Бесплатный фрагмент - Мухтарбек Кантемиров

Пока встречаются в мире такие источники доброй энергии и красоты, как Мухтарбек Кантемиров, можно верить, что мир этот выстоит, выправится, обретет утраченную гармонию

В. Сорокин «Из рода джигитов»

* * *

Довольно долго он работал в группе брата Ирбека, на нём были самые ответственные трюки, потом ушел в кино и, кроме блестящей каскадерской работы, принесшей ему славу среди коллег-профессионалов, показал великолепную актёрскую, снявшись в заглавной роли картины «Не бойся, я с тобой»… Но всё это были только подступы: к самому себе.

Каких только мук не натерпелся он со своею заветной целью — конным театром! На «бис» приняли постановку экзотического «Золотого руна», в которой Миша попеременно изображал нескольких героев сразу… Но пришла пора мудрой зрелости… как он над своею «Русью» трудился!

По сути, то была непростая наша история, проходившая не только у зрителей на глазах, заодно — пред очами святого Георгия Победоносца, образ которого воплощал столько лет мечтавший об этой работе Миша.

Не только богатырь и красавец — благороднейший человек и умница, которого сама природа, казалось, создала для столь высокой и ответственной роли…

С неизменным копьём в руке, как смотрелся он, в серебристом шлеме и алом плаще поверх сверкающих доспехов, на своем верном Эдуарде — мощном сером жеребце в яблоках!

Г. Немченко

* * *

Лучше давай вспомним на пару, как говорят ромы, Грэнгиро Дэва, Лошадиного Бога. Не забыл, как его зовут? Правильно — дядя Миша Кантемиров. Просто бог. Которого ослушаться ни один, самый оторванный конь, не смеет. Он может как угодно: в седле, без седла, вовсе по-эльфийски…. Величайший в мире постановщик конных трюков, у которого ни в одной постановке не погибла ни одна лошадь.

За ним кони идут безо всякого вервия — просто потому, что сразу верят ему, и безгранично. Бог не может привести в плохое место. Грэнгиро Дэв не может обидеть.

Из переписки во Всемирной паутине

* * *

Мне удивительно, что его кто-то не знает

Н. Догадина, ученица

Часть первая

Встреча

Поверивший в слова простые,

В косых ветрах от птичьих крыл,

Поводырем по всей России

Ты сказку за руку водил.

П. Васильев

1

Июнь пришел теплый, но пасмурный и ветреный. Почти каждый день шли дожди. Город стоял — погруженный в водопад зелени. Необыкновенно высока была трава. Ей навстречу спускались ветви деревьев, отягощенные листовой. И все это колыхалось, пахло пионами и дождем.

И все это было — юность, как и белое шелковое платье в розовых цветах, как и начавшиеся экзамены, которые волновали уже не сами по себе, а — преддверием дальнего пути.

За душою пока всего — сказка детства, потихоньку забывающаяся, да несколько книг и фильмов, ставших родными.

С книгами было трудно. Библиотека дедушки и бабушки, собранная ночными стояниями в очередях, и отрывом от семьи денег — «Я шесть лет ходила без зимнего пальто» — повторяла бабушка, — библиотека эта состояла в основном из классики. Но классики, которую признавал советский строй, которая — по большей части — входила в обязательные школьные программы.

Наша же литераторша Анна Николаевна, в преддверии пенсии окончательно разлюбившая детей и свой предмет, не умела показать очарование романа или повести в целом, но, препарируя, но, вычленяя отдельные отрывки, требуя их долгого «разбора», превращала уроки в подобие душевного изнасилования.

Те, кто не утратил все же любовь к чтению, разживались книгами как могли. Ряд авторов, благодаря Аннушке и «социалистическому реализму» — не воспринимался.

Юности хотелось иного корма для души.

«Консуэло» мне на два дня дала мамина знакомая, «Голова профессора Доуэля» пришла в руки в читальном зале, «Черный тюльпан» был куплен втридорога в одном из первых коммерческих книжных отделов.

С фильмами было еще хуже. Приходилось полагаться исключительно на милость телевидения и кинопроката. Что покажут…

Но расставаться с героями, которые уйдут вместе с погасшим экраном и неизвестно когда вернутся…

Я пробовала найти выход. Ходила на один и тот же фильм и пять, и шесть раз — пока не запомню наизусть. А дома брала тетрадь, и записывала кино — как книгу, чтобы читать и перечитывать.

Сейчас это в практике, в книги ложатся даже сериалы, а тогда — помню стопку клеенчатых коричневых и черных тетрадей, мою «библиотеку». Легко переносились на бумагу «Горбун», «Капитан», «Тайны бургундского двора», «Неуловимые мстители», «Не бойся, я с тобой».

Пройдет время, и большинство произведений, которые раньше вызывали восторг, покажутся слишком наивными.

Каждое такое разочарование в чем-то обеднит детство.

Но останется несколько героев, которые незримо будут рядом — всю жизнь. Их вспомнишь в трудные минуты. А быть может они — и определят судьбу? Кто-то — под их влиянием — увлечется, найдет свое дело.

«Не бойся» в те годы стало для мальчишек экранизированным пособием по боевым искусствам, метанию ножа.

Девочек привлек романтический сюжет, и образ главного героя. Симпатии в большинстве отдавались не сладкоголосому Теймуру, коему бедность мешает жениться на любимой девушке. Но его другу, который — и в этом перипетии сюжета — помогает певцу невесту обрести. Человеку, не только физически совершенному, но главное — доброму и в каждом поступке — благородному. «Помните Рустама из фильма «Не бойся, я с тобой? — напишет одна из таких выросших девочек, — если бы все были такими как он, мир был бы просто прекрасен и великолепен»

Позже известно станет, что роль была написана специально на Мухтарбека Кантемирова.

А в том далеком, ветреном июне — я сижу в нашем старом саду, и пишу первые рассказы.

Еще не зная, как примут их, я верю, что в мире есть человек, который все понимает. И можно ступать на этот путь, тяжелый и волшебный — и идти по нему.

2

С той поры прошло больше двадцати лет. Только раз за это время удалось косвенно — пересечься с Кантемировыми. В середине восьмидесятых их труппа выступала в Куйбышеве.

Мухтарбек тогда уже ушел из цирка, но на афише значилось «Джигиты Кантемировы».

Думалось, что и он непременно среди них.

Помню ледяной зимний вечер. Воздух был прозрачен и будто плотен от мороза. Дыхание перехватывало, и уже не любоваться мерцающей огнями площадью — те, у кого были билеты, торопились войти в фойе цирка.

Холодно было и там. Клоуны в костюмах с короткими рукавами мужественно не торопились — фотографировались с публикой, сажали на колени детей.

В киоске продавали вырезанные из дерева, раскрашенные черно-белой краской фигурки, изображающие Олега Попова.

В зале, прямо передо мной — на ряд ниже — села женщина, которая десятью минутами позже, когда начнется очередной номер, вздохнула — и встала. Луч света лег на нее — и она спустилась на арену, к своим собакам.

Джигиты выступали последними. Манеж сразу показался тесным: кони, мужчины в черных бурках и белых папахах, плывущее над одним из всадников алое знамя.

Но если другие номера производили впечатление рукотворности, работы на публику, то все, что делали конники — казалось естественным и даже необходимым. Сколько раз видено в кино — свесившись с лошади, будто убит — спасается в бою всадник. А так он стреляет, так — уходит от погони.

То, о чем прежде рассказывали фильмы, теперь давала жизнь, подтверждая, что есть — герои.

3

Но встретиться с ними лицом к лицу?

Хлопотливый редакционный день был заполнен мелкими неурядицами. Последней каплей стало неосторожное движение кого-то из коллег — и я уже вытираю клавиатуру компьютера, залитую кофе.

И как раз в эти минуты в электронный почтовый ящик приходит пресс-релиз.

Рядом с нами, в двадцати минутах езды, в поселке Поволжский будет проходить фестиваль, и почетным гостем на него приглашен — Мухтарбек Кантемиров.

4

Мы с дочкой бродим по фестивальной поляне. Здесь на левом берегу Волги песок и сосны. У сосен особый запах — хвои, смолы, нагретой солнцем коры. Народу на поляне уже полно, но закрой глаза и кажется, что никого больше нет. Ты и природа.

Тесно стоят палатки: ребята — организаторы и гости — приехали сюда с ночевкой. Тянет дымом от полевой кухни: варят гречневую кашу с тушенкой. Юноши поворачивают над угольями шашлыки, и на запах жареного мяса тянется разом оголодавшая публика… Поодаль продают сувениры — толчется народ и там.

В такой толпе — увидим ли? Узнаем? «Войдем ли дважды в ту же реку», повторится ли впечатление детства — от фильма?

То и дело пробегают, торопятся девочки — в сарафанах, в венках. Им выступать сегодня. Фестиваль называется «От славянских истоков к русской культуре».

Поэтому почти тут же, нос к носу мы встречаемся с Володей Владимировым.

Когда-то мы вместе учились в университете, на истфаке, и по окончании Володя, как все мы, пошел учителем в школу.

Но потом голову ему закружила Индия, он увидел сон о близком конце и уехал, чтобы умереть не просто так, а восточным монахом. Восхитился Саи-Бабой — «в этом человеке столько любви!». Снова ощутил вкус к жизни, вернулся — и взялся за русские истоки. Играет на гуслях — единственный гусляр в области — и приглашен на фестиваль, так как на редкость вписывается в программу.

— Танечка! Можно тебя обнять?

Но мы с Аськой приехали сюда за одним:

— Володя, ты не слышал — почетные гости будут? Ничего не срывается?

— Не знаю? А зачем нам почетные гости — и без них хорошо. Ты посмотри…

Смотрю. В центре поляны, где наскоро выстроена деревянная ограда, изображающая древнерусскую крепость — прямо у ворот этой ограды стоит машина. Никому бы прямо сюда подъехать не разрешили, кроме… неужели?

Можно ли — среди ответственных лиц — узнать человека, стоящего к нам спиною?

Первое движение, поворот головы, и сомневаться невозможно уже… Неповторимое благородство черт, порода, кровь — за послереволюционные годы почти исчезнувшая, ныне — и за всю жизнь можно не встретить…

И та грация движений, которую природа изначально дала человеку, как своему творению — хищная грация — возведенная в одухотворенную пластику.

Чиновники не отпускают его от себя — разговоры, смех, но это не может быть долго, потому что фестиваль вот-вот откроется. Уже подбегают к Мухтарбеку Алибековичу те, кто знаком с ним по предыдущей встрече. Доверчиво, не сомневаясь, что их встретят — с радостью. И его — столь же радостная — готовность к общению. Он легко приобнимает за плечи одного, другого… Улыбка не сходит с лица. И эта детская улыбка отражением ложится на поднятые к нему лица.

— Знаешь, кто это? Помнишь, фильм «Не бойся, я с тобой»? — мечтательно шепчет стоящий рядом парень — своему спутнику, мальчишке лет десяти, — Конечно не помнишь (уже снисходительно) Мал еще… Подрастешь — посмотришь.

Как всегда в таких случаях, не отрегулированной оказывается аппаратура. И когда чиновники обращаются к народу с обязательными речами — о значении мероприятия, и о поддержке его другими чиновниками (кукушка хвалит петуха), их голоса звучат пронзительно громко.

Представлять каждого выходит девчушка в национальной одежде. И Кантемиров сразу замечает, что непривычен ей длинный сарафан, с которым надо совладать на ступеньках, ведущих на сцену. Не запнуться. И он каждый раз подает ей руку: взойти, спуститься…

Наконец объявляют (чуть с заминкой, непривычный титул — после на «автопилоте» выговариваемых депутатов и заместителей) — Председателя гильдии каскадеров.

И его глуховатый голос, самое короткое выступление:

— Я представляю здесь каскадеров Москвы. Собственно — всей России… И делаю это с радостью… Это хороший праздник… Он пройдет, а в следующий раз мы приедем и привезем — у нас есть — двадцать достойных лошадей. И покажем вам большое представление. А сейчас — с Богом!

Он в протяжении дня еще не раз повторит это — «С Богом!».

Дома потом спросят: «Ну, как? Столько лет прошло — не разочаровалась?»

Это трудно объяснить.

Нет, чувство к разочарованию — обратное.

Человек стал к небу ближе. И еще больше за него болит сердце. Холодно, ветер, а он — в легком костюме… Поднялся на сцену — и чуть задохнувшийся голос. Не болеет ли?

Трепетное, щемящее чувство.

Он спускается, слегка прихрамывая, и начинают подходить те, кто только сейчас его увидел. С маленькими коричнево-пестрыми программками, за автографами.

Он достает ручку, и — нет бы, повернуть девчонку спиной, приложить бумажку, поставить закорючку, чтобы как можно большее число поклонников подписями удовлетворить. Он идет с программками к краю сцены, устраивает их на досках, как на столе и пишет. Пишет каждому.

Уважение к обратившемуся человеку. Желание и это дело — памятную подпись — сделать как можно лучше.

К нему идут девочки с фотоаппаратами — можно ли сняться вместе? И поочередно он становится с каждой, приобнимает — подружка щелкает. Будет храниться дома снимок, и глядящим его — поверится в дружбу изображенных на кадре…

Подходит к нему и совершенно пьяный парень — с красным лицом, и глазами — какими-то особенно прозрачными. Видно, что соображает он уже немного. Заплетающимся языком он хвалит «Не бойся», говорит, что с детства в восторге от этого фильма.

Мухтарбек и ему отвечает ласково, треплет по плечу.

Перед сценою огорожена площадка, где сидят приглашенные, которым быть сегодня — судьями действа. Кантемиров не сразу проходит туда. На протяжении несколько номеров концерта он стоит у ограждения, и готов быть здесь и дальше, но одна из девушек приносит стул и ведет его к судьям. Усаживает.

На сцене пританцовывает с ложками и гармошками — фольклорный ансамбль.

Увлеченный ритмом, на судейскую площадку выбегает мальчишечка лет двух. Музыка зовет в танец. Там — толпа, а тут — трава и простор. Малыш закидывает голову, раскидывает ручки, он кружится, он — летит.

Эту прелесть ребенка, счастье его, вскинувшего глаза к небу, заметил сразу — если б был тут — наш фотокорр Андрей. И присел бы рядом с аппаратом.

Никто кроме не обращает внимания — ну, подумаешь, выбежало дитя… Но Кантемиров видит. И его улыбка уже не ложится в слова — любующаяся, сияющая неповторимой добротой.

Он видит и отмечает все.

Ясное, незамутненное восприятие мира, цепкий взгляд….

Взгляд, который меж тем — и это удивляло прежде на фотографиях — может мгновенно становиться отрешенным. Человек ушел в себя.

Дух творчества и вдохновение не покидают его ни на миг, живут с ним, в нем…

Концерт идет с перерывами. В стороне расположено ристалище. Там можно метать ножи — и даже состязаться в этом.

А за сценой — совсем небольшая площадка, одна мишень. И свои силы тут пробуют наши vip-персоны. Мальчишеский ли азарт, роскошь ли поупражняться в этом искусстве, когда рядом стоит такой Мастер?

— Спокойно… спокойно… Абсолютно идентично броску камня, — говорит Мухтарбек, — Ничего, ничего… Не смущайтесь. Потихоньку пойдет. Как будто камень бросили — и все…

Нож отлетает и бесследно исчезает в траве.

— Миноискатель нужен, товарищи! — звучит глуховатый голос, — Ребятки, (детям, что поблизости), когда метают ножи — отойдите, чтобы вас не задело. А вы — спокойнее. Помните — камень… Молодец! Последний бросок — очень хороший… вот, браво!

Оберечь и ободрить каждого.

Звон падающих ножей.

Ветер.

— Ножи сдувает, — жалуется кто-то, — Неудобно перед Кантемировым.

— Ну, хорошо, давайте я еще раз покажу, — Мухтарбек стоит на невидимой черте. При всей доброте голоса — грозная пластика воина, от которого нет обороны. Движется только рука. Бросок-бросок-бросок. Привычную молниеносность он старается сделать для других — уловимой.

И только потом все переводят взгляд на мишень. Те ножи, которые в других руках летели куда угодно — вверх, вниз, вбок, плашмя и рикошетом — сейчас сошлись в одном месте. Стальной букет.

В этот раз не пробовали такого, но что чувствует человек — стоящий у щита живой мишенью? Из воспоминаний актера Льва Дурова, найденных в Интернете: «Я держал в зубах огурец, а он рубил его на салат. Стоял у щита, а он метал ножи, и они входили в дерево вокруг моей головы. А мне было спокойно»

С тем же спокойствием стояла, верно, Лариса из «Бесприданницы», когда Паратов стрелял в часы, что она держала в руке: «Да разве можно ему не верить?»

— Не надо пробовать совладать с ножом — силой. Он должен лететь — спокойно, свободно. Как женщину, элегантно, нужно держать его. Но — крепко. Помните…

И не оторвались бы от завораживающего действа те, кто окружил Мастера, но зовут уже смотреть концерт, и судить — батальные сцены.

«Випы» и гости занимают места на площадке.

Интересны ли Кантемирову народные песни под скверное звучание аппаратуры, когда верхние ноты обязательно становятся визгливыми?

Но он не только гость, чтящий традиции, правила поведения: в данном случае — вежливо слушать хозяев. Он артист — к любому творчеству — относящийся неизменно, со всем доступным ему уважением. Сцепленные у подбородка пальцы, улыбка…

Отдать, что только можно… Все свое внимание, оценку — всегда благожелательную, передать мастерство, одним присутствием своим пробудить у других — вдохновение.

А что можем мы?

Только стараться — беречь. Как один из друзей в 41-м году о Марине Цветаевой: «Этот дорогой инструмент пострадал от всех дорог…»

Стараться оберечь его путь.

Помоги нам, Бог, в этом

5

Увидев на фестивале, сколько людей добивается внимания Кантемирова — я так и не решилась подойти, чтобы познакомиться и поклониться за радость, подаренную в детстве.

Тем более, что это была не просто недолгая радость от хорошего фильма.

У каждого пишущего человека есть то, что помогает ему в трудную минуту, когда нет вдохновения, и работа не идет. Для одного — это стопка чистой бумаги, для другого — любимая книга.

Мне, да, наверное, не мне одной — желание писать дает любая информация, любое упоминание о Мухтарбеке Кантемирове. Образы, созданные им в кино, послужили прототипами героев моих первых рассказов.

Но в городской библиотеке о Кантемирове нет почти ничего — несколько строк в книгах о цирке. Немного удается найти и в Интернете. Те, кто начнут «листать» сайты, узнают, что Мухтарбек создал первый в мире конный театр «Каскадер», что он непревзойденный мастер в работе по коже, что мальчишки со всей страны приезжают посмотреть, как он метает ножи.

Но голос самого Мухтарбека в этих публикациях почти не звучит — отдельные короткие ответы журналистам.

И все же долгие поиски вознаграждены: на одном из осетинских форумов, когда речь зайдет о Кантемировых, девушка напишет «Я пресс-секретарь дяди Миши».

Можно ли пройти мимо того, что дает судьба?

На мое письмо Марина Мерникова откликается сразу. Да, она передаст дяде Мише статью о тольяттинском фестивале. Нет, он вовсе не высокомерен и терпеть не может, когда из него «делают икону». Такой же человек, как все, только « которого очень многие любят»

А через несколько дней Марина напишет: «Будете в Москве, приезжайте к нашим в Новогорск. Никто не против, все будут только рады»

6

Уже в поезде я ругаю себя последними словами. Замысла книги о Кантемирове еще нет, вернее нет уверенности, что хватит таланта и сил на большую эту работу.

Но хоть что-то ведь расскажу о нем!

«Если удар готовишь одиннадцать лет, то не промахнешься» — скажет Волкодав, герой фильма, в котором играл и Мухтарбек Кантемиров.

Если четверть века мечтала написать о человеке — не будет же встреча с ним совсем напрасной?

И вот я тащу сумку по новогорской аллее. Именно тащу, потому что ноги не очень-то идут. И руки что-то плохо слушаются. И голоса нет.

Все происходит, как в статье, написанной мальчишками, перед тем побывавшими в Новогорске.

…«Пройдя еще метров двести, мы вышли на дорожку, ведущую к длинному ангару. Около входа в здание расхаживал высокий мужчина, а рядом вились несколько собак. Заметив нас, он приподнял вверх руки и радостно крикнул:

— Ну наконец-то добрались!

По-отечески обняв нас, Мухтарбек Алибекович пригласил нас в дом.»…

Видимо в традиции хозяина — встречать гостей. Прохаживается у входа в низкий желтый дом добротной постройки — седой человек в светлом костюме. Время от времени силуэт его скрывают березы, на которых зелень листвы уже сменяется золотом — преддверие осени.

Наклоняется то к одной собаке, то к другой. Собаки черные, большие, пробежка их тяжела.

Ну, Господи, благослови — подхожу и я.

— Здравствуйте, Мухтарбек Алибекович!

Следующие четыре дня полны — переполнены! — такими яркими — до болезненности впечатлениями, что еще долго по возвращении я буду мысленно жить в Новогорске. Вспоминая множество моментов, понимая, что они не должны уйти в небытие.

7

Небольшая табличка, отливающая золотом, у входа в дом — «Конный театр «Каскадер». Этот дом — весь, с конюшнями, что по другую сторону, и есть сейчас — театр.

Директор Анатолий Клименко, художественный руководитель Мухтарбек Кантемиров, Наташа Догадина — его ученица и правая рука, и несколько человек: артисты и конюхи…

Остальные — о которых Марина Мерникова написала чудесные «Байки» — работают пока в других местах. У всех семьи, регулярная хорошая зарплата — насущна.

Но они ждут, что «Каскадер» вновь наберет силу, и вернутся сюда.

Долгие годы театр не может обрести постоянного места. Чтобы и сегодня, и завтра, и через год — на одном манеже. Чтобы не сомневаться: подготовленный спектакль, которому отдано столько сил — придет к зрителю. Чтобы зрители всей Москвы знали — где «Каскадер», и ехали туда, как на праздник.

Отец Мухтарбека — легенда цирка, Алибек Кантемиров, заложивший основу цирковых конных номеров, и конных трюков в кино, не завещал сыновьям прямо — создать подобный театр.

Но мечтал: все на что способны лошади, все богатство артистической работы — можно раскрыть только так. Театр — ярчайшее впечатление для зрителя, превыше цирка!

И Мухтарбек — годы, когда достиг наивысшего мастерства — отдал созданию театра, постановке спектаклей, не имеющих аналогов в мировой культуре.

Воплотить папину мечту!

«Каскадер» триумфально принимали не только в России — в Европе! Но 90-е годы, когда все менялось в нашей стране, и менялось на этом этапе — к худшему, держали театр — на грани выживания.

Где зимовать лошадям? Что заплатить артистам? На какие деньги покупать костюмы и реквизит для спектаклей? Чиновники от театра открещивались — не наше ведомство!

И у артистов, чье дело — творчество, стало делом — добывание хлеба насущного.

Только в последние годы, когда театр переехал на территорию учебно-тренировочного центра МЧС, к спасателям — благодаря стараниям Анатолия Клименко — появились деньги на стройку, проснулась надежда.

Уже отведен участок, подписаны бумаги, вот-вот заложат котлован.

Будет крытый манеж, и можно пригласить артистов, ставить спектакли — у Мухтарбека столько задумок! — дал бы Бог время и силы хоть часть из них воплотить. Будет манеж — и воскреснет «Каскадер».

Для Мухтарбека это дело чести — имя Кантемировых должно отождествляться с первым конным театром, как отождествляется оно с джигитовкой, с самой сущностью ее.

Но не от него сейчас зависят сроки — от спонсоров и чиновников, от бумаг, строительной техники и рабочих рук. Ему — дождаться! Он ждет почти двадцать лет.

«Манеж-призрак», «мечта о манеже» — общая мечта витает в воздухе и вот-вот должна превратиться в реальность!

А пока…

Заходишь в дом, где сейчас театр: в коридоре полутьма, прохладно. На стенах развешаны

тяжелые щиты, здесь же реликвия — пожелтевшая первая афиша «Легенда о Золотом Руне и вечной любви». Тесно, в ряд — снимки: артисты, сцены из спектаклей, фильмов…

Мухтарбек живет здесь почти постоянно, лишь изредка уезжая в Москву, чтобы навестить семью.

Дверь в его комнату остается открытой.

«У нас дверей не запирают»…

Хотя в этой комнате человека можно закрыть — и ему никогда не будет скучно. Можно переходить от фотографии к фотографии, благоговейно касаться ножей, мечей… разглядывать корешки книг.

«Мише на память о нашей дружбе» — портрет Юрия Никулина просто прикреплен к одной из полок. Без рамы, без стекла. Здесь все живое.

Любимая собака — черная Асанна, Асенька без раздумий забирается на кровать, крытую шерстяным клетчатым пледом. И дремлет, готовая ждать хозяина столько, сколько нужно.

Отгорожен кухонный закуток. Здесь пахнет нездешними приправами. И тут волшебно готовить. Резать хлеб на столе, к которому прислонены — мечи. И не знаешь, для кого варишь. Может быть, в двери войдут — семь богатырей?

8

Вот Мухтарбек идет в спортзал, он же — мастерская. Он — замечательный шорник, мастер, который делает все: седла и уздечки, стеки и волчатки, кнуты, которые век служить будут, и оклады икон, кожаные, но с таким тонким, почти ювелирным тиснением, «чеканкой» — как здесь говорят, что ахнешь и не сразу посмеешь взять в руки драгоценную работу художника.

В глубине спортзала, над столом горит маленькая лампочка. Мухтарбек включает приемник, чтобы тихо играла музыка, берет заготовку, одевает очки…

Мягкий свет лампы, короткие частые удары молотка. Светлые глаза Христа с Туринской плащаницы — картина над головой.

Заглядывает на минуту друг:

— Подать инструмент? Зачем сам встаешь?

— Да я еще не знаю, что хочу сделать.

— При-и-думаешь.

Проходится губкой. Снова точные удары маленького молотка. Тянется узор. Будет у Казанской кожаный оклад кантемировской работы.

С усилием руки идет нож — и изящнейшее окошечко для иконы прорезано.

Кладет, то, что стало из пластинки, из формы — произведением искусства — сохнуть.

В этот мой приезд нам удается говорить немного и как раз тогда, когда Кантемиров работает. Он рассказывает о детстве и о войне, о суровой школе цирка и лошадях — обо всем очень доверительно и просто. Далекие годы и день сегодняшний удивительно переплетаются в одно целое, имя которому — Мухтарбек.

У него мало свободных минут для разговора — зовут выступать, посетить то или иное мероприятие, постоянно приезжают гости — и всех надо принять, вложив в это душу — тепло, по-семейному.

И надо ездить лечиться, потому что после всех травм, что были в жизни, нет уже места, которое бы не болело… Он бы и терпел, да не могут терпеть друзья, и покупают ему дорогие процедуры, которые может быть — принесут облегчение?

И почти всегда — сидим ли мы в комнате или в спортзале, он рассказывает, а я пишу — мы слышим звон падающих ножей. Приехали мальчишки, или уже кто-то поопытней. Стоят у стенда, метают. Может, Мухтарбек подойдет, даст совет? У кого можно научиться лучше! Так перенять хоть малую частичку мастерства…

Но еще ценнее сохранить то, что рассказывает Кантемиров — весь путь их семьи. Путь триумфальный в середине века, и годы забвения, и через все это — «огонь, воду и медные трубы» — его спокойную, полную достоинства поступь, его несклоненную голову: во имя памяти отца, во имя сбережения великого дела.

Показать, чего стоит союз человека и лошади! Что может конь — от спасения жизни всадника до создания одухотворенных театральных сцен, от лиризма которых перехватывает горло…

Мы договариваемся о новой встрече.

В ноябре! Он обещает рассказывать дальше…

И уже ноябрь, собрана дорожная сумка, главное в ней — диктофон с кассетами. Но за несколько дней до отъезда — звонок Кости Ежкова, руководителя студии «Коловрат»:

— В Новогорске несчастье. На Мухтарбека рухнул конь. Жив, жив… Травма тяжелая… Нет, не в больнице. Там, у себя лежит…

Более подробно удается узнать вечером, у Наташи Догадиной. Она рассказывает, как готовились они к ноябрьскому параду, где Кантемиров должен был изображать Георгия Победоносца.

И — конь оступился и рухнул с возвышения — вместе с Георгием и прямо на него.

— Хуже бывало, — говорит Наташа сдержанно, «охов» и «ахов» она не любит, — Отлежится дед. Ты подожди недельку-другую.

Но в голосе самого Мухтарбека — боль явная.

— Танечка, сломано ребро. И Асуан — головой меня ударил… Прокатился по мне… Если бы не шлем с иконой… Шлем спас.

Мы откладываем встречу до весны.

Однако работа уже не отпускает душу, и, не смотря на вынужденную паузу, я стараюсь собирать новый материал. Выписываю книги и фильмы, связанные с династией Кантемировых, блуждаю в Интернете, пытаюсь списаться с людьми, знающими Мухтарбека.

И все крепнет наша дружба с Мариной Мерниковой.

9

Марина становится — я не скажу — моей правой рукой: в дальнейшем мы идем плечом к плечу. Она также загорается идеей рассказать о Кантемирове и театре.

Нет письма, на которое она бы не ответила, и просьбы, которую бы не исполнила! Марина записывает рассказы артистов, и пишет сама — «Байки конного театра «Каскадер». Трудно подобрать лучшее чтение, чтобы представить себе внутреннюю жизнь театра. Прочти их — и артисты становятся родными уже людьми, и без заминки узнаешь каждого из них в записях выступлений.

Этот богатырь со светлыми волосами, разбросанными по плечам, Костя Никитенко — он собирал камни, которые теперь разбивают молотом у него на спине — на бордюрах новогорских аллей.

А та девушка с флагом, венчающая пирамиду несущихся на лошадях всадников — Надя Хлебникова, которая боится крыс, и при виде их готова залезть на потолок и притвориться липучкой от мух…

Не патетика, но живая театральная жизнь.

С Мариной мы знакомы заочно — почти год, но в этот приезд впервые должны увидеться.

Она будет встречать меня на «Планерной», и мы поедем в Новогорск вместе.

Ночь в поезде позади. За толстым, пыльным стеклом вагона медленно проплывает перрон.

Конев бор. Местечко, от которого до Москвы — часа полтора.

В Коневом бору: бор — есть, коней — нет, но само название — как преддверие того, где скоро быть: у Мухтарбека Кантемирова, среди друзей и лошадей.

И вот уже залитый утренним солнцем перрон Казанского вокзала. Каждый раз я вижу только «подземную» Москву. Прямо у перрона — вход в метро, гулкая бесконечность эскалатора, шум поездов внизу, льющаяся река людей на подземных переходах. Сколько там еще станций по карте?

А, вот уже «Сходненская», которая — навсегда — песней студенческих лет…

«Далеко до Сходни

Не поспеть сегодня…»

И, наконец — «Планерная»…

Медленно всплываю на эскалаторе — где Марина? Может — та молоденькая девушка? Нет — равнодушно скользнула взглядом по моей «условленной» голубой куртке. А может та, у стеклянной двери?

Оглядываюсь: на маленькой площади — нету. Опускаю сумку у остановки, откуда уходят маршрутки в Новогорск. Обидно, вон белая «434» -ая отъезжает.

И почти сразу:

— Таня?

Высокая, тоненькая, грациозная девочка. Черноволосая, улыбчивая…

— Мы встречаем тебя на машине. Пойдем — там Вовка.

Вовка — брат. Фотограф сейчас, он несколько лет был каскадером в театре.

Мальчишка тогда — он и увлекался опасностью по-мальчишечьи. Хотя во многих, почти во всех каскадерах остается что-то детское. Кто — разумный и взрослый — сунет голову к черту в пекло?

Марина писала, как он впервые участвовал в спектакле.

«Не знаю, что он чувствовал при этом, но, думаю, волновался ужасно. Вначале он выезжал в «гусарском» блоке на большом вороном раздолбае Грассе. Грасс тоже волновался и не очень хотел туда, где пиротехники нарочно для него приготовили много приятных сюрпризов. После удачной битвы наших с ненашими (французами, очевидно), Вова «заваливал» Грасса вместе с еще тремя всадниками, и тут они внезапно появлялись из засады верхом. Грасс покладисто завалился — и это была Вовкина маленькая победа.

Дальше проходил наш любимый «красноармейский» блок, в котором кони Лурик и Осман вывозили на поле легендарную театральную тачанку с пулеметом. Накануне ее бдительно осмотрели искусствоведы в штатском, которые вежливо предупредили, что если наш пулемет хотя бы один раз «выстрелит» в сторону правительственной трибуны с мэром и Президентом, они разбомбят нафиг нашу тачанку вместе со всеми Лужниками.

Красноармейцы должны были долго стреляться и обмениваться ругательствами с белогвардейскими казаками, а затем Вовка должен был падать с тачанки и гореть. С этой целью его обрядили в толстую войлочную шинель и зарядили пиротехникой. Подготовкой трюка занимался дядя Саша Гиз. Ну то есть, Вовка, с его пиротехническим образованием, и сам знал «как надо», но уйти от авторитета папы Гиза было невозможно. С этого и начались неприятности. Как говорил потом Вовка — батарейки были севшие и поэтому заряд не сработал.

И вот картина маслом: по полю с гиканьем несется припозднившийся казак, его настойчиво догоняет красноармеец в съезжающей буденовке, они о чем-то совещаются и разъезжаются. В это время там же бежит по летней жаре, заплетаясь в полах длинной зимней шинели, непонятный заблудившийся красноармеец с обиженным лицом. Куда и зачем — непонятно. Раздается взрыв, но наш герой почему-то не загорается. Однако — куда деваться — достает из кармана большую зажигалку и пытается себя поджечь сам. В этом ему безуспешно «помогает» соседний конник с факелом. В общем, так и выбежал из круга Вовка, не выполнив для зрителей акт самосожжения. Папа Гиз потом долго ругался, что он тут вовсе ни при чем, и что Вовка сам во всем виноват, а тот шипел: «Шоб я еще раз….да кого-нибудь послушался…» Ну а окружающие… окружающие просто в голос стонали от смеха, и до сих пор периодически вспоминают этот акт публичного самосожжения каскадера.

Сейчас Вовка сам вспоминает этот эпизод со смехом, и говорит, что такого адреналина, как на стадионе перед сотнями зрителей, больше не испытывал нигде»…

Вова как-то даже пытался поджечь Марину, чтобы и она «погорела», и хлебнула адреналину, не внимая дружному — остальных каскадеров: «Это же девочка!»

Какая же девочка — сестра! Родная душа. Так дать ей почувствовать…

А вот и Володя. Красивый, высокий, в легком смущении — доброжелательность. Он помогает загрузить в багажник сумку

— Там ничего сильно бьющегося?

Нет. Там только невыносимо благоухают копченые жерехи, купленные на Сызранском вокзале, «волжский» подарок….

Брат с сестрой живут порознь, видятся не каждый день, поэтому путь для них — повод поговорить. О чем угодно: хоть о дороге, при подъезде к Новогорску — ближний загород — вьющейся серпантином. И Вова рассказывает, как пролетают тут газельки, «визжа пассажирами».

Им говорить, а мне — настраивать душу на встречу…

Почему-то — не смотря на всю доброту и простоту Мухтарбека Алибековича — не можешь освободиться от этой внутренней робости. Он — всегда вершина. Но будешь ли соответствовать? Не изменился ли ты сам внутренне, не стал ли хуже? Не будет ли ему с тобой тяжело, не утомишь ли?

И сыграть тут нельзя…

— Он хороший интуит, как все лошадники, — Наташа Догадина найдет простые слова.

Но его умение почувствовать собеседника, заглянуть ему в душу… В этом он больше, чем «лошадник», здесь уже что-то свыше.

10

Марина как старому знакомому улыбается солдату, что дежурит при въезде на территорию учебного центра МЧС.

И нам позволяют проехать по припорошенным снегом дорожкам — до самого дома…

Вова первый захватывает сумку, и мы спускаемся — ибо вход в дом — спуск.

Широкий полутемный коридор, где помнишь каждую фотографию на стенах

И вот …тяжелые, чуть шаркающие шаги, и глуховатый голос, приветствующий — брата с сестрой…

— А где здесь девушка Татьяна?

Девушка Татьяна притихает за Вовкиной спиной, так как в последний миг выясняется, что настроиться она все-таки не успела.

Все же, конечно мы здороваемся. Но — первый взгляд и — боль: сколько сил отняла у него эта зима! Как утомлен! Хворает?

Однако, еще раньше Кантемирова в коридоре оказывается парень, о котором — Марина:

— А это Олег. Ученик. Я его пригласила, потому что он так расслабляющее действует…

Кто видел фильм «Возвращение Странника» — тот Олега не может забыть. Всего несколько минут он в кадре — но каких! Стоит у стенда. В него метают ножи. В последний миг он легко отклоняется — уходит.

Летящий нож, его — взгляд не можешь оторвать — будто замедленные обороты в воздухе, и когда он почти у самого лица — скользящее, небрежное даже движение Олега. И нож глубоко входит в дерево на том месте, где только что была его голова.

Но не только это мастерство завораживает, но и удивительное сходство — молодой Высоцкий.

Поздоровавшись, Кантемиров возвращается к работе — ненадолго! Доделать надо!

А мы собираемся за столом в его комнате, как в кают-компании.

Здесь тоже почти ничего не изменилось.

Ткнулась носом, проверяя — кто, вспоминая — Ася. Ей сейчас не очень до нас. Щенки подрастают и уже осложняют жизнь. Ася в заботе: как хоть ненадолго сбежать из «детской»?

На полу, у кухонного закутка — корзины с овощами, банки с фасолью. Попытка запасов, но из-за многочисленных гостей они тают — так быстро!

«Расслабляющедействующий» Олег ставит чайник.

У него в запасе множество историй о Кантемирове, которые он рассказывал не раз. «Пластинки» — говорила Анна Ахматова, и спрашивала: «А я вам не ставила эту пластинку?»

Марина их — до слова знает, но тихо сидит рядом, понимая, как увлекательно все это мне.

Появившийся на миг в дверях Мухтарбек делает Олегу знак: «не распускай хвост, сынок…»

Они называют друг друга: «сынок», «отец»

— Но как вы познакомились?

— На мероприятии. То есть, я и раньше знал Кантемирова, конечно. Смотрел «Не бойся, я с тобой». А тут нас представили друг другу — и несколько минут мы говорили. Всего несколько минут. К нему же сразу подходят: одни, другие…

Прошло время — и мы опять встретились, на другом мероприятии. Ему говорят, кто я, а он узнал: «Я помню….»

С тех пор мы созванивались: как самочувствие и прочее?

Тесное сотрудничество у нас началось, когда Костя Никитенко — его ученик, уехал заграницу. У Мухтарбека тогда была «черная» полоса — одно за другим: смерть брата, потеря ученика…

Он осиротел. И я попытался стать — вместо Кости.

Но когда я почувствовал, что у нас близкие отношения…

Наверное, когда появились завистники, которые говорили за глаза, что я пользуюсь его именем…

А я никогда…

Таким я отвечал: «Можете взять авторские работы Кантемирова, и продавать, и его имя уже будет связано с вами».

Они сразу замолкали.

Удивительно, но Олег не ездит на лошадях, на которых сюда приезжают кататься — даже дети.

— Отец говорит: «На лошадь я любого посажу, но где я найду такого дурака, который под нож встанет?»

— Олег, но как ты впервые встал к стенду, и какое чувство, когда — в тебя летит нож?

— Случайно. Просто надо было кому-то, и отец спросил: «Боишься?» Костя тогда уже уехал… И я встал. Вначале «уходил», когда он только замах делал. Когда только — движение руки… А теперь — до последнего стою. Теперь я хочу нож, который в меня летит — перехватывать.

11

Олег смеется, вспоминая.

— Недавно Президент Осетии пригласил Кантемирова во Владикавказ — выступать. Позвонил:

— Мухтарбек, мы знаем, что ты — живая легенда нашего народа. Приезжай, покажи, что есть еще порох в пороховницах… Пусть молодежь увидит — кем гордиться, с кого брать пример.

— Да-да, мы приедем. Только мы с учеником приедем.

И вот — мы в Осетии. Очень хорошо нас встретили. Людей собралось! И объявляют торжественно:

— А сейчас перед вами… народный артист Осетии, член ассоциации мексиканских наездников «Чаррос», Президент гильдии каскадеров России, художественный руководитель конного театра «Каскадер», ваш земляк и живая легенда, мастер холодного оружия — Мухтарбек Кантемиров.

Все кричат:

— Браво, браво!

Отец метает ножи, топоры, рубит морковку. Потом становлюсь я — он метает ножи и топоры в меня…

И тут раздается смех из толпы. К нам уже подходит Президент со свитой, и этот смех…

Я смутился — может, что-то не так? Когда так веселятся, мало ли что можно подумать.

Позже оператор рассказал:

— Рядом со мной стоял мужчина с ребенком. Папа — огромный осетин, и мальчик — лет пяти. И когда Кантемиров в тебя метал ножи, он начал дергать отца за рукав:

— Пап! Пап! Говорили, дядя — мастер, а он в него ни разу не попал.

12

— С Мухтарбеком постоянно происходят разные случаи, причем запоминающиеся, веселые, — продолжает Олег, — Вслушайтесь в эти слова: «2006 год, двадцать шестое августа».

А двадцать пятого мне позвонил отец:

— Приезжай быстрее.

— Что случилось?

— Быстрее! — и ничего не объясняет.

Я все бросил, помчался.

Приезжаю. Смотрю, у Натальи в руках папаха, она ее начесывает, наводит красоту.

Отец говорит:

— Звонили с «Охоты и рыбалки» — ты в соревнованиях будешь участвовать?

— А какая дистанция?

— Шесть метров.

— Отец, я ж не работаю с такой, ты знаешь. И ты не работаешь. Мы же всегда — три, пять, семь, девять…

— Ну, вообще-то настоящий мастер должен с любой…

Я видел, что для него это почему-то важно. Попробовал с этих чертовых шести метров — метать здесь, во дворе. Ни один нож как надо не втыкается.

А у отца такая грусть в глазах…

— Да ты скажи, в чем дело?

— Звонили — будет проходить чемпионат России на приз Мухтарбека Кантемирова — и просили выставить вещи, которые мне дороги. Дурак я, дурак! Выставил бурку и папаху из «Не бойся, я с тобой». Ведь уйдет — в Самару! Там — чемпион мира и пятикратный чемпион Европы, чемпион России — все собрались, — вздыхает, — Ну что ж, еще куплю…

Я еще пытаюсь понять:

— Что — очень дорого заплатили?

— Пятьсот долларов.

— К-как? Да ты что?! Это же — реликвия! Сколько ей лет — тридцать?

— Тридцать.

А Наталья стоит, продолжает начесывать папаху, которая уже — не Кантемирова, которая уже — приз.

— Будешь выступать, сынок? Вдруг — отстоим?

Но я тогда думал, что нет — не выйду. Просто поехал с отцом.

На выставке подбегает ко мне Яковлев — чемпион мира:

— Будешь выступать? Будешь?

— Ждешь, — спрашиваю — чтобы я опозорился?

Оборачиваюсь — у отца на глазах слезы.

Что мне делать? Иду к жюри.

— Можно записаться?

— И вот. — Олег торжественно, — 2006 год, двадцать шестое августа. Меня ставят двадцать шестым номером. И я… выбиваю…, — пауза — двести шестьдесят очков! Хотите верьте… Но диск есть — с записью…

Я не знаю, с чем это связано, эта игра цифр. Но у других — ножи падали. А у меня — двести шестьдесят очков — я никогда столько не набирал.

Отец там начал лезгинку танцевать.

— Сынок, молодец! Бурка и папаха остались в Москве, у нас! Поехали — поляну накроем, шашлык…

— Сейчас, — говорю, — Домой смотаюсь, отвезу все…

Взял такси, держу на коленях реликвию, и первая мысль — не дай Бог, ее дома моль сожрет.

Прошу таксиста:

— Едем в хозяйственный.

Купил там мешок и нафталин — много, потому что бурка большая, самое мощное средство надо от моли. И мне дали, что ни на есть…

Дома бурку с папахой повесил в мешок, прочитал инструкцию по применению нафталина — одна таблетка на квадратный метр.

Посчитал — раз, два, три — и три таблеточки бросил.

Но я же не знал, что это такая ядреная вещь.

После праздника я остался ночевать у отца в Новогорске.

Утром, часов в одиннадцать, подъезжаю к своему дому, а у меня дом — башня, одноподъездный, все друг друга знают.

Выхожу из машины — смотрю, народ столпился у подъезда, старушки стоят взволнованные.

И тут же, изображая дребезжащие голоса.

— А-алех?

— А, бабусеньки, здравствуйте, — чаровницы, кудесницы, ненаглядницы, изумрудницы! — они знают, что я всегда веселый такой.

— А-алех, представляи–и-ишь: наверное, с санэпидемстанции приходили, травили тут у нас — то ли тараканов, то ли клопов… Ночью спать нельзя было…

Я (с силой):

— Вот сволочи! Я бы этим гадам по морде надавал — предупреждать надо, что морить будут!

— Всегда предупреждали, а тут……

Захожу в подъезд, — пауза, потягивает носом, изображая, — Ничего себе! Вонь стоит ужасная. Иду к себе — на шестом этаже жил (мне б, дураку, хоть форточку открыть.) Поднимаюсь и начинаю понимать… кто эти козлы, дураки и идиоты.

Соседи услышали, что я открываю дверь:

— Олег! Ты посмотри!

Я — быстро:

— Да — от сволочи! Ах, какие сволочи!

Захожу домой — у меня глаза режет. Нафталин достаю — скорее выбросить… Зато сейчас, — торжественно, — моль в радиусе километра не подлетает к бурке и папахе — Мухтарбека Кантемирова!

13

— Я с радостью езжу с отцом в Осетию, — говорит Олег, — Когда он особенно устает, для него там — лучший отдых. Он возвращается — другим. И мне нравится эта страна.

Шутки их, юмор осетинский… Дня у нас не проходило без происшествий. Чтобы все описать — мне пришлось бы стать писателем. Но в жизни не могут все быть писателями, кто-то должен быть и каскадером.

Первый раз, когда мы приехали в Осетию, мне хотелось научиться каким-то простым словам, хотя бы уметь сказать: «Добрый день», «Доброе утро», «До свидания».

И самому приятно, и людям по душе, что ты говоришь на их языке.

— Отец, скажи, пожалуйста, как у них «Доброе утро»?

Он говорит.

Запоминаю.

И вот иду с ним по Владикавказу. Подходят две девушки — молодые, красивые осетинки:

— Дядя Миша, здравствуйте. Вы нас помните?

— Да-да, здравствуйте… Познакомьтесь, мой ученик — Олег!

И я так уверенно здороваюсь — по-осетински:

Мухтарбек дергает меня за рукав. Девушки покраснели, смотрят то на него, то на меня.

Отец говорит:

— Девочки, извините его, он первый раз приехал — он просто неправильно выговорил букву.

— Да! — они засмеялись, поняли.

Оказывается, если букву изменить — получается не «добрый день», а «какой у вас низ».

А я откуда знал?

* * *

Отец очень уставал — нас приглашали и приглашали. Время уже 23 часа, и — зовут в гости. Он говорит:

— Господи, я рад у всех побывать, но можно — немного отдохнуть?

А я познакомился с официанткой — она обслуживала нас в комплексе «Алгус».

Попросил ее:

— Мне хочется узнать, как здесь к русским относятся? Ты не могла бы мне показать Владикавказ, проводить по злачным местам…

Она:

— Да нет проблем.

Марина не выдерживает. До сих она сидела рядом с нами молча, давая мне возможность слушать Олега, без обычной для них легкой пикировки. Но это уже…

— Нашел, что предложить порядочной осетинке — поводить его по злачным местам!

— Ну — по барам, по ресторанам… И я понял, что там очень хорошее отношение к русским. На себе почувствовал. Никто не знал, кто я такой — и все равно хорошо относились.

А на следующий день мы с отцом уехали.

Вернулись на будущий год. В «Алгусе» появилась еще одна официантка — очень красивая осетинка. Я с ней познакомился. И когда был прощальный вечер, я танцевал то с этой официанткой, то с той.

А когда мы уходили — старики поднимали уже последний тост — они обе передо мной встали:

— Так у нас так не принято. Выбирай — или я или она.

Старейшины сидят и смотрят, как я выкручусь.

Какие слова найти? Только в духе их шуток:

— Девушки, девушки, подождите… Скажите, если чужак обидит осетина — он будет кровником у пол-Осетии — ведь здесь все родственники?

Они говорят:

— Да.

— А если двух осетин? Значит — кровником у всей Осетии?

— Да.

— А я… — пауза — хочу любить всю Осетию!

Марина, вкрадчиво:

— А если бы он признался, что трижды был женат к тому времени — его бы там вообще растерзали.

14

«Пластинок» у Олега в запасе — не счесть.

— В прошлом году нас пригласил двоюродный брат Кантемирова — Георгий, большой военный чин. Он плохо себя чувствовал, лежал дома, ему ставили капельницы.

И отец сказал:

— Поедем, в Осетию, отдохнем. И проведаем брата.

Во Владикавказе мы попали на праздник — конец урожая. Все приглашают друг друга к себе домой. У них обычай: друзей ли, родственников — но ты обязательно должен позвать кого-то, и стол накрыть — чем щедрее, тем лучше. Поблагодарить Бога, природу, поделиться радостью урожая

Мы приехали к Георгию с утра и долго сидели у его кровати.

Он рассказывал разные истории, вспоминал войну. Но он плохо себя чувствовал — и уже закрывал глаза.

Отец говорит:

— Георгий, мы, наверное, пойдем — нам пора. Удачи тебе, здоровья…

— Мишка, не обижай меня… Ты что, даже чаю не попьешь?

— Нет-нет, Георгий, чайку мы попьем у тебя.

— И вот теперь, — говорит Олег, — я знаю, что такое «чай» в Осетии.

Мы заходим на кухню — а там кухня — больше, чем эта комната. О-от такой стол — метров четыре-пять длиной. Стоят тарелки — о-от такие у каждого — картошка навалена, мясо.

— Отец — это что?! Это — чай?!

— Ты садись. Иначе — кровная месть. Отсюда не выйдем.

И я сел.

Я не знаю, как все это съел, но было очень вкусно. Барашек молодой…

— Чуть позже в тот же день племянник Боря Кантемиров говорит:

— Едем в Беслан, приглашают на праздник, на чай…

Я — Мухтарбеку:

— Отец…

— Не-не-не, сынок, ты это самое… Там быстро… Буквально: сели-встали и ушли.

Приехали мы туда вечером. Заходим в комнату…

Олег выдерживает паузу, и — тихим голосом.

— Комната в два раза больше, чем та была. Стол длиннее — метров десять.

И там уже не у каждого гостя стояли тарелки.

Там посредине стола стояли огромные подносы с овощами, с барашками, с картошкой.

Это были такие горы, что если смотреть на Осетию с самолета — она так выглядит.

— Отец, — умирающим голосом вопрошает Олег, изображая прошлогоднее, — это — «чай»?

— Молчи! Если не хочешь кровником стать — молчи!

— И я — продолжает он, — сажусь за этот стол.

Хоть и было тяжело, но я… ел. Мне — то с одной стороны, то — с другой, то через стол подкладывали. Я еле встал.

Там ведь столько традиций и обычаев! После того, как старейшины поднялись из-за стола — можно всем выходить.

Одеваюсь, скорее на улицу, облокотился о ворота — и стою, пытаюсь отдышаться.

Время уже час ночи — звезды над головой… Чувствую — чья-то рука ложится на плечо.

Поворачиваюсь — Алан, который был тамадой.

— Олежка, слушай, ты нам всем понравился. Давай ко мне зайдем… чайку попьем.

— Мне было уже все равно — голос Олега бесцветен, — Кровная месть или как… Хотелось всем угодить, но больше всего — остаться живым.

Говорю:

— Алан, чтобы пойти к тебе, мне надо предупредить отца.

— Давай.

Захожу в дом, и отец сразу заметил:

— Что-то случилось? Ты какой-то…

— Нет, я просто дверь за собой закрыл.

И вот мы сидим, ждем, пока женщины уберут со стола. У них обычай — женщины не садятся за стол.

К слову, когда мне исполнилось 20 лет — я на бывшем Советском Союзе «крест поставил». Объездил вдоль и поперек нашу великую страну.

Но столько традиций, сколько я увидел в Осетии — нигде больше нет. Причем это добрые традиции, приятные. Из этого источника хочется черпать и черпать.

Кантемиров, когда приезжает в гости — старается обязательно три тоста поднять — за святого Георгия, за родителей и за событие. Он это чтит.

Но я хочу закончить случай по поводу чая.

Когда женщины убрали со стола — пора было идти. Открываю дверь и выпускаю Мухтарбека:

— Отец, выходи… Старших надо вперед — пожалуйста.

Я же видел в окно: Алан так и ходит у ворот, как часовой, меня ждет. И уже заранее знал — отец скажет:

— Ну что, Аланчик, нам пора ехать.

Лишь бы Алан не опередил и не пригласил пить чай.

И вот он — этот жест прощания:

— Аланчик, дорогой, нам пора…

Я спешу:

— Ох, Алан, какая жалость, что я к тебе не могу зайти на чаек!

Отец оборачивается:

— Ах ты, собачий потрох! Не знал, что тебя Алан пригласил — еще бы тут остался.

Но пережить третий стол….

Я бы не пережил.

15

— Я всегда езжу с отцом. Не пью, не курю уже шестой год, благодаря Кантемирову… Для меня нет человека ближе.

— Но Олег, почему тогда люди уходят отсюда? Самые верные, ученики… Тот же Костя Никитенко…

— Не знаю почему Костя… Я не собираюсь уходить отсюда ни под каким видом. До тех пор…

Марина (шепотом)

— Пока не вынесут.

Олег смотрит на нее, и, кажется, готов показать ей исподтишка кулак.

— Пока жив Мухтарбек Кантемиров. Пока не выучусь тому, что умеет он.

То есть — никогда. Для этого мне не хватит жизни. И если бы я куда-то уехал, отчитался бы перед тремя людьми: перед мамой, Кантемировым и дочерью.

Костя был — сильный. И духом, и вообще сильный. Почему у него не хватило смелости сказать, что он выбрал другое, что он уезжает? Он был не просто артист, но — как часть души «Каскадера». В самые тяжелые времена здесь: приходишь, а он есть.

Теперь пошел дальше, вырос… Но когда Мухтарбек потерял родителей, потом брата… Отъезд Кости был вроде этого.

Я так не смогу — уйти. У меня отца никогда не было. Мухтарбек мне вправду — как отец.

Я не говорю о его регалиях. Человек, который несет такой потенциал — добра, знаний… Это и другим дает право быть с ним.

16

В комнату заглядывает Мухтарбек:

— Не хотите посмотреть — Наташа детский сад выпустила? Какие они — а-бал-деть. Маленькие, а с таким интеллектом! Черти! У каждого характер разный. Личности! Куколки!

Детский сад — это щенки Аси. В этот раз она родила их тяжело, пришлось делать операцию.

И Мухтарбек натерпелся.

— Мне сказали — уже можно. И я как дурачок зашел. А она лежит, распростертая, без сознания — Боже мой…

Теперь в «спортзале» отгорожена «детская». Расползлись, и пытаются удержаться на непослушных лапах шесть щенят цвета вороненого оружия. Шерстка уже отливает сталью. Голубоватые детские глаза. И пристальный бесстрашный интерес к нам — новым людям. Будущие телохранители!

Но для Аси щенки уже — бремя. Она устала от них. И спешит выйти из «детской», наступив при этом малышу на лапу. Тот взвизгивает отчаянно.

Мухтарбек спешит на помощь. И не знает, кого звать:

— Асенька! Натулечка!

— Коровище, — мрачно говорит Наташа, подхватывая пострадавшего щенка, прижимая его к груди — Первый раз вижу такую дуру, чтобы на собственного ребенка…

Мухтарбек возвращается к рабочему месту. И так же как в том, прошлогоднем августе мягко светит маленькая лампа. Пахнет кожей…

Немного поодаль — установлен стенд. Позже, когда потеплеет, его вынесут на улицу.

— Смотри, — Олег подходит с веером ножей в руках. — Они разной длины, разного веса. Это я к тому, что если умеешь метать — втыкается все.

— Зверь, страшный зверь!, — соглашается Мухтарбек — и Асе, — Солнышко, не ходи туда, там страшный мужик стоит…

Олег метает ножи — с разворота, с трех метров, из-за спины, снизу, играющим движением. Работает он безошибочно. Короткий, тонкий свист полета — и нож входит в стенд. Лишь раз, когда — один в один, как у Робина Гуда: стрела в стрелу — легкий звон, и нож лежит на полу.

— Все, чем занимается Кантемиров, — говорит Олег, — я понял, это — для успокоения души. С кожей работа. Метание… Если люди что-нибудь метают — диски, ядра…

— Икру…, — вставляет Мухтарбек.

— Это уходит из них лишняя сила, энергия…

— Это — чтобы я на него не ругался, это — подхалимаж.

— Иглы тоже можно метать. Они входят на сантиметр, как ножи. Ими можно метать во врага. В дерево втыкаются! А тело — как сливочное масло.

Марина пробегает мимо — сполоснуть чашки. В черных блузочке и юбке она почти бесплотна:

— Все равно рядом вертишься — иди, встань у стенда, — говорит Олег, — Только в профиль. В профиль в тебя попасть будет легче.

Ее худоба вошла здесь в пословицу.

Марина еще не успевает далеко отойти, когда метает Вова. И промахивается.

— Создайте семейный дуэт, — приходит Олегу идея, — Уникальное выступление.

Намек, что в роли «живой мишени» у брата — недолго заживется Марина на этом свете.

Вова невысоко подбрасывает нож, гладит блестящее лезвие.

— Когда берешь пистолет, — задумчиво говорит он, — понимаешь, его придумали: чтобы уничтожать себе подобных. А с ножом, с холодным оружием — этого чувства нет, это другая история…

— Гляди, — ножи вновь в руках Олега, — Я метаю с трех метров — за рукоятку, за лезвие. Успех зависит от тренировок и мышечной памяти — только это. И еще…

Мухтарбек:

— У кого терпенья больше.

Они с полуслова понимают друг друга:

— В пятьдесят четвертом или в пятьдесят пятом году, отец, — начинает Олег

— В пятьдесят четвертом…

— Были в цирке муж с женой. Много лет выступали вместе. И на одном из представлений — случайность — он ее убил. После этого «Союзгосцирк» запретил выходить с ножами. Единственный человек, который воскресил все это, которому разрешили: Кантемиров.

После «Не бойся, я с тобой».

Вспоминают популярную программу «Цирк со звездами», для которой Олег учил метать Евгения Стычкина, а потом выступал с ним.

— У нас было буквально семь дней. Я сказал Жене: «Если ты хочешь получить самую высокую оценку — метай в человека, в меня».

— Он начал отказываться, — Олег посылает в цель еще один нож. И после короткой паузы продолжает:

— Я ему говорю: «Женя, попробуй — встань к стенду сам. Только так победишь страх».

И он встал. Я метал ножи в него.

После он просил:

— Как это здорово! Какое ощущение — адреналин! Еще!

Я почувствовал, что у него уже появилась уверенность в себе.

— Теперь будешь метать — ты.

И у нас получилось. Только во время финала я увидел, что последний нож — идет мне в плечо. И успел увернуться.

— Как раз мы сидели в зале, — вставляет Мухтарбек.

— Там торжественно представляли людей, многих из которых я не знал. Говорили: «На представление пришел такой-то!»

Тот вставал — все ему аплодировали…

А человека, который всю жизнь посвятил цирку, ведь Кантемиров — живая легенда… о нем ничего не сказали.

И после того, как нас «зарубили» — хотя Стычкин в меня метал уже не только ножи, но и топоры… Просто не хотели, чтобы мы дальше работали — в финале. Ведь номер вправду опасный, а времени на подготовку почти не было….

— Два нахала было, — Мухтарбек.

— После этого я Стычкину сказал на ухо: «Там, среди зрителей сидит Мухтарбек Кантемиров. Пойдем, и цветы, которые нам подарили — подарим ему. Поблагодарим его. Пятьдесят с лишним лет прошло, и люди вновь увидели в цирке этот номер».

Евгений спрашивает:

— Где он?

И мы с букетами цветов пошли не на камеры — а к зрителям.

— Не ожидал никто. Даже я сам… — говорит Мухтарбек

— Отдали цветы, поблагодарили… Аплодисменты какие были!

— Еще обнимались со мной, черти!

— Стычкин молодец. Мне с ним работать было легко. Хотя Женя очень резко метал ножи. Очень. Кантемиров метает плавно, и видно, как они летят. Я понял, по метанию ножа можно определить характер человека — вспыльчивый он или спокойный, уравновешенный.

Со временем я начал понимать смысл жизни — благодаря Кантемирову.

Говорю ему: «Не надо совать мне деньги за стенд! Не надо трясти своей пенсией! Чему ты меня научил — мне с тобой за всю жизнь не рассчитаться».

Олег вспоминает и последнее выступление. Он изображал певицу Катю Лель. Парик, костюм, накладная грудь…

— А публика — молодежь одна. И на нас смотрят — что за два старых пердуна? Отец обернулся, хотел этим парням что-то сказать, но не стал… Только мне: «Олег, покажем им старых пердунов?»

Когда он метал в меня — чуть-чуть не учел бюст. И нож скользнул по груди.

— Прости, Катенька…, — сказал он.

Мы уходили — гром стоял! Такие аплодисменты!

Трюк — это ведь не просто: сделал и все. Если зашевелилось что-то внутри, затронуло душу — значит, трюк получился.

17

«Чай» здесь не подразумевает ломящегося стола, как в Осетии. Иное: возможность сесть вместе за стол и говорить…

Ребята снова включают чайник. Мухтарбек еще занят в мастерской.

— Бывают выставки очень хорошие — его работы идут «на ура», — говорит Олег, — Вот это, — он поднимает сумку, — разве не произведение искусства? Ларец Марии Медичи.

На его пальцах покачивается за длинный ремешок — сотворенная из кожи, изукрашенная узорами чеканки, сработанная на совесть — каждая пряжка надежна, каждый шов — дамская сумочка, действительно напоминающая ларец.

— Все привыкли к тому, что отец выступает почти бесплатно, — продолжает Олег, — Зарабатывают галочки, деньги — на том, что пригласили Кантемирова. Сколько можно? Человек не молодой…

— Врешь, врешь, молодой! — весело — Мухтарбек, заглянувший в это время на кухню.

— И тут появляется мерзкий Олег, который говорит организаторам:

— Это, в исполнении Кантемирова, стоит столько-то, а это столько-то…

— Да откуда ты взялся?! — у них уже зло.

Когда я пришел, отцу платили за мероприятия по 150—200 долларов. А я знаю, какой ценой ему обходится каждое выступление — после переломов, после всех его травм. Как ему делают уколы один за другим, чтобы боль стала терпимой…

И я поднимаю цену до предела, чтобы отпала большая часть выступлений, чтобы ушли все, кто им не дорожит.

— Для сравнения, сейчас проскачка на лошади стоит уже около ста долларов, — говорит Марина, — И уникальный номер в исполнении народного артиста… Есть люди, которым все удобно-с.

— Я просто знаю ему цену. Говорю: «Не я назначаю. Эту цену ты заработал своей жизнью.

18

Приезжает, наконец, Анатолий Васильевич Клименко. Как и в прошлый раз, он начинает рассказывать сразу, легко сходясь с собеседником. Он переполнен веселыми историями, сыпет ими как Дед Мороз — подарками из мешка…

Мы забываем о чае. Ясно, что все это прелюдия, что главный разговор будет о театре

— Мы — грань между драмтеатром, цирком, спортом и другими зрелищами. Нам удалось объединить это в интересную форму…., — говорит Клименко

И сам же веселится над патетичностью фразы:

— «Сохранение и развитие театрализованного представления» …Это я когда Юрию Михайловичу Лужкову писал письмо — применял такие слова.

— Знаешь, как это происходило? — спрашивает Марина, — Приходит Васильич в офис:

— Так… ну что, кофе попили, надо работать. Что будем делать?

Я предлагаю:

— Давайте письмо кому-нибудь напишем… В администрацию Президента…

— Нет, — говорит он, — Это слишком серьезно. Напишем… типа… министру культуры. Только слова надо пострашнее придумать.

И вот мы с ним сидим и извращаемся над этими формулировками.

— Они сами бюрократы и они требовали на этом же языке…

Но истории переполняют Васильича:

— Когда мы были на гастролях в Болгарии, в 96-м году — там как раз отмечали — 300-летие русского флота. И юбилей победы над турками.

В тот день принимали наш флагманский крейсер. И адмирала Кравченко со свитой.

А мы оказались в центре событий, потому что спектакль свой — «Серебряную подкову» переделали в актуальную постановку — «брали в плен» турецкий флагман с пашой.

Переодели казаков в морскую форму, кое-что поменяли местами…

И вот — начинается спектакль. Среди зрителей — министр обороны, члены правительства, губернатор, все руководство и, конечно — адмирал Кравченко.

А в «Подкове» по сценарию выезжает цыганский фаэтон, и везет его Рома — советский тяжеловоз. Тонну триста весит, красоты неимоверной — последний из могикан, вороно-чалый… Была историческая постановка, звучали напевы, катил фаэтон…

Теперь же под эту музыку у нас теперь выходили турецкие моряки. А Рома был «заряжен» наследующую сцену.

И Дима Гизгизов, каскадер, который управлял фаэтоном — побежал переодеваться в другой костюм — раздевалка там в нескольких метрах.

Но Рома слышит — что? Музыка? Музыка его, он под нее уже спектаклей пятьдесят отработал. Значит — пора.

Рома смотрит вокруг — никого нет.

— Ага, — думает, — проспали. Но я-то здесь…

Развернулся и поехал.

Когда он выезжал, Димка увидел, что это… понеслось. Он выскочил, но как… троллейбус не остановишь же…

Заорать: «Рома, стой!» — вот и все, что можно сделать.

А ребята работают на сцене и знают, что никаких лошадей-монстров быть не должно.

И вдруг — летит Рома. На хорошей такой скорости.

«Турки» кто — падает, кто — врассыпную.

Рома видит — что-то не то. Надо, наверное, порезвее?

Несется. Один круг сделал — по действию. И смотрит — его никто не останавливает — на арене никого.

Ромка заволновался, еще приутопил.

Думает:

— Надо еще пару кругов и завязывать с этим делом.

Такая махина и она галопом…

Я стою среди официальных лиц и размышляю — а все так хорошо начиналось! Чинно, благородно, красиво. В авторитете мы были. А сейчас как снесет Рома «Конный пикник» на хрен…

По спине у меня холодной струйкой потек пот.

— Там не только пот тек, — подсказывает Вовка.

— Но я играю до последнего — вроде это вполне обычное дело.

Командующий Кравченко говорит:

— Впечатляет.

— А то! — говорю я.

— Одна лошадь запряжена и ни кучера, ни всадника. Глядите, какого шороху наделал…

Я спокойно так бросаю:

— Радиоуправляемый.

Командующий Кравченко говорит своему заму:

— Видал! У каскадеров даже лошади радиоуправляемые. Учитесь. Не то что ваши корабли — на последних маневрах.

И тут Ромка как услышал про «управляемого» — притормозил, за сцену спокойно выехал и встал на свое место.

— В общем, за это мероприятие — мы ботик Петра Первого из фарфора дулёвского получили. Красивый такой парусник — подытоживает Клименко.

— Васильич потом Роме спасибо сказал — мол, молодец, дорогой, выступил хорошо, — это Вова.

Марина уточняет:

— Он ему спасибо потом, зимой сказал. Когда Рома его машину чуть не раздавил.

— Не мою!

— Он хотел — вашу. Но вы так заорали, что он испугался и упал на Надькину.

— Он не упал — присел.

— Прилег!

— Могу представить, какая там вмятина была.

— И какие слова сказала Надя, культурная женщина, когда увидела эту вмятину!

Надя Хлебникова, артистка театра «Каскадер» — позже переехала жить за границу.

— То есть все, кто уезжают в Швейцарию — уехали из-за Ромы. Березовский тоже.

— Рома молодец — говорит Клименко, — У него предок был бельгийской группы, они вороные, огромные… Ромины родители — чемпионы породы. Когда мы Ромку привезли на выставку — рядом с ним померкли даже ахалтекинцы. За него такие деньги предлагали! Иностранцы, финны. Но мы… чтобы с ним расстаться… Сами голодные были, а Ромка у нас всегда сытый ходил.

— Да он мог великий поволжский голод пережить одними своими запасами только! — это Марина.

— В последние годы он уже был на заслуженном отдыхе. Мы передали его на конезавод и он произвел там…

— Кабана, — вставляет Марина, — Ребеночек… скоро под тонну.

— Если сравнивать с другими породами, тяжеловозы — туговатые ребята. А Ромка поддавался дрессуре, как умная собачка.

— Особенно хорошо у него получалось кусаться и наступать на ноги. Это он умел в совершенстве.

— А обмануть известного артиста Сергея Базина и сбежать из денника! — подхватывает Вовка, — Это он тоже мастерски умел. Ловить и останавливать бесполезно. Только договориться можно: «Ну, друг, давай…» — И Рома соглашается: «Ладно, фиг с тобой, давай остановимся».

19

— Так о ком вы хотите писать? — спрашивает Клименко: — О театре или о Мухтарбеке? Дело в том, что «Каскадер» и Мухтарбек — вещи неразделимые. Но условия нашей жизни…

Французы сумели обеспечить свой конный театр «Зингаро» хорошей базой. Ему под Версалем отдали конюшни… Под Версалем! Французы ценят то, что у них есть хорошего.

А мы, русские, когда что-то потеряем безвозвратно — долго потом сокрушаемся.

Это наш менталитет. Можем потрогать — не ценим, лишились — страдаем.

Когда в восемьдесят шестом году вышло постановление Совмина о внедрении хозрасчета…

Я всегда думал — какой идиот это придумал? Т о, что ввергло нас в пучину ненужных мытарств… Кому пришла идея лишить Россию тех больших проектов, которые требовали значительной поддержки от государства? Очень много коллективов были загублены в первые десять «хозрасчетных» лет — совпавших с развалом Советского Союза Рухнула империя, по закону физики придавив тех, кто не смог — как мыши — разбежаться, пристроиться в теплые места…

Наш конный театр был создан при Госкомспорте СССР, при поддержке Министерства Культуры в 1987 году.

Финансировались: постановки, заработная плата, шла дотация на корма. Задача наша была — пропагандировать именно советское искусство: театр, кино — батальные сцены, конный спорт.

И это получилось! Мало кому удается на ровном месте создать творческий коллектив и через год уже выехать с зарубежными гастролями. А мы уехали в Болгарию и имели там большой успех.

Но рухнул СССР, и предприятия союзного значения приказали долго жить. Мы обошли все инстанции, чтобы кто-то разъяснил — что нам делать, куда деваться? В СССР не было частного коневодства. Как нам — элементарно Ватсон — кормить коней в Москве?

Лошади у нас считались государственными, выданы были по накладной Госкомспорта СССР. Мы не могли их ни продать, ни отдать.

Ощущение было, что баржу оторвало от причала — и она поплыла в открытое море — не зная, сколько ей находиться в этой стихии. День? Год? Пять лет? А ведь каждому артисту надо жить, у каждого — семья, свои проблемы.

И еще одно нас объединяло: как прокормить сорок лошадей?

Вот с чего начинался второй этап существования конного театра «Каскадер». Отсчет шел с того времени, как империя приказала долго жить.

Первый этап — новые постановки, репетиции, спектакли — был светлым, восторженным… Я видел, что отношусь к делу, которое радует людей — это давало силы…

А когда в 89-м мы работали в Германии — к нам приехали из Франции!

Должен был вот-вот открыться Пятый фестиваль нетрадиционных театров в Гренобле.

Нас приглашали туда с радостью, мы уже зарекомендовали себя!

И в это время руководитель «Каскадера» сбежал с деньгами, которые заработал театр. Это была… не ложка, а хороший ушат дегтя. На фоне всех творческих успехов — нас так кинули!

«Каскадер» российские власти решили отозвать домой. Если руководитель сбежал, и денег нету — это же международный скандал.

И тогда я достал контракт на зарубежные гастроли. Взял его у Игоря Бобрина, который возглавлял театр ледовых миниатюр.

Контракт был подготовлен по всем правилам, подробно разработан каждый пункт, так что я без задней мысли принял его как образец.

Ночь посидел, составил основные положения, и начал понимать: чтобы нас не кинули в очередной раз — надо аванс получить на обратную дорогу. Из Германии добраться до России было реально — в любом случае. Восточный Берлин еще присутствовал. Немцы бы отправили: и нас, и лошадей.

А Франция…

Звоню в консульство, так мол и так, подписываем контракт.

— Клименко, — говорят мне, — последний раз выезжаешь за границу! Из партии исключим!

— У нас был большой успех в Германии, — отвечаю я, — и мы не заслужили той ситуации, в которой оказались. Если вы такие умные — оплатите коллективу хотя бы половину гонорара, чтобы мы не считали себя ущербными.

Короче, в два часа ночи загрузились в Майнце, а в девять утра были уже в Гренобле.

Поселили нас в университете.

На стадионе выстроили декорацию — грандиозную — ее нам в театре Палиашвили в Тбилиси сделали. Крепостная стена длиной восемьдесят метров и высотой — десять, да еще башня…

Мне кажется — мы себе отчет не отдавали, что находимся в центре Европы и участвуем в таком грандиозном мероприятии. Просто вышли — без тени сомнения в успехе.

Только один момент был. В Гренобле — за два месяца не упало ни капли дождя. Но когда выстроили декорацию, и насыпали песок — пошел такой ливень, что на стадионе стояла вода — по колено. Бетон, она не уходит…

— Все, — думаем, — И лошадям не проскакать. Н нам падать в красивых костюмах… Да еще есть одна сцена, когда погибают все, и лежат минуты две «убитые». Как — под водой? Неужели для нас все кончилось?

Но тут мы впервые увидели, как работают французы. Спокойно, без суеты… Приехали на специальных машинах — включили насосы, откачали воду. Завезли новый песок, оранжевого цвета, очень красивый. Застелили целлофаном — весь стадион. Нас это потрясло. Целлофан в нашем тогдашнем понимании — это пакет. И вдруг — все сделано, все готово.

И премьера — восторг души.

8 июля 1989 года — мы завоевали 1 место на Фестивале нетрадиционных театров.

20

— То, что мы выступали на этом стадионе — символично. Именно здесь, в 1952 году, советские спортсмены впервые приняли участие в Олимпийских играх. Это был кусочек истории.

И когда мы жили по Франции, к нам пришел белый офицер — он был адъютантом у генерала Кудасова. Такой колоритный дед. Приехал на «харлее», на нем были кожаные краги еще времен гражданской войны, шлем.

Говорит:

— Я живу в двух кварталах отсюда. Русских в последний раз видел в 52 году на Олимпиаде. Но подходить к ним не разрешали. А так хотелось послушать настоящую русскую речь! Сейчас с кем-то можно поговорить?

Мы стоим с Мухтарбеком, и я предлагаю:

— Можете со мной.

— А вам не страшно общаться с белым офицером?

— Учитывая фамилию генерала Кудасова, и то, что «Неуловимые мстители» очень у нас популярны… Не только не страшно — интересно!

— Приглашаю вас в гости.

И мы пошли, так как товарищ из ЧК покинул нашу делегацию в Германии — его отозвали…

— Чтобы он не разложился, — вставляет Марина

— А сейчас наш самый большой успех — то, что мы живы — говорит Клименко, — Когда после шестилетнего пребывания за рубежом мы вернулись в Россию — в течение трех месяцев в Новогорске побывали журналисты семи телеканалов.

И мы были такие радостные — вернулись! В Россию!

Потом все затихло. И мы, — со вздохом, — начали выживать здесь.

20

Когда все разъезжаются, Мухтарбек недолго стоит у «детской».

Тихий, умиленный его смех — щенки хватают друг друга за лапы. Он наблюдает за ними, кажется, не отрываясь, но пальцы его в это время заняты — мастерит стек.

— Деточки… Теперь не высыпаюсь — Ася гулять просится по два-три раза за ночь. Я ее вывожу.

Ася показывает, что не прочь бы прокрасться к детям:

— Ну, нельзя! Наташа ругаться будет!

Пускает, чтобы никто не увидел, и сокрушается над плачущим щенком:

— Куколка, бедная! Видно она ему лапу все-таки сломала. Солнышко, ну как же ты…

Оборачивается — и про Асю:

— Я её ругаю, а она мне глазки строит. Хитрая-хитрая, как еврейка.

Уже поздний вечер. За столом кроме Мухтарбека — мы с Наташей.

— Цахтон будешь?

Густой, белый соус, со множеством оттенков вкуса — неотъемлемая часть трапезы.

О нем говорят: «осетинский анкл-бенс»

— У тебя плечи болят — не дотянешься. Я подам, — говорит Наташа

Но Мухтарбек все-таки тянется — и задевает чашку. Весь чай — на стол…

— Пьер Безруков! — с чувством восклицает ученица.

Он кротко соглашается:

— Безмордов.

Наташа меняет тон:

— Да хватит… не надо на Кантемирова наезжать. Это только я могу. Ты лучше скажи, Васильич нормально денег дал?

— Я сказал, что там нож хороший продается. Но чтобы осетин обманул хохла…

Потом Мухтарбек рассказывает, что отказался от операции:

— С лошади спрыгнул неудачно — сломал ногу. И срослось неправильно. Врачи говорят — снова надо ломать, и полгода после лежать. Они с ума сошли! Я все равно выступаю: и на лошади сижу, и на стремя давлю…

Ночевать мне сегодня — в бане, которая все тут же, с другой стороны офисо-конюшни.

Янтарная желтизна дерева. Жаркий воздух опахивает нас из приоткрытой двери парной.

— Сейчас все отключили, а замерзнешь ночью — вот щиток, — Наташа показывает нужные кнопки.

Рядом небольшая, тоже деревом отделанная комната. Слава Богу, возле дивана стоит стол. Можно будет писать.

Юлька — Наташина дочь ни за что не останется в бане на ночь. Она видела тут домового!

Но столько вместил этот день, что уже и потустороннее не страшно… Спать, спать… Завтра Кантемиров обещал рассказывать о своем детстве….

21

К утру банька выстывает. Уличный свет не проникает сюда, и кажется — длится ночь. Но март ведь, в восьмом часу должно уже светать. Открываю дверь — и точно. В отходящих сумерках свежевыпавший снег светится голубым. Морозно. Небольшая поземка — и еще незаметенные следы — человеческие переплетаются с собачьими. Значит, Ася опять таскала хозяина гулять.

Летом Кантемиров вставал рано. Но сейчас, возвращаясь в свою комнату с Асей, он почти растерян:

— Уже записывать?

— Идем ко мне, — Наташа делает знак, — да не стесняйся, я все равно не лягу: щенки… Дедушка теперь к девяти поднимается. Он тебя увидел и растерялся: «Ничего не вспомню так рано!» Пойдем, я кофе поставлю.

Наташа — высокая, черноволосая, похожа на испанку, с утонченными и при этом чеканными чертами. В ней есть что-то от Майи Плисецкой… Удлиненный овал лица, быстрый, но пристальный взгляд темных глаз.

Сфинксами лежат у ее ног собаки.

Махур — Асина дочь — дама суровая. Смоляного цвета, налитая силой. Ни одной лишней эмоции — какое там, понежничать с ней! Переждет ласку, перетерпит, но так посмотрит…

У нее есть номер, которым все гордятся. Махур закрывает двери. Подходит — короткий удар мордой, лапой — и дверь захлопывается.

У ее сына Джастина — совершенно мальчишечья морда, а в глазах — жадный интерес к жизни.

Он ездит с Наташей в машине, как штурман, и любит высовывать физиономию в окно.

Милиционер не остановит лишний раз — связываться с этой черной рожей… Кто ж знает, что Джастин почти щенок — подросток собачий?

— У нас смешной ветеринарный врач, — говорит Наташа, — Возьмет собаку за уши и поет: «Кто может сравниться с Матильдой моей?…»

Тихо начинает шуметь чайник. Юлька еще спит на своем диване, за шкафом. Нынче– воскресенье, и в школу не надо.

Мягко светится зеленоватый кристалл аквариума. Рядом, на том же узком столике — открытый ноутбук — Наташа оканчивает институт, уже почти защита диплома. А на стенах, прямо на обоях нарисованы лошади.

Целый мир в этой комнате. И какая смелость нужна, чтобы оставить привычную жизнь, с возможным благополучием отсиживания лет в какой-нибудь конторе — и придти делать то, что по-настоящему интересно, к чему лежит душа.

Наташа разливает кофе. Ей сейчас заниматься будничными делами — от кормежки собак до мытья полов.

Но не скажешь о ней — что на сцене — она неузнаваемо преображается.

Внутренняя сила чувствуется в ней неизменно.

— Наташа — ты вращаешь пылающий всеми гранями куб, я видела запись, когда ты мчишься с факелом на колеснице… но в тебя же еще метают ножи… Я спрашивала вчера Олега, но женское восприятие — другое… Какое чувство, когда стоишь у щита? Когда в тебя летит нож?

Наташа начинает говорить, и вновь убеждаешься, какой она рассказчик. Она уже снималась в кино, и вероятно будет сниматься еще — к этому все данные. Но и в ранний утренний час, еще заспанная — она обыгрывает голосом каждую фразу, дополняя ее жестами — руки необыкновенно пластичны… То присвистывает, передавая полет ножа, то касается рукой затылка — показывая, как нож отскочил…

Театр одного актера.

— Ножи в меня стали метать очень просто. Я была поставлена перед фактом. «Родина сказала — надо!»

Дед сказал, как о решенном — ты, мол, постой, а я в тебя пометаю.

В общем — встань и смотри, чтобы в тебя не попало.

Открутила я свой куб на выступлении и побежала одеваться.

За мной прислали человека, потому что я уже задерживалась. Никак не могла с волосами разобраться: распущу — не нравится, соберу — не нравится.

И мне говорят:

— Наташа, твою маму, там дед уже нервничает.

Надо было еще подняться на два или три этажа. А я на каблуках! Мчалась!

Выхожу ровно на мою тему, уже музыка идет. Волосы, естественно, разметались в беспорядке. Я их красиво откинула на плечи.

Дед сквозь улыбку — на публику — спрашивает:

— Где ты была, твою..?

И я так же, чтобы губы не особенно шевелились:

— Переодевалась.

Все вокруг тонет во тьме, и только прожектор освещает: Мухтарбека, меня. Я подхожу к стенду, становлюсь к нему спиной, «пушку» направляют мне в глаза…

И я понимаю… что ничего не вижу вообще.

Прожектор слепит — в глаза, в зрачки прямо.

Различаю только — силуэт Мухтарбека против света шатается.

И вдруг — блеск — что-то на меня летит.

И до меня доходит, что блеск этот — изменения его — означают повороты летящего ножа. Ага — раз… два.. три… последний поворот, и я голову убираю.

Думаю:

— Ни фига себе!

Смотрю — следующий нож. И я то же самое… считаю, раз, два, три — и ухожу.

Дедушка выпендривается — ему же прекрасно меня видно. Показывает — как хорошо и здоровски он метает!

— А сейчас, — говорит ведущий — типа того, топоры…

Топор — у него же ручка деревянная — она ж не блестит! По чему ориентироваться?

Я быстрее пытаюсь красиво показать руками, чтобы убрали свет.

И кто-то догадался — пробежал, сказал — включили прожектор.

Только ночью до меня дошло, что жизнь была на грани…

Нож так хорошо входит в дерево, в тело, думаю, он бы тоже хорошо вошел.

Если бы я на долю секунды задержалась…

— А всегда уклоняются? Или бывает, что нож специально метают рядом с человеком?

— Это два разных трюка. Один, когда ты ровно стоишь, и партнер знает, что не пошевелишься, и обрабатывает тебя ножами — чуф-чуф-чуф-чуф — Наташа делает движения, и кажется — у нее в руках — кинжалы и они уже — пущены в цель.

— Другой трюк — когда партнер целится тебе ровно в лобешник — никуда кроме, потому что ты стоишь по центру мишени

И он целится тебе в лоб, а ты должна голову убрать, но только в тот момент, когда нож у тебя практически вот здесь находится. — Наташа показывает расстояние, равное ладони, — У нас оговариваются — уклоняться только в определенную сторону — влево.

И при этом ты не имеешь права уходить, когда партнер только замахивается.

Нельзя так: пусть нож летит в стенд, а я постою рядом. Ты — мишень. В этом весь эффект.

Только когда до прихода ножа остается один оборот — уходишь.

И ты считаешь эти обороты, и убираешь голову в последний момент.

Второе, я хочу тебе сказать — страшнее. Ножи, топоры — с таким чавкающим звуком входят в дерево, как в фильмах ужасов… И когда думаешь, что это в голову может войти!… Так что расслабляться там, — Наташа подыскивает слово, — нежелательно…

А если Мухтарбек недослал нож — идет отброс от мишени. Клинок становится неуправляемым. В какую сторону он отлетит, на какую высоту… то ли тебе в затылок вонзится краем острым, то ли просто ударит плашмя. Мне доставалось по затылку — так вот: тью-ю-юз…..

Поэтому я стараюсь стоять чуть дальше от мишени. Дед же мне ничего не объяснял. Он сказал:

— Вот здесь примерно встать. Ну, чуть поближе можешь.

Я говорю:

— Знаете чего, Мухтарбек Алибекович, мне по затылку уже раз попало, я больше не хочу.

Он:

— Да? А далеко — некрасиво смотрится.

То есть у нас — противостояние. Ну, хочется мне еще жить! А он — за красоту номера.

22

— А кнут? Когда огромным кнутом сбивают яблоко с ладони…

— Работа, работа… — почти напевает Наташа, — это все с годами приходит, это все тренировки… Я видела: сигаретку в губы вставляют — сигаретка вот такая, и ее реально сбивают.

— И не обожжет губы при этом?

— Н-ну… — Наташа хихикает, — все зависит от мастерства. И получали…

Рука должна быть твердой — чтобы ни малейшего сомнения в себе не было. Если сомневаешься — не пробуй на ком-то. Тогда — на чём-то: веточки с забора сшибай.

А если человек уверен — он знает, куда руку направляет, как работает кисть, сколько метров у него в запасе.

Там все рассчитывается, там своя математика, целый компьютер.

Расстояние, скорость подъема руки, направление, сила тяжести — поправка на ветер, — срабатывает за долю секунды арифметический процесс.

Человек знает, что вот здесь, ему надо чуть-чуть — на миллиметр — двинуться вперед, чтобы кончик кнута коснулся яблока, маленько заплел его, и при этом — не задел стоящего партнера.

Это все репетиции. Сколько попадали по себе, и по людям попадали!

— Но иногда, — продолжает Наташа, — наоборот — люди могут быть излишне самоуверенными.

И тогда предмет, с которым работаешь — наказывает.

Поэтому к любому реквизиту нужно относиться с уважением и почтением — он обладает своей энергетикой, душой.

Когда я кручу куб — бывает, замечаю: как на меня смотрят, да еще успевают сказать:

— Ой, Наташа, как у вас хорошо и ловко это получается…

И я гордо:

— Да-а-а …, — почти поет, — Я вот така-а-ая,

И тут же — на простом движении — получаю ощутимый подзатыльник. Кубом.

Я тогда сразу:

— Простите, пожалуйста, Ваше величество, больше не буду.

Такой мистический момент.

По глазам кнутом получала. Вроде научилась раскладывать его и туда, и сюда, и вот так — вокруг, и что-то даже сбивать научилась.

И когда надо было элементарно щелкнуть, кнут — замотался вокруг глаз. Вокруг открытых глаз.

Я четверть часа ходила со слезами — и думала, что просто повыбивала себе глаза.

А всего-то похвалилась мысленно:

— Да, я могу кнутом… я гениальная девчонка….

И сразу:

— «На, получи, фашист, гранату».

Вещи, с которыми работаешь, на которых зарабатываешь денежку — они хвастовства не любят. Так же как и огонь.

23

— А этот случай, когда на Кантемирова упал конь — на твоих глазах произошел?

— Да — Наташа вздыхает, — Это был мой любимый Асуан. Очень грамотная и спокойная лошадка.

Коню надо было забежать на постамент, остановиться… Кто-то нажимал кнопочку, выскакивал раскрашенный плоский змей — и Георгий Победоносец его копьем обозначал — типа убивал.

Все! Делов! Для лошади самое страшное — флаги, которые трепыхались. Они очень близко стояли… К музыке кони у нас привычные.

Но, в конце концов, я Асуана на этот постамент заездила, все было нормально.

И вот дедушка придумал вместе с режиссером Валерой Яковлевым — подниматься на лошади, когда уже будет торчать этот змей.

Тань, знаешь, как я ругалась и орала? Если у тебя в запасе месяц — можешь выдумывать, что хочешь. А если несколько дней — зачем? Лошадь нормально заезжает, змей поднимается, его убивают. Лошадь знает свою работу. Получила свою морковку. Все.

Нет — вытащили это чучело, будем ее приучать. На какой шиш, а?

И змей вылез, а лошадь еще не зашла — она только поднималась по постаменту. Змей завибрировал на ветру, а лошадь знает — не должно было быть его — она с ним не репетировала.

Начала нервничать, переступать ногами — и, естественно свалилась с высоты.

Дедушка сразу понял, что сломано ребро. Он еще на мандраже, видимо — залез на лошадь. Со сломанным ребром. Проскакал на нем же, на Асуане.

Только потом понял, что — плохо дело.

Мы ждали «скорую» долго — пока она до нас е-е-ехала. В итоге она до нас не доехала, и мы по дороге домой заехали в травмпункт.

Сделали снимок, он ничего не показал. Диафрагма у Мухтарбека такая большая, что не видно последнее ребро. Только по ощупыванию и по дыханию можно было услышать, как оно расходится при дыхании: чуф-чуф!

Какой-то у деда такой этот год… То через собаку кувыркнется, то щенки его поймают за ноги — он упадет на ребро… И смех и грех — и жалко его.

24

— Ты снималась в «Молодом Волкодаве» вместе с Кантемировым?

— Он сыграл там в трех эпизодах — изображал плохого человека, хорошего… И везде погибал, умирал…

Человеку восьмой десяток, а он делал такие падения, что я засмотрелась…

Настолько профессионально падал — как будто его действительно убили.

Раз — стрела вонзилась, раз — и его «рубанули». Он так — ах! — и упал.

Обалдеть.

Я даже не знала, что он так умеет.

В молодости там что — гай, гой — брякнулся, побежал… В молодости энергии столько! Даже по фильму «Не бойся, я с тобой» можно судить. С перерубленным нервом на лошадь запрыгнул — и скакал, и снимался.

Сейчас появилось много молодых людей — они ему помогают, ищут врачей, специалистов… Если бы не они…

Как все цирковые, Кантемиров не любит лечиться. Болит? Выпью сто грамм, и все рассосется. А оно не рассасывается.

Наташа отставляет чашку. Брови ее сдвигаются…

Но в дверь заглядывает Мухтарбек:

— Танечка, я готов. Идем работать?

Часть вторая

Детство

Пошли меня, Боже, в морские коньки

И дай мне осанку дракона,

Ребристую шкуру, шипы-плавники,

И море — судьбой вместо трона.

Умножь беззаботное племя моё,

Храни жеребят и кобылок,

Волнуй ненадёжное наше жильё,

Чтоб страшно и весело было!

И. Ратушинская

1

Вряд ли есть в стране нашей более своеобразное, прекрасное место, чем Кавказ.

В краях этих люди селились еще в глубокой древности.

И хотя горы бывали порой немилостивы, землетрясения и лавины разрушали поселения, но плодородная земля, труднодоступность для врагов, и несравненная красота этих мест, влекли сюда странников.

Кавказ многонационален, и каждый народ на протяжении долгих веков хранит свои традиции/

Рассказывая о Мухтарбеке Кантемирове нельзя — хотя бы в нескольких словах — не вспомнить историю Осетии, ее обычаи.

Без этого мы не представим себе те нравственные правила, которые имели огромное значение в семье Кантемировых, и по которым воспитывался маленький Миша.

В конце ХХ века для конного театра «Каскадер» Яковом Голяковым будет написан «Гимн»

Не ради трюка, ради красоты,

Пускай ей достаются наши лавры,

Я не коня седлаю, а мечты,

И становлюсь похожим на кентавра.

Сравнение с кентавром окажется удивительно верным. Не просто красивая фраза — но прозорливый взгляд поэта в такую глубину веков, где жили предки Кантемировых — и всех осетин — легендарные скифы.

Именно скифов отождествляли с кентаврами. Лошади давали им силы покорить бескрайние степи, а позже — и другие империи.

Провозвестники рыцарских ритуалов — скифы, всю Европу убедившие — в превосходстве конного рыцаря!

Уходившие с лошадьми в могилу — о чем свидетельствуют их захоронения. Очеловечивавшие коней, что перенимали у них потом другие народы. И наш Сивка-Бурка — не потомок ли скифского коня?

Кони для скифов — друзья, братья, дети… Все что нужно для коней — они делали сами. Замечательно работали по коже.

Были просты, прямодушны, чтили обычаи…

Их прямые потомки — аланы — в одном из походов своих подошли к предгорьям Кавказа, и решили, что нет земли лучше.

Именно здесь появилась «Алания» — объединение аланских и кавказских племен. Страна, как писали древние историки, полная «всяческих благ», в которой «много золота и великолепных одеяний, благородных коней и стального оружия, кольчуг и благородных камений».

Правители других государств считали за честь породниться с царями Алании, а великие «Нарты» — стали памятником культуры скифской древности и аланского средневековья.

Образы героев-нартов запечатлевали реальных людей.

Мужчина, в понимании алан — это доблестный воин, который держит слово, умерен в своих привычках, чтит женщину.

С этим кодексом чести связано много красивых обычаев.

Например, обвиненному в чем-то человеку достаточно было дать слово, чтобы освободиться от подозрений.

В присутствии женщины невозможно было позволить себе — ни дерзостей, ни сквернословия.

А если женщина бросала платок между дерущимися — это служило знаком к немедленному прекращению поединка.

Монголо-татарское нашествие привело к покорению аланских княжеств.

И хотя маленький народ неоднократно поднимал восстания — впереди его ждали тяжелые годы. На смену годам расцвета пришло время борьбы за существование.

Лишь в 18 веке русские заговорили об «осетинах» — потомках алан, которым высоко в горах удалось сохранить свою уникальную культуру.

С ними были и их неизменные спутники — лошади. И детей они по-прежнему сажали на коней раньше, чем те выучивались ходить. То есть первым навыком малыша было умение держаться в седле.

Вечными оказались и другие традиции.

«Один — за всех, и все — за одного»: человек всегда мог рассчитывать на поддержку своих близких, но и сам нес ответственность за честь всего рода.

Невозможными, постыдными считались трусость, слабость к физической боли. Нельзя было обмануть, непочтительно обойтись со старшим, с женщиной, чем-то иным унизить свое достоинство.

Поступив непорядочно, ты навлекал позор не только на свою семью, но и на весь род. Причем память о проступке могла надолго пережить тебя самого.

Особенно высокие требования предъявлялись к мужчине, которому предстояло нести ответственность за семью: защищать близких, обеспечивать их всем необходимым.

Поэтому мальчиков воспитывали более чем строго, обучая и тяжелому физическому труду, и воинским искусствам.

Но какое воинское искусство могло быть ближе потомкам скифов, чем джигитовка? Ведь само понятие джигит — означает: лихой и все умеющий наездник.

А джигитовка — исполнение таких трюков на лошади, которые даруют победу в бою. Когда всадник бессильно повисает на коне, и враги думают — убит, а он поднимается в самую решительную минуту — это джигитовка. И когда он меняет усталого коня на свежего — чтобы не терять ни одного мига в схватке — перескакивая с одной лошадиной спины на другую — это тоже джигитовка…

Всему этому, и многому другому мальчишек учили с детства.

А о храбрых воинах, как и водится, слагали песни.

Быт осетинской семьи также был регламентирован строго.

Руку на женщину — мужчина поднять не мог, но слушаться его надо было беспрекословно. Чувств своих при посторонних не показывали, и друг друга не хвалили. Мало того — супруги даже не могли называть друг друга по имени. О жене говорили — «хозяйка», «мать детей», о муже — «наш мужчина», «глава дома».

Род Кантемировых — один из древнейших в Осетии, а дословно фамилия переводится: «кан» — кровь, «темир» — железо: «железнокровные».

Воины.

У них хранится указ грузинского царя Георгия ХШ от 1800 года о награждении Бахта Кантемирашвили — командующего боевой конницей, которая защищала Грузию от персов — 21 мерой серебра.

Еще один предок, поручик Николай Кантемиров — чтимый болгарами воин, погибший в бою с турками — похоронен на Шипке.

И те боевые конные приемы, которыми прославят себя первые Кантемировы — затем сослужат добрую славу потомкам — которые доведут их до непревзойденной виртуозности, сделают искусством. Но общая цель прадедов и правнуков — служение добру — останется неизменной.

2

Неисповедимы пути Господни! Основателю прославленной цирковой династии Алибеку Кантемирову — на роду было написано стать помощником отца, потом создать свою семью, провести жизнь в нелегком крестьянском труде.

Но он был — самородок, бриллиант столь чистой воды — что не мог остаться незамеченным. И жизнь дала ему возможность раскрыть талант в полной мере.

Правда, путь был нелегким. Но с детства — и через всю жизнь — лошади сопровождали Алибека.

Маленькое селение Даргавс на севере Осетии.

Восьмидесятые годы девятнадцатого века…

Тузар Кантемиров — глава большой семьи — сам потомственный наездник.

Конечно, все его сыновья с малых лет научатся уверенно держаться в седле. Но лишь один сделает это делом жизни, станет непревзойденным мастером.

Алибек загорится, впервые побывав на скачках. Проскакать самому, стать первым! Но нельзя будет сразу попробовать свои силы. Желание — одно, однако юноша ясно видит, где он необходим. Надо помочь отцу прокормить семью. И он послушно займется совсем не творческим трудом — пойдет работать возчиком на кирпичный завод.

Это тяжелый труд. Но долгое деревенское детство, а затем здоровая физическая работа дадут ему силы и выносливость на всю жизнь. А забота о единственной лошади научит понимать душу коня.

В начале девятисотых годов Алибек все же примет участие в скачках во Владикавказе. Владельцы конюшен отметят перед тем крепость его сложения, широкую кость. Наездник должен быть тоньше, грациознее. Они с сомнением будут качать головами — вес у вас, юноша, не жокейский…

Но мастерское владение конем, «чутье», скоро сделают Алибека одним из лучших жокеев Кавказа.

На кадрах старых кинохроник можно увидеть ипподромы той поры. Дамы в длинных платьях, их спутники — в форме или в штатском платье. Но лошади несутся — так же, как и сейчас. И с той же страстью управляют ими — наездники.

Вероятно, работа жокеем могла сделать Алибека не только известным, но и вполне обеспеченным человеком. Но в душе он был — артистом. И проскакать от черты до черты — пусть даже первым — ему было мало. Азарт скачек насытить душу не мог.

Что же тогда?

Позже напишут, что жизнь его круто изменилась после представления в цирке, которое его «уговорили посмотреть». Праздничный блеск костюмов, чудо, которое вершат на манеже животные… После суровой жизни — перед глазами — сказка.

Но кто же откроет ему ворота в этот блистающий мир?

Если очень чего-то хочешь, кажется, что тебе начинают помогать — высшие силы. На гастроли во Владикавказ приезжает цирк, и среди артистов — знаменитый осетинский силач Темирболат Кануков по прозвищу Казбек-гора.

Скажем и о нем несколько слов. Потому что он тоже был самородком Осетинской земли.

Изначально будущий богатырь был таким крохотным, что отец накрывал младенца шапкой. Потом Бола начал стремительно расти. К пятнадцати годам его рост достиг 2 метров 24 сантиметров, а вес был более 200 килограммов.

С позволения отца он уехал из родного горного селения и стал цирковым атлетом. Практически в каждом поединке одерживал победу. Но в жизни оставался человеком скромным и мягким, готовым помочь земляку.

Благодаря его поддержке Алибек попадает в цирк вначале учеником. Он выполняет черновую работу: от чистки клеток до расклеивания афиш.

Кажется, он даже не тяготится этим — помогает общительный характер, привычка к труду. Но мечта Алибека — стать артистом, сделать свой номер. И все свободное время он отдает лошадям, упражнениям в джигитовке.

Спустя несколько месяцев, Казбек-гора поставит хозяину цирка условие: он не продлит контракт, если Алибек не выйдет на арену.

Премьера молодого артиста состоялась в цирке Малюгина в Батуми 11 февраля (25 по новому стилю) 1907 года. Номер назывался «Соло-джигит».

Вот как описывается в книге «Джигит Осетии» его дебютное выступление:

«Легкое движение шенкелем, и светло-серый скакун выносит всадника на арену цирка. В зубах Алибека поблескивает лезвие кривой шашки-гурды. Вот всадник спрыгнул, оттолкнувшись от земли, перевернулся в воздухе и снова очутился на шее скакуна.

Темп лезгинки нарастает. Вдруг молодой джигит бросается под самые ноги лошади. Публика ахнула, но наездник повис на одном стремени. Секунда — он опять в седле…»

Удивительно: уже в первом своем выступлении Алибеку удалось не только показать сложнейшие трюки, но и выполнить их так, что каждое движение смотрелось — красиво, завораживало. Он поистине был самородком.

В этот вечер стало ясно: родился номер, который раз за разом будет покорять публику — в каком городе бы не выступал молодой джигит.

Но статичность невозможна в цирке. Нужно движение, развитие. Творческий путь Алибека Кантемирова не меньше, чем его прекрасные физические данные, определил его характер: работоспособность на уровне самосожжения, и стремление постичь все, что связано с верховой ездой и дрессировкой лошадей».

К сожалению, мы не увидим записи его ранних выступлений. Остались лишь воспоминания современников, которые видели, как пролезал Алибек между задних ног лошади, идущей на полном галопе — и выполнял другие опаснейшие головокружительные номера.

Но и отдельные кадры, снятые гораздо позже, могут дать представление об этом человеке.

…Рабочий момент. На манеже репетирует Ирбек Кантемиров, его отец сидит в зрительном зале. Но невозможно назвать Алибека стариком. Так горят его глаза, так следит он за каждым движением лошадей, кивает, улыбается счастливо…

Своему делу он отдал без остатка себя — и всю свою долгую жизнь.

Его сыновья и многочисленные ученики пройдут школу джигитовки, разработанную Алибеком Кантемировым. Основы этой школы закладывались с тех первых дней, когда молодой джигит пришел в цирк.

За его плечами стояли поколения конных воинов Осетии, он учился у лучших наездников своего края, перенимал приемы у казаков, читал книги.

Породы лошадей, наиболее подходящие для цирка, необходимость наезднику иметь прекрасную физическую подготовку, не пренебрегая танцами и гимнастикой, многочисленные усовершенствования в конской сбруе — Кантемиров думает обо всем, ничто не ускользает от его внимания. Довести все, с чем он работает — до возможного совершенства — и не иначе.

Созданная им система подготовки наездников столь продуманна и безупречна, что именно благодаря ей — растет число джигитов.

В начале двадцатого века Алибек много гастролирует по циркам Российской империи и за ее пределами.

Он продолжает выступать и после революции, в годы гражданской войны. Удивительно, но в это непримиримое время, Кантемиров пользуется уважением и белых, и красных. В 1919 году, в Ростове, Семен Буденный предлагает ему оставить цирк и готовить наездников для Первой Конной.

— Я артист, — возражает Алибек.

«Мы артисты — люди самой мирной профессии», — эта фраза прозвучит несколько десятилетий спустя в фильме «Не бойся я с тобой». В фильме, который прославит его сына.

Вместо службы у буденовцев Алибек уезжает на гастроли в Германию. Казаки-эмигранты недовольны появлением джигита, который собирается после выступлений вернуться в эту «красную» страну.

Но Алибек не мыслит оставить Осетию, друзей и родных, живущих там. В душе он никогда не примет советскую власть, но все политические потрясения переживет вместе с Родиной.

Мастерство артиста и его честная позиция делают свое дело: на представления Кантемирова приходят «сливки» Белой армии, даже барон Врангель.

В годы первой мировой войны Алибека все же интернируют, и он проводит некоторое время у богатого мельника — без права выехать из указанных для жительства мест.

Правда «хозяин» оказывается вовсе не «хозяином» — добрый человек дает приют талантливому артисту, возможность быть с лошадьми, пережить трудное время.

После окончания войны Алибек Кантемиров возвращается в Осетию. Вскоре после приезда он отправляется навестить родных в Беслан.

Там, на сельском празднике, он видит молодую гармонистку Мариам Цирихову.

3

Если жизненный путь Алибека Тузаровича неизменно привлекал к себе внимание журналистов и писателей, то Мариам Хасакоевне уделялось гораздо меньше внимания. Близкие не много говорили о ней: все та же осетинская традиция — не хвалить хозяйку дома на людях, и великая скромность удивительной женщины.

Вероятно, судьба ее могла сложиться традиционно. Замужество, а затем размеренная жизнь осетинской женщины, хозяйки дома.

Но быть женою Алибека Кантемирова — это совсем другое. В условиях бесконечных переездов она станет актрисой, костюмером, матерью большой семьи, и душою всей труппы.

В 1922 сыграна свадьба — по строгим осетинским обычаям. В 1924-м появляется на свет первенец — Хасанбек. И в этом же году рождается легендарная труппа «Али-бек».

В нее входят — Ибрагим Кантемиров, младший брат Алибека, джигиты Казбек Нугзаров, Магомет Нурмагомаев, наездница Стефа Перец, дагестанский зурнист Алибек Арсланов и конечно Мариам Кантемирова.

Она прекрасно играет на гармони, и Алибеку приходит в голову мысль включить в выступление труппы игру на народных инструментах: гармони и зурне. Это придает номеру еще больший национальный колорит.

Всю жизнь Мариам будет делить путь своего мужа, родит ему трех сыновей. И тепло вспомнят ее все, кто знал.

Татьяна Николаевна Никулина расскажет, как в давние времена, когда им выпадали совместные с осетинскими джигитами гастроли, Мариам Хасакоевна, которой и без того приходилось заботиться о своих трех мужчинах, заодно брала на свой кошт Никулиных. Как вкусно она готовила и кавказские блюда и русские щи, как тепло и весело было за общим большим столом!…

Среднему сыну Ирбеку вспомнится, как переживала мама, если молодые артисты в долгих поездках по российским просторам, начинали забывать тех, кто остался дома, в Осетии. Бывало, что сама начинала посылать деньги чьей-нибудь матери, если сын проявлял забывчивость.

После смерти Мариам Хасакоевны ее прах сыновья перевезут в Осетию.

— До сих пор снится мама — и все думаешь: «Не обидел ли ее чем-нибудь? …Папу? Нет?» Люди были — достойные…, — тихо говорит Мухтарбек Алибекович, — Старики приходили после того, как мы ей памятник поставили и благодарили папу. Он написал: « Дорогая хозяйка, та честь, которую мы заслужили, была заслужена тобой. Я тебе благодарен».

4

Труппа, названная «Джигиты Али-Бек», одной из первых в советской России получила возможность выезжать заграницу, гастролировать в лучших европейских цирках.

Молодая республика начинала создавать свое искусство и хотела гордиться перед всем миром артистами, верными новой власти.

В прессе советской поры неизменно упоминался тот факт, что во время зарубежных гастролей труппа «Али-Бек» выезжала с красным флагом, демонстрируя свою гражданскую позицию.

Однако, отношение Алибека Тузаровича к новому строю не могло быть столь однозначным.

Сын своего народа, он не мог не видеть, не дать оценку той трагедии, которую принесла советская власть Осетии, и всему Кавказу.

Гражданская война расколола страну, в Белой гвардии воевало немало осетин. Многие погибли в боях, другие были расстреляны после установления советской власти.

В начале 20-х годов Владикавказ был в значительной степени разрушен, из него выселялись не только владельцы заводов и торговцы, но также интеллигенция.

Город чистили от «буржуазного элемента». Меняли названия улиц. Шла яростная борьба с религией. Церкви просто грабили и разрушали. Лишь отдельным из них каким-то чудом удалось уцелеть.

Алибек Тузарович прилагал все силы, чтобы помочь соотечественникам. В двадцатые годы, под видом артистов труппы ему удалось вывезти за границу несколько человек — цвет осетинской молодежи. На Родине они с большой вероятностью были бы расстреляны.

Но Алибек Тузарович не мог не понимать, что, если эмигрирует сам — связь с Осетией для него оборвется.

А лишиться родных корней, поставить под угрозу жизнь оставшихся на родине близких он не мог.

Предпочитал по возможности оставаться вне политики.

«Наша партия — это лошади», — повторял он впоследствии сыновьям.

Все же в 20-е годы труппа гастролировала много. И ее выступлениям сопутствовал большой успех в самых известных цирках Европы. Очевидцы говорили, что когда на манеж выходит труппа «Али-Бек» — это неизменный фурор.

В знаменитом зоологическом саду Карла Гагенбека Алибек Тузарович с триумфом выступает в героико-романтической пантомиме «Праздник на Кавказе». Не только цирковые трюки, но и возможности, которые дает театр — только это удовлетворяет в полной мере душу артиста. О том, что лишь такое слияние позволяет показать в полной мере союз коня и всадника, он будет говорить и своим детям.

5

В семье Кантемировых один за другим появляются на свет сыновья.

С раннего детства отец приучает их к верховой езде, к цирковой работе.

Хасанбек выходит на манеж, когда ему исполняется четыре года.

Остается в истории семьи дата его первого выступления — 11 июля 1928 года, Гамбург.

Он совсем кроха, но мать наряжает его в традиционный горский костюм, и он храбро ведет себя на арене: танцует лезгинку, крутится волчком на скачущем галопе пони…

Публика восторженно принимает мальчика, но строгий отец говорит ему:

— Теперь ты настоящий артист, и поэтому должен работать с каждым днем все лучше.

Нет сомнений, что эти слова повторялись и маленькому Ирбеку, а потом их услышал и Мухтарбек.

Ирбеку исполнилось шесть, когда Кантемировы выступали в Ереване. Старший брат неожиданно заболел. Изменить программу? Лишить зрителей возможности увидеть маленького артиста?

И отец принимает решение — готовить к выступлению Ирбека.

Надо отдать должное малышу — он отлично справился.

В дальнейшем он станет гордостью труппы, и именно Ирбеку, много лет спустя, отец доверит возглавить ее.

Сыновья растут — и у родителей довольно дела воспитывать их. Хорошо, что мальчики оправдывают ожидания.

Уже в раннем детстве проявляется недюжинный ум Хасанбека.

Когда в 1929 году труппа гастролирует по Германии, Кантемировых селят в семье известного и весьма обеспеченного профессора.

Бездетная чета просит передать ей на воспитание маленького Хасана. Он получит в Германии лучшее образование, станет великим гражданином! Профессор готов заплатить отцу большие деньги.

Но Алибек Тузарович не внемлет долгим уговорам.

— Осетины своих детей не продают, — говорит он.

В нелегких условиях постоянных гастролей, кажется, никто не заинтересован в дальнейшем увеличении семьи.

И все же Бог распоряжается по-своему.

18 февраля 1934 года, в Воронеже — на свет появляется младший сын Кантемировых, Мухтарбек.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

— Папа мой, Алибек Тузарович, и правда, на первый взгляд, мог показаться слишком плотным и крепким для джигитовки. Он был дороднее меня — костяной такой, костистый.

Идеальная фигура в этом отношении была у Ирбека, среднего брата — стройный, легкий!

Недавно один из друзей рассказал мне о закономерности — от имени зависит рост. В нашей семье: Ирбек — самый низкий, пять букв, Алибек — шесть букв, дальше Хасанбек, и Мухтарбек — самый длинный. Да, так и идет! — задумывается и потом, с детской радостью, — Надо же! И, правда, так!

Но и в папе, и в Ирбеке было заложено удивительное чувство эстетики — каждое движение у них было красивым. Природный талант — самородки. И оба очень чувствовали лошадей. Есть такое понятие — «чувство лошади». Папа передал его Ирбеку — повышенное чувство.

Мама и папа познакомились в начале 20-х годов, в Беслане.

Папа тогда приехал из-за границы. Он гастролировал в Германии, а когда началась первая мировая война, его интернировали. Но он был замечательный артист, и его какой-то богатый мельник взял к себе на мельницу — к лошадям. Вот что значит — благородство было в людях! Переждать! Спасти! Война кончилась, — и папа опять стал работать в цирке.

А потом поехал в Осетию, заехал к родным в Беслан — и увидел маму.

Она была совсем юной — на семнадцать лет моложе отца.

Мама -1899 года, а папа — 1883-го.

Ее отца сослали большевики в ссылку. Старинный род — Цириховы.

Она успела закончить пансион благородных девиц.

Братья, Солтан и Костя, так ее оберегали — младшая. За ней ведь ухлестывали — красавица! А она папе досталась.

Свадьба была в Осетии. Там строгие свадьбы, красивые…. По старым традициям.

После мама шила на всю труппу — и на машинке, и на руках. А у нас ведь джигитовка. Все рвется, сапоги летят, в труппе десять-двенадцать человек.

Мама день и ночь сидела, бедная. Идеальные костюмы она шила по фигуре. Такая труженица была! Обувала, обшивала — всю труппу. Папахи, черкески, бешметы, сапоги — все умела. Воспитаны были осетинские девочки так.

И сама тоже выступала с нами. На гармони играла.

* * *

Я должен был родиться девочкой. К моменту моего появления на свет Хасанбеку было уже десять лет, Ирбеку восемь.

И вдруг мама говорит:

— Отец, а ты знаешь — у нас будет дочь…

— Да ты что, с ума сошла? — спрашивает папа, — Такое время тяжелое, двух надо прокормить.

— Это будет девочка, точно, — мечтательно говорит она, -. Те — джигиты были, а эта споко-о-ойная… И мы знаешь, как ее назовем? Иратхан, Ирочка…

Но папа не мог и мысли допустить:

— Нет, вот увидишь — будет мальчик!

И точно — Мишкабек получился.

* * *

Самое первое мое воспоминание — море.

Цирк тогда работал в Батуми. Цвели магнолии, розы…. Горы поднимались над городом, а с другой стороны простиралось море.

Я рвусь купаться. Мне четыре года.

Потом говорили, что я хитрил, и каждый день, с утра уже начинал проситься: «Мама, я заболел, пойдем на пляж!»

Я знал, что мама не станет поить лекарствами — она их не признавала. Верила в то, что дает природа: заваривала чай с малиной, вела на жаркое солнышко — к целебной соленой воде…

Море — это было чудо для ребенка. Весело — волны! Игра с волнами. Они, шутя, поднимают тебя — паришь. Как чайка, как рыба — ты часть природы.

До сих пор море вдыхает в меня новую жизнь. Я возвращаюсь оттуда другим — друзья не узнают: как помолодел!

Дальше помню — Ростов, тридцать девятый год. Я дружил тогда с Сережей Лавровским, мы одногодки. Впоследствии он стал известным музыкантом.

Мы бегали купаться — Дон был рядом с цирком. Но плавать еще толком не умели — оскальзывались, барахтались. Он начинал тонуть — я его вытаскивал, я тонул — он меня…

Видели бы взрослые…

Воспоминаний немного, но они светлые, потому что связаны с родителями.

Мне седьмой год, играем с ребятами возле дома, и мама зовет:

— Мишенька, я поставила таз с горячей водой. Идем, я тебе ножки помою.

Я прибежал, уселся, мама моет мне ноги, и говорит папе:

— Отец наш, — осетины в семье так обращаются, без имени. Мужчины говорят «моя хозяйка». — Ты посмотри, какие у Мишеньки сухожилья, как у волчонка!

Папа присмотрелся:

— Да, мать, он у нас будет прыгать.

Мне так понравилось, что во мне нашли особенное! Я только обиделся — почему волчонок?

Зато и правда — прыгучий был — очень.

Благодаря этому потом и делал свои номера.

Цирк был нашей жизнью. Я мало видел отца и старших братьев — великие труженики, они все время работали, были при лошадях. И дома говорили в основном о работе.

Но даже — мы, дети… Мы играли на опилках, и это было самое естественное — малыши на манеже.

Нас никто не гнал — разве что, когда выходили хищники. Мы, как обезьянки подражали взрослым артистам, и старались им помочь. Впитывали все, что происходило вокруг.

Это цирковая традиция — так надо, чтобы цирк действительно вошел в душу, стал родным домом, а артисты — семьей.

И мы, правда, жили, как одна семья.

Много позже, когда начались заграничные поездки — люди стали портиться, бороться за место под солнцем, атмосфера сделалась другой.

А тогда — первое о чем думали — о Деле.

Мы очень много работали.

Мама вообще — день и ночь, я не видел ее спящей. Мы ложились — она шила костюмы, вставали — она уже давно на ногах, у плиты.

Одета была всегда строго, волосы спрятаны под косыночку. Недавно, когда готовили фильм «По планете на коне», нашли архивные записи — нас снимали для хроники во Владикавказе. Все три брата, родители — и мама такая хорошая! Я не мог смотреть без слез.

Я ведь рос возле нее, и она меня — так любила!

Старшие в цирке, а я все время — рядом с мамой.

И на рынок с ней — она учила меня выбирать продукты, и на кухне верчусь под руками — мама показывает, как готовить

Жили мы в основном на квартирах — цирк был небогатый. И сколько надо было прилагать усилий, чтобы всех вкусно и сытно накормить, устроить уютно. И я перенимал, что и как.

И теперь — все, что я умею по быту — это мама, а по работе — папа.

Наша труппа была известной — все время на виду. А что это значило в тридцатые годы?

Необходимость скрывать свою веру, ведь шло богоборчество.

Родители всю жизнь были верующие. Папа — мусульманин, как часть горных осетин. А мама — христианка.

И это уживалось в одной семье, переплеталось. Осетины мудры и терпимы к вере друг друга. Папа молился по-осетински, мы вслушивались в древние слова. Его молитвы до сих пор звучат у меня в ушах. Особенно обращение к святому Георгию — это величайший осетинский патрон.

Мама читала православные молитвы.

А мы просто верили в Бога, в то, что высшая справедливость есть.…

И мама каждое воскресенье пекла три пирога — как велит наша традиция.

Отец давал оценку советской власти, он видел ее подлинную суть. И мы это понимали. Но не могли из дому выносить ничего…

Как было воспитывать в таких условиях нас? Привить нам порядочность, благородство, высокий строй мысли?

Своим примером. Мы видели, что родители — труженики, и сами не могли иначе. Потом всю жизнь не жалели себя. Травмы — они же в цирке постоянно. Покалечишься, отлеживаешься, и только одна мысль мучает: все работают, а ты нет. Подымаешься, и идешь. И поэтому все долго не заживает. Зато — не нарушается номер, зато — партнерам легче.

Еще отец воспитывал нас — рассказами.

Это были удивительные рассказы. Они передавали самую душу нашего народа.

— Дети мои, — говорил папа, — На вас ответственность за весь род. Вот послушайте, это было в конце девятнадцатого века. По берегу реки бегали пацаны. Для осетин вода — это святое. Дон, Днепр, Днестр, Дунай — все названия по-осетински переводятся. Самое бережное отношение у нас к воде. А тут один мальчишка накакал в воду. Дело небывалое! С тех пор эту фамилию называли «поганящие воду». Из поколения в поколение называли так.

Этот случай с водой меня потряс! С тех пор я так боялся сделать что-то, что опозорит мой род!

И про лошадей папа говорил:

— Был случай. У нас в роду очень хороший конник погиб, его хоронили. Подвели к гробу коня, как положено. И отпустили его — уже никто на нем ездить не будет. И вот выпускают его утром в табун, а вечером лошадь не приходит.

Сыновья к пастуху:

— Где наш конь?

— Когда пригоняют табун — идет к вашему дому, — отвечает тот.

Вечером сыновья пошли навстречу и увидели. Конь подошел, тронул мордой знакомые ворота, повернулся… Пошел на кладбище и простоял у могилы всю ночь.

Или еще. Убили всадника. Конь над ним встал, и никого близко не подпустил. Невозможно было подойти. А у убитого пояс, на котором висел кинжал. Конь хозяина за пояс взял, и нес больше двадцати километров — к шатру. Положил около входа и умер.

Это то, что осталось в легендах.

А в наши дни…

Когда папа работал в Гамбурге — там, на территории огромного зоопарка — была выставка, культуры разных народов… И у арабов — палатки. Младенцы и ползунки в них, а кто уже хоть немного ходит — те все работают.

И вот, вдоль палаток ходит белая арабская лошадь. Если кто из малышей выползает, она берет за рубашонку и возвращает назад.

Так люди собирались смотреть именно на это, ходили и заглядывали в палатки. Правда ли, что так бережно лошадь это делает — и ребенок даже не плачет?

Вот такие истории нам папа рассказывал. Мы их впитывали. Поэтому я не могу сказать — отец, мать… Мама, папа… это все в крови.

Жили под нашим кровом и другие осетинские обычаи.

Мама говорила отцу «ортолак» — «этот мужчина». И я думал, что это другое имя папы.

Я его как-то так назвал. Мама расхохоталась:

— Это только я могу говорить!

— Михако, — сказал папа, на грузинский манер меня назвал, — Тебе повезло. Старших я ремешком воспитывал, а тебя мне не позволяют трогать…

В седло меня папа посадил, когда мне было лет шесть.

Мы работали в Тбилиси.

Но я не могу вспомнить времени, когда бы лошадей не было рядом.

В детстве меня не снимали на пленку. Но, десятилетия спустя, сняли нашего Марика, сына Ирбека. Крошечный черноглазый мальчик, в маечке и трусиках, в огромной для его головы белой папахе. Топчется возле коней, протягивает им на ладошке хлеб.

Он совершенно спокоен — лошади могут быть только добрыми. Так их воспитывали у нас. Они любят детей и не способны причинить малышу никакого вреда.

Такими их видел и я.

Папа скептически относился к профсоюзному закону, по которому детей нельзя допускать к ремеслу раньше одиннадцати лет. Те, кто писал этот закон, может быть, руководствовались самыми благими намерениями — не лишать ребят детства. Но они ничего не знали о законах детской души.

К одиннадцати годам уже просыпается инстинкт самосохранения. И в первый раз сесть на коня, когда каждое движение будет сковано страхом?

Иное дело — малыш. Рядом с папой не может быть страшно. Если папа велит сделать то-то и то-то — надо просто слушаться.

Подготовка начиналась с малого. Поднять с земли платочек. Лечь поперек седла. Сделать «ласточку» Все это — на стоящей лошади. И только когда движения ребенка становились уверенными, лошадь пускали. Вначале — шагом.

На протяжении всех лет, отданных цирку, папа оберегал от чрезмерного риска и нас, сыновей, и остальных членов труппы.

Родителей все любили. Их так и звали цирковые — мама Мария, папа Алибек….

Отцы и матери доверяли им мальчишек, зная, что в нашей семье они вырастут как родные.

Никому не позволил папа повторить свой трюк — пролезть между задними ногами лошади на полном галопе. Когда в молодости он делал этот номер — неоднократно ломал ребра. Там была — мясорубка.

И потом, хоть папа и заставлял джигитов труппы рабоать до седьмого пота — а особенно нас, сыновей — но следил, чтобы было сделано все возможное — и номер стал максимально безопасным.

Так, братья работали, я — только учился трюкам, и приближался сорок первый год.

6

Миша не помнил, как «объявили войну». Труппа в то время находилась в Ростове. Конечно, и здесь звучал из репродукторов размеренный, скорбный голос Левитана, но маленький мальчик, который готовился осенью пойти в школу — мальчик эмоциональный и чуткий — запомнил не патетические слова, а песню.

«Вставай, страна огромная, вставай — на смертный бой» — с этого начиналось теперь каждое утро.

Это было жутко.

Всеми — даже детьми — ощущался огромный масштаб происшедшей трагедии. Гитлеровцы занимали город за городом. Первое время джигиты труппы «Али-Бек» вместе с шефской бригадой Ростовского цирка выступали перед бойцами, которые уходили на фронт. Но вскоре взялись за оружие сами.

Из двенадцати человек с войны вернутся двое. Из лошадей — настоящих друзей, обученных повиноваться каждому движению всадника — назад не придет ни одна.

Прямо с манежа на Цветном бульваре отправится воевать и осетинская труппа джигитов Михаила Туганова — любимого ученика Алибека Кантемирова.

В первые же дни войны — прямо из девятого класса — на фронт сорвался и Хасанбек.

Мария Константиновна была в полном отчаянии: Хасану — дома его звали Толенькой — не исполнилось еще и семнадцати лет! Остановить его она не смогла, а защитить более было не в ее силах.

Алибек Тузарович вместе с домочадцами возвращается в Осетию.

Дорога домой тоже не осталась в памяти Миши, но его родителям пришлось пережить много тревог. Уже все было предназначено для фронта, поезда, идущие в тыл выбивались из расписания. Переполненные вокзалы, всеобщее смятение — довезти бы в этих условиях детей благополучно…

В Орджоникидзе Кантемировы останавливаются у родственников. Здесь, как и прежде, все стараются помочь друг другу. Делятся кровом, вещами, едой…. Вместе читают письма с фронта, поддерживают тех, чьи семьи постигла беда.

Жизнь с каждым днем становится все труднее.

Немцы наступают. Германская армия вышла на Северный Кавказ в июле сорок второго года. Был разработан и начал воплощаться в жизнь план «Эдельвейс». Под именем прекрасного горного цветка в данном случае имелась в виду крупномасштабная военная операция по овладению Кавказом.

Красная Армия оставляет Моздок, пали Прохладный и Малгобек. Гитлеровцы рвутся к Грозному и Баку, к Военно-Грузинской и Военно-Осетинской дорогам.

Эти дни — одни из самых тяжелых для жителей Орджоникидзе.

27 сентября немцы заняли Эльхотово, сделав его плацдармом для наступления на Орджоникидзе. Но надо было еще пройти через Арджинараг — естественные «ворота» между хребтами, заслоняющими с севера Владикавказскую равнину.

Однако, несмотря на перевес в силах, немцам не удалось взять «Эльхотовские ворота». Тогда — в октябре сорок второго — фашисты изменили направление удара. Они форсировали Терек, перешли в наступление и оказались практически у стен Орджоникидзе.

В городе было введено осадное положение. Бои шли уже в его предместьях: сотнями гибли здесь и немцы, и наши солдаты.

«Защитим родной город!» — этот призыв слышал в те дни каждый житель.

Вели свою пропаганду и немцы.

«Не сопротивляйтесь!» — убеждали их листовки — «Гитлер считает, что немцы и осетины близки по крови…»

Знал ли Гитлер историю завоевательных походов алан, когда их потомки расселились по всей Европе, или просто отметил сходство в языках? Но зов добровольно перейти под власть фюрера звучал постоянно.

Однако столица Осетии выстояла.

Операция «Эдельвейс» провалилась. В начале сорок третьего занятые немцами территории Осетии были полностью освобождены.

В годы войны Кантемировы живут трудно, этим ничем не отличаясь от тысяч других осетинских семей.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

— Когда началась война, артисты, которые оказались близко к рубежам — бежали подальше от фронта. Их перехватывали заградительные отряды.

Был такой уникальный человек, Сандро, дядя Саша мы его звали. Он безрукий — работал ногами.

И когда заградотряды встречали артистов, звучала команда:

— Все руки вверх!

Значит — сейчас будут проверять документы. А дядя Саша ложился и поднимал ноги.

Это вызывало такую злобу!

— Ты что, издеваешься?! — кричали ему

Артисты спешили, чтобы не успели выстрелить:

— Не трогайте, у него рук нет!

Но несколько раз дядю Сашу чуть не застрелили. Там звери были, плевать им, что человек ложится перед ними.

Мы вернулись на родину, а немцы наступали. Они подошли вплотную к Владикавказу.

Каждый день над нами пролетали фашистские эскадрильи.

Папа вырыл во дворе окоп, и во время налетов нас туда загонял. А что это была за защита — щель? Разве что от осколков, которые летят поверху.

Помню однажды… Летит эскадрилья — о-огромная!

Немцы тогда рвались к Баку. Прямо под Владикавказом стоял их аэродром.

И мы бежим, а в небе бомбардировщики. Страшные! Гудят! И я боюсь смотреть, шепчу только:

— Мама, мы пропали!

Не десятки, сотни самолетов было — все небо в них. Тяжелые такие, страшные! Черные! Ужас! Свастики. Все небо — черные свастики!

Так что для меня война — это страх. Постоянное чувство страха. Я видел, как каждый день плакала мама:

— Толенька наш на фронте…

Но однажды она вышла из спальни с просветлённым лицом:

— Отец, всё обойдётся. Мне привиделся старец в белом одеянии — святой Николай, и на тарелке у него — три большие ягоды, клубника:

— Мария, не плачь, — сказал он. — Всё будет хорошо.

Три ягоды — три сына. Она поверила, что Бог сбережёт нас всех. Хасанбек рвался на фронт. Он учился в Краснодарском пулемётно-миномётном училище и мечтал о боях. Помню фамилию — капитан Пожар. Он писал родителям: «Остановите его. Я хочу его сохранить». И родители слали письма: «Толенька, не рвись…»

Годы спустя, когда мы работали в цирке, — Пожар пришёл нас смотреть. Он сказал: — Всё-таки я его сберёг.

И Толик его обнял.

Папа в те дни почти все время был дома. Чинил седла, сбрую — то, что осталось от труппы.

Оружие все забрали. Уцелели лишь кинжалы.

Тогда произошел драматический случай.

У папы собралась коллекция оружия. Кавказцы любят… И папа покупал заграницей — револьверы, которые использовал в работе, кинжалы. Когда вернулся в Россию — провез все через таможню. Таможня не была как сейчас, когда ковыряют сплошь. Вместе с реквизитом все было уложено.

И когда папа работал в московском цирке — пришел нквдэшник с помощниками:

— Товарищ Кантемиров, вы за границей оружие покупали?

— Да, конечно, — говорит папа, — но я его использую в работе.

— Вы нам, пожалуйста, покажите. Мы запишем, что у вас есть — и вернем.

Папа наивный — вытащил! Сложил кучей.

— Это все? — спрашивают — Ничего больше нет?

— Все. Шашки не нужны? Кинжалы?

— Нет-нет.

Дело после революции, шашек было достаточно.

— Спасибо большое. Увезем. Запишем…

Дали номер своего телефона — Лубянка, это было страшно.

И папа ждал — день, два, три… Потом позвонил на Лубянку — фамилию нквдэшника знал.

— Простите, мне оружие надо для работы в цирке.

— Товарищ Кантемиров, — услышал он, — скажите спасибо, что вас не посадили. Вы это понимаете? Так что вы должны быть благодарны мне.

Потом друзья папе говорили:

— Алибек, ты сумасшедший! Куда ты звонил?

Малейший повод тогда…

Папа говорил — огромная куча была оружия… заграницей это дешево стоило.

Еще кинжалы арабские — холодное оружие папа тоже любил. И когда в военные годы наши распродавали все, — в Осетинском театре культуры взяли кинжал для Отелло. Красивый, кривой — я его еще помню.

В этом театре играл один из лучших в мире Отелло. Играл на осетинском языке — даже в Англии! И этот кинжал — ему. Позументы, камни…

Ятаганы с каменьями. Красота неимоверная. А мне так жалко было! С детства — не прельщали пистолеты. А холодное оружие — да! Во мне, наверное, гены просто пробивались наружу.

Так вот, припомнилось ли отобранные револьверы, или просто учли, что папа часто бывал заграницей, но в те дни, когда враг подошел к Владикавказу — за ним приехал «черный ворон».

Я был маленьким и не понимал, какая трагедия разворачивалась на глазах. Но мама, мама все понимала… Так исчезали навсегда. И скольких так забрали в Осетии!

Осознавал, что его может ждать — и папа. Благодаря гастролям по Германии, в глазах Органов он выглядел законченным шпионом, только и ждущим прихода немцев. Даже если не расстреляют, но пытки во время следствия, долгие годы лагерей… Что будет с нами, с труппой «Али-Бек»?

К счастью, в Органах тогда работал один из папиных родственников. Он поручился за папу собственной головой, и через некоторое время его отпустили. До пыток дело не дошло. Это было редкостное везение по тем временам, почти чудо.

С тех пор папа почти все время проводил дома. Занимался упряжью, лошадью.

Нам оставили одного коня.

И то, только потому, что Мускат был слишком молод воевать. Брали крупных, могучих лошадей, а он — арабистого типа, чистокровка. У него был знаменитый отец. И сам Мускатик — чудесный конь. Добрый! Мама его очень любила. И он маму любил. Он так ржал нежно, когда ее видел: «И-и-и-и…».

Когда война закончилась, Ирбек стал чемпионом Советского Союза, и в джигитовке работал именно на нем, на Мускате.

А тогда они — папа и Ирбек, брали Муската и ездили в лес за дровами.

Это было опасно. В лесу — ингуши. Грабили, убивали. Они могли не пощадить ни старика, ни ребенка.

В то время и дома строили, как крепости — защита от ингушей.

Когда в сорок втором году папа подарил Ирбеку велосипед — чудо по тем временам — его тут же украли.

Юноши-ингуши просто дали брату по шее и вытряхнули из седла. Но у папы и среди ингушей были друзья. Он поехал к ним, поговорил — ему пообещали разыскать тех, кто это сделал.

И действительно — нашли, велосипед с извинениями вернули, только звонка уже не было — звонок кто-то успел открутить.

Папа ругал Ирбека:

— Ведь знал, что одному ездить нельзя — опасно! Хорошо, что жив остался!

У мамы в те годы была своя забота — всех прокормить. Она понемногу распродавала вещи, которые семья когда-то привозила из-за границы. И делала из шерсти детские шапочки, пелеринки — руки у нее были золотые.

Ходила с ними на рынок, продавала. И я ходил с ней. Она стояла до вечера, и я стоял рядом.

Но были еще огород, сад, и родственники, готовые помочь. Так что мы не голодали. Осетины всегда помогали друг другу. И вообще, народ в те годы был намного сплоченнее и добрее.

Семьи наших партнеров, ушедших на фронт, жили неподалеку. И мы знали, у кого в семье — беда, и старались, как могли поддержать.

Вместе слушали новости с фронта. О том, что Владикавказ могут взять — не говорили. Наоборот — шло ура-патриотическое:

— Отстоим родной город!

Город действительно отстояли. Немцы не вошли. Рядом были, совсем рядом, заняли несколько с крупных сел вокруг Владикавказа.

Но они очень хорошо относились к осетинам. Очень! Листовки бросали: «Не сопротивляйтесь! Гитлер считает, что немцы и осетины — близки по крови»

Действительно у нашей нации много было связей с германцами. А словарь? Более семисот слов немецких и осетинских — схожи.

И мы очень легко усваивали немецкий язык. Папа его хорошо знал, и старший брат.

Но Осетия бы никогда не покорилась немцам.

Когда мы приехали во Владикавказ — сначала поселились у родственников. А потом папа — люди же уходили на фронт — и все стоило копейки, купил полуразрушенный дом.

При нем был сад. Но сам дом — ветхий. Наверху все разрушено, внизу — кухня и две комнаты. Позже папа решил восстановить второй этаж. Приходили строители, два пьяницы, мама их кормила. Наверху появилась комната, там была моя библиотека. Папа привез доски, сделал стеллажи.

Дом ста-а-арый… Ходишь — и полы скрипят.

В школу я пошел в сорок первом году. Это была знаменитая пятая школа, в которой учился Вахтангов.

От дома до школы было километра три. Трехэтажное здание, прекрасное по тем временам. И сейчас приезжаешь — видишь знакомый дом, двор, а вокруг все другое: город разросся.

Неподалеку от школы — маленькая станция, а на ней укреплена мемориальная доска: «Здесь останавливался А. С. Пушкин». Он ехал через Владикавказ по Военно-Грузинской дороге.

Учился я без особого удовольствия. Математика давалась с большим трудом, я приходил в растерянность — не мог понять задач, и если бы не Ирбек, который учится несколькими классами старше…

В школе не только математика — многое вызывало трепет. Особенно грозным казался директор — могучий осетин, кличка которого была — «Пират» Уже много после — он приходил к нам в цирк. Оказалось — добрейший дяденька. Я с удивлением думал: «И этого интеллигента мы звали Пиратом?!».

Радостей было немного: на перемене нам давали по маленькой белой булочке — это запомнилось.

И еще — Мэри. Мэри Гудушаури. Красивая девочка! Полугрузиночка-полуосетиночка. Маленькая, миниатюрная! Сперва мы сидели вместе, а потом пошло новое веяние: девочки должны были сидеть с девочками, а мальчики с мальчиками. И я пересел к своему другу Вове Перенашвили.

В первые военные годы было не до того, чтобы отец учил нас чему-то.

Но мы с Ирбеком каждый день тренировались: качались, бегали. После цирка — это было уже в порядке вещей. Папа следил строго, чтобы мы поддерживали форму. Рядом с нашим домом была красивая гора. Мы убегали туда, и там тренировались.

— Отец часто повторял: «Готовьтесь. Воротятся наши партнеры, и мы уедем в цирк».

Я хорошо помню, как праздновали Победу. Мне исполнилось одиннадцать лет. В Осетии такие салюты были — такая радость кругом! Ой, сколько радости было! Тем более, что мы знали — теперь все будут возвращаться домой… и наш Хасанбек

Тогда же папе пришла телеграмма из Союзгосцирка. Он сказал, что нас ждут. Ведь боялся в душе — война, разруха, кому мы нужны! А тут написали — ждем! Костюмы мамочка сшила. У Ирбека потом много лет была эта папаха, мамина… Его и похоронили в ней.

Из наших — мало кто вернулся.

Хасанбек, мамин брат Солтан…

До войны труппа была — двенадцать человек. А после из «стариков» остались только — Солтан и Хасанбек. И мы с Ирбеком. И молодые партнеры пошли в работу.

Мухтарбек утомлен. К тому же простудился — и разболевается. Прогулка утром с Асей по свежевыпавшему снегу не прошла даром. А теперь вечер, и он колеблется: попариться в бане? Прогнать хворь? И поглядывает на свою работу — мало успел, доделать бы.

Вначале думалось, что можно и работать и рассказывать одновременно, но нет… Стук молотка… Мухтарбек решает пощадить диктофонную запись.

Маленький «олимпус» примостился рядом на табуретке. Несколько раз неосторожным движением моим его сметает наземь, и он разлетается: крышка — в одну сторону, батарейки — в другую.

С той поры Мухтарбек начнет за ним приглядывать — и еще несколько раз в критический момент подхватит — неуловимым, молниеносным движением метателя.

Но ни баня, ни работа своя — не удаются. Знакомый приносит Кантемирову починить куртку. Не застегивается, зараза — а Мухтарбек сделает, и на совесть.

Кантемиров надевает очки, присматривается.

И заглянувшей в спортзал Наташе:

— Гляди Натуленька, что я придумал… Я вот это приметаю, а здесь пряжку приспособлю.

— Меня это бесит, — говорит Наташа, — Может, ты не знаешь? Там еще Федя ботинки на ремонт принес, старые ботинки, у него там что-то лопнуло. А здесь живет дед Кантемиров, у него иголки и нитки, и он всегда всем все сделает.

Мухтарбек смотрит на нее поверх очков — не гневайся, не роняй себя, и углубляется в работу.

Теплый запах дерева стоит в бане. Лампа освещает мои тетради…

Страшно было, что Кантемиров не станет рассказывать о себе.

Марина предупреждала:

— Он говорит мало, и всем журналистам одно и то же — чтобы общее… Про Асю расскажет, про то, как снимали «Смелых людей», что тринадцать метров арены малы — не раскрыться возможностям лошади.

Он скромный, у них не принято — хвалить себя.

Но не хвалить — вспоминать!

Мы вспоминаем.

Если нужно повторить — Мухтарбек повторяет с того же момента, с теми же интонациями что и прежде, вкладывая — и во второй раз — столько душевных сил в рассказ, чтобы слушатель пережил событие вместе с ним. Не жалея артистичности, не сокращая речь от усталости.

И, отвлекшись на минуту, сразу возвращается мыслями:

— Извини… я готов.

И это «я готов» — переносит в те минуты, когда он стоял за кулисами, и было ему — последнее мгновение перед выходом.

7

Какой в те годы была Осетинская слободка? Что окружало маленького Мишу?

Еще до войны здесь проложили рельсы, пустили трамваи.

Когда немцы подошли к Орджоникидзе, третий маршрут стал «фронтовым». С железнодорожной станции в школу №50, ставшую госпиталем, на трамвае перевозили раненых.

Но слободка была — не только местом, где что-то строили, изменяли… Это — особый неуловимый дух, который определял отношения людей, здесь царила аура доброты и взаимопомощи.

Рубен Манукян журналист, чье детство прошло тут, вспоминает:

— Однажды во время войны я заболел. Никаких антибиотиков, конечно, не было, а известный и верный аспирин не помогал. Кто-то из близких сходил за знакомым врачом и вскоре он пришел. Повесил на спинку кровати свою палку с перламутровыми инкрустациями и маленькой, видимо, серебряной пластинкой с надписью «От коллег» и начал прослушивать мне грудь стетоскопом. Выписав лекарства, этот милый человек еще добавил: «Хорошо бы поить его чаем с малиновым вареньем».

Сегодня легче найти птичье молоко, чем тогда зимой это кондитерское чудо. Но уличный телеграф работал бесперебойно, и уже скоро к нам зашла соседка тетя Полина с полным стаканом необыкновенно пахучего малинового варенья. У них был небольшой сад, выходящий на Терек. Этот почти царский подарок потом у нас в семье не раз вспоминали.

А разве забудется очень внимательная и интеллигентная семья знаменитых конных наездников Кантемировых? Главу семьи Алибека Тузаровича видели мы очень редко, а вот с младшим сыном Мухтарбеком, которого на улице звали тогда Мишей, мы учились некоторое время в одном классе пятой школы».

Не только Миша Кантемиров тянулся тогда к книгам. Читать и пересказывать приключения героев любили многие ребята слободки.

Они собирались на берегу Терека. Здесь были «плетни» — огромные корзины из прутьев, в которые потом сгружали булыжники, чтобы спасти берег от размывания.

Но ребятне казалось удобным загорать тут, курить, разговаривать вдали от взрослых.

После войны появилось много книг в дешевых обложках. Купить их можно было в КОГИЗе.

Манукян пишет:

«КОГИЗ чем-то напоминал клуб любителей чтения. Сюда не просто забегали за новинками, а долго рылись среди не такого уж богатого выбора книг, делились впечатлениями от прочитанного. Да и продавщицы хорошо знали своих клиентов и любили свое дело. В центре магазина стоял еще дореволюционный блестящий кассовый аппарат, который выбивал чек под мелодию каких-то звоночков и сам выдвигал ящичек для денег».

С этой поры у Мухтарбека сформируется привычка, которая останется на долгие годы. Когда он вместе с труппой будет приезжать в новый город — первым делом поспешит в книжный магазин, познакомится с продавщицами, постарается понравиться, произвести на них доброе впечатление. И попросит оставлять ему хорошие книги,

Все годы советской власти произведения талантливых авторов будут в дефиците, и только обаяние юного наездника позволит ему то в этом городе, то в том покупать дорогие сердцу тома.

Но вернемся к Осетинской слободке.

Здесь еще много примет старины. Свистят переливчато на улицах последние голубятники, кузнецы зовут подковать лошадь… Но и новое уже приходит в жизнь

«Однажды кто-то принес на улицу информацию, что в универмаге продают какие-то белые шкафчики — холодильники, совершенно необычное явление для тогдашнего быта. — рассказывает Рубен Манукян, — Прошло немного времени после денежной реформы и отмены карточек, люди жили еще трудно, тесно, продуктов не хватало. В каком-нибудь углу комнаты или в коридорчике устанавливали керосинку или очень популярный примус — вот и вся кухня. И в этих условиях несчастные холодильники на первом этаже универмага стояли как чем-то виноватые инопланетяне, вызывая только любопытство, а то и смех. Кто знал, что уже через два-три года они будут строго распределяться передовикам производства и станут предметом спекуляции.

Тогда еще самой популярной единицей измерения на базаре была «кучка» — кучка яблок, кучка травы для коровы, кучка антрацита, а на базаре на пробу наливали почти полный стакан вина. Но удивительно, что и в самые трудные годы — и до войны и после, женщины всегда отмечали свой праздник — 8 Марта. Покупали что-нибудь из знаменитых тогда портвейнов — №33 или «Херес», а готовили всегда одно и тоже блюдо — винегрет. И конечно в центре стола стояла кастрюля с вареной картошкой…

Любые зрелища привлекали массу зрителей. Люди словно оттаивали после суровых военных лет и искали развлечений. Сегодня уже трудно себе представить, что делалось у кинотеатров, чтобы пробиться к кассе, нужны были хорошие физические данные… Мой решительный товарищ снимал с себя куртку, шапку, отдавал мне подержать, нырял в клокочущую массу у кассы и всегда выходил красным и изрядно помятым, но с билетами.

Во Владикавказе обязательно за полчаса до сеанса в фойе играли небольшие эстрадные оркестры, исполняя любимые мелодии. И певицы из этих ансамблей были весьма популярны, их ходили специально слушать, в них влюблялись»…

Можно представить себе, что тою же жизнью жили в свободное время — а его было у них не так уж много — и младшие Кантемировы.

Читали взахлеб, собирались с другими мальчишками на берегу Терека, стояли в очереди за билетами в кино…

У каждого есть место на земле, где его помнят ребенком. И встречают, не как «звезду» или неудачника — а как родного человека.

И на протяжении всей жизни, уже став «легендой осетинского народа» Мухтарбек Кантемиров в минуты особой душевной усталости будет уезжать в Осетию

— Здесь воскресаешь, — скажет он.

Но тогда, в середине сороковых весь путь был еще впереди.

Из Союзгосцирка Алибеку Тузаровичу приходит телеграмма. Кантемировы собираются в дорогу.

8

Мухтарбеку впервые предстояло выступать вместе со старшими, и даже — на «своей» лошади. Коня звали Чижик. Это был рыжий, злой жеребец, большой мастер кусаться.

И так не наделенный красотой, когда злился, Чижик прижимал уши и становился совсем страшным.

Но он был хороший работник. И самый маленький среди других коней — как раз подходил одиннадцатилетнему мальчику. Однако его надо было постоянно остерегаться. Особенно, когда затягиваешь седло — в этот момент он старался прихватить наездника зубами. За что дотянется — за руку, за живот…

Первый город, куда вместе с родителями приехал выступать Мухтарбек — Тула. За годы работы в цирке он еще не раз побывает там, и всегда будет отзываться о Туле неодобрительно:

— Тяжелый город. Усталая, рабочая публика. Очень скупы на аплодисменты — не захлопают лишний раз.

А это он почувствует сразу, с момента выхода на манеж — как важна для артиста поддержка зала. Естественен страх дебютанта, но от публики идет магнетизм, как сейчас говорят, драйв. Она зажигает.

Но на первом же выступлении происходит несчастье. Выезжая с манежа, Мухтарбек забывает достаточно наклонить голову. И на всем скаку ударяется головой о железный рельс, на котором висит занавес.

Его спасает папаха. Но все же удар настолько силен, что, потеряв сознание, он подает с лошади.

Первой над ним склоняется Мария Константиновна. Сейчас же подбегает медсестра. Надо привести мальчика в сознание, побыстрее унять кровь, заливающую белую черкеску… и публика ждет.

У них всего несколько минут — пока выступают другие джигиты.

— Мишенька, вставай, надо работать, — повторяет плачущая Мария Константиновна.

Сейчас на ее глазах, мальчик буквально ожил. Таким неподвижным, бедным он только что был! Но если он только может стоять на ногах — надо выйти, закончить номер.

Иначе зрители будут в тревоге — что случилось с артистом?

Публику нельзя разочаровывать — это закон для труппы, для всех цирковых.

Мухтарбек еще не вполне уверенно поднимается. Да, он попробует… Ничего, он готов…

Рана на лбу вскоре заживет, но шрам останется навсегда.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

После Тулы был Харьков, потом Москва, а дальше — уже не помню, уже — конвейер.

Хасанбек вернулся к нам только в 1947 году. Его долго не отпускали — он преподавал в военном училище. Его ценили и как преподавателя, и как мастера спорта по боксу. Потребовалось отдельное письмо из Министерства культуры — верните артиста цирку.

Хасанбек приехал, когда мы работали в Ульяновске. Пришел прямо в цирк.

И мы сразу заметили, что характер брата за годы войны стал еще более суровым. Он — сколько я его помню — всегда стремился держаться строго, как отец, а уж когда вернулся…

Помню, он только что приехал, и носил еще гимнастерку. Мы закончили гастроли в Ульяновске и поехали в Пензу.

Все собрались в купе, мама нас кормит…

И вдруг, открывается дверь, и заглядывает офицер:

— О! Жидовское судно!

Ну типажи такие были: черноволосые, смуглые… (смеется) А Хасанбек встал — он сидел с краю — и бдынц офицера, одним ударом — в нокаут. И закрыл дверь.

Тот сознание потерял, тем более — он был пьян. Какое-то время — ничего, тишина…

И вдруг топот, крики. Дверь отъезжает, на пороге — военный:

— Кто ударил — ты? За что?

Брат поднялся:

— Он сказал о нас — «жидовское судно». А мы осетины, я только с фронта вернулся.

— А кто ты по званию?

— Старший лейтенант.

— Молодец, лейтенант — что врезал дураку!

Осетин очень уважали. Я помню время, когда мы ездили по России — осетинская труппа, и мужчины, которые воевали, говорили:

— Мы знаем осетин, это — героическая нация.

Но характер Хасанбека давал себя знать и в отношениях с нами.

Когда труппа работала в Баку, мы пошли купаться. К этому времени я уже плавал хорошо — выучился на Тереке. А море — такое блаженство…

Я нырнул, и забыл обо всем. И об оставшихся на берегу тапочках — тоже. Время было послевоенное, тапочки тут же украли.

В этот момент Хасанбек не стал меня ругать. Пожурил несколькими фразами, довольно мягко:

— Смотреть надо, ты же знаешь, что здесь все воруют.

Но как возвращаться домой? Идти далеко. А раскаленный бакинский асфальт?

Это и избрал Хасанбек для наказания. Он шел неторопливым шагом, по солнечной стороне, а я, босоногий, должен был идти рядом.

Увидев знакомых, Хасанбек останавливался, заводил разговор. Я пытался хотя бы в эти минуты отбежать на газон, постоять в прохладной траве.

Но брат указывал пальцем:

— Ты куда? Ну-ка, иди сюда. Стой здесь.

Домой я пришел еле-еле.

— Мишенька, что с тобой? — спросила мама.

Я показал багровые ступни, покрытые волдырями

— Мама, это я его воспитывал. Он — раззява, — сказал Хасанбек.

Мама пришла в ужас:

— Как тебе не стыдно?! Ты посмотри, что ты наделал!

— Зато он запомнит, — сказал Хасанбек непреклонно.

9

Мама видела — с Мишей нельзя жестко. Он очень совестлив, долго переживает вину, старается помочь семье, чем только может.

Не забудется случай — когда труппа работала в Минске, она дала Мише денег на кино. Не было большей радости у цирковых ребят — попасть на хороший фильм!

А он увидел, как в полуразрушенном городе, в парке возле кинотеатра — без карточек! — продают белые булочки.

Обычно артисты, кроме продуктов, что давали по карточкам, не могли купить ничего. Семье Алибека Тузаровича приходилось чуть полегче — он, как народный артист, получал литерную. И все же…

Миша не обращает внимания на призывы друзей:

— Ты за билетами идешь?

Он становится в очередь и на все деньги покупает это чудо — белые, еще теплые булочки.

И вместо кино идет домой:

— Мама, посмотрит, что я принес…

Тогда Мария Константиновна расплакалась.

И другие цирковые женщины, когда она им рассказывала, тянулись прижать к себе Мишу, и плакали тоже.

Мальчик, в котором просыпались уже мужские черты характера, мальчик, которому они не могли продлить — детство.

10

Цирковые нагрузки растут.

Миша начинает работать в одиннадцать лет, и через некоторое время он — уже настоящий джигит.

Его учат и отец, и старшие братья.

Репетиции начинаются одинаково. Вначале Алибек Тузарович заставляет молодежь бегать. Двадцать, тридцать кругов вокруг манежа. А если цирк возле парка — это вообще благодать. На свежем воздухе и приятнее, и легче. Других поблажек себе давать нельзя. Хорошая дыхательная система — основа джигитовки. И сразу видно тех, кто курит. Они задыхаются.

— Куришь, да? — укоризненно спрашивает Алибек Тузарович, пыхтящего на пробежке мальчишку.

— Нет-нет, дядя Алибек!

Братья Кантемировы знают, кто дымит, их ребята не стесняются, но помалкивают.

Репетиция продолжается. Все качаются. И за этим следит отец. Гантели, штанга, кольца. Руки должны быть сильными. Очень сильными.

А в это время конюхи готовят лошадей. И начинается основная часть.

Мухтарбек постепенно учится прыжкам, переходит к отрывным трюкам.

Он осваивает так называемые «вертушки» — когда всадник скользит вокруг коня то поперек седла, то поперек шеи. Эти трюки возводят наездника в ранг профессионального джигита.

Когда Алибек Тузарович чувствовал, что трюк налажен — поэтапно переходил к следующему.

Как он и предвидел, самым способным из сыновей оказался Ирбек. Не смотря на талант — скорее, именно талант и заставлял — он тоже репетировал до седьмого пота.

И вот уже Ирбек, а не отец, показывал новые трюки младшему брату и партнерам.

Алибек Тузарович смотрел, кивал, подсказывал:

— Колени, колени выпрямляй! Носочки тяни!

Труппа «Али-Бек» отличалась тем, что работала не просто чисто — но красиво. Ни одним движением нельзя было пренебречь, не отточить его, не довести до совершенства.

11

В 1946-м году джигиты «Али-Бек» выступают на Всесоюзном смотре номеров цирка. Труппа признана лучшей.

В 1947 году «Али-Бек» принимает участие в праздничной программе, посвященной 800-летию Москвы. Труппа выступает на VI Всемирном фестивале студентов и молодежи, на праздновании 40-летия советского цирка.

Мастерство наездников таково, что именно Кантемировых упомянут в Большой Советской Энциклопедии — там, где будет говориться о джигитовке: «Джигитовка — лихая скачка на лошадях, во время которой всадники, демонстрируя смелость, ловкость и искусство управления конем, стреляют в цель на полном карьере, соскакивают с лошади и вскакивают на нее, используют акробатические упражнения, танцы, поднимают с земли предметы, соскакивают с седла и висят на боку и под брюхом лошади и т. д.

Из цирковых джигитов в СССР, — пишется далее, — особенно известны группы джигитов-осетин под руководством народного артиста Северо-Осетинской АССР Али-Бека Кантемирова».

Мария Константиновна выходила на манеж вместе со своими джигитами. Она играла на гармони, выступление начиналось показом «праздника» на Кавказе — музыки и танцев. Потом — джигитовка, проносилась по манежу арба, наездники делали пирамиду. В сороковые годы Миша забирается наверх ее, с годами он будет занимать место все ниже, пока не станет основанием пирамиды, и удержать ему нужно будет — шесть человек.

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

Мы постоянно переезжали.

И маме приходилось укладывать весь скарб: костюмы, домашнюю утварь…

Конечно, реквизит, сундуки тяжелые — это таскали мы. Лошадей на вокзал уводили, грузили.

Ой, суматоха! (с содроганием.) А зимой! С лошадьми ездили мы — конюхам папа не очень доверял, они пьянствовали.

Я очень часто ездил — зимой особенно. Ставили печку — ох, какие условия! Иногда дырявые вагоны, продувает насквозь, мы засовывали в прорехи вату, паклю — лошадей берегли. Господи, столько мучений!

Летом хорошо. А зимой страшно. Печка-буржуйка — одна на весь вагон. Опасно — ее надо топить постоянно, чтобы какое-то тепло было. И не заснешь: следи, чтобы не загорелось. Цирковые ребята, кто пил — горели. Поэтому папа нас отправлял с конями. То Ирбека, то меня… Один раз я воспаление легких заработал, перемерз…

Постоянный дом у нас оставался в Осетии. Папа его отдавал друзьям, за какие-то копейки, лишь бы следили.

Потом папа продал дом, и купил квартиру в Москве.

А мы продолжали ездить, и самое тяжелое, что приходилось перевозить — моя библиотека. Книги уже с трудом помещались в огромном сундуке.

Такой сундук, набитый томами — вещь неприподъемная. Ребята сердились, когда при переездах приходилось таскать его (изображает раздраженные голоса): «У! Эти Мишкины книжки!»

Но Джек Лондон! Но Вальтер Скотт! Но Дюма-старший!

В то время книги непросто было достать. И поэтому, когда приезжали в новый город, я приходил в книжный магазин, знакомился с девочками, они оставляли мне что-то хорошее.

Все деньги, которые мама давала — уходили на книги.

Много лет спустя, когда сняли «Не бойся, я с тобой» — Юлий Гусман, зная, что я люблю — подарил мне полное собрание сочинений Джека Лондона.

А еще, помню, в Ленинграде, классе в шестом, в руки попали «Три мушкетера»

Ну когда читать? Работа, школа, уроки…

Со вкусом:

— Я — ночью читал. Фонарь — и под одеяло. И раз увлекся, а фонарь светил из-под одеяла прямо папе в глаза. А я дурачок — зачитался совсем…

Папа открыл одеяло — и мне по заднице ремешком.

— Завтра репетиция — спать!

А ведь нужно было еще и учиться.

Каждый «цирковой» ребенок знает это: приехали в новый город, приходишь в школу, а класс, в который тебя определили, давным-давно ушел вперед. И все, о чем толкуют на уроках, для тебя — темный лес. Находи время между репетициями и выступлениями самостоятельно осваивать зараз кучу параграфов.

Зато следующий переезд — и все наоборот. Одноклассники еще плутают где-то в начале учебника, а ты сидишь и скучаешь.

Литература и русский язык хорошо шли у меня. История тоже. Математика — совсем не доходила, Ирбек помогал.

Может, оттого, что я с шести с половиной лет в школу пошел? Недоразвитый был? (смеется) Ну не шла в голову математика…

Диктанты отлично писал. Учителя удивлялись. Видели, что осетин, а очень грамотно писал.. С детства читать любил — поэтому.

Когда переходишь в другой класс, и дают новые учебники — для меня это было — блаженство. Буквально вылизывал: читал, смотрел!

Понимая, как тяжело и работать и учиться, родители не требовали быть отличником, но и двоек получать было нельзя. Так что, как бы ни устал — сиди, и учи уроки.

12

Учителя не выделяли цирковых ребят, относились к ним, как и к прочим. Но вот мальчишки… Особенно в Сибири…

Хорошо воспитанный, начитанный мальчик, которому легче уступить, чем требовать свое, был прекрасным объектом для издевательств.

Мальчишки могли выхватить ручку, отобрать тетрадь, дать тумака.

От обиды на глазах выступали слезы. Но у него рука не поднималась ударить.

И тогда в дело вмешивался Хасанбек.

— Что, опять обидели? — кричал он, — То-то, я смотрю, под глазом фингал!

Сам он был уже мастером спорта по боксу:

— А ну-ка давай, надевай перчатки… Значит, если он так, то ты…

Такая политика совсем расходилась с наставлениями Марии Константиновны:

— Мишенька, никогда не злись, будь добрым.

Какое добрым! Он представлял себя в школе — тихим и всепрощающим. Да забьют вовсе. А нет — так издевательствам не будет конца.

Прав оказался в данном случае Хасанбек.

Как только Миша научился стоять за себя, в чем, кроме науки брата ему помогла и собственная сила — долгие часы репетиций не прошли зря — как только он научился давать сдачи, все это кончилось.

Его больше никто не трогал.

Но кроме врагов, в каждой школе находились и друзья. Он водил их в цирк, катал на лошадях.

И еще одному его таланту не было цены среди мальчишек — в то время он уже без промаха метал в цель ножи.

13

Бывают в жизни события, на первый взгляд обыкновенные, но которые затем определяют течение ее.

Цирковые ребята часто бегали в кино. Если время позволяло, а родители дали мелочь — они дружной стайкой устремлялись в кинотеатр.

В 1947 году Мухтарбек берет билеты на «Ущелье Аламасов».

Сегодняшний зритель вряд ли знаком с эти фильмом. Это не «трофейная» лента, как может показаться по названию. Фильм отечественный, снят еще в 1936-м. Но Мухтарбеку удалось посмотреть его только после войны.

По следам древней легенды в ущелье Аламасских гор отправилась в поход научная экспедиция во главе с монгольским ученым Джаммбоном. Но вражеская разведка стремилась во что бы то ни стало помешать им. В группу проник шпион. После ряда козней он навел на ученых отряд бандитов.

Но много больше, чем перипетии сюжета, мальчика заворожила одна из героинь — девушка, мастерски метавшая ножи. Человек стоял, а она ножами обрисовывала его силуэт.

Известное дело — посмотришь фильм, и настоящая жизнь кажется такой скучной и обыденной, и так хочется почувствовать себя причастным к жизни героев!

Повстречаться с призраком-аламасом Мише было невозможно.

А ножи…

Вспоминает Мухтарбек Кантемиров

— Я помню, как меня зажег момент, как девушка метала… Он меня так впечатлил, что я сразу, на следующий день — у нас же кинжалы всегда были — взял самый маленький и пошел метать.

Кидать начал — снизу. Нет, не в деревья. В живое рука не поднималась. Какие-то доски находил — в цирке их полно. И после репетиций…

Папа говорил:

— Молодец, Мишенька, это очень пригодится тебе.

Как будто чувствовал, что будет «Не бойся, я с тобой».

И поощрял меня — рассказывал о знаменитых метателях, которых видел в жизни.

«Мы работали у Гагенбега в Гамбурге, и с нами работал американец, — говорил папа, — Великий мастер! Наша труппа была — десять человек — и он получал почти столько же, сколько мы все.

Но он настоящий ковбой был. Уникальный.

На лассо ловил лошадей — сумасшедшие трюки делал. Выпускали одну лошадь — он ее за шею ловил. Выпускали двух — он становился на барьер и ловил за шею одну лошадь, потом — двух, потом трех одновременно.

А потом выпускали одного коня, и он спрашивал:

— Скажите, за какую ногу ловить?

Кричали:

— Переднюю. Правую!

— Хорошо: передняя, правая.

Безошибочно все делал.

Выводил партнершу — худенькая, красивая балерина — ставил к щиту и метал по контуру близко-близко. Стоял от нее — метрах в трех, и по контуру ее обрисовывал.

Потом ножи вынимали ассистенты, и она опять стояла. Он брал в руки шесть топоров — и метал топоры. На каждом обухе была вот такая пробка. Над головой один входил, два около щек, один — между ног и два — по бокам от ног.

Каждый топор четко вставал. И он в каждый — в обух — метал ножи. Это вообще ужас. Если нож соскользнет — точно в лицо попадет. Это немыслимо.

Потом выносили ему хлысты. Он щелкал, щелкал…

Партнерша вставала, он предметы сбивал у нее с головы, потом она брала сигарету на мундштуке. И он сигарету перерубал три раза. Длинный хлыст — метров пять. Четко-четко-четко — тремя ударами.

Папа говорил:

— Дети мои, он получал бешеные деньги, но он был труженик. Видели бы вы — он хлыст подвешивал к потолку, а вниз — гирьку. И хлыст висел, пока он не работал. Потом он снимал его, и хлыст был ровный-ровный. Идеально точный. Это страшная штука. Партнерша держала на весу яблочко, и он ударом хлыста — разрубал его пополам.

По пять-шесть часов репетировал! Лассо, ножи, хлысты… Мы все это видели. Никакой зависти не было, что он сумасшедшие деньги получает.

Такие рассказы меня тоже зажигали

Я начинал чувствовать, что нужно для метания. Подбирал бревнышки для стенда, пилил.

Каждый день выходил во двор и тренировался. Если зима была — шел на конюшню.

А недавно меня пригласили в Росгосцирк. Я туда вообще-то редко хожу. Но пришел, Запашный позвал. Секретарь спрашивает:

— Вам назначено?

— Да нет, — говорю, — Я Кантемиров.

— А, ну тогда…

В общем, дожил до того, что ногой открываю к директору двери.

И Запашный меня спрашивает:

— Мишка, а ты еще швыряешь ножички?

— До того, — говорю, — дошвырялся, что стал Председателем Союза метателей России…

14

После окончания войны в страну стали приходить западные ленты: мелодрамы, приключения, фильмы о ковбоях.

И Иосиф Виссарионович, который, не смотря на раз навсегда избранный метод социалистического реализма, не мог допустить, чтобы «его» страна в чем-то отставала, спросил приближенных:

— А что, разве у нас нет таких смелых людей?

Ему осмелились робко напомнить его же собственные постулаты:

— Но это же безыдейные фильмы…

Однако «вождь всех времен и народов» распоряжался «реализмом» по собственному усмотрению. В данном случае его увлекли ковбойские сюжеты:

— Наплевать! Идею мы в другом месте покажем. А вы покажите-ка смелых людей…

С этой минуты не стоял вопрос о названии фильма. «Смелые люди».

Какой же выбрать сюжет?

Ковбоев в Советском Союзе не водилось. Времена надо было показать советские — «что, у нас нет?»

Кого представить — конницу времен гражданской? Но только что кончилась Великая Отечественная, и народу она была «ближе к сердцу»

В результате за два года был подготовлен сценарий. Николай Эрдман и Михаил Вольпин, писали его на Северном Кавказе, на Мало-Карачаевском заводе, где животных держали не в конюшнях, как обычно, а на воле. Чтобы лучше понять лошадей, познакомиться с трудом тех, кто работал на конезаводе.

15

Действие картины начиналось в предвоенные годы на конном заводе, где работал главный герой — Вася Говорухин. Ему досталось вырастить осиротевшего жеребенка — Буяна. Буян стал конем, которому нет цены. Мало того, что прекрасных кровей, но и умный, и преданный.

Начинается война, Вася спасает породистых лошадей, уводит лучших, чтобы не достались немцам. Освобождает любимую девушку, которую вместе с другими угнали фашисты. Разоблачает предателя.

Согласно сценарию, каскадерам предстояло исполнить сложнейшие, ранее не никем выполнявшиеся трюки — надо же было заткнуть за пояс ковбоев. В батальных сценах предстояло показать «убитых», на всем скаку падающих лошадей. Позже Вася Говорухин на Буяне должен догнать поезд. А такие, казалось бы, «естественные» моменты, когда лошадь ложится возле раненного всадника, чтобы тот сумел перебраться ей на спину? Все это вполне вписывалось в сценарий, но как это снять? Реально ли? И если реально — то какой ценой? Сколько лошадей погибнет, пока будут опробованы «подсечки» — трюки, до той поры незнакомые наездникам Советского Союза? И — главное — уцелеют ли при этом люди? Попробовать воплотить сценарий в жизнь мог только один человек. Алибеку Тузаровичу звонят из Министерства культуры. Он уже играл в фильме «Георгий Саакадзе», снимался и в эпизодах — но главное, профессионала его уровня по части обучения лошадей — в стране больше нет. Кантемиров соглашается — и новость быстро становится общим достоянием труппы. — Готовьтесь, — говорит Кантемиров-старший после репетиции, — Впервые в Советском Союзе будет снят приключенческий, трюковой фильм. И доверили сделать трюки именно нам. Все, все будут участвовать! — он предваряет вопросы, — И младшие будут нужны. Так что не переживайте: поедем — вместе. Молодежь обрадовалась необыкновенно. Все-таки цирк — это одно и то же. А тут — новое дело, да какое! Но что за фильм? В Ленинград, где тогда работали джигиты — присылают человека со сценарием. Сценарий тоже читают сообща. Правда, Мария Константиновна при этом не присутствует — не нужно, чтобы она знала об опасности съемок. Ей потом вкратце перескажут сюжет. — Можно ли все это сделать? — спрашивают кинематографисты Алибека Тузаровича, — Ведь в первый раз… Если что-то не получится — эти трюки вычеркнем. -Не волнуйтесь, все получится, — отвечает Кантемиров. Но что едва ли не ужасает его — это разрешение «погубить» семь или восемь лошадей по ходу работы. Ведь съемки предстоят суровые, а значит… -И не думайте, и не мечтайте — ни одной лошади мы не погубим, — эти слова Алибека Тузаровича запоминают его сыновья. Чему все особенно рады — съемки должны проходить в любимых, благословенных местах Северного Кавказа. В окрестностях Пятигорска и Кисловодска. Это «лошадиные» места. Там сосредоточены лучшие конные заводы страны.

16

Прямо из Ленинграда труппа отправляется в район Кисловодска. Джигитам выделяют конюшню в расположении воинской части, находят места, где можно разместить людей. Но вскоре все переезжают на конный завод (ныне — Терский).

Поблизости, в селе, Кантемировым отведут отдельный дом, и там они проживут все лето. Первая задача — подобрать достаточное количество лошадей для съемок. Семен Буденный — конный завод носит его имя, и он там всевластен — дает Алибеку Тузаровичу «зеленый свет».

— Алибек, выбирай каких надо лошадей, тебе не имеют права мешать. Любую лошадь бери — это мое распоряжение. Даже племенных жеребцов.

— Нет, — говорит Кантемиров, — племенных трогать не будем, но если я выбираю подходящую лошадь — то пусть мне не препятствуют. А я слово даю — не покалечим. И Алибек Тузарович начинает ездить по заводам в поисках красивых и смышленых коней. Кто-то говорит ему: неподалеку, у пастуха, который пасет табун на альпийских лугах — есть удивительная лошадь. Кантемирова везут в горы. И он видит замечательного вороного жеребца кабардинской породы. Что умен необыкновенно — по глазам видно. Но согласится ли пастух-кабардинец? Хороший конь, на котором он пасет табун — кобылиц с жеребятами– это его хлеб. Великий артист и пастух быстро находят общий язык. Трудно устоять перед открытой душой Алибека Тузаровича.

— У тебя красивый конь, — осторожно говорит Кантемиров, — Я бы его хотел взять на съемки. Как ты на это смотришь?

— Алибек, — отвечает пастух — Ты видишь просто красивую лошадь. Но это страшная лошадь. Я тебе расскажу историю — и ты поймешь. Этот конь только меня признает. Еле обучил его под седло. Поверишь ли? Год назад мы пасли в горах табун. Я был на другой лошади. А этот жеребец — тогда был вожаком табуна. Погода портилась, ожидалась большая гроза. А мы — высоко в горах, там тропы, обрывы… Лошади — очень пугливые, и иногда очень боятся грома. Понесут — их тогда не остановить. Кругом пропасти, в табуне много недавно народившихся жеребят… Словом — надо было срочно, очень резво уходить вниз. И вот я иду впереди, за мной — весь табун, а жеребец этот — последний, замыкает. Укрючный! Страшная лошадь, ни волка не подпустит, никого. И одна кобылица в табуне была, она только-только родила. Жеребенок совсем маленький, худенький, не может быстро идти. Я оглядываюсь и вижу, что кобыла отстает, держится возле своего дитяти. А жеребец их подгоняет. Но все равно — табун уходит, а они отстают. И рядом — пропасть. Я постоянно оглядываюсь — смотрю, чем все это кончится, потому что и гроза близко и еще далеко спускаться. Жеребец подходил и подгонял кобылу, это я постоянно видел. И вдруг момент — гром, молнии, он ее отогнал, взял жеребенка за загривок — и бросил в пропасть! Кобыла ржет — он ее кусает, кусает — и погнал! Она оглядывается — был момент такой страшный! — он ее гонит, и загнал — и мы спустились. Но то, что конь этот осмыслил причину — из-за чего отстает кобыла, и что он сделал — это удивительно. Мне, никто не верил, как это может быть…

— Да, это удивительный случай — согласился Алибек Тузарович. Не поверить он не мог. Он, как никто, знал, на что способны лошади

17

Но надо было найти и главного героя — коня, который «сыграл» бы Буяна — того самого, что бежит на зов всадника, ложится возле раненого, догоняет поезд. Алибеку Тузаровичу приглянулся темно-серый жеребец в яблоках по кличке Атлас. Коня возьмут в работу, и он сыграет самые сложные сцены. Только на скачках его заменит дублер. Атлас-Буян оказался даже более способным, чем предполагал Кантемиров. Он был талантлив и в джигитовке, и в дрессировке. А главное, настолько привязался к Ирбеку, который исполнял конные трюки вместо Сергея Гурзо, что шел за ним — в любое место. Не боясь толпы, шума, лестниц. С Ирбеком ему ничего не было страшно. То, что Васю Говорухина — Сергея Гурзо — будет дублировать Ирбек, решили сразу. Хасанбек слишком высок ростом, Мухтарбеку — всего тринадцать лет — мальчишка. А Ирбек и Гурзо — со спины не отличить. Даже костюмы подгонять не надо.