Для философии было бы желательно, чтобы её преподавание в университете было прекращено, а молодые люди время, предназначенное ими для философии, посвящали чтению истинных, прирождённых, серьёзно относящихся к делу философов.
А. Шопенгауэр, «Новые паралипомены»
Философия возможна лишь в том случае, если есть особый, отличный от научного, путь философского познания. «Научная» философия есть отрицание философии.
Н. А. Бердяев, «Я и мир объектов»
1. На пути в мир знаний
Научная философия. Что это за мир? Мир философов и мудрецов, подобно Гераклиту, Платону и Аристотелю? Или Декарту, Шопенгауэру и Бердяеву? Несведущему человеку так может казаться. Но так ли это на самом деле?..
Примерно лет до двадцати двух я не испытывал ни к науке, ни к философии, как и подавляющее большинство людей, ни малейшего интереса. Более того, моё отношение к наукам было большей частью негативным: как к чему-то совсем ненужному для обычной жизни, бесполезному. Во многом это стало следствием десятилетнего времяпровождения в школе, где попытки прививать знания насильственным путём, вызывают зачастую лишь обратную реакцию. В школьном возрасте чуть ли не каждый ученик задаётся вопросом: «А зачем мне всё это? Разве мне это в жизни пригодится?..»
Но вот всё изменилось. Окунувшись во взрослую жизнь и набив немало шишек в самых разных начинаниях, я наконец понял, что мне не хватает именно знаний. Первым моим научным увлечением стала экономика, выбор в пользу которой был вполне естественным для середины 90-х — тогда знания по рыночной экономике были наиболее актуальными. Поступив в техникум на вечернее отделение, я принялся за учёбу со всей возможной серьёзностью — не ради диплома, а ради знаний. Жажда знаний была огромной, и от учёбы я получал большое удовольствие, чего никогда не было в школе. Один за другим я сдавал предметы только на пятёрки и, к своему собственному изумлению, окончил техникум с отличием. Такой успех никак не сочетался с тем, что школу я закончил хуже всех в классе…
Во время же обучения в техникуме произошёл случай, который повернул мой жгучий интерес познания от экономики совсем в другое русло. Мне нужно было написать контрольную работу по новоявленному для тех времён предмету «Менеджмент». Поскольку в то время в библиотеках ещё не было книг по рыночной экономике, всю нужную литературу приходилось покупать. Причём особого выбора при покупке книг не было, порой увидишь книгу с подходящим названием и ценой — сразу и покупаешь, даже не заглядывая внутрь. Так, в одном из магазинов я увидел небольшую книжку «Менеджмент слаженной команды» и, будучи абсолютно уверен, что это книга по менеджменту, сразу же её купил. Но оказалось, что это книга по соционике — новой науке, которую можно применять в том числе и в менеджменте. До этого я однажды по телевидению уже увидел небольшой сюжет про эту науку — там рассказывали о психологических типах (социотипах — по соционике), к которым принадлежат известные артисты, писатели, политические деятели. Этот сюжет вызвал тогда у меня очень сильный интерес, но до того, чтобы пойти в книжный магазин, купить книгу по соционике и стать её изучать — до этого тогда не дошло.
Тема психологических типов после прочтения книги меня так заинтересовала, что я стал вникать в эту новую науку всё глубже и глубже. Интерес к соционике стал просто огромным. Я искал новые книги, пытался выделять среди людей социотипы, и это значительно помогало в моей практической деятельности. Благодаря соционике я теперь знал, с чем стоит, а с чем не стоит обращаться к представителю того или иного типа. Определив же себя самого как «логико-интуитивного интроверта», я соответствующим образом организовывал и собственное поведение: стал избегать того, что противоречит моему социотипу, и охотно брался за то, что ему соответствует. Однако правильно выделять социотипы — дело достаточно трудное, и зачастую в их определении я сильно ошибался: долго думал, что человек принадлежит к одному типу, но те или иные его действия в определённых ситуациях заставляли пересмотреть его тип; но и со второго раз зачастую тоже совершал ошибку. Бывало, что тип некоторых людей я так и не мог точно определить, даже несмотря на общение с ними годами… Я понимал, что для дальнейшего продвижения в этом деле нужны дополнительные знания.
Вполне логично в этом случае было обратиться к работе Карла Густава Юнга «Психологические типы», путём переработки которой и возникла соционика. Юнг произвёл на меня очень сильное впечатление, вследствие чего я принялся изучать и другие его произведения. Вместе с тем мною были приобретены и оба тома «Соционики» Аушры Аугустинавичюте. Книги Юнга настолько затмили работы Аугустинавичюте и её последователей, что теперь я на них смотрел как на нечто совсем примитивное. Юнга и Аугустинавичюте даже нельзя сравнивать — это что небо и земля. Впоследствии я стал считать, что Аугустинавичюте извратила во многом идеи Юнга, превратив их в нечто примитивно-популярное. Определение типов великих личностей у неё в большинстве своём является неправильным… Одним словом, после работ Юнга соционика для меня, по сути, перестала существовать. Единственный положительный момент, который, по моему мнению, можно было поставить в заслугу соционике, — это попытка разработать вопрос взаимоотношения между типами, чего у Юнга совсем не было. Вместе с тем и теория Юнга, как впоследствии я понял, является во многом несовершенной и требует дальнейшей доработки…
Поскольку же в книгах Юнга постоянно упоминаются Фрейд и Адлер, которые вместе с ним образовывали знаменитую троицу психоанализа, я обратился к работам и этих авторов. При этом когда я читал работы Юнга, то внутренне чувствовал с ним какую-то общность — общность, которой у меня не было ни с Фрейдом, ни с Адлером.
Юнг, в отличие от Фрейда с Адлером, вовсе не был погружен исключительно в психоанализ, он весьма философичен — постоянно поднимает философские темы и обращается к работам тех или иных философов. Пожалуй, более других он упоминает Шопенгауэра. То, что Юнг высоко ценил Шопенгауэра, послужило для меня весомой рекомендацией — я захотел познакомиться и с его произведениями. Это знакомство, как оказалось, имело для меня решающее значение. Та общность, которую я чувствовал с Шопенгауэром, была намного сильнее, нежели общность с Юнгом. Я стал чётко понимать, что дело, которому посвятил себя Шопенгауэр, это и моё дело, и я должен посвятить себя не чему иному как философии. После Шопенгауэра я стал изучать произведения других философов и с каждым разом всё больше и больше убеждался, что философия и есть то дело, к которому я предназначен.
Девяностые — это было время, когда на смену марксисткой литературе пришла литература настоящая. Теперь свободно издавались книги, о выпуске которых в советское время даже и думать было нельзя. И интерес к этим книгам был достаточно большим. Мне запомнился случай, когда я увидел, что книги Юнга продавались на уличном лотке возле остановки электрички — такое сейчас и представить трудно…
Я покупал и прочитывал одну за другой книги по философии, хотя попутно интересовался и психологией. Помимо Шопенгауэра на меня весьма положительное впечатление произвёл Николай Бердяев, также большой интерес вызывала древнегреческая философия, хоть я и не могу там кого-то особо выделить. Бердяев, Юнг и Шопенгауэр — это три автора, которые в то время оказали на меня наиболее сильное влияние.
Постепенно я и сам стал пробовать писать философские трактаты. Ничего не получалось. Я чётко ощущал, что причина этого — нехватка знаний. Нужно идти учиться? Но ведь многие великие философы вовсе не обучались философии ни в каких заведениях, а все-таки создали учения, которые живы до сих пор. Например, Дэвид Юм закончил лишь школьные курсы при университете, которые длились три-четыре полугодовых семестра, и которые в то время заканчивали обычно к четырнадцати-пятнадцати годам, — по сегодняшним меркам это даже нельзя приравнять к неполному среднему образованию. А какое образование получали древнегреческие философы? Кто-то был просто слушателем у других философов, а кто-то занимался исключительно самообразованием. Всё это наводило на мысль, что для философского ума достаточно лишь наблюдать и размышлять, читать книги философов, а обучаться в каком-либо образовательном учреждении — вовсе не обязательно. Я наблюдал, размышлял, читал книги, пытался снова писать — ничего не выходило. Знаний явно не хватает… Кроме того, если и дальше самостоятельно изучать философию, но каковы перспективы этого?..
По окончании техникума встал вопрос о продолжении образования и, естественно, мне хотелось далее обучаться именно по философии: в таком случае я одновременно буду заниматься тем, что мне интересно, и получу профессию преподавателя философии. Однако во всём городе была лишь философская магистратура, на базе же среднего образования философии нигде не обучали. Ближайший город, где можно было заочно получить высшее философское образование, находился аж за две тысячи километров, и ехать туда учиться мне было не по карману. Философские же аспирантуры у нас в городе были, притом в нескольких вузах. Получалось, что нужно сначала получить образование по нефилософской специальности, потратив несколько лет на то, что тебя совершенно не интересует, и лишь потом поступать либо в философскую магистратуру, либо в аспирантуру. Впрочем, в одном из негосударственных вузов, которые появлялись в то время один за другим, был психолого-философский факультет, но только по философии там не было государственной аккредитации, которая для выпускника имеет очень большое значение. Получение негосударственного диплома закрывает путь к защите диссертации, а без научной степени твои научные работы не опубликует ни один журнал, твою философскую книгу не выпустит ни одно издательство. Можно написать гениальное произведение, но что толку, если его так никто и не увидит? Тем самым мечты о занятиях философией нужно было отодвинуть на пять лет, которые следовало принудить получению совсем не нужного мне образования. На этом пути для меня высвечивались два варианта. Первый из них предполагал продолжение экономического образования, тем более что у меня был красный диплом техникума, что само по себе двигало дальше на путь изучения экономической науки (к которой я к тому времени уже совсем охладел). Второй вариант — пойти учиться по психологии, ведь изучая работы Юнга, Фрейда и Адлера, я проникся большим интересом к этой сфере. Но и здесь было препятствие. Дело в том, что все эти три автора, как и многие другие близкие мне представители психологии (например, Гёффдинг, Грот), — все они относятся к так называемой «ненаучной» психологии. Научная же психология, то есть психология, основанная на строго организованном наблюдении и эксперименте, у меня вызывала отвращение — кроме лицемерия и внешней видимости науки я не видел в ней ничего. И я понимал, что если пойду учиться на психолога, то обучать там будут главным образом именно научной психологии. Получается, что мне предстояло сделать выбор между тем, что неинтересно, и тем, что ненавистно. В конечном итоге я выбрал первое.
Поступив на заочное отделение в достаточно престижный экономический университет, я сразу же почувствовал разницу по сравнению с учёбой в техникуме. По всем правилам и представлениям учёба в университете должна быть более серьёзной — одно дело университет, где преподают профессора, а другое — какой-то техникум с обычными преподавателями. Однако на деле оказалось всё наоборот. В техникуме я действительно учился, здесь же больше складывалось впечатление, что я просто плачу за обучение и числюсь в списке студентов — как таковой учёбы я совсем не ощущал. Сессия проходила один раз в год и длилась около сорока дней, в каждый из которых читалось по 8–10 часов лекций. Если иметь в виду, что за сессию сдавалось 12–14 предметов, то нетрудно подсчитать, что на изучение каждого предмета отводилось в среднем всего три дня. Как можно выучить предмет за три дня?!
Для меня система прохождения годового курса за сорок дней была невыносима. В моём понимании усвоение знания подобно усвоению пищи: чтобы хорошо воспринять новое знание, старое должно перевариться, для чего требуется время, если же воспринимать новое знание, не переварив в голове старое, то будет то же самое, что и при обжорстве — организм изрыгнёт всё содержимое наружу. Кроме того, чтобы знание воспринималось, усваивалось, а не отторгалось обратно, к нему должен быть и своего рода аппетит: человек должен загореться разгадкой какого-либо вопроса, и лишь тогда он будет с успехом усваивать всё то, что хоть как-то способствует этой разгадке. В противном же случае ситуация уподобляется попытке кормить человека, который совсем не хочет есть. Обучение должно быть творчеством со стороны обучающегося, он должен браться за вопросы, которые ему интересны, а не навязываются для обучения другими.
Система обучения, принятая в университете, вела лишь к тому, что перед экзаменом нужно было зазубривать материал, который уже через пару дней совершенно забывался. Если же в голове что-то и пыталось остаться, то оно тут же выбивалось оттуда новым материалом. Однако многим студентам эта система учёбы вполне подходила — я ни разу не слышал, чтобы кто-либо высказывал по этому поводу недовольство. Конечно, большинство приходило не учиться, а получать диплом. Но дело не только в этом. Большое значение имеет и психологический склад человека. Есть люди, которые способны быстро усваивать достаточно большой объём информации, но лишь поверхностно, а есть те, кто наоборот — способен усваивать лишь небольшие объёмы, но очень глубоко. Вся современная система образования подстроена под первый тип людей, а второго для неё как бы вообще не существует. Однако именно люди этого второго типа и двигают науку вперёд, ибо только они проникают глубоко в суть вещей. Они стремятся к глубокому пониманию, которого люди первого типа никогда не достигают…
В течение года никаких заданий, кроме написания контрольных работ и рефератов, не было. Однако у меня сложилось впечатление, что из всей группы самостоятельно их писал лишь я один. Казалось, все остальные целый год ничего не делали, а приехав на сессию, тут же обращались к быстро расплодившимся новоявленным фирмам, которые за определённую плату предлагали написание любых учебных работ, — во всяком случае, я много раз слышал, как прямо с телефона, расположенного в коридоре первого этажа университета, они звонили и спрашивали о готовности своих заказов. Когда же на занятиях поднимался вопрос об уже защищённых до сессии контрольных работах (это можно было сделать, придя в специально отведённые часы на соответствующую кафедру), то всегда выяснялось, что это сделал лишь я один… Атмосферы учёбы, атмосферы получения знаний не было совершенно. Всё это больше походило на какое-то хорошо организованное лицемерие: одни делали вид, что учат, другие — что учатся.
Посреди всего этого мне светил лишь один светлый луч — я с нетерпением ждал, когда же начнутся лекции по философии. По какой-то причине философия была перенесена с первого курса на второй, и долгожданной встречи пришлось ждать ещё целый год.
И вот этот день — день встречи с философией — наступил. Я вошёл внутрь аудитории и с восторгом посмотрел на кафедру — сегодня с неё будут выступать не набившие уже оскомину экономисты, а философ! Я впервые будет присутствовать на философской лекции! Здесь будет звучать история философии — многовековая мудрость, прошедшая испытание временем. Так думал я и с нетерпением ждал начала.
Наконец, в аудиторию вошёл седовласый мужчина в сером костюме и с кожаным портфелем в руке.
— Профессор Мовсесян, — представился он сухим, твёрдым голосом.
Лишь только увидев его, у меня внутри раздалось: «Но ведь это не философ!» Я ожидал увидеть мудреца, подобно Платону и Аристотелю, а вместо этого передо мной стоял человек, больше похожий то ли на бюрократа, то ли на партийного работника… Передо мной была посредственность, но философия — это настолько интеллектуально-сложная деятельность, что с посредственным умом в ней делать нечего. Посредственным может быть физик, химик, экономист, но не философ… Впрочем, я быстро догадался, что это один из представителей так называемого «диалектического материализма» — учения, которое в советское время повсеместно насаждалось под вывеской философии, хотя ни Маркс, ни Энгельс это философией не называли. Материалистическая диалектика Маркса превратилась у Энгельса в диалектический материализм, который стал противопоставляться материализму метафизическому. Я позже много раз задавался вопросом: как может быть материализм метафизическим? Ведь метафизика — это выход за пределы физического мира, в мир умопостигаемый, она утверждает сущности, которые можно постичь только умом, они нематериальны. Тем самым материализм по самой своей сути должен отрицать любую метафизику, он никак не может быть метафизическим. Также и само деление всех философов на материалистов и идеалистов, как и провозглашение «основным вопросом философии» проблемы соотношения бытия и сознания (материи и духа), у меня вызывало большие сомнения… Диалектический материализм исчез из учебников философии вместе с падением коммунистического режима, однако все те, кто его преподавал, остались, и теперь преподавали обычную философию, по-прежнему представляя её как историческую борьбу материализма и идеализма. А студенты, смотря на них, думали, что это и есть философы…
Уже более двух лет я с трепетом ждал встречи с философией, а вместо этого столкнулся с какой-то её подделкой. Имитация учёбы, имитация обучения, имитация философии… Я принял решение уйти из университета.
2. Гуманитарный институт
Покинув экономический университет, я всё же обратился к тому варианту, который рассматривал два года тому назад, но отклонил, посчитав его самым нежелательным с прагматической точки зрения, — поступить в гуманитарный институт на неаккредитованную специальность «Философия». Я хорошо понимал, что с негосударственным дипломом нет дальнейшей перспективы, однако, как часто в жизни бывает, огромное внутреннее желание берёт вверх над объективными обстоятельствами. Кроме того, здесь меня устраивала форма обучения — вечерняя, которая предполагает ежедневные занятия по четыре часа. Такая небольшая, но ежедневная нагрузка позволяет осмыслить воспринятое на лекциях и, по моему мнению, является оптимальной для эффективного обучения.
И вот новая волнительная встреча. Первое занятие. Мне снова предстоит встреча с профессором философии. Кто это будет? Снова человек далёкий от настоящей философии и больше похожий на бюрократа? Если так, то, скорее всего, придётся и отсюда уйти… Медленно, словно боясь на кого-то натолкнуться, я вошёл в аудиторию. Все парты были пустыми — никого из студентов здесь не было. Возле доски, за столом сидела в полном одиночестве пожилая женщина.
— Здравствуйте! — доброжелательно проговорила она.
— Здравствуйте, я ваш новый студент…
— Мне о Вас говорили. Меня зовут Светлана Сергеевна. Я буду вести у вас основные предметы…
Она принялась расспрашивать меня о том, почему я решил обучаться философии, — пыталась выяснить, насколько серьёзны мои устремления. В это время в аудиторию вошли две девушки.
— Ну, вот все и в сборе, — с удовлетворением констатировала Светлана Сергеевна.
— Как все? — изумился я.
— Такова наша реальность, — с улыбкой отвечала она. — Всего три человека. Сейчас же все хотят быть экономистами и юристами… На философии особо не заработаешь… Но ничего! Наше будущее светло и прекрасно! Будем начинать…
Меня всё это хоть и сильно удивило, но вполне устраивало. Когда в аудитории всего три человека, нельзя спрятаться за спины других, нельзя что-то не выучить. По сути, ты всегда один на один с преподавателем. Для тех, кому нужен диплом — это плохо, а вот для тех, кому нужны знания — даже очень хорошо.
Светлана Сергеевна Краснова была действующим профессором госуниверситета, но одновременно подрабатывала и в гуманитарном институте. Она являлась представительницей той группы учёных-энтузиастов, которые в конце 50-х съезжались со всей страны в строящийся Новосибирский Академгородок. Одним из таких энтузиастов был и Михаил Александрович Розов, впоследствии переехавший в Москву и ставший заведующим кафедрой философии естественных факультетов МГУ, а позже и ведущим сотрудником Института философии РАН. В ноябре 1963-го он организовал в Академгородке семинар по философии науки, просуществовавший до конца 70-х. Семинар был неофициальным и проходил в одной из квартир первого этажа свежепостроенной панельной хрущёвки, неподалёку от университета. Основным итогом семинара стало создание «теории социальных эстафет», которая позже легла в основу докторской диссертации Розова. Кандидатская же диссертация у него была посвящена теме научной абстракции, хотя позже он стал говорить, что всё это было заблуждением, а абстракции вообще не существует… Основной вопрос семинара формулировался просто: что такое знание? В ходе многолетних обсуждений вопрос трансформировался в проблему строения знания, и ответ об этом строении, если говорить кратко, звучал так: знание состоит из социальных эстафет, говоря простым языком — из традиций. Вся сущность теории, в общем-то, и состояла в том, чтобы вскрыть механизм существования этих традиций… Светлана Сергеевна была не только активной участницей этого семинара, но и искренне считала появившуюся там теорию величайшим открытием в философии науки; на основе теории социальных эстафет была построена и её докторская диссертация. В 90-е годы она даже пыталась этот семинар возродить, хотя состав участников был далеко уже не тот…
Первым философским предметом, который мы начали изучать, стала «Античная философия». На одном из первых занятий мне было поручено сделать доклад о софистах. Когда я до этого изучал философскую литературу, то считал обязательным для себя постоянно сопоставлять прочитанное с тем, что встречал в жизни; я был абсолютно уверен, что так делают все философы. В полном согласии с этим, получив задание, я сразу же подумал: «Нужно привести в пример и какие-то современные софизмы». Копаясь у себя в голове, я быстро вспомнил, как в одном из философских учебников приводилась цитата из работы Льва Шестова «Странствования по душам». Суть этой цитаты сводилась к тому, что вся трагедия человечества не в материи, а в идеях, и это выдавалось за аргумент в пользу того, что материализм совершенно безобиден. Однако материализм ведь и есть не что иное как идея. «Отличный софизм! Нужно его привести в качестве примера».
— Светлана Сергеевна, а анализировать современность на предмет наличия софизмов нужно? — спросил я.
— А в чём научность такого анализа? — недоумённо спросила Краснова. — Мы занимаемся здесь историей философии, нас интересуют греческие софисты, а не нынешние.
Я погрузился в раздумье. Как так? Современность философию не интересует? А для чего тогда изучать историю, если не прилагать её опыт к современности?..
Предмет «Античная философия» пролетел, что называется, на одном дыхании. Однако мы разбирали, в основном, диалоги Платона, немного затронув и софистов, а вот даже до Аристотеля дойти не сумели — не хватило учебных часов. Но всё равно я был очень доволен этими занятиями — примерно этого я и искал… Расквитавшись с «Античной философией» и сдав экзамен на отлично, я с нетерпением ждал следующего предмета. Поскольку студентов было всего трое, нам не могли нанимать множество разных преподавателей, и почти все предметы вела Светлана Сергеевна — сначала один, потом другой, одновременно несколько предметов мы не изучали. И в этом тоже был плюс — можно было сосредоточиться на чём-то одном, не забивая голову другим.
После «Античной философии» настала очередь «Онтологии и теории познания» — предмета, который ещё не так давно назывался «Систематическая философия». Изучение этого предмета предполагало погружение в отдельные философские проблемы — во всё то, что наработано по каждой проблеме за всю историю философии. Как я ожидал, это будет та же история философии, только сгруппированная не по философам, а по проблемам. Однако Краснова объявила, что мы на этом предмете будем изучать главным образом теорию социальных эстафет М. А. Розова, а также затронем некоторые статьи В. С. Стёпина, Э. В. Ильенкова и Г. П. Щедровицкого. Меня это несколько смутило: я пришёл учиться, рассчитывая, что мы будем изучать Декарта, Спинозу, Шопенгауэра, Канта… Даже Канта, автора «коперниканского переворота» в познании, мы обходим стороной…
— А классиков разве мы не будем их изучать? — всё-таки я решился задать вопрос.
— Классики — это прошлое, а современная философия ушла далеко вперёд, — очень уверенно и как бы гордясь этим, ответила Светлана Сергеевна.
У меня такой ответ вызвал очередное изумление: как это классики могут уйти в прошлое — на то они и классики, чтобы их работы всегда оставались актуальны.
Я читал работы М. А. Розова и ничего в них не находил. Существует в науке одна традиция, потом её сменяет другая. Что здесь может сказать теория социальных эстафет? Только то, что одна эстафета сменила другую? Но это и так понятно! Главный вопрос ведь в другом — почему произошла эта смена. А вот здесь данная теория чем-либо помочь не в состоянии. Помимо этого, я вообще не мог понять, почему Краснова связывает теорию социальных эстафет с «Онтологией и теорией познания». Является ли вопросом теории познания то, как передаётся знание от одного человека к другому? Скорее, это относится не к теории познания, а к эпистемологии — предмету, который изучает существование знания в социуме. Вопросы же теории познания совсем другие: что такое истина, каковы её критерии, чем отличается знание от мнения, каковы пределы познания, и так далее. То, как человек познаёт, открывает истину и то, как знание существует — это несколько разные темы. Впрочем, и сама Краснова разделяла гносеологию и эпистемологию, отмечая, что первая про познание, а вторая про знание. Но тогда почему же мы по теории познания изучаем эпистемологию М. А. Розова, которая к истинной теории познания отношения почти не имеет? Спросить об этом у Красновой? Нет, нужно соблюдать субординацию — не студенты определяют, что они должны изучать, а преподаватели.
Позже, спустя много лет я узнал, что, согласно принятым официальным стандартам, эпистемология как дисциплина относится к «Онтологии и теории познания». Да и вообще, в работах многих представителей философии науки мне всё чаще попадалось употребление термина «эпистемология» как синонима теории познания. Термин же «гносеология» встречался крайне мало. Создавалось впечатление, что гносеологию стремятся заменить эпистемологией. А в одном интервью М. А. Розов сказал, что участвовал (вместе с Г. П. Щедровицким) в построении «новой области знания», которую тогда называли «теорией познания», а сейчас бы он её назвал «философией науки». А что имеется в виду под «теорией познания»: эпистемология или гносеология, если принципиально различать их подходы? В работах Розова, как правило, фигурирует термин «эпистемология». Получается, между эпистемологией и философией науки он ставил знак равенства, т.е. философия науки — это и есть эпистемология. С одной стороны здесь можно согласиться: и философия науки, и эпистемология изучают то, как познаёт наука. Гносеология же не ограничивается научным знанием. Но, с другой стороны, нельзя соглашаться с той тенденцией, которая сложилась в научной философии: с появлением науки объектом изучения стало не просто познание, а познание научное, тем самым гносеология стала вытесняться эпистемологией. А если мы вдобавок эпистемологию и философию науки ставим в один ряд, то теория познания вообще редуцируется к философии науки. Эпистемология — это вторичная дисциплина по отношению к науке. Наука познаёт сама по себе, а эпистемология лишь обобщает познавательные результаты этого. Гносеология же не признаёт за наукой первенства: она может указывать науке на познавательные ошибки. Если гносеология в научной среде заменяется эпистемологией, то теория познания мало что может дать науке, ибо она всегда будет оказываться позади её…
Лекции шли своим чередом. И вот, наконец, в теории Розова мы дошли до, пожалуй, единственного, согласно моим воззрениям, вопроса, напрямую касающегося теории познания.
— Предметоцентризм, — говорила Краснова, — это такая познавательная установка, которая стремится познать объект из его внутренней структуры. Другими словами, учёный пытается понять из чего состоит его объект, и на основании этого стремится объяснить его поведение. Такой учёный говорит про свой объект, что он «состоит из». Теория социальных эстафет отвергает эту установку. Отдельных эстафет не существует, существуют лишь эстафетные структуры. Каждая эстафета всегда включена в какой-либо контекст, она — часть целого. И когда поведение объекта объясняется из того целого, частью которого он является, из «топоса», то эта установка и называется «топоцентризм».
Мне не давало покоя то, что знание, согласно Розову, «состоит из» социальных эстафет, но в то же самое время «состоит из» им характеризуется как «предметоцентризм» и отвергается. Я долго не решался эту тему поднять и прямой вопрос задал лишь несколькими годами позже, уже во время обучения в аспирантуре, когда мы также изучали познавательную дилемму «предметоцентризм — топоцентризм». Когда после лекции мы остались со Светланой Сергеевной один на один для обсуждения моей работы над диссертацией, я спросил:
— Светлана Сергеевна, вот Вы говорите, что теория социальных эстафет опровергает предметоцентризм, отвергает «состоит из».
— Да, совершенно верно, предметоцентризм — это отжившая в науке установка.
— Я зачитаю цитату из работы Розова: «анализ строения знания, его структуры предполагает выявление образующих это знание эстафет и их связей. Ясна и цель этого анализа — объяснить возможности того или иного понимания. Знание, следовательно, состоит из эстафет». Обращаю внимание: «состоит из эстафет». Получается, что теория Розова — это предметоцентризм, и Розов противоречит сам себе.
Краснова задумалась. Тревожное молчание длилось около минуты.
— А ведь это верно, — задумчиво, как бы сдавая позиции, просквозило из её уст.
Идя домой, я ликовал. Я чувствовал себя победителем. Одним ударом теория социальных эстафет была поражена в самое сердце…
Однако в следующий раз Краснова начала свою лекцию со слов:
— Итак, мы уяснили, что предметоцентризм является отжившей познавательной установкой и должен быть заменён топоцентризмом. Ярчайший пример топоцентризма — теория социальных эстафет.
Я не знал, что сказать… Что это? Слепая вера? Религия, которая предпочитает закрывать глаза на всё, что ей противоречит. Но ведь я вроде как нахожусь в недрах науки, где не должно быть слепой веры, где вера давно уступила место знаниям… А может быть, всё и не так. Может быть, наука — это тоже вера?..
3. Нежданные перемены
Наступил третий год обучения в гуманитарном институте. Нас, студентов, к тому времени уже было не трое, а около пятнадцати. Складывалось впечатление, что ещё год-два, и философия займёт полноценное место среди учебных направлений института…
Обучение шло своим чередом, но только имело свою особую специфику. Будучи всецело увлечённой теорией М. Розова, Краснова совсем не хотела преподавать что-либо другое, особенно классиков. Все оставшиеся по истории философии предметы она доверила вести своим бывшим аспирантам, работавшим преподавателями в разных вузах. А по другим дисциплинам, которые преподавала сама, всегда находила те или иные статьи Розова, к которым периодически добавлялись работы некоторых других представителей советской философии. Складывалось впечатление, что советскую научную философию она и считает подлинной.
Неоднократно между мной и Красновой на лекциях происходили очень жёсткие споры, после которых, как правило, каждый оставался при своём мнении. Однако, несмотря на эти споры, она достаточно хорошо ко мне относилась и высоко ценила мою преданность философии и стремление к бескорыстному поиску истины.
Наибольшего накала, пожалуй, достиг следующий спор. Когда шло изучение предмета «Философия и методология науки», то мне было поручено сделать доклад по статье Ю. А. Шрейдера «Теория познания и феномен науки». Я прочёл доклад, и после этого Краснова просто разразилась гневом: она говорила, что я Шрейдера неправильно истолковал, что он не мог такого написать… Что же вызвало её гнев? Положение, что гносеолог может что-то советовать и даже указывать учёному. Шрейдер говорит, что учёный не осознаёт свою зависимость от предрассудков, которые входят как составная часть в научную парадигму. Учёный видит ситуацию изнутри науки, а гносеолог — снаружи, и благодаря этому может говорить учёному, что его «подзорная труба», через которую он привык изучать мир, на самом деле даёт искажения. При этом я, изучая статью Шрейдера, постоянно сравнивал всё это с научной психологией, которая наивно считает, что раз ввела в свою науку эксперимент, то уже одним этим стала подобна естествознанию. Но ведь физика ставит свои эксперименты, чтобы подтвердить или опровергнуть то или иное положение теории, экспериментальная же психология вообще обходится без теории… Краснова после моего выступления прервала дальнейшие доклады, которые должны были последовать за моим, и стала объяснять специфику методологической деятельности, опираясь, вполне ожидаемо, на понимание этой специфики М. А. Розовым. Она говорила, что учёный, наталкиваясь на недостаточность используемого метода, обращается не к гносеологу, а к другим научным дисциплинам и пробует переносить их методы на свою науку, пытаясь достичь этим положительного результата. Философ же лишь только обобщает эти положительные результаты, и к этому обобщению учёный также может обращаться как к «теоретической базе методологического мышления». Я с этим не соглашался, имея перед глазами пример научной психологии. Да, учёный может обращаться к этой базе, а что если он к ней не обращается, если под влиянием предрассудков ничего не желает слышать о философии? Гносеолог видит методологические ошибки учёного, понимает, что тот идёт неверным путём, но должен молчать об этом, дожидаясь, когда учёный сам до этого дойдёт?! Научная психология уже целый век идёт по пути, который не принёс никаких результатов. Некоторые психологи (например, П. Я. Гальперин) поднимали этот вопрос, но к гносеологии всё же так никто и не обращался. И гносеолог здесь должен занимать позицию невмешательства?.. Краснова сказала, что перечитает заново статью Шрейдера и на следующем занятии объяснит, в чём я был не прав, и что неправильно понял. Однако, придя на следующее занятие, она была вынуждена констатировать, что я всё же правильно истолковал Шрейдера, и критика теперь уже была направлена в его адрес…
Этот год в институте стал ознаменован тем, что впервые с момента его существования была назначена студенческая конференция. От каждого факультета на неё выдвигалось по несколько человек. Представлять психолого-философский факультет доверили в том числе и мне. Я сделал доклад по философии Бердяева (хотя до изучения русской философии мы ещё даже не дошли), и этот доклад вызвал, к моему удивлению, достаточно бурную реакцию. Особенно усердствовал в вопросах один профессор права, но эти вопросы я успешно отбивал своими ответами. В целом, резонанс от моего выступления был в институте настолько широким, что я подобного даже предположить не мог. Мне присудили первое место, а спустя пару дней в кулуарах студенты начали говорить, что уже принято решение оставить меня после окончания института работать преподавателем — только я об этом решении совершенно ничего не знал. Однако вскоре ко мне подошёл декан факультета и ни с того ни с сего вдруг сказал: «Я ведь не могу тебя взять преподавателем без опыта работы. Походи по техникумам, училищам… Будет опыт работы по окончании института — возьму». У меня действительно было желание стать преподавателем философии, и своё будущее я связывал именно с этой профессией, да и сам институт мне очень нравился, преподавать в нём меня вполне устраивало. Размышляя над советом устроиться работать в техникум или училище, я не мог понять, как там меня могут без законченного образования взять работать преподавателем, а потому даже не стал и пытаться.
На протяжении всех трёх лет обучения я постоянно принимал участие и в международной студенческой конференции, ежегодно проходящей в госуниверситете. И это участие было небезуспешным. В первый год я с большим трудом занял второе место по секции «История философии», на второй год также второе место по секции «Философия науки», только теперь уже вполне уверенное, а на третий год, наконец, удалось завоевать первое место — по «Истории философии». Хоть конференция и имела статус международной, из других стран я там участников всё же не встречал, а вот из других городов людей приезжало немало. В целом, к конференциям у меня сложилось достаточно положительное отношение: ты готовишь доклад и представляешь его на суд не только студентов, но и преподавателей, дискуссии по такому докладу — это очень хороший опыт…
Когда третий курс уже подходил к концу, декан сообщил всем обучающимся по философии очень приятную новость: руководство института приняло решение подать заявку на госаккредитацию по этому учебному направлению. Проблема, которая представлялась мне неразрешимой, вроде бы должна была теперь обрести своё решение сама собой, без дополнительных трат сил. Всё складывалось как нельзя лучше.
Мне оставалось учиться всего один год. Летом, чтобы не отвлекаться на написание дипломного проекта в предстоящем учебном году, я решил этот самый дипломный проект написать. Его темой стала «Проблема специфики русской философии» — проблема того, является ли русская философия частью всемирной философии или представляет собой нечто специфическое. С Красновой же я эту тему не согласовывал, но был совершенно уверен, что она её утвердит. Всё лето я проводил время то в научной библиотеке, выискивая нужные книги и их изучая, то дома строчил дипломный проект на механической печатной машинке, звук от которой уже через час печатания просто закладывал уши. К концу лета работа была наконец-то завершена, и я готов был представить свою дипломную работу для оценки.
И вот снова сентябрь месяц. Начало нового учебного года. Все студенты собрались в аудитории. Раздался звонок на урок. В аудиторию входят вместе Краснова и декан факультета. В них чувствуется взволнованность, они явно хотят объявить что-то важное. И декан объявляет, что… руководство института решило направление «Философия» закрыть… Всем нам предлагалось перейти на направление «Психология» того же факультета и учиться по специально разработанной сокращённой программе. Не все на это согласились. Было много споров… Кто-то говорил, что есть договор, по которому институт обязался провести полное обучение именно по философии… Я в этих спорах не участвовал. Психология, так психология. Тем более что это был один из трёх вариантов получения высшего образования, которые мной ранее рассматривались. Два варианта отпали, остаётся третий…
4. «Научная» психология
Если когда-то ранее я с нетерпением ждал лекций по философии, то теперь, начав учиться по психологии, с таким же нетерпением ждал лекций уже по психоанализу. Хоть учебной программой и предусматривалось изучение «ненаучных» отраслей психологии, среди которых был и психоанализ, однако это было не более чем ознакомительное погружение — основой обучения, как я и предполагал, была «научная» психология.
И вот наконец-то эти долгожданные лекции наступили. Однако никаких эмоций — ни положительных, ни отрицательных — они у меня не вызвали: ничего нового из них я не узнал. На лекциях разговор шёл в основном о Фрейде, совсем чуть-чуть коснулись Юнга, а вот об Адлере не говорилось ни слова, как будто его вообще в психоанализе не было. На экзамене же мне выпал билет с теорией психологических типов Юнга — как раз то, чем я занимался много лет и знал просто превосходно. Отчеканив вкратце обзор юнговских типов, я ждал от преподавателя несомненное восхищение и вопрос вроде «Вы, наверное, давно типологию Юнга изучаете?» Однако вместо этого я вдруг услышал: «Ну, а самое главное?..» Причём это было произнесено так, будто я в ответе лишь всё время ходил вокруг да около, но на вопрос так и не ответил. Я перебирал в голове, что можно ещё сказать, но не находил. В конце концов, мне пришлось констатировать:
— Я всё рассказал.
— Нет! Вы не сказали главного!
— Что именно? — Я продолжал недоумевать.
— Вы не сказали, что Юнг был шарлатан, и что никаких психологических типов не существует.
— Как же не существует, когда я их вижу?!
— А я не вижу никаких психологических типов!!!
— Ну, вот Вас, например, взять. Ваш психологический тип я сразу определил. Если говорить в терминах соционики, то это «сенсорно-логический интроверт».
— Так Вы и соционикой занимаетесь?! — голос преподавателя был пронизан явным недовольством и даже презрением.
— Занимался раньше, но потом отошёл от неё. Там несколько неправильно, по сравнению с типологией Юнга, указаны типы, да и у Юнга есть ошибки…
Я ощутил на себе весьма недоумённый и одновременно презрительный взгляд, после чего услышал:
— За такие «знания» я не могу поставить больше четвёрки…
Внешне я не подал вида, но в душе усмехнулся: на прохождение курса «Введение в психоанализ» учебным планом отводилось лишь сто часов, на деле же — в несколько раз меньше, я же этому посвятил несколько лет, читая большей частью именно Юнга, и мне за знание его теории ставят четвёрку…
Продолжая обучение, я всё сильнее погружался в мир научной психологии. Но чем глубже было погружение, тем всё более и более у меня развивалось к этой психологии недоверие. Если первое время я ещё думал, что, быть может, просто чего-то не понимаю, то теперь эти думы окончательно испарились: научная психология в моих глазах всё отчётливей приобретала черты псевдонауки.
Прежде всего, меня крайне удивляла безосновательность экспериментальной психологии. Ведь если эксперимент дал те или иные результаты, то это ещё ни о чём не говорит: эксперимент сам по себе не может дать готовых выводов, это лишь информация к размышлению, экспериментальные данные должны осмысляться, но подобного осмысления, даже попыток этого, я вообще не встречал. Вместе с тем экспериментальная психология за годы своего существования уже чуть ли не полностью трансформировалась в так называемые «корреляционные» исследования, которые, по моему мнению, являются не более как игрой в науку. Эти эксперименты выявляют зависимость, привязанную к определённому месту и времени, статусом всеобщности они не обладают…
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.