Бесплатный фрагмент - Второго дубля не будет

Неизменным подругам моим — Ирке и Динке,
и физтехам моей семьи — мужу, зятю, сыну

Книга вторая


Московский физико-технический

1965—1971

Эта книга не совсем о Московском физико-техническом институте, она скорее о девушке, обо мне, проучившейся в нем шесть лет от звонка до звонка с 18 до 24 лет. Потратив на учебу лучшие годы молодости, я окончила институт и получила дипломом инженера-физика, и вышла оттуда с головой, набитой всяческими премудрыми знаниями, большинство из которых так и не понадобились мне в жизни, с заметно понизившейся оценкой своей собственной личности, зато с высокой оценкой всякого физтеха вообще, с сильно поистраченным запасом энергии, количество которой при поступлении казалось необъятным и неиссякаемым, в общем, это повесть о том, как учились и о чем мечтали в уже далекие шестидесятые.

Вопрос о том, стоило ли количество полученных знаний той цены, которая за них была заплачена, всё той же растраченной энергией и здоровьем, так и остался для автора вопросом без ответа, и, чтобы на него ответить, нужно прожить еще одну жизнь. Но это нам не дано, а тогда, в процессе учебы, уйти — означало признать свое поражение, признать, что принятое решение было неверным, а именно для той категории людей, которые учатся на физтехе, это совершенно неприемлемо.

Взгляд автора на физтех остался на всю жизнь взглядом студента, взглядом снизу вверх. Я никогда и никак не была связана с институтом после его окончания, никогда в нем не преподавала и не общалась с администрацией, просто ушла из него тридцать лет назад, и образ физтеха, как учебного заведения, остался в моей памяти незамутненным последующими наслоениями.

В книге нет вымышленных действующих лиц, но автор не претендует на объективность, и, если кто-то не узнает себя под своей фамилией и именем, значит, это не он, и меня обманула память, ведь с начала описанных событий прошло уже больше 35 лет.

Как художник складывает мозаичную картину из разноцветных осколков, так и мне хотелось сложить пеструю картину учебы и студенческого быта из разрозненных эпизодов и событий, возможно, это не удалось, но я надеюсь на снисходительность читателя и начинаю…

Только в физике соль, остальное все ноль

Из студенческой песни

Я приступаю к описанию той части моей жизни, свидетели которой постоянно находятся рядом со мной, и могут сказать: — а ну-ка, подружка, ты всё тут напридумывала, ничего такого и не было.

Так вот, я клянусь, что буду писать, как помню. Может быть, я о чем-то умолчу, кое-что опущу, я ведь не могу не дать почитать свои опусы сразу же, как напишу, а не через пятьдесят лет, когда некому будет обидеться, так что недомолвки будут, а искажений — нет, за исключением искажений памяти, а приходится надеяться только на нее. Дневник я в студенческие годы не вела.

Недавно я стала делиться воспоминаниями об ужасах своей студенческой жизни с Инной Каспаровой, бывшей аспиранткой физтеха, знающей меня с первого курса. «Как же мне было тяжело…» — начала было я.

— Ничего не знаю, я помню, твой смех волнами разливался по коридору, — прервала мои воспоминания Инна, которая несколько лет жила со мной на одном этаже.

И я удивилась и замолчала. Значит, так и было, раз Инна это помнит, а я вот помню совсем другое…

1 курс, 1965–1966 гг.

Последние шесть лет я не бывала в Москве и теперь, глядя в окно поезда Москва — Батуми на пробегающий мимо вагона пейзаж, я волновалась перед встречей с забытой столицей. Все мои планы на будущее были связаны теперь с Москвой, с мечтой поступить и учиться в московском ВУЗе, особенно на физтехе. Мечта эта казалась мне несбыточной. Слова институт, студентка, этот напев букв с в таких желанных словах звучал для меня волшебной музыкой, какой позднее будет слышаться мне не менее приятное слово — стипендия. Душа моя оцепенела в тревожном ожидании предстоящих испытаний, я полностью отключилась от окружающего мира, и мама не трогала меня лишний раз, когда я молчала, глядя в одну точку и не реагируя на ее попытки пообщаться со мной.

В Москве нас с мамой встречали дядя Боря и дядя Резо. И еще нас встречал Шурик, приехавший в Москву раньше меня. Он обещался в Батуми встретить меня в Москве, но я не приняла это всерьез.

При виде Шурика моя мама прямо-таки остолбенела. Сложив руки на своем внушительно выступающем животе и оглядев его с головы до ног с высоты своего роста, мама круто повернулась ко мне и строго спросила:

— А это еще что такое?

Под «что» подразумевался, возможно, не живой человек, а факт встречи.

Не моргнув и глазом, я небрежно ответила:

— Это Шурик, — и не стала вдаваться ни в какие подробности, предоставив эту возможность Шуре.

Он что-то пролепетал в оправдание своего появления перед грозными очами моей матушки, потом стал говорить, что нам с нашими аттестатами из провинции следует попытать счастья где-то в маленьких городах России. Но мама, после первых же его слов на эту тему, поняла, что он скучен и безобиден, успокоилась, и мы, пренебрегая его советами, отправились прямо в Долгопрудный.

В электричке Резо очень красочно изображал, как мама допрашивала меня по поводу Шурика, наезжал выпяченным животом на маму и грозно спрашивал:

— Это что такое? Как бедный парень сквозь землю не провалился, — смеялся он.

Вдруг мама заволновалась (с некоторым опозданием):

— Зоя, может быть, он тебе нравится, а я так его отшила?

— Нравится он мне или нет, теперь это уже не может иметь никакого значения, — ответила я с ухмылкой.

Мы прошлись по зелененькому городку от платформы Долгопрудная до института, я увидела унылое казенное четырехэтажное здание аудиторного корпуса, так похожее на фотографию в книжке про физтех, которую присылал мне дядя Боря, и сердце мое радостно застучало, как будто я входила во дворец из розового мрамора.

Я сдала документы на факультет физической и квантовой электроники, (факультет я выбрала по заманчивому названию), и мне выдали бумажку для поселения в общежитии.

Общежитский городок состоял тогда из четырех старых четырехэтажных зданий и двух новых, кирпичных, пятиэтажных. Женское общежитие находилось в старом здании, так называемый корпус «Г», туда я отправилась, получив белье у кастелянши, а мама уехала к дяде Боре ночевать.

Нас было 4 человек в комнате, помню девочек из Волгограда, из Рязани. У меня были персики, еле-еле выдержавшие переезд, и я угощала всех персиками. Сок тек по рукам и капал на листки с решениями, но никто не мог прерваться даже на 10 минут, чтобы спокойно поесть, ели и решали одновременно. Разговоры непрерывно велись про экзамены, обсуждались задачи, которые давались на вступительных, тут же предлагалось их решение. Я запомнила задачку про абсолютно неупругий удар: пластилин вертикально падает на деревянный треугольный брус и прилипает. Трения нет. Будет ли двигаться брус?

Девчонки были из первого и второго потоков и вылетали одна за одной с двойками по письменным. От бесконечных разговоров на тему экзаменов, нерешенных задач и стрессов по поводу двоек у меня постепенно создавалось ощущение, что я зависла в каком-то пустом пространстве, и твердой почвы под ногами нет. Это чувство взвешенного, нереального состояния продолжалось у меня до конца вступительных экзаменов.

Я старалась ничего не смотреть и не решать, думая, что хватит с меня, — лучше всего свежая голова, и пыталась отвлечься чтением «Четвертого позвонка», а на самом деле тупо смотрела на страницы.

На письменной физике было 4 задачки, — я решила их за три часа, (на экзамен давалось 4 часа), ошиблась в вычислениях в первой и последней задачке. В подавленном настроении, считая, что у меня двойка, я пришла на устный экзамен, но оказалось, что у меня почти пять, так как ошибки такого свойства не очень учитываются, если задача решается верно.

Принимал у меня экзамен очень доброжелательный экзаменатор, но отвечала я из рук вон плохо. Не могла даже сразу вспомнить, чем обусловлена выталкивающая сила жидкости, потом вдруг вспомнила и прямо-таки закричала преподавателю в спину:

— Разностью давлений на нижнюю и верхнюю грань.

Потом он спросил про пластилин — и я уже знала ответ и сразу ответила, потом что-то из электричества, — и я вышла с двумя четверками.

Виолетта Шак, девушка из киевского физмат-интерната, которая сдавала со мной в одной абитуриентской группе, потом скажет:

— Ты вышла бледная, с горящими глазами, прижимая зачетку к груди, и прошептала — 8 баллов.

Экзамены шли через день.

Письменную по математике я писала только 2,5 часа. В последней задачке по планиметрии я рассмотрела только один вариант — внутреннее касание, а про внешнее, более сложное, не догадалась и получила четверку.

На устном преподаватель спросил условие разрешимости системы уравнений с двумя неизвестными — я без всяких затруднений тут же написала, а парень, которому было дано такое же задание передо мной, не смог этого сделать и получил двойку, имея 10 баллов по физике.

Все его попытки сопротивляться экзаменатор резко прервал и выставил с неудом.

Я была испугана жесткостью преподавателя, а главное, получить 10 баллов по физике и не знать простейшие вещи по математике казалось совершенно невозможным, и мне было очень жалко такого умного парня, но я, тем не менее, несмотря на испуг, решила еще какую-то задачку, которую дал экзаменатор, и застряла на стереометрии: в n-мерном многограннике известны площадь поверхности и радиус вписанного шара, определить объем. Я решить не смогла, он поставил минус, и я спросила:

— Ну, а как ее всё-таки решать?

— Разобьем на пирамиды из центра, — начал преподаватель

— Ну, всё, я поняла, — сказала я с большой досадой.

— Хорошо, тогда напишите решение, — вдруг предложил он.

Я удивилась и написала, рассчитав всё правильно.

Потом решила еще задачку.

Преподаватель посмотрел в окошко, потом на меня и сказал:

— Погода хорошая, я завышу вам отметку, — и поставил пять. По письменной получалось 4, и я вышла с 17 баллами, которые, вообще говоря, считались проходными.

На экзамене по русскому языку я выбрала свободную тему: «Я люблю тебя жизнь». Написала, не отрываясь и не задумываясь, 5 страниц своим крупным почерком сразу набело о прогулках над морем, любовании закатами, игре в теннис и творческих радостях после решения какой-нибудь трудной задачки. Часа через полтора сдала и получила отлично.

На физтехе не было проходного балла как такового, всё решало собеседование.

Если человек нравился, то его брали даже с 15 и 14 баллами, а если нет, то могли не взять и с 18 баллами. Правда, в последнем случае абитуриент мог постучаться в другой деканат, и там, случалось, его принимали. Имело значение и то, какую школу ты кончал, — если с математическим уклоном, то проходной балл был выше, если ты из деревни, то ниже.

Шансы поступающих были не равны, так как уровень требовательности преподавателей очень разнился, поэтому система собеседований себя оправдывала (Милка Хачатурова, девушка из Алма-Аты, которую зачислили с 15 баллами благодаря ее первому разряду по шахматам, окончила физтех вместе с нами, а я знала двух людей с 18 баллами, которые не смогли учиться). Собеседование решало всё, и я волновалась, ожидая своего часа.

На собеседовании меня спросили, откуда я приехала, как узнала в своем далеком Батуми про физтех, посмотрели мои олимпиадные дипломы и сказали, что у меня есть шанс поступить.

Конкурс у нас был 8 человек на место, и из 8 девочек, которые жили в моей комнате, осталась я одна, остальные получили двойки и разъехались поступать в другие институты Москвы. Еще во время экзаменов, я приметила в коридоре симпатичную черноглазую девочку Галю Сидоренко из Курска, мы познакомились, разговорилась, а потом, когда моя комната опустела, я перебралась к ней.

После собеседования я уехала к дяде Боре дожидаться списков. Утром, в день, когда объявляли зачисление, я и мама ехали в тревожном ожидании, стала я студенткой или нет?

Напротив нас в электричке сидела красивая девушка с очень нервным, напряженным лицом, всё время, пока мы ехали, облизывавшая сухие губы, и я сказала маме:

— Уверена, она тоже едет смотреть списки, — и не ошиблась, я увидела ее в институте перед стендом.

Мои короткие фамилия, имя и отчество были напечатаны через интервал, и я сразу себя увидела, через головы абитуриентов. Почувствовала я не облегчение и радость, а какую-то усталость и опустошенность.

Решив, что я отработаю положенные 10 дней перед началом учебы, в августе, мы с мамой, купив мне зимнее пальто и ботинки, вернулись в Батуми. Я договорилась с Галей поселиться вместе.

В Батуми было пусто, большинство моих одноклассников разъехались по стране штурмовать институты, зато Света и Мадлена встретили меня, когда я зашла на корты в моем новом статусе студентки, восторженно и кинулись обнимать и тискать, радуясь моему поступлению.

Я зашла к Игиняну и рассказала, что я поступила, куда собиралась.

— Я был уверен в этом, — ответил он.

И помолчав, добавил:

— Иди и учись хорошо, так, чтобы в большом мире, в Москве, тоже знали про девочку из маленького города Батуми.

Столкнувшись с Марией Георгиевной на бульваре, я радостно сообщила ей, что стала студенткой физтеха.

— Я рада за тебя, — сказала мне моя учительница русского языка, — но всё равно мне жаль, что ты выбрала техническую специальность. У тебя есть и гуманитарные данные — общая начитанность, образная речь.

И, глянув на мой зеленый, уже далеко не такой розово-жизнерадостный вид, добавила:

— У тебя такое одухотворенное лицо.

Слова учительницы не поколебали моей уверенности в правильности выбора. Профессия физика была в те времена окутана ореолом романтики — космические полеты, ядерные электростанции.

В Москву я приехала одна, на Курском меня встретил дядя Резо и проводил до Долгопрудного.

В общежитии было очень холодно, пришлось спать под матрасом, снятом с соседней кровати, так как под одним шерстяным одеялом, которое нам выдали, ночевать было невозможно, меня бил озноб от холода до зубовного стука. Гали еще не было, и первую ночь я провела в одиночестве.

Галя приехала на день позже меня и по моему совету тоже спала под матрасом. В соседней комнате мерзла рыженькая первокурсница Наташа Зуйкова, и мы и ее засунули под матрас. Матрасы были старые, пыльные и очень тяжелые — утром вылезали из-под них уставшие и разбитые.

— Тяжело, но пора привыкать, — изрекла я, сидя на кровати, вся измятая и расплющенная.

— Ты думаешь, уже пора? Ну-ну, — сказала Зуйкова, насмешливо подняв брови.

Ее иронический тон и реакция на мою шутку понравилась мне, понравилась мне и сама девочка. Она была с радиотехнического факультета.

Галя, когда разговор переходил на скользкие темы и шутки были не совсем приличны, обычно делала вид, что не слышит или не понимает, особенно в мужском обществе, хотя на самом деле слышала и понимала она всё.

Скоро потеплело. Август выдался жаркий, и работать на воздухе было приятно.

Мы работали на озеленении, пололи клумбы, высаживали цветы.

Всё ничего, только помыться было негде, а работа была грязной, и мы с Галей сходили в Долгопрудненскую баню.

Как-то я сидела на клумбе среди цветов возле лабораторного корпуса, прикрыв голову от солнца полосатой шерстяной жилеткой. Меня разморило. Работать не хотелось, и я просто сидела на земле и мечтательно перебирала травинки. Ко мне подошел симпатичный мальчик и сказал:

— Давайте познакомимся. Меня зовут Валера. Я с Украины, поступил на физтех в этом году. А Вы?

Я его слушала, улыбалась, но молчала. У нас на Кавказе так прямо знакомиться было не принято, вот я и ждала дальнейших действий и слов.

Но он вдруг встал и ушел, обиженный моим молчанием, а может быть, я ему не понравилась при более внимательном рассмотрении?

Кавказские ребята в таких случаях были более настойчивы, ведь я не повернулась спиной, не ответила грубо, дав таким образом понять, что мне приятно его внимание, и что же? Он не должен был так сразу сдаться и уйти. Мне было грустно, мальчик мне понравился.

Мы с Галей всё время волновались, как пойдет у нас учеба, справимся ли мы, будем ли хорошо учиться. Все разговоры велись только про это. Первых дней учебы ждали с нетерпением, хотелось скорей проверить свои возможности.

В нашем корпусе «Г» на четвертом этаже жили девочки, на третьем пол-этажа девочки, пол-этажа мальчики (физхим), на втором пол-этажа профилакторий и пол-этажа мальчики (физхим), а на первом — поликлиника.

Ближе к началу учебы на нашем этаже стали селиться ребята, часть со старших курсов.

Я спросила одного второкурсника, когда мы жарили картошку на общей кухне:

— Расскажи, как здесь учиться? Правда, так тяжело?

— Сами увидите, это не расскажешь, — тихо ответил маленький веснушчатый второкурсник, посмотрев на нас с Галей печальными светло-карими глазами.

Пока мы отрабатывали, к нам иногда на кухню или в комнату заглядывали старшекурсники и с удовольствием рассказывали нам, наивным первокурсницам всякие байки про физтех, например, какие задачки, якобы, давал Ландау при поступлении к нему в лабораторию:

Ряд чисел: 7, 9, 11, 13, 15, 20, 22, 28…

Какое следующее?

Мы с Галкой героически минут пять думаем, нет, тут явно никакой функциональной зависимости нет, и это правда, следующее число 48 — это цены на московское мороженое.

Еще ряд букв: п, в, т, ч, п, ш, с, в, д, — какая буква следующая?

Да, д — десятый.

Самое интересное, что Ландау не брал тех людей, которым удавалось правильно ответить на эти вопросы.

— Такое может решить либо дурак, либо гений, — говорил Ландау.– Дураки мне не нужны, а гений сам пробьет себе дорогу.

Наконец, настал долгожданный день — первое сентября, и к девяти часам я пришла на занятия.

В группе у меня оказалась одна девочка — москвичка Наталья Анохина и остальные 16 ребят. Привыкнув к преобладанию женщин в коллективе, я жалась к Наташке, державшейся спокойно и как-то расковано.

Меня же избыток мужского народонаселения угнетал.

Семинары по физике у нас вел Степанов, лабораторные — другой преподаватель, а математику — Кащенко, огромный мужчина устрашающего вида с всклокоченной черной шевелюрой. Курчавые волосы его торчали во все стороны, как штопоры. Занятия он вел прескверно, наша группа тосковала и ничего не понимала. По физике тоже было трудно, сразу пошли производные, а по математике еще шли пределы и исследования функций. Нам выдали книжки с заданиями, в них были номера задач к каждому заданию, а по математике были приведены дополнительные, придуманные преподавателями физтеха задачки, в основном параметрические графики. Заданий по анализу было три в семестре, и коллоквиум, по физике — два и контрольная, а по аналитической геометрии 2 задания. В первом задании по анализу было 120 задачек и графиков, в общем, программа была спрессована по времени, не продохнуть, но зато было свободное посещение лекций, чем мы, пока еще не обтертые первокурсники, не пользовались.

По английскому языку мы написали контрольную в первое же занятие, и по ее результатам нас распределили по группам: продвинутая — те, которые хорошо знают язык, средняя — те, которые языка не знают, но учили его в школе, и задвинутая группа — это те, которые не учили в школе английский язык.

Я попала первоначально в продвинутую группу, и первый год мне не было тяжело, я успевала. У нас была хорошая англичанка, немолодая, невероятно худая, в больших очках с сильными линзами, любящая язык, твердо верящая, что он нам нужен, и огорчавшаяся при отсутствии старания с нашей стороны.

На первом занятии по физике Степанов спросил:

— Кто-нибудь знает производные?

Группа тупо молчала, и вдруг один парень, невысокий черненький, с быстрым взглядом серых глаз ответил так:

— Ну, наверное, те, кто из техникумов, знают, там это преподавали.

Я поняла, что он учился в техникуме, и в душе улыбнулась такому общему ответу.

Почему он не промолчал или просто не сказал, что знает? Видимо из осторожности, что знает плохо, — подумала я.

Звали его Ефим Хазанов. Я часто встречала на себе его взгляд. Только поднимешь глаза и тут же сталкиваешься с ним глазами, как будто он подкарауливал этот момент.

Ефим действительно учился в техникуме, а потом служил три года в армии, и было ему 21 год. Еще Коля Ескин был из армии. Москвичей в группе было шесть человек, включая и Ефима, остальные ребята были из русской провинции.

На первом комсомольском собрании пришел кто-то из комитета комсомола и предложил меня в комсорги, так как у меня был стаж комсомольской работы в школе, и ребята меня выбрали, и весь первый курс я была комсоргом.

Быть комсоргом в мужском коллективе мне страшно не понравилось.

Например, нужно очистить от снега тротуары возле общежития корпуса А.

Я должна пойти в мужское общежитие и попросить ребят это сделать. Сама я честно беру лопату, что вызывает веселый смех.

— Зоя, ты встань на сугроб и принимай позы для нашего вдохновения. Это и будет твой вклад в общее дело, — шутит Ескин. Его поддерживает Ефим, и я ухожу, шокированная.

В конце сентября нас отправили в колхоз на картошку.

Студенческая жизнь в те годы начиналась с картошки.

«На картошке группы спаиваются», была такая расхожая шутка.

Быт русской деревни поразил меня убожеством. Кругом была непролазная грязь, полное бездорожье, потемневшие от времени покосившиеся приземистые избы, обвалившиеся серые заборы, в избах отсутствие удобств, бедность и нищета при полной уверенности окружающих, что всё так и должно быть.

Нас, пятерых девчонок с Электроники (Люся Никитина, Виолетта Шак, Ирка Иванова, Наташка и я) поселили в одном доме. Люся с Виолеттой жили рядом, и мы дружили еще до поездки в колхоз, встречаясь регулярно на лекциях. А сейчас мы все пятеро жили в тесной избе, я и Люська спали в одной кровати. Помыться было негде и, промучившись два дня, я попросила хозяйку давать нам теплой воды, какой-никакой таз или ведро и кувшин или банку для гигиенических процедур.

Мальчишки работали в поле, а нас послали на кухню помогать поварихе и ее подручной, всего нас было на кухне 7 женщин, и готовили мы на 90 студентов плюс человек двадцать рабочих

Особенно тяжело приходилось в обед — ели в три смены, не хватало мест и, что особенно плохо, посуды. В страшной запарке в дымном чаду кухни мыли мы тарелки в жирной липучей воде; добавляли горчицу, чтобы съедала жир, но всё бесполезно, промыть в двух водах тарелки было невозможно. Блестящие от непромытого жира алюминиевые миски и фаянсовые тарелки кое-как вытирали, намазывая грязь на полотенца, раскидывали на столы с едой, снова собирали и полоскали, и вытирали, и так три раза. Руки к концу обеда покрывались отдающей тухлятиной скользкой пленкой, и мы долго и старательно мыли и скребли кожу в холодной воде, стараясь соскоблить этот вонючий жир. Накормив народ, мы жарили себе мягонькие кусочки мяса на сковородке и ели. Это было лучше, чем приготавливаемая для всех еда с противной мучной подливой, делающей мясо невкусным. Вечерами привозили молоко прямо с фермы, мы пили его большими кружками. Бидоны не взбалтывали и сверху были сливки, а на дне довольно жидкое молоко, ну, тут уж кому как повезет, мы взбалтывали чуть-чуть черпаком, разливали по кружкам и разносили. После обеда наступала тишина, отдых. До ужина было далеко, и мы чистили картошку на следующий день, не спеша, болтая и смеясь. С нами от комитета комсомола ездил Славка Абросимов, парень курса с четвертого, лет 25, отслуживший, и всё клеился к Виолетте, хотя был женат.

Колхоз дал Славке лошадь, смирную клячу, на которой он объезжал поля, наблюдая за порядком. На этой лошади он предложил прокатиться нам, девчонкам. Делалось это ради Виолетты. Наша Ветка была полная, темноглазая, темнобровая хохлушка, хорошенькая и необычайно авантюрная. Веснушки, усыпающие ее лицо, как это часто бывает у красивых девушек, совсем ее не портили, но девичьей стройности ей не хватало. После объятий с Виолеттой при ее посадке и высадке из седла, Славка потерял интерес к процессу катания остальных девиц и просто оставил нам лошадь на полчаса. Люся взгромоздилась довольно шустро и проехала два круга, потом залезла на лошадь я, и села, мешок мешком, вспоминая при этом повести Майн-Рида о лихих наездницах, скакавших на лошадях по прериям с развивающимися по ветру волосами. Животному, видимо, мы надоели, а может быть, оно проголодалось, только, когда я села, лошадка, вместо того, чтобы смирно ходить, почувствовала мою мечту о прериях и быстрой езде и вдруг шустро куда-то поскакала.

Я глянула вниз, далеко под ее ногами быстро бежали грязные кочки глины и кустики травы.

— Куда ее несет? — тихо вскрикнула я, еще стесняясь показать свой страх. Я вспомнила, что на скаку можно удариться о низкую притолоку в конюшне и убиться насмерть (а куда, думала я, скачет лошадь, как не в конюшню), и стала сильно натягивать поводья, отчего коняга встала на дыбы.

Вцепившись в гриву, я стала вопить и звать на помощь Люсю. Она подошла, опасливо взяла лошадь под уздцы и подвела к забору, на который я и соскочила, вернее, неуклюже сползла с крупа лошади. Наездницы из меня не получилось: очень жутко было — высоко, сжимаешь живые бока, страшно и жалко нажать сильнее.

Тут примчался чем-то расстроенный Абросимов, вспрыгнул в седло и уехал, важный и недовольный.

Неожиданно колхозное начальство решило, что пять человек в помощь на кухне много, и двоих из нас направили в поле. Остались я, Виолетта и Наташка Анохина.

Втроем мы так умотались, что к вечеру еле держались на ногах, а Люське и Ирке, которые были в поле, там понравилось — хочешь, работай, хочешь, гуляй.

Но ребята из нашей группы, то ли Ефим, то ли Коля Ескин возмутились, сказали, что 90 парней как-нибудь обойдутся без помощи двух девушек, и к нашей радости, наши подруги вернулись к нам на подмогу.

Через день повариха заставляла нас мыть огромную столовую, а мели ее каждый день. Однажды вечером, уставшие, мы сидели на деревянных скамьях, грустные и никак не решались начать работу. Вдруг к нам подошел Ефим и поинтересовался, отчего мы такие скучные:

— Не хочется мыть полы, — ответила Люся.

— Да ерунда. Это же быстро, — сказал Ефим.

— Тебе не мыть. Вот и ерунда, — обиделась Ветка.

— Ну ладно, давайте я за вас помою, — вдруг предложил он.

Мы страшно обрадовались. Но даже не поблагодарили.

Просто я спросила:

— Так что, нам идти домой?

— Идите, — ответил Ефим, бодро берясь за ведро и тряпку.

Пару раз после работы в выходные дни ребята жгли костры и пели песни, я запомнила:

«У девушки с острова Пасхи

Украли любовника тигры»

Ее пели и сидя на лавочках возле изб.

В один из дней к нам зашла девушка, продавщица из магазина, она дружила с помощницей поварихи, с которой мы работали.

Вытащила из сумки бутылку бренди, показала нам и подмигнула:

— Сегодня у меня день рождения. Выпьем вечером.

На ее хорошеньком личике сияла такая уверенность в том, что мы страшно рады возможности выпить на халяву да еще по такому законному поводу, что ни одна из нас, даже малообщительная Ирка не решились отказаться.

Вечером мы пили 60 градусный, обжигающий горло бренди и запивали его сливками, так гласила теория — крепкое надо с жирным, тогда не обожжет желудок. Мы, не привычные к такой крепкой выпивке, сильно захмелели, хотя была одна пол-литровая бутылка на 7 девчонок, и в приподнятом настроении пошли в клуб, где показывали какой-то фильм. Абросимов засек, что мы выпили, и комментировал это так:

— За что люблю физтешек, так за это самое — чуть стали студентками и уже, пожалуйста, всюду на высоте.

«Физтешки» считалось пренебрежительно-презрительным прозвищем, хотя я совершенно не понимала почему, однако тут же придумала достойный, как мне казалось, ответ — когда меня называли физтешкой, я отвечала:

— Я не физтешка, я студентка МФТИ.

В самом начале учебы нам выдали значки физтеха с надписью МФТИ, и мы, радуясь своей принадлежности к такому высокому сообществу, все нацепили их. Какой-то парень из первой рабочей смены, когда я подавала ему обед, спросил:

— Что значит МФТИ?

Ну, расшифровку знали все — Мужская федерация трудолюбивых идиотов, но для этого парня такая расшифровка не подходила, и мне пришлось на ходу изобретать:

— Московский физкультурный техникум для иногородних.

Ветка, услышав, так грохнула поднос об стол, содрогаясь от смеха, что разбила бы посуду, не будь она из алюминия.

Ей очень понравилось, что она имеет отношение к физкультуре.

Пролетели две колхозные недели, и вот мы снова на учебе.

Мы спали по 8 часов в сутки с 12 ночи до 8 утра, просыпались и шли в столовую завтракать. По утрам в столовой было мало народу — не все завтракали в столовой. Москвичей не было, и было пусто и тихо.

После завтрака мы продолжали путь на занятия. Всю дорогу, пока шли в толпе ребят, слышны были разговоры только про физику и математику, про лимиты, «о» малые, ускорения, лабораторные и прочее, прочее. Редко прозвучит смех, все очень серьезны, все проникнуты важностью — еще бы, мы студенты МФТИ.

Я давно не жила в средней полосе и забыла все ужасы поздней осени — грусть увядающей природы, длинные темные вечера, грязь, холод, слякоть, к тому же непрерывное напряжение учебы — всё это очень угнетало меня. Прогуливаясь вечерами по улицам городка, обычно с Галкой Сидоренко, мы заглядывали в освещенные окна — там текла другая, обычная жизнь, там можно было делать, хочешь то, а хочешь это, имелась забытая нами за 2 месяца учебы роскошь — свободное время, горел свет под абажуром, было чисто и уютно, было всё то, чего мы лишились, уехав из семьи и попав в казарменную обстановку общежития, и я уезжала в выходные к дяде Боре — побыть в семье.

Кроме климата, привыкать к которому мне, последние шесть лет прожившей на благодатном юге, было трудно, и я часто болела. Меня очень неприятно поразила грубость здешних нравов. Московская толпа показалась мне совершенно бессмысленно агрессивной: тебя на улице могли толкнуть, ударить локтем, ни с того, ни с сего проявить враждебность, совершенно необъяснимую, и от этого еще более обидную.

Как-то в метро «Новослободская» я входила в дверь с надписью «Выход», было пусто и я, не смотря на надписи, просто пошла в свободную дверь. Навстречу мне шел один единственный мужчина, который вдруг резко меня толкнул и заорал:

— Куда прешь, дура?!

Он двинул меня и ушел, а я заплакала от обиды и боли. Стояла в переходе в темном уголке и плакала, и хотелось мне домой, обратно в Батуми, как пелось в физтеховской песне:

«Не хочу я каши манной,

Мама, я хочу домой…»

Становилось всё холоднее и холоднее, в ноябре ударили морозы.

В морозы приехала мама. Она решилась выйти замуж за своего одноклассника Яшу Мизрахи, с которым встретилась на 20-летии окончания школы.

— Он давно звал меня, ты уехала, мне стало очень одиноко, вот я и решилась. Бабушка пока осталась в Батуми, а мама собралась поменять сказочный южный Батуми на место ссылки — Караганду, где работал Мизрахи. Я поддержала маму в решении изменить свою жизнь. Но мне стало как-то грустно. Мама была занята собой, своими чувствами, переменой в жизни и мало интересовалась моими делами.

Она считала, что я как бы уже устроена — поступила, значит, окончишь, в институте учиться легче, чем в школе. Так считала мама, которая оканчивала медицинский.

А у меня всё время возникало чувство, что вступительные экзамены были чересчур легкими, что преподаватели ошиблись, и я занимаю тут, на физтехе, чье-то чужое место, что учеба здесь не по моим силам. Единственным утешением служило то, что такое состояние было почти у всех, и мы все вечера сидели и старательно решали задачки, успокаивая себя мыслью, что не всех же отчислят, кто-то и останется.

Особенно тяжко приходилось на физике. На лекциях и семинарских занятиях по физике использовались математические понятия и формулы, которые мы по математике еще не изучили, и тем, кто в школе был знаком с элементами высшей математики, с первой и второй производной, с матрицами, тем было легче, а остальные мучились непониманием. Правда, к зимней сессии положение исправится, и к экзаменам нам на лекциях по анализу уже прочитают то, что используется в физике, но это только к экзамену, а сейчас у нас чувство, что мы, как слепые котята, тычемся в разные стороны и совершенно беспомощны.

Первое время своей жизни в общежитии я часто ездила в гости к дяде Боре, где меня неизменно приветливо встречали, хотя и жили стесненно — на четверых у них была небольшая 2-х комнатная квартира с проходными комнатами. Мне, выросшей в тесноте крохотных комнаток, со всеми удобствами во дворе, а сейчас живущей в общежитии среди казенных вещей, казалось очень уютной их квартира. Мы с Лешей и дядей Борей играли в шахматы с переменным успехом, вернее с переменным я играла с Лешей, а у дяди Бори я выиграла только один раз. Он играл много сильнее нас.

Общежитские девочки, провинциалки, мы мечтали пользоваться преимуществами жизни в большом городе, вести светскую жизнь и ездить по театрам, и я, как-то раз, осенью, возвращаясь от дяди Бори, зашла в билетную кассу Большого театра и купила билеты на ближайшую оперу –«Севильский цирюльник».

Билеты я приобрела, ни мало, ни много, в ложу бенуара, по 3 рубля, других не было.

Так что первый наш культурный поход с Люсей был необычайно удачен — нам нравилось всё — само здание театра, много раз виденное на открытках и при походах по магазинам в натуре, красные бархатные перила, бархатные кресла, красавица люстра, сверкающая хрусталем и позолотой, прекрасная слышимость, оркестр, музыка. Розину пела Галина Олейниченко, кто исполнял остальные партии, я не запомнила, хотя арию про клевету, мне казалось, я готова была слушать с утра до вечера.

Неоднократно потом я бывала в Большом на операх, в наше время, в середине шестидесятых билеты на оперу, в отличие от балета, достать было достаточно легко, но никогда больше мне не нравилось так, как в первый раз.

Было ли это результатом новизны впечатления, а может быть, Россини мне нравился больше, чем Верди (вероятно и то, и другое), но позднее, я всё-таки сильно уставала от музыки и пения и уходила иногда с головной болью.

Повезло нам тогда и с буфетом, и хотя Люся, более восприимчивая к музыке, чем я, считала кощунством бежать и лопать в антракте, тем не менее, мы купили в буфете бутерброды с лососиной и с удовольствием съели их.

Так прошел этот замечательный вечер, наш отдых, а на завтра мы опять сидели за столом в комнате общежития и пыхтели, решая задачки, и так изо дня в день, неделя за неделей. Решишь задачку и вычеркнешь номер из задания, еще решишь, еще вычеркнешь. Я и Люська вычеркивали жирными линиями крест-накрест, а Галка Сидоренко аккуратно тоненько перечеркивала решенный номер. В результате у нас сразу было видно, с какой задачей не справилась, а у Галки надо было приглядеться, чтобы увидеть, ага, и у нее среди решенных тоже есть пропуски. Особенно трудоемкими и противными были задачки на исследование и построение параметрических графиков. Можно было просидеть целый вечер и не справиться ни с одним графиком.

Люся поставила на нашу электроплиту в общей кухне переваривать забродившее варенье, а сама села делать задание по анализу. Увлеклась и, конечно, про варенье забыла. А тут я вернулась с занятий и вижу — полон коридор дыма. Я скорей к нам:

— Люся. Это не у нас горит?

Она вскочила и бегом, но было уже поздно, варенье превратилось в черный блестящий монолит, оторвать который от кастрюли не представлялось возможным.

Я много шутила по этому поводу. А Люся мрачно молчала. Рассказывала я этот эпизод так:

— Люся поставила на плиту варенье и отправилась строить графики.

Слушатели уже представляли, что за этим последует, и начинали тихо смеяться.

— Параметрические, — добавляла я после паузы, и смех переходил в гогот. Продолжения не требовалось.

Но это произошло позже, после ноябрьских праздников, когда я уже жила с Люсей и Ветой в одной комнате.

Когда я увидела Люсю в первый раз, мне она понравилось необыкновенно.

Небольшая, рыжеватая, курносенькая, Люся посмотрела на меня очень настороженно из-под нахмуренных бровок и вдруг улыбнулась, — улыбка у нее была необыкновенная: ясная, доверчивая детская улыбка, освещавшая всё ее лицо. Сразу было ясно, что ее настороженность и нахмуренность — защитная маска, и что она в некоторой растерянности среди этой непонятной жизни вне семьи.

В колхозе она очень прилепилась ко мне, и мы подружились, хотя поначалу наши взаимоотношения трудно было назвать дружбой — Люся просто продала себя мне в рабство, попала в какую-то психологическую зависимость от меня и раздражала этим. Вначале она меня обожала, а потом, разочаровавшись, стала как бы мстить за то, что я оказалась не такой замечательной, как ей представилось, когда она со мной познакомились. К тому же она недолюбливала Галю, с которой я много общалась. Галка, как мне казалось, уставала от ее ревности.

Правда, это были подспудные, психологические проблемы, на которые некогда было обращать внимание, и внешне мы, еще до колхоза, тесно дружили двумя комнатами.

Внизу, прямо под нами жил Галкин одноклассник Вовка Тульских. Вовка имел у меня очень высокий статус — он был первым парнем на физтехе, с которым я познакомилась, — было это в конце августа.

Он зашел к Галке, а я в те дни простыла, болела и куталась во всё, что нашла.

Вовка потом любил ехидно рассказывать, какое неизгладимое впечатление я на него произвела.

Я вошла в комнату в лиловом байковом халате до щиколоток, серых шерстяных носках, надетых на голые ноги. Голова у меня была замотана застиранным желтым Галиным платком.

Я зашла такая тихонькая, подошла, села и сказала ему:

— Здравствуйте.

Но это было в августе, а сейчас почти каждый вечер Вовка заседает у нас во главе стола, а за столом две комнаты девочек, от 7 до 8 человек, и на всех один Вовка кавалер — это на физтехе-то!

Как только мы собираемся пить чай, Галя несколько раз топает ногами — это знак для Вовки, это означает — мы его приглашаем и ждем и, если он дома, то неизменно является.

Как-то раз Вова принес нам литровую банку с медом. Мы попили чай и предложили ему забрать ее обратно, но Вова мужественно отказался и ушел. Банку мы поставили на подоконник прямо напротив входа, и я всё шутила:

— Тульских каждый раз, как зайдет, так смотрит на эту банку. Видит, уровень падает, и ему грустно, такая тоска в глазах.

Через неделю раздался стук в дверь:

— Войдите, — мягко, нараспев произнесла Галя. Мы с ней и Любочкой Волковской сидели по кроватям и что-то читали или обсуждали,

Вошел рыжий парень, который жил с Володей в одной комнате.

Не произнеся ни единого слова, даже не поздоровавшись, он большими шагами прошел через всю комнату к окошку, схватил банку, прижал ее к груди и стремительно удалился.

Мы все трое застыли с разинутыми ртами.

— Ну, дела… — протянула Люба.

От ее слов я вышла из столбняка и в корчах повалилась на кровать, дрыгая ногами в воздухе от смеха.

— Не решился прийти сам и прислал этого Рыжего, сладкого им захотелось, — выговорила я сквозь смех.

— Ну, ничего, Вовочка, я тебе этого не прощу сто лет, — сказала, смеясь, Галка и сильно топнула ногой, чтобы Вовка знал, что мы поняли его происки.

Почти каждый вечер, когда мы сидели в комнате и усиленно боролись с заданиями, в дверь стучали. Входил какой-нибудь парень, совершенно незнакомый, и просил:

— Девочки, дайте хоть маленький кусочек хлебца. Очень сильно кушать хочется, а у девочек всегда что-нибудь да есть пожевать.

Мы тогда еще только завтракали и обедали в столовой, а ужинали дома, нам еще хватало сил и времени готовить, и хлеб у нас действительно оставался, и мы выручали ребят.

Сначала мы делали это бескорыстно, но однажды, когда мы пытались с Галей вдвоем передвинуть шкаф, пыхтя и мучаясь, меня вдруг озарила мысль:

— А давай подождем до вечера, придут эти голодные Гаврики и подвинут нам шкаф.

Мы жили вчетвером в комнате метров шестнадцать. Стояли 4 кровати или тахты, как кому нравится или повезет, кровати были с панцирными сетками, 2 платяных шкафа, стол, 4 тумбочки, 4 стула и 1 книжный шкаф. Расставить это компактно было довольно трудно, но мы всё время переставляли мебель, старясь сделать хоть что-то, чтобы комната не выглядела такой казенной и унылой.

В этот вечер по закону подлости никто к нам не пришел, но на другой вечер, пришел парень, передвинул шкаф из одного угла в другой, получил свой кусок хлеба и удалился.

Как-то раз, когда я дремала на тахте в дневное время, к нам в комнату ворвалась женщина, схватила утюг со стола и умчалась, я села, протерла глаза, выскочила в коридор, но где там, ее и след простыл.

Вечером я пожаловалась Гале.

— Может быть, еще вернут, — успокоила меня Галка.

Прождав два вечера, мы с ней пошли искать утюг.

В одной комнате, когда мы зашли, я увидела утюг на столе.

— Это наш утюг, — сказала я девице, которая была в комнате, тощая, с накрашенными ярко-красной помадой губами, вся какая-то дерганая и загнанная, девица созналась:

— Да, это ваш утюг, мне срочно нужно было погладить, и я взяла. Вы не удивляйтесь, такие нравы у нас в общежитии. Привыкайте, — выкрутилась старшекурсница из неловкого положения.

— Нам это не нравится, — твердо ответила Галя.

— Да и за три дня можно было вспомнить и вернуть, — добавила я, забирая утюг.

Девица не понравилась мне с первого взгляда и не зря — это была Альбина — предмет воздыханий в студенческие годы Лешки Криминского, моего будущего мужа…

На ноябрьские праздники я поехала к Зое в Ленинград. Такая свобода действий тоже была в новинку — решила, купила билеты и в путь. Я очень соскучилась по Зойке и помимо этого давно мечтала побывать в Ленинграде — городе маминой молодости, где она пережила ужасы блокады 1941–42 годов.

Зойка встретила меня на вокзале — с отросшими распущенными волосами, отливающими на солнце красноватым рома-колором, на высоченных каблуках, в юбке впритык, с темными тенями усталости под зелеными глазами.

Подруга показалась мне повзрослевшей и необыкновенно красивой. Мы обнялись, вглядываясь друг в друга, радостно засмеялись и помчались к троллейбусу. Был солнечный осенний день, троллейбус шел по Невскому, и я смотрела в окно совершенно зачарованная красотой города. Зойка всё рассказывала мне про Ленинград, а потом вдруг, после паузы, сказала:

— А у меня парень, Виктором зовут.

— Влюбилась? Уже?! — воскликнула я с завистью и ревностью.

— Да, и он в меня тоже сильно влюблен.

— А почему одна пришла встречать?

— Придумал дела, боится, наверное, что тебе не понравится.

— Ну, вот еще, раз ты его выбрала, значит, понравится, — испугалась я роли третейского судьи.

— Он замечательный, — сказала Зоя и стала мне его описывать так, как только умела она — тысячи всяких подробностей, отчетливо представляешь внешность, ну, а характер так обрисует — просто ничего общего с реальностью.

Я стала ждать встречи с Виктором — таким рослым, стройным, необыкновенно сильным и влюбленным в мою подругу.

Витя мне понравился, хотя держался он напряженно, как бы стараясь подчеркнуть, что ничего особенного для него нет в том, что такая красивая, умная городская девушка (сам он был деревенский) дружит с ним, а мне казалось, что он сам себе не верит, что ему так подфартило, отсюда и каждоминутное самоутверждение.

Он оказался крепким рослым парнем с чистым симпатичным лицом, голубыми глазами, кудрявым и носатым. Был он на год моложе Зойки, мой ровесник, день рождения у него было в апреле.

Жила Зойка в общежитии на Красноармейской. У них была не коридорная система, как у нас, что очень казенно и уныло, а типа небольших двух и трехкомнатных квартирок, комнаты были проходными, но жили в них по двое, а не по 3–4 человека, как у нас, что сильно облегчало жизнь. Зоя познакомила меня со своими подружками, на праздники часть студенток разъехалась по домам, поэтому были свободные постели, было, где мне спать.

Мы гуляли втроем по городу. Витя уже тогда много знал про Ленинград и служил нам гидом.

Но много мы ходили и вдвоем. Сходили в Эрмитаж. Я посмотрела на знаменитого Давыдова, а третий этаж, где были импрессионисты, был закрыт.

Полюбовавшись на дворец, на паркет и позолоту дверей и стен, мы пошли в Исаакиевский собор, купили по дороге мороженую клубнику, и в соборе она у нас начала таять.

С высоты собора оглядели мы панораму города, спустились вниз, сели в нише рядом с маятником, я достала из сумки и открыла коробочку с тающей ягодой, вздохнула и стала есть руками, протягивая коробочку Зойке.

— Черти, что ты делаешь, — осудила меня Арутюнян и тут же сама принялась быстренько глотать ягоды, воровато оглядываясь по сторонам.

За этим занятием нас засек какой-то молодой мужчина:

— Ай-яй-яй, девушки, это в божьем-то храме, — смеясь, укорил он нас.

Мы стали глотать еще быстрее, стараясь не облить одежду соком, полиэтиленовых пакетов тогда не было.

Клубника мне показалась необыкновенно вкусной.

Вечером 7-го был салют. Мы ходили смотреть его на Неву, стреляли с кораблей, в толпе было плохо видно, но Витя поднял Зойку на руки, и она смотрела поверх голов, а потом и меня поднял, и я тоже увидела, как разноцветные огоньки салюта отражаются и гаснут в Неве.

В Ленинграде было холодно, промозгло, холоднее, чем в Москве.

В Ленинград к Зойке я ездила много раз, пока не вышла замуж, и мне трудно сейчас отличить первые впечатления от последующих.

Вечером сидели за столом, что-то ели, что-то пили. Они пели мне песни:

«Ледорубом бабка, ледорубом Любка…»,

и «а я не пью. Врешь, пьешь…».

Сомлевшая от впечатлений и ходьбы по городу, я клевала носом и рано пошла спать, а Зоя, Витя и еще ребята и девчонки оставались за столом.

Ночью я проснулась, Зойкина кровать была пустой. Я вышла из дверей и увидела Зойку на коленях у Вити. Они сидели на кровати в проходной комнате, обнимались и целовались. И тут же я, как бесшумная тень, мгновенно исчезла, но оказалось, что Витя заметил меня боковым зрением и сказал об этом Зое.

Утром Зоя спросила меня:

— Ты видела нас?

— Случайно, — не стала отпираться я.

— Ты не думай, между нами ничего такого нет. Просто только то, что ты видела.

Он думал, что можно всё, но я сказала — нет.

— Ну и долго вы так протянете? — спросила я, как будто я была умудренная опытом и что-то понимала.

— А что делать? Пока учимся, как жить, на что и где?

Жениться на первом курсе в наше время считалось делом безнадежным, девушка в таком случае оставляла учебу чаще всего навсегда.

Весь день я была задумчива и рассеяна. А Зоя, как мне показалось, была довольна тем, что между нами не осталось недомолвок.

Нужно было ехать в Москву, на носу был коллоквиум по анализу, и я, расцеловавшись с Зоей и Витей на перроне Московского вокзала, села в купе и всю дорогу размышляла на тему, влюбилась ли бы Зойка так, без оглядки, если бы мы были вместе.

— Я бы точно нет, — думала я, глядя в темное окно поезда.

Утром я была в Москве и пошла на занятия на вторую пару.

После ноябрьских праздников из нашего корпуса мальчишек отселили в новый, построенный, и мы зажили попросторнее, по трое в комнате, а весь второй этаж отдали под профилакторий.

В момент великого переселения и создания женского монастыря в корпусе «Г» на базе Московского физико-технического к нам в комнату зашел мальчик с третьего курса, Саша, красивый мальчик с ясным лицом и темными бровями и попросил у нас радио:

— А то комендантша меня не выпускает, а я ей отдам и съеду, а потом куплю и верну вам.

Загипнотизированные его честной внешностью и, зная боевой нрав нашей комендантши, мы с Галей по обоюдному согласию дали ему это пятирублевое радио, хотя Любочка Волковская, третья девушка в нашей комнате, вечером, когда узнала об этом, нас не одобрила.

И она оказалась права, прошел месяц, второй, а о радио не было и помину. Мы встречались с Сашкой в столовой, напоминали ему об этом, он обещал купить, — и всё зря. Один раз мы даже сходили к нему в общежитие, он клялся, что купит, просто сейчас денег нет.

— Одолжите мне деньги, я куплю и принесу вам.

— А потом мы за деньгами будем три месяца ходить? — насмешливо заметила я, — какой нам в этом смысл?

Сашка вздохнул и сказал:

— Нет, деньги я здорово быстро возвращаю.

Но однажды нам с Галкой повезло:

Дело было уже весной, и мы шли из столовой и увидели Сашку, сидящего на лавочке возле корпуса с девочкой. Мы поколебались, но решили всё-таки не упускать такой случай, подошли и Галка сказала нараспев:

— Ну, Саша, когда же, наконец, ты вернешь нам радио.

Наш должник смутился, густо покраснел, и мы быстро отошли, решив, что переборщили, так оконфузив его перед подружкой. Зато подействовало, через день он принес нам репродуктор. Но история на этом не закончилась. На четвертом курсе, ближе к весне, я прогуливала занятия и тихо спала в нашей комнате, когда кто-то постучал:

Я вскочила и, как была в одной ночной рубашке, приоткрыла дверь, и увидела в коридоре Сашку.

— Привет, — сказал он, как будто мы вчера виделись, — а Ленка (наша шестикурсница) дома?

— Ты что, она будет не раньше 9 вечера.

Саша страшно огорчился.

— Очень тебя прошу, — сказал он, — одолжи мне сорок рублей.

— Ну, — возмутилась я, — я сумасшедшая, по твоему, помнишь ту историю с радио? А теперь, спустя три года, ты, как ни в чем не бывало, заявляешься и просишь у меня денег, да еще такую большую сумму.

— Помню, помню. Но я сейчас, если достану денег, то куплю себе пишущую машинку и напечатаю на ней диплом, мне очень нужно. Хочешь, я оставлю тебе свой паспорт?

— Ну, и на черта мне твой паспорт, паспорт стоит 10 рублей, а ты просишь сорок.

Я вздохнула, посмотрела на его огорченное лицо:

— Подожди в аппендиксе, я хоть оденусь.

И вынесла ему 40 рублей сроком на два дня, как он просил.

Через два дня, когда я пришла вечером, девочки мне сказали:

— Приходил какой-то парень и просил тебе передать, что деньги не смог принести и принесет только завтра.

А еще через день меня ждали 40 рублей и большая шоколадка.

Но вернемся на первый курс.

В результате моей дружбы с Люсей, которая, возможно, утомляла Галку, мы решили, что я буду жить в одной комнате с Люсей и Ветой.

Поселяясь со мной и Люськой в одной комнате, Виолетта Шак построила схему нашей жизни так: я буду, как фанатик, учиться, показывая им пример, Люська будет по хозяйству, а она с нами не пропадет.

На самом деле с Галей Сидоренко и Любочкой Волковской мне жилось спокойнее, чем с Никитиной и Шак. К Вете продолжал захаживать удручающе назойливый Абросимов.

Виолетта не была в него влюблена нисколько, просто ей нравилась роль покорительницы сердец. Она была из тех девчонок, которые при виде любого парня сразу начинают шуры-муры, а тут ей перепала честь заарканить взрослого, женатого, начальника.

Абросимов торчал у нас до 12 часов, а то и до часу ночи, надоедая до чертиков.

Можно было зевать, намекать, всё бесполезно, он не уходил.

Один раз, когда шел второй час ночи, я сказала ему:

— Если ты сейчас же не уберешься, я стану раздеваться при тебе, как если бы ты был мебель, стул, потому что нельзя считать за человека такого, которого гонишь, а он не уходит.

Виолетта молчала, и он ушел, намекнув на прощание, что хотел бы остаться даже в виде мебели, а я резко сказала Ветке:

— На черта тебе это дерьмо женатое, что ты его поважаешь?

— Я его не зову, он сам ходит — ответила Ветка, нисколько не пытаясь его обелить.

— Он всё же начальство, вдруг пригодится.

Через неделю был коллоквиум, я сдала его Беклемишеву, причем сама его выбрала в качестве экзаменатора. Увидела голубоглазого немолодого мужчину, который как-то скучал без дела, и попросила:

— Вы не примете у меня коллоквиум?

Он удивился и согласился.

После сдачи коллоквиума все надо мной смеялись:

— Как ты решилась пойти к нему, он ведь славится зверствами и ставит либо отлично, либо двойку, пояснил мне всезнающий Боря Гланц, парень из нашей группы.

— А вот мне он сказал, всё же отлично я не могу вам поставить, — смеясь, объяснила я свою четверку.

Контрольную по физике я написала на двойку.

Условие первой задачи меня убило наповал.

«В гололед машина пошла юзом».

Я слово гололед и слово юз услышала первый раз в жизни.

Ну, гололед я еще догадалась, что это такое, а вот с юзом было сложнее, — в общем, двойка.

Но я не очень расстроилась, в группе было 2 тройки, а остальные двойки, Степанов нас просто встряхнул, а может быть, мы были слабая группа, только Юрка Савченко был у нас из киевского интерната с хорошей подготовкой и Миша Коломеев. Остальные из простых школ. Юрка и получил тройку, а еще Володька Карепов, который был на редкость толковый парень и физик от бога.

Секущий мужик — так тогда это у нас называлось.

На семинарах по анализу (проходивших в плохо освещенных комнатах аудиторного корпуса во второй половине дня) я по-прежнему ничего не понимала. Страшный лохматый Кащенко что-то там говорил у доски, я напрягалась, силясь его понять, но скоро отключалась и потихоньку клевала носом.

Наташка сидела рядом и посмеивалась, глядя, как я придремываю.

На уроках истории Голубев — старый похабник рассказывал непристойные анекдоты, парни ржали, Наташка невозмутимо поднимала густые брови — мол, и не такое приходилось слышать, дураков на свете много, а я однажды, не выдержав этого потока казарменной пошлости, возмутилась и сказала ему:

— Может быть, мы уйдем, и вы продолжите рассказы без нас. Мне кажется, что наше присутствие здесь необязательно.

Самый пристойный анекдот, который я помню, был:

«Приехал к любовнице, забыл, зачем приехал.»

— Она плохо себя ведет, — сказал он однажды про меня, — сошлем ее в Сибирь.

— Что Вы, — сказали ему ребята, — она и здесь мерзнет.

— Зато гибриды будут морозоустойчивыми, — сострил Голубев на радость парней.

Я действительно жутко мерзла. Мое темно-синее пальтишко на ватине с черным воротником из стриженого кролика — как я потом узнаю, это выделка кролика под котика, а в шутку называли котик под кролик, — купленное летом, было очень легкое, а дорогие югославские ботинки на натуральном меху со шнурками — короткими, рейтуз у меня не было, и я носила двое чулок, а чтобы ноги вверху не мерзли, жуткие байковые панталоны с резинкой внизу.

Такие панталоны, естественно, я ненавидела и надевала только в крайних случаях, а так просто мерзла и бегала бегом из общежития до столовой и дальше на занятия, прижимая для тепла коленки друг к дружке. Девчонки и через тридцать лет вспоминали эту мою зимнюю походку.

— Так теплее, — утверждала я.

Как-то раз мы стояли с Любой возле нашего общежитского корпуса, мороз был градусов 15.

Я стояла, вся съежившись, и говорила ей:

— Ну вот, какая разница, пятнадцать или тридцать — всё равно мне кажется, я так замерзла, что дальше просто некуда.

— Нет, — ответила Люба, сейчас ты если пробежишь два круга вокруг корпуса, то согреешься, а в тридцать так холодно, что дыхание перехватывает и бег не поможет.

Но в ту зиму тридцать я не помню. В ноябре было около 25 ночью, но один день, и всё. Тем не менее, я не только мерзла, но и непрерывно простужалась, насморки и горло донимали меня, но устойчивого длительного кашля не было, поэтому я дня через два уже начинала ходить на занятия и недели через 2 поднималась совсем, но утомляло меня это сильно.

Еще меня мучили тошноты — мой желудок плохо переносил столовскую пищу, и меня часто вечерами подташнивало, я боялась, что начнет рвать, и сидела в умывальнике — сяду на стул, ноги положу на спинку другого стула и так учусь — в такой позе меня меньше тошнило, и бежать до унитаза было близко. Тем не менее, тяжелых приступов, как когда-то в школе в 10 классе у меня на первом курсе еще не было.

На завтрак я брала творог со сметаной, который терпеть не могла, зато полезно, на обед суп или щи и котлету с гарниром или мясо тушеное.

Еда была плохая, с ядовитой подливкой, невкусная, но студенты постарше говорили, что после забастовки кормят всё-таки значительно лучше.

До нас года за четыре была забастовка — измученные плохой едой студенты не ходили три дня в столовую, питались в рабочей неподалеку или готовили в общежитии. У здания столовой были выставлены пикеты и голодных штрейкбрехеров отправляли обратно. Администрация понесла убытки. Было собрание, много шума, и питание улучшилось.

Мы с Наташкой были две на 18 человек парней, и места возле нас считались почетными, в группе всегда отмечали, кто из ребят сидит рядом с нами, часто шутливо препирались из-за этого, особенно Ефим Хазанов с Колей Ескиным за место возле меня. А симпатичный кареглазый Миша Коломеев предпочитал Наташку.

В декабре исполнилось 20 лет физтеху. Мне дали два билета, я должна была их распространить в группе. Я предложила кому-то из ребят, они отказались, сама я решила не ходить — мне было скучно идти на мероприятие, где я никого не знала.

Я оставила билеты девочкам, а сама поехала к дяде Боре.

— Ты зря не поехала на 20-летие своего института, — не одобрил меня дядя Боря.

— Да учиться надо, скоро сессия, — объяснила я свой поступок.

— Учеба всегда, а 20 лет институту один раз, — настаивал дядя.

Я с ним согласилась, но уже было поздно.

На этот вечер от нашей группы ходил Хазанов. Он, по словам Виолетты, буквально вломился к нам в комнату с требованием отдать ему билеты и долго возмущался, что я не предложила их ему.

До этого он пару раз уже был у меня в комнате, заходил за тетрадками и всё нашептывал интимно:

— Женщина в халате — это так пикантно, — когда я извинялась за свой непарадный вид, но, я вполне равнодушно пропускала это мимо ушей.

При встрече на занятиях я просто сказала ему, что не представляла, почему бы это для него было так важно, попасть на этот вечер.

— Мне необходимо было восстановить кое-какие связи и установить контакты, — объяснил он.

Его пыл по части установления контактов был неприятен, и я промолчала, подумав о себе, что я иду на встречи только тогда, когда хочу пообщаться, и никогда не имею определенных целей или далеко идущих планов.

Фима, вообще-то, поступил на физтех со второго раза, первый раз он провалился и поэтому и отслужил в армии. Вета говорила, что вступительные экзамены он сдавал в армейской форме, бегал таким симпатичным солдатиком, но я его тогда не видела.

В сентябре я играла в теннис с мальчиком с нашего курса Валерой. Он был прекрасный партнер, и мы играли каждый день. Но после возвращения из колхоза на открытых кортах играть было уже невозможно, развезло, а закрытого корта тогда не было.

На занятиях физкультурой преподавательница просто душу из нас вынимала, заставляя по 50 раз качать пресс, и при этом вопила, что мы жутко неприспособленные, жалкие какие-то.

Неожиданно меня вызвал завкафедрой физкультуры и сказал, что узнал недавно о моем первом разряде по теннису, и, что в таком случае я являюсь членом теннисной команды физтеха и зачет буду получать у него, и ходить на занятия физкультурой необязательно, я буду ездить играть в теннис на закрытых кортах в Динамо.

Я слегка передохнула.

В середине ноября, еще до начала морозов, выпал первый снег, я радовалась ему, как в Батуми, снег был влажный, липкий, и, выйдя на прогулку, я долго лепила снежные статуэтки из снега, лепила одна, девчонкам надоело и они ушли, а я увлеклась и не могла остановиться.

Людочка Толстопятова, та самая, с которой я познакомилась на олимпиадах в Тбилиси, гуляла с каким-то парнем. Они подошли ко мне и посмотрели мою работу.

— Вот где таланты пропадают, — сказал ее приятель.

— Почему пропадают? По моему, не пропадают, — разумно не согласилась с ним Люда.

Рукавички мои намокли, но я занималась давно забытым делом — лепила, и мне было легко и радостно. На другой день я с огорчением увидела, что весь мой труд разбит, вздохнула и пошла на занятия.

Любочка имела спортивный разряд по лыжам и как-то раз, в воскресенье, в ноябре же (зима в тот год установилась рано) вытащила меня и Люсю, которая тоже хорошо ходила на лыжах, на прогулку в лес. Люба умчалась от нас, подымая вихри снежной пыли, а мы с Люсей медленно ходили по заснеженному лесу, любовались на засыпанные снегом елки, вдыхая запах намокших еловых лап. Люська съезжала с крутой горки, а я стояла внизу и беспокоилась за нее. Сама я даже и не мечтала съехать.

Место было тесное, кругом горки кусты и деревья, а горка небольшая, но очень крутая, и катание закончилось тем, что Люся врезалась в дерево, набила шишку, и мы поплелись домой.

Возле спортивного корпуса небольшое пространство залили водой, оградили, включили иллюминацию и получился замечательный каток, неизменное место тусовки молодежи в 50–60 годах. Играла музыка, скользили по поверхности льда темные фигурки людей, со стороны было всё легко и красиво, и я решилась и вышла с Люсей на лед. Я не стояла на коньках, впрочем, как и на лыжах, с 12 лет и еле-еле передвигалась, но всё же двигалась по катку самостоятельно, смешно оттопырив пятую точку, без всякой легкости и красоты, которая так привлекла меня со стороны.

На катке ко мне подъезжали ребята и спрашивали:

— Девушка, Вы, наверное, с юга?

Так что качество моего катания было очевидно.

Тем не менее, я была полна забытых впечатлений зимы. Вернувшись с прогулки на лыжах или с катка, мы с Люсей блаженно лежали на кроватях, раскинув руки и ноги и не двигаясь, радостно ощущая приятную мышечную усталость.

Как-то раз, после нашего возвращения из колхоза, Ефим пригласил меня в кино, но я обещала что-то Люсе на этот вечер и не пошла с ним.

Он ушел ссутулясь, напевая что-то независимое себе под нос.

— Ну, позвал девушку, ну занята она, ну и ладно. — А я смотрела ему вслед, и мне было грустно и хотелось поменять свое решение, и пойти с ним.

В год нашего поступления, да и потом, правда, меньше чувствовалось какое-то странное, с моей точки зрения, ненатуральное, противопоставление физтехов и физтешек, какое-то пренебрежение своими девушками.

Невольно вспоминаешь анекдот про Читу:

— Я самая красивая девушка в МФТИ.

На самом же деле красивых девочек на физтехе было полно. Как ни старались преподаватели быть объективными, но всем было известно, что красивой легче учиться, ну может не пятерки и четверки, но двойки ставили реже.

В пику парням, пренебрегающим своими и бегающим в пед- и мед-институты, девушки с пятого и шестого курса решили устроить вечеринку в женском общежитии и пригласили летчиков. Где они нашли летчиков, не знаю. Нам всем троим, Люсе, Вете и мне хотелось пойти, но меня и Люську, шестикурсницы, критически оглядев, решительно отвергли, мол, очень молодо выглядите, а летчики выдвинули условие — очень молоденьких не приглашать. Виолетту, которая казалась чуть постарше (только казалась, но не была ею), тем не менее, взяли, и она пошла на вечеринку, подцепила там какого-то летчика, и он очень по ней убивался и приезжал пару раз, искал.

Ветка крутила хвостом будь здоров как, сначала заманивала парней, а потом не знала, как избавиться, так как ей уже нравился новый.

Продолжала она дружеские отношения и с Сашкой Бугаевым, ее товарищем по Киевскому интернату, который учился на Электронике, приятелю Ефима.

Как-то раз Виолетта пришла задумчивая.

Оказывается, Сашка, который часто заглядывал к нам, несмотря на всех Веткиных поклонников, вдруг сделал ей предложение.

— Хочешь, я женюсь на тебе прямо сейчас?

— Надо же, как его разобрало, — вздохнула Ветка, расстилая постель и укладываясь спать.

Я не очень вникала в похождения Шак, так как она никогда не договаривала до конца, по любому поводу напускала туману, и правду знала только одна Люська, которая значительно лучше понимала Ветку и ее искания и шатания.

Сашка Бугаев как-то принес нам магнитофон с записями, Виолетта стала слушать, а потом вдруг вспыхнула и быстро перекрутила пленку. Саша засмеялся, я тоже, и сказала:

— Ну, ладно, вот ты уйдешь, и мы послушаем.

Услышав меня, Ветка обернулась и бросила на нас гневный взгляд

Но не успел Бугаев переступить за порог, как она тут же включила пропущенную песенку:

«Однажды бравый Шванке

Но-но-но-но

Когда он плелся с пьянки и т. д.»

Еще там была песенка про Федота, очень мне полюбившаяся:

«Дважды два, дважды два,

дважды два четыре,

Уходя гасите свет,

Сила вся в кефире…»

В декабре я стала заниматься в корпусе «Б» на первом этаже. Днем там проходили занятия по английскому языку, а вечером помещения пустовали, и можно было тихо сидеть в одной и учиться, что я и делала, так поступали многие, в том числе и Вовка Тульских, и Ефим.

Во время этих вечерних занятий Ефим иногда приходил ко мне. Заглядывал по старой памяти наших совместных чаепитий и Вовочка. После того, как мальчишек отселили из нашего корпуса, и его нельзя было вызвать топаньем ног, мы стали реже видеться.

Как-то раз я печально просматривала рисунки параметрических графиков в задачнике, не представляя себе как это можно успеть построить на письменном экзамене, когда времени всего 4 часа. Некоторые картинки были до того извилисты и неподражаемы, что их вид вызывал у меня смех. Пришел Вовка, и мы с ним продолжили разглядывать графики и гоготали, листая страницу за страницей.

Один график добил меня совершенно — асимметричный, с двумя асимптотами, и в верхнем правом углу маленькая пимпочка, и ветви графика уходят в бесконечность.

При виде его, я покатилась со смеху, и Тульских вместе со мной.

В разгар веселья пришел Хазанов, который был значительно слабее Вовчика по математике, и, посмотрев на рисунок, выдал:

— Ну, и что вы ржете? Сразу можно догадаться, что график выглядит так.

Это было так некстати и так противоречило нашему настроению, что мы с Вовкой не только не угомонились, но закатились еще больше, и Фима, который плохо выносил наше совместное с Вовкой общество и то, что мне хорошо и без него, ушел обиженный.

Но в другие вечера он, случалось, оставался, и мы учились вдвоем, тщетно пытаясь разобраться в том, что рассказал нам на семинаре наш заклинатель змей Кащенко.

После первой неудачной попытки пригласить меня в кино прошло больше месяца, и в декабре Хазанов довольно неожиданно попросил меня позвонить ему и дал свой номер телефона.

В субботу утром, я первый раз набрала номер телефона Хазанова, который помнила потом много лет. Ефим пригласил меня с собой на чтение Сент-Экзюпери «Маленький принц».

Я рассказала об этом девчонкам, и оказалось, что они за неделю до того видели у него эти билеты, т. е. получалось, он мог пригласить меня давно, но не сделал этого, а попросил позвонить и только по телефону позвал.

Виолетта видела в этом какую-то интригу, кто-то, якобы, отказался с ним пойти, вот он и позвал меня, но я решила, что Ефим ничего прямо не делает, мудрит, что ему хотелось, чтобы я позвонила ему первая и как бы напросилась на приглашение, и пошла на эти чтения в библиотеку им. Ленина.

Он опоздал, несмотря на то, что назначил встречу недалеко от своего дома, и я обиделась и пошла с ним надутая.

Мы слушали художественное чтение «Маленького принца», я не читала Экзюпери и ничего не знала о нем до этого. Мне понравилось. Но и устала я тоже.

А Ефим половину чтения стоял за моей спиной, мотивируя это тем, что с его места плохо видно, потом он посадил меня на пятый автобус и отправил в общежитие, провожать девушек было не в его правилах.

Он так и сказал:

— Я чувствую себя полным болваном, когда возвращаюсь потом один домой.

В общем, я была довольна проведенным днем, меня очаровал Экзюпери, и я решила не делать проблемы из того факта, что он меня не проводил, в конце концов, дело было днем, и большой необходимости провожать меня не было, если только не желание побыть со мной подольше, но раз Ефиму этого не хотелось, так и черт с ним.

— Буду с ним посуше, — решила я на всякий случай.

Но в понедельник снова занятия, снова я встречаюсь с ним, слушаю его шутки, ощущаю постоянное напряженное внимание ко мне, и мои решения забыты. Кроме того, он меня никуда не приглашает, и дать ему понять, что я обижена, нет никакой возможности.

Физику нам читали сразу два лектора — один экспериментатор и другой теоретик. Это был нововведение; что они хотели изобразить, не понятно, но получилось как-то отвлеченно, обо всём сразу, записывать было невозможно, и толку никакого. На первых лекциях было много народу, а потом всё меньше и меньше. Только занятия на семинарах помогали решать задачки, а посещение лекций было зря потерянным временем. Я перестала ходить на лекции по физике, взяла в библиотеке Феймановские лекции и читала их, читала с удовольствием, как роман, еще учебник Стрелкова по механике, и совершенно неподъемный, толстый-претолстый учебник Хайкина.

Анализ нам читал Кудрявцев и читал замечательно. В актовый зал входил стремительной походкой сухощавый немолодой мужчина с горбатым носом, в черном костюме и белой рубашке, брал в руки мел и начинал с той фразы, на которой остановился на предыдущей лекции. Он никогда не заглядывал в конспекты, никогда не сбивался и только изредка останавливался и говорил:

— Прервитесь, я сейчас поясню сказанное.

И очень четко пояснял, так что я, не понимая, всё-таки запоминала объяснения, и потом они всплывали в голове, когда я готовилась к экзаменам.

Учебник по анализу был Фихтенгольца, но там было не всё и не так изложено, как читал Кудрявцев. Читал он прямо по программе, и для подготовки к экзамену нужно было только разобрать его лекции, и всё.

Еще нас два семестра мучили черчением. В первом чертеже я начертила проекции, а саму деталь в изометрии нарисовала. Преподаватель заставил переделать. Я опять нарисовала, несколько по-другому.

— Прекратите рисовать, шар в изометрии выглядит совсем не так, — сказал мне чертежник и посмотрел на мой чертеж на просвет.

— Черти по новой, ватман еще не светится, но в четвертый раз уже не исправить, — добавил он смеясь.

Ефим на черчении всегда занимал позицию поближе ко мне, и иногда подходил и смотрел на мой чертеж, а я задавала ему вопросы, что и как чертить, лукавя, так как чертила я не хуже, чем он, просто мне приятно было его внимание.

За первый чертеж я получила тройку, а остальные сделала на четверку, и сдала последний чертеж очень рано, так что всякая мелочевка не мешала мне в зачетную сессию, которую я тоже сдала без особых усилий, получив по лабораторным по физике четверку из-за двойки по контрольной, так как лабораторные я сдавала, в основном, на пять.

Перед Новым годом мы с Люсей и Ветой купили бутылку шампанского, хотя я собиралась уезжать к дяде Боре. Люся считала, что одной бутылки шампанского на долгий новогодний вечер на всех мало:

— Ну что такое бутылка! Я одна ее и выпью.

Я тут же завелась:

— Спорим на 10 рублей, что не выпьешь!

Люся подумала и отказалась, но отказалась от пари, а не от мысли, что выпьет.

Я же хотела ей внушить, что это совершенно невыполнимо — выпить бутылку одной. Но Люська не сдавалась.

Вечером я сказала вошедшей к нам Наташке Зуйковой:

— Представляешь, Люська думает, что она выпьет одна целую бутылку.

— И выпью!

Открыли бутылку, и Никитина стакан за стаканом стала пить. Перед последним она приостановилась и задумалась, посидела немного и влила-таки стакан в себя с явным трудом. А затем побежала в туалет быстро-быстро, действовала выпитая жидкость.

— Я бегу и думаю, надо скорей. А то меня сейчас качать начнет, неудобно как-то, — вспоминала она, спустя много лет, этот эпизод.

В конце концов, я была посрамлена, Люська победила и легла спать, а через часок я собралась уходить, и она, проспавшись, пошла меня провожать на электричку, так что всё обошлось благополучно, если не считать того, что Люся много лет после этого случая не пила шампанское.

Я приехала к дяде Боре 31 вечером, и 1966 год мы встретили все вместе. Таня и Лешка после 12 часов пошли побродить по улице, но я улеглась спать, я устала от учебы и постоянного недосыпания.

Мне не хватало 8 часов сна, и я всё время хотела спать. Стоило мне где-то пригреться, например, в электричке, я тут же засыпала, чем очень раздражала Люсю. Иногда я дремала стоя. Зачем нужно было так изнурять себя, сейчас уже не представляю, но тем не менее, даже при таком суровом режиме времени, на учебу всё-таки не хватало.

Первой сессии мы всё ждали с замиранием сердца — страшно, не знаешь, как сдавать, какие преподаватели, какие требования.

В зимнюю сессию у нас первым экзаменом была аналитическая геометрия.

Я готовилась старательно и переучилась, во сне решала задачки, никак не могла провести через три точки плоскость, в общем, кошмары стали мучить, и я сбавила темп учебы.

Шла я на первый в своей жизни институтский экзамен с большим страхом.

Выйдя утром в день экзамена из подъезда общежития на улицу, я замерла, ошеломленная красотой зимней природы.

День был морозный, светлый, но как-то слабо солнечный, и все деревья были в густом инее, в воздухе ни ветерка, всюду разлит покой и умиротворение в полном контрасте с моим напряженным душевным состоянием.

С электрички гуськом шли люди, их плохо было видно в белом мягком сиянии. Одна неузнанная тень вдруг остановилась и окликнула меня:

— Наташа! — обрадовалась я.

Наташка стояла румяная, с неизменной полуулыбкой на лице. Сияние ее румянца и синих глаз из под густых бровей сразу успокоило меня. Я уцепилась за ее рукав, и мы пошли в институт уже вдвоем, как настоящие боевые подруги плечом к плечу.

— Что-то я боюсь, — сказала я, — как получу двойку.

— Что ты, Зоя, двойку ты не получишь, ты же училась, — рассудительно сказала Наташа своим тихим, похожим на шепот голосом.

— Двойку даже я надеюсь не получить, а я ведь лоботрясничала, — добавила она с легким чуть свистящим смешком.

Мне достался билет на афинные преобразования и задачка на касание прямой и эллипса.

Я преобразовала эллипс в окружность, нашла в новой системе координат точку касания и произвела преобразования обратно. Всё решение заняло 3 строчки, и никаких тебе сложных вычислений.

Старичок экзаменатор (Захаров) очень обрадовался такому оригинальному решению, объяснил, вернее, вывел меня на стандартное решение, которое я знала, но с перепугу забыла и придумала свое, значительно более компактное. Задал еще пару вопросов, на один я ответила неверно. Он открыл зачетку, поставил мне 4 балла, и я счастливая вылетела из аудитории.

Наташу я прождала с полчаса, она тоже сдала, и мы пошли обедать.

Потом была история партии, письменная физика, которую я вполне прилично решила, а на устной запуталась в объяснении кориолисова ускорения с точки зрения неподвижного наблюдателя, и получила 4.

Письменную по анализу я написала плохо, всего на 12 баллов из 42 или 48 возможных, но на устном экзамене я попала к Фохту, совершенно случайно, и получила свои пять баллов. Плохо понимая анализ, я выучила две тетрадки фактически наизусть, как стихи, в основном благодаря своей зрительной памяти и прочитала эти стихи Фохту, а славящийся своим либерализмом Фохт улыбался моим ответам и кивал головой.

Один из вопросов, попавшихся в билете, у меня не был записан на лекциях, видимо, я прогуляла, и я учила этот билет по Галиным конспектам. Я запомнила страничку выкладок и воспроизвела ее, но только то, что было написано с левой стороны листа, а мелкие пометки справа (пояснения) воспроизвести не смогла, пришлось разбираться и вспоминать, что там может быть. Во всяком случае, Фохт был мной доволен и поставил мне пять, правда, ниже четверки он не ставил.

Получилось, что я сдала первую сессию очень прилично — 3 четверки и одна пятерка. Ребята-батумцы, на курс старше, те, благодаря которым я узнала про физтех, встретив меня возле общежития, интересовались, как я сдаю, и были очень довольны — первую сессию для девушки не из математической школы я сдавала очень прилично.

— Ты будешь учиться, всё будет в порядке, уверили они меня, сами всего-то на год старше.

Довольная результатом, я купила билет до Батуми, и меня проводил на поезд Ефим.

На прощание, поколебавшись, я подала ему руку, а он свою подал в перчатке и засмеялся создавшей неловкости.

Так я и уехала к бабушке, унося с собой звук неприятного, насторожившего меня смеха своего приятеля.

Ехала я без телеграммы, но бабушка знала из письма, когда я приеду, и ждала меня.

Побросав чемоданы и расцеловавшись с бабушкой, я помчалась на минутку в кассы аэрофлота, где работала кассиром Софа. В окошечке кассы сидела девушка с длинными черными волосами, большими агатовыми глазами и разговарила с клиентами мягким, вибрирующем голосом, полным вежливости и внимания, это наша резкая, грубоватая Софа — узнать ее было просто невозможно.

2 недели каникул пролетели быстро, я поправилась у бабули килограмма на 2, не меньше, сфотографировалась с Софой в любимом ателье на улице Сталина и, расцеловав всхлипывающую перед разлукой бабушку, вернулась в Москву.

По дороге, слушая стук колес и задумчиво глядя из окна вагона на расстилающийся передо мной морской простор, я вновь вернулась к забытым на время каникул мыслям о Ефиме, и хотя в глубине души уже ждала встречи с ним, но всё-таки решила, что этот хорошенький сероглазый парень герой не моего романа, и не стоит мне всерьез им увлекаться.

Позднее Ефим скажет:

— Ты приехала и посмотрела на меня такими глазами, что я чуть не упал. Разве можно так смотреть на живого человека.

И снова начались занятия. Во втором семестре пошла молекулярная физика, лабораторные занятия вела у нас молодая женщина, вела довольно интересно. Задание я сделала очень рано и сдавала одной из первых в группе. Степанов, наш преподаватель, дал мне задачку, часть вычислений для которой можно было взять из задачки задания, и я потянула тетрадь к себе, чтобы не делать долгих математических выкладок, а взять готовый ответ и пойти дальше. Но Степанов резко дернул тетрадь на себя.

— Я хотела, — начала я и, взглянув на его покрасневшее лицо, осеклась. Я поняла, он думает, я списала задание и не смогу повторить выкладок.

Я закусила губу и вывела всё, что нужно, а когда отвечала, то объяснила ему, что хотела только посмотреть формулу, чтобы ее не выводить еще раз.

— Но я должен был знать, что Вы умеете это делать, уже спокойно и уважительно сказал Степанов и, задав пару вопросов, поставил мне зачет по заданию

Контрольную по физике в этот раз я написала на тройку, по лабораторным у меня было пять, и я на зачете по физике получала тоже пять. Но это в конце года.

У Наташки не складывались отношения со Степановым и с физикой. Первый семестр она проскакала без двойки, но потом… потом было плохо.

На семинарах по математике я по-прежнему ничего не понимала.

Кащенко читал вслух наши баллы по письменной и результаты устных экзаменов, и на мне –12 баллов и отлично — сделал выразительную паузу, донельзя меня оскорбившую.

Кащенко считал меня абсолютной дурой, которой я не была, просто он сам похабно вел занятия.

Он подходил к доске, выпятив вперед нижнюю часть туловища, как будто намеревался прилюдно изнасиловать классную доску, писал на ней интеграл и говорил мерзким голосом:

— Ну как узнать, сходится интеграл или нет?

Поворачивался к аудитории, оглядывал горящими черными глазами ис-подлобья:

— Вообще говоря, это надо чувствовать!

И встряхивал лохматой башкой.

Я смотрела на доску и ровным счетом ничего не чувствовала, кроме того, что письменную по анализу я не напишу, так как даже задания и то решить не могу, и нужно-таки что-то делать.

На нашем факультете учился Толя, отслуживший, толковый и организованный парень. Их группа занималась скопом, они решали задания, исследовали интегралы на сходимость, и Толя пригласил меня на эти занятия.

Он стоял у доски и писал по пунктам, что нужно проверить у подынтегральной функции, какими она должна обладать качествами, чтобы была условная сходимость, и какими при абсолютной сходимости интегралов. Один, два, три, четыре, пять, шесть, — я слушала и записывала пункты, и мир интегралов перестал быть для меня за семью печатями — никаких, оказывается, чувств, разложи всё по полочкам и сиди, считай, думай.

У них в группе был сильный семинарист, он так их учил, они научили меня, и благодаря этому я хоть как-то написала письменный экзамен по анализу и даже лучше, чем в первом семестре.

Но до этого еще далеко, а пока мы ходим с девочками на лыжах, и я хожу с Ефимом на каток, он завязывает мне ботинки с коньками, а потом снимает с замерзших ног и пытается растереть сведенные холодом ступни ладонями. Но я позволяю только снять ботинки, а уж трогать мои ноги — нет, это чересчур, и я отталкиваю его руки, поджимаю ноги под себя. Видимся мы только в будни, по выходным он уезжает к своим теткам, а я езжу, но уже реже к дяде Боре. Иногда, я возвращаюсь от них по утрам, вместе с тетей Ниной. Маленькая подвижная тетя Нина привычно быстро передвигается в густой толпе, и я еле поспеваю за ней. Плотный поток людей заносит меня в двери вагона на «Соколе», и на «Белорусской» с этим же потоком я выбираюсь из вагона и по переходу на кольцо, и там до «Новослободской». Главное, не задохнуться в такой толпе, впрочем, если станет плохо, то упасть всё равно не удастся. Молодая женщина, стоящая рядом со мной, разворачивает газету, кладет ее на спину мужчины, читает и еще что-то жует, явно завтракает. Рядом кто слабо пищит, что ему наступили на ногу. На минутку, оторвавшись от газеты и перестав жевать, женщина саркастически вопрошает:

— Вы что, первый раз в метро в час пик?

И жалующийся возмущенный голос устыжено замолкает.

В будни, в плохую погоду, когда нельзя пойти на каток и надоело учиться, Ефим заходит к нам на огонек — попить чаю, поумиляться на наивных девочек, т. е. меня, Люсю и Виолетту. Не помню, чтобы он приносил что-нибудь вкусное к чаю, но мы, все трое, были рады его посещениям, тому оживлению, которое он приносил с собой. Теперь он уже не придумывает обязательный предлог, чтобы зайти, а заходит просто на правах старого приятеля. Ведет он себя не так, как будто приходит именно ко мне, и я не хожу провожать его, когда он уходит, хотя он топчется возле двери прежде, чем уйти, и жалуется, как достали его товарищи по комнате, Лешка и Валерка, молодые ребята, наши ровесники.

Он топчется и топчется, но я не трогаюсь с места, раз ты пришел поумиляться, то я-то тут причем?

Но всё это глупости, и Люся и Вета знают, что ходит он ради меня, что я ему нравлюсь, и Виолетта насмешливо бросает в пространство после его ухода, вгоняя меня в краску смущения:

— Да, что-то Ефим к нам зачастил.

Я махнула рукой на свои благоразумные решения, мне всё больше нравится общество Ефима, я всё чаще думаю о нем, отвлекаясь от занятий. Иногда вместо девчонок я хожу на лыжах с Ефимом. Он хулиганит и стряхивает заснеженные ветки так, чтобы снег сыпался мне за шиворот.

Я сержусь, и у него появляется повод лезть мне за ворот и выбирать снег.

Он и стряхивает ветки только для этого, но мне нравится это игра, и я только делаю вид, что обижаюсь и не понимаю его хитростей.

Долгими январскими вечерами мы сидим в корпусе «А» и решаем задания.

Ефим теперь всегда занимает две аудитории рядом, чтобы недалеко было идти ко мне.

Я сижу и пыхчу, решаю задачки, а Ефим приходит ко мне, садится на стол рядом с моими тетрадками и сидит, иногда молча, иногда непрерывно болтая. Я думаю, что он сидит на столе, так как ему приятно смотреть на меня сверху вниз, роста он маленького, а может быть ему нравится смотреть на меня тогда, когда я его не вижу, наблюдать со стороны.

Запутавшись в выкладках, я подсовываю задачку ему, по физике он может мне помочь, ну, а по анализу нет, по анализу я, пожалуй, сильнее его, и я решаю пойти, поискать Вовку, он-то наверняка решил, но Ефим удерживает меня за руку.

— Успеешь еще, нарешаешься, — говорит он. — Посиди.

Я сажусь. Но мысли мои заняты заданием, и я уже не слушаю его, и Ефим, обиженный моим невниманием, встает и направляется к двери. Теперь уже мне очень не хочется, чтобы он уходил, так уютно было вдвоем.

— Возьми тетради и занимайся вместе со мной, предлагаю я ему. Но он не соглашается.

— С тобой поучишься, как же, — с намеком говорит он и уходит.

Я понимаю намек, но игнорирую его.

На лабораторных по химии Ефим устроился где-то на углу тяги и всё водил носом:

— Откуда-то плохо пахнет, — жаловался он. Валерка Шуклин, молчаливый парень из нашей группы, со светлыми юношескими усиками, осматривает место, где сидит Хазанов и говорит:

— Да ты смотри, сидишь возле слива.

Действительно, рядом с Ефимом стояла банка с надписью «слив».

— Вечно Ефима к каким-то отбросам тянет, — встряла я.

Ефим начал смеяться своим придыхающим, странно звучащим смехом:

— Если б ты только знала, что ты сейчас сказала.

Я тут же поняла, что он имеет в виду, и отвернулась. Понял это и Шуклин и тоже засмеялся.

— Ладно, потом объясню, — сказал Ефим.

После занятий я спросила.

— Ну, и чего ты так хихикал?

Я, наконец, хотела услышать вслух то, что подразумевалось, и мне было интересно, скажет он или нет.

Сказал. Да, так и сказал:

— Меня тянет к тебе, а ты про отбросы.

На другой день Валерка, насмешливо щурясь, спросил меня:

— Ну, объяснил тебе Ефим, в чем дело?

— Может быть, — сказала я уклончиво и покраснела.

Вечерами, вернувшись в общагу, я сижу в постели, поджав ноги к подбородку, и мечтаю, вспоминая вечер, проведенный с Ефимом. На душе у меня спокойно и радостно, и я не слышу, о чем говорят Виолетта и Люська.

— Зойк, а Зойк, — уже давно зовет меня Люся. — Да очнись ты.

— Ты 243 номер решила?

И Люся возвращает меня с небес на землю.

Не помню, когда мы поцеловались первый раз, но ко дню моего рождения, когда приехала Зойка, мы делали это вовсю, а вредный Вовчик донес Гале, что к нам в аудиторию (мы теперь занимали одну комнату на двоих) опасно стало входить, всё время кажется, что помешаешь или застукаешь.

Я очень ждала Зойку, с нетерпением ждала встречи, встречал ее на вокзале Ефим, сам вызвался встретить и довезти, взял фотографию, чтобы узнать, думаю, хотел ей понравится, зная, что Зойка имеет большое влияние на меня.

После первых объятий и разглядывания друг друга, Зойка спросила:

— Что за парень меня встречал?

— Ефим. Я его люблю, — я произнесла эти слова вслух впервые, и прозвучавшее стало реальностью и для меня самой.

Зойка только вздохнула. Она единственная, которая знала, насколько это серьезно и даже опасно для меня.

Итак. Это конец марта. Мне предстоит еще апрель, май и июнь, первая моя весна в здешнем климате и первая и последняя весна нашей с Ефимом, вернее моей, любви.

Я не вела никакие записи, но у мамы сохранились мои письма, не все, но некоторые. Я буду их приводить, это единственные письменные документы той поры моей жизни, из которых хорошо видно, как умеют дети не писать родителям о главном.

Здравствуй мама! Сегодня суббота и я устроила себе отдых — сижу и пишу письма. На улице чудесная погода, но стараюсь пока не много бывать на воздухе — сама знаешь, какой здесь март обманчивый.

На мой день рождения явилась вся группа. Было очень весело. Зойка тоже приехала вечером 26, и вечером 27 уехала. Так что, ма, все хорошо. Только все больше начинаю тосковать по тебе, по теплу, по солнцу.

Из-за этого даже учиться стало еще тяжелей.

Пока все нормально с учебой. Только задание по геометрии надо сдать.

Обещала приехать к дяде Боре с Зоей и не приехала, просто мы не успели. Звонила и не дозвонилась, вернее Бориса на работе не было.

Насчет лета — так я хочу сначала к тебе, а потом в Батуми, я соскучилась раз, а потом в июле мне даже на море не с кем будет пойти, все студенты работают, а Мадлена и Света поступать будут, т. е. знакомых ни души в полном смысле слова.

А может, вы все же решитесь на август в Батуми?

Да, а как из Караганды попасть в Батуми?

Какая у вас погода?

Уже тоже, наверное, тепло.

На 8–9 мая хочу съездить в Ленинград. Мама ты разрешаешь? Очень, очень понравился мне этот город, просто сказка — до сих пор вспоминаю.

Вот сколько написала. Даже сама обрадовалась.

Пойду поужинаю, а то потом ничего не будет.

Большой привет дяде Яше.

Целую крепко

Твоя девятнадцатилетняя дочь (Ух. много1)

Прошел день рождения, уехала в свой Ленинград Зойка, и опять начались будни учебы, опять вечерами я сидела одна в комнатке, решала примеры, приходил Ефим, мы учились, болтали, иногда целовались, ходили гуляли по Долгопрудному под темным звездным небом с еще по зимнему яркими звездами.

Вовка по-прежнему был у меня в приятелях, но было заметно, что Ефима он не долюбливает.

Как-то Вовка пришел и что-то мне объяснял, а я старалась не смотреть на его штаны — он совершенно истаскал брюки, а ширинка была такая обтрепанная, что я отводила глаза. От Галки я знала, что у Тульских не бедные родители, и поэтому как-то раз позволила себе заметить, задумчиво глядя поверх его головы:

— Вова, ты купил бы себе новые брюки, что ли.

— Ну вот еще, прекрасные брюки, нигде дырок нет. Я еще их обрежу и шорты сделаю, — бодро ответил Вовка.

Ну, и что на это было возражать?

Дыр действительно не было, и я только вздохнула, хотя было почти уверена, что новые брюки вообще есть, их и покупать не надо, просто Вовка из какого-то пижонства их не носит.

Когда я жила в Батуми, то стриглась, как правило, в парикмахерской. Иногда меня, правда, подстригала Зойка. Здесь ситуация изменилась — я зашла в парикмахерскую в Долгопрудном, увидела там огромную очередь и ушла.

Когда я заросла до невозможности, то подстриглась сама.

А тут я, будучи в Москве, зашла в парикмахерскую подстричься, меня терроризировал Ефим, очень ему хотелось, чтобы у меня была красивая, ухоженная голова.

Когда я села в кресло, немолодая парикмахерша подняла мои пряди и спросила:

— Кто стриг? — строго так.

— Ну, я сама.

— Руки бы тебе пообрубать за такое издевательство над волосами, — в сердцах воскликнула парикмахерша.

Возилась она со мной довольно долго, но мне не понравилось, что получилось, конечно, аккуратно, но не к лицу — в Батуми, где почти все кудрявые, меня стригли хорошо, а в Москве портили, не учитывали, как поднимутся кудрявые волосы после стрижки.

Но Ефим был доволен, глядя на мою голову — он всегда ставил мне в пример Наташку Зуйкову, какая она молодец, как умеет причесаться, что-то сделать из своих волос. Я очень удивлялась — Наталья мучилась со своими волосами, они были красивого рыжеватого тона, но жидковатые, а у меня густые, и никакими прическами эту разницу нельзя было скрыть.

Наташка вообще нравилась Ефиму.

Как-то он спросил, кто она, имея в виду национальность, и Зуйкова, которая по отцу была русская, сказала:

— А я это самое, которое не любят.

И Ефим, который был чистокровным евреем и тщательно это скрывал, очень зауважал Наталью после такого ответа.

На юге весна воспринимается не так, как здесь. Нет такого пробуждения природы. Просто становится всё теплее и теплее, начинает цвести глициния, и на розовых кустах на бульваре появляются листья и бутоны, а на вечнозеленых деревьях и кустарниках много свежих побегов и зеленых листьев.

Не то было здесь, снег сошел, земля нагрелась, сладко пахло прелым прошлогодним листом, воздух пьянил, я ездила и смотрела на любимого мною Рокуэла Кента в Пушкинском музее, подолгу простаивая перед его картиной «Весенняя лихорадка».

Напоенный влагой воздух, низко бегущие облака и мчащиеся по земле кони с развевающими гривами — мне казалось, я чувствую вкус влажного воздуха на губах.

Ефим принес мне какую-то успокоительную микстуру — надо было пить по столовой ложке три раза в день:

— У невропатолога попросил, сказал — дайте что-нибудь для девушки от весенней лихорадки.

— С чего ты взял, что она мне нужна? — оскорбилась я. — Сам пей.

— Пью, — честно признался Ефим, — уже две недели, как пью.

— И помогает?

— Ну, когда тебя нет рядом, то помогает.

Мы снова стали бегать на зарядку в березовую рощу, а вечерами я гуляла с Ефимом. Листвы на деревьях еще не было, но зеленая травка уже пробивалась.

— Какая красивая молодая береза, — я указала Ефиму, на невысокое дерево, — ствол совсем белый, без черных пятен.

— Как мачта, — заметил Ефим, — на нее спокойно можно залезть.

— Ну ладно заливать, не влезешь, — с искренним недоверием сказала я.

Хазанов обиделся, подпрыгнул и быстро и ловко залез метра на четыре.

Я стояла и смотрела снизу, задрав голову.

С земли он так походил на ловкую обезьяну, что я принялась вдруг заливисто хохотать, представляя, что бы сказали парни в группе, увидев этого, якобы, взрослого, многоопытного Ефима, торчащего на березе.

Ефим правильно понял мой смех и быстро спустился. На темных брюках остались белые следы от бересты.

— Вот брюки испортил, — вздохнул Ефим.

— Да очистятся твои брюки.

И мы продолжили прогулку.

В мае одурманивающее безумие весны свело с ума мужское население общежитий. Невозможно было ходить вдоль корпусов парочкой — из настежь открытых окон обливали водой, если девочка шла одна, то светили солнечными зайчиками в глаза — идешь, зажмуришься, хочешь поскорее убежать из простреливаемой зоны, а эстафету перехватывает другой, и уже из другого окна другого корпуса тебя снова слепят зеркальцем. И изо всех окон с грохотом несется музыка — магнитофоны включают на полную катушку:

«На далеком севере

Ходит рыба кит».

Переходишь эту звуковую волну, и дальше:

«Съел почти что всех женщин и кур…»

И дальше еще:

«Здесь остановки нет, а мне пожалуйста»

В мае деревья оделись листвой, запели соловьи, вечера стали теплыми, и мы с Ефимом долго гуляли, поздно ложились спать, и я сильно не высыпалась.

По ночам мне снились кошмары — какой-то паук плел вокруг меня легкую, почти невидимую, но очень липкую паутину, паутина липла к телу, и я просыпалась по утрам с ощущением липкости и немытости.

Но в свете яркого весеннего дня миловидный розовощекий Ефим переставал казаться мне пауком, и я с радостью находилась в его обществе.

Еще зимой Виолетта спросила его, как его отчество

— Наумович, — ответил Ефим.

— Исконно русское имя Наум.

Среди моих знакомых был только один Наум — Ярошецкий, чистейшей воды еврей, да я и по внешнему виду и по повадкам знала, что Ефим еврей, но не стала вмешиваться в разговор, удивившись, что он скрывает свою национальность, поскольку в Москве был шокирующий меня антисемитизм, я имею в виду не только официальный, но и бытовой, и я не удивилась, что еврею хочется скрыть, что он еврей, хотя только еврей способен выдавать имя Наум за исконно русское.

В Ефиме была необыкновенная способность влезать во все возможные, не касающиеся его ситуации, давать благие советы людям, которые его вовсе об этом и не просят, а потом еще за глаза высмеивать этих людей.

«В каждой бочке затычка» — сказала бы о нем моя бабушка.

В непрерывном потоке его болтовни, которая набивалась мне в уши с утра до вечера, он всегда был на высоте, поучая своих младших товарищей, как надо пробиваться в жизни, как обращаться с женщинами, но в его комнате были умные мальчики (Алешка и Валерка), которые не принимали его трепотню всерьез, и единственный, на которого Ефим, как мне казалось, имел влияние, был Сашка Бугаев.

Тем не менее, любовь зла, полюбишь и козла, а Ефим в общем-то даже и не козел, как задумчиво сказала мне Люся, которой Ефим нравился.

И мы гуляем вечерами по Долгопрудному, фланируем по Первомайской взад-вперед, мозолим всем глаза, стоим ночью перед общежитием не в силах расстаться.

Мы часто пили воду из автоматов без стаканов, Ефим бросал монетку, я подставляла рот под струю, а потом еще и он успевал попить.

Как-то я пожаловалась, что очень липкая от этой воды.

— Так сначала льется сироп, а потом газированная вода, — засмеявшись, объяснил мне Ефим.

В теннис я играла мало, не спорт был у меня на уме.

Ветка удивлялась нашему роману, вспоминала, как она всё шутила по поводу того, что не зря, наверное, Хазанов к нам ходит, что-то ему нужно, и гордилась своей прозорливостью.

Люся, которая была больше в курсе наших отношений молчала, она не очень верила в искренность Фиминых чувств с самого начала, ей казалось, что он не способен сильно влюбиться, что всё это для него игра.

Еще зимой, когда мы с Хазановым только-только начинали встречаться, он рассказывал мне про армию, как ему там плохо приходилось — идешь строем, куда не знаешь, всё тебе всё равно, только вода бежит за шиворот.

Я очень сочувствовала его страданиям, одиночеству и заброшенности и пересказала его рассказ о жизни в армии Люсе. Мудрая Люська засмеялась и объяснила мне:

— Если хочешь понравиться девушке, первым долгом расскажи ей про свою жизнь в самых черных тонах, чтобы ее разжалобить и вызвать сочувствие.

Но этот, оказывается, избитый прием на меня подействовал.

Чем дольше я встречалась с Ефимом, чем сильнее меня затягивал мутный омут пробуждающихся чувств, тем тревожнее становилось у меня на сердце, я терзалась и жаловалась Люсе, а Люся, на тот момент очень удалившаяся от меня и сблизившаяся с Виолеттой, сердилась:

— Ну, и чего тебе не хватает, гуляешь с парнем, который тебе нравится. Целуешься с ним, и что еще?

— Он не говорит, что любит меня.

— А что говорит?

— Что сильно увлечен, что такого с ним еще не было, что совсем потерял голову.

— А ты?

— А я хочу определенности, хочу, чтобы мне объяснялись в любви и клялись в верности. Ты пойми, я в нем не уверена, у него уже были женщины, а я толком и не целовалась ни с кем до него.

Ночами я плохо спала, утром, едва открыв глаза, я уже с нетерпением ждала встречи с ним, если повезет, то прямо с утра в столовой, а если он проспит, то уже на занятиях; потом вместе на обед, вечерами совместная учеба, после нее прогулки по городу перед сном — мы виделись каждый день, проводили вместе всё время, когда ссорились, то переживали и совсем не могли учиться.

— Ну ладно Зойка, но Ефима-то как захватило, — говорила Виолетта, наблюдая как он бегает под окнами общежития и ждет, когда я вернусь (я обиделась и уехала навестить дядю Борю).

Может, всё бы и обошлось, дотянули бы до лета, там расстались, и видно было бы как быть дальше, но тут, как назло, две никогда не виденные мной тетки Ефима уехали отдыхать, Ефим остался один и всё уговаривал меня зайти к нему. Мне было любопытно побывать там, в убежище, в которое Ефим любил уезжать, оставляя меня одну, и я как-то раз, когда мы гуляли по Москве вблизи от его дома (думаю, место прогулки было выбрано не случайно) зашла, еще ничего не решив про себя.

Эта была большая глупость с моей стороны, но я ему доверяла, он ведь был старше на четыре года и опекал меня, как маленькую. Ничего между нами не произошло, просто не получилось, и я встала перед дилеммой, или надо решиться сойтись с ним, или прекратить всякие встречи хотя бы на время. Ефим стал как безумный, умолял меня еще приехать к нему, ругал за мещанские взгляды, говорил, что он от меня без ума, что нельзя так обращаться с мужчиной, но не звучало главного для меня — я тебя люблю и хочу быть с тобой всю жизнь.

— Это банальности, — говорил он, — разве ты сама не чувствуешь, как я к тебе отношусь.

Экзамены я сдавала как в тумане, физику сдала на четверку, а по математике схватила 2 тройки.

На экзамене по анализу молодой преподаватель задал мне задачку — определить радиус сходимости одного ряда, если известен радиус другого и зависимость членов одного ряда от другого.

Я посмотрела на потолок и написала ответ, решить я не могла, даже не представляла, с какого боку подойти.

— Ответ правильный, — удивился преподаватель, — но где решение?

— Я не знаю, как решать, но зависимость степенная, и раз радиус сходимости одного ряда меньше, чем другого, то значит корень n-ой степени, — объяснила я свои соображения.

Парень вздохнул и поставил мне тройку, с чем я и ушла.

Из письма маме:

Здравствуй, ма!

Через полчаса у меня экзамен и спасти меня может только чудо, если конечно, меня допустят

Так что это письмо вроде посмертное завещения (я сохраняю ошибки, они показывают, в каком я реально была состоянии)

Не удивляйся на цвет чернил, я налила в авторучку вместо черных синии, вот она и откалывает такую разноцветицу. Бабушка мне тоже давненько не пишет. Очень боюсь, что не допустят, тогда пересдавать на осень, а если еще что-нибудь завалю, то это конец, выгонят из физтеха. Так что письмо это пишу кровью, даже по цвету похоже.

Сейчас письмо не отправлю, а вечером припишу, сдала я или нет. Погода в Москве была отличная, а вчера и сегодня дождь, судьбу мою оплакивает, наверное.

Ну все, иду одеваться, уже без 15 одиннадцать. Будем думать, что фортуна не повернется ко мне задом.

Дописываю через день. Анализ я все же сдала, но на тройку. Можно было вытянуть и на четыре, но не получилось.

Послезавтра сдаем историю, пока мои знания равны нулю, посмотрим, удастся ли все выучить.

Привет дяде Яше

Целую

Твоя Зоя

Не сердись за поездку в Ленинград, мне здесь все так надоело и опротивело, что я собралась и уехала, отдохнула 2 дня. (по истории я получила пять.)

Линейную алгебру, которую я всё же знала прилично, я сдавала молодому азербайджанцу, которого перед этим обругали за то, что он ставит одни пятерки.

— У вас билет, в котором и спрашивать-то нечего, — недовольно буркнул он мне и под этим предлогом поставил мне тройку, хотя я всё ответила. У меня же, как назло, было расстройство желудка, и я не стала спорить, ушла в туалет вместе со своей незаслуженной тройкой и поносом.

В Москву приехала мамина двоюродная сестра, тетя Кэто, и дядя Резо позвонил мне, что она хочет со мной познакомиться.

Вечером, вернувшись в общагу после свидания, я и говорю девчонкам, лежа в темноте в постели:

— Завтра пойду знакомиться с теткой из Киева, которую никогда не видела.

— Это она подарила мне мой красивый красный купальник, — добавила я помолчав.

Я относилась к этому событию как-то буднично, но Люся с Виолеттой почему-то разволновались.

— А в чем ты пойдешь?

Я задумалась.

Свои серые туфли, мои первые туфли на каблуках, которые я впервые надела еще в 10 классе, и мама с бабушкой пошли вслед за мной, посмотреть, как я буду в них передвигаться, так вот, их я отдала в починку, вернее Ефим отдал, другие страшные серые на низком — покосились, и блузки нарядной не было.

— Пойду в чем есть, — решительно сказала я, — не могу же я отказаться от встречи только потому, что мне не в чем пойти.

На другой день меня снарядили — надели на меня белую Веткину блузку и Веткины же туфли-лодочки, серо-зеленые на высоченных семисантиметровых каблуках — я никогда на таких не ходила. Но туфли были очень удобные и мне нисколько не жали — поэтому я довольно свободно могла в них передвигаться.

В таком виде я и поехала в Москву знакомиться с теткой.

Она оказалась немолодой очень энергичной женщиной с необыкновенным чувством юмора, помню, всё хотела купить подарок своему сыну и комментировала это свое стремление так:

— Мы начинаем судорожно любить своих детей, как только уезжаем из дому.

Мы были где-то в гостях, сидели за столом. Но кроме нее и Резо я не запомнила никого.

Выпив и поев, я расслабилась и рассказала, как меня экипировали всей комнатой, чтобы я понравилась тетке.

— Да что же на тебе свое? — тетя Кэто была слегка шокирована.

— Белье и костюм мои, — засмеялась я и получила в подарок симпатичную капроновую блузку, правда мне большую.

А неделю спустя, гуляя по Москве, мы с Хазановым зашли в универмаг, и я купила себе за 40 рублей красивые белые итальянские туфельки на небольшом тонком каблуке, фабрики «Фаро», я давно мечтала о белых туфельках, какие не смогла купить себе на выпускной.

Еще Ефим завел меня как-то в универмаг рядом с кинотеатром «Ударник», и я купила там себе кофточку, цвета морской волны в бурю, с золотыми пуговками. Хочу сказать, что обувь еще можно было купить, а с трикотажем было совсем плохо, и я рада была своей новой кофте, простой, под горло и без украшений, я носила серую индийскую, ту самую, которую мама купила у спекулянтки Ламары, но у нее (у кофты, а не у Ламары) уже подозрительно светились локти — пряжа была мягкая и не рассчитана на постоянное трение при писании.

Наташка была не в ладах с физикой (Степанов с упорством ставил ей тройки по зачету) и схватила двойку на экзамене в летнюю сессию, физика была первой, а на анализ она просто не пошла. У нее были две двойки, и она собралась уже совсем уходить с физтеха.

Но перед линейной алгеброй Миша Коломеев уговорил ее позаниматься с ним. Он прекрасно знал математику и рассказал ей весь курс, рассказывал в течение полутора дней, а потом она слово в слово повторила его. В результате на экзамене она получила 4 и то только потому, что это была первая отметка, хотя был уже третий экзамен, а отвечала она всё правильно.

Историю и химию она сдала, пересдала физику и анализ и продолжила учебу на физтехе.

Но в дальнейшем по физике это повторялось и на втором курсе, пока на третьем Наталья не завалила Гос, но об этом попозже.

Однажды поздно вечером мы решили полазить по чужим дачам, и я переоделась в брюки Ефима.

Я так понравилась ему в брюках, что он подарил их мне.

Вернулась я поздно, бросила брюки у кровати и завалилась спать. Девчонки утром проснулись, видят, возле моей постели валяются брюки Ефима.

— Ну, всё понятно, но куда же Ефим девался без брюк?

— На радостях умчался в одних трусах?

Девчонки ходили вокруг меня, строили предположения, но будить не решались, я всегда была очень свирепая, если меня разбудить утром.

Наконец я проснулась, и недоразумение объяснилось к разочарованию Виолетты.

Когда была хорошая погода, мы ходили на пляж на Водники или на Долгие пруды и даже купались. Вода в Долгих прудах была теплее, но совсем мутная и грязная. В те годы я переплывала Клязьму запросто, тем более, что посередине реки была большая мель, на которой можно было отдохнуть.

Как-то раз мы валялись в траве возле Долгих прудов, загорали и учили физику, изредка прерываясь на поцелуи.

Ефим искупался. Но я только потрогала ногу водой и не решилась войти в пруд — вода была холодная и по части прозрачности как-то очень сильно уступала Черному морю — мутная была водичка, по правде говоря.

Я села на берегу рядом с Хазановым, который лежал, прикрыв глаза рукой, и задумалась, глядя на воду и грызя, по своей привычке, травинку. Издалека пруд был нежно голубого цвета и только у берега, в тени вода становилась болотно-коричневой. Дул ветерок, и по поверхности пруда шла рябь, а потом ветер затихал, и белые стволы берез отражались в спокойной воде.

«Никак не получаются у меня эти отражения» — думала я, мысленно вырывая из общего кусочек пейзажа и вставляя его в рамку, и тут же решая, что будет хорошо смотреться, а что лучше не рисовать.

Из задумчивости меня вывел голос Ефима, который, оказывается, давно уже смотрел на меня.

— На тебе сейчас все краски, какие только можно представить — темные глаза, яркий румянец, зеленая ветка в руке, красный купальник, и всё на фоне голубого неба. Никогда ты не будешь так хороша, как сейчас, в 19 лет.

Оказывается, он тоже рисовал свою картину, и я для нее позировала.

Это было еще до отъезда теток. А когда они уехали, мне совсем житья не стало, он всё время звал меня к себе.

Однажды мы поссорились из-за моего отказа поехать с ним, и я возвращалась от электрички вся в слезах, а Ефим уехал.

— Ты ко мне равнодушна, — сказал он, — только смеешься над моими чувствами.

Бредя вдоль шпал, заплаканная, и не решаясь пойти в таком виде в общежитие, а пытаясь успокоиться, я встретила Володю Александрова, миловидного полного мальчика из нашей группы, улыбчивого и уравновешенного.

Вовка был хороший товарищ, терпеливый и внимательный в общении с девушками — видимо сказывалось наличие сестры-близнеца.

Как-то раз, я помню, он сказал:

— За 18 лет совместной жизни мне страшно надоела моя сестра.

Увидев меня в таком виде, Володя остановился и взял меня за руку:

— Я еду на шахматный турнир, матч-реванш между Петросяном и Спасским, поедем со мной, ты развеешься и успокоишься.

Он даже деликатно не спросил, в чем дело, а я не стала говорить, что поссорилась с Ефимом. В группе все знали, что у нас любовь, но мало ли почему слезы.

Всхлипывая, я всё-таки собралась с духом и поехала с ним.

Тогда шахматные матчи отслеживались всеми, даже моей бабушкой, я увидела Петросяна и Спасского живьем, и я никогда не думала, что это так просто и интересно, побывать на матче. Правда партию отложили, и мы ушли, не узнав результата, но всё равно, я отвлеклась и успокоилась. Володя проводил меня до электрички и хотел даже до общежития. Но я отказалась:

— Нет. Не беспокойся, я доберусь сама.

Вернувшись в общежитие, я легла, но не спала, а сочиняла стихи, стараясь отделаться таким образом от своего смятения и посмотреть на ситуацию со стороны. Но мои жалкие, сугубо конкретные опусы не приносили облегчения и никак не отражали моих чувств.

«Ты помнишь, вечер был,

И тучи комаров,

Ту электричку ждали мы

Тоскливо и без слов.

И я ушла, ушла вдоль шпал…» и т. д.

Утром вернулся Ефим, сказал, что не может без меня, ему плохо, пусть всё будет так, как я решила, и на неделю мы успокоились, сдали анализ, а потом началось всё по новой.

В общем, перед последним экзаменом и моим отлетом к маме в Караганду, я не выдержала и решилась, уступила его домогательствам и своим чувствам и приехала к Ефиму.

Утром я быстро шла по двору, стараясь незаметно проскочить мимо любопытных глаз его соседок. Шла я быстро, опережая Хазанова, как будто не рядом с ним.

Вдруг Ефим резко дернул меня за руку и развернул лицом к какой-то женщине:

— Вы только посмотрите, Марья Петровна, какую я себе красивую девушку отхватил.

Я полыхнула румянцем от неожиданности и, вырвав руку, отвернулась.

— Что-то больно скромна твоя девушка, смотри, Фима, — заметила соседка.

На другой день мы смотрели в ДК «Вперед» вышедший тогда на советский экран фильм «Соблазненная и покинутая», и Ефим, когда главный герой говорит, что он не хочет жениться, потому, что невеста ему уступила до брака, испуганно обнял меня за плечи и шепнул в ухо, успокаивая:

— Боже, какой болван.

Он уехал раньше меня сразу после экзамена, в Обнинск, на операцию гланд, а меня на самолет проводил брат Алешка. Я опоздала на регистрацию на аэровокзале, и мы, схватив такси, помчались в Домодедово, денег у меня было в обрез, и за такси заплатил Лешка.

Как он добирался обратно, не знаю.

Я летела и думала, то о Ефиме, то о том, что закончила первый курс, уже устала очень, а впереди еще 5 лет учебы, то о предстоящей встрече с мамой, по которой соскучилась.

Я прилетела, мама встречала меня в аэропорту, я увидела ее, обрадовалась, и всё происшедшее со мной, всё то, что держало меня в таком напряжении последние месяцы, как бы отошло на задний план, я снова почувствовала себя маленькой девочкой, и моя выстраданная взрослость стала казаться нереальной и совершенно невозможной, и еще невозможней было во всем признаться матери.

Правда, я всё же рассказала маме, что за мной ухаживает мальчик, фамилия Хазанов, и стала ждать от него писем.

В Караганде стояла жуткая 40-градусная жара, руки к утру ссыхались, на ночь ставили таз с холодной водой в комнату, я держалась за холодные никелированные спинки кровати, лежа ночью без сна, измученная жарой и тоской.

Писем мне не было, первую неделю я и не ждала, зная, что он в больнице, потом стала волноваться — известий от него не было и не было. Незаметно от мамы я каждый день с бьющимся сердцем заглядывала в круглые отверстия почтового ящика, не белеет ли там письмо, но письма не было.

«так писем не ждут, так ждут письма.»

У меня был адрес Ефима. Но я сама не писала, справедливо считая, что написать должен он первый. Да я и не любила писать письма. Получить от меня письмо было большой редкостью, мама всегда просила:

— Зоя, пиши письма сложносочиненными предложениями. У тебя ведь только подлежащее и сказуемое. Даже определений нет. Иногда, чтобы я быстрее ответила и не ссылалась на то, что у меня нет конвертов, мама присылала мне письмо с конвертом и надписанным обратным адресом. Так что и Ефиму я не писала, только ждала от него письма, как он обещал, и сама в уме всё сочиняла ему письма, расписывая в ярких красках, как я по нему скучаю.

Я собирались на август в Батуми, к бабушке, а потом должен был приехать дядя Яша и забрать бабушку к себе в Караганду.

Мне было скучно в Караганде, ведь тут у меня не было ни друзей, ни знакомых.

Мама водила меня в Карагандинский парк гулять.

— Вот наша знаменитая в Караганде березовая роща, — сказала мама, подводя меня к аллее светлых лиственных деревьев:

— Замечательно красиво, — сказала я, — только, мама, это осины.

Мама присмотрелась, смутилась, и мы пошли искать настоящую березовую рощу. Она оказалась недалеко.

В конце июля я уехала на пассажирском поезде из Караганды в Москву.

Поезд кланялся каждому столбу, ехали мы трое суток по страшной 40 градусной жаре, я лежала на верхней полке, вся пропахшая гарью и считала вагоны в товарных поездах — я гадала, как на ромашке, любит, не любит.

Если четное число вагонов, то любит, нечетное, нет. И я пересчитывала вагоны в длинных-предлинных товарняках. Доходила до 70–80 и ошибалась или забывала, на что я загадала, на чет или нечет, и с новым встречным поездом начинала считать снова.

Если кто помнит, какие тогда составы ходили по России, тот поймет, что только большая любовь могла подвигнуть человека пересчитывать эти унылые вагоны.

Я прискакала в Москву и побежала звонить теткам Ефима.

— Он в больнице, — ответили они.

Тогда они еще мне отвечали, хотя уже и сквозь зубы. Я осталась переночевать у Гали Хучуа, в ее комнатке в общежитии, а потом, сказав, что мне надо навестить одного человека в Обнинске, поехала туда, нашла больницу и нашла Ефима.

Он очень удивился и обрадовался неожиданной встрече со мной, обрадовался сильно и вполне искренне, дал мне денег, я сходила в ближайший магазин, купила хлеба и ветчины, тогда в Москве появилась вкусная баночная ветчина, нежно-розового цвета, и мы лопали этот хлеб с ветчиной, сидя где-то над обрывом в больничном отделении, изредка прерывая еду поцелуями.

Он отдал мне письмо, которое мне написал, но не отправил, у него было осложнение, и его не выписывали, но обещали выписать завтра, то есть днем позже я его уже не нашла бы.

Мы договорились встретиться на другой день в Москве на набережной, рядом с его домом. Я была против этого, сказала, ни к чему нам сейчас эта встреча, выздоравливай. Но он настоял. А зря

На другой день, я томительно ждала его, стоя на ветру набережной, он опаздывал, через 2 часа был уже мой поезд до Батуми, вдруг возле меня остановилась машина, из нее выскочил Ефим, а вслед ему выскочила женщина с криком: — Ты куда? Никуда я тебя не отпущу.

Я смешалась, не знала, как поступить, и поздоровалась с женщиной кивком головы.

Его мать (я как-то сразу поняла, что это мать, а не тетка, по большому внешнему сходству) вынужденно кивнула мне в ответ, сказала сыну «только быстро» и недовольная села обратно в машину.

Он рассказал взволнованно:

— Представляешь, только ты уехала, и заявилась мать, в страхе за мое здоровье.

Наша единственная встреча с его матерью вышла очень неприятной для меня.

Всё же он сказал:

— Жди, я сейчас приду, — и уехал.

Вернулся он минут через двадцать, сказав, что ему пришлось стукнуть кулаком по столу. Проще было пригласить меня с собой и представить родне, я считала, что у него были основания так поступить, но думала так одна я.

Ефим был худой, весь замученный, и не время было мне что-то требовать. Он пообещал приехать ко мне летом, так как разлука почти в полтора месяца казалась мне (я думала и ему) очень долгой. Мы обнялись и расстались. Чмокнув его на прощание дежурным вокзальным поцелуем, я решительно, не оглядываясь, как я всегда делала при расставаниях с близкими, чтобы не тянуть резину и не плакать, ушла вдоль набережной и даже не знала, смотрел он мне вслед или нет.

Это было наше последнее свидание, когда мне казалось, что я счастлива, и у нас всё хорошо.

2 курс, 1966–1967 гг.

Радостная, уверенная в его и своих чувствах, с надеждой на скорую встречу, сидела я в купе поезда Москва-Батуми, поджав колени к подбородку, смотрела из окон вагона на простирающийся до самого горизонта морской простор и мысленно торопила локомотив. «Скорей, скорей, скорей, домой, домой» — звучало для меня в перестуке колес.

Бегом я пробежала квартал от железнодорожного вокзала до наших комнаток у Барабадзе и кинулась на шею своей бабульке, которая уже заждалась меня.

— Где же тебя черти носят, все глаза проглядела. Два дня ходила на вокзал встречать, а тебя всё нет и нет.

— Какие нежности при нашей бедности, — отшутилась я, целуя морщинистую щеку бабушки, — просто я один день погуляла по Москве, — и бабушка не уточняла подробности, к моему большому облегчению.

Батуми был пустой для меня, большинство моих товарищей-студентов были на ежегодных отработках в колхозах, и родители ждали их только в конце июля.

Осман встретился мне на улице и после радостных возгласов и поцелуев, сказал мне:

— Очень скучно стало в Батуми, вы все разъехались, и я не знаю, что делать. Дед обещает купить машину, если я женюсь, может жениться? Невеста у них есть.

Я в полете своей любви ужаснулась его словам:

— С ума сошел, жениться из-за машины. Машина сломается, а жена на всю жизнь.

Но самым первым меня встретил Велик, остановился как вкопанный, потом воскликнул:

— Зоя, ну что ты с собой сделала?!

— Знаешь. Плохой климат, тяжелая учеба, — объяснила я свой поблекший, усталый вид.

— Никакая учеба не стоит твоей красоты, — горестно вздохнул Велик.

И он был, конечно, прав. Никакая учеба не стоит девичьей красоты.

Корты тоже были пустые, я приходила, но играла мало. Света и Мадлена окончили школу и поехали искать свое счастье, наш Ника возился с маленькими и переживал, сделает ли он из них такую команду, какой была наша, Зойка была где-то на сборе винограда на Украине и должна была приехать попозже, а Софа собралась в Чимкент, к сестре. Всё же мы вырвались как-то раз и погуляли с ней в Ботаническом саду до ее отъезда, и я ее там нарисовала сидящую под сосной.

— Какая дружба сильнее, — спросила меня Софа, — школьная или институтская?

Я не хотела ее обидеть, но сказала честно:

— Институтская. Там ты одна, а дома у тебя мама, родные.

На самом деле самой ближайшей подругой у меня по-прежнему оставалась Зойка, но теперь это уже была взрослая дружба.

Виола Дженеладзе разгуливала по бульвару с маленьким годовалым мальчиком: она вышла замуж за батумского парня-морячка. Он был в нее влюблен, когда она еще училась в школе, и в плавании, в разлуке, каждый день слал ей телефонограммы «Живу только тобой, не могу жить без тебя», и вот теперь она замужем за ним.

Виолка, сияя ослепительной улыбкой от уха до уха, как всегда веселая, хорошенькая, без умолку тарахтела, рассказывая, как она легко рожала:

— Как я рожала, так можно каждый день рожать, — смеялась она.

Я рада была ее видеть, от нее веяло благополучием счастливой молодой женщины, и это успокаивало и расслабляло.

Недели через две я получила от Ефима письмо, где он написал, среди прочей всякой ерунды о своем отдыхе в Сухуми, что не приедет, так как не хочет поставить меня в ложное положение.

«Мои друзья-абхазцы объяснили мне, что я поставлю твою репутацию под большое сомнение, если вдруг приеду» — так коряво, очевидно фальшиво прозвучало его решение не встречаться со мной.

Я просто опешила.

Ничего себе! Он решил беспокоиться о моей репутации, а о чем он думал всего месяц назад, где было его беспокойство?

Свое огорчение после прочтения письма я не смогла скрыть от бабушки. Кроме того, я наелась в этот день инжира, и меня рвало: то ли от инжира, то ли от нервного потрясения. Было так плохо, что пришлось вызывать скорую.

Плакала я тайком от бабушки, но всё равно она поняла, что я страдаю, и сказала:

— Зоя, ты так молода, будь осторожна. Это может помешать тебе в будущем.

Но советы моей дорогой бабульки уже опоздали.

Наконец приехала долгожданная Зойка, и я могла поделиться своими проблемами с близким человеком.

Зоя ужаснулась моей решительности:

— Ты всегда была сумасшедшей, — сказала она, — но не переживай так из-за этого. Может быть, у вас всё еще будет хорошо.

Мы играли с Зоей в теннис, загорали. Приехали Даник и Алик, много играли в карты на пляже. Увиделась я и с Сулико Манцкава. Он писал мне очень хорошие письма на физтех про свою жизнь моряка, описывал ночные вахты в бурном море, когда только холодная волна, заливающаяся за ворот бушлата, разгоняет надвигающийся сон, а на вахте надо стоять еще несколько часов в темноте, на пронизывающем ветру, и глаза слипаются, и каждая минута кажется часом. И думала я, читая его письма, что он очень интересный, тонко чувствующий парень, и если бы он так со мной разговаривал, как писал, то мне было бы с ним интересно. Ефим перехватывал эти письма, так как из-за того, что у нас фамилии начинались на одну и ту же букву, письма наши попадали в один ящичек на почте в корпусе Б.

Ефим брал письмо и потом долго дразнил меня им, крутя перед носом конвертом и насмешливо комментируя:

— Ну вот, тебе опять письмо от поклонника, спляши, тогда отдам.

Но теперешнее мое свидание с Сулико было молчаливым и натянутым, и, как всегда, непринужденного разговора у нас не получалось. Мы посидели на пляже, потом он проводил меня до Зойкиного дома. Я сказала тете Тае:

— Какой Манцкава красивый парень, как я раньше не замечала.

— Он всегда был интересный. Не знаю, где были твои глаза, — засмеялась Зоина мама.

Я подурнела, и, думаю, Сулико, встретившись со мной, разочаровался: память обо мне сильно не соответствовала действительности, год тяжелой жизни вне дома сильно изменил меня, смылись яркие краски юности.

Писать он мне перестал. А через год, когда я окончила второй курс, Манцкава женился.

Больше наши пути не пересеклись ни разу, но спустя много лет, мы с Арутом, в его институте в Москве, сплетничали о наших, и Арут (перед тем как выдрать мне зуб) рассказал прямо-таки детективную историю: Сулико, который плавал капитаном, вдруг укатил со свой буфетчицей куда-то в сибирскую деревню, не сказав никому ни слова, и его разыскивали и семья и начальство.

— Всесоюзный розыск объявили, — уверял меня Арут, выбирая подходящие щипцы.

— Ну вот, я же чувствовала, что ему нельзя доверять, — засмеялась я, услышав эту историю.

Но тогда ни море, ни спорт, ни встречи с друзьями, ничто не могло отвлечь меня от горьких дум об отсутствии Ефима, встреча с которым отодвинулась до начала сентября, и не понятно уже было, какой она будет, эта встреча, а мир без него был для меня пустой, серый и поблекший.

В середине августа приехал дядя Яков за бабушкой, мы упаковали вещи, и я проводила их на поезд в Москву. Из Москвы Яков ехал в Караганду, бабушка решила проведать сестру Веру в Колпашево, а я осталась в Зойкиной семье еще дней на 10, потом мы вместе уехали в Москву. В Батуми было 30 градусов, по дороге была жуткая жара, а когда мы приехали в столицу, там оказалось 5 градусов тепла, такой был холодный август. Через день я проводила свою Зойку, вернулась с Ленинградского вокзала и тряслась от холода в общежитии. Я мало спала ночами — было ноль градусов, сыро, тоскливо, и я с большим нетерпением и тревогой ждала встречи с Ефимом, встречи, которая неизбежно должна была состояться, хотел он этого или нет — мы ведь учились в одной группе.

Я до такой степени промерзала, совершенно не могла согреться, и пришлось надеть зимнее пальто, так как осеннее мое было очень легкое, старое тбилисское пальтишко, купленное мне мамой еще в 10 классе.

Вовка Тульских зашел к нам поздороваться и посмотреть на меня:

— Про тебя легенды ходят, что ты в августе в зимнем пальто ходишь, — насмешничал он.

— Разве ж это август? — сердилась я. — Это же ноябрь. И к тому же всего один раз и надела, холодно ведь. Мы приехали из 30 градусной жары, думаешь легко переносить такую перемену? — оправдывалась я.

Мы пили чай у Галки и болтали, я рассказала им, что тяжело рассталась с Батуми навсегда, что мне было очень грустно, почти до слез, когда я смотрела из окна вагона на море и думала, что никогда его не увижу.

Вовке показались чрезмерными мои чувства.

— Слезьми обливалась, — любил он подковырнуть меня при встречах, — на море глядела.

На втором курсе мы поселились в 65 комнате — с окнами на юг, эту комнату выбрала Люся, просто мечтала в ней жить. В конце первого курса Люся поссорилась с Веткой, и поселились мы втроем — Люся, я и Томка Остроносова. Тамара как-то приблудилась к нам, мы на первом курсе ездили вместе на каникулы, я до Батума, она до северного Кавказа. Томка была симпатичной девушкой, востроносенькой, с прозрачными зелеными глазками, усыпанная бледными веснушками. Она пользовалась большим успехом у ребят, и на танцах ее приглашали наперебой в отличие от меня, но училась она трудно, на тройки, но не так, как Люся, у которой чувствовался большой запас сил, и которая плохо училась в основном из-за лени. Люся не была честолюбива и не считала нужным особенно стараться, если можно обойтись и без этого, а Томка старалась, но у нее не получалось.

Томка и Люся уже приехали, а Ефима всё не было. Я часто звонила его теткам и всё думала о том, как мы встретимся, всё перебирала в памяти подробности нашего последнего свидания на набережной.

Не представляю, какое впечатление я производила в те дни на окружающих — от постоянного нетерпеливого ожидания близкой встречи я жила как во сне, какая-то часть меня постоянно отсутствовала.

Лежа на кровати, в полной прострации, я ждала приезда своего возлюбленного, а из репродуктора Магомаев пел мне:

«Нет без тебя света, нет от тебя ответа…»

Начались занятия, и я, наконец, увиделась с Ефимом, загорелым, бодрым и здоровым, вполне уже оправившимся после операции. Мы были на лекции, среди чужих людей, он вполне радостно, но небрежно со мной поздоровался и вернулся к трепотне с товарищами, продолжая вести всё ту же внешнюю линию наших как бы товарищеских отношений, которой мы с ним, не сговариваясь, придерживались с самого начала. Не знаю, насколько легко она ему сейчас давалась, но мне крайне трудно.

Тот факт, что он приехал накануне и не пришел, вернее, не примчался, сломя голову ко мне, как поступил бы в мае, говорил об очень многом, если вспомнить, что мы расстались полтора месяца назад как близкие люди.

Вечером, после занятий он всё же зашел к нам в комнату и сказал, что сейчас, прямо сию же минуту, он уезжает в Москву:

— Идет в Москве кинофестиваль, я достал абонемент, но только один, и не могу тебя взять с собой.

Сердце у меня упало. Он вел себя так, как будто ничего особенного между нами не произошло, ну подумаешь, поиграли в любовь, с кем не бывает, это же вовсе не значит, что мы как-то связаны — такой был подтекст его поведения.

Я всё же вышла из комнаты его проводить, надеясь, что наедине он поведет себя по-другому, хотя и чувствовала, что он изо всех сил старается не остаться со мной с глазу на глаз.

Стоя рядом со мной на лестничной площадке и глядя куда-то в сторону, избегая моего взгляда, он сказал:

— Я всё обдумал, у нас больше не будет таких отношений, только дружеские.

Земля поплыла у меня из-под ног. Я не закричала и не стала биться головой об стену только потому, что бешенство, которое всегда охватывало меня, когда меня унижали, было сильнее отчаяния. Он, видите ли, всё решил, а я? Меня он спросил?

— Прекрасно, но о дружеских отношениях надо было думать весной, а сейчас несколько поздно и неприлично предлагать мне дружбу, — с трудом произнесла я тихим шепотом, так как у меня перехватило дыхание.

Слово за слово, мы разругались вдрызг, да и не могло быть иначе после его слов, и он ушел, сказав, что я топчу его чувства (не он мои, а я его!)

— Тетки болеют, замучили, — добавил он на прощание, — а тут еще ты навязалась…

И я осталась в слезах и полном смятении.

Каким образом человек, который еще два месяца назад не мог прожить и дня, не повидавшись со мной, как он мог так легко перемениться?

Сейчас я понимаю это так:

После весенней лихорадки он одумался и решил, что роман со мной на глазах у всех накладывал на него определенные обязательства. А он этого не хотел — зачем ему какие-то обязательства в 22 года, когда так приятно быть свободным.

В разлуке чувств у него поубавилось, весенний угар прошел, в голову стали приходить всякие разумные мысли, что спешить связывать себя не надо, что любовь подождет, что я уже никуда не денусь, и, если захочет, он будет со мной, а нет, так и другую найти не долго, и лучше всего держать меня на расстоянии, дабы снова не потерять контроль над ситуацией. А я никак не могла смириться с тем, что со мной произошло такое несчастье, я безрассудно влюбилась в человека, для которого соображения благоразумия были выше чувств, как моих, так и своих собственных. Я конечно умом понимала, как банально произошедшее со мной — столичный любитель сладенького, умеющий добиться своего в отношениях с женщинами, провинциальная, романтично настроенная девушка и печальный финал их любви.

Конечно, всё было не так уж просто. Ефим прежде всего не был столичным жителем, он жил у теток в Москве с 14 лет, а мать у него была в Костроме, т.е. он был провинциал, как и я, только он изо всех сил мечтал о Москве, и в этом, в основном, и заключалась его ущербность, не имея прямых путей достичь желаемого, он собирался ловчить и ловить москвичку, а я, счастливо живя в своем Батуми, хотела лишь учиться в Москве, а там как уж получится. Жизнь в небольшом городе, где мало шума и много воздуха, на самом деле, нравилась мне больше, чем суета столицы с ее транспортом и огромными расстояниями. Позднее основная причина моего желания быть поближе к Москве было наличие здесь продуктов питания, которых к моменту моего окончания института по всей стране уже не было.

Так что я не могла реально оценить стремление Ефима остаться в Москве любой ценой, ведь то, что не кажется важным для тебя, кажется таким же и для другого.

Обойдясь со мной, как с заводной куклой (хочу заведу, не хочу, на полку поставлю), он, тем не менее, не хотел, чтобы я считала его законченным подлецом. Но мой мир тех лет был черно-белый, и то, что уже очевидно не было белым, могло быть только черным. Выкрасив своего любимого черной краской, я очень мучилась, но, несомненно, для меня это был наилучший выход из сложившейся ситуации — я влюбилась серьезно, а он только развлекся, и нужно было сжигать все мосты между нами, иначе я годами жила бы несбывшимися надеждами. Теперь я всей душой желала одного, чтобы он провалился сквозь землю и как можно скорее. Его разговоры о большой любви были сплошным блефом, и на самом деле он намеревался жениться по расчету.

— Ты роковая женщина, — любил говорить он мне весной.

Это была полная чушь, я была просто молоденькая девушка, всегда воспринимающая любовь только как преддверие брака, мечтающая о детях, причем обязательно о двоих, и хотя немедленный брак пугал меня, (мне всегда казалось, что вот выйдешь замуж, и всё, конец свободе и грезам, и всё так скучно, один быт — так сказала я Томке Остроносовой еще на первом курсе, и Томка со мной согласилась), но я хотела полной ясности в наших отношениях и на роль роковой женщины никак не тянула, несмотря на экзотическую внешность и вспыльчивый характер. Маменькина дочка, привыкшая быть центром любви и внимания в нашей куцей, без мужчин, семье, я, оставшись одна, тяжело переживала разлуку с близкими, с мамой и бабушкой, тосковала по ним, и эту пустоту в моей, привыкшей любить и быть любимой, душе и заполнил Ефим. Переживи я первый год благополучно, я бы научилась быть одна, отвечать сама за себя, и уже не влюбилась бы так, без оглядки, появилась бы какая-то защитная оболочка, которой, увы, в мои 18 лет у меня совсем не было.

Тем не менее, при наших дальнейших встречах и томительных и мерзких выяснениях отношений, несмотря на всю свою влюбленность, мне хватило душевных сил поставить Ефиму ультиматум, не оставляющий ни малейшей лазейки: или ты женишься на мне, как доказательство чистоты и серьезности твоих намерений, или ты подонок и не смей ближе, чем на пять метров, подходить ко мне. Условия категоричные, что там говорить, но теперь уже, когда мое внутреннее доверие к нему было подорвано его уклончивым, ни к чему не обязывающим поведением, не было другого пути для восстановления чувств: любишь, женись, не любишь, проваливай, в конце концов, пусть говорит спасибо, что я не могу посвятить в такое дело отца, а то он был бы еще и с битой мордой, если уж он так чтит кавказские обычаи…

Первые дни занятий проходили у меня, как в бреду, и вдруг я поняла, что не выдержу напряжения каждодневных встреч с Ефимом на занятиях. Я перестала ходить на них. Да и он прогуливал.

И я решила перейти на другой факультет.

Пришла в деканат аэромеха, но меня не взяли с тройками по математике, пошла на физхим и сказала:

— Я увлеклась химией, возьмите меня (химию я сдала на отлично), — и Волкогон, который тогда был замдекана физхима, а на самом деле заправлял всем, мы декана и в глаза не видели за все 6 лет учебы, меня взял; следом за мной ушла на физхим и Виолетта, которую там зачислили в студентки, а до этого она всё еще была кандидатом, хотя уже дважды прилично сдавала сессию.

Люсю я посвятила в свои отношения с Ефимом, не выдержав одиночества.

Пока Ефим был мне близким человеком, я никому не говорила про нас, но при разрыве мне нужна была наперсница, а Люся была мне ближе всех в тот момент.

Люська и раньше настороженно относилась к нашему роману, а теперь сочла, что ее подозрения относительно неискренности Ефима имели основу.

Написала я и маме. Она приехала, то ли по каким-то делам, то ли из-за меня, я жила в таком угаре, что ничего не помню.

Ефим не стал уклоняться от разговора с мамой, как я того ожидала, нет, он встретился с ней и пытался ее перевоспитывать, внушить ей более широкие взгляды на отношения мужчины и женщины — это моей-то маме, венерологу по профессии, много чего в жизни видевшей, особенно того, к чему приводят широта взглядов и распущенность нравов. Попытки Ефима как-то выкрутиться из скользкой ситуации, в которую он попал, опять-таки, не беря на себя совершенно никак обязательств по поводу нашего с ним будущего, были для мамы шиты белыми нитками.

Выслушав всю ту околесицу, которую он нес в течение часа, мама сказала после его ухода:

— Зоя, ты, конечно, дура, совершенно не видишь, с кем имеешь дело, но незачем так убиваться, всё ерунда, и хорошо, что он бросил тебя, раз он такой по натуре, то рано или поздно он всё равно сделал бы это. Так лучше раньше.

— И потом, ты готова выйти замуж за еврея?

— Ну, ты же замужем за евреем.

— Я совсем другое дело, я не собиралась иметь от него детей, а ты готова рожать изгоев? Кроме того, его родня тебя не примет, раз ты не еврейка.

В общем, мама велела мне не сходить с ума, выкинуть его из головы и продолжать учиться, и думать о здоровье, которое оставляло желать лучшего.

Легко сказать, но сделать совсем не так уж просто.

Но мамина уверенность, что всё пройдет и быльем порастет, и не стоит мне горевать, а радоваться надо, что так легко от него отделалась, придали мне немного бодрости, но не надолго, ведь мама вскоре уехала.

Я постоянно, думала о нем, искала глазами знакомую фигуру, вечерами часто ревела, пока Томки не было дома, а иногда и при Томке, она знала, что из-за Хазанова.

На мой день рождения на первом курсе Ефим подарил мне симпатичного большого желтого мишку с белой грудкой. Теперь этот мишка сидел на тахте и напоминал мне о нем. Особенно меня злило, что с ним любила обниматься Ветка. Придет, сядет и прижимает к себе этого мишку, как будто он живой.

Разругавшись в очередной раз с Ефимом, я схватила мишку, спички и побежала через линию к соснам. Там часто жгли костры студенты, я видела вечерами огонь. Набрала веток, разодрала в ярости медведя на части и сожгла.

Я убежала в таком виде и состоянии, что кажется, кто-то пошел за мной, присмотреть, то ли Томка, то ли Любочка Волковская.

Виолетта при случае обо всем доложила Ефиму, но я не помню его реакции.

На первом курсе я не баловалась сигаретами, но тут, я вспомнила, как бабушка сказала как-то, показав на маму:

— Из-за нее курю.

— Почему?

— Когда она в Ленинграде в блокаду была, думаешь, легко мне было?!

— И что, когда куришь, легче?

— Нет, конечно, — ответила бабушка, — но всё же как-то отвлекает.

И я решила отвлекаться и попробовать курить. Мне всегда нравилось, как женщина сидит, закинув ногу за ногу, и курит, загадочно щуря глаза.

Начала я с сигарет «Дымок». Кажется, я видела, такие сигареты курил Вовка Тульских.

Страшная дрянь, никакого аромата, полностью соответствуют своему названию.

Потом я пробовала «Астру» — хорошие сигареты. Но они быстро исчезли, и я стала покупать сигареты «БТ», «ЯВА», и нравились мне легкие дамские — «Фемина», но они были дорогие и, к тому же, в Долгопрудном не продавались.

Виолетта и до меня баловалась сигаретами, а Люся начала курить, глядя на нас обеих.

Постепенно я втянулась в это дело, научилась затягиваться. Тогда придавали этому большое значение, всегда спрашивали:

— Ты по настоящему куришь, затягиваешься, или просто добро переводишь?

Так, я научилась затягиваться, пускать дым из носа и после долгой тренировки — кольцами. Запрокинешь голову и осторожно выпускаешь изо рта колечки вверх одно за другим. Курила я в течение почти трех лет, со второго курса по пятый.

Курила я только в общежитии и никогда не испытывала больших неудобств, когда, уезжая из общежития, например к отцу или к маме, я лишалась возможности курить.

Во время перерывов между занятиями в коридоре вместе с толпой ребят я никогда не курила, но в женском туалете могла и покурить.

Туалеты в лабораторном корпусе были большие и просторные. Я часто там занималась, сидя на подоконнике и покуривая. Специфика физтеха такова, что в женских туалетах тихо и пусто, и можно отдохнуть от шума аудиторий. Там, в одиночестве, я доучивала перед сдачей органическую химию.

Помню день своего появления в новой группе.

Я тихонько вошла в аудиторию, где по расписанию должна была заниматься моя новая, 544 группа, поздоровалась и села. Парни замолчали на мгновение, оглядели меня, ответили на приветствие, а потом продолжали свои разговоры.

Вдруг в комнату влетела стремительной, слегка заплетающейся походкой, тоненькая высокая девушка в очках, посмотрела на меня, подслеповато щурясь сквозь очки, а затем решительно подошла и поцеловала мягкими теплыми губами.

— Вот и окончилось мое одиночество, — радостно воскликнула она.

Я слегка опешила от такого ласкового приема.

Наталья Анохина была медлительнее и значительно сдержаннее в проявлении своих чувств, я проучилась с ней целый год, и хотя ни разу между нами не возникло никаких конфликтов, во всяком случае, таких, какие я могу вспомнить спустя 35 лет, таких нежностей, как объятия и поцелуи между нами не были приняты.

Наташка, иногда под настроение, любила меня слегка потрепать, но я, как не любила возиться с раннего детства, так и осталось такой же. Один раз я ее очень обидела, она пригласила меня в гости, я обещала приехать, но Ефим был рядом, и я не смогла от него оторваться даже на один день. Наталья обиделась, но не выставляла свои чувства на показ. Я, правда, позвонила ей и сказала, что не приеду, но всё равно, мама ее напекла пирогов, а я, свинья, не заявилась.

И вот осенью 1966 г я сидела в аудитории в незнакомой обстановке, напряженно, как всегда, когда я прихожу в новый коллектив, сжавшись, растерянная, подавленная событиями последних дней, принесших мне много боли и страданий, безучастная, без обычного своего радостного подъема и оживления, которое бывает у меня в моменты каких либо перемен, без ожидания чего-то хорошего, ну вот просто сидела такая расплющенная с наклеенной полуулыбкой на лице, и вот вошла совершенно незнакомая девушка, обняла меня и поцеловала, как старую знакомую, как человека, которого ждешь с нетерпением и очень рад, наконец, увидеть.

Сейчас, когда я пишу эти строки, впервые за все 34 года, прошедшие с того момента, я вдруг поняла, как же мне повезло. Единственным светлым пятном во всей этой дурацкой истории с Ефимом, было мое знакомство и сближение с Ириной Сергеевой, с которой я дружу до сих пор.

Оказавшись с Иркой в одной группе, я не только приобрела подругу в ее лице, но и довольно близко сошлась с Динкой Фроловой, и таким образом, уже через Иришку приобрела еще одну подругу. И мы дружили втроем, но наша тройка не была замкнутой, и каждая из нас имела еще подруг на стороне.

До меня в Иркиной группе была девочка, Светка Елизарева, та самая девочка, которую я заприметила в электричке год назад.

Она очень слаба оказалась по физике, а главное, не по ее неуравновешенному характеру была учеба на физтехе, требующая упорных каждодневных трудов, и ее отчислили. До того, как это произошло, мальчишки из группы очень старались ей помочь. Следили, чтобы она училась, и заходили за ней на лекции, в общем, она передвигалась по территории чуть ли не под конвоем. Светка была хороша собой, и, конечно, ребятам обидно было, что из их группы отчислили такую студентку.

В результате, парни, когда она уходила из физтеха, дали ей плохую характеристику — написали, считая себя, наверное, необыкновенно остроумными, что Светке нужны нянька, кукла и ремень.

Когда Алексей Иванович, наш преподаватель физики, увидел меня, на лице у него появилось плохо скрываемое огорчение — только от одной избавился, как другая появилась нервы мотать.

Во втором семестре у нас шло электричество, по которому я всегда была слабее, чем по остальным разделам физики, но Алексей Иванович прекрасно вел занятия, объяснял все трудности и тяжелые задачки, которые были в заданиях, показывал все подводные камни — в общем, в отличие от Степанова, любившего побить студента мордой об стол, проводя занятия на высоком уровне математики, Алексей Иванович просто вел за руку по заумным лабиринтам физтеховской программы по физике.

Лекции по физике нам читал Гладун. Про него говорили, что он решительно согласился взяться за это трудное дело, когда другие, оказавшиеся более требовательными к себе, отказались. Читал он плохо. Нам преподавали на физтехе общую физику 5 семестров, два с половиной года, и ни разу нам хорошо не читали лекции по физике, так, чтобы стоило ходить, и можно было бы готовиться по конспекту к экзаменам.

Ходил на лекции он почему-то в красных носках, возможно из-за верноподданнических чувств, и девчонки с физхима каждый раз вытягивали шеи, чтобы увидеть его ноги и убедиться, что он снова в своих неизменных красных носках.

Ральф Жутковский, парень из моей новой группы, всегда опаздывал на его лекции. У Ральфа болела нога, он прихрамывал. Высокий, нескладный, огромными шагами, шумно шел он по ступеням аудитории, спускаясь поближе к лектору, долго усаживался, минут 10 слушал, а потом с грохотом вставал и такими же огромными шагами удалялся из аудитории, всем своим видом выражая полное пренебрежение и к лекции, и к тому, как воспримет его поведение Гладун, который, надо отдать ему должное, внешне как бы не придавал значения заполненности аудитории на его лекциях.

Не то было на математике и теормехе.

Не помню, кто читал нам теормех, (Коренев, сказала Ирка, она вспомнила) но внешность помню хорошо: невзрачный немолодой какой-то одновременно лысоватый и взъерошенный человечек. Читал хорошо, подробно и четко, и я с удовольствием ходила на его лекции.

Анализ нам читал по-прежнему Кудрявцев, и я старалась не пропускать его лекции, а дифференциальные уравнения читал Абрамов, читал как-то яростно, с упоением. Весь перепачкавшись мелом, он бегал вдоль доски и преобразовывал одно пространство в другое. Функцию в первом пространстве помечал одной звездочкой, преобразованную двумя звездочками, переводил в следующее пространство и помечал уже 3 звездочками, и так доходил иногда до 5 звездочек. Студенческий народ тихо посмеивался и ставил звездочки. Его курс мы сдавали летом, к экзаменам я еще вернусь, но хочу сказать, что я, когда разобрала его лекции, просто сама увлеклась красотой построения, полетом его мысли. Всё было так совершенно, логически завершено, грех было не выучить.

Я сейчас буду описывать перипетии нашей студенческой жизни, но хочу сказать, что первые два года, а год уж точно, после разрыва с Ефимом я жила как бы двойной жизнью: я общалась с людьми, которые ничего не знали о наших отношениях, и вела себя так, как я помнила и представляла, должна была вести себя девочка, какой я была когда-то.

Я смеялась, когда было смешно, училась, когда было нужно, дружила с девочками, которые мне нравились, ходила в кино и на танцы, но эта была внешняя сторона моей жизни, а внутри я ждала, когда же утихнет моя боль и затянется рана, нанесенная мне Ефимом. Я как ящерка, которой оторвали хвостик, и которая сидит под камнем и растит себе новый, так и я пыталась отрастить себе свой хвостик, чтобы вновь стать веселой насмешливой и уверенной в себе, как до своей неудачной любви.

Переходя в душе от отчаяния к надежде, а вдруг мне только кажется, что он переменился ко мне, и всё еще наладится, и к ненависти, зачем он нарушил мое спокойное существование, как мне хорошо было, я всё время пыталась вернуть себя к тому, слегка ироничному восприятию Хазанова, которое было у меня, когда я еще его не любила, пыталась смотреть на него теми глазами, которыми смотрела год назад.

Вернувшись из института, я перед тем, как сесть за учебники, рыдала иногда по два, три часа и только измучившись от этого плача, садилась заниматься. Это отвлекало меня от эмоций, и, проучив целый вечер органическую химию, выписывая структурные формулы и вытирая рукавом всё еще капавшие слезы, я на другой день получала по лабораторной отлично.

— Врешь ты всё про свою любовь, — сердилась Люська. — Ну что это за страдания, если ты получаешь пятерки?

В общем, со стороны всё выглядело не так мрачно, как казалось мне изнутри.

Как-то раз я сидела в комнате Наташки Анохиной и жаловалась на тоску Лене Жулиной, нашей однокурснице и Наташкиной приятельнице, с которой она жила уже второй год в одной комнате, жаловалась, не открывая истинной причины своей грусти.

— Ты сойдись поближе с Иркой, она прекрасный человек, ты найдешь в ней подругу на всю жизнь, — вдруг посоветовала мне Ленка. Я и без Ленкиного совета уже сблизилась с Ириной, которая была более стремительной, более эмоциональной и открытой, чем Наталья, т.е. психологически ближе ко мне, и, кроме того, нашей дружбе не мешал Ефим, как это было на первом курсе с Наташкой. Но если Иришка приняла меня сразу и безраздельно, то, в общем, группа встретила меня с настороженностью, совсем не так, как относились ко мне не только в старой группе, но и на всем факультете, где большинство ребят с нашего курса звали меня Зоинькой, так повелось еще с колхоза.

Занятая своими переживаниями, не представляя, как выглядят мои слова и поступки со стороны, действуя как автомат, всё время на автопилоте, я часто говорила совсем не то, что думала и чувствовала, и не то, что следовало бы говорить, что возможно и настораживало ребят.

Из письма:

Пишу тебе, как ты уже чувствуешь по срокам, не во вторник, а в воскресение. Текучка заела, завертела и закрутила. Уже лекции нужно разбирать, задания делать, лабораторные сдавать.

Группа у нас хорошая, правда, я почти ни с кем не познакомилась. Девочка одна, очень милая девочка. Резо, кажется, не звонил, к Борису я не поехала, сижу у рыженькой Наташки и пишу письмо.

Как твоя гипертония?

У меня все неплохо.

Здравствуйте, буля!

Сейчас. Наверное, вам не так скучно и минорно, а вот если бы и я приехала, совсем весело бы было.

Как Караганда? Все удобства, которыми вас так заманивали?

Какая у вас погода?

Д. Яша, здравствуйте! Я собиралась пожаловаться Вам и бабушке на маму за что-то, но за что, забыла. И почему она не прислала телеграмму о благополучном прибытии? С меня, небось, всегда требуется.

Если в Караганде встретите «Электричество» Калашникова, то, пожалуйста, пришлите.

Целую всех, Зоя.

Бабушка уезжала в Колпашево, к бабе Вере, там не было горячей воды, да я не уверена, была ли канализация. В общем, мама уговаривала бабушку приехать, и бабуля, хоть и боялась не ужиться с новым зятем, всё же приехала к маме, выбирать особенно было не из чего.

Нам выдали стипендию, и я почему-то решила это дело отметить. Пошла в магазин, купила бутылку «Ркацители», какую-то закуску, и мы на троих, с Люськой и Томчей, осушили ее. Кажется, там было 0,7, но градусов не больше 10. Не могу сказать, что мы опьянели, но мне вдруг стало плохо, замутило, я пыталась помочь себе, но не смогла, и девчонки отвели меня на скорую помощь. Там оказалась довольно вредная молодая женщина, которая, как узнала, что у меня гастрит, а я позволила себе выпить, страшно разозлилась, не хотела со мной возиться, промывать желудок и грозилась написать в деканат, что у меня алкогольное опьянение.

— Да, нет, — спорила я с ней, — мы на равных выпили, вон девочки совершенно нормальные, ну, а мне плохо, может, от еды, а не от вина.

Этот наш поход на скорую помощь, которая, к счастью, находилась недалеко, Люся помнит и по сей день.

Насмотревшись, как я мучаюсь, (они присутствовали при промывании желудка) девочки потом не давали мне совсем выпивать, буквально отбирали рюмку, особенно впечатлительная Томка.

В какой-то мере мне стало с ними в компаниях легче, только ко мне пристанут «выпей, мол», а Люся тут же:

— Ну, нет, нечего ей пить, на нее потом глядеть тошно, — и сразу отставали, а то отказываешься, а парни думают, что ломаюсь.

На нашем этаже, в комнате рядом с Галкой Сидоренко, поселились девочки-первокурсницы. Одна из них, Рита, стремительно как-то стала сбиваться с пути истинного, очень часто собирались в их комнате шумные, пьяные компании, она начала много и как-то вызывающе курить, демонстрируя всем свободу нравов, и довольно часто была в подпитии, не в тихом или радостном, а в мрачном пьяном состоянии. Чувствовался в ней какой-то надлом.

Мы, девочки постарше, а старше мы были на 2 года, ей было только 17 лет, общаясь с ней, просто как бы не замечали вызова в ее поведении, стараясь именно обыденностью отношения отрезвить ее — ну пьешь, ну куришь, ну и что? И не такое видали. Главное при таких загулах сессию сдать, это и будет высший пилотаж, а напиваться может любой, — вот какую мысль старались ей внушить мы, девчонки постарше.

На самом деле я и Люська часто обсуждали ее крайне неординарное поведение и приходили к выводу, что если она не остановится, то не потянет и дальше первой сессии ей не уйти.

— Даже если очень способная, то всё равно может не сдать, — подвела итог я.

— Знаешь, Зойк, всё-таки она навряд ли очень способная. Обычно способные всё же учатся, — не согласилась со мной Людмила.

Вскоре приехала встревоженная Ритина мамочка, красивая, молодая и очень энергичная женщина, из тех правильных, решительных женщин, у которых всё всегда получается, а если у кого-то что не так, то это он сам виноват — человек кузнец своего счастья. Такая непоколебимость часто вызывает протест окружающих, особенно не таких напористых и удачливых, как она, и мне стало ясно, против чего бунтует ее некрасивая дочка.

Я зашла к Рите стрельнуть сигаретку, вернее три, для всей нашей курящей команды, и напоролась на бурю: мать на высоких тонах проводила воспитательную работу с дочерью, а Ритка с упрямым злым выражением лица мрачно дымила. Ретироваться незамеченной мне не удалось и пришлось сказать, зачем я приперлась, и я в развязном тоне попросила закурить. Я сделала это еще и для того, чтобы ее мать не думала, что дочка монстр, только одна тут курящая — нет, вот и я курю, а ничего страшного не происходит, учусь и дальше учиться собираюсь.

— И Вы тоже курите?! Уже сейчас курите? — с вполне искренним и поэтому особенно раздражающим ужасом воскликнула родительница. — Ну, а потом, на шестом, что будет?

— Сопьемся, наверное, — как можно небрежнее, дабы не выходить из роли видавшей виды девицы, ответила я.

Я ответила не так, как думала и чувствовала, а так, как она боялась услышать, в общем, она своими эмоциями по пустякам страшно провоцировала поступать назло, и я понимала Ритку, хотя совершенно не одобряла ее пьянства

Просто саморазрушение какое-то назло матери, которая подавляла ее как внешностью, так и напором.

«На зло моей маме пусть уши мои мерзнут» (любимое ядовитое замечание моей мамы) — вот чем руководствовалась Рита в своем поведении.

Ритка была совершенно невменяемой, нагрубила матери прямо в моем присутствии и вышла из комнаты. Мне, в конце концов, стало жалко эту женщину, которая находилась в полной растерянности и в непривычном для нее состоянии проигравшей.

— Вы отступитесь от нее, — встряла я в ситуацию, которая меня не касалась, но молча уйти я не могла

— Наверное, Вам нужно обидеться и уехать, а она одумается и возьмется за ум.

— А если не возьмется?

— Тогда завалит сессию и вернется. Она протестует против той морали, которую вы ей, видимо, силой навязали, а своей у нее нет. Она просто вырвалась на свободу, и считает, что хорошо только то, что вы считаете плохим.

— Столько трудов, сдать вступительные экзамены, и вот, всё окажется зря, — мама решительно не понимала свою дочь.

— Такое уж у нее взросление, — серьезно сказала я.

В результате, мамаша, насмотревшись на нашу жизнь, написала статью в газету «Фотон» о нравах и обычаях женского общежития, довольно интересную статью, но только это был взгляд снаружи, по поверхности, мне даже захотелось написать ответ в полемической форме, с названием типа «взгляд изнутри».

А про статью я узнала от Виолетты.

Вернулась с занятий, вхожу, Ветка сидит у нас, встряхивает газетой и говорит, в обычной своей манере, многозначительно произносит:

— Ну вот, ходит человек и ничего не знает, и даже не радуется, что ее на весь физтех очаровательнейшей девушкой назвали. Да я бы по потолку от счастья бегала.

Я похлопала глазами, но всё же сообразила, схватила газету и читаю статью, читаю внимательно до фразы:

«В комнату неожиданно вошла очаровательнейшая девушка и попросила сигарету».

Ага, думаю, хочет дать мне понять о диссонансе между моим внешним обликом и внутренним содержанием.

Вслух же я произнесла:

— Ну, и где здесь видно, что это я?

И бросила листки на стол.

— Но ты-то знаешь, что это ты, и я знаю, и Люся знает.

— Ну, всё равно, даже имени нет, прототип какой-то.

Тем не менее мне было приятно, что я понравилась этой задерганной неурядицами с дочерью женщине.

Рита завалила первую же сессию и вернулась домой, к мамочке, чего так не хотела.

У нас на курсе училась девочка Лида из Электростали. Хотя ее воспитывала не Верушка, но такое было впечатление, что именно она приложила к ней руку, видно, много было таких Демкиных среди педагогов того времени.

Лида ходила в носочках, носила косички, была очень занудной девицей, с большим апломбом. Поступила она на физтех с 18 баллами, но учиться совсем не могла, не успевала всё сделать в срок. Она была слишком аккуратной и тщательной, делая лабораторные, рисовала красивые рамочки разноцветными карандашами, всё считала сама, а мы у нее списывали (лень было считать лабораторные), и учились лучше, чем она. В последствии Лида перевелась в Бауманский и стала там отличницей, славилась прекрасными чертежами, терпения на которые ей хватало с избытком.

Когда я перешла на физхим в 544 группу, она встретила меня в коридоре общежития и сказала тоном, не терпящим возражений:

— У меня там одноклассник учится, Паша Лебедев, очень хороший парень, ты его не обижай и глаз на него не клади, у него есть невеста, очень красивая девушка. У них любовь с первого класса.

— Любовь с первого класса всё выдержит, — засмеялась я.

Несмотря не предупреждение Лиды Лысак, я обратила внимание, а потом и подружилась именно с Пашкой Лебедевым и его приятелем, Сашкой Бережковским. Они на втором были такой неразлучной парой, что их так и звали Паша-Саша. Пашка был из Электростали, а Сашка из Москвы.

Моя новая группа была дружной группой, было много киевлян, землячество сближало их друг с другом. Так Ральф Жутковский любил и опекал Мишку Черемных, способного, совершенно безалаберного и сексуально озабоченного парня, у которого в голове никак не укладывалось, как при его внешности он не пользуется успехом у женщин.

Но ироничные и трудолюбивые физтешки снисходительно относились к Мишке. Ирке он нравился, но она как-то сказала про него очень точно: «Если Черемных сказать: — Миша, прыгни с моста, ты в полете нравишься женщинам, — он прыгнет».

Алик Кобылянский, один из самых способных ребят не только на нашем факультете, но, думаю, и на курсе, тоже был из Киева. На занятиях он появлялся крайне редко, и только по тому, как с ним уважительно разговаривал Алексей Иванович, я понимала, что Алик не чета нам. Он блистал на первом курсе, когда учился, но больше чем на год, его не хватило, да и не нужна была ему никакая учеба, нужен был только диплом, а так он во всем сам прекрасно мог разобраться, без всякой учебы. Ирка очень сердилась, — какой талант в землю зарывает, — но я считала, что Алик, если чего захочет, то в любой момент добьется. А пока он целыми днями сидит у нас в женской общаге в комнате своей подружки Вали. Она на год моложе нас и приехала, и поступила на физтех, чему Алик страшно рад — у них любовь со школы.

Семинары по математике у нас вел Крылов, кажется, его звали Виктором, а может быть Владимиром, он откликался на то и на другое обращение со свойственной только ему иронией, мол, ну не достоин я, чтобы вы выучили, как меня зовут, ну так что, значит, недостоин.

После Кащенко его семинары были для меня просто свет в окошке — настолько приятно, четко и доходчиво он объяснял, обладал великолепным, не идущим ни в какое сравнение с похабником Голубевым, чувством юмора, и был большой женолюб, не бабник, а именно женолюб — мужчина, любящий женское общество.

Он во время объяснений вызывал или меня, или Иришку к доске, и мы писали с его слов, но Ира пару раз смешалась, занервничала, сбившись, и спросила его:

— Вы теперь заставите меня заново задание сдавать?

Лентяй Крылов, как это услышал, в страхе усадил Иришку, и теперь у доски, в основном, стояла я.

Он, объясняя, добивался, чтобы я поняла, во всяком случае, чтобы какой-то огонек понимания был в глазах, иначе он повторял объяснение и не шел дальше.

Когда я уже кивнула головой в знак понимания, а Женька Цырлин, дотошный парень из нашей группы, всё еще пытался задавать вопросы, Крылов не удосуживался отвечать на них с выражением пренебрежения на лице, которое можно было понять так — женщина, и та уже поняла, а ты всё никак. Крылову удавалось игнорировать приставания прилипчивого и не очень-то соображающего Женьки Цырлина, а вот Алексей Иванович не мог себе это позволить, но об этом ниже.

Сдавать задания Крылову тоже было легко — в общем, после мучений с Кащенко учиться у него было одно удовольствие.

Группу я рассмотрела поближе на празднике: совместно отмечали дни рождения Ирки и Динки, Динка родилась 22 октября, а Иришка — 7 ноября, и они решили объединиться и отметить это вместе.

С Дианой Фроловой я познакомилась еще на первом курсе во время летней сессии. В коридоре общежития меня остановила энергичная кареглазая девочка с тюльпаном на голове (Тюльпан — это прическа такая из длинных волос) и сказала:

— Ты, говорят, хорошо гадаешь, погадай мне, пожалуйста, очень тебя прошу.

Я вовсе не была уверена, что сумею погадать, очень трудно гадать совсем незнакомым, когда кидаешь на карты знакомой девочке, то представляешь, что там ее волнует и как у нее всё может повернуться, да, честно-то говоря, и знаешь слегка ее личные дела. А тут с бухты-барахты…

— Ну, чего ты, погадай, это же не долго, — заметив колебания на моем лице, напирала девушка.

И я сдалась. Разложила карты и что-то там ей наплела, исходя из того, что такая красивая девчонка нравится, наверное, не одному парню, но раз просит погадать, то у нее что-то не ладится. Навряд ли ей мешается другая девочка, вернее, конфликт из-за ее деятельного характера.

Вот и плела паутинки из нескольких королей, которые там страдают безнадежно, и так далее.

Диана осталась довольна, и мы расстались, не подозревая, что в последствии будем дружить на протяжении десятилетий. Гадала я тогда хорошо, в основном, потому что сама была влюблена и острее чувствовала, что от меня хотят услышать.

Высокая миссия покупки подарков пала на меня, а поскольку я была не москвичка и после года учебы по-прежнему знала только два магазина — ЦУМ и ГУМ, я и поехала в ЦУМ покупать подарки.

Я знала, что у Ирки нет зонтика, и купила ей хорошенький зонтик-тросточку бежевых тонов за 10 рублей (я с такой любовью выбирала ей этот зонт, а она теперь, спустя 33 года, не может его вспомнить! Вот и старайся угодить подруге!) Под такими зонтиками на юге принято спасаться от солнца, а здесь их использовали от дождя, а Динке я отхватила голубой немецкий гарнитур за 13 рублей с укороченной комбинацией, очень красивый. Скидывались по рублю (по рублю с рыла, как любил говорить Пашка Лебедев).

У меня осталось еще рублей 5, я походила мимо прилавков и решила купить духи, долго выбирала и купила какие-то «Юбилейные», зеленого цвета в красивой коробочке. Мне дали понюхать, мне показалось — не противно, и я купила их. Я думала подарить духи Ирке, так как у нее подарок получился дешевле. Но девушка из числа приглашенных, приятельница Наташки Анохиной, Леночка Пуцило, строго глядя на меня сквозь очки громадными шоколадными глазами, сказала, что духи идут к белью, а не к зонтику. Мне такие тонкости были недоступны, именно поэтому я и промолчала.

День рождения удался на славу. Все напились и танцевали.

В общем шуме и веселье я тоже немного отвлеклась от мыслей о своем разрыве с Ефимом, горьких мыслей, которые не отпускали меня в начале второго курса ни на одну минуту. Мишка Черемных сидел рядом со мной на диване и морочил мне голову какими-то хитроумными рассуждениями, поднимая вверх черные стрельчатые брови и играя светло-карими глазами. Я слушала его и думала:

— Такой красавец-парень и такая ерунда у него в голове.

Подошла пьяная Ирка и накричала на Мишку:

— Ты что сидишь и разговариваешь.

— Нет, чтобы пригласить девушку потанцевать.

Миша всё понял правильно, встал и пригласил Ирку на танец.

Потом я танцевала с рыжим, мужиковатого вида парнем из нашей группы, Витькой Новиковым, и он вдруг, ни с того, ни с сего, без всяких предварительных подходов, вдруг вздумал распускать руки. Я резко оттолкнула его руку от груди и сказала громко:

— Ты что, пьян? Что ты себе позволяешь?

Он, как бы даже испугавшись, что я устрою скандал, быстрым шепотом ответил, убегая в сторону рысьим взглядом:

— Нет.

Я бросила его посреди танца и уселась опять на диван, а потом потихоньку улизнула к себе.

Спустя несколько месяцев, как-то весной, Динка достала красивый зеленый флакон и стала душить всех сидящих в комнате духами.

— Какие противные духи, — сказала я, увертываясь от ее попыток меня подушить, — жуткая вонь.

— Как противные? Это вы мне их подарили, — воскликнула Фролова.

— Боже мой, так это я выбрала такую дрянь? — удивилась я, — а в магазине они мне понравились.

Здравствуйте, мои дорогие!

Пишу вам от дяди Бори в воскресение.

Учебы тьма тьмущая, поэтому я в поте лица бездельничаю — пишу письма.

Перечисляю изменения, произошедшие в моем гардеробе.

На рабочую юбку (темную) посадила такие жирные пятна, что носить ее можно только дома. Хожу на занятия в юбке в складку (серая), но она слишком светлая, пришли мне ма, ту старую, страшненькую, может, пока в ней похожу, пока холодно, пришли поскорей, бандеролью, это дело 30 минут, тебе и упакуют на почте.

Пожалуйста ма

Купила себе рубашку (9 р) 2 трусиков (1р.80к) английскую кофточку на весну за 21 рубль (Она из очень тонкой шерсти, без рукавов, большая редкость) и летнее платье за 5—50 (можно перенести даже его вид, на море таскать).