Бесплатный фрагмент - Моё путешествие в мир научной философии

Для философии было бы желательно, чтобы её преподавание в университете было прекращено, а молодые люди время, предназначенное ими для философии, посвящали чтению истинных, прирождённых, серьёзно относящихся к делу философов.

А. Шопенгауэр, «Новые паралипомены»

Философия возможна лишь в том случае, если есть особый, отличный от научного, путь философского познания. «Научная» философия есть отрицание философии.

Н. А. Бердяев, «Я и мир объектов»

1. На пути в мир знаний

Научная философия. Что это за мир? Мир философов и мудрецов, подобных Гераклиту, Платону и Аристотелю? Или Декарту, Шопенгауэру и Бердяеву? Несведущему человеку так может казаться. Но так ли это на самом деле?..

Примерно лет до двадцати двух я не испытывал ни малейшего интереса ни к науке, ни к философии, как и подавляющее большинство. Более того, моё отношение к наукам было большей частью негативным: я относился к ним как к чему-то совсем ненужному для обычной жизни, как к бесполезному. Во многом это стало следствием десятилетнего времяпровождения в школе, где попытки прививать знания насильственным путём вызывают зачастую лишь обратную реакцию. Впрочем, а прививаются ли на самом деле там знания? Лично я из школы вынес только умение читать, писать и считать. А всё остальное зазубривание, необходимое для получения оценок, быстро улетучивалось из головы. Вопрос в том, как сделать так, чтобы зазубриванию уступило место действительное усвоению знаний. И огромную роль здесь играет мотивация. В школьном возрасте чуть ли не каждый ученик задаётся вопросом: «А зачем мне всё это? Разве мне это в жизни пригодится?..» Однако дело не только в том, чтобы знания пригодились и принесли пользу. Должно появиться незаинтересованное, бескорыстное стремление к получению знаний, они должны стать ценностью самой по себе. Однако знание следует отличать от информации — последняя таковой ценностью не обладает. Любовь к знаниям есть любовь к истине, а в отношении информации можно лишь употреблять слово «правда», но не «истина»…

Школьные занятия я постоянно пропускал. Не пойти на один–два урока в день — это для меня было нормой. А вот после школы для меня начиналась настоящая жизнь — в разного рода кружках и секциях. Туристический кружок, судомодельный, цирковой. Года четыре провёл в секции по хоккею с мячом. Порой занимался в двух кружках одновременно. Помню, как после школы ехал на стадион, а после тренировок спешил на вечернее занятие в цирковую студию. Во всём этом я чувствовал развитие себя, мне это было нужно. Одновременно я не понимал сверстников, которые вообще не занимаются ни в каких кружках. Школа же мне была только в тягость — не мог дождаться, когда же эта мука закончится. Когда мне было шестнадцать лет, уже начал подрабатывать с местным цирковым коллективом, и только школа удерживала меня от того, чтобы не оправиться на долгие гастроли… В конце концов, я дотянул до окончания школы…

Знания не должны прививаться насильственно — просто потому, что они в таком случае не привьются, это бесполезная трата времени. Когда у человека рождается желание что-то изучать, то словно открывается внутри резервуар, в который эти знания будут складироваться. А когда такого резервуара нет, то и знания некуда складывать… Обучение должно быть творческим, а не стандартизированным. Оно должно подстраиваться под человека, под те интересы, которые у него есть в данный момент. Человек должен сам выбирать, что ему изучать сегодня, а что завтра. И лишь тогда обучение способствует развитию личности, заполняя те резервуары, которые раскрылись… В школе меня пытались учить физике, но она мне была тогда совершенно не интересна. Однако лет в сорок пять я некоторыми разделами физики увлёкся и посвятил им немало времени… Меня в школьные годы заставляли читать произведения классиков литературы, выдавая на лето такой список, что для его усвоения целое лето нужно было только и читать всё это с утра до вечера. Конечно же, я вообще ничего не читал. Толстой, Достоевский, другие — всё это мне было тогда неинтересно. А вот в диапазоне сорока–пятидесяти лет я классикой увлёкся (в основном, через аудиокниги) и одновременно думал: как можно подростков заставлять всё это читать, ведь это книги не для них, а для людей, имеющих солидный жизненный опыт… В школе был урок «Музыка», где занятия сводились к тому, что преподаватель играл, а весь класс «пел», не имея о вокальной технике ни малейшего представления. Но даже если бы и по-настоящему тогда преподавали музыку, у меня интереса к этому не было. А вот в пятьдесят один год появился — и я стал самостоятельно осваивать фортепиано, изучать теорию музыки… Учиться нужно всю жизнь, несмотря ни на какой возраст. И осваивать нужно то, к чему имеется интерес в данный момент…

Первый интерес к знаниям у меня появился где-то в двадцать два года. Окунувшись во взрослую жизнь и набив немало шишек в самых разных начинаниях, я наконец понял, что мне не хватает именно знаний. Первым моим научным увлечением стала экономика, выбор в пользу которой был вполне естественным для середины 90-х — тогда знания по рыночной экономике были наиболее актуальными. Поступив в техникум на вечернее отделение, я принялся за учёбу со всей возможной серьёзностью — не ради диплома, а ради знаний. Жажда знаний была огромной, и от учёбы я получал большое удовольствие, чего никогда не было в школе. Один за другим я сдавал предметы только на пятёрки и, к своему собственному изумлению, окончил техникум с отличием. Такой успех никак не сочетался с тем, что школу я окончил хуже всех в классе…

И во время учёбы в школе, и во время учёбы в техникуме, и далее я постоянно задавал вопрос: «А что значит учиться?» Почему все говорят, что нужно учиться, но не ставят вопроса о том, что это значит? Почему-то все считают, что само собой понятно, что значит учиться. Для меня же это было непонятно. «Выучить» в те годы мною обычно понималось как «вызубрить», но я чувствовал, что обучение так не должно строится. Если кто-то что-то вызубрил, то это ещё не говорит, что он это теперь знает, это лишь внешняя видимость обучения. Позже я понял, что любая зубрёжка вообще в обучении должна быть отвергнута — так знание не усваивается. Для усвоения знания должно быть одновременно и его понимание, и сцепление с прошлыми усвоенными знаниями, которые, соединяясь с ним, как раз и не дают ему улетучится. Тем самым обучение должно строиться на взаимосвязанных знаниях, но эта взаимосвязь может развиваться самым разным способом. Ты усвоил что-то одно, и это открывает перед тобой множество вопросов, находишь на них ответы, и вместе с тем появляется ещё больше вопросов, только совсем иных… А вот другой человек либо усвоил совсем другое знание, либо то же самое, но вопросы задал иные, и его познавательный путь будет уже отличаться… Вот так и должно идти обучение: от одних вопросов к другим. В таком случае обучение становится творческим: у каждого в нём должен быть свой собственный путь. Нахождение верного ответа на вопрос, и есть путь познания. Жажда нахождения этих ответов и есть лучшая мотивация…

Во время обучения в техникуме произошёл случай, который повернул мой жгучий интерес познания от экономики совсем в другое русло. Мне нужно было написать контрольную работу по новоявленному для тех времён предмету «Менеджмент». Поскольку в то время в библиотеках ещё не было книг по рыночной экономике, всю нужную литературу приходилось покупать. Причём особого выбора при покупке книг не было, порой увидишь книгу с подходящим названием и ценой — сразу покупаешь, даже не заглядывая внутрь. Так, в одном из магазинов я увидел небольшую книжку «Менеджмент слаженной команды» и, будучи абсолютно уверен, что это книга по менеджменту, сразу же её купил. Но оказалось, что это книга по соционике — новой «науке», которую можно применять в том числе и в менеджменте. До этого я однажды по телевидению уже увидел небольшой сюжет про соционику — там рассказывали о психологических типах (социотипах, по соционике), к которым принадлежат известные артисты, писатели, политические деятели. Этот сюжет вызвал тогда у меня очень сильный интерес, однако я не сразу обратил на него внимание, прослушав, что это за наука. А позже очень часто его вспоминал, задавая себе вопрос: как же эта наука называется?

Тема психологических типов после прочтения книги меня так заинтересовала, что я стал вникать в неё всё глубже и глубже. Интерес к соционике стал просто громадным. Я выискивал новые книги по этой теме, пытался выделять среди людей социотипы, и это значительно помогало в моей практической деятельности. Благодаря соционике я теперь знал, с чем стоит, а с чем не стоит обращаться к представителю того или иного типа. Определив же себя самого как «логико-интуитивного интроверта», я соответствующим образом организовывал и собственное поведение: стал избегать того, что противоречит моему социотипу, и охотно брался за то, что ему соответствует. Однако правильно выделять социотипы — дело достаточно трудное, и зачастую в их определении я сильно ошибался: долго думал, что человек принадлежит к одному типу, но те или иные его действия в определённых ситуациях заставляли пересмотреть его тип; но и со второго раз зачастую тоже совершал ошибку. Бывало, что тип некоторых людей я так и не мог точно определить, даже несмотря на общение с ними годами… И я уже с самого начала понимал, что для продвижения в деле определения типов нужны дополнительные знания.

Вполне логично для этой цели было обратиться к работе Карла Густава Юнга «Психологические типы», путём переработки которой и возникла соционика. Юнг произвёл на меня очень сильное впечатление, вследствие чего я принялся изучать и другие его произведения. Вместе с тем мною были приобретены и оба тома «Соционики» Аушры Аугустинавичюте. Книги Юнга настолько затмили работы Аугустинавичюте и её последователей, что теперь я на них смотрел как на нечто совсем примитивное. Юнга и Аугустинавичюте даже нельзя сравнивать — это что небо и земля. Впоследствии я стал считать, что Аугустинавичюте извратила во многом идеи Юнга, превратив их в нечто примитивно-популярное. Определение типов великих личностей у неё в большинстве своём является неправильным… Одним словом, после работ Юнга соционика для меня, по сути, перестала существовать. Единственный положительный момент, который, по моему мнению, можно было поставить в заслугу соционике — это попытка разработать вопрос взаимоотношения между типами, чего у Юнга совсем не было. Вместе с тем и теория Юнга, как впоследствии я понял, является во многом несовершенной и требует дальнейшей доработки…

Поначалу книги Юнга для меня были очень сложны: я читал, и многое не понимал — уж сильно много там всяких разных терминов, с каждым из которых приходилось разбираться… Но я перечитывал всё заново и заново, постепенно продвигаясь в понимании написанного Юнгом. Теперь же я на эти книги смотрю и не нахожу в них особой сложности. Вместе с тем сейчас про мои книги мне зачастую говорят: «Зачем так сложно писать?» Я перечитываю свои книги, и совершенно не нахожу там сложности…

Поскольку же в книгах Юнга постоянно упоминаются Фрейд и Адлер, которые вместе с ним образовывали знаменитую троицу психоанализа, я обратился к работам и этих авторов. При этом, когда я читал работы Юнга, то внутренне чувствовал с ним какую-то общность — общность, которой у меня не было ни с Фрейдом, ни с Адлером.

Я стал завсегдатаем книжных магазинов. Помню, как однажды я вошёл в магазин, и продавщица уставшим голосом сопроводила меня словами «Опять в психологию…» Возле стеллажей по психологии я порой проводил по одному-два часа — потому продавщицы меня и запоминали. Каждую книгу я просматривал, прочитывал пару абзацев, пытаясь понять, нужна ли мне она. По многим ответ сразу не находил, а потому приходил ещё и ещё. И меня интересовали не только книги по глубинной психологии — психология меня стала интересовать вообще. Наряду с психологией у меня стал появляться и интерес к философии — опять же благодаря Юнгу.

В отличие от Фрейда с Адлером, Юнг вовсе не был погружен исключительно в психоанализ, он весьма философичен — постоянно поднимает философские темы и обращается к работам тех или иных философов. Многократно он упоминает Шопенгауэра. То, что Юнг высоко ценил Шопенгауэра, послужило для меня весомой рекомендацией — я захотел познакомиться и с его произведениями. Это знакомство, как оказалось, имело для меня решающее значение. Та общность, которую я чувствовал с Шопенгауэром, была намного сильнее, нежели общность с Юнгом. Я стал чётко понимать, что дело, которому посвятил себя Шопенгауэр, это и моё дело, и я должен посвятить себя не чему иному как философии. После Шопенгауэра я стал изучать произведения других философов и с каждым разом всё больше и больше убеждался, что философия и есть то дело, к которому я предназначен.

Впрочем, философские вопросы меня начали интересовать ещё в детстве. Помню, мне не давал покоя вопрос о бесконечности вселенной. Где-то, скорее всего по телевизору, я услышал о том, что вселенная бесконечна. Но как она может быть бесконечна? Я этого не понимал. Должна же она где-то заканчиваться. Но если она где-то заканчивается, то за границей этого тоже должно что-то быть. Видимо, человеческий мозг так устроен, что не в состоянии эту антиномию помыслить. Никакие представления о кривизне пространства её не объясняют: если пространство имеет закруглённую форму, то этот круг также должен либо иметь границу, либо простираться в бесконечность. Но ни то, ни другое нельзя даже представить. И столь сложный вопрос меня интересовал ещё в дошкольном возрасте — я постоянно к нему возвращался и никак не мог совместить несовместимое: не может быть ничего бесконечного, но и за любым конечным что-то ещё должно следовать…

Девяностые — это было время, когда на смену марксисткой литературе пришла литература настоящая. Теперь свободно издавались книги, о выпуске которых в советское время даже и думать было нельзя. И интерес к этим книгам был достаточно большим. Мне запомнился случай, когда я увидел, как книги Юнга продавались на уличном лотке возле остановки электрички — такое сейчас и представить трудно…

Я покупал и прочитывал одну за другой книги по философии, хотя попутно интересовался и психологией. Помимо Шопенгауэра на меня весьма положительное впечатление произвёл Николай Бердяев, также большой интерес вызывала древнегреческая философия, хоть я и не могу там кого-то особо выделить. Бердяев, Юнг и Шопенгауэр — это три автора, которые в то время оказали на меня наиболее сильное влияние.

Постепенно я и сам стал пробовать писать философские трактаты. Ничего не получалось. Я чётко ощущал, что причина этого — нехватка знаний. Нужно идти учиться? Но ведь многие великие философы вовсе не обучались философии ни в каких заведениях, а все-таки создали учения, которые живы до сих пор. Например, Дэвид Юм закончил лишь школьные курсы при университете, которые длились три-четыре полугодовых семестра, и которые в то время заканчивали обычно к четырнадцати-пятнадцати годам — по сегодняшним меркам это даже нельзя приравнять к неполному среднему образованию. А какое образование получали древнегреческие философы? Кто-то был просто слушателем у других философов, а кто-то занимался исключительно самообразованием. Всё это наводило на мысль, что для философского ума достаточно лишь наблюдать и размышлять, читать книги философов, а обучаться в каком-либо образовательном учреждении вовсе не обязательно. Я наблюдал, размышлял, читал книги, пытался снова писать — ничего не выходило. Знаний явно не хватает… Кроме того, если и дальше самостоятельно изучать философию, но каковы перспективы этого? Писать в стол?..

По окончании техникума встал вопрос о продолжении образования и, естественно, мне хотелось далее обучаться именно по философии: в таком случае я одновременно и буду заниматься тем, что мне интересно, и получу профессию преподавателя философии. Однако во всём городе была лишь философская магистратура, на базе же среднего образования философии нигде не обучали. Ближайший город, где можно было заочно получить высшее философское образование, находился аж за две тысячи километров, и ехать туда учиться мне было не по карману. Философские же аспирантуры у нас в городе были, притом в нескольких вузах. Получалось, что нужно сначала получить образование по нефилософской специальности, потратив несколько лет на то, что тебя совершенно не интересует, и лишь потом поступать либо в философскую магистратуру, либо в аспирантуру. Впрочем, в одном из негосударственных вузов, которые появлялись в то время один за другим, был психолого-философский факультет, но только по философии там не было государственной аккредитации, которая для выпускника имеет очень большое значение. Получение негосударственного диплома закрывает путь к защите диссертации, а без научной степени твои научные работы не опубликует ни один журнал, твою философскую книгу не выпустит ни одно издательство. Можно написать гениальное произведение, но что толку, если его так никто и не увидит? Тем самым мечты о занятиях философией нужно было отодвинуть на пять лет, которые следовало принудить получению совсем не нужного мне образования. На этом пути высвечивались два варианта. Первый из них предполагал продолжение экономического образования, тем более что у меня был красный диплом техникума, что само по себе подстёгивало идти дальше по пути экономической науки (к которой я к тому времени уже совсем охладел). Второй вариант — пойти учиться по психологии, ведь изучая работы Юнга, Фрейда и Адлера, я проникся большим интересом к этой сфере. Но и здесь было препятствие. Дело в том, что все эти три автора, как и многие другие близкие мне представители психологии (например, Гёффдинг, Грот), — все они относятся к так называемой «ненаучной» психологии. Научная же психология, то есть психология, основанная на строго организованном наблюдении и эксперименте, у меня вызывала отвращение — кроме лицемерия и внешней видимости науки я не видел в ней ничего. И я понимал, что если пойду учиться на психолога, то обучать там будут главным образом именно научной психологии. Получается, что мне предстояло сделать выбор между тем, что неинтересно, и тем, что ненавистно. В конечном итоге я выбрал первое.

Поступив на заочное отделение в достаточно престижный экономический университет, я сразу же почувствовал разницу по сравнению с учёбой в техникуме. По всем правилам и представлениям учёба в университете должна быть более серьёзной — одно дело университет, где преподают профессора, а другое — какой-то техникум с обычными преподавателями. На деле же оказалось всё наоборот. В техникуме я действительно учился, здесь же больше складывалось впечатление, что я просто плачу за обучение и числюсь в списке студентов — как таковой учёбы я совсем не ощущал. Сессия проходила один раз в год и длилась около сорока дней, в каждый из которых читалось по 8–10 часов лекций. Если иметь в виду, что за сессию сдавалось 12–14 предметов, то нетрудно подсчитать, что на изучение каждого предмета отводилось в среднем всего три дня. Как можно выучить предмет за три дня?!

Для меня система прохождения годового курса за сорок дней была невыносима. В моём понимании усвоение знания подобно усвоению пищи: чтобы хорошо воспринять новое знание, старое должно перевариться, для чего требуется время, если же воспринимать новое знание, не переварив в голове старое, то будет то же самое, что и при обжорстве — организм изрыгнёт всё содержимое наружу. Кроме того, чтобы знание воспринималось, усваивалось, а не отторгалось обратно, к нему должен быть и своего рода аппетит: человек должен загореться разгадкой какого-либо вопроса, и лишь тогда он будет с успехом усваивать всё то, что хоть как-то способствует этой разгадке. В противном же случае ситуация уподобляется попытке кормить человека, который совсем не хочет есть. Обучение должно быть творчеством со стороны обучающегося, он должен браться за вопросы, которые ему интересны, а не навязываются для обучения другими.

Система обучения, принятая в этом университете, вела лишь к тому, что перед экзаменом нужно было зазубривать материал, который уже через пару дней совершенно забывался. Если же в голове что-то и пыталось остаться, то оно тут же выбивалось оттуда новым материалом. Однако многим студентам эта система учёбы вполне подходила — я ни разу не слышал, чтобы кто-либо высказывал по этому поводу недовольство. Конечно, большинство приходило не учиться, а получать диплом. Но дело не только в этом. Большое значение имеет и психологический склад человека. Есть люди, которые способны быстро усваивать достаточно большой объём изучаемого, но лишь поверхностно, а есть те, кто наоборот — способен усваивать лишь небольшие объёмы, но очень глубоко. Вся современная система образования подстроена под первый тип людей, а второго для неё как бы вообще не существует. Однако именно люди этого второго типа и двигают науку вперёд, ибо только они проникают глубоко в суть вещей. Они стремятся к глубокому пониманию, которого люди первого типа никогда не достигают…

В течение года никаких заданий, кроме написания контрольных работ и рефератов, не было. Однако у меня сложилось впечатление, что из всей группы самостоятельно их писал лишь я один. Казалось, все остальные целый год ничего не делали, а приехав на сессию, тут же обращались к быстро расплодившимся новоявленным фирмам, которые за определённую плату предлагали написание любых учебных работ, — во всяком случае, я много раз слышал, как прямо с телефона, расположенного в коридоре первого этажа университета, они звонили и спрашивали о готовности своих заказов. Когда же на занятиях поднимался вопрос об уже защищённых до сессии контрольных работах (это можно было сделать, придя в специально отведённые часы на соответствующую кафедру), то всегда выяснялось, что это сделал лишь я один… Атмосферы учёбы, атмосферы получения знаний не было совершенно. Всё это больше походило на какое-то хорошо организованное лицемерие: одни делали вид, что учат, другие — что учатся.

Посреди всего этого мне светил лишь один светлый луч — я с нетерпением ждал, когда же начнутся лекции по философии. По какой-то причине философия была перенесена с первого курса на второй, и долгожданной встречи пришлось ждать ещё целый год.

И вот этот день — день встречи с философией — наступил. Я вошёл внутрь аудитории и с восторгом посмотрел на кафедру — сегодня с неё будут выступать не набившие уже оскомину экономисты, а философ! Я впервые будет присутствовать на философской лекции! Здесь будет звучать история философии — многовековая мудрость, прошедшая испытание временем. Так думал я и с нетерпением ждал начала.

Наконец, в аудиторию вошёл седовласый мужчина в сером костюме, с кожаным портфелем в руке.

— Профессор Мовсесян, — представился он сухим, твёрдым голосом.

Лишь только увидев его, у меня внутри разразилось: «Но ведь это не философ!!!» Я ожидал увидеть мудреца, подобно Платону и Аристотелю, а вместо этого передо мной стоял человек, больше похожий то ли на бюрократа, то ли на партийного работника… Передо мной была посредственность, но философия — это настолько интеллектуально сложная деятельность, что с посредственным умом в ней делать нечего. Посредственным может быть физик, химик, экономист, но не философ… Впрочем, я быстро догадался, что это один из представителей так называемого «диалектического материализма» — учения, которое в советское время повсеместно насаждалось под вывеской философии, хотя ни Маркс, ни Энгельс это философией не называли. Материалистическая диалектика Маркса превратилась у Энгельса в диалектический материализм, который стал противопоставляться материализму метафизическому. Я позже много раз задавался вопросом: как может быть материализм метафизическим? Ведь метафизика — это выход за пределы физического мира, в мир умопостигаемый, она утверждает сущности, которые можно постичь только умом, они нематериальны. Тем самым материализм по самой своей сути должен отрицать любую метафизику, он никак не может быть метафизическим. Также и само деление всех философов на материалистов и идеалистов, как и провозглашение «основным вопросом философии» проблемы соотношения бытия и сознания (материи и духа), у меня вызывало большие сомнения… Диалектический материализм исчез из учебников философии вместе с падением коммунистического режима, однако все те, кто его преподавал, остались, и теперь преподавали обычную философию, по-прежнему представляя её как историческую борьбу материализма и идеализма. А студенты, смотря на них, думали, что это и есть философы…

Уже более двух лет я с трепетом ждал встречи с философией, а вместо этого столкнулся с какой-то её подделкой. Имитация учёбы, имитация обучения, имитация философии… Я принял решение уйти из университета.

2. Гуманитарный институт

Покинув экономический университет, я всё же обратился к тому варианту, который рассматривал два года тому назад, но отклонил, посчитав его самым нежелательным с прагматической точки зрения, — поступить в гуманитарный институт на неаккредитованную специальность «Философия». Я хорошо понимал, что с негосударственным дипломом нет дальнейшей перспективы, однако, как часто в жизни бывает, огромное внутреннее желание берёт вверх над объективными обстоятельствами. Кроме того, здесь меня устраивала форма обучения — вечерняя, которая предполагает ежедневные занятия по четыре часа. Такая небольшая, но ежедневная нагрузка позволяет осмыслить воспринятое на лекциях и, по моему мнению, является оптимальной для эффективного обучения.

И вот новая волнительная встреча. Первое занятие. Мне снова предстоит встреча с профессором философии. Кто это будет? Снова человек далёкий от настоящей философии и больше похожий на бюрократа? Если так, то, скорее всего, придётся и отсюда уйти… Медленно, словно боясь на кого-то натолкнуться, я вошёл в аудиторию. Все парты были пустыми — никого из студентов здесь не было. Возле доски, за столом сидела в полном одиночестве пожилая женщина.

— Здравствуйте! — очень доброжелательно проговорила она.

— Здравствуйте, я ваш новый студент…

— Мне о Вас говорили. Меня зовут Светлана Сергеевна. Я буду вести у вас основные предметы…

Она принялась расспрашивать меня о том, почему я решил обучаться философии, — пыталась выяснить, насколько серьёзны мои устремления. В это время в аудиторию вошли две девушки.

— Ну, вот все и в сборе, — с удовлетворением констатировала Светлана Сергеевна.

— Как все? — изумился я.

— Такова наша реальность, — с улыбкой ответила она. — Всего три человека. Сейчас же все хотят быть экономистами и юристами… На философии не заработаешь… Но ничего! Наше будущее светло и прекрасно! Будем начинать…

Меня всё это хоть и сильно удивило, но вполне устраивало. Когда в аудитории всего три человека, нельзя спрятаться за спины других, нельзя что-то не выучить. По сути, ты всегда один на один с преподавателем. Для тех, кому нужен диплом — это плохо, а вот для тех, кому нужны знания — даже очень хорошо.

Светлана Сергеевна Краснова была действующим профессором госуниверситета, но одновременно подрабатывала и в гуманитарном институте. Она являлась представительницей той группы учёных-энтузиастов, которые в конце 50-х съезжались со всей страны в строящийся Новосибирский Академгородок. Одним из таких энтузиастов был и Михаил Александрович Розов, впоследствии переехавший в Москву и ставший заведующим кафедрой философии естественных факультетов МГУ, а позже и ведущим сотрудником Института философии РАН. В ноябре 1963-го он организовал в Академгородке семинар по философии науки, просуществовавший до конца 70-х. Семинар был неофициальным и проходил в одной из квартир первого этажа свежепостроенной панельной хрущёвки, неподалёку от университета. Основным итогом семинара стало создание «теории социальных эстафет», которая позже легла в основу докторской диссертации Розова. Кандидатская же диссертация у него была посвящена теме научной абстракции, хотя позже он стал говорить, что всё это было заблуждением, а абстракции вообще не существует… Основной вопрос семинара формулировался просто: что такое знание? В ходе многолетних обсуждений вопрос трансформировался в проблему строения знания, и ответ об этом строении, если говорить кратко, звучал так: знание состоит из социальных эстафет, говоря простым языком — из традиций. Вся сущность теории, в общем-то, и состояла в том, чтобы вскрыть механизм существования этих традиций… Светлана Сергеевна была не только активной участницей этого семинара, но и искренне считала появившуюся там теорию величайшим открытием в философии науки; на основе теории социальных эстафет была построена и её докторская диссертация. В 90-е годы она даже пыталась этот семинар возродить, хотя состав участников был далеко уже не тот…

Первым философским предметом, который мы начали изучать, стала «Античная философия». На одном из первых занятий мне было поручено сделать доклад о софистах. Когда я до этого изучал философскую литературу, то считал обязательным для себя постоянно сопоставлять прочитанное с тем, что встречал в жизни; я был абсолютно уверен, что так делают все философы. В полном согласии с этим, получив задание, я сразу же подумал: «Нужно привести в пример и какие-то современные софизмы». Копаясь у себя в голове, я быстро вспомнил, как в одном из философских учебников приводилась цитата из работы Льва Шестова «Странствования по душам». Суть этой цитаты сводилась к тому, что вся трагедия человечества не в материи, а в идеях, и это выдавалось за аргумент в пользу того, что материализм совершенно безобиден. Однако материализм ведь и есть не что иное как идея. «Отличный софизм! Нужно его привести в качестве примера».

— Светлана Сергеевна, а анализировать современность на предмет наличия софизмов нужно? — спросил я.

— А в чём научность такого анализа? — недоумённо спросила Краснова. — Мы занимаемся здесь историей философии, нас интересуют греческие софисты, а не нынешние.

Я погрузился в раздумье. Как так? Современность философию не интересует? А для чего тогда изучать историю, если не прилагать её опыт к современности?..

Предмет «Античная философия» пролетел, что называется, на одном дыхании. Однако мы разбирали, в основном, диалоги Платона, немного затронув и софистов, а вот даже до Аристотеля дойти не сумели — не хватило учебных часов. Но всё равно я был очень доволен этими занятиями — примерно этого я и искал… Расквитавшись с «Античной философией» и сдав экзамен на отлично, я с нетерпением ждал следующего предмета. Поскольку студентов было всего трое, нам не могли нанимать множество разных преподавателей, и почти все предметы вела Светлана Сергеевна — по очереди, одновременно несколько предметов мы тогда не изучали. И в этом тоже был плюс — можно было сосредоточиться на чём-то одном, не забивая голову другим. Позднее же, по мере добавления других студентов, появлялись поочерёдно и другие преподаватели, которые параллельно вели другие предметы, — Светлана Сергеевна сама этих преподавателей выбирала и приглашала. В основном, это были те, кто ранее обучался в аспирантуре кафедры философии университета.

После «Античной философии» настала очередь «Онтологии и теории познания» — предмета, который ещё не так давно назывался «Систематическая философия». Его изучение предполагало погружение в отдельные философские проблемы — во всё то, что наработано по каждой проблеме за всю историю философии. Как я ожидал, это будет та же история философии, только сгруппированная не по философам, а по проблемам. Однако Краснова объявила, что мы на этом предмете будем изучать главным образом теорию социальных эстафет М. А. Розова, а также затронем некоторые статьи В. С. Стёпина, Э. В. Ильенкова и Г. П. Щедровицкого, и будем ещё изучать книгу А. П. Доброхотова «Категория бытия в классической западноевропейской философии». Меня это несколько смутило. Некоторые работы представителей философии советского времени я к тому времени уже читал, и они у меня не вызывали никаких положительных откликов. Впрочем, изучая Э. В. Ильенкова и Г. П. Щедровицкого, я немного изменил своё отношение в лучшую сторону. Но всё равно, ни один автор советского периода не сравнится с классиками философии. Что касается книги А. П. Доброхотова, то из неё никто ничего не понял, несмотря на скрупулёзный анализ — так сложно и невнятно она написана… Я пришёл учиться, рассчитывая, что мы будем изучать Декарта, Спинозу, Шопенгауэра, Канта… Даже Канта, автора «коперниканского переворота» в познании, мы обходим стороной, изучая теорию познания…

— А классиков разве мы не будем изучать? — всё-таки я решился тогда задать вопрос.

— Классики — это прошлое, а современная философия ушла далеко вперёд, — очень уверенно и как бы гордясь этим, ответила Светлана Сергеевна.

У меня такой ответ вызвал очередное изумление: как это классики могут уйти в прошлое — на то они и классики, чтобы их работы всегда оставались актуальны. Светлана Сергеевна действительно считала, что советская философия является более передовой по сравнению со всей предшествующей, с чем я был совершенно не согласен. Вместе с тем она иногда всё же обращалась к классикам, но разговаривала так, будто мы все хорошо знаем их учения, хотя мы их совсем не изучали, если только не считать предмет «общей философии» на первом курсе… Складывалось впечатление, что она преподаёт студентам, уже окончившим вуз по философии, а теперь пришедшим на факультатив по теории социальных эстафет. Подобный факультатив был в магистратуре университета на философском факультете, я позже как-то бывал на нём — всё то же самое, что мы изучали по «Онтологии и теории познания»…

Я читал работы М. А. Розова и ничего в них не находил. Существует в науке одна традиция, потом её сменяет другая. Что здесь может сказать теория социальных эстафет? Только то, что одна эстафета сменила другую? Но это и так понятно! Главный вопрос ведь в другом — почему произошла эта смена. А вот здесь данная теория чем-либо помочь не в состоянии. Помимо этого, я вообще не мог понять, почему Краснова связывает теорию социальных эстафет с «Онтологией и теорией познания». Является ли вопросом теории познания то, как передаётся знание от одного человека к другому? Скорее, это относится не к теории познания, а к эпистемологии — предмету, который изучает существование знания в социуме. Вопросы же теории познания совсем другие: что такое истина, каковы её критерии, чем отличается знание от мнения, каковы пределы познания, и так далее. То, как человек познаёт, открывает истину и то, как знание существует — это несколько разные темы. Впрочем, и сама Краснова разделяла гносеологию и эпистемологию, отмечая, что первая про познание, а вторая про знание. Но тогда почему же мы по теории познания изучаем эпистемологию М. А. Розова, которая к истинной теории познания отношения почти не имеет? Спросить об этом у Красновой? Нет, нужно соблюдать субординацию — не студенты определяют, что они должны изучать, а преподаватели.

Позже я узнал, что согласно принятым официальным стандартам, эпистемология как дисциплина относится к «Онтологии и теории познания». Да и вообще, в работах многих представителей философии науки мне всё чаще попадалось употребление термина «эпистемология» как синонима теории познания. Термин же «гносеология» встречался крайне мало. Создавалось впечатление, что гносеологию стремятся заменить эпистемологией. А в одном интервью М. А. Розов сказал, что участвовал (вместе с Г. П. Щедровицким) в построении «новой области знания», которую тогда называли «теорией познания», а сейчас бы он её назвал «философией науки». А что имеется в виду под «теорией познания»: эпистемология или гносеология, если принципиально различать их подходы? В работах Розова, как правило, фигурирует термин «эпистемология». Получается, между эпистемологией и философией науки он ставил знак равенства, т.е. философия науки — это и есть эпистемология. Здесь можно согласиться: и философия науки, и эпистемология изучают то, как познаёт наука. Гносеология же не ограничивается научным знанием. Вместе с тем нельзя соглашаться с той тенденцией, которая сложилась в научной философии: с появлением науки как отличной от философии отрасли объектом изучения стало не просто познание, а познание научное, тем самым гносеология стала вытесняться эпистемологией. Собственно говоря, сам термин «эпистемология» возник как оппозиция термину «гносеология», введённому кантианцами, и означает, по сути, позитивистский взгляд на познание: наука первична, а философия лишь обобщает её результаты. Эпистемология — это вторичная дисциплина по отношению к науке. Наука, получается, познаёт сама по себе (философы-гносеологи ей не нужны), а эпистемология лишь обобщает познавательные результаты этого. А если мы вдобавок эпистемологию и философию науки ставим в один ряд, то теория познания вообще редуцируется к философии науки. Гносеология же, в отличие от эпистемологии, не признаёт за наукой первенства: она считает, что может указывать науке на познавательные ошибки, что может направлять её в познании… Если гносеология в научной среде заменяется эпистемологией, то теория познания мало что может дать науке, ибо она всегда будет оказываться позади…

Лекции шли своим чередом. И вот, наконец, в теории Розова мы дошли до, пожалуй, единственного, согласно моим воззрениям, вопроса, напрямую касающегося теории познания.

— Предметоцентризм, — говорила Краснова, — это такая познавательная установка, которая стремится познать объект из его внутренней структуры. Другими словами, учёный пытается понять из чего состоит его объект, и на основании этого стремится объяснить его поведение. Такой учёный говорит про свой объект, что он «состоит из». Теория социальных эстафет отвергает эту установку. Отдельных эстафет не существует, есть лишь эстафетные структуры. Каждая эстафета всегда включена в какой-либо контекст, она — часть целого. И когда поведение объекта объясняется из того целого, частью которого он является, из «топоса», то эта установка и называется «топоцентризм».

Мне не давало покоя то, что знание, согласно Розову, «состоит из» социальных эстафет, но в то же самое время «состоит из» им характеризуется как «предметоцентризм» и отвергается. Я долго не решался эту тему поднять и прямой вопрос задал лишь несколькими годами позже, уже во время обучения в аспирантуре, когда мы также изучали познавательную дилемму «предметоцентризм — топоцентризм». Когда после лекции мы остались со Светланой Сергеевной один на один для обсуждения моей работы над диссертацией, я спросил:

— Вот Вы говорите, что теория социальных эстафет опровергает предметоцентризм, опровергает «состоит из».

— Да, совершенно верно, предметоцентризм — это отжившая в науке установка.

— Я зачитаю цитату из работы Розова: «анализ строения знания, его структуры предполагает выявление образующих это знание эстафет и их связей. Ясна и цель этого анализа — объяснить возможности того или иного понимания. Знание, следовательно, состоит из эстафет». Обращаю внимание: «состоит из эстафет». Получается, что теория Розова — это предметоцентризм, и Розов противоречит сам себе.

Краснова не на шутку задумалась. Она явно была в тупике. Тревожное молчание длилось около минуты.

— А ведь это верно, — как бы сдавая позиции, негромко просквозило из её уст.

Идя домой, я ликовал. Я чувствовал себя победителем. Одним ударом теория социальных эстафет была поражена в самое сердце…

Однако в следующий раз Краснова начала свою лекцию со слов:

— Итак, мы уяснили, что предметоцентризм является отжившей познавательной установкой и должен быть заменён топоцентризмом. Яркий пример того, как предметоцентризм отвергается, а утверждается топоцентризм, даёт нам теория социальных эстафет…

Я не знал, что сказать… Что это? Слепая вера? Религия, которая предпочитает закрывать глаза на всё, что ей противоречит. Но ведь я вроде как нахожусь в недрах науки, где не должно быть слепой веры, где вера давно уступила место знаниям… А может быть, всё и не так. Может быть, наука — это тоже вера?..

После «Онтологии и теории познания» началась «Аксиология» — наука о ценностях. Этот предмет мне представлялся очень интересным. Но оказалось, что на нём мы изучали лишь одну статью Розова, посвящённую тому, как существуют ценности, как они вербализуются… А всё, что наработано по этому поводу предшествующей философией, опять осталось за бортом.

Розов в одной статье говорит, что когда он пытался выяснить, почему одни учения долго живут, а другие умирают вместе с их создателями, то пришёл к выводу, что всё дело в наличии или отсутствии учеников: если есть ученики, то учение будет жить и после смерти автора, а если нет учеников — его забудут, как только автор закончит свой жизненный путь. Получается, дело не в том, истинно учение или нет, а в том, есть ли ученики. В этом есть какая-то доля истины. Но на мой взгляд, всё же больше здесь влияет то, насколько верно даёт учение ответы на те или иные вопросы. Если оно близко к истине (а полностью истинным не может быть ни одно учение), то у него обязательно появятся и свои последователи… Светлана Сергеевна же, похоже, руководствовалась представлением Розова об обязательном наличии учеников, и старалась таковыми сделать всех нас. Она даже употребляла термин «розовство». Но никакого «розовства» на самом деле не возникло. И его не могло возникнуть, ибо теория социальных эстафет не обладала достаточным объяснительным потенциалом.

Когда философские предметы вела не Светлана Сергеевна, а другие, приглашённые ею преподаватели, то никакого разговора о теории социальных эстафет уже не было. Один из её учеников, кандидат наук, защитивший диссертацию как раз на основе применения теории социальных эстафет, мне долгое время казался непременным последователем этой теории. Но на лекциях он её совсем не затрагивал. А позже, уже в интернете, я читал его откровения о том, что он эту теорию также считал ошибочной… Мне запомнилось, как один аспирант университета, ведший у нас «Средневековую философия», даже засмеялся, когда вспомнил термин «куматоид», придуманный Розовым… Еще мне запомнилось, как приглашённая преподаватель «Восточной философии» задала нам вопрос, что такое знание. Мы тут же ей указали на розовское определение знания, которое висело у неё за спиной на плакате. Она посмотрела, сильно удивилась и тут же отчеканила: «Ну, это профанация!» Почти никто положения теории Розова не принимал. Лишь одна Светлана Сергеевна искренне верила в теорию социальных эстафет, прилагая все силы для её популяризации…

Все экзамены по философским дисциплинам я сдавал на пятёрки. И лишь один раз получил четвёрку — когда итоговый экзамен проводился в форме тестирования. К тестам у меня вообще сложилось отрицательное отношение. Когда ты сдаёшь обычный экзамен, то перед тобой несколько десятков вопросов, по каждому ты готовишься. И в процессе подготовки порой усваиваешь больше, чем выносишь с лекций. А как готовиться к тестам? О чём будут вопросы? Обо всём, что есть в программе. Но всё выучить за такой короткий срок невозможно, кроме того, и слушая на лекциях, и самостоятельно изучая материал, каждый неизбежно обращает внимание на одно, пропуская другое. Тесты — это лотерея: если попадутся вопросы, на которые ты обратил внимание, то ответишь на них правильно, а попадутся другие — можно только сидеть и угадывать правильный вариант. А потому к тестам я особо не готовился. К тому же я пришёл к выводу, что вопросы тестов направлены не на выявление знания, а на выявление заученной информации. Например, много вопросов тестов касалось дат — допустим, когда родился тот или иной философ: перечислены несколько вариантов, нужно выбрать правильный. Лично я никогда не обращал внимания на то, когда философ родился, меня всегда интересовало его учение, а не годы жизни. Дата рождения философа — это информация, а не знание. Если она нужна, то можно посмотреть в энциклопедиях. А вот учения философов, хоть их и тоже пытаются кратко описывать в энциклопедиях, так не выучишь — не читая книги философов, их учения не поймёшь. Но вот только это понимание не носит чёткого характера, оно расплывчато, в тестах же не может быть ничего расплывчатого — там только вопросы, на которые можно ответить чётко и однозначно. С помощью тестов не определишь уровень знаний человека — это я усвоил ещё тогда, а позже неоднократно в этом снова убеждался…

3. Нежданные перемены

Наступил третий год обучения в гуманитарном институте. Нас, студентов, к тому времени уже было не трое, а около пятнадцати. Складывалось впечатление, что ещё год-два, и философия займёт полноценное место среди учебных направлений института…

Обучение шло своим чередом, но только имело свою особую специфику. Будучи всецело увлечённой теорией М. Розова, Краснова совсем не хотела преподавать что-либо другое, особенно классиков. Все оставшиеся по истории философии предметы она доверила вести своим бывшим аспирантам, работавшим преподавателями в разных вузах. А по другим дисциплинам, которые преподавала сама, всегда находила те или иные статьи Розова, к которым периодически добавлялись работы некоторых других представителей советской философии. Складывалось впечатление, что советскую научную философию она и считает подлинной.

Неоднократно между мной и Красновой на лекциях происходили очень жёсткие споры, после которых всегда каждый оставался при своём мнении. Однако, несмотря на эти споры, она достаточно хорошо ко мне относилась и высоко ценила мою преданность философии и стремление к бескорыстному поиску истины.