Бесплатный фрагмент - Моя жизнь и мои путешествия

Несколько слов от переводчика

Перед вами перевод второго тома воспоминаний Ноя Мышковского. В этом томе я не комментировал повторно слова, объяснённые в первом томе. Также я комментировал географические названия, только если это было необходимо для лучшего понимания смысла повествования. В заключение хочу напомнить, что я не профессиональный переводчик, и извиниться за все невольные ошибки и неточности, которые я мог допустить.

Антон Авдеев, Москва, 2025 год

Глава 1

Тихий океан

Забавно: когда я восемь лет назад приехал в Сан-Франциско и совершил свою первую прогулку к берегу Тихого океана, мне не хотелось думать, что моё следующее большое путешествие будет через океан. Но действительно было суждено, чтобы эта сиюминутная мысль осуществилась.

И вот мой японский корабль «Сима Мару» рассекает воды Тихого океана, от берегов Америки до берегов Азии — где-то далеко на востоке. И я плыву в середине лета тысяча девятьсот семнадцатого года, а воды настолько тихие, такие спокойные, что по сравнению с моим путешествием через Атлантику мне всё время с трудом верится, что я плыву через океан. И всё же в Сан-Франциско мне очень много рассказывали о «штиле», когда он накрывает море. «Тогда это — самый жестокий и самый пугающий океан». И вот уже день, два дня, три дня, четвёртый день, а море расстилается передо мной во все стороны как зеркало. Не видно даже волн. Корабль плавно, грациозно, величественно движется по поверхности океана. Не взрывает воду носом, не борется с волнами, и они не ударяются с шумом о борта корабля, который скользит так плавно, что даже не колеблется.

Публика чувствует себя хорошо. Никто не болеет, и все приходят в ресторан поесть. У пассажиров жёлтой расы есть свой ресторан, где их кормят, а у нас, белых, есть свой ресторан, где нас обслуживают по-европейски и подают нам европейские блюда. В нашем ресторане питаются только трое китайцев и двое японцев. Они родились и выросли в Америке и больше любят нашу пищу.

Я очень рад, что моя Ребекка чувствует себя хорошо и находится в хорошем настроении. Честно говоря, я очень боялся её поездки через океан. У неё появились новые знакомые, с которыми она проводит целые дни, и ей есть что рассказать мне о своих новых китайских и японских знакомых.

Я также узнаю пассажиров. Вместе со мной во втором классе почти пополам «белые» и «жёлтые», принадлежащие в основном к торговому классу — импортёры и экспортёры, ведущие бизнес с Дальним Востоком и Америкой. Здесь — миссионеры на Дальний Восток и в Индию. Там — американские чиновники с Гавайских и Филиппинских островов. Некоторые путешествуют как туристы — чтобы увидеть чудеса света. Также около тридцати русских революционеров, возвращающихся в свою освобождённую Россию, среди них есть евреи, русские, литовцы, латыши, поляки и даже один кавказец. Многие из них хорошо потрудились в Америке, где женились, вырастили детей, почти укоренились, а теперь, из-за революции, выдрали свои корни и вновь взяли в руки посох. Некоторых из них я встретил много лет спустя в Америке расстроенными, отчаявшимися, озлобленными и сломленными. А ведь на «Сима Мару» они были живыми, добродушными, восторженными идеалистами, взявшимися построить из ада рай… были интересной и счастливой компанией. Мы проводили вместе целые дни, вместе пели, рассказывали истории о нашей деятельности в России и тяжёлой работе в Америке. Мы делились своими мнениями о событиях в России и строили планы нашей деятельности на земле революции. Всё это время мы жили с Россией. Целыми днями спорили о российской действительности и её огромных возможностях. С нами едет бывший российский офицер — Маркс со своей красавицей женой. Будучи офицером, он организовал восстание во Владивостоке и сразу после него был вынужден бежать. Кристально чистая личность. Он мечтает организовать русскую революционную армию. С нами едет и мой хороший знакомый Афанасьев из Голливуда, где он лет десять проработал на киностудиях, и мечтает основать такие студии в России. Латыши тоже произвели на меня хорошее впечатление, они мечтают помочь своему угнетённому народу, собираются трудиться, чтобы использовать революцию для своего полного национального освобождения. А евреи с Ребеккой мечтают облегчить жизнь нашему страдающему еврейскому народу…

Я, единственный член Поалей Цион, мечтаю посвятить себя партийной работе и работать ради полного освобождения моего народа через наш территориальный центр в Израиле и бороться за максимальные национальные права евреев в России. И все мы полны энтузиазма, у всех горят глаза, все в лучшем настроении и с энтузиазмом несут свою жизнь, свой опыт, знания и всё, чем они владеют, в свою землю. Они все горды: много лет назад они внесли свой вклад в то, что происходит сейчас в их любимой стране. И они рассказывают о своём опыте работы в подпольных организациях в царской России, о своей борьбе, о тюрьме, о Сибири…

Я знаком и с некоторыми моими попутчиками из жёлтой расы. Молодой филиппинец, студент калифорнийского колледжа. Его отец настоящий знаток Филиппин. Весь вечер он рассказывает мне о жизни на островах. Мне это очень интересно, я прошу его спеть их народные песни, и он переводит их мне на английский. А вот сам филиппинец производит на меня плохое впечатление. Америка искалечила его. Он американец до мозга костей и смотрит на своих филиппинских братьев свысока, смеётся над ними, хмурится и рассказывает о них глупые анекдоты.

Мне очень трудно ужиться с японцами. Они слишком много хвастаются своей страной. Их разговоры — о силе Японии, об её мощи, могуществе, спорте, армии и интронизации микадо.

Совсем иначе обстоит дело с китайцами. Мы с Ребеккой подружились с китайской парой. Он — благороден, красив, с открытым лицом и добродушной внешностью. У неё — низкие, красивые, тонкие черты лица и очень умная внешность. Это мистер и миссис Янг из Шанхая, Китай. Они учатся в университете Беркли в Калифорнии. Они едут домой на летние каникулы, оба замечательные люди и чистые идеалисты, любят свой народ, готовы пройти огонь и воду ради интересов своего народа. Мечтают стать полезными для своих несчастных людей. И как ни странно, их мечты совпадают с моими. Они также хотят открыть современные вводные курсы для взрослых в Китае, где они познакомят своих братьев и сестёр с современной культурой и тем самым, как они надеются, пробудят свой народ к современной жизни, чтобы строить свою жизнь на современных американо-европейских основах.

И они оба происходят из богатых аристократических семей Шанхая и согласно своему происхождению и образованию имеют право на высокие государственные должности, и всё же… они мечтают стать народными учителями. Они знакомят нас со своими коллегами — тоже студентами университета Беркли, и все они производят на нас неизгладимое впечатление, и мы становимся друзьями, и дружба продолжается, пока они не сходят с корабля.

Ребекка просит их прочитать ей китайские литературные произведения, стихи, фольклор и перевести их для неё на английский язык. Они это делают с удовольствием, и, хотя тогда мы каждый день говорили обо всём, но в основном нас интересовала жизнь в Китае, которую они очень хорошо знали.

Перед отъездом на Гавайские острова с моими китайцами произошла полная метаморфоза: они сбросили американские вещи и переоделись в национальную одежду. Чудесное впечатление произвели на меня женщины в шёлковых туфлях, узких брюках и китайских платьях, задрапированных до шеи. Они просто засияли в своей одежде, я видел в них столько благородства, нежности, аристократизма, что просто не мог оторвать от них глаз. Мужчины в китайской одежде на меня такого впечатления не произвели.

С нами путешествует еврей из Окленда, штат Калифорния. Еврей, купец, из наших русских евреев. Видно очень богатый. Он был импортёром кормов из Китая, сильно ассимилировавшимся. В его идише английских слов и выражений больше, чем идишских. Он хвастается своим богатым домом в Окленде, своим процветающим бизнесом, своими детьми, своей одеждой, но больше всего он хвастается своей женой. Она самая «единственная в мире». И он снимает пиджак, закатывает рукава рубашки и показывает нам вытатуированную на руке фотографию своей жены.

Я хотел спросить его, был ли он когда-нибудь матросом…

Со священниками мы ограничиваемся «доброе утро», «хорошего дня» и все. Также сложно общаться с туристами. Они родом с совершенно другой планеты… но отношения одних с другими на корабле очень корректные.

Но совсем другое внизу, совсем внизу, где лежит багаж. Здесь, может быть, около шестисот пассажиров из Китая, Кореи и Японии. Влага, темнота, душный воздух. Нечем дышать. Темнота «освещается» маленькими фонариками, которые ничего не освещают. Именно здесь путешествуют беднейшие из бедных представителей жёлтой расы. Беднота заполнила всё, где есть хоть клочок пространства. Между багажом и на багаже. Никаких запросов, никакого постельного белья. Кто-то лежит, кто-то сидит, кто-то спит на своих сумках, коробках, упаковках, а может быть, и на группе людей, сжавшихся вместе. И там все вместе: мужчины, женщины, старые, молодые, мальчики, девочки и маленькие дети. Где-то там шум, грохот, крик, кипит, как в котле…

Удовольствие у них одно: играть в какую-нибудь азартную игру с квадратными игральными костями или в какую-нибудь рулетку. Некоторые играют, многие смотрят, но все участвуют, люди кричат, люди смеются, люди дают советы, люди дразнят друг друга, люди берут деньги, люди отдают деньги. И таких мест много. И все настолько интересуются игрой, что я думаю, если бы с кораблём случилась катастрофа, они бы не прервали игру.

Я иду в боковую комнату. Это место для курильщиков опиума. Посреди комнаты стоит лампа, из которой выходит множество труб. И каждый китаец, желающий курить, платит определённую сумму денег, ложится на грязный пол, берет трубку в рот, вдыхает ядовитый дым, пока не засыпает. И он спит и грезит… Много подобных мест я уже видел в Сан-Франциско (хотя официально их там нет), но каждый раз, когда я их вижу, я испытываю шок. Я уже видел немало жертв этой зависимости, тех, кто долгое время употреблял этот наркотик. Они выглядят ужасно. Лица у них бледные, морщинистые, и они измождены: кожа и кости, руки и ноги трясутся. Кандидаты в иной мир. И благородная Англия вела войну за внедрение опиума в Китай.

Наш «Сима Мару» вскоре проплыл половину пути. Дни и ночи прекрасны. Мы не можем расстаться с верхней палубой. Вы когда-нибудь видели двойной заход и восход луны в тропических странах? Это одна из самых великолепных картин, которые трогают до слёз. И ничто не идёт в сравнение с красотой такой картины в тропических водах Тихого океана. Я думаю, что нет ничего прекраснее в мире. Это то, что опьяняет, пленяет, и ты не можешь оторваться от ошеломляющей панорамы. Вам открыт весь мир, окрашенный в самые благородные, нежные цвета. Небо сплошь пылает огнём и отражается в море всеми цветами радуги в самых разнообразных нюансах, летучие рыбы становятся чем-то живым, энергичным, смелым, игривым. Стаями они выпрыгивают из воды в красочный воздух, пролетают долгий путь и опускаются обратно в море. И тут в воздухе смешиваются какие-то стаи летучих рыб, и все вместе улетают в океан.

Никогда не забуду вечера и утра на Тихом океане: да, я целый день плавал вокруг Гавайских островов. На этой неделе у нас было два вторника один за другим, и когда мы оказались на материке, время было подходящее, и капитан рассказал нам, что у нас два вторника. Следующий день связан с вращением нашего земного шара вокруг себя и вокруг Солнца, из-за чего в разное время и в разных местах Солнце появляется раньше или позже.

И вот мы приближаемся к Гонолулу. Уже, может быть, за сто миль до Гонолулу мы встречаем рыбака из Гонолулу на его судне. Ловят рыбу, и чем дальше мы едем, тем больше встречаем таких корабликов. Недалеко от Гонолулу нас встретила в море местная молодёжь. Одно удовольствие видеть, как они плавают — легко и грациозно как рыбы. Они подплывают совсем близко к кораблю. Мы бросаем им деньги в море. Они ищут деньги в морских глубинах. Подплывают и показывают нам, что деньги не пропали.

И вот наш корабль остановился у берега Гонолулу. Нас не пускают из-за мировой войны. Нас это огорчает. Но мы ничего не можем с этим поделать. Сюда пускают только тех, у кого были визы для поездки. Поэтому к нам подходят полуобнажённые, темнокожие туземцы. Им это позволено. Они приходят сюда продавать свою продукцию. Особенно нам понравились их фрукты: такие сладкие и сочные. Оказалось, что они имеют тысячи вкусов. Они представляли собой полуобнажённых гавайцев с поясами, с которых свисала длинная трава, закрывавшая нижнюю часть их голых тел. А ещё у них на шеях — травяные пояса. Мне очень нравились мужчины, но не женщины. У них невысокие, толстые, некрепкие мускулистые тела. Но именно поэтому я получил огромное удовольствие от их пения и игры. Я чувствую в их песне широту и необъятность Тихого океана. Причём они настолько лиричны и мелодичны, что просто диву даёшься, как такой первобытный народ мог создавать такие чудесно проникновенные песни…

Американский служащий на острове рассказал мне, что знает трёх евреев в Гонолулу. Он не знает, здесь ли они.

— Один из них, помню… — сказал он, — сапожник.

И мне стало интересно. Как еврей-сапожник попал на остров?! Само собой разумеется, что у евреев нет ни школы, ни миньяна, ни синагоги. И жить в такой примитивной среде…

На корабль садятся несколько новых путешественников из Гонолулу в Шанхай. У меня состоялся разговор с одним из них, американцем. Как оказалось, он был очень умным человеком, искренним либералом и резко выступал против американской политики на островах. Он сказал мне, что Америка в городах — это не Америка на Гавайских островах или Филиппинах. Где она крайне жестока и даже кровожадна. Вся политика американцев на островах такая же, как и политика всех других капиталистических империалистических стран, которая больше направлена на эксплуатацию богатств островов и рабочей силы трудящихся, обращённых в рабов. Американцы ставят себя на вершину денежной аристократии и им принадлежит почти всё богатство страны. Они купаются в роскоши, позволяют себе все удобства, а «туземцы» живут в голоде и нищете. Американские плантаторы и банкиры являются правителями страны и туземцам приходится выполнять все их прихоти, чтобы их не наказывали беспощадно. Америка ввела самое постыдное в моральном смысле: наказывать целые деревни и даже сразу несколько деревень за грехи немногих. Природа здесь очень богатая, земля даже без труда даёт лучшие продукты, в изобилии кормит своих жителей, а потому гавайцы не привыкли к тяжёлому труду. Но когда американские плантаторы заставили гавайцев работать и работать очень усердно, большая часть подневольных рабочих фактически погибла.

Сто лет назад сюда приехал американский миссионер «отец Касл». Он был умён и практичен, и он не забывал себя и вместо того, чтобы собирать мицву для того мира, собирал деньги для этого мира и собрал золотые сокровища. И теперь здесь живут крупнейшие миллионеры на островах, а также крупнейшие эксплуататоры. Один из членов семьи — президент газовой компании Гонолулу, его дядя — владелец трамваев, другой — владелец сахарных плантаций, четвёртый — владелец железных дорог, пятый — лесов, шестой — владелец телефонов, седьмому принадлежат гостиницы, восьмому — банки, девятому — газеты. Именно поэтому американцы ввели здесь две хорошие вещи: проституцию и «виски» — спиртное, которое очень плохо влияет на местное население.

Мы покидаем Гавайские острова, и нам остаётся пройти через океан ещё 3445 миль. Нас ждёт чудесное путешествие. Корабль скользит по океану такой спокойный, гордый и уверенный. Мы сблизились ещё больше. Мы, едущие в Россию, стали как одна семья. Проводились частые митинги. Создавались тесные группы, согласно идеологиям, не более того — я был один — единственный член Поалей Цион.

Из всех наших революционеров организовался общий комитет, в который вошло по одному представителю от каждой группы. Комитет должен быть представителем всех нас. Руководить нашей поездкой, нашими переговорами с представителями Российского Временного правительства в Иокогаме, в Харбине и других местах, ведь переговоры придётся вести от Иокогамы до Москвы. В итоге мы будем везде путешествовать на одних и тех же поездах, останавливаться в одних и тех же отелях, вместе видеть города, в которых остановимся.

Наша компания проводит большую часть времени наверху. Все стали поклонниками природы. От разнообразных панорам невозможно оторваться. «Можно засидеться поздно вечером и созерцать завораживающие образы ночей Тихого океана, а утром встать очень рано, чтобы не пропустить восход солнца», — рассказывают опытные путешественники о чудесах, которые они видели в различных водах мира. Как-то один англичанин сказал мне, когда мы говорили о морях и океанах:

— Водный мир — это свой собственный мир, совершенно отличный от суши. Но люди с ним не были знакомы и не оценили его по достоинству. Он красивее и интереснее нашего «сухого мира».

И вот мы в Маниле, столице Филиппинских островов. Мне говорят, что у филиппинцев те же проблемы от Америки, что и у гавайцев. Я думаю, что проблемы должны возникать всегда, когда человек правит народом, когда класс правит классом, а нация правит нацией… Все люди, группы и нации должны иметь свободу вести свою жизнь, как они сами хотят.

И вот мы уже прибыли в Шанхай. Мои друзья Янги сходят со своей группой китайских студентов, с которыми я и Ребекка так хорошо узнали друг друга. Они дают нам свои адреса, чтобы мы могли писать друг другу, и если мы когда-нибудь будем в Шанхае, нам обязательно следует зайти к ним…

А оттуда до Иокогамы в Японии, где мы остановимся на более длительное время, уже рукой подать. Мы едем дальше. И вот мы видим в туманном воздухе очертания гор. И вот теперь мы можем увидеть контуры города Иокогама. А потом перед нашими глазами предстают высокие здания, потом мы видим даже типичные маленькие японские домики, узкие кривые улочки, и вот мы уже входим в гавань. Корабль уже стоит. Подходят чиновники. Досматривают публику, рассматривают лица, визы, и нам разрешают сойти. Проплыт весь Тихий океан от Америки до Японии, всего 5700 миль.

Глава 2

Иокогама

Конечно, Иокогама своей иноземностью, должна была, произвести исключительно сильное впечатление на того, кто сам является европейцем и провёл годы в Америке. Всё не так, как у нас: одежда, дома, улицы, имущество, верования, манеры, этикет. На каждом шагу ты ощущаешь себя в опасности и в каждой ситуации замечаешь её.

Япония была первой азиатской страной, которую я посетил: и я всё внимательно рассмотрел.

Как только я сошёл с корабля, мне бросилось в глаза то, как японцы встречают своих родственников, приехавших с той стороны Тихого океана. Они не разговаривают друг с другом, не показывают свою огромную радость, не целуются, но подходят друг к другу очень серьёзно, вежливо и кланяются раз, другой, третий, кланяясь друг другу так низко, что почти касаются лбами земли.

В порту я не вижу ни лошадей, ни экипажей, только несколько машин, встречающих «иностранных гостей» или очень богатых японцев. Вот почему здесь бесчисленное количество рикш, исчисляемых тысячами. Рикши — они почти полуголые — в шортах и блузах с какими-то крупными японскими надписями. Рикши — как на ярмарке, сильно заняты. Перекрикивая друг друга, они бегут в унисон со своими повозками навстречу вновь прибывшим, преследуя друг друга и пассажиров. И каждый пассажир заказывает две-три рикши в зависимости от своего багажа. Хотя я не хотел садиться в рикшу, которую тащит человек, у меня не было другого выбора, и мне пришлось это сделать. Через портового чиновника, знавшего английский, я заказал для себя, Ребекки и багажа три рикши, чтобы отвезти нас в отель. Порт довольно большой. Работают сотни японцев. Там нет ни подъёмных кранов, ни машин вообще, и все портовые работы, погрузка и разгрузка выполняются руками рабочих. Рабочие выполняют свою работу с пением, криками, и мне это очень понравилось.

Рикши ездят очень хорошо. Примерно четверть часа нас везли по узким извилистым переулкам, по странным площадям, по разным кварталам. Переулки настолько узки, что, когда встречаются два рикши, им приходится быть осторожными, чтобы не задеть друг друга.

В Азии люди не любят ходить по обочине улицы, они в основном ходят посередине улицы. Мой рикша бежит, и ему каждую секунду приходится сворачивать в сторону, чтобы пропустить людей. Уже более получаса мои рикши бегут по узким извилистым улочкам. Они устали, вытирают пот. Мне кажется, что, если бы я пробыл здесь всю жизнь, я бы не смог запомнить плана такого лабиринта переулков, так ловко переплетающихся друг с другом. Здесь всё в миниатюре: люди, улицы, столбы, сады. Нас проводят мимо магазинов со странными товарами. На улице много людей, и все внимательно смотрят на нас, глядя на странных белых людей. Появляются какие-то японские ребята, которые бегут за нашими рикшами и, обгоняя нас, пристально смотрят на наши лица, нашу одежду, и вот мы выходим на широкую улицу. Дома стали больше, здесь уже ходит трамвай. Водитель трамвая и кондуктор ещё совсем молодые мальчики, лет 15—16 в шапочках с какими-то японскими надписями. Когда я смотрю вдоль улицы, мне кажется, что всё жёлтое. Люди, дома, улицы и даже небо.

Нас привозят в отель, а мы снимаем номер. Вот и комната: ни мебели, ни кровати, ни постельного белья. Более того, мы не знаем ни одного слова по-японски. Хозяин подходит к нашей двери, хлопает три раза в ладоши, я понимаю, что в Японии это звонок колокольчика. «Я прошу вас войти». Слава богу, он знает несколько слов по-английски и несколько слов по-немецки. Но, что он от нас хочет — он предлагает нам принять ванну. Я чувствую небольшое раздражение: только утром у нас на корабле я был в душе. Жаловаться не помогает. Я иду в ванную. В комнате нет двери, и она полностью закрыта занавеской. Ванна выглядит как чаша с водой. Плюс ко всему, есть горничная, которая должна помочь мне раздеться, умыться, намылиться, растереться и снова одеть меня. Кроме того, часто приходят помощники, делают то, что нужно, и уходят. Я со вздохом отказываюсь от всего и выхожу из ванны. Девушка смотрит на меня как на сумасшедшего. Захожу обратно в комнату, устал с дороги — хоть ложись на расстеленный коврик. Я внимательно осматриваю комнату. Помимо коврика в комнате есть ящичек с песком, небольшой шкаф, ваза с цветами и пара картин, висящих на стенах. Слава богу, здесь есть скамейки, можно хотя бы присесть.

Мы почувствовали себя такими потерянными, такими беспомощными.

Более того, уже сильно хочется есть. Вышли на улицу в поиске ресторана, видим туристический офис. Заходим туда и радуемся: один говорит по-английски. Мы спрашиваем о европейском ресторане. Он достаточно дружелюбен, даёт нам адрес гостиницы «Централ» и сообщает, что там также есть европейский ресторан. Я звоню в отель, интересуюсь. У них есть для меня комната, и они пришлют кого-нибудь, кто облегчит наш переезд. Прошло пару часов, и мы переехали и поели европейской еды. После этого мы пошли спать. Как оказалось, мы так устали, что проспали весь вечер и всю ночь.

Утром у нас появились два гостя. Первым пришёл детектив, постучал три раза, снял обувь, вошёл в комнату, показал значок и сразу начал спрашивать, кто я. Откуда я? Какая у меня работа? Почему я еду с женой, как долго я пробуду в Японии, куда я еду, из-за чего я еду, буду ли останавливаться в других японских городах? Спрашивает и записывает мои ответы своими иероглифами. Всё время, пока он говорит, он улыбается, но кажется, что улыбка у него механическая, и когда он ушёл, я был счастлив. Через полчаса в дверь постучался европеец. Я прошу войти. Входит мужчина, и мои глаза загораются. Пришёл мой друг из Сан-Франциско Шварцман. Он учился в университете в Беркли в Америке и, насколько мне известно, уехал из Сан-Франциско в свой дом в Кишинёве. Домой он не поехал, и по дороге остановился в Токио, где поступил в японский университет.

— Как ты узнал, что мы здесь? — спросил я его.

— Очень просто, — ответил он мне. — В прессе появилось сообщение обо всех белых пассажирах, приехавших сюда из Сан-Франциско. Я увидел ваше имя и адрес. Но адрес уже изменился. Ты прожил там всего полдня. Но там мне сказали, куда ты переехал, и вот я тебя нашёл.

Он поставил перед собой задачу помогать мне всё время, пока я буду в Иокогаме, и я с радостью принял это предложение. Он здесь уже давно, отлично знаком с местной заграничной колонией белых, также знает многих японцев из числа интеллигенции и студентов, и самое главное, немного знает японский язык и хорошо знает город, с которым без него я даже не соприкасался. Только в последние несколько дней, которые я провёл в Иокогаме, я начал немного ориентироваться в городе и часто выходил на улицу один.

Я встретил очень мало евреев в Иокогаме. Они там из разных стран, встречаются американцы, англичане, жители Багдада, голландцы, даже из Африки и Австралии, немцы и парочка русских и поляков, но они не связаны между собой. Некоторые из них даже не знают, евреи ли они. Здесь нет ни одной еврейской организации, ни синагоги, ни благотворительного фонда, ни кладбища. Я слышал только об одном г-не Гинзбурге, который лично помогал сильно нуждающимся работникам и эмигрантам. Гинзбург происходил от наших русских евреев. Через полгода, благодаря сотрудничеству с ХИАС, отправившего г-на Мэйсона на Дальний Восток, здесь был создан первый еврейский благотворительный центр под названием «Помощь жертвам войны». История создания центра очень интересна. И я перескажу её вам.

Однажды я вышел прогуляться, лучше сказать, рассмотреть город. Я переходил с одной узкой улочки на другую извилистую узкую улочку. Меня интересовали дома, почтовые отделения, магазины, торговля, полиция, солдаты, рабочие. И так, я гулял целый час. Мне всё тут было интересно. Я — в другом мире, где всё такое разное, такое странное. И вдруг слышу крик чистым, красивым народным идишским голосом:

— Мотл, на тебя жалоба, куда ты бежишь? Помни, от макак тебя ждёт неприятный конец. Вернись в конюшню.

Сначала я с большим удивлением подумал, что это сон. Здесь, в кривых, узких, извилистых переулках с маленькими домиками, с шикарными садами и фантастическими птицами и животными — такой домашний деревенский идиш: но здесь я снова слышу тот же крик. Смотрю в ту сторону откуда раздался крик. Сначала вижу еврейку лет сорока, недалеко от неё мальчик 13—14 лет. Я подхожу к женщине.

— Ты живёшь здесь, в Иокогаме? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она мне. — Красивая жизнь. Мы залезли в нору и не знаем, где мы, ни здесь, ни там.

— Что это значит? — спрашиваю я ею.

— Николай Николаевич отправил меня из дома в начале войны в 24 часа. Я оставила всё, что было, и пошла куда глаза глядят. Слава Богу, мне удалось спасти двоих моих детей, мальчика и девочку от великого пожара. Мой муж в Америке уже восемь лет. Вот уже два года я брожу от поезда к поезду, из эшелона в эшелон, из комитета в комитет. Пока мы не оказались в Харбине. Там в комитете нам сказали, что в Америку легче выехать из Японии. По пути адрес моего мужа затерялся и его невозможно найти отсюда. И я не видела весточки от него уже больше трёх лет. Я сижу здесь, пока муж не узнает о нас и не пришлёт мне и нашим детям билеты на корабль. Вот я уже почти год брожу по конюшне с другими животными и не вижу конца бедам. Я не могу вернуться в Россию. Мой город оккупирован врагом. Я также не могу поехать к мужу. Мы оба потеряли друг друга. Я не знаю, где он, он не знает, где я. Я даже не знаю, жив ли он вообще. Короче говоря, горько, даже если взять и кинуться в воду.

— Таких, как ты, много? — спрашиваю я её.

— Более двухсот, — отвечает она.

— Кто за вами присматривает? Как еда, сон?

— Некоторые из нас работают. Занимаются домашними делами, стирают, гладят. Есть семь профессиональных рабочих… портные, швеи — они тоже подрабатывают. И господин Гинзбург и две дамы, которые к нам приходят, часто нас немного выручают. Сон? Мы спим здесь, в конюшне. Вот вам и еда, и сон, и пребывание здесь, среди азиатов.

— Можете ли вы показать мне, где вы все живете?

— Конечно, — говорит она, — здесь, в конюшне.

Как только я вошёл, все жильцы окружили меня жалобами и мольбами спасти их. Они признали во мне американца, а раз так, я могу сделать для них всё на свете. Я начал спрашивать их, из каких они городов, как давно они в Иокогаме, какие шаги они предприняли, чтобы связаться со своими мужьями, друзьями и знакомыми в Америке. И вот ряд историй, одна другой страшнее, одна другой ужаснее, истории о том, как их выгоняли из своих городов, из своих домов, о бегстве из города в город, о голоде, лишениях, холоде, различных иудейских и христианских комитетах, о поездках с эшелонами, о передвижении из города в город, о нанесении им повсюду величайших оскорблений, о пытках, о травле, издевательствах, о гонениях из одного места, при недопущении в другое, и о смерти от голода, о том как они ночевали в вагонах где-то вдали от станций, терпя адские муки.

Истории о голоде в глубинке России, под Уралом, в Сибири, о пересечении российской границы, об утерянных, украденных паспортах, прописках, адресах, изгнании в Японию, об отсутствии каких-либо связей с самыми близкими людьми в Америке.

Что я мог для них сделать? Что я мог сделать, чтобы помочь им? Объяснять им, что я ничего не могу для них сделать, значило бы лишить их всякой надежды на спасение, всякой иллюзии, что у них снова будет дом со своими близкими и любимыми.

Я рассказал им о евреях в Америке, с которыми свяжусь, чтобы облегчить их приезд в Америку, что нетрудно будет найти там их близких через еврейские газеты. Я их всех запишу и отправлю в ХИАС в Америку и надеюсь, что ХИАС сделает для них всё, что в его силах. Я получил от них полную информацию и пообещал им отправить её в Америку в течение нескольких недель, и я говорил, что более чем уверен, что близкие смогут вывезти их в Америку, а то и ХИАС вывезет.

Я вернулся в отель с разбитым сердцем. И совесть не давала мне покоя. Я должен был что-то сделать для них. И я очень многое для них сделал. Через несколько месяцев в Иокогаме уже открылся филиал ХИАС, руководителем которого стал мой друг Казакевич, и вскоре все они были отправлены в Америку, где они начали новую жизнь вместе со своими мужьями и детьми, гораздо лучшую, чем там, в конюшне Йокогамы.

Япония имеет население в 90 миллионов человек, густонаселена, не хочет иностранцев. Она охотно выдаёт визы для поездок по стране, но не хочет, чтобы кто-либо оставался в стране. Во всей Японии, наверное, несколько тысяч европейцев, все они представители различных правительств, концессий, импортных и экспортных предприятий, брокеры, агенты-покупатели. Здесь нет работающих европейцев, иммигранты из среднего класса не могут найти здесь работу, а если найдут, то правительство или население найдут способ, чтобы лишить их работы, когда они приедут. Это не антисемитизм. Эта политика используется против всех белых. «Япония только для японцев». Они не знают, что такое еврей, и не знали в то время об антисемитизме.

Глава 3

Первые дни в Иокогаме

Моя комната — передняя, оба окна выходят на улицу. И это хорошо. Однако у этого есть большой недостаток. На улице грохочет, как будто вокруг моего окна маршируют сотни конных солдат, постоянный стук заставляет меня нервничать. Я подхожу к окну посмотреть, кто может так стучать? Сначала совсем ничего. Многие японцы ходят туда и обратно. Вместо кожаной обуви, как у нас, они носят деревянную обувь. Вместо каблуков у них два деревянных колышка. И вот деревянные башмаки так нещадно стучат по мосту. И так весь день до позднего вечера. Каждый день ко мне приходит ещё один чиновник тайной полиции. Как-то им это непонятно. Если я из Америки, зачем мне паспорт российского консульства, зачем мне ехать в Харбин, когда мне лучше и удобнее поехать во Владивосток? Другой приходит с другими вопросами. Они у меня уже в печёнках. При этом они очень благородны, разговаривают с какой-то жёсткой улыбкой и в высшей степени соблюдают местный этикет. Одеты они, как все японцы, в белую соломенную шляпу и широкое кимоно. Носят носки, которые тоже шикарны. Четыре пальца в одной части носка, а пятый, большой, в отдельной части.

В домах они все полуодеты. Но когда им нужно выйти на улицу, они одевают кимоно, шляпы, берут зонтик, одевают обувь и тогда могут появиться на улице. Все они несут зонтик. Может светить солнце, может быть сухо, может быть холодно — они не расстаются с зонтиком. Когда вы выглядываете из отеля, вы ничего не увидите. Никаких людей, только зонтики и зонтики. Зонт — такая же важная часть японской одежды, как и кимоно.

Зашёл мой друг из Сан-Франциско Шварцман, с ещё одним студентом — японцем. Они пригласили меня пойти искупаться.

Я с удовольствием принял приглашение. Мы собираемся искупаться в токийских водах. Я подхожу к берегу и вижу необыкновенную картину. Весь пляж заполнен мужчинами, женщинами и детьми, и все они обнажены. Мне как-то неудобно раздеваться: я к этому не привык. Мои друзья уже в воде, а я остаюсь в одежде на песке. Выходят и хвалят воду: она чистая, ведь купаться весело. Японский студент пытается выяснить у меня, почему я не купаюсь. Я говорю ему, что мне неудобно раздеваться перед таким количеством мужчин и женщин. Он меня не понимает и объясняет: «Купание очень полезно для организма». На берегу моря, среди купальщиков, кружатся бедные разносчики. Они продают разную еду и напитки. Они стучат, звонят и кричат о своём товаре. Здесь продают саке — напиток из риса, который японцы пьют тёплым. Меня также интересуют продуктовые коробки. В одной коробке находится варёный рис, а во второй коробке, имеющей от двенадцати до шестнадцати отделений, находится кусок мяса, кусок рыбы, немного бобов, немного мармелада, какая-то странная морская рыба и ещё какая-то еда. И обе коробки стоят вместе десять сен (пол американского никеля). Ещё там продают горячий чай. Менее чем за два цента вы можете приобрести большой чайник и маленький чайничек. В первом — горячая кипячёная вода, во втором листья свежего зелёного чая. Я завариваю чай сам, наливаю в чашку. Сахара не дают. Я пью. Это неплохо, хоть вода и горьковатая на вкус.

Одни люди приходят, другие уходят. Купальщики показывают в воде различные трюки. Повсюду жизнь, игривость, смех. Одно удовольствие смотреть, как купаются японцы — прямо как рыба в воде. Сразу можно заметить, что море — их окружающая среда, их любимое место, а купание — их лучшее удовольствие.

Интересно, что женщины не опускают головы. Они не хотят, чтобы их волосы намокли. Пустячок — им приходится работать целый день, чтобы их причёска выглядела как настоящая корона, а тут — одно движение и вся работа насмарку… Они также заботятся о своей причёске, когда отдыхают на пляже. Когда женщина ложится, она ставит под верхнюю часть шеи что-то вроде деревянного табурета с мягким изогнутым сиденьем, а голова остаётся в воздухе. Я понятия не имею, как их шеи не начинают ломаться. Позже в японских поездах я увидел, как женщины спали также на скамейках, всё время держа голову высоко поднятой, и удивился ещё больше. Очевидно, привычка — это вторая натура…

Случайно встречаю группу русских. Они живут в однокомнатной квартире. Дом типично японский. Вы не открываете дверь, а когда вам нужно войти, вы сдвигаете ширму в сторону, а когда входите, передвигаете её на своё обычное место. Дом пуст. На полу широкий ковёр. Здесь стол, пара стульев и шкаф с книгами. Люди сидят на ковре. Нам подают японский чай со сладкими рисовыми лепёшками и рассказывают истории о жизни в Японии. Один рассказывает о своём домовладельце в Кобе. Он прожил у него несколько месяцев и сам убирал комнату, готовил себе еду, чинил свою одежду. А однажды заходит хозяин, который в молодые годы был матросом, здоровается с ним и предлагает ему купить его юную дочь.

— Зачем мне её покупать? — спрашивает он его.

­– Как зачем? — говорит хозяин, — Вы — молодой человек, Вам всё обходится дорого, с ней Вам всё обойдётся дешевле. Она будет заботиться о Вас, готовить, стирать, обслуживать, обеспечивать вас, а также будет вашей женой.

Хозяин заметил, что жилец смотрит на него с удивлением, поэтому пояснил.

— Купить можно даже на короткий срок — на три месяца, на полгода. Цена также будет для Вас невысокой — всего восемь иен в месяц. А вернуть её стоит только десять сен.

Другой человек, который прожил в Нагасаки долгое время, рассказал нам: ему надоело ходить в своём европейском костюме и привлекать к себе всеобщее внимание. Он купил кимоно и вышел в нём на улицу. Он заметил, что все смотрят на него внимательно и многие улыбаются. Он понимает, что что-то не так, но не знает, что. Он продолжает делать вид, что ничего не замечает. Но взгляды прохожих пронзают его насквозь, он чувствует себя комиком, над которым все смеются. И вот к нему подходит молодая женщина, кланяясь ему по всем правилам японского этикета. Она что-то говорит, но он не понимает, что она имеет в виду. Видя и без него, что он не понимает японского языка, она сняла его пояс и поменяла полы кимоно. Оно было запахнуто с правой стороны на левую. Она предложила наоборот. Закончив работу, она ещё три раза поклонилась ему и ушла.

Третий рассказывает о «празднике вдов». Целый год вдовы оплакивают умерших мужей, ведут себя как монахини в монастыре. Всего один вечер они могут побаловать себя всеми свободами японских девушек. Праздник устроен великолепно — с музыкой, хорошей едой и напитками. На этот фестиваль приходят все вдовы и многие мужчины. Каждая вдова выбирает кавалера, с которым она отмечает праздник, и после церемонии вдовы вместе со своими рыцарями покидают это место и вместе куда-то отправляются.

Япония — это другой мир. Они всё делают не так. Они даже дома строят наоборот. Не снизу вверх, а сверху вниз. Перед входом в дом, они сначала снимают обувь. Когда они приходят к друзьям, родственникам и знакомым, они должны сидеть слева от хозяина. Когда они в трауре, они не носят чёрных вещей, а одеваются в белое. Проституция — это работа, и почётная работа, как и любая другая. Более того, родители или самые старшие в семье продают их и это такое же обычное явление, как получение работы или должности в нашей стране. Девушки часто продают себя для того, чтобы дать возможность своим братьям или сёстрам сделать карьеру. Выдающиеся японцы покупают таких девушек в публичных домах, чтобы жениться на них, и такие женщины играют заметную роль в общественной жизни, поэтому никто не пытается их дискриминировать. Гейши, задача которых развлекать мужчин в кафе, ресторанах или частных домах, высоко ценятся в японском обществе.

Будучи девушками, им разрешено иметь много мужчин или быть проданными многим мужчинам. Но когда их покупают для брачного союза, они должны быть верными в высшей степени, иначе за малейший грех мужчина имеет право их убить.

Глава 4

В Японии

Япония — удивительно красивая страна. Она состоит из четырёх тысяч островов и островков. На пятистах островах вообще нет людей. Из остальных густонаселены только пять крупных островов. И когда люди говорит о Японии, то говорят только о пяти островах, потому что все остальные маленькие, незначительные и очень малонаселённые.

Где бы вы ни находились в Японии, вы найдёте такие природные красоты, которые завораживают вас, и вы не можете оторвать от них глаз. Повсюду вы видите красивые высокие горы, повсюду вы видите сады, поля, парки, аллеи, водопады, красивейшие деревья. Почти на каждом шагу вы встречаете красивый пейзаж. Кроме того, здесь есть горячие источники, огнедышащие горы, с чудесным венцом дыма, озаряемым внутренним огнём. Достаточно взглянуть на гору Фудзи-Яма недалеко от Иокогамы, чтобы убедиться: такую красоту трудно найти где-либо ещё на земле. Достаточно подняться на вершину горы и оттуда осмотреться вокруг, и перед вами предстанет красивейшая панорама природы. Чудесные аллеи, реки и озера ваших грёз, сады с редкими цветами, рисовые поля, наполовину затопленные водой, длинные извилистые дороги с высокими красными деревьями по обочинам. Даже гора — это гора цветов, где нет ни камней, ни лавы (скользкой массы, которую извергла гора), а сами цветы необыкновенные, разных цветов, белые, фиолетовые, красные, синие, но в основном они красного, фиолетового, золотистого цвета. Трудно передать впечатление, которое сады Японии производят на впервые посетившего их. Рощи огромных деревьев с дикими кронами, разнообразные травы, фонтаны, цветные фонарики на деревьях, небольшие ручьи с водоплавающими птицами на берегах и в середине, почти каждая часть сада манит остановиться и восхититься. Сами японцы этим восхищаются, обожают.

Цветы для них священны, они поклоняются им. Без цветов не бывает религиозных процессий. Цветами украшают храмы, алтари, могилы, существует специальный праздник цветов — Ханами, о них даже есть особые молитвы. Самые священные цветы — лотос и вишня. И благодаря всем природным красотам нация поэтична. Если вы спросите японца, сколько ему лет, он вам ответит, что уже сорок два раза видел цветение вишни. Каждый японец скажет вам, в каком месяце цветёт тот или иной цветок. Во время встречи один часто спрашивает другого: «Ты видел, как цветёт магнолия?» или: «Ты уже был в саду на фестивале цветов?» В стране введено семь экскурсий, «пикников», когда тысячи японцев любуются различными цветы.

Интересно посмотреть, как растёт рис. Куда бы вы не пошли за город, вы повсюду увидите рисовые поля, которые разрезаны на мелкие части, и каждая часть принадлежит отдельной семье, отдельной ферме. Для японцев рис — то же, что для нас хлеб, и часто даже важнее хлеба, потому что огромная часть японцев, бедняков, питается исключительно рисом. Более половины Японии занимают рисовые плантации, здесь выращивают 217 видов риса. Рисовая земля более чем в три раза дороже другой земли, и большинство японских фермеров выращивают рис. Японский рис не может прокормить всё население, и большое количество риса импортируется из других стран. Отсюда уже можно понять, насколько дорог этот участок земли фермеру и сколько тяжёлой работы он и его семья вложили, чтобы получить как можно больше риса. Землю нужно обрабатывать очень внимательно. Нельзя оставить ни малейшей травинки, которая бы отняла у риса питание. Над полем высокий слой воды, не более чем на голову выше риса. Вода настолько чистая, что в ней можно увидеть стебли. Такие рисовые поля простираются по всей Японии. И где же вы не видите риса? Ни один кусочек земли не пропадает даром. Даже гора Фудзияма, достигающая высоты более двенадцати тысяч футов, снизу до высоты 1500 футов засеяна рисом. Трудолюбивые японцы сделали сюда высокие ступеньки с готовыми платформами, разделёнными на мелкие части, залили все платформы водой, сквозь которые виден растущий рис, и постоянно видно, как обратная сторона горы покрыта людьми, стоящими по колено в воде и обрабатывающими рис. Необычайно красива и разнообразна гора Фудзияма. Внизу расположены рисовые поля. Далее широкий перевал зарос самыми разнообразными травами и цветами, выше — густой сосновый лес, а на самой вершине гора покрыта чистым белым снегом, слепящим глаза.

Японец — современный человек. Он всегда улыбается. Почти всё вызывает у него смех. Он непринуждённый, дружелюбный и в высшей степени контролирующий ситуацию. Вы никогда не узнаете, что он переживает, через что ему пришлось пройти, что его волнует. Через что бы ему ни пришлось пройти, на его лице обычная спокойная улыбка и он, японец, будет разговаривать с вами как ни в чём не бывало. Его с детства учат владеть собой в различных ситуациях, в которых он окажется. Можно поговорить с японцем и ни при каких обстоятельствах не заметить, что он только что пережил величайшую трагедию. У японцев есть много историй, прославляющих их характер.

Если Япония — страна красоты, цветов, поэзии, то это также и земля вежливости. Каждая встреча — это целый процесс благородства, этикета, манер. Для каждого разговора характерно то, что японец окажет тебе услугу просто так, за небольшие деньги, а гость для него — величайший человек на свете. Если ты скажешь известному японцу, что приедешь к нему в гости, он очень обрадуется и удивится, что Вы, один из самых видных и умных людей, интересуетесь им — таким маленьким, недостойным человеком, и он будет счастлив и тысячу раз поблагодарит тебя за ту великую честь, которую ты оказываешь ему своим визитом. Он почувствует себя самым счастливым человеком на свете, когда Ваша Светлость переступит порог его бедного и недостойного дома. Приходя в гости покупаешь подарки хозяину, его жене и детям (без этого в японский дом заходить неуместно), заходишь на освещённое ради гостя крыльцо, разуваешься и трижды хлопаешь в ладоши. Подходит горничная и трижды кланяется в пол. Ты её спрашиваешь:

— Его Светлость в доме?

— Да, — отвечает она, снова кланяясь, — ему крайне не терпится получить ту великую честь, которую Вы ему оказываете.

И она впускает тебя внутрь. Хозяин дома подходит к гостю весёлый, счастливый, красивый, оба несколько раз кланяются друг другу, и хозяин выражает свою величайшую радость от того, что такой великий, видный человек является его гостем. Вы входите в гостиную. Здесь снова начинаются церемонии. Хозяин приглашает гостя сесть на возвышении (сидеть с ними — значит сидеть на циновке на коленях), гость, вежливо, отказывается от того, чтобы он, такой скромный человек, занял такое почётное место и сел рядом с тем, кто сияет как солнце, с тем, кто — один из величайших людей в стране. И всё же он делает несколько шагов. Хозяин продолжает настаивать до тех пор, пока гость не сядет слева от хозяина. Он вручает подарки, и хозяин на седьмом небе от счастья, что такой великий человек вспомнил о нем, таком маленьком человеке и удостаивает его подарками, а дальше идёт череда комплиментов, благодарностей, поклонов.

Горничная готовит чай, подаваемый в миниатюрном фарфоровом сосуде, с разными сладостями. А беседа за столом, да охранит меня Бог. Такого дипломатического языка вы не услышите нигде в мире. Разговор такой возвышенный, милый, благородный и извилистый. Такие странные комплименты с обеих сторон, и язык такой возвышенный, такой «интеллигентный». Если ты сможешь выдержать всё это, ты сильнее железа.

Допил чай — закончил разговор. Гость решает уйти. Хозяин останавливает его. Тем не менее гость идёт лицом к хозяину в сторону выхода. Хозяин недоволен тем, что гость покидает его и сожалеет от всей души о том, что продолжается достойный выход великого гостя. Само собой разумеется, что это невозможно без того, чтобы они оба не кланялись друг перед другом, очень низко, с остекленевшими глазами, с комплиментами и благодарностями. Хозяин приносит гостю подарки, глубоко кланяясь. Естественно гость должен отвечать поклоном, и начинается, немыслимая ни для каких евреев, новая процедура поклонов, комплиментов, благодарностей и всё приятным языком. Гость выражает свою величайшую радость и счастье и выходит из дома, кланяясь всем. Обувается на крыльце, берёт зонтик и идёт домой довольный, счастливый.

Этикет есть везде: на улице, в доме, в храме, в театре, на встрече на банкете, поведение — театральное.

Поцелуи, рукопожатия, объятия друг друга для них не только противоречат этикету, но и в высшей степени неприличны, почти преступны, и поскольку европейцы и американцы делают это, они считают нас изгоями в самом низком смысле этого слова.

У них, конечно, достаточно проблем с американскими и европейскими кинокартинами. Много ли вы видели наших картин, где люди не целуются и не касаются друг друга руками? Или люди не должны прижимать друг друга к сердцу? А это табу. Что делать, при таком ажиотаже, ведь люди очень хотят смотреть американские фильмы, и кинотеатры открываются один за другим. Они прибегают ко многим хитростям. Вырезают из фильма все неприличные места. А представьте, что может остаться от голливудской картины после такой серьёзной операции. Ничего с ничем. А чтобы фильмы стали кошерными для японской публики, у них есть специальные полицейские, которые подвергают цензуре все поступающие новые картины, и после постановки диагноза проводится операция.

Японский театр очень слабый. Пьесы глупы и наивны. Длинные монологи и из-за монологов пьеса получается сшитой белыми нитками. И как-то странно читают монологи.

Ругаются, кричат, а потом снова монолог с криками. Даже когда кто-то из актёров не принимает участия в спектакле, он тоже находится на сцене, сидит с актёрами, которым скоро предстоит выйти. Они курят свои маленькие трубки и ждут, пока придёт их черёд.

Японцы приходят в театр со своими детьми, даже с младенцами, которых они несут на плечах. Такие дети висят сзади.

И оркестр всё время играет громко, пронзительно, пока не уляжется до самого низкого тенора. И вдруг поднимается на самый высокий тенор. Интересно ещё и то, что актёр, которому скоро пора выходить и играть, не уходит, а продолжат стоять в стороне, закрывая лицо платком: его нет. А если надо представить море с большими волнами, берут синий холст и расстилают его на сцене, и уважаемая публика знает, что это море.

В театре нет скамеек и стульев. Посетители сидят на ковриках на коленях. Некоторые приносят подушки, коленям должно быть помягче. Разумеется, вы входите в театр без обуви, которую оставляете в вестибюле в специальных ящиках. В театре все в носках.

Глава 5

Рабочее движение в Японии

Это была красивая картина, когда во время русско-японской войны представители русского (Плеханов) и японского (Катаяма) социализма очень дружелюбно и общительно пожали друг другу руки на Международном социалистическом конгрессе. Но насколько различны были пути русского и японского социализма. В России социалистическое движение росло вширь и вглубь, пока рабочие не захватили власть в свои руки, а в Японии движение было убито извне. Японская программа против социалистов была гораздо эффективнее антисоциалистического закона Бисмарка.

О социализме в Японии долгое время не слышали. Он был убит. Вспоминается, как в 1917 году в Иокогаме я зашёл в японский книжный магазин, где продавались и английские книги. Я поговорил с его владельцем и узнав, что я социалист, он очень обрадовался. Однако он сказал мне, как лучшему другу, чтобы я никому об этом не говорил, не рассказывал, потому что кто-то это услышит, и я не смогу от этого избавиться. После этого он отвёл меня в отдельную комнату, где просто выкопал пару брошюр, маленьких буклетов на японском языке о социализме. Честно говоря, конспирация напомнила мне царские времена в России.

Он был японским социалистом и, как все пионеры движения, большим мечтателем, фантазёром. Он отдал бы свою жизнь за социализм.

— В Японии нам придётся начинать всё сначала, и теперь они не смогут уничтожить движение. Уже другие времена, и рабочие уже успели понять наши идеи и возглавить нашу борьбу за лучшую и прекрасную жизнь. И чем дольше я находился в Японии, а затем и на Дальнем Востоке, тем больше убеждался в правоте его слов.

Япония, как и Китай, была совершенно закрытой страной, отрезанной от остального мира морями и океанами, и она не позволяла входить в неё иностранцам до 1864 года, когда ей пришлось пойти на требования американца Перри, который кардинально поставил вопрос об открытии Японии для торговли с американцами: «Либо ведите переговоры с нами, либо мы вас убьём». И он просто заставил японцев открыть свои порты для внешней торговли. Но нашествие «варваров» вызвало в Японии целую революцию. Во-первых, оно уничтожило феодализм и власть феодалов (сёгунов). Япония была объединена под сильным правлением Микадо, а во-вторых, тогда Япония начала индустриализацию и милитаризацию на европейский манер. Япония стала современной страной экспорта и импорта. В этой тяжёлой ситуации начал развиваться современный промышленный рабочий класс, и страна вступила в новую капиталистическую эру. После революции Мэйдзи Япония также становится парламентской страной. После победного конфликта с Китаем в 1896—1897 годах жадный капиталистический класс становится лидером, правителем. Затем Япония завоёвывает большие рынки в Китае, на Дальнем Востоке и даже в Сибири. Но война также выдвинула военный класс, который сильно конкурирует за власть и влияние с капиталистами, как это часто происходит, когда военный класс доминирует над всей страной. Милитаризм особенно укрепился после победоносной войны с крупнейшей страной мира — Россией в 1904—1905 годах, когда Япония отвоевала большие куски территории и получила титул первостепенной державы. С этого момента класс милитаристов становится самым сильным и влиятельным и контролирует всю политику в стране. Первая мировая война ещё больше усилила Японию. Хотя она и не принимала в ней прямого участия, она использовала её наилучшим для себя образом. Если какая-то из воюющих стран что-то выигрывала, то нейтральная Япония влияла на всех. Япония разбогатела в результате войны, хорошо развилась в промышленном отношении, завоевала новые рынки, а класс капиталистов стал очень богатым. Появились миллионеры, как черви после дождя. Япония достигла высочайшего уровня богатства и могущества и начала играть одну из «самых больших» ролей в мировой политике. Даже кризис, возникший в стране после войны, когда массы рабочих были выброшены из военной промышленности, не смог уничтожить того, что было достигнуто благодаря войне. Рабочие начали бунтовать, и тогда впервые произошли первые бунты безработных. Япония не одинока. Напротив, аппетиты к новым завоеваниям возросли. Россия вышла из войны ослабленной, ожесточённой, революция и гражданская война внесли в страну величайший хаос, и здесь Япония увидела для себя возможность осуществить свою давнюю мечту о взятии себе Дальневосточной Сибири. Она отправила свою армию в Восточную Сибирь, но авантюра не удалась. Однако оккупация Восточной Сибири имела огромные последствия для общественной жизни Японии. Японские солдаты в Сибири, соприкоснувшись с русскими и их пропагандой, стали рассматривать оккупацию как авантюру и даже заразились опаснейшими идеями. Тогда для армии было завезено много риса, так что для страны его осталось слишком мало. Нация начала страдать от голода, в результате чего в различных городах происходят голодные бунты, известные в стране как рисовые бунты. В беспорядках участвовали самые широкие слои народа. Правительству, чтобы умиротворить страну, пришлось задействовать целые дивизии солдат. Сотни повстанцев были приговорены к смертной казни, а тысячи были арестованы. Беспорядки начинались стихийно, но затем к бунтовщикам присоединилось немало социалистов, и они приняли сознательный характер. Развитие страны создало хорошую возможность для социалистов для агитации и пропаганды. Социализм в Японии — священное учение студенческой молодёжи и рабочих. Правительство жестоко расправляется с социалистами, которые попадают в его руки. И хотя социалистическое движение там находится в подполье, оно распространяется вдаль и в ширь. Студенческие молодёжные группы изучают политическую экономию, социальные вопросы, социализм, а рабочие под руководством своих социалистических лидеров проникаются идеями своего полного освобождения. Со временем движение частично легализовалось. Движение выходит из подполья. Они организуют группы, кружки и даже союзы. А пока формируется Японская социалистическая федерация, и в 1919 году происходит её первое заседание. Правда, резолюции слишком просты, слишком наивны, ещё не понимают, как следует дух международного социализма, однако уже можно увидеть первые ростки большого и мощного японского социалистического движения. Так или иначе, времена, когда правительство повесило четырёх лучших социалистов страны — давно закончились. Рабочее движение слишком окрепло, чтобы правительство могло совершить такой шаг сейчас.

Рабочие организуются в профсоюзы. Первыми организовали свой профсоюз писатели. Их ассоциация была основана в 1890 году. Вскоре организовались железнодорожники. Кроме того, были созданы и другие организации. Они начали бастовать, требуя повышения заработной платы, улучшения условий и обращения. Раньше в Японии считалось правильным, если человек работал шестнадцать часов в день и получал за это десять сен, причём начальник связывал его самым унизительным договором.

Сегодня (это было написано в 1922 году, и я привожу все цифры более раннего времени, т.е. до моего последнего выезда из Японии в 1921 году) в Японии существует 199 профессиональных ассоциаций. Наиболее энергичными и сознательными из них являются 102 профсоюза горных рабочих, в которых насчитывается 46766 человек. Общее число организованных рабочих в профессиональных союзах достигло 230 тысяч человек. Одной из самых сильных профессиональных групп являются рабочие-металлисты, которых возглавляли социалисты Сакаи и его ученик Ямакава. Движение поистине радикальное. Правительство использовало инквизиторские меры против профсоюзов, и чем более жестоким оно было к ним, тем больше оно подталкивало их к оппозиционным и левым взглядам.

Правительство проиграло борьбу. Оно испугалось и стало мягче относиться к рабочим. Оно даже решило легализовать профессиональные союзы. Тогда сливки профессионального движения, писатели, выпустили прокламацию с предупреждением рабочим:

— Товарищи, будьте начеку. Не верьте их речам о легализованных профессиональных объединениях. Новый закон будет профессиональным порабощением тел и душ. Мы можем освободиться только с помощью наших сил.

В конце концов, правительство легализовало профсоюзы. Но в то же время оно окружило рабочих таким же количеством шпионов и провокаторов, как и в любой другой стране. Было запрещено использовать слова «эксплуатация», «прямое действие» и тому подобные. По сей день действует закон, запрещающий забастовки. Участие в забастовке наказывается лишением свободы на срок от одного месяца до полутора лет либо штрафом до 300 йен. Конечно, закон — не более чем мёртвая буква. Число забастовок продолжает расти. Люди бастуют, и требования в основном требуют минимальной заработной платы в одну иену и 80 сен (наши 45 центов) за восьмичасовой рабочий день. И как только начинается забастовка, начинаются массовые аресты. Характерно, что металлурги, организованные в Юайкай, решили потребовать, чтобы их страна не называлась «Великой Японией», а называлась просто «Япония». Этим они хотели отделиться от милитаристов и империалистов.

Тем не менее правительство было вынуждено ввести в действие трудовое законодательство. Дети до 16 лет не должны работать более 11 часов в день. Работник должен получить два выходных в месяц. Женщин, когда им предстоит родить ребёнка, освобождают от работы на десять недель. Пострадавшие на работе получают компенсацию. Когда кто-то погибает на работе, его вдова получает пособие за год и так далее.

Японцы на протяжении многих лет вели очень тяжёлую борьбу за право посылать своих представителей заграницу на международные социалистические и профсоюзные съезды. В этой битве они очень помогли либералам Японии. И рабочие выступили.

У меня был странный случай в 1920 году. До этого я находился в Японии в интересах еврейских беженцев и иногда бывал в некоторых крупных портовых городах. Однажды я долго ехал и заметил, что ко мне в вагон часто садится японец, очень внимательно на меня смотрит и выходит из вагона. Я заметил это три или четыре раза. И я не могу понять, чем я привлёк его внимание. «Опять детектив, — думаю я, — и скоро вопросы начнутся снова». Но я спокоен. Я кошерный во всех отношениях.

Он внезапно заходит, очень вежливо кланяется, представляется — он такой-то, студент Токийского университета, который едет с целой группой студентов и их профессором на научное исследование, — и спрашивает меня, не являюсь ли я русским.

— Да, — отвечаю я ему.

Он просит меня от имени своей группы сесть в их вагон и провести с ними время. Я соглашаюсь, и он ведёт меня к группе студентов — молодых японцев 20–22 лет. Я познакомился с ними, а также со старым профессором. Все встают, несколько раз кланяются мне, показывают мне место, где можно сесть, и профессор извиняется передо мной за то, что пригласил меня в такое позднее время, когда все уже спят, и после короткой речи объясняет мне, что вся группа интересуется социальными вопросами, и он просит разрешения задать мне несколько вопросов о русской революции. Готов ли я поговорить с ними по этому поводу?

— С удовольствием, — отвечаю я ему, — если буду знать ответ, скажу вам. И он приступает к работе.

— Какие партии осуществили Февральскую революцию?

— Партия эсеров, кадеты, СД.

— Чем они отличаются друг от друга?

Я им это объясняю.

— Кто стоял за сторонами?

— Крестьяне, рабочие и либералы.

Затем они стали задавать вопросы о большевистской революции. Здесь я уже стал крайне осторожен. Я объяснил им, что во время революции я вообще не был в России и поэтому не знаком с подробностями и на один из десяти вопросов отвечал очень внимательно. Они поняли мою осторожность и заверили, что мне нечего бояться, они не причинят мне никакого вреда, но я им не доверял и продолжал свою тактику.

Позже состоялась общая дискуссия, в которой вопросы задавали студенты.

Кто-то спрашивает меня, знаком ли я с Лениным?

— Нет, — отвечаю.

— Видел ли я его когда-нибудь?

— Нет.

— Вы знали Троцкого?

— Нет, я никогда его не видел.

— Ты русский, почему ты их не видел?

— Россия — очень большая страна, и всех знать невозможно.

Они смотрели на меня с жалостью.

Мы провели с ними ещё немного времени, попивая чай с рисовыми лепёшками. Мы поблагодарили друг друга, и я уехал на своей машине. И к моменту выхода из поезда меня ожидали десятки сыщиков, но на этот раз всё было хорошо. Меня никто не беспокоил. Они попросили меня присоединиться к ним из-за их интереса к социальным вопросам.

Глава 6

Я покидаю Японию и еду через Корею

Русский революционный комитет в Иокогаме снабдил меня расходами на дальнейшее путешествие, а также необходимыми бумагами и документами, и я отправился в путь. Снова целый день в поезде. И снова восхищаюсь чистотой салона, молчанием пассажиров. Я даже не слышу крика маленьких детей, которые ведут себя как взрослые: тихие, спокойные, улыбчивые, серьёзные. Здесь в вагонах стоят странные плевательницы — большие, глубокие, широкие, похожие на огромные чаши. А туалетные комнаты устроены так, что в них удобно и европейцу с сиденьем, и японцу без него. Я всё время сижу у окна, и, насколько хватает глаз, передо мной лежат рисовые поля с высоким уровнем воды. Крестьяне работают сами со своими жёнами и детьми, которые наполовину находятся в воде. Они чистят поля. Ужасно трудная работа — целый день пропалывать и очищать рис от других вредных сорняков.

А по всему горизонту со всех сторон стоят высокие горы. И очень часто наш поезд прорезает горы по очень длинным тоннелям. Многие горы огнедышащие. И вы можете увидеть результаты извержений — куски гор, покрытые чёрной лавой. Но каждый кусочек горы, очищенный от лавы, пригоден для обработки. Даже террасы гор густо покрыты рисовыми полями. Вы не увидите ни одного клочка земли, который не был бы засеян. Ни в одной другой стране я не видел такой активной деятельности, как здесь, в Японии. Там не пропадают даже отходы жизнедеятельности человека и животных. Они наверняка понадобятся полям. Нет кафе-мороженого, учреждения, гостиницы, ресторана, которые не вывозили бы свои отходы на поля.

Мы постоянно проезжаем через деревни, посёлки и города и ни разу не увидели белого человека, все люди жёлтой расы. И всё не так, как в наших поездах… Деревни производят на тебя сильное впечатление своей бедностью. И всё же бедность эта украшена. Каждая халупка имеет какое-то украшение. Около каждой хижины есть сад или ручей, деревья с фонариками, бумажные птицы, змеи, воображаемые животные… На заросших холмах можно увидеть их небольшие храмы. Если в Иокогаме, Токио, вы можете увидеть пару европейских улиц, то вы не увидите их в небольших городках, через которые вы проезжаете. Они чисто японские. Продавцы продуктов питания встречают нас на каждой крупной станции. Всё очень дёшево в плане еды. И действительно, в поезде я ел три раза. И все три приёма пищи обошлись мне не более чем в сорок американских центов.

Тишина в поезде начинает меня нервировать. Вы видели что-нибудь подобное? Этот не разговаривает с другим. Сидят как статуи. Знакомых нет. Все чужие. Всех интересуют двое белых — я и Ребекка. Смотрят на нас, думают о нас. Но как только я смотрю на них, они отводят глаза. И никто не сделал попытки сказать нам хоть слово. Мы чувствуем себя здесь так неуютно, и когда я перекидываюсь с Ребеккой несколькими словами, они все обращают к нам свои глаза и уши, как будто мы совершили какое-то преступление против принятой морали. Я чувствовал стресс в высшей степени. И вот, слава богу, мы прибыли в Цуругу, нашу последнюю остановку в Японии, откуда нам предстоит сесть на корабль в Корею.

Выходим из поезда — сначала новая беда на нашу голову: опять детектив. Он останавливает нас, и опять начинаются новые вопросы, расспросы и исследования. Он задерживал нас где-то час. У меня кончается терпение. Бесполезно объяснять его благородию, что мы едем в Россию, что к Японии мы больше не имеем никакого отношения, что я уже по горло сыт японскими сыщиками. Он, несмотря на это, задаёт мне вопросы и вопросы, пока я серьёзно не разозлился, не перестал отвечать на его вопросы и не напал на него за то, что он заставил меня опоздать на час: «Я не могу задерживать корабль, а станция полностью закрыта. Все уже разошлись, разъехались, а у меня нет даже рикш, чтобы отвезти нас с багажом на корабль». И это сработало. Он извинился и посоветовал нам остаться на ночь в Цуруге. «Сегодня опасный шторм, даже опасно ехать. Вчера тоже был такой шторм, и корабль ночью затонул». Я категорически заявил ему, что не останусь у них в Японии ещё на одну ночь. Будь что будет, я ночую в Пусане, Корея, и так как у меня много багажа, я прошу его либо помочь нам нести вещи до тех пор, пока не найдутся рикши, либо он должен привезти рикш сюда. Он объясняет, что не должен этого делать. Тем не менее после долгого препирательства, он забирает большую часть вещей, и мы уходим с вокзала. Мы прошли несколько кварталов, пока он не нашёл для нас рикш и не организовал, чтобы нас отвезли на корабль. Он тоже путешествовал с нами и здесь показал нам свою японскую вежливость: позаботился о багаже, устроил для нас хорошую каюту. Ребекка категорически возражала против того, чтобы в нашей каюте вместе с нами находились два японца. Она ни за что не хотела ехать с ними в одной каюте, и я был вынужден пойти к капитану с требованием, чтобы либо он перевёл двух японских пассажиров, либо дал нам другую каюту. Итогом переговоров с капитаном стало то, что он тут же предоставил нам собственную каюту. И нам досталась замечательная комната. Но получить удовольствие от каюты мне было не суждено. Как только корабль вошёл в воды японского моря, мне стало плохо. Морской болезнью я заболел в первый и, можно сказать, в последний раз в своих путешествиях. И всю ночь я был без сознания, и только когда наш корабль стал приближаться к берегам Кореи, я пришёл в себя и, сойдя с корабля в Пусане, почувствовал себя в совершенно нормальном состоянии здоровья. Но Ребекка не спала всю ночь, она присматривала за мной.

Мы сошли с корабля. Позаботились о багаже и пошли гулять по городу, типичному азиатскому городу жёлтой расы. Где-то я читал, что корейцы — это смесь европеоидной и монголоидной расы. Если это так, я думаю, монгольская раса в них представлена больше, чем европеоидная. Потому что почти вся их физическая структура монгольская. Жёлтый цвет лица, косые глаза, сильно выступающие скулы, выражение лица. Ну что ещё? Не столь жёлтые, благородные черты лица.

Все в городе одеты в белое, как будто в саваны. Мужчины носят белые толстые блузы с широкими белыми брюками, женщины — белые широкие халаты. На ногах они носят грубые, мягкие туфли, а на голове различные одноэтажные, двухэтажные цилиндры или кучмы. Женщины заворачивают головы в платки. На улицах жизни больше, чем в японских городах. Люди ходят пешком, люди ездят на рикшах, богатых носят на носилках. Все защищены зонтиками, на которых какие-то странные надписи на их иероглифическом языке. Многие молодые женщины, возможно, не старше 14—15 лет, носят своих детей на спине. Много криков, звона, стука. Этим они привлекают внимание прохожих к товарам, которые продают на улицах. Я покупаю у них рисовые лепёшки, даю продавцу американские десять центов. Он очень внимательно рассматривает монетку со всех сторон и даёт мне много корейских мелких денег. Думаю, он дал мне гораздо больше, чем десять центов. Но я всё равно не могу с ним поговорить. Я не встречаю белых людей.

Захожу в пару магазинов, рассматриваю рынок, но ничего не покупаю. Товар не для меня. Я вошёл в банк. Бизнес ведётся на устройстве, похожим на российские «счёты». Только у них есть два отдела. В конце концов я зашёл в отель, а оттуда в ресторан, который находится при отеле. Пообедав, я встретил человека, который немного знал английский, и он повёл меня к поезду. Позаботившись о моем багаже, мне показали, где сесть, и через полчаса поезд повёз меня через Корею к границе Маньчжурии. Корея — страна гор и долин, полей и рек. Кажется, что Корея — маленькая страна на карте, окружённая с трёх сторон водой. Однако, когда вы начинаете путешествовать по Корее, путешествие не имеет конца. И поезд идёт быстро, останавливаясь только на станциях крупных городов. Это экспресс. Принадлежит японскому правительству. Вагоны очень комфортабельные, с удобствами, как в японских поездах. Вагоны исключительно чистые — хоть с пола ешь. Поезд продолжает проезжать через огромные горы и часто проходит через длинные туннели. Горы настолько высоки, что трудно разглядеть их вершины. Весь путь — игра тьмы и света. Также, как и в Японии, здесь на заливных полях выращивают рис. Почти везде все поля засеяны рисом, и, как и в Японии, на полях работают семьями. В семье все работают. А лес! Корейский лес известен во всём мире. Русско-японская война произошла из-за лесов. Из-за лесов Япония завоевала Корею. Леса разбросаны по всей Корее. В лесах много кедров, но растут все деревья. В лесах много животных и многие корейцы занимаются охотой. Те, кто охотятся на тигров, считаются самыми смелыми в Корее и пользуются уважением по всей стране. Мужчины и женщины здесь выше и сильнее японцев. Кореянки рано женятся. Девочки до 12—13 лет. Но здесь женщину не покупаешь, наоборот, женщина дарит мужчине подарок. Потому что женщины здесь более угнетены, чем в Японии, и к тому же на них лежит всё бремя семейной жизни. Женщина целый день работает на кухне, стирает, в поле, а мужчина — её начальник. И именно поэтому они увядают очень молодыми. В тридцать лет она уже старуха, в то время как её муж выглядит моложаво.

Разговариваю в поезде с корейцем, большим молодцом, он секретарь Верховного суда Кореи. Много лет провёл в Берлине, где окончил немецкий университет. Мы с ним разговариваем по-немецки (извините за мой немецкий, но мы понимаем друг друга). С гордостью и во всеуслышание он читает мне из Гейне, Гёте и других. Но меня это не интересует. Я расспрашиваю его о жизни, верованиях, обычаях корейцев, о японо-корейских отношениях. Он мне это объясняет таким тоном, как будто он японец, а не кореец. На меня это производит плохое впечатление. Везде, думаю я, предатели. Среди прочего он сообщает, что мы путешествовали с ним на одном корабле из Японии в Корею и рассказывает мне, что корабль когда-то был российским. Назывался он «Олег», и во время русско-японской войны он входил в состав флота Рождественского, потопленного японцами. После войны японцы вытащили его из воды, отремонтировали, и с тех пор корабль ходит из Цуруги в Пусан и обратно. Но отремонтировали ловко, надо добавить. Никаких признаков того, что он был русским, не осталось. Японцы удалили всё и сделали типичный японский корабль.

Умный кореец легко владел своим языком. «Это жаргон, а не язык. Сочетание татарских, китайских, индийских и японских слов». Религия шаманская, то есть обожествляет небо, которое всемогуще и посылает людям всякие хорошие и плохие вещи, такие как голод, эпидемии, землетрясения и наоборот — солнечный свет, много еды, урожай. Они верят в Бога и в то, что всё, что их окружает, имеет жизнь, имеет дух, на который нельзя гневаться. Им часто приносят жертвы. Буддизм и конфуцианство также проникли в Корею, но не образовали отдельных религий. Они ассимилировались с основной корейской религией — верой в природу — шаманизмом. У корейцев есть своя литература, состоящая из романов, географии и истории, и большая часть её связана с корейской религией.

Только женщины высшего сословия закрывают лица. У всех остальных лица открыты.

Я знакомлюсь с группой девушек и юношей. Они собираются учиться во Владивостоке. Через человека, немного знающего русский, мы разговариваем. Это совершенно другой элемент. На них повлияли корейское «просвещение» и революция в России. Их не устраивает заплесневелая жизнь в Корее при правлении Японии. Они революционеры, они уже националисты, любят свой язык, свою культуру, мечтают о свободе, братстве, справедливости…

Во Владивостоке есть крупные корейские революционные организации. Подобные организации запрещены в их стране. Тем не менее у них есть много товарищей в стране, которые рискуют своей свободой и даже собственной жизнью, и работают они в самой Корее, хотя их основные организации расположены на Дальнем Востоке в России.

Эта группа девушек, в основном из высшего сословия и, может быть, уже замужних, ходят с открытыми лицами, показываются средь бела дня в мужском обществе, стремятся к образованию, к знаниям, идеализируют Керенскую революцию, мечтают о другом мире, более прекрасном и хотят отдать свои силы, свою энергию, свою жизнь ради мира мечты…, и кто? Корейские молодые юноши и девушки. Лучшая корейская молодёжь.

В целом корейцы производят на меня гораздо лучшее впечатление, чем японцы. Они человечны, искренни. Корея унаследовала свою культуру и цивилизацию от китайцев. Буддизм пришёл сюда 16 сотен лет назад. Корея также переняла китайский язык и литературу, хотя у корейцев есть свой собственный язык.

Я объездил всю Корею, провёл несколько часов в столице Кореи — Сеуле, типичном корейском городе, на который Европа не оказала никакого влияния, здесь всё типично корейское. Я проехал через множество городков и ещё больше деревень и вот подхожу к историческому мосту через реку Ялу, где русские потерпели столь горькое поражение от Японии, что оно определило дальнейший ход и исход войны. Ялу — граница Кореи и Монголии. Здесь население уже положительно китайское. Опять же из жёлтой расы Великих Моголов. Железная дорога является ответвлением великой китайской железной дороги, которую Россия построила на территории Маньчжурии, а обширная территория, по которой проходит железная дорога, отчуждена от Китая и находится в руках России и под её контролем. Эта ветка известна под названием Южно-Китайской железнодорожной линии. Однако сотрудники здесь в основном китайцы, а не русские. Тем, кто поедет дальше, придётся ехать другим поездом, российским, и пересечь границу по длинному туннелю, на другой стороне которого ждёт российский поезд.

Когда мы пересекли Ялу, я заметил, что в вагонах очень мало корейцев и японцев. Теперь поезд был битком набит китайцами.

Я несколько раз ходил в третий и четвёртый класс, хотя это противоречит общепринятой морали. Ба, я видел там нищету? Мне кажется, это специфически китайская черта, потому что такого не может быть больше нигде. Большинство пассажиров четвёртого класса одеты в лохмотья во всех смыслах этого слова. Хуже того, я видел китайцев в мешках и рваной одежде, из которых видны их грязные тела, покрытые язвами. Вид их ужасен: иссохшие, сморщенные, такая горькая жалость к ним!.. К этим кули в Маньчжурии, ищущим работы, которой нет, продающим себя по десять центов за день — даже несмотря на то, что им приходится путешествовать, чтобы заработать себе на жизнь. Я был для них большим чудом. Они наблюдали за мной всё время, пока я там стоял. Их интересовало во мне всё. Возможно, впервые в жизни они видели белых людей. В вагон втиснулись вместе старики и женщины, молодые девушки, маленькие дети. Воздух был затхлый, полы сырые, скрипучие. И вот мы в Чанчуне. Через туннель мы прошли на российскую сторону, где наши паспорта и визы проверили и разрешили занять места в российском поезде. Там мы встретили многих российских чиновников, российских государственных служащих и российских солдат. Я время от времени общаюсь с русскими. Они рассказывают мне о последних новостях в России. Они также высказывают своё мнение о событиях.

Вдруг вижу знакомого киевлянина. Я встречал его в Чикаго. Он посещал там университет и занимал видное место среди русских социал-демократов. Он был одет в военную форму. Мы поприветствовали друг друга. Он рассказывает мне, что арестовал пару евреев-румын: солдат, которые дезертировали из румынской армии в России, пытавшихся перейти границу, видимо, для того, чтобы уехать в Америку. Я сказал ему, что, по моему мнению, он не должен был их арестовывать, он должен был пропустить их через границу. Ведь они попали в армию, находясь нелегально в России, и сколько сил и усилий им стоило пройти через всю Россию и Сибирь и Маньчжурию: это нехорошо с его стороны. Россия от этого ничего не теряет. Но их жизнь и существование находятся под угрозой. Мы долго спорили и в конце концов он пообещал мне, что отпустит их. И мне кажется, что он сделал это на месте.

Путешествие из Кореи в Харбин занимает много времени. Должно быть, это тысяча миль. Оно ужасно утомило меня. И я в самом деле был в высшей степени рад, когда кондуктор крикнул, что мы уже в Харбине. Но нам было не суждено провести первую ночь в постели, в комнате. Весь день мы искали комнату, меблированную комнату, номер в гостинице. Мы бы дали самую высокую цену, но по каким-то причинам не смогли найти комнату и провели первую ночь во дворе еврейской гимназии. Лишь на следующий день я нашёл номер в «Ноубл Хотел» («Благородном отеле») за пять американских долларов за ночь. Да, это был «благородный» отель. Это была гостиница для пьяниц, белогвардейских офицеров, карточных игроков, спекулянтов и тому подобных людей.

Глава 7

Первые недели в Харбине

Харбин произвёл на меня необыкновенное впечатление. Типичный китайский город с большим еврейским и русским населением. И смесь трёх наций чувствуется на каждом шагу. И три народа расположились, как в винограднике у отца своего. Официально Харбин принадлежит территории России, через которую проходит великая Восточно-Китайская железная дорога. Здесь резиденция представителя российского правительства — генерала Хорвата, здесь начальник железной дороги, но их никто не слушает, никто за ними не следует. Российские законы здесь не работают. Помимо этого, когда я приехал во времена Керенского, уже через полгода после свержения царского правительства, у власти оставались старые представители автономии — Хорват и Смирнов, с которыми русское и еврейское население мало считалось. В целом российское правительство так и не реализовало в Маньчжурии все драконовские законы, существовавшие в России. И евреи чувствовали себя здесь свободными даже в царские времена. Вообще в Маньчжурии тогда было очень мало евреев. Лишь после русско-японской войны здесь остались еврейские солдаты и бизнесмены, которые со временем неплохо устроились. Я уже нашёл десять тысяч евреев, но большинство из них прибыли сюда за последние три года — просто беженцы из России и Польши, не желающие переживать ужасы Первой мировой войны. Многие из них не хотели быть солдатами и отдать свою жизнь, так жесток был к ним русский царь. Легко восхититься тем, как евреи хорошо прижились в новом городе. Большинство из них покупали местные продукты и необходимые продукты и предметы и экспортировали их в Россию, которая так сильно в них нуждалась. Невозможно оценить, сколько миллионов людей они спасли от голодной смерти. Евреи за короткое время показали, что могут организовать свою общественную жизнь самым прекрасным образом. Они организовали общину, хотя поначалу и религиозную, которая приносила большое облегчение еврейскому населению во всех его невзгодах. Был организован еврейский благотворительный женский кружок, который приезжал со своей помощью туда, где в ней нуждались люди. Мне попался еврейский театр, «Театр Фишзона», в котором играли Лебедев, Будкин, Шумский, Фогельнест, Арко и другие. Был там и дом для старой, бесполезной медицинской помощи беднякам. В моё время для беженцев построили три барака, построили для них и ресторан. Я нашёл отличную школу, великолепную еврейскую гимназию. Еврейский музыкально-литературно-драматический клуб в оригинальном здании. Был и свой театр, в котором труппа Фишзона время от времени ставила свои лучшие вещи. Был ещё еврейский детский сад. Но больше всего я влюбился в тамошнюю еврейскую библиотеку. Самая богатая еврейская библиотека на Дальнем Востоке. Выходили журналы сионистов, Бунда, Поалей Циона и, в течение короткого времени, «Молодой Цион». А после моего отъезда там даже появилась еврейская газета «Дальний Восток». В Харбине также был Еврейский народный банк в интересах евреев, нуждающихся в дешёвых кредитах, а всего в Харбине было 10000 евреев.

Почти каждый день я ходил в еврейскую библиотеку. Здесь мне удалось прочитать почти все еврейские газеты и журналы, издававшиеся в то время в России и Америке. Само собой разумеется, что я познакомился там со многими читателями, в том числе и с членами «Демократического союза». Во времена временного правительства Керенского подобные демократические объединения были созданы почти во всех городах и посёлках, где проживало значительное еврейское население. В Харбине также находилась группа из двадцати двух юношей и девушек, входивших до войны в Поалей Цион, Бунд, СС и другие организации. К этой группе принадлежали Херш Миски, Алте Мех Ифут с её мужем Авраамом, Вольф Бейнер, Вениамин Пинский, аптечный кружок Лифшица, Шмушкович и другие. А эта группа просто творила чудеса в создании еврейских культурных учреждений. Достаточно упомянуть некоторые из них такие, как библиотека и детский сад при «ЕМЛДО» (Еврейском музыкально-литературно-драматическом обществе), она устроила грандиозный бал и концерт в «Коммерческом клубе», которые принесли огромную прибыль, которая пошла на покупку достаточного количества шрифтов для еврейской газеты. Лишь через несколько лет шрифты прибыли в Харбин, и стала выходить первая идишская газета на Дальнем Востоке, которая на самом деле называлась «Дальний Восток». Но издавала газету уже не группа, а другие общественные деятели. Группа существовала недолго. Сначала из неё вышли бундовцы, которые не захотели сотрудничать с другими «непролетарскими элементами». После этого поалей-сионисты, Пинский и Шмушкович, и так группа пришла в упадок.

Помню, с каким восхищением я ходил в первые дни своего приезда в Харбин по помещениям и учреждениям Еврейского литературного клуба и по Еврейской гимназии, которую не посрамилась бы даже на фоне «просветительского канала» в Нью-Йорке.

На третий день моего пребывания в Харбине я зашёл в книжный магазин, чтобы купить газеты и журналы. Смотрю на владельца бизнеса и не верю своим глазам — это мой хороший знакомый и друг из Варшавы — Трайнин. Он тоже меня сразу узнал. Он сразу поручил все дела официанту и отвёз меня к себе домой. Он познакомил меня со своей женой и двумя взрослыми детьми, они поставили на стол парадную посуду, и мы устроили импровизированный праздник, а в конце концов мы с Ребеккой переехали в их дом. Это было для меня величайшей радостью.

В то время в Харбине в комнате спали до двенадцати человек. Люди спали не только в комнатах, но и везде, где можно было прилечь. Поэтому и цена номеров была выше — целая сотня долларов в месяц. Я также был счастлив, что съехал из отеля.

Тот же Трайнин рассказал мне, что наши хорошие друзья из Варшавы Зельцовские тоже живут в Харбине, а госпожа Зельцовская работает домработницей в бесплатном ресторане для беженцев. Я зашёл к ней. Она приняла меня очень дружелюбно. Мы стали близкими друзьями, и она была нашим лучшим другом и своим человеком всё время, что мы провели в Харбине.

Я встречался с Хоршами из Лос-Анджелеса, с Ципинами из Нью-Йорка и с американскими еврейскими революционерами, которым пришлось на время остановиться в Харбине по пути в Москву.

Мне не хотелось ехать в Москву, хотя у нас уже было два билета на поезд, потому что Ребекка плохо себя чувствовала и к тому же ужасно устала, и я очень боялся, что дорога может оказаться для неё очень опасной. Кроме того, я получил из Москвы страшные письма о царящем там голоде. Кроме того, я решил остаться в Несвиже с родителями. Я не видел их семнадцать лет. У меня там была сестра, которой я даже не знал. Это окажет ещё худшее влияние на Ребекку. Короче говоря, я решил провести несколько месяцев в Харбине, может быть, за это время ситуация в России улучшится. А пока надо было найти чем заняться, чтобы заработать на жизнь. Здесь, в Харбине, всё в избытке. Недостатка нет ни в чём. Вы можете питаться самым лучшим и самым вкусным.

Внезапно новая катастрофа. Меня призывают на военную службу, и это полностью изменило мои планы. А призывающие — это белогвардейцы. Я решаю явиться на призыв и, если меня отдадут в солдаты, я должен вообще покинуть территорию России. Я иду. Меня осматривают. Врач спрашивает, есть ли у меня жалобы, я отвечаю, что я близорукий и ничего не вижу издалека. Он отправляет меня в лазарет. К счастью для меня, я сильно простудился, постоянно кашлял и отплёвывался. Моё дыхательное горло было заблокировано, а сердце не работало нормально. Врач осмотрел меня трижды и выписал как сердечника. У меня было смешанное чувство: радость по поводу выписки и тревога за своё сердце.

Я бегу домой, чтобы сообщить Ребекке хорошие новости — сначала не могу её найти. Во всём доме никого нет. Я бегу к Трайнину в книжный магазин, и он мне рассказывает, что Ребекка на третий день серьёзно заболела, но меня не было дома, и её сразу отвезли в госпиталь. Я иду в больницу, нахожу её, но она без сознания. Я сижу рядом с ней, и она меня не узнает. Бегу в больницу к доктору Кауфману, он мне говорит, что она больна тифом, теперь ей предстоит пережить кризис. Он обещает мне сделать всё возможное, чтобы спасти её. Надежда есть, но гарантировать он ничего не может.

Больничные сёстры говорят мне то же самое.

И с этого дня я приезжаю в больницу три раза в неделю, сижу у её кровати по часу. Она всё ещё без сознания и не узнает меня. Я даже не разговариваю с ней. Посижу, посижу часик в тишине, встану и уйду.

К ней приезжают американские друзья, харбинские друзья. Она лежит неподвижно. И однажды приехали две её хорошие американские подруги, Хелен Файнберг и фрейлин Фрумкин. Они расплакались, у Хелен случилась истерика, а Ребекка всё лежала неподвижно, не более того — тяжело дыша…

Так она пролежала без сознания восемь недель.

Как-то я подхожу к ней — она первая заговорила со мной. Ранее врач мне сказал, что кризис миновал, но она всё ещё очень больна, поэтому мне следует с ней как можно меньше разговаривать. Радость моя тогда была неописуемая. Я чувствовал себя виноватым перед ней, виноватым в её болезни, у меня было мало надежды, что она выживет. Ещё до её болезни я познакомился со многими пациентками её тифозного отделения, русскими здоровыми женщинами и, за немногими исключениями, все они по очереди умерли. Спасибо за её избавление от тифа (спасибо не просто так, я не мог поверить, что это произойдёт). После каждого нового визита я находил её в лучшем состоянии. В больнице ею занимался лично доктор Кауфман и делал всё возможное, чтобы её спасти. У него не было ни времени, ни ресурсов, но в определённой степени ему сердечное спасибо за то, что Ребекка оправилась от тифа (благодарить уже поздно, когда Советский Союз захватил Харбин, доктор Кауфман был арестован и с тех пор о нем ничего не было слышно).

Она находилась в больнице ещё несколько недель прежде чем доктор Кауфман разрешил мне её забрать. И, Боже мой, как на неё повлияла болезнь, когда я нёс её из больницы в карету, я не чувствовал её веса. Она была лёгкой как пёрышко.

Теперь мне пришлось задержаться в Харбине на более длительный срок.

Глава 8

Харбинцы-неевреи

По сути, Харбинов три. Один Харбин со своим китайско-русским населением. Примерно в миле от него находится русский Харбин, а сбоку китайский Харбин — Фудзядян.

Русский Харбин называется «Новый Город» и является самой красивой частью Харбина и выглядит совершенно по-европейски. Там расположены все административные учреждения, там живут все консулы и там расположены все консульства, там расположено главное управление железной дороги, почта, телеграф, там живут сливки русского начальства и там находятся русские казармы, русские гимназии и другие учреждения, суды, нотариальные конторы, монастыри. Улицы широкие, дома красивые. Здесь все улицы с аллеями, есть красивые парки. Всё кишмя кишит разными русскими служащими, почти все — в мундирах, чиновниками царской России, и они живут на широкую ногу, держат себя гордо, одеты нарядно.

Слуги здесь — китайцы. За смехотворно низкую цену они работают горничными, поварами, носильщиками, рабочими, ремесленниками, строителями, актёришками, малярами, поставщиками различных товаров. У каждого российского служащего есть два-три слуги-китайца, живущие в крохотных домиках рядом с хозяевами, которых они называют «капитанами». Вообще, этим титулом называют всех белых.

В самом Харбине тоже много русских, но не из начальства, а из всех других сословий, таких как лавочники, торговцы, купцы, железнодорожники. Самый крупный бизнес в Харбине — универмаг — принадлежит русскому по фамилии Чурин. В Харбине можно встретить самых разнообразных русских из самых разных регионов России, встречаются крымчане, кавказцы, уральцы, сибиряки. Там можно встретить представителей самых разных народов в их национальных костюмах.

И все торгуют, прогуливаются, покупают, арендуют, рассматривают товар. Ко всему прочему, сильное впечатление на вас производят представители первобытных народов, проживающих на Дальнем Востоке. В частности, там можно встретить много бурятов и якутов, занимающих места русских извозчиков и слуг. Там я встретил многих из отправленных в Сибирь заключённых, каторжников, которых освободили или которым удалось бежать. Среди них я познакомился с некоторыми еврейскими каторжниками. В основном это вахтёры. Но были и такие, кто разбогател здесь и пользовался большой известностью в городе. Некоторых из них я знал лично, и в Харбине их считали хорошими хозяевами. Люди сплетничают о них за глаза, но в их присутствии выражают им уважение. Большую часть населения составляют сибирские евреи и христиане. Сибирские евреи сильно русифицированы. Большинство из них вообще не могут говорить на идише, но ходят в синагогу, в бейт-мидраш, хотя мало что знают о еврейской религии, о наших законах и обычаях, о еврейской истории и еврейской жизни на протяжении веков. И как бы парадоксально это ни звучало — они одновременно и самые горячие евреи. Они хорошие сионисты, они широкой рукой помогают всем еврейским благотворительным учреждениям, пойдут в огонь и воду, чтобы спасти еврея от беды. Многие из них оставляют жён и детей, отказываются от богатой жизни и хорошего бизнеса и уезжают в Землю Израиля. И это их высшее достижение. В Земле Израиля они занимают худшее место, просто не могут приспособиться к новой жизни, страдают необычайно, но переносят это очень легко. Они смиряются со своей ситуацией и не теряют терпения.

В Харбине я встретил евреев из Индии, Персии, Китая, Бухары и Кавказа. Но все они составляют небольшие группы. Большинство евреев из России и Польши, и они играют самую большую роль в городе.

Русские гордятся: Маньчжурия — их собственная страна, и они — хозяева. Полиция русская. Почта, телеграф — русские, русские солдаты, а самые угнетённые — настоящие хозяева страны — китайцы. Конечно, есть много выдающихся китайцев в сфере финансов, торговли, богатства, владельцев крупного бизнеса, предпринимателей, но около девяноста процентов страдают от лишений, голода и вынуждены служить белым капитанам за смехотворную минимальную зарплату. Белые называют китайцев чуть ли не дурным именем «ходя», а с «ходями» можно обращаться самым постыдным образом. Избивать, не платить ему, эксплуатировать его наихудшим образом, арестовывать его за малейшую провинность, «ходя» тише травы и ниже воды. Он не требует, а умоляет со слезами, боится сказать слово против, делает такое жалкое лицо, выглядит таким несчастным. Вот что из него сделали голод, лишения и царские правители…

Мне было очень жаль китайских безработных, которые толпой стоят на улице и ждут чего-то незаслуженного или пожертвования. Более печальной картины невозможно себе представить. В основном это новые иммигранты из разорённых китайских провинций, движимые постоянным голодом. Из своих домов они пришли сюда, в сказочную землю, где можно работать и есть вдоволь. Харбин встретил их недружелюбно, и вот приходят дни, когда они не попробовали ни куска лепёшки и не съели ни капли риса, и они, не евшие весь день, просят нас дать им что-нибудь заработать. Они ходят в лохмотьях, другие прикрывают своё тело тем, что нашлось, дрожат от холода и смотрят на тебя с такой мольбой, что чувствуешь себя виноватым, что у тебя нет для них работы.

А они очень способные, умные, понимающие, ко всему на свете приспосабливаются и можно сказать, что, зная их, я уважал их гораздо больше, чем их угнетателей, русских, англичан, французов, которые поделили крупнейшие провинции Китая между собой и высасывают как паразиты соки из четырёхсот миллионов китайцев.

Третья часть — харбинский Фудзядян — совсем другая. Китайцев должно быть шестьдесят тысяч. Белых там почти нет. Там они ведут чисто китайскую жизнь. Фудзядян — типичный китайский город со своими магазинами, своими домами, своей полицией, своими городскими чиновниками, своими ресторанами, театрами, своими вывесками на магазинах, своими брошюрами и газетами, храмами (пагодами), стопроцентно китайскими. На улицах крик, суматоха, все кричат. Посреди улицы бежит множество рикш, крича, чтобы люди их пропустили. На улице готовят различные китайские масла, разные лекарственные травы, в магазинах суета, между другими магазинами находятся их врачи, их дантисты и всё здесь такое чужое, такое разное. И всё так интересно, так великолепно. Совершенно другой мир, мир жёлтой расы…

К этому времени японцы, воспользовавшись ослаблением России благодаря Первой мировой войне и началу гражданской войны, захватили всю территорию Великой Восточной железной дороги, находившуюся под контролем Российской империи, ни русские, ни китайцы тогда не оказали сопротивления, и жестокие и кровожадные захватчики стали хозяевами части Маньчжурии. Русские белогвардейцы пришли им на помощь, и начался великий хаос. Главным центром японского военного управления регионом стал Харбин, откуда начали применяться драконовские японские законы для региона. Притесняя русских, которых они боялись, они обратились к китайцам и евреям. С китайцами они расправлялись самым жестоким образом. Их массово расстреливали за каждую ерунду. Не было никакой пощады, никакого понимания. Потом они обратились к евреям. Они боролись с еврейским языком публично, на митингах, собраниях, боролись против еврейской общественной жизни и еврейских социальных институтов, оправдывая это тем, что они не понимают языка, не имеют переводчиков и, следовательно, не могут контролировать еврейскую общину. Я помню бурное собрание Харбинской демократической общины. Большой зал еврейской средней школы, где проходило собрание, был переполнен. Всех очень интересовала борьба в обществе по палестинскому вопросу. Дискуссия была жаркой. Комнаты освещены. Внезапно вошли японские офицеры с группой японских солдат. Один офицер взял слово и объяснил, что японские власти не могут позволить, чтобы на таком массовом митинге говорили на идише, языке, которого они не понимают. Его заявление удивило всех.

Тогда я взял слово и энергично протестовал против того, что наши новые хозяева не позволяют нам говорить на идише и вмешиваются в наши чисто еврейские мероприятия. Японцы хотели арестовать меня за эту дерзость. Но толпа стала передо мной, окружила и подтолкнула к выходу. Встреча была прервана японцами. Само собой, со временем японцы сделали все, что хотели.

Сосуществование евреев с русскими было неплохим. В то время люди заводили друзей, покупали друг у друга и даже вместе занимались крупным бизнесом. Люди оказывали друг другу множество услуг. Здесь, в Маньчжурии, они чувствовали себя добрее, роднее, дружелюбнее, чем в самой России. Отношения евреев с высшими классами китайцев были дружескими, с харбинской беднотой не так хороши, но гораздо лучше, чем отношения с ними у русских и японцев… чем дольше я был там в Харбине, тем больше и больше я любил китайцев и ненавидел японцев.

Китаец от природы добродушный, честный, верный и преданный друг. Совсем другие японцы — немцы Востока. Лживая, фальшивая, несправедливая нация, гордящаяся своей кажущейся культурность. Японцы хитры, кровожадны, дики, воинственны и хищны. Япония переняла все вредные привычки европейской цивилизации, оставив себе древний японский характер и манеры. И это приведёт к их падению. Они считают себя выше китайцев, в то время как китайцы являются носителями великой культуры, высокой морали и как люди являются одними из самых отзывчивых людей на нашей планете. Китайцы более образованы, чем мы обычно представляем. Даже большинство рабочих умеет читать и писать по-китайски, читать свои буклеты со странными китайскими иллюстрациями. Высший класс знает ещё один язык, в основном английский или русский. Они интересуются мировой политикой и различными науками. Китайских горничных в Харбине почти не было. Этим заняты молодые ребята. Я знал многих из них. И я не встречал никого, кто не умел бы читать и писать по-китайски. Мне часто нравилось разговаривать с ними, проводить время, слушать их народные истории или народные песни, и чем больше времени я проводил с ними, тем больше я любил и уважал их. Странно, что в мире о них сложилось противоположное мнение.

Глава 9

Китайцы

Я провёл четыре года в Китае. Я путешествовал по различным провинциям, близко общался с населением и мне кажется, что я имею кое-какое право сказать что-то о китайцах.

В Китае очень большая разница между мужчинами и женщинами. Женщина в Китае не считается такой же желанной как мужчина. А в народе, если рождается девочка — это проклятие богов. На девушку почти не обращают внимания. Она живёт, пусть живёт. Она получает мало любви и внимания, а отец счастлив, когда избавляется от неё. Будучи девушкой, она находится под строгим надзором отца, и если отец продаёт её мужчине в жёны, то мужчина является над ней опекуном. А если муж умирает, её опекуном становится старший сын.

Независимо от этого женщина становится неофициальной главой дома. Были случаи, когда женщины наследовали даже трон. Я сам встречал в Китае очень интересных и умных женщин, получивших образование в американских или английских университетах. Большинство из них напоминали мне бывших российских борцов за свободу. Они страдают от несчастий народа. Их огорчает то, что европейцы и японцы глумятся над их народом и захватывают целые куски их страны. Они идут в народ. Становятся его учителями, врачами, воспитателями, агитаторами. Они думают, что все беды от того, что народу и интеллигенции не хватает современного образования, современных технологий, современной цивилизации. Они советуют молодёжи получать высшее образование в России, Германии, Франции и Англии, а затем становиться носителями современной цивилизации в Китае. Тогда китайцы смогут вернуть то, что они потеряли, свою территорию, национальное достоинство и национальную гордость. Китайская молодёжь также идеалистична и мечтает о молодом счастливом Китае. Но «просвещённые» играет незначительную роль в китайской жизни.

Политически все члены семьи едины. Если дело доходит до голосования, все члены семьи отдают свои голоса за одного и того же кандидата, и таким образом они всегда будет голосовать. И именно поэтому очень сложно внедрить какие-либо новые формы в китайскую жизнь. Нация консервативна по своей природе, придерживается старого и ненавидит перемены. Кроме того, старшие в семье являются хозяевами голосов своих родственников, а старшее поколение терпеть не может новых представлений. Вообще политическая жизнь в Китае настолько сложна, что иностранцу трудно об этом говорить. Почти все государственные должности продаются. Экзамены просто смехотворны: нужно знать сколько-то китайских слов, как они читают и как пишутся, и от количества слов зависит возможность покупки должности. Каждый государственный чиновник на своём месте является полноправным императором, и без взятки ничего не движется с места.

Старший в семье священен. Его слово — закон. Ему оказывают величайшее уважение. Он деспотичный правитель над всеми домашними, принадлежащими к семье. Когда он умирает, ему устраивают огромный пир с процессией с музыкой и подарками, которые он любил при жизни. Бумажные деньги, еда, фонарики, одежда и чего только нет? А вот подарки сделаны из бумаги и картона. Сначала, мёртвых держат в специальном месте несколько недель, чтобы он подготовился ко второй жизни, а потом его хоронят на кладбище, или недалеко от дома, а то и в поле. В его прежнем доме на видном месте устанавливается табличка, на котором выгравировано его имя. Семья обращается к табличке с каждым важным вопросом или просьбой. Спустя три года после его смерти его семья всё ещё оплакивает его. Члены семьи ходят в белом, воздерживаются от развлечений, от употребления мяса и употребления вина.

Они исключительно вежливы друг к другу и вся их общественная жизнь связана с этикетом, которому уже тысячи лет, и они любят выражаться в поэтических формах, особенно когда бывают в гостях или у них гости. Они то говорят на странном языке возвышенным тоном, говорят притчами, умаляют себя, и в то же время превозносят другого. Вместо того чтобы спросить: «Как, поживаешь ты, твоя жена и дети?» образованный человек скажет: «Что с ярким солнцем, сияющей луной, мерцающими звёздами?» Другой поклонится, поблагодарит и ответит тем же тоном: «Мы купаемся в твоём свете, живём твоей благодатью и поэтому нам всем хорошо и радостно».

Несмотря на то, что население разделено на такое количество классов, семей, племён, отношения одних к другим в высшей степени демократичны, сердечны, прекрасны настолько, что такого больше нигде не найти. Однажды я долго ехал в карете с китайским генералом и его слугой, простым солдатом, и они всё время сидели прямо напротив меня, и всё это время я не мог не удивляться прекрасному общению генерала с солдатом. Генерал и солдат пили из одного стакана, ели одну и ту же еду из одной и той же посуды. Часто менялись палочками. Они проводили время как два брата. Солдат не был натянут как струна, и не было никакой дисциплины.

Как я уже сказал, такой бедности, как в Китае, я не видел во всём мире. Даже часто думал, как они могут это терпеть и выживать. Я видел их ужасно холодными ночами на плотах, на лодочках у реки или моря. Я видел счастливцев, которые спали в фанзе (доме) по двенадцати — пятнадцати в комнате. Мне рассказали, что, когда русские много лет назад строили великую Восточно-Китайскую железную дорогу, они платили китайским рабочим по три копейки в день, плюс к этому немного чёрного хлеба. Вы встречаете тысячи голодающих, истощённых китайцев — кожа да кости, которые бродят из города в город, из деревни в деревню в надежде подработать, чтобы купить немного риса. Я когда-то думал, что бедный еврейский народ в Белоруссии живёт хуже, чем все остальные в мире. Будучи в Китае, я изменил своё мнение. Голодный китаец может съесть всё на свете. Я сам много раз видел, как завшивленные китайцы снимают с себя бельё и поедают собственных паразитов, я видел, как они едят траву и корни. И как они всё это переносят, как настоящие святые.

Некоторое время нам приходилось иметь дело со множеством китайских рабочих. У китайских рабочих всегда есть старшие, которым они должны во всем подчиняться. Когда старший объявляет забастовку, им всем приходится покинуть своё место и бастовать до тех пор, пока старший не скажет им вернуться на работу. И во время забастовки ни один голодный китаец никогда не займёт место бастующего. И если иногда, не зная, что происходит, он занимает место, как только кто-то скажет ему, что идёт забастовка, он мгновенно уйдёт с места, хотя уже кое-что заработал и несколько дней не ел. И на что бы он сейчас не пошёл ради куска хлеба: он сделает это тихо, не говорит ни слова и уходит. И такое чувство солидарности укоренилось даже среди кули (чернорабочих). Движение «Хунхузов» берет своё начало из великой бедности. Отчаявшиеся бедняки, самые смелые из них, которые уже не могут переносить постоянный холод и лишения, организуются в отряды, нападают на безоружных, занимают хорошие позиции где-нибудь в лесах, в горах, в степях. Выходят на дороги и нападают на богатых прохожих и заставляют их платить выкуп. Если у кого-то нет с собой денег, они похищают богатых, забирают их в свои укрытия и отпускают только тогда, когда получают за них выкуп. Хунхузов можно встретить на всех дорогах. Иногда они слишком наглеют и могут остановить поезд и похитить из поезда почти всех богатеев. Тогда такое нападение вызывает бурю негодования в стране. Бывает и так, что они нападают на богатых иностранцев. Тогда случается международный скандал. По сей день в приливных водах ещё обитают пираты (морские разбойники), которые нападают на богатые корабли, берут выкуп, грабят всех и исчезают.

Бывает и так, что хунхузы становятся опасны для всей страны. Тогда правительство идёт с ними на компромисс. Даёт лидерам высокие должности с высокими титулами, а всех остальных забирают в солдаты. И именно бывшие хунхузы являются лучшими солдатами. В моё время рядовые солдаты ненавидели кровопролитие, ненавидели даже своё оружие, им не хватало нашей концепции патриотизма, энтузиазма по поводу страны с чисто национальными мотивами. Солдат был наёмником. Он стал солдатом, потому что ему дали еду, одежду, крышу, кровать и китайские деньги в придачу. Очень скоро, если ему переставали платить или давать обещанное, он, оставаясь солдатом, переходил к другому генералу, который был в состоянии платить.

Раньше хунхузы нападали только на богатых. С бедняками они делились последним куском.

Народ хорошего мнения о хунхузах. Я видел две пьесы из жизни хунхузов в китайском театре в Фудзядяне. Там их очень сильно идеализировали. И в то же время народ относится к солдатам с недоверием, с некоторой антипатией, они им не нравятся. Даже во время революции и гражданской войны в России, когда русская армия покинула Маньчжурию и вместо неё прибыли китайские солдаты, я не видел никакой радости у китайского населения.

Умный китаец тогда объяснил мне:

— Велико счастье! Это не настоящие солдаты. Это банда во главе с генералом. Они нехорошие люди. Они кровожадны, и убийцы, как белые дьяволы (европейцы).

И солдаты вошли не победителями, а почти как побеждённые: несколько пристыженные, виноватые, сдержанные. Мне было просто жалко на них смотреть. Они казались типичными деревенскими китайцами, немыми, спокойными, виновато улыбающимися и ощущавшими себя незваными гостями. Я смотрел их марши, их гимнастику, и у меня осталось впечатление, будто это не солдаты, а новобранцы, которые учатся быть солдатами.

Спустя некоторое время, когда японцы заняли Харбин, я увидел картину на главной улице Харбина, на Китайской улице. Произошло столкновение между китайскими и японскими солдатами. Китайцев было человек сто, а японцев — около двадцати пяти. Все готовились, кричали, угрожали друг другу. И все солдаты были вооружены. Но как только японские солдаты встали на колени и приготовили оружие к стрельбе, все китайские солдаты обратились в бегство.

И вот, спустя двадцать пять лет после того случая, я читаю о храбрости китайских солдат в войне против японских захватчиков на протяжении целых восьми лет, и они проявили величайшую храбрость и сражались за каждый клочок территории, я наоборот удивляюсь им не как трусам, а как величайшим героям. И я часто думаю, как чудесно смогла измениться психология нации за четверть века.

Из такого хаоса в Китае, когда каждый генерал имел свою армию, которая вела войны против других китайских генералов с их армиями, и даже иногда с армиями центрального правительства в Пекине, когда каждый генерал являлся полноправным правителем на своей территории, абсолютно не считаясь с региональным правительством, с интересами своей страны, когда солдаты нанимались за счёт отбросов китайского народа, а сами солдаты часто предавали своих генералов и переходили на противоположную сторону, потому что последняя обещала им лучшее питание и большее жалование, т. е. когда армия была совершенно дезорганизованной, прогнившей, разбитой, когда у китайцев совершенно отсутствовало чувство патриотизма, любви к стране, в течение двадцати пяти лет сформировалась почти единая народная (коммунистическая) армия — идейная, дисциплинированная и героическая. Пустячок: вести восемь лет гражданскую войну, сражаясь с сильнейшим государством Азии — кровожадной, жестокой Японией. Не сдаваться, сражаться очень смело за каждый кусочек земли и в конце концов одержать такую жестокую победу. И всё же до недавнего времени они воевали практически голыми руками, без танков, без самолётов и без всей современной техники, с которой воюют японцы. Разве это не одно из величайших чудес на свете?!

Глава 10

Что я видел в Китае

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я оказался на территории Китая, — это то, как они одеваются. Они одеваются прямо противоположно нам. Женщины в узких штанах. В основном из шёлка, атласа или бархата, в платьях, закрывающих шею. Я никогда не встречал женщину, которая была бы хоть немного в декольте. Всё тело, кроме лица, скрыто. Так одеваются даже современные девушки и женщины, а также певицы и актрисы дешёвых театров. Если бы не восхитительно красивые причёсанные волосы, благородные черты лица и маленькие ножки, мы бы приняли женщин за мужчин.

Мужчины, напротив, одеты в платье или в какую-то одежду с кофтой сверху, и большинство из них и сегодня ещё носят косу, длинную косу, свисающую вниз.

Китаец по имени Лу работал со мной в крупном экспортном бизнесе. Он был женатым человеком. Он был переводчиком в этой организации, а купцы приезжали из России и Англии. Он считал себя европейцем, и его работа хорошо оплачивалась. Его мечтой было жениться на белой женщине, но этого не случилось, и он женился на женщине из Манчжурии.

Однажды он с большой радостью сообщил мне, что у его жены пришло время, и скоро у неё родится мальчик. Он часто бегал домой, чтобы узнать, родила ли уже его жена мальчика. Он часто говорил со мной о мальчике, который должен родиться.

— Может быть, — говорю я ему однажды, –мальчика не будет.

— Нет, этого не может быть.

Он не согрешил против богов, и у них нет причин злиться на него. В остальном есть все признаки мальчика. Через несколько дней он пришёл в отчаянии:

— Бог наказал меня за грехи, жена родила девочку.

— Ну и что, что дочь? Это не так уж и плохо. Через год у неё будет мальчик. В Европе или Америке многие родители хотят только девочку, — утешал я его.

Но он не давал себя утешать, он был в отчаянии.

Новорождённый ребёнок прожил недолго. Может быть, две недели. После её смерти он пришёл довольный с новостью, что его дочь умерла.

— Когда будут похороны? — спросил я его.

— Что? — спрашивает он меня удивлённо, — похороны? Никаких похорон. Как только она умерла, я положил её на улице и сегодня утром видел, как её забрали уличные санитары.

Со мной работал молодой китаец. Он убирал комнаты и готовил для нас. Он был очень отзывчивым и трудолюбивым. За пустяковую плату он пробежал бы огонь и воду и был бы очень рад, заработав лишний цент. Но на себя он почти ничего не тратил, только на курево. Он собирал цент за центом.

— Для чего вы копите деньги? — спросил я его однажды.

— Мне нужно, — отвечает он, — триста таэлей (сто пятьдесят долларов), чтобы купить себе жену. А у меня есть только двести. Мне всё ещё не хватает более ста. Мои родители выбрали её для меня, а её родители требуют за неё триста таэлей, а потом продадут её. Когда я соберу эту сумму, я женюсь и смогу жить.

Однажды меня пригласили вместе с моим начальством и другими белыми сотрудниками на обед к китайскому миллионеру, крупнейшему экспортёру зерна в Харбине. Среди приглашённых гостей было много высокопоставленных европейцев. Обед был не у него дома, а в богатом ресторане, где подавали европейскую и китайскую еду. Были разные шнапсы, вина, бренди и даже шампанское. Каждый мог заказать всё, что хотел. Когда гости развеселились, они попросили начальника привести певцов. Он позвонил в китайский развлекательный театр и попросил прислать в ресторан шестерых юных хористок. Они сразу пришли и все были одеты гораздо скромнее, чем наши мамы и бабушки. Они привезли с собой, свои игровые инструменты, похожие на наши скрипки, только поменьше, примитивнее и с большим количеством струн.

Мы пригласили китайских «шансонье» сесть за стол. Они отказались и сели снаружи на длинные скамейки. Мы предложили им вина, сигар, сигарет, сладостей, различных хороших фруктов, дорогой выпечки. «Спасибо большое, но я не хотела бы пробовать». Их песни и музыка были народными песнями о судьбах молодых женщин, о свёкре и свекрови, о женитьбе и замужестве. Другие песни были об исторических событиях. Песни были чисты от неуместных идей, от пробуждений страсти. Такие песни старые жители Новой Англии, пуритане, позволили бы своим дочерям петь у себя дома. А когда перед их отъездом мы хотели наградить их деньгами, они отказались их принять, сказав, что хозяин заплатит им за работу. А брать деньги у незнакомцев нехорошо.

Они поклонились нам и покинули наш праздник.

Вечером мы все пошли в китайский театр. Он был круглым, а сцена находилась посередине. В игре нет ни декораций, ни будки суфлёра, ни даже антрактов. То, что нужно иметь на сцене, обслуживающий персонал вносят во время спектакля, а сами садятся на сцене и сидят до тех пор, пока им не понадобится что-то внести или переставить мебель, или вынести лишнее. И всё это делается на глазах у всех.

Женщин-актёров нет. Актёры-мужчины надевают «женскую одежду», красятся под женщин и играют роль молодой женщины, матери или бабушки.

У каждого из нас была отдельная ложа, в которой стоял стол, а на столе каждый из нас находил печенье, конфеты, фрукты, орехи, воду. Зрители едят, пьют и восхищаются игрой.

Затем они дали две пьесы о китайской жизни. Одна пьеса была из жизни гангстера, и действительно гангстер был необычайно умён, ловок, и его невозможно было наказать, как положено. Он всегда находит способ освободиться от наказания. Его загоняют в море — он выплывает. Его заковывают в цепи, он чудесным образом освобождается от них, его сажают в темницу, он сиганул в окно и сбежал. Солдаты стреляют в него, но ни одна пуля в него не попадает. Актёрская игра тоже забавна. Он всё время поёт, бешено прыгает с одной стороны сцены на другую, крутится как вихрь, танцует дикие танцы, бешено носится. Публике он очень понравился. Это видно по смеющимся лицам и диким крикам «хо» уважаемой публики. В Китае люди не аплодируют, а кричат «хо» — хорошо. А если не нравится, не стыдно сказать «фухо» — плохо.

Театр переполнен. Свежего воздуха нет. В толпе становится жарко, люди потеют. Внизу стоят мальчики, чьи руки кидают каждому в театре мокрое холодное полотенце. Каждый хватает полотенце, вытирается и бросает полотенце обратно мальчикам. Использованные полотенца возвращаются в прачечную при театре, а потом снова бросаются. Чудесная картина, как в разные стороны по всему театру туда и обратно летают полотенца. А музыка всё время визжит и кричит и мне кажется, что она не играет, а просто рубит, стучит, ворчит, ни ритма, ни гармонии.

Во второй пьесе рассказывалось о том, как молодой китаец покинул дом, продал себя в солдаты и за тридцать лет стал генералом. Всё это время он не видел свою мать, вдову. И он с гордостью возвращается к матери как генерал. Мать не желает его знать, она отстраняется от него. Она злится на него, потому что он бросил её тридцать лет назад, она долго голодала, а и ей это не понравилось. Никогда не присылал даже письма. Не сообщал, где он находится. «Нет, — говорит она, — ты — не мой сын». У неё долгое время не было сына. Он для неё совершенно чужой человек. Он «фухо» — продажный. Сын умоляет её, плачет, причитает, падает к её ногам, обещает ей всё самое лучшее и клянётся, что станет хорошим и верным сыном. После часа мольбы и плача игра заканчивается, ко всеобщему удовольствию, финалом. Тысячеголовая толпа кричит «хо»!

Европейскому зрителю сложно высидеть всё время в китайском театре, и я был счастлив, когда спектакль закончился, и я пошёл домой. Но всегда есть спектакли, которые играют непрерывно в течение недели или больше, и китайцы приходят со своими домочадцами каждый день в течение всего времени и сидят каждый день с раннего утра до позднего вечера, а также приносят еду на целый день для всей семьи.

Я прожил в общей сложности два года в Фудзядяне, где единственными европейцами были только я, моя жена и ребёнок. Мы были окружены только китайцами. Чем больше я жил среди них, тем больше хороших качеств видел в них. Они очень миролюбивы, никогда не обидят, не нападут на незнакомца, даже на белого человека, который им не очень нравится, никогда даже не будут высмеивать чужеземцев, какими бы дикими им ни казались их образ жизни или поведение. Они никогда не задумывали империалистических войн. Они всегда более чем счастливы, когда их оставляют в покое. Они в высшей степени гостеприимны, порядочны, трудолюбивы и действительно работают много и упорно. Они очень преданные друзья и исключительно терпеливы. Надо быть очень агрессивным, чтобы заставить китайца выйти из себя и напасть на другого. Китаец всегда хорошо воспитан, весел и добродушен. Он делает самую тяжёлую работу и напевает при этом, а если работу выполняют одновременно многие, то все поют хором. Молодёжь это любит. После работы они собираются группами, вместе играют на своих старинных инструментах и поют. Правда, нам, европейцам, сложно переносить их музыку, но они поют и играют с величайшим энтузиазмом, а публика внимательно слушает. Однако по отношению к преступникам они проявляют поразительную жестокость. Самое страшное, когда ловят домашнего вора. Все жители сбегаются, чтобы заслужить право избивать его, и все бьют его по-разному: один — деревяшкой, другой — кулаком, третий — ведром, ещё один — лопатой, и люди бьют его везде беспощадно. Вор просит милости. Он плачет, клянётся богами, что больше не будет этого делать, но это не помогает. Толпа кидается на него с ещё большим энтузиазмом. Вор благодарит своих богов, когда видит, что полиция собирается прогнать разбегающуюся толпу. Но полиция тоже не сахар, ещё хуже, когда его привозят в полицейский участок: там его избивают бамбуковыми палками, но он счастлив, потому что толпа бы его наверняка линчевала. Китайский судопроизводство быстро и представляет собой настоящую инквизицию для обвиняемых, а в тюрьме ещё хуже. Обвиняемые там живут как в настоящей инквизиции, и за каждую мелочь их бьют бамбуковыми палками.

Мне доводилось бывать в тюрьме Гирина несколько раз и после каждого посещения я долго не мог ни есть, ни спать. Ещё долго после этого перед моими глазами живо стояли ужасные картины гиринской тюрьмы.

Однажды в Харбине я видел казнь шести китайцев и буду помнить это всю жизнь. Я тогда шёл на работу после обеда и внезапно заметил толпу китайцев, бегущих в направлении главной улицы. По этому бегу я понял, что это должно быть важное событие. Общее настроение заразило меня, и я побежал с ними. Я прибыл в нужное время. Тем временем китайцы сообщили нам, что смертный приговор будет приведён в исполнение в отношении шести осуждённых. Перед ними ехало множество солдат на своих невысоких монгольских лошадях, за ними шёл военный оркестр, за ним несли флаги, на которых были написаны имена тех, кто был приговорён к смертной казни и за какие преступления они осуждены. За ними на шести «арбах» (китайских двухколёсных повозках) везли осуждённых, и каждая «арба» была запряжена двумя лошадьми. На каждой из них стоял приговорённый к смертной казни. Он был одет в белую мантию, перевязанную верёвкой. Руки его были связаны за спиной верёвкой, на шею надевали тяжёлое деревянное колесо, которое закрывалось замком. Его окружали солдаты с заряженным оружием. Кроме того, всю процессию окружали солдаты с заряженным оружием. Музыка билась и рождалась со странной силой, а барабаны грохотали изо всех сил. Но шестеро осуждённых не обращали внимания на музыку. Они душераздирающе кричали, что их осудили напрасно, что они невиновны. Вся главная улица была забита китайцами. Настолько плотно, что яблоку негде упасть. А командиры кричат, играет музыка, а осуждённые громко кричат из последних сил, и каждый их крик настолько душераздирающий, что у многих начинается истерика. Процессия уже прошла несколько миль. Она стартовала в Фудзядяне и ей ещё предстояло пройти всю Пекинскую улицу. В толпе шум и крики, все хотят увидеть осуждённых, люди толкают друг друга, люди бегут, люди обгоняют друг друга. Осуждённых почти не слышно, большая часть толпы что-то кричит. Нам пришлось идти примерно час, пока мы не подошли к зданию на большом пустыре. Здесь шествие остановилось, приступили к осуществлению казни. Пленников развязали, с них сняли большие деревянные колеса. Жертвы уже настолько изнурились от подготовки к смерти, от избиений, от всей процессии, что у них было мало сил протестовать.

Их повели по дороге, привели к стене здания, где их уже ждали шесть могил, и они все сели в ряд на колени, каждый возле своей могилы. Головы их были наклонены к земле таким образом, что задняя часть шеи выступала сверху. Существует меч с большим изогнутым острым лезвием, похожим на серп. Музыка ревела, барабаны бешено били, а палач подошёл к каждому из них и ударил его ножом по шее так, что тот сразу отсек голову. Хлынула струя крови, и мертвец пал ниц. Их быстро бросили в окопы и засыпали землёй. Бравые солдаты маршировали по свежим холмикам на своих лошадях пока от могил не осталось и следа.

Меня всегда восхищало отношение китайцев к своим различным богам, духам и религиозным текстам. Такое же отношение как к живым людям. Чтобы боги были к ним добры, будьте добры к богам, хвалите их, просите их, благодарите их, дарите им разные дары. Но когда китайцы злятся из-за того, что нет дождя, не было урожая риса или наступила чума, они берутся за то, чтобы наказать богов. Но они делают это не в одиночку. В работе принимают участие тысячи китайцев. По улицам движется огромная процессия, производя такой переполох, что почти всё население выбегает из фанз и присоединяется к процессии. Толпа кричит, шумит, люди бьют обвиняемого бога бамбуковыми палками.

В моё время в Маньчжурии разразилась эпидемия сразу двух болезней — чумы и холеры. Боги устранились и не захотели взять на себя две злые болезни, которые каждый день тогда сотнями убивали китайцев. Я часто видел мёртвых китайцев на улицах. Какие только средства не применяли, не помогло. Тот факт, что боги скрылись, не имел большого значения. Маньчжуры тоже не дураки и знали, как действовать в таком случае.

В одно прекрасное утро китайцы шумом, криком, стуком в большие барабаны начали выгонять нечисть из её укрытия. Они открыли окна и двери. Тем временем жители дома убирали, мыли все, что находили в своих домах и, когда очистили дома от нечисти, то быстро закрыли окна, заперли двери и началась большая процессия, такая процессия, в которой почти всё население приняло участие. В середине процессии на каких-то повозках (арбах) везли Бога-Дракона (такую странную, огромную, не существующую в реальности змею). Змея была длиной с американский квартал и толщиной с человеческое туловище. Он был надут внутри или чем-то наполнен. Каждую секунду кто-нибудь из невиданной массы народа подбегал к нему и бил палкой в бок. Впереди процессии шло несколько десятков молодых девушек, одетых в белое, и они шли гордо. Во время праздника многие китайцы несли каких-то странных змей на бумажных палочках, флажки с надписями, фонарики. Музыканты всё время шествия продолжали поддерживать дикий грохот, пока все не дошли до конца города к реке Сунгари, и там змею снова избили, бросили в реку и утопили. И толпа разошлась удовлетворённая, уверенная, что больше люди не падут на улицах от злых болезней.

А иногда им очень нравится подшутить над богом, напугать его внезапно шумом и криком. Но странно: все эти отношения к богам, духам, демонам не носят религиозного характера. Во всём мире я не встречал такого народа, который был бы столь же равнодушен к религиозным вопросам как китайцы. У них нет выходных. В общем, у них очень мало праздников. Самый большой праздник для них — Новый год, который длится несколько недель. Затем идут меньшие: праздник фонарей, дракона и первой луны. У них нет никаких религиозных или национальных празднований. Когда наступает праздник, обычно устраивают большие массовые шествия, но шествия идут без молитв и без закатывания остекленевших глаз к небу. Толпа радуется, хлопает, показывает спортивные трюки, люди несут различные игрушки, вырезанные из бумаги. Музыка рубит, хлопает и бьёт. Ещё странно: процессии идут не к пагодам (их синагогам, храмам), а к реке, к морю, к горе. Вообще для них поход в пагоду — это не знак благочестия, а социальной солидарности. А поскольку они не религиозны, они очень терпимы к другим религиям, убеждениям, они не смеют сменить религию Конфуция на буддизм или стать христианином или мусульманином. Они воевали против магометан не потому, что верили по-другому, а потому, что магометане хотели использовать свою религию в политических целях. Именно за это они теперь ненавидят христианских миссионеров, потому что знают, что за ними стоят европейские и американские капиталисты и их угнетатели. В Китае вы не услышите о религиозных преследованиях. В Китае вы не знаете о доминирующих и угнетённых религиях. Все религии имеют одинаковые права. О религиозном фанатизме и шовинизме вообще говорить нечего. Буддизм и конфуцианство для них не религии, а высокие философские учения о том, как жить, что такое жизнь, как ладить с себе подобными и какое место человек занимает в природе.

Для нас, евреев, интересен тот факт, что Китай — единственная страна в мире, которая никогда нас не преследовала, хотя евреи имеют там очень долгую историю. Напротив, первых евреев приняли очень хорошо, им предоставили различные привилегии, дали землю, дали все права, разрешили строить свои школы и храмы. В центральном Китае, в городе Кайфыне, тысячу лет назад был построен еврейский храм, а не церковь. Лишь недавно древний храм разрушился, и некому о нем позаботиться. Китайское правительство часто ведёт переговоры с представителями еврейских общин по различным вопросам регулирования еврейской жизни в пределах Китая.

Глава 11

Враждебность китайцев к иностранцам

Нельзя сказать, что китайцы любят белых и имеют хорошее мнение о европейцах. Европейцы и убийцы для них почти синонимы.

­– Сначала к нам в страну приходят миссионеры, которые воруют наши души, затем приходят капитаны с солдатами, которые отбирают у нас нашу землю и убивают наше население, и, наконец, приходят торговцы и фабриканты, которые сосут нашу кровь, –рассказал мне однажды китайский студент, с которым я ехал вместе в одном поезде.

И он был прав на 100 процентов. Трудно передать всё то, что различные народы: русские, англичане, французы, немцы, американцы, японцы и другие совершили против китайцев только потому, что у китайцев не было современной армии, которая могла бы составить конкуренцию японской и европейской, а страна имела более, чем четырёхсотмиллионное население, которое можно было эксплуатировать почти без сопротивления, а может быть, ещё и потому, что китайцы по моральным и человеческим качествам превосходят европейцев и «цивилизованных» японцев. Иностранцы топили тысячи китайцев, уничтожали целые города и районы, порабощали, пытали, оскорбляли весь народ. Подобно пиявкам, паразиты расселились по Китаю и сосут его кровь. Китайцы живут как селёдки, им нечего есть, они живут в маленьких бедных домиках в маленьких кривых переулках, ходят оборванными, в то время, как европейцы живут в прекраснейших дворцах, окружённые роскошью, позволяют себе величайшие удовольствия, имеют все удобства, купаются в роскоши. Они владельцы, правители, угнетатели, надсмотрщики. В основном это наблюдается в Шанхае, Гонконге и во всех крупных портовых городах Китая, где европейцы являются хозяевами портов, и каждый вновь прибывший должен платить им пошлину. Шанхай имеет население около миллиона человек, среди которых должно быть около сорока — пятидесяти тысяч европейцев, захвативших себе целые части города, это европейские «концессии»: английская, французская, а также азиатско-японская и у каждой из них есть своя армия, своё правительство, своё самоуправление, своя почта, телеграф, полиция, не учитывающие ровным счётом ничего из жизненных интересов, традиций, законов страны. И если правительство и население недовольны, у угнетателей есть много средств для подавления недовольства. И китайцы молчат. Более того, в самой стране иностранцы имеют больше прав и больше привилегий, чем сами китайцы, и хозяйничают в ней как настоящие гангстеры… Когда проходишь через концессии, тебе кажется, что ты идёшь по богатым улицам Лондона, Парижа, Вашингтона.

Когда видишь, как англичане относятся к «туземцам», тебе кажется, что ты попадал во времена средневековья, во времена рабства. Иностранцы — князья, а китайцы — рабы. Иностранцы здесь — политики, дипломаты, администраторы, и правительство Пекина должно танцевать под их дудку.

Китайскому полицейскому не разрешается арестовывать иностранца, даже если он совершил величайшее преступление против местного населения на глазах у полицейского средь бела дня. Есть три типа полиции: китайская, индийская и европейская. Китайская полиция самая низкая, она получает меньшую зарплату и имеет меньше полицейских прав. Она охраняет улицы и должна помогать вышестоящей иностранной полиции. Когда идёт суд над белым человеком, совершившим преступление против китайца, китайский суд не должен судить его, а должен судить совместный суд, состоящий из англичанина, француза и китайца. И мне кажется, нет ничего смешнее, чем читать протоколы такого суда. Вот пример правосудия, вынесенного совместным судом в 1921 году, когда я был в Шанхае.

Английский офицер заказал пару ботинок у китайского сапожника. Когда китаец изготовил ботинки и отнёс их англичанину в гостиницу, он не застал там английского офицера. Служащие гостиницы сказали сапожнику, что англичанин только что отбыл на корабль, чтобы отправиться в Англию. Сапожник побежал к кораблю и нашёл там англичанина в его каюте, но тот отказался забирать ботинки и платить китайцу причитающиеся тому за работу пять долларов. Китаец протестовал, плакал, умолял не доставлять ему неприятностей и заплатить за обувь. Они долго спорили, пока у офицера не кончилось терпение, и кончилось тем, что англичанин схватил китайца и бросил в море. Бедный сапожник утонул. Офицер убежал и спрятался у своего друга-китайца. Вскоре состоялся совместный суд, который «приговорил» англичанина к выплате вдове утонувшего китайца пяти долларов за ботинки, а китайца, спрятавшего англичанина, — к длительному сроку заключения. Этим всё и завершилось… Англичанин немедленно уехал в Англию, совершенно свободный от наказания за убийство бедного китайского сапожника. И это называется справедливостью англичанами и французами там, где они управляют «туземцами».

Англичане, приходящие на «завоёванные позиции» на Дальнем Востоке, считают себя элитой, а жители считают их варварами. Тот же англичанин, который дома был джентльменом, обращался с каждым жителем своей страны как с полноправным гражданином, которого нельзя оскорблять, становится жестоким в далёких странах, снобом в высшей степени и обращается с рождёнными бедняками как с людьми без прав и низшего разряда. Там он сбрасывает с себя налёт морали, цивилизованности, человечности и сам становится зверем.

Однажды мне довелось видеть группу солдат, идущих по рынку и разбрасывающих и крушащих всё, что попадалось им на пути, опрокидывая мечами столы, выбрасывая и уничтожая фрукты из корзин, перегораживая дорожки, по которым развозят разные продукты, и если им чего-то нравилось, то брали себе, вообще не платя. А китайцы побоялись протестовать. В Шанхае на мосту я однажды увидел группу пьяных матросов. К ним навстречу шёл китаец, погруженный в свои мысли, и непреднамеренно наткнулся на одного из них. Матросы, не раздумывая, схватили китайца, бросили его в реку и спокойно продолжили прогулку…

И китайцы не могут их арестовать, не могут жаловаться. От кого они будут добиваться справедливости? У англичан? Они уже знают, какую справедливость они у них найдут. Это просто пустая трата времени и денег.

А вот картина, которую можно увидеть каждую секунду. Крупный, хорошо одетый англичанин едет на рикше. «Сверхчеловек» спешит и бьёт рикшу сзади — тот должен бежать как можно быстрее. Человеческая лошадь бежит из последних сил. У него даже нет времени вытереть с себя пот. Ездоку всё мало, он останавливает его одним ударом, общается с ним грубейшими словами. Слава богу, рикша доставил его в указанное место. Англичанин слезает с рикши, достаёт монету и бросает её на землю. Дать монетку в руки ниже его достоинства. А если китаец говорит, что ему дают слишком мало, он получает новую порцию ругани, а иногда и избиение.

Стоит ли удивляться, что китайцы так ненавидят европейцев, что имеют такое плохое мнение о белых, об их «человечности» и «цивилизации»?!

Бедные китайцы! От всех контактов с навязавшимися им белыми у них были ужасные неприятности. При царе русские выгнали их из Благовещенска: утащили в воду и утопили. Целые провинции были разграблены, у Китая «отчуждены» куски земли, а в провинциях правили оружием, нагайками и кулаками. Англичане следовали за русскими, французы — за англичанами. А если китайцы протестовали и начинали возмущаться, европейцы посылали свои армии, что заставляло китайцев замолчать. И после такой «цивилизации» иди и люби «цивилизаторов»!

Глава 12

Я создаю первую организацию Поалей Цион на Дальнем Востоке

В книжном магазине Трайнина я наткнулся на идиш-русский журнал «Сион» под редакцией Иегуды Ферзановского, издаваемый группой молодых студентов Московского университета. Я купил несколько номеров и внимательно их прочитал. И нам удалось познакомиться с редактором. Адрес был указан на первой странице журнала, и в один прекрасный день я отправился его искать. И, к моему удивлению, редактором оказался двадцатидвухлетний мальчик. Он жил в доме, где была пекарня, и занимал там небольшую комнату. Он тоже был московским студентом и был одет в полную студенческую форму. Мы познакомились и сразу подружились. Его очень интересовало движение в Америке за проведение еврейского конгресса. Я рассказал ему о докторе Сыркине, Рутенберге, докторе Житловском, о роли рабочих в движении. Для редактора это стало открытием. Он слышал о Поалей Цион, но не был знаком с программой этой партии. Результатом моего первого визита стало то, что через несколько дней я принёс ему статью на русском языке о конгрессе в Америке. В следующем номере его журнала уже было несколько статей о поалей-сионизме, и в конце концов редактор объявил себя поалей-сионистом.

Однажды я сидел в библиотеке Еврейского культурного клуба и читал новые газеты и журналы. Сначала я заметил, что один молодой человек не сводит с меня глаз. И через полчаса у него возник вопрос:

­ — Вы сейчас из Америки?

— Да, — отвечаю.

— Не подскажете, приехал ли и Борохов?

— В Россию Борохов поехал другим маршрутом — через Стокгольм. Я не знаю, находится ли он уже в России.

— Вы поалей-сионист? — спрашивает он меня.

— Да, — отвечаю.

И юноша от великой радости начал танцевать.

Я пригласил его к себе домой. Он знал Ребекку, и мы вместе пообедали. Здесь он сообщил мне о себе. Его фамилия Пинск. Он из Вильно. В шестнадцатилетнем возрасте он вступил в нашу партийную организацию в Вильно. В девятнадцатилетнем возрасте его арестовали за принадлежность к партии и сослали в Сибирь. После первого политического переворота в России правительство Керенского освободило его, и он смог поехать во Владивосток, где устроился на работу в аптеку и теперь работает в аптеке здесь, в Харбине. Молодой человек произвёл на меня прекрасное впечатление. Мы сразу подружились. И всё время, что он провёл в Харбине, он был моим самым близким другом и соратником. Его радость была велика, когда я однажды сказал ему, что подумываю основать здесь группу Поалей Цион. Кроме меня здесь есть ещё один друг — редактор «Сиона» — Ферезовский и мой дорогой друг Хоерш Нечаевский из Америки (Лос-Анджелес). Мы втроём, Пинск, Ферезовский и я, подробно обсудили этот вопрос и решили в ближайшем будущем созвать учредительное собрание. Ферезовский сказал, что знает некоторых близких к нам людей и надеется, что они согласятся.

Тем временем номер «Сион» был выпущен, как орган Поалей Циона и Ферезовский со своей группой студентов устроили мне лекцию в зале мастерской. Тема была: «Поалей Цион». Мне задали много вопросов. Результат был блестящим. К нам присоединилось большинство студентов и несколько рабочих. И когда мы пришли на первое собрание, у нас уже была создана не группа, а организация — первая еврейская сионистская организация на Дальнем Востоке, и что ещё лучше, у нас уже была соответствующая интеллигенция и свой журнал, мы не более чем поменяли ему название: вместо «Сион» мы дали ему название «Палестина и диаспора». Никаких идишских литер у нас не было, поэтому нам пришлось печатать его на русском. И я был счастлив, потому что первую тысячу иен за журнал я получил от своего начальника господина Соскина (брата известного в Эрец-Исраэль Соскина). Мы печатали журнал в китайской типографии, имевшей русский шрифт. Печатники не знали русского языка. Ну а у нас была задача издавать журнал в 36 больших страниц, и мы работали усерднее, чем китайские наборщики. К счастью, один из наших коллег был профессиональным наборщиком, и он, редактор Шафсин и наш главный редактор Ферезовский, уделяли много времени на помощь китайским наборщикам.

Вскоре, когда борьба против нас со стороны Бунда и коммунистов усилилась, мы начали издавать ещё один журнал на русском языке — «Вестник Харбинской еврейской общины».

Мы также опубликовали программу Поалей Циона и «Классовые интересы и национальный вопрос» Борохова на русском языке.

На Дальнем Востоке наша литература стала востребована, и группы стали создаваться в различных городах Маньчжурии, в том числе и во Владивостоке. А со временем наш комитет стал играть роль дальневосточного центрального комитета еврейского социал-демократического Поалей Циона. Наша харбинская организация стала большой. В неё вступили лучшие представители беженцев.

Мы были отрезаны от остального мира. Наша граница с Россией была закрыта, и мы не были связаны с Америкой. Мы жили в других обстоятельствах, чем наши коллеги в Америке и России, и поэтому нам приходилось совершенно по-другому вести свою партийную деятельность. Нам пришлось вести свою борьбу совершенно самостоятельно.

Например, на заре нашей организации еврейская община Харбина была реорганизована из религиозной в светскую и демократическую. Мы решили принять участие в объединении, принять участие во всех её комитетах, кроме религиозного. Мы проделали тщательную работу, провели хорошую пропаганду и сильную агитацию. И мы получили семь членов в объединении. Мы сами не ожидали такой политической победы. Сионисты получили девятнадцать, бундовцы — восемь, Молодёжь Сиона — три, ортодоксальные евреи — три, Народная партия — два. Мы сразу заняли видное место в обществе. Это придало нам большой вес в городе. Кроме того, за нас голосовали все бедняки, служащие, немногочисленные еврейские рабочие и некоторые еврейские коммунисты.

От общины меня избрали в комиссию социальной помощи, а затем в Палестинскую комиссию. В комиссии социальной помощи я был избран её секретарём, а исключительно симпатичный Фризер — председателем. Фризер был одним из самых богатых евреев Сибири, где он родился. Ему и Новомейскому (который сейчас живёт в Земле Израиля и имеет концессию на богатства и полезные ископаемые Мёртвого моря) до революции принадлежали баргузинские рудники Сибири. Кроме того, он был исследователем водных бассейнов и природы и написал ценные трактаты об этом, которые высоко ценились Русским географическим обществом. Он был евреем с размахом, с конкурентоспособностью. Он всегда работал социально по плану, по смете, по бюджету. Он сыграл очень большую роль в общественной жизни Харбина. Говорят, что он привёз из Сибири много брусков золота. И могу добавить, что мне было очень приятно работать с ним, и, в самом деле, при нем комиссия проделала замечательную работу для еврейской бедноты, для прислуги и для всех, кому была нужна помощь.

В Харбине было немало жертв царского антисемитизма — евреев, искоренявшихся Николаем Николаевичем в прифронтовых районах в годы Первой мировой войны. Он опустошал целые города и посёлки от евреев, упаковывал их в вагоны и отправлял на далёкие окраины России. Депортированных, прибывших в Харбин, держали в паре домов за пределами города в китайском районе Модягоу. Сотни невезучих евреев томились там в неописуемой нужде.

Затем под давлением еврейской демократии их переселили в город, в красивое и богатое здание гимназии, которое не было достроено. Еврейская демократическая община разработала хороший план помощи еврейской бедноте. Сразу начали строить большое здание для кухни, ресторана, для дома для престарелых, для медицинской помощи, для раздачи молока. И вскоре это тоже было осуществлено. Помимо этого, в здании общины находился целый склад одежды, обуви и лекарств, которые мы тогда получали из Америки. И каждый день прибывали новые эшелоны с жертвами войны: стариками, женщинами, мужчинами, молодёжью, девушками и детьми, и обо всех нужно было заботиться. Мы им давали ночлег, бесплатное трёхразовое питание (и действительно неплохое), стирку, одежду, небольшую сумму денег на личные расходы и даже обслугу. Для этого мы держали шестерых китайцев. Мой план был таков: вместо того, чтобы давать им всё, было бы целесообразнее, если бы мы могли вести конструктивную деятельность, найти работу для них всех. Лишь позже я убедился, что выполнить такую задачу можно лишь частично. Большинство по многим причинам не могли найти работу, и нам постоянно приходилось содержать их за счёт нашего общества.

А теперь о палестинской комиссии при объединении. Члены всех фракций объединения были за такую комиссию, кроме двух от Народной партии и восьми бундовцев. За такую комиссию было тридцать членов и десять против. Но оппоненты сделали всё возможное и даже невозможное, чтобы такая комиссия не была создана. В основном скандалы вызывали бундовцы. И долгое время мы не могли избрать такую комиссию. Сионисты использовали политику, дипломатию, различные уловки, чтобы при объединении была создана такая комиссия. Только мы — Поалей Цион и Цеирей Цион поставили вопрос радикально, такую комиссию необходимо создать немедленно. И тут началась череда скандалов со стороны Бунда. Да и вообще скандалы в буквальном смысле этого слова. Я приведу здесь лишь один из них. Зал заседаний полон. Кроме нас, сорока членов комитета, гостей, наверное, шестьсот, нет ни одного свободного места, потому что в повестке дня создание Палестинской комиссии. Все очень заинтересованы в переговорах. Все возбуждены. Все настроены воинственно. Все крайне напряжены. Мы приближаемся к новой битве. Наш председатель, сионист доктор Равикович, который уже участвовал во многих битвах за свою сионистскую «карьеру», открывает встречу подходящей речью. Слово получает бундовец, который приводит все свои доводы в пользу отсутствия такой комиссии в объединении, тогда я беру слово и выступаю за такую комиссию. Своими словами я объясняю, что не могу представить себе еврейское объединение, где не должна была бы быть создана такая комиссия, и отвергаю доводы бундовца. Берёт слово Кац от «Молодёжи Сиона» и некто от «Агудат Исраэль», а затем Бейнер — от Народной партии. После всех этих речей началась борьба между поалей-сионистами и бундовцами. В борьбе люди нападали друг на друга лично. И когда бундовец оскорбил лично меня, я взял слово и заявил, что никогда в жизни не был предателем, спекулянтом или эксплуататором. Сильнее всего ответ ударил по бундовцам, у которых с этим было немало проблем. Бундовка швырнула в меня стакан горячего чая. Он ударил не меня, а моего соседа, поалей-сиониста Шафсина, редактора нашей «Палестины и диаспоры». В то же время я заметил, что ко мне бежит бундовец со стулом в руке, я схватил бутылку и швырнул в него. У нас, Поалей Цион, тогда была самооборона, руководителем которой был наш товарищ Невлер. Он достал из кармана револьвер, положил его на стол и торжественно заявил, что тот, кто оскорбит Мышковского словом или делом, не выйдет из зала живым, а, чтобы показать, что он настроен серьёзно, он крикнул: «Здесь самооборона и мои коллеги заняли „стратегические позиции“. А теперь, — закончил он, — пусть все выйдут из зала». Он выключил часть ламп в зале, и толпа начала расходиться. А меня проводили домой при «почётном карауле».

Таких встреч было несколько и Бунд угрожал выйти из объединения. И конец действительно оказался таким, потому что комиссия была избрана, а Бунд вышел из объединения.

Палестинская комиссия издавала свой журнал «Сибирь и Палестина» на русском языке, и я был избран соредактором журнала.

Глава 13

Во время революции

По правде, я уехал из Америки из-за революции в России. Я всеми фибрами души хотел участвовать в ней, хотел расширять и углублять её, но это должно было быть сделано мной с целью работы в революции в интересах моего народа, что также отвечало и интересам всех людей, живущих в самой большой стране мира — России. Я верил, что я, как еврейский интеллектуал, как преданный сын своей нации, должен бороться за евреев в революции, чтобы создать условия, при которых они смогут развиваться социально и национально настолько свободно, насколько это возможно. Я думал, что революция даст нам все возможности для пролетаризации. Т.е. мы должны иметь возможность перейти к земледелию, основав крупные еврейские колонии на определённой территории России. Нам следует войти во все отрасли промышленности, как в малые, так и в крупные. В районах компактного проживания евреев евреи должны иметь национально-культурную автономию. Меня сильно возмутило то, что во время революции еврейская интеллигенция в своём подавляющем большинстве приняла сторону великороссов, влилась в ряды революционных великороссов, совершенно пренебрегая интересами наших бедных еврейских масс. В русскую революцию я вошёл как поалей-сионист и всё время боролся за программу Поалей Циона. И будучи поалей-сионистом, моя программа была левой, почти большевистской. Большевистскую революцию я пережил с огромной радостью. С огромной радостью я прошёл тогда со всеми революционерами по улицам Харбина, с огромной радостью праздновал победу большевиков, а после выступил на массовом митинге железнодорожников за революцию и против иностранной интервенции. Я говорил в то время, когда нам грозили, что нас разорвут солдаты Хорвата, солдаты старой царской армии, и мы этого опасались, но пролетарский митинг прошёл без единого выстрела. Мы участвовали позднее в разоружении старой русской полиции, в захвате почты и телеграфа. Мы, поалей-сионисты, когда возникли погромные настроения, организовали самооборону, в которую была включена наша партия, некоторые беспартийные рабочие и некоторые железнодорожники-христиане, которых привлёк наш друг Спиртус, железнодорожник. Самооборона была хорошо вооружена, её штаб долгое время находился в укромном месте — в еврейской гимназии и оставался тайной для внешнего мира.

И самооборона нам очень помогла во многих начинаниях в те бурные дни…

Я точно помню один случай. В Харбине я был ещё совсем новичком. Перехожу главную улицу Харбина — Китайскую улицу. Вдруг я заметил, что евреи куда-то бегут, забегают в столовые, в магазины, во дворы или в дома. Пройдя небольшое расстояние, я увидел матроса с русским офицером, переходивших улицу, и матрос всё время кричал: «Бей жидов, спасай Россию». Я с необычной для меня смелостью подбежал к матросу и ударил его кулаком по лицу так, что он свалился в руки офицера, весь в крови. Он перестал кричать, и евреи вышли из своих укрытий.

В то время мы, поалей-сионисты, были единственными среди еврейских партий, которые были близки к коммунистам. В России мы приспособились к новым порядкам, создали батальоны Борохова, которые и в военном, и в моральном плане очень помогли революции.

Бунд в то время был антиреволюционным. Даже в Харбине они были за интервенцию. На заседании правления Еврейского культурного клуба они проголосовали за интервенцию, а я отдал единственный голос против. Лишь когда большевики добились успеха на всех фронтах, стойкие противники большевистской революции быстро остыли и стали новоиспечёнными большевиками. В Бунде осталась лишь небольшая часть. Некоторые из новоиспечённых коммунистов доставили мне немало хлопот.

В одно прекрасное утро наша партия получила приглашение от ревкома прийти на собрание, на котором будет обсуждаться вопрос о том, следует ли приглашать нашу партию в качестве члена комитета. Лично у меня не было большого желания идти. Но наш Дальневосточный комитет Поалей Циона решил, что мы должны пойти и выступить там со всей нашей программой. В качестве наших представителей нами были избраны три члена: товарищи Шафсин, Ферезовский и я. Подходим ближе и уже встречаем каких-то бундовцев, новоиспечённых коммунистов и одного из Народной партии, быстро превратившегося в ярого революционера. Председателем был бывший народоволец Павлов, старый борец ещё со времён «Народной Воли», о котором говорили, что он по происхождению еврей. Я лично питал к нему большое уважение.

Бывший бундовец выступает против нас с обвинением в том, что мы гражданская партия, не интернационалисты, ведём вполне сепаратистскую политику и пропаганду и поэтому нам не нужно быть представленными в ревкоме. Затем выступил тов. Шафсин, который раскритиковал бундовца, и был ряд речей за и против. С нашей стороны каждый товарищ несколько раз выходил выступать. Я говорил о положении еврейских масс в странах их рассеяния и в странах, где евреи живут кучно и в большом количестве. Что касается эмиграции, она проистекает из нашего ненормального развития и существования Земли Израиля, как точки концентрации еврейских широких масс, где они смогут начать новую национальную жизнь. Встреча длилась целый день, сопровождаясь горячими речами с обеих сторон. Члены-христиане очень внимательно слушали наши речи. Просто проглатывая каждое слово. Задавали нам открытые вопросы дружелюбным тоном. Вечером новая волна ложных обвинений еврейских коммунистов в наш адрес. А у председателя Павлова теперь кончилось терпение:

— Чего ты от них хочешь? Это трое преданных евреев-коммунистов, которые работают среди еврейских рабочих.

Обсуждение продолжилось на следующий день, но без энтузиазма. Лично меня вопрос очень мало интересовал. Харбин не находится на территории России, здесь ничего нельзя сделать, и решения не могли иметь никакого эффекта. Для меня было важно лишь то, что коммунисты-христиане лучше нас поняли и с большой симпатией отнеслись к нашим идеям.

Спустя некоторое время в Москву приехала китайская депутация, и ей понадобилась пара переводчиков, хорошо знавших и китайский и русский языки. И депутация пригласила поехать с ними двух наших товарищей Ферезовского и Плотника. Мы давно ждали такой возможности связаться с Москвой и с радостью разрешили двум коллегам поехать вместе с делегацией. По дороге Плотник заболел. В Челябинске он получил заражение крови. Его увезли в Москву. Затем в Москве состоялись заседания Коминтерна. Когда члены Коминтерна узнали о прибытии китайской делегации и состоянии тов. Плотника, они прервали заседание, поместили его в лучший госпиталь, пригласили лучших профессоров, сделали всё возможное, чтобы спасти его. Но все эти меры не помогли, и на третий день он умер, и Коминтерн устроил ему грандиозные похороны.

Товарищи Плотник и Ферезовский имели миссию и от нас, Поалей Циона. Во-первых, связать нас с ЦК Российского Поалей Циона, во-вторых, прислать нам все периодические издания и книги, которые они издают, и в-третьих, работать там над созданием еврейского рабочего банка в Израиле. При чём здесь банк трудящихся? А вот при чём.

За некоторое время до этого ко мне зашёл мой друг Ферезовский и рассказал, что к нему обратился богатый сибирский еврей из Иркутска по фамилии Дворкин, с тем, что он хочет отдать всё своё богатство, находящееся в России и Китае нашей партии — Поалей Цион.

Мы пригласили г-на Дворкина присоединиться к нам, и он рассказал нам: двенадцать лет назад он, молодой сионист-энтузиаст, уехал в Землю Израиля. Там он работал на различных тяжёлых работах. Он рыл колодцы, резал камни, жил в тяжелейших условиях в колониях, пока не стал охранником (при этом он показывает мне фотографию охранников в Земле Израиля, все на белых арабских лошадях, одеты в арабскую одежду, и среди компании я узнаю одного –нашего гостя). Они, охранники, жили как святые, отказывались от всех удовольствий, жили в неописуемой нищете, каждую ночь рискуя своей жизнью с единственной целью — защитить благополучие еврейских колонистов. Он прожил в Земле Израиля восемь лет, и всё это время его жизнь была ещё хуже, чем у китайских кули. Так жили все его товарищи-охранники. И помощи было ждать неоткуда. В конце концов он решил вернуться в Сибирь, накопить там крупную сумму денег, вернуться с этой суммой в Израиль и пожертвовать её еврейским рабочим, особенно охранникам. В 1913 году он вернулся в Сибирь и первое время работал на своего отца, богатого сибирского купца, а затем, когда Россия вступила в войну, стал работать на себя, совершенно самостоятельно. И ему это понравилось. Он заработал много денег, но не смог реализовать своё желание просто из-за того, что из-за войны он не мог поехать в Землю Израиля, и в то же время голос говорил ему — «не смей ехать теперь. Тебе нужно заработать больше денег сейчас, когда у тебя есть такая возможность. После этого ты сможешь покупать землю для стражников, строить им дома, обеспечивать их садами, полями». Его капитал рос и рос, пока он не стал военным миллионером. И он ждал, пока закончится война, и он сможет поехать в Израиль со своими капиталами. Но вместо этого пришла революция с гражданской войной, и большевики завладели его богатством, состоявшим из различных товаров, «для учёта», т.е. они сохранили товар. На данный момент всё записано на его имя, и он хочет передать это нашей партии, потому что, во-первых, это — легальная партия, с которой считается новая власть, и во-вторых, он близок нам — он тоже ученик Борохова и, если Израиль откроет еврейский рабочий банк, он бы хотел, чтобы сумма была использована для создания банка, который непременно будет носить имя Борохов-банк.

— Что за товар у Вас есть и где он? — спросил я его.

— Недалеко отсюда, в порту Владивостока у меня миллион пакетов чая. Каждая упаковка весит четверть фунта, что означает в общей сложности 250 тысяч фунтов чая. В Урге, недалеко от китайской границы, у меня есть целый склад кормов: корм для сибирских животных, который стоит гораздо дороже чая, а в Иркутске у меня десять вагонов фуража: разные виды кормов, масло, кофе, какао, бобы, рыба, икра и другое.

— Сколько может всё это стоить?

— Фиксированных цен нет из-за войны, революции и гражданской войны. Если посчитать по довоенным ценам, то стоимость товара теперь превышает полмиллиона американских долларов.

Я попросил его прийти на заседание ЦК, и он пришёл со всем готовым: принёс подробный отчёт по всем товарам. С документами органов, подтверждающими, что товар был у него принят «на учёт», и с юридическими бумагами, подтверждающими, что он передаёт весь товар партии Поалей Цион.

В целом господин Дворкин произвёл на нас хорошее впечатление. Вначале мы отправили делегацию во Владивосток, чтобы выяснить, есть ли чай в порту, а также провести переговоры с администрацией порта. В то же время мы получили письмо от делегации, что товар в том количестве, которое указал Дворкин, действительно находится здесь, в порту, что местный совет рад передать нам товар при условии, что мы заплатим около одной тысячи серебряных долларов за долгосрочное хранение. Не имея тысячи долларов для начала работы, мы обратились в американский ЦК Поалей Цион. Мы написали им, что рады были бы передать им всё дело, и что они должны прислать к нам коллегу, доброго друга Давида Пинского, который должен немедленно привезти деньги для оплаты порта Владивостока, а также должен потребовать все остальные товары как американский гражданин. Спустя некоторое время мы получили ответ от Нью-Йорка, что они рады прислать товарища Б. Цукермана при условии, что мы вышлем ему на поездку тысячу долларов. Письмо настолько охладило нас, что мы даже не сочли нужным на него отвечать.

И именно тогда мы узнали, что китайская делегация ищет двух переводчиков, и согласились отправить с ними вышеупомянутых товарищей, зная, что у китайской политической делегации не возникнет проблем с прохождением различных фронтов Белой и Красной армий. С дороги и из Москвы мы получили два письма от нашей делегации. Больше мы от них писем не получали и больше о них ничего не слышали.

Прошло полгода и однажды я сижу в офисе помощи пострадавшим от войны. Сначала входит молодой человек лет двадцати восьми, он представляется мне. Его фамилия была мне хорошо известна. Тем не менее я спрашиваю его, является ли он тем человеком, который занимает очень большую административную должность в Красном правительстве Сибири.

— Да, — отвечает он мне. — Это я, но наш разговор должен вестись только между мной и тобой, и никто не должен об этом знать.

И он мне говорит, что специально приехал из Читы, чтобы дать мне некоторую информацию о миссии Ферезовского в Москве. И объяснение его заключалось в том, что московское правительство очень хорошо относится к плану открытия еврейского трудового банка в Земле Израиля, но против него яростно борются еврейские коммунисты, и уже можно видеть, по тому как обстоят дела сейчас, что план вообще не сработает. Из-за своих симпатий к еврейским рабочим и нашим израильским устремлениям он пытался помочь Ферезовскому и его партии в их усилиях, но бывшие бундовцы и нынешние коммунисты стоят у него на пути на каждом шагу. Дошло до того, что ЧК перехватывает всю корреспонденцию от нас в Москву и из Москвы к нам, что тайная полиция знает каждый шаг Ферезовского, каждый город, который он посещает. Также, по указанию из Москвы в Чите задержан большой ящик поалей-сионистской литературы, и он советует нам применить другие средства для исполнения нашего плана. В частности, он посоветовал мне оставить всё дело московским коллегам. Они на месте лучше знают, как действовать.

Молодой человек произвёл на меня большое впечатление, и у меня не было причин ему не верить. Мы попрощались очень дружелюбно, и больше я его никогда не видел. И по сей день я уверен, что он был хорошим коммунистом и хорошим сионистом.

Через несколько лет, уже в Америке, я узнал, что Ферезовский нас предал. Он стал стопроцентным коммунистом, и правительство хорошо ему заплатило — он был назначен секретарём коммунистической молодёжной организации «Комсомол», что было одной из самых видных должностей в Советском Союзе.

И вот двадцать пять лет спустя после этого эпизода я могу рассказать, что случилось со всем товаром. Мне рассказали, что владивостокский чай вывезли чехословаки, когда они были во Владивостоке. Корма в Урге присвоил белогвардейский генерал, когда устраивал там погром, а что касается иркутского товара, то я не знаю, использовали его красные или белые. Скорее всего, белые.

И только когда я был в Израиле и встретился с коллегой из Москвы, только что прибывшим в страну, я узнал, какие шаги предпринимали московские соратники для реализации плана. Но это всё было напрасно. Мы не смогли проломить еврейскую стену.

Всё время, пока я был в Харбине, мне хотелось поехать в Россию, чтобы принять участие в работе моей партии, но мне так и не удалось этого сделать. А тут родилась моя дочь Тайбеле, и осуществить мой план поездки в Москву стал ещё сложнее. И однажды я узнаю, что недалеко от Харбина стоит советский поезд. И что там есть советский дипломат, которого я знал ещё в Америке, где он был пропагандистом ИРМ. И мне захотелось поговорить с ним о своих делах. Во-первых, меня не так давно покинул мой брат Веня — он уехал в Россию искать жену, которая год назад уехала из Москвы в Каменец-Подольск к родителям, чтобы родить ребёнка. В Москве был сильный голод и жуткий хаос, а в своём родном городе она надеялась найти хоть что-нибудь поесть. Прошло пару месяцев, а я ничего от него не услышал. Сказать, что поездка была опасной –не сказать ничего. Каждую секунду он видел смерть перед своими глазами, в борьбе между красными и белыми, между различными правительствами, которые возникали, как губки после дождя, и вели войны друг с другом. Тогда людей просто вытаскивали из поездов, отводили к стенке, раздевали донага и расстреливали. Я умолял его не ездить, но он всё же крайне неохотно отправился. И тогда я был уверен, что его убили. Тем не менее искра надежды всё же теплилась — а вдруг? Дипломат и его жена были хорошими друзьями с моим братом. Может быть, подумал я, они что-то о нем знают. Во-вторых, недавно я получил от ХИАС список лиц в России, которых разыскивают американские родственники и никак не могут узнать, живы ли они, и если да, то где они находятся. Нам в Харбине было невозможно найти этих родственников в России, поэтому я подумал, что он мне в этом очень поможет, сможет сделать это через свой дипломатический пост. Я решил пойти к нему по этому поводу.

Его поезд стоял в нескольких милях от Харбина, и я поехал туда. Я приезжаю. Вижу поезд с красной лентой, на которой золотыми буквами напечатано: «Дальневосточная Социалистическая Республика». Поезд окружён солдатами Красной армии с автоматами на плечах. Я подхожу к первому же и говорю ему, что хочу увидеть такого-то и такого-то человека. Он ведёт меня к другому солдату. Последний расспрашивает меня обо всех подробностях, а затем сразу ведёт меня к вагону и велит солдату немедленно меня впустить.

Захожу — это сидячий вагон. Большая группа юношей и девушек сидит за круглым столом, пьёт чай и ест. Я представляюсь и спрашиваю дипломата. Сначала меня тепло встречает молодая женщина и, прежде чем я успеваю её спросить, рассказывает, что познакомилась с моим братом в Иркутске и помогала ему в кампании по получению разрешения на выезд в Каменец-Подольский. А потом она знакомит меня со всеми остальными: это Ной Мышковский — старший брат Вени. Он представитель Поалей Цион Дальнего Востока. Все меня обнимают, приветствуют как «товарища». Оказывается, все, кроме одного, евреи, и я слышал о них, а они знают обо мне. И Грейди, познакомившая меня со всеми и состоявшая раньше в Поалей Цион, — известная в Сибири под своим именем — Маруся, и её брат несколько месяцев назад покинувший Сибирь по пути в Израиль. Две из присутствующих женщин долгое время находились в Америке и знают моих сестёр и многих моих друзей и коллег. Короче говоря, я стал желанным гостем для всех. Меня угощают шнапсом, чаем и печеньем, и мы прекрасно проводим время. Пока мы сидим в такой трогательной близости, входит дипломат. Мы приветствуем друг друга, и я объясняю ему, что мне нужно с ним увидеться по важному делу. Он уводит меня в другой вагон. Там я рассказываю ему о еврейских беженцах, о беженцах в Сибири, которых ищут американские родственники, чтобы организовать им поездку в Америку. В Сибири надо опубликовать об этом в газетах, добиться для них разрешения на выезд из России и отправить их либо во Владивосток, либо в Харбин в комитеты помощи беженцам. Мы с благодарностью покроем все эти расходы. Я не могу этого сделать сам, потому что не могу посылать ни писем, ни телеграмм в Сибирь, а он может нам в этом очень помочь своей дипломатической почтой, которую пропускают через границу.

Он обещает мне всё сделать, но он ничего не может сделать здесь. Я должен через две недели прибыть к нему в гостиницу во Владивосток с готовыми списками с полной информацией обо всех людях, которых мы ищем на Дальнем Востоке, и он обо всём позаботится.

В назначенное время я действительно приехал во Владивосток, передал ему всё, и он действительно сдержал слово. За следующие два месяца к нам в Харбин прибыло до трёхсот беженцев, стариков, женщин с детьми, мужья и родители которых находятся в Америке и которые разыскивали их последние три года. И прошло ещё несколько недель и всех отправили в Америку. Я на всю жизнь не забуду радость беженцев, которые получили визы вместе с паспортами и знали, что через несколько дней они отправятся через Тихий океан к своим близким и у них будет крыша над головой. И они будут жить одни в своих квартирах, а не в апартаментах комитетов…

Я закончу о поездке брата. В Сибири белые сняли его с поезда и арестовали. Он понимал, что так как он партийный, живым ему уже никогда оттуда не выбраться. И случилось с ним великое чудо: в тот день, когда его должны были поставить к стенке, красные напали и захватили город, а белые обратились в бегство. Его освободили и дали возможность продолжить своё путешествие. Чтобы у него не было никаких трудностей, он вступил в Красную Армию. После нечеловеческих страданий он прибыл в Каменец-Подольский, где узнал, что его молодая жена родила девочку — глухонемой. Это настолько его расстроило, что он взял ребёнка и поехал с ней в Москву к врачам-специалистам — надеясь, что ему удастся вылечить дочь. Но вскоре она умерла. По дороге его повторно арестовали как дезертира, покинувшего фронт. И снова он стоял лицом к лицу со смертью. Но тут ему в голову пришла хорошая идея. Он попросил разрешения позвонить в Москву, в главное управление всех профессиональных ассоциаций и позвать к телефону профессора Л. Вакса (он уже умер, поэтому я могу назвать его имя). Он объяснил, в каком положении находится, и профессор тут же приказал вообще не трогать моего брата, пока он не приедет. Он действительно быстро приехал и поехал с моим уже освобождённым братом в Москву, где мой брат вскоре стал менеджером в «Интуристе». Он занимал эту должность двадцать лет, пока не был арестован незадолго до Второй мировой войны, и только после войны я узнал, что он умер в тюрьме. Во время революции он был издателем английской ежедневной газеты «Moscow news» или «Russian daily» — не помню какой. Мой брат был ярым националистом, мечтал о Земле Израиля, но в то же время он был горячим сторонником Красной державы, с энтузиазмом работал и служил для неё, был в высшей степени честным человеком, и я понятия не имею, чем он провинился.

Я много обсуждал с дипломатом свою поездку в Россию. В то время еврейские рабочие из Томска пригласили меня туда на высокий пост. Я советовался с ним по этому поводу. Он отговаривал меня от поездки. И однажды, когда мы долго об этом говорили, он сказал мне:

— Ты можешь выбирать свою жизнь, но не имеешь никакого права рисковать жизнями жены и ребёнка…

Тогда я полностью отказался от идеи поехать в Россию.

Глава 14

В Еврейском литературном музыкально-драматическом обществе

Приехав в Харбин, я узнал, что там находится одна из самых богатых еврейских библиотек во всей Азии, в которой собраны еврейские газеты и журналы со всего мира. И это было для меня самым приятным сюрпризом. А я посещал читальный зал почти каждый день. Сначала я набросился на еврейские газеты и журналы Америки и России, которые меня очень заинтересовали. Меня также удивил тот факт, что в то время при клубе общества уже был еврейский детский сад, в котором воспитывалось несколько десятков еврейских детей пяти-шести лет. В детском саду работали пара воспитателей, экономка, повар и несколько молодых китайцев-помощников. Детей учили резьбе, плетению, рисованию, танцам, еврейским песням, декламации, а летом у них был сад, где их обучали садоводству. Помимо богатой библиотеки, клуб имел ещё и собственный большой зал, который использовался для общих собраний и лекций. Кроме того, он был так устроен, что подходил для театра, и зимой, каждым пятничным вечером, там устраивали драматические представления. В моё время там гастролировала труппа Фишзона, к которой присоединились Шумские, Лебедевы, Арко, Будкины, Кушинские, Фогельнесты и другие. В клубе также был собственный ресторан и большой зал, где люди играли в лото, карты. А доходы от игр давали руководству широкие возможности вести разветвлённую культурную деятельность. Поначалу я был просто одержим клубом. Прежде всего, он был истинно идишским, потратил на это много денег и привлёк к себе лучших представителей еврейской общины, которая была тогда у нас в Харбине. И не прошло и полугода, моих усердных посещений библиотеки, как меня пригласили в культурную комиссию клуба, что я и принял с большим удовольствием. И очень скоро меня избрали полноправным членом правления. Культурную комиссию возглавляли известные в городе бундовцы, народники, а я был единственным поалей-сионистом. Бундовцы были в большинстве и использовали своё правление в интересах Бунда, когда дело касалось принципов, разъяснений, приглашения лекторов, распространения литературы. Конечно, это задевало меня до предела. Тем не менее нам удалось привлечь в правление некоторых моих коллег поалей-сионистов таких, как Смушкович, Ферезовский, Плоткин, и тогда началась наша борьба за независимость в клубе. В ходе нашей борьбы к нам перешли некоторые из общего руководства и очень помогли нам в этой борьбе. Ещё больше нам помогло в нашей борьбе то, что в это время была опубликована Декларация Бальфура, вызвавшая огромный энтузиазм среди широких еврейских масс, и этим энтузиазмом заразились многие наши руководители, начавшие нам сильно сочувствовать и соглашаться со всеми нашими предложениями.

На нашу хвалебную речь о Борохове, состоявшуюся в большом зале еврейской гимназии, пришли широкие еврейские массы, зал был переполнен, и панегирик произвёл на собравшихся сильное впечатление. И наш престиж вырос ещё и благодаря тому, что после всеобщих выборов в правление еврейской общины от нас туда вошли семь членов.

В борьбе с нами как в клубе, так и в руководстве еврейской общины бундовцы использовали различные демагогические средства и очень часто с клеветой на моих коллег, особенно на меня лично. Они настолько увлеклись своими тогдашними личными делами в общине, что администрация общины исключила из ряда заседаний двух видных бундовцев.

Мы понимали, что клуб должен быть «нейтральной зоной» еврейской демократии, чтобы руководить культурной работой. Но Бунд считал иначе, полагал, что он является единственным представителем еврейской рабочей силы, и никто не должен вмешиваться в его партийную политическую деятельность от имени еврейских рабочих. И с полным осознанием сейчас, спустя двадцать восемь лет, я хочу подтвердить тот факт, что в кризисе клуба в то время виноват только Бунд, который боролся за свою гегемонию. Кроме того, Бунд с самого начала прибег к мобилизации, привлёк в комиссию по культуре ряд молодых людей, с которыми составил в комиссии солидное большинство, он даже послал в «комитет старейшин», который управлял карточной игрой и лото, одного из своих членов, что считалось у нас носителей культуры неуместным. И надеясь на большинство, бундовцы выдвинули новое предложение — борьбу с сионизмом, чем настроили против себя всех мыслящих сионистски, а также всех нейтральных членов, которые вообще были против любой политической деятельности. Мы, Поалей Цион, не выдвигали никаких политических требований, но мы хотели, чтобы комиссия по культуре действовала беспристрастно, и я надеялся, что бундовцы согласятся на это, но они хотели полностью освободиться от нас. А мы боролись за свою позицию в оплоте еврейской культурной деятельности в Харбине.

Затем дело дошло до общего годового собрания всех членов общества. Бундовцы потребовали, чтобы в новый состав будущей администрации не включались никакие иностранные элементы, и вообще, чтобы все члены новой администрации получали их одобрение, а если с этим не согласятся, то они выйдут из состава общества. Они почему-то были уверены, что обеспокоенное большинство испугается и уступит их просьбе. Уже на первом заседании общего собрания большинство было недовольно тактикой бундовцев, выступило враждебно к их требованиям, и большинством голосов была принята резолюция, которая осудила тактику Бунда за истекший год и высказалась против всякой политической деятельности в рамках управления обществом. Если бундовцы на первом заседании играли неправильно, то на втором заседании они стали несколько либеральнее. Да, они не против участия Поалей Цион. Потребовали только, чтобы Поалей Цион выдвигал в руководство таких кандидатов, которые приемлемы для Бунда (при этом они хотели, чтобы я не входил в состав правления). Общее собрание и на это не согласилось. И в конечном итоге общее собрание назначило комиссию по культуре, в которую вошли те, кто за последние годы проявили себя преданными делу, независимо от своей партийной деятельности. В новый список вошли некоторые бундовцы, но из-за своей численности они в любом случае не могли создать большинства. В такой ситуации Бунд не мог использовать «ЕМЛДО» в своих политических целях и смысл борьбы с сионизмом был как-то потерян, бундовцы отказались участвовать в деятельности «ЕМЛДО» и не входили ни в какие комиссии, а мы, Поалей Цион, взяли на себя работу культурной комиссии.

Во вновь создавшейся ситуации мы, Поалей Цион, привлекли большее число наших коллег, которые подходили для такой культурной деятельности и могли руководить всей работой в одиночку. Не знаю, как другим, но лично мне работа была очень приятна, и я с огромным удовольствием отдался деятельности, которая меня почти полностью поглотила.

Затем Ребекку очень заинтересовал детский сад, и она начала писать детские песни, которые затем определили её путь в поэзии на идише. Она стала поэтессой еврейских детских песен и посвятила этому творчеству всю свою жизнь. Самым большим удовольствием для неё было ходить в детский сад, проводить время с детьми, участвовать в их играх, слушать, как они декламируют её песни, и она с волнением рассказывала мне о «детках».

Учителя нуждались в детской пьесе, которую те могли бы представить, и, не найдя подходящей пьесы для детей их возраста, обратились с этим вопросом к Ребекке. Ребекка тогда написала пьесу «Весна», где дети, дружащие с зимой, снегом, метелями, сражаются с детьми, дружащими с весной, солнцем, теплом, светом, травой и цветами, и весна побеждает зиму. Спектакль сопровождался пением, танцами и детским хором. Ребята работали над этим долго и через несколько месяцев сыграли с огромным успехом. Публика была в восторге, и дети впервые получили подарки.

Меня очень огорчает, что экземпляр детской пьесы куда-то затерялся, сколько я его ни искал после смерти Ребекки, так и не нашёл. Я хотел включить эту пьесу в её сборник детских песен «Тайбеле», который вышел во второй раз, уже после её смерти.

Мы, поалей-сионисты, сохранили все прежние культурные учреждения и проделали хорошую работу. Нам пришлось отказаться от того, чтобы просто ликвидировать карточные игры и лото, чтобы использовать деньги для осуществления нашей культурной работы, потому что других источников, через которые мы могли бы осуществлять нашу работу, мы просто не видели. Уже в Израиле мне сказали, что карточные и лотерейные игры ликвидированы. А позже, будучи в Америке, я узнал из шанхайского журнала, что японцы, захватив Харбин, забрали себе здание «ЕМЛДО», предварительно распустив клуб.

Глава 15

Дальневосточное информационное бюро для евреев — жертв войны

После того как я посетил конюшню в Иокогаме, где встретил до трёхсот еврейских беженцев, я не мог успокоиться до тех пор, пока мне не удалось сделать что-то, что облегчило жизнь не только этим беженцам, но и беженцам в Харбине, находившимся в трёх специально построенных для них бараках в Модягоу, недалеко от Харбина. После нескольких моих обращений в ХИАС, в Иокогаму быстро приехал их представитель мистер Мэйсон, забрал несчастных женщин и детей из конюшни и поселил их в гостинице, где обеспечил их всем. Также договорились, что они должны связаться со своими мужьями и родителями, братьями и сёстрами в Америке и всё организовать, чтобы они могли получить паспорта и визы для поездки в Америку. Он назначил моего друга Казакевича в основанную им контору в Иокогаме, где он должен был обеспечить беженцев всем необходимым за счёт ХИАС и более богатых евреев, находящихся в Японии. После этого он приехал в Харбин, связанный с еврейской демократией. Он созвал представителей еврейских партий, чтобы обсудить с ними вопрос обеспечения всех беженцев еврейскими документами, а желающих поехать в Америку — необходимыми визами. О выживании беженцев уже позаботилась еврейская община.

На встрече с мистером Мэйсоном было решено создать в Харбине бюро для помощи евреям, пострадавшим от войны, и я занял должность секретаря бюро. Офис был открыт в здании «ЕМЛДО». Мистер Мэйсон, который приехал как официальное лицо из Америки, с необходимыми бумагами американского правительства, убедил главу российского представительства в Харбине, что тот должен выдавать паспорта всем тем, за кого попросит наш офис. Он также добивался от японского консула выдачи всем обратившимся к нам и с нашими письмами — транзитной визы. А американский консул пообещал нам не создавать никаких трудностей с выдачей виз всем, кто придёт из нашего офиса.

И мне пришлось поработать. Зарегистрировать всех беженцев, которые были готовы поехать в Америку к своим близким и начать там новую жизнь. И я вступил с ними в тесный контакт. Боже, Боже мой! Сколько бед, сколько несчастий, сколько боли я там увидел и пережил. Разорванные семьи, матери, потерявшие своих детей во время войны или на дорогах, длившихся годами, родители, чьи дети умерли от тифа, холеры, дизентерии в различных комитетах социального обеспечения, дети, потерявшие матерей в дороге или в спешке, их отправили другими поездами и в разные стороны. У каждого на сердце глубокие раны. И на лицах каждого отражается страх, унижения, ужасные минуты, которые они пережили во время войны, в окопах от Ковно до Маньчжурии. И какое счастье я чувствовал, что прихожу к ним с утешительным словом, что даю им новую надежду на новую жизнь со своими близкими в Америке, где они уже не будут знать о бедах, где они начнут человеческая жизнь. Я рекомендовал им начать хорошо питаться, заботиться о себе и детях, одеваться подобающе. И вскоре их близкие друзья из Америки ответили на наши объявления в американских газетах тёплыми, сердечными письмами и крупными суммами денег. Они с нетерпением ждали их приезда в Америку, где для них уже подготовили квартиры, купили мебель и всё необходимое для домашнего хозяйства.

Можете представить себе радость несчастных беженцев?!

И как они радовались, когда я вручал им деньги, паспорта с визами и говорил, что в тот или иной день они уедут в Японию, где пробудут несколько дней, а оттуда уедут в Америку.

Я на всю жизнь не забуду их неописуемой радости, когда я провожал их в поезд со всем необходимым для последнего путешествия из Маньчжурии в Америку. Я никогда не забуду, как они благодарили меня с горячими слезами на глазах.

Я помню случай, который навсегда запечатлелся в моей памяти. Ко мне приходит женщина, замученная, измученная, уставшая и несчастная с четырьмя детьми, исхудавшими, увядшими. Она из Барановичей. Со слезами на глазах она рассказывает мне, что уже три года в разъездах, в эшелонах, кормится по комитетам. За эти три года она ни разу не отдыхала как следует, не питалась нормально, не имела кровати, не стирала белье. Нечего было надеть. У неё есть муж в Америке, у неё нет его адреса. Её паспорт на границе забрали большевики, она совсем без гроша. Она просто прибежала ко мне с горячими слезами на глазах, чтобы я помог спасти её и её детей. Она не получала известий от мужа уже четыре года. Я её успокаиваю, говорю, что мы будем искать этого мужчину, оформим здесь паспорт для неё и детей и как можно скорее отправим её к мужу в Америку. Она мне не верит, смотрит на меня так, будто меня не понимает. Я уверяю её.

А пока я даю ей талон из комитета, она должна спать там с детьми, и талон на бесплатное питание. Через несколько дней я одел её и её детей в американские вещи, которые были у нас в общине. Я телеграфом сообщил в ХИАС Нью-Йорка о женщине с детьми, а там напечатали об этом в американских еврейских газетах. Её муж немедленно нашёлся и выслал нам через ХИАС крупную сумму для своей жены и детей на расходы в Харбине и достаточную для поездки в Америку. Когда я пришёл к ней с радостной новостью, женщина настолько растерялась от огромного счастья, что просто не могла говорить и начала истерически плакать. Когда она пришла в себя, я посоветовал ей снять номер в гостинице, купить хорошие вещи для неё и её детей. Особенно она должна хорошо кормить себя и детей, они не должны приезжать в Америку к её мужу и отцу, голодающими, обезвоженными. И она так и сделала. В течение трёх-четырёх недель всё было готово, и я сказал ей пойти к американскому консулу и получить паспорт с визой. Она ушла и через пару часов вернулась ко мне с документами, счастливая и сияющая. Беру документы, чтобы посмотреть, всё ли в порядке. Просматривая их, я вижу, там крупную американскую ассигнацию. Я объясняю ей, что это не место для денег, что завтра ей придётся уезжать и ей придётся проехать через всю Маньчжурию, Корею, а также остановиться ненадолго в Японии, а воры подстерегают пассажиров повсюду, и украсть деньги из паспорта легко. Лучше всего было бы, если бы она могла спрятать эти деньги в свои личные вещи.