Бесплатный фрагмент - Московский Бестиарий
Аннотация
или Предисловие
Перед вами лирических книга, фантастических, но добрых рассказов. Повесть «Кот Албан и Баллада» впервые была опубликована в 2013 году в книге малой прозы «Московский бестиарий». Книга попала в руки Александру Тимофеевскому, и, с трудом разыскав мой телефон, он сообщил, что книга хорошая и стихи хорошие, хотя из стихов там было только немного лирики в прозе. Но встретиться нам не удалось, он сильно болел. Потом я издала «Албана» отдельно и два года назад он имел большой успех у друзей и знакомых, но сама книга «МОСКОВСКИЙ БЕСТИАРИЙ» требовала редакции и добавления последних моих работ.
И вот снова «Московский бестиарий». В новой книге почти нет детских сказок, зато появилось несколько рассказов последних лет, сам АЛБАН получил добавления, и я предлагаю читателю оценить, насколько книга стала другой, соответствующей новому времени.
Часть первая
Дед
Живет он на самом берегу Европы. Спросите, что такое Европа, да это остров от Лиссабона до Владика.
Сколько деду лет никто не знает, но он всем говорит, что 200. Питается тем, что Бог пошлет, да люди принесут. А в море любит плавать. Войдет в воду и руками машет — плывет. А море его помоет, потом погладит и ласкать начнет. «Ну, будет для двухсот лет», — скажет, и домой.
Однажды к нему пришла маленькая девочка. Она только голову в дверь просунула, он уже улыбался: — Ты ко мне, ангел мой? — Спрашивает. А она избенку обошла и говорит: — А наша избушка поболе будет, — осмотрелась и сердито так ему — ты что, дед, не видишь, что голодная я? Манную кашу хочу.
Дед сделал испуганное лицо и оправдывается: — «Я манную кашу ел 190 лет назад».
— Значит вчера не ел? — строго так, а он краюху хлеба уже тащит.
— А теперь молока.
— Молоко будет, когда твои родители принесут.
— А что такое родители?
— Мамка-папка.
— Нету их, они меня били — я от них ушла.
Девочка показала свою чистенькую беленькую ручку.
Дед покачал головой и сказал: раз нет мамки, пойдем в море купаться. Вошли они оба в море, дед встал и машет руками — плывет. А маленькая рядом оттолкнулась ножками и уплывает. Дед жмурится, ветер его ласкает, вода гладит. Поднял глаза, ангел уже еле виден, плывет на горизонте. «Бог дал, Бог взял», — сказал дед и повернулся идти домой — тут и увидел он своего ангела: сидит на берегу и камушки перебирает.
И пришли они в избенку, и задумался дед, что он будет с ребенком делать, как жить, а ангел и говорит: — Положи меня на печку, спать хочу.
— На печке я сплю, видишь край тулупа.
— Ничего, ты на лавке будешь.
Утром проснулся дед от сильной тряски. Открыл глаза, перед ним ангел, за плечо его дергает:
— Мы с тобой спали, теперь ты мой муж. Ишь, разлегся, вставай быстро за водой, я суп варить буду.
Пошел дед за водой на дальний источник, там вода вкусней. И подумать надо.
Пришел с водой, а на печке щи кипят. Из чего варено в толк не взял, достал большую ложку, попробовал, съедобно. Похлебал и на печь завалился, а ангел во двор побежал.
Проснулся, солнце уже покраснело, и похолодало. Из избенки вышел, и там тоже ангела нет. Сел на крыльцо и задумался. Долго сидел и тут увидел, что перед ним на веревке, раньше всегда пустой, висит что-то. Пригляделся и говорит себе: «полотенце». А у полотенца на двое концы расходятся. Затрепетала тут веревка, и концы, как крылья, взмахнули. Протянул дед руку, схватился за полотенце и вместе с ним вверх поднялся. Полетели они к морю, сначала вроде вдаль, а потом к берегу. Стоит дед по пояс в воде, а красное солнце его нежит. Никакого полотенца нигде нет. Вышел из воды и решил, что приснился ему ангел. Вошел в дом, а в избенке вкусный запах. Взглянул в печь — большая кастрюля со щами, полу остывшими. «Да ты дед до трёхсот проживёшь — подумал — со щами-то».
Три лебедя в профиль
Новый год начинался вместе с таянием снега. Улицы затопило грязной жижей, машины, погружаясь в воду, негромко сипели бессильными моторами. Загородом было не лучше. Потоп уже приближался.
Съезд гостей принимающая сторона назначила на одиннадцать. На крыльце при входе хозяин вешал каждому на грудь ленточку, хозяйская дочь, рядом с хозяином, раздавала портреты белых лебедей в профиль, а сама хозяйка стояла последней с большой корзиной и каждому дарила по бублику. Когда всем объявили, что подарки надо повесить на ленточку в такой последовательности, чтобы получилось 2022, некоторые уже сжевали свой бублик (день был рабочий) и у них получилось или 222, или, если один лебедь уплыл, 22. Хозяин объявил, что это просто шутка, и каждый встречающий Новый год в его доме может съесть всё, что покажется вкусным. И веселье началось.
Время прошло незаметно. И вот уже первое января, четыре утра. Одни встречающие дремлют, другие что-то жуют, но среди гула музыки возникают монологи.
В одном конце встречающая, немолодая женщина, заканчивая рассказ:
— Мои мужчины выскакивают на меня внезапно, как… как детская неожиданность… —
— А вот от нашей с вами знакомой Оксаны ушел муж.
— Неужели? Муж. Он ведь так прост. Прикорми его, погладь спинку, и он твой.
— Вы про кота? — радостно вступает соседка напротив.
— Да! — саркастически улыбнулась прикормившая.
В другом конце стола нервный худой встречающий, помогая себе жестами:
— Съесть своего родственника, что может быть заманчивей? Евреи едят арабов, арабы стараются съесть евреев. Литовцы с удовольствием съели бы латышей, австрийцы немцев, украинцы поляков, все вместе — русских.
Его степенный сосед:
— Что вы хотите? Священный долг народа — уничтожить своего близкого родственника, стать единственным, главным…
А напротив политологов усталый филолог высказал недоумение: «Направо от меня предприниматель. Налево пред-приниматель. Но что же за принимателем, так сказать, после него?»
Философские рассуждения неожиданно прерываются капелью с потолка, через минуту начинается сильный дождь.
И тут появляется незнакомец в шапке с помпоном.
— Водолаза вызывали?
— Да — закричали встречающие, радостно подпрыгивая на стульях, предвкушая представленье.
И представление началось.
Водолаз медленно взмахнул руками, поднялся в винных парах к потолку, руками раздвинул две балки, проник через черную дыру и выплыл в талые воды чердака.
Затем он вышиб небольшую секцию крыши и попал в атмосферные осадки.
Через несколько минут крыша покосилась и съехала. Встречающие старались зацепиться за плавающие балки потолка, но с балками в обнимку или, держась только за свои драгоценности, — все они были унесены в неизвестном направлении. Только к вечеру по одному, по двое, перемазанные землей, замерзшие, они вернулись домой.
Через две недели начались поиски, как казалось полиции, уцелевшего водолаза. Но его нигде не было. Пришлось признать его явление, вплоть до помпона, галлюцинацией.
Ёлка
Святочный рассказ
Мы не ходили в детсад. Не знаю, почему не ходила Ольга, а я не ходила, из-за войны. На войне убивают на улице, в том числе детей.
Любимой, тайной игрой у нас с Ольгой была игра в ёлку. Ставили в коридоре один табурет, на него другой, перевёрнутый, в него горшок с цветком, самый большой, какой мы могли поднять. Ёлка готова. Вернее, не ёлка, а её начало. Ёлка — это, когда наряженная.
Сначала всё это заматывается бельевой веревкой. Чем больше, тем лучше. На веревке можно вешать всё: носовые платки, фантики, платки другие, шапки, мамину старую шляпку, её прозрачную кофточку, а чтобы блестело, можно втыкать гвозди, засовывать стеклышки от секретов, ложки, скрепки, вилки. Мы работали с Ольгой уже два часа, но всё чего-то не хватало.
Вдруг Ольга оборачивается и кричит: «мама», так что я вздрагиваю. Ее мама с ней не живет, потому что она умерла от войны. Я поворачиваю голову и вижу очень красивую женщину. Она, ласково улыбаясь, смотрит на елку, потом в полной тишине начинает нам помогать. Как только Оля называет её, она прикладывает палец к губам, как бы говоря: «тише, если будешь шуметь, я исчезну».
Ёлка переливается всеми цветами радуги, ёлка торжествует вместе с нами. И тут у мамы в руках появляется серебряная звезда. Она прикладывает ее к самой верхушке, и мы, не отрывая глаз, смотрим на звезду. В углублениях серебра вспыхивают красные огоньки и змейками выскакивают наружу. Оля плачет. Сначала про себя, потом появляется голос, и в этот момент мама со звездой исчезает. Она просто тает в воздухе.
Больше мы с Олей в ёлку не играли.
Мария
Жила-была девочка с лицом мадонны. У нее не было своей жизни, и она жила жизнью окружающих. Плакала, если они говорили о грустном, смеялась, если им было весело, и бросалась на выручку, если думала, что нужна помощь.
У девочки была мама, женщина с золотыми кудрями. Мама работала в бизнесе и часто сокрушалась о своей не приспособленной дочери, но достойно несла крест. Да что там, она любила даже гвозди своего креста, и всё время их пересчитывала.
Мама учила девочку думать о себе: «Первое-главное, ты должна ухаживать за собой, гигиена — это основа, но ты еще должна нравиться».
У Маши в гардеробе висели 150 кофточек до пупка, 200 кофточек после пупка, 75 штанишек, брюк, шортов, шаровар, бриджей, рейтуз и всего, что могла пожелать девочка ее возраста.
Часто, если мама дома, девочка наденет на себя что-нибудь, выйдет, мама заставит надеть другое. Через 10 минут эта вторая одежда маме разонравится, и дочь бежит переодеваться.
Маша любила маму. Очень. Ведь мама заботится о ней. Только рядом с мамой она не жила ничьей жизнью. Внутри она превращалась в камень. Даже двигалась не прямо, а как-то боком. Мама думала, что такая каменная девочка ей досталась в дочки и нужно еще больше усилий, чтобы нести свой крест.
Вот Маше двадцать пять. Ни с того, ни с сего стали у нее являться судороги и рыдания. Мама решила найти ей друга. Друга взяли за деньги, но он все норовил деньги взять, а дружить пореже.
Маша этого не замечала. Она приходила в восторг, если смотрела на него больше пяти минут, но говорить ему могла только то, что подсказала мама. Уедет друг на три месяца на рыбалку и пишет ей в письме: «ловлю рыбу». Она всю ночь радуется, а утром мама спросит «какую рыбу?». Дочь напишет в письме: «какую?», а к вечеру получит ответ: «разную». Так в мелких радостях шла жизнь девушки.
Приехал друг с рыбалки, и радостная подруга светится от счастья. Не выдержал друг напора радости и сделал Маше ребенка.
Мама, уволив друга и смирившись с еще одним гвоздем, разрешила ребенка выносить.
Сын родился, и теперь именно он объект всеобщей заботы. Маша стушевалась. Вот на прогулке по дорожке едет мама с коляской, время от времени наклоняется, чтобы что-то поправить, а мальчик высовывает крошечную ручку и варежкой указывает путь. Маша, опустив голову, плетется в нескольких шагах позади процессии.
Теперь ее единственная радость — передача «ДОМ ДВА».
⠀
⠀
Угарный газ
Угарный газ московского гламура втекает незаметно через щели. Его уже так много, что люди и хотят проснуться, но не могут. Во сне бредут по улицам, в метро садятся и молча ждут, чтоб сон сменился.
Слава Богу! Перемена.
Но вся колода снов, с турецким солнцем вместе, тасуется который год, и нет в ней сна-виденья, что вынудит проснуться.
Крот
Рано ложился спать крот. Вот среди ночи проснулся, прислушался. Справа пробежал дождь, затих. Потом слева дождь тихонько прошел, тоже стало тихо. Крот незаметно заснул. Проснулся от света, повернулся к нему лицом и понял, что, устроившись между двумя комочками земли, заглядывает к нему в комнату Звезда. Свет ее чуть–чуть мерцал, будто она что-то говорила.
«Иди сюда», тихо сказал крот, и она вошла. Серый потолок, серые стены, серый пол — всё стало серебряным. Крот, конечно, этого не увидел, но почему-то почувствовал радость и уверенность в себе.
Так Звезда осталась у крота жить. Он очень старался угодить ей, но всё, что делал, вызывало ее смех. Она смеялась, когда приносил ей сочные, сладкие корешки, смеялась, когда что-то рассказывал ей, смеялась, когда он приближался и пытался лизнуть ее. А крот с каждым днем становился все счастливей и уже начал различать не только свет, но и тени жуков и червяков. Он становился зрячим.
Однажды возвратился он издалека с добычей — прекрасной морковкой. Она тоже светилась, конечно, не как Звезда, но крот думал, что ей понравится.
Комната была пуста и темна. Крот долго ждал свою Звезду и, верно, ждет до сих пор, специально щелку наружу сделал пошире. Но никто с тех пор не заглянул в его комнату. Иногда ему кажется, что Звезды не было.
О любви паучка и буквицы
Жили-были буквица, как паучок, и паучок, как буквица. Любили они друг друга.
Знающий человек хмыкнет, как это — буквица двумерная, а паучок трехмерный. Паучку тоже это в голову приходило, но некогда было теорией заниматься. Только соберется обдумать вопрос, бац — слева сети порвали: бегом, бегом чинить. Только минута свободная выдалась, — трень, трень, затренькали силки: попалась птичка. В пеленочку её самотканую и буквице на ужин. А она — горлица-голубка — не хочет и смотреть. «Спасибо, родной», скажет и глазки прикроет. Мол, ты же знаешь, не ем, не ем я мяса, ни мух, ни даже комаров. А если какую крошку и проглочу, то просто не помню, когда это было в последний раз. Опечалится паучок, да делать нечего. И хотелось бы самому не думать о еде, да где ему с его пузиком. Бывало, останутся от мухи ножки да крылышки, вот тогда и вспомнит паучок своё себе обещание.
Вот такие они были разные, буквица и паучок.
Но для свежего человека, для того, кто не был знаком с семейством, они казались похожими, как две капли воды. Бывало, откроет кто-нибудь книгу, где буквица служит, и никак не поймет, вроде две одинаковые буковки рядом. Протянет руку, а паучка уже и нет. Гордилась буквица им, какой он ловкий да быстрый.
Может, считаете, придумано всё про любовь. Ну, сидели рядом, ну и что?
А вот что. Однажды открыл книгу маленький шустрый мальчик. Увидел он, что паучок бежит, протянул руку и схватил его. Ахнула буквица и бросилась на помощь. Изо всех сил бросилась, так что суставы хрустнули, а толку никакого. Как была буквица в начале абзаца, так и стоит.
Тем временем мальчик с победным криком вырвал у паучка ножку. Опять дернулась буквица, да так сильно, что бумага шорхнула. Бесполезно, даже с места не тронулась.
Вот уже мальчик сосредоточился и нащупал следующую ножку. И тогда рванулась буквица из последней жизни, и на бумаге пустое место осталось. Исчезла буквица. А мальчик вдруг выронил паучка на страницу и захлопнул книгу. С тех пор на месте буквицы несет службу паучок, но уже двумерный.
Холод
Монолог цветка
Возьмем дерево или куст, уж в болтливости никак их не заподозришь, и я один из них. Всегда не любил много говорить, и чтоб вокруг много говорили.
Да, я нежный цветок, таким я себя чувствую, хотя вид… В детстве веселый мальчик сломал меня палкой. Выжил, выпрямился, но стебель мой кривоват, а листья колючи, чтоб всякая дрянь не цапала меня. Вообще-то я розовый, а лиловый только на вид, это моя защита от стужи. Когда холод подступает, мой лиловый делается синим, я становлюсь частью холода, и он отступает, чтобы убить белых и розовых. На северном склоне Парамоновского оврага я такой высокий один, другие цветы и травы все ниже меня.
Так я и жил, не особо задумываясь над своей жизнью, пока не появилась она.
Всё произошло неожиданно. Ранней весной прямо передо мной вылез стебелек с маленьким бутончиком. Как только у незнакомки показались лепестки, она сразу расплакалась, как все маленькие дети. Я чуть-чуть покачал ее, и она улыбнулась мне. Я растаял от нежности и назвал ее Лю.
Сияло солнце, шли дожди, иногда даже ливни, и потоки глины неслись с горы. Я защищал малютку Лю, как мог, и она росла и цвела таким нежным розовым цветом, что соседи заглядывались на нее.
Я боялся пить воду, вдруг Лю засохнет подле меня, ведь ей, слабой и беспомощной, надо расти и крепнуть. Чтобы зверь или человек не наступил, или, не дай Бог, не сорвал Лю, я укрывал ее своими большими листьями. А Лю, казалось, не понимала опасности. Она высовывалась прямо на солнце и, если я ворчал, начинала смеяться. На самом деле, чтобы она ни делала, мое сердце таяло от любви к ней. Хотя, всё-таки о себе я не забывал. Люди и звери любовались нами. Я даже немного подрос, а вечерами аккуратно стряхивал пыль со своих, кажется, похорошевших листьев, в те дни я казался себе изысканным, непобедимым и, может быть, даже великим. Тогда Лю меня и спросила, какого, мол, мы рода-племени.
Решил выяснить свое происхождение. Копал потихоньку, копал свою родословную и докопался до рюриковичей. Сидят они, эти рюриковичи, и говорят, говорят. И говор какой-то не рюрикочевский. Плюнул я и сказал Лю, что мы из великого рода Ченгизитов. Она обрадовалась.
Но всему хорошему приходит конец. Сильно похолодало, низкие лиловые тучи побежали над оврагом, и, наконец, пришла стужа. Бедная Лю, стиснув лепестки, изо всех сил прижималась ко мне, уверенная, что я не дам ей погибнуть.
Оказалось, что я бессилен. Вот передо мной всё, что от нее осталось — маленький мертвый стебелек, едва отличимый от земли. Я чуть не погиб от тоски, меня перестали заботить еда и питьё. Почти засох. Колючки сделались больше, а стебель и листья почернели. Люди и звери боялись подойти ко мне, но однажды передо мной оказался старичок. Ткнул меня палкой и говорит:
— Я живу среди человечества. А вы где?
— А я среди растений.
— Вот видите, вы неправильно живете. Ведь вы не растение?
— А я не знаю. Где это можно узнать? Вы не подскажете?
— Наверно, в полиции, напишите заявление.
— Какое заявление?
— С просьбой.
— Но мы, растения, никогда никого не просим.
— И вас никто не просит?
— Просят, но мы всё отдали, у нас больше нет.
Старичок пожал плечами и ушел.
Спасла меня шишка. Она всегда лежала подо мной, без зерен, открытая всем ветрам и невзгодам. Едва рассветало, она шумела «вжж вжж», и это значило, что она рада новому дню. Несколько раз она пыталась заговорить со мной, но я молчал. Тогда она разговаривала с ветром, травой, с прилетевшим неведомо откуда листом и при этом часто смеялась своим щербатым ртом.
Как-то я не выдержал и спросил:
— Чему ты, старая, смеешься?
— Просто смеюсь, — был ответ, — я живу здесь давно и знаю, что опять будет хорошо, и даже обязательно лучше прежнего. И твоя Лю снова поднимется из земли. — Шишка помолчала и добавила, — только ты не подходи к ней слишком близко. Она любит солнце, а ты — от тебя идет мороз.
— Что ты говоришь? — возмутился я. — Я так любил ее, дышал на нее, радовался ей, но пришла стужа, и она погибла.
— Ты ошибаешься, — ответила шишка, — не было никакой стужи. Стужа внутри тебя, а Лю тебе доверилась и поэтому погибла.
Опять я замолчал на много дней. Мне не хотелось беседовать с бестолковой шишкой, но однажды заметил, как откуда-то прилетел лепесток, опустился на мой лист, тут же сморщился и упал на землю. До меня дошло, что со мною что-то не так. Если бы знал это раньше, я бы вел себя по-другому. Что же делать? Я не хочу никого убивать. Я хочу снова видеть Лю.
Шишка посоветовала мне измениться и стать по-настоящему добрым. Долго я трудился, изгоняя все холодные мысли, привыкая улыбаться любому проблеску уже остывающего солнца. Теперь мне кажется, я стал по-настоящему нежным цветком, но подступила стужа, и я чувствую, что у меня нет сил бороться с ней. По ночам стало подмораживать. Не могу же я просто умереть… Я снова прежний.
Крылья по графику
Видели вы летающих муравьев? Я расскажу. Большие муравьи организуют себе маленькие крылышки и летают. Крылья у них не всегда, а только в определенный период их жизни, то ли в пубертатный, то ли в предсмертный.
Возьмем людей. Они бывают умными тоже не всегда, а в определенные периоды.
Так и все млекопитающие
Бегемот, наверняка, тоже летает, только один-два дня за всю жизнь. Полетает и снова в теплую лужу, согрелся и забыл, что летал.
У нас, у людей, крылья по графику. Зачешется спина, почешешь, забудешь. А крылья уже готовы, но не всякий сообразит, что уже можно лететь. Сидит, чешется, а когда подарок дойдет до сознанья, крылья уже пересохли и никуда не годятся.
С крыльями это просто, а вот бывает, сидит на стекле букашка, ты её хлоп — и нет ее. Ни на стекле, ни на окне, ни на полу, ни живой, ни мертвой. Никаких следов. Очевидно, перешла она в другое состояние. То ли стала феноменом, то ли трансценденталом (если не можете выговорить, то читайте про себя). Одним словом, теперь она невидима.
Записки поэта
Я жил среди волков и гиен во Владимирской области. Иногда приходили и тигры, но я их не видел, верно, они знают, что я посол космоса, и не готовы вступать со мной в контакт.
Иногда я входил в крошечные избушки людского населения, чтобы взять у них кусок хлеба. Питался я мышами, которых поставляли мне волки.
Время от времени я выходил из своей пещеры, чтобы сообщить волкам последние космические новости. Волки внимательно меня выслушивали, сопровождая самые огненные новости пением, но по окончании моей беседы легкомысленно разбегались. Такое их поведение натолкнуло меня на мысль, что они не понимают сути дискурса, и наслаждаются лишь звуками моего бархатного голоса.
Тогда я на очередную лекцию вышел без одежды, несмотря на холод, и стал пересказывать новости языком танца. Волки, а это были три моих лучших друга, включились в перфоманс, и вдруг я услышал чисто английскую речь. Это говорил маленький шакал, мои друзья и я подкармливали его остатками мышей. Тут я понял, что не разобрался в жизни моих друзей, ведь английский, а это язык говорящих ворон, я еще не выучил. В это время сакральный луч коснулся моей головы, и я покинул Владимирскую область. Так я обрел себя.
Наваждение
Он жил, как все. Как все не любил жену, как все любил детей и всегда работал. Если договорная задача кончалась, а следующая не начиналась, он продолжал ковырять прежние задачи в компьютере, а то, смотришь, озаботится длиной дуги от точки восхода солнца 22-го апреля до точки восхода 22-го сентября. И можно ли эту длину умножить на 2, чтоб получить дугу до 22-го декабря. Ну, интересно же не искать в справочниках, а высчитать все самому. Такие были утешения души.
Лариса работала с ним в одном отделе. Первый раз они совершенно случайно столкнулись в гардеробе и вместе направились к метро. Ему захотелось проводить ее до дома, но оказалось, что живет она загородом, в поселке Глебово.
Следующий раз он специально ждал ее в гардеробе, чтобы проводить до дома. Они вместе ели суп, пили чай и на прощанье поцеловались. Он шел по поселку, и сердце билось так, что приходилось останавливаться, чтоб оно не выскочило на снег. «Нет, говорил он себе, нет». И еще раз: «Нет. Спущу на тормозах». Но почему-то это не удалось. Поездки к Ларисе стали главным в жизни. Все интересные задачи померкли для него.
Подъезжая к Глебову, он неожиданно покрывался рыжей шерстью, ноги укорачивались, он становился на четыре лапы и крался к подъезду, прижимаясь к земле при каждом громком звуке. Вытянувшись вверх, он магнитным ключом открывал подъезд и, юркнув в него, бросался к двери. Пролаяв три раза, от нетерпения он скребся в дверь, но Лариса, открыв ему, встречала, как и всегда подтянутого стройного молодого человека.
Каждый визит к Ларисе сопровождался этими превращениями. Так он любил: без памяти, без разума, и даже без чувств. Это была страсть.
Выходя от нее, он чувствовал себя оторванной пуговицей, летящей в грязь. Чем дальше от Глебова, тем сильнее ему казалось, что он деревянный, но глаза его продолжали сиять. Они гасли только около дома, где жена привыкла не видеть его, а дети не замечать. Жизнь налаживалась, потому что шла с той же скоростью по той же дороге, что и до Ларисы.
Прошел год, и он стал проще. Подходя к Ларисиному дому, он уже не вставал на четвереньки, не крался, а спокойно и гордо шел, не замечая других людей. И уже Ларисе, как привык жене, говорил «отвянь» и в ответственные моменты называл ее именем жены. Лариса не обижалась и начала с ним скучать. Так они и скучали вдвоем, не задумываясь о том, зачем это нужно. Ведь для постоянства отношений надо постоянно ломать постоянность.
Еще через год всё кончилось.
Без двух воскресений
Прожили они вместе всю жизнь. Она маленькая, худенькая, а он большой, сильный.
Вот придет он к вечеру от своей — так ее и шибанет духами. Сядет, она ему рюмочку и тарелку борща с большим куском мяса. Поест, встанет, потянется и засмеется. Схватит ее в охапку и начнет подбрасывать, невысоко, а так чуть-чуть. Она засмеется: « хватит, хватит», а он скажет: «люблю я твой смех» и спать уйдет.
И умер быстро и хорошо: в воскресенье. Если б, скажем во вторник, как бы ей по вторникам по пустому кладбищу. Страшно.
Всего два воскресенья за год и пропустила. Один раз температура, грипп, а второй раз отравилась: творог плохой съела.
Вчера с вечера борщ сварила, в маленькую баночку налила. Рюмочку в пузырек опрокинула и пошла. Баночку открытую в землю поставила, а пузырек за крест затаила. Всё прибрала, стерла землю: на низ креста дождем попала. Оглядела, перекрестила и вернулась на дорожку.
Трамвая долго не было, наконец, села и сморило ее. Скорбное ее личико то на грудь склонится, а то всё тело на сторону поведет. Через две остановки начала на соседку падать, но та скоро вышла, и она села ровно — свою остановку ждать.
Март
Кругом снег и солнце — чистота и радость. Солнце-радость покатится по жизни, звеня бубенчиками: эй, радуйся. Чему ты не рад? Оно не стоит твоей нерадости. Видишь, вокруг какая чистота — на всю землю. Радуйся.
Мысли-нерадости нарастают в потемках, накачиваются твоею грустью. Подумай, ведь грусть всегда только внутри, а снаружи только радость. Попробуй вылезти наружу или еще лучше — открыться внешней радости, откройся, как раковина, когда ее насельник хочет есть. Открой свое другое светлое лицо, чтоб снег дал тебе чистоту, а солнце — разум.
Малаховка
Улица Малаховки. Полдень. Зной. Справа глухой забор мясокомбината, слева автобаза, на обочине грузовая машина без водителя. За высокими, грубо тесаными бортами виднеются коровы. Ни звука переступающих копыт, ни мычанья — они стоят так тихо, как будто. их нет. Видны только немыслимо торчащие кости, покрытые превращенной в коросту шкурой.
Возвращается хозяин машины, с большим трудом выгоняет коров на дорогу и уезжает.
Они так же беззвучно, как прежде, замирают там, где оказались. Потом, перебирая ногами как в невесомости, чуть-чуть разбредаются. Одна заходит на проезжую часть и неожиданная машина, не полностью ее объехав, причиняет ей смерть. Корова складывает все свои ноги под себя, как убитый паук, и умирает, так и не произнеся ни звука.
Еще одна забредает в придорожную канаву, опускает голову в воду и, захлебнувшись, с легким всплеском ложится мертвая в воду.
Остальные исчезают в окрестных кустах среди брошенных бумажных пакетов, пластиковых бутылок и других экзотических предметов. Две самые немощные остались.
Наконец, видно прослышав о десанте призрачного стада, с соседней улицы приходит Лукерья. В ее руках хворостина для загона коровы. Свою кормилицу она продала всего три дня назад.
Лукерья подходит к коровам и оглядывает их. У одной из них голова опущена, а другая смотрит на женщину тусклыми, ничего не выражающими глазами. И вдруг на мгновенье взгляд осмысливается, и Лукерья видит почти человеческое страдание. Мгновение прошло, и снова энергия смерти, осознанная на миг, рассеивается по всему телу, делая его неподвижным и бесшумным.
Но этого мгновенья достаточно. Лукерья переложит хворостину в левую руку, правой несильно хлопнет торчащую кость крестца, и корова, легко перебирая ногами, но почти не двигаясь, повлечется к дому Лукерьи.
Можно было бы сказать, что женщина выходила корову, что корова толстая, с большим выменем, почти касающимся земли, по вечерам входит во двор как молочное божество, теплое и живое. Но это было бы неправдой. Корова через три дня сдохла.
Странности
Стихи — это странности, странности — это стихи,
Странность слов, намагниченных чувством друг к другу,
Странность букв, безучастных, в слове пылких и страстных.
Необъяснимо речи явленье. Откуда она возникает, зачем?
Что питает ее? Не кровь ли?
Кровь немыслима также — строки жил вытекают одна из другой
в поэме вращенья, той, что люди читать не умеют.
Странны, странны названья: гормон, антиген и нейрон,
за ними толпы новых имен из дальних каких-то времен на подходе.
И где же там я?
Такими, как ты представляешь себе,
нет и не будет ни тебя, ни меня, ни Солнца —
все немыслимо странны. Все — стихи.
И стихами душу ли, сердце хотим объяснить.
Но сердца космический порт немыслим вдвойне, кто хозяин? —
— Только не ты. Всё, чем владеешь:
пара строк неуверенных, странных.
Подобно этой:
Странен Создатель поэта убогого. Странен.
Нахал бессмертный
Жили-были в деревне Парамоново крыса и таракан.
Крыса была принципиально одинока. Никого она над собой не признавала, с крысами не общалась, ни с кем не советовалась и никому не плакалась. Зато была в курсе всех деревенских дел.
Как-то она во второй дом по левой стороне забежала узнать, что там за народец обитает, да к порядку, если таковой обнаружится, призвать. Дом давно пустовал и даже начал заваливаться. Вылезла из щели, а в доме холод и темнота. Огляделась она и видит на подоконнике неподвижно сидит таракан. Сначала решила — мертвый, но тут он усом повел. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает. — Да я здесь всегда — таракаша говорит. Разглядела тут Крыса, что малыш это, несмышленый.
— Бедный — подумала она — да что же он здесь найдет поесть?
Когда в следующий раз пришла она в дом, в зубах у нее оказалась корочка сыра.
Таракана нигде не было. Стала звать: «Беденок, а Беденок», он и выскочил откуда-то с потолка.
— Жив? — удивилась она.
— А то! — ухмыльнулся он.
— Вот попробуй, что я тебе добыла.
Но Беденок только ползал по корке, а чтоб ел — не видно.
— Чем занимаешься, какие планы? — строго спросила крыса.
— Планы? Вот с тобой поговорить.
— Ну, говори.
— Ты меня любишь?
— Дурной. За что?
— А зачем корку принесла?
— Сострадала. Душа у меня нежная и мятежная — ко всякой нечисти слабость испытываю — и крыса резко повернулась, исполнившись удивления от наглости этого малыша и своего к нему сочувствия.
«Малыш» от легкого удара хвостом сразу умер. Крыса только плюнула и ушла. Но через несколько дней вернулась, не то, что по плану, а так для порядка.
В доме слышался слабый повторяющийся скрип. Крыса насторожилась.
Беденок сидел на своем любимом подоконнике и усом шевелил.
— Это ты? — озадачилась Крыса.
— Нет. Не я. Это мой прапраправнук.
— Ну, праправнук ты наглец. То умрет, то воскреснет.
— Да ты не психуй. Карма у нас такая: умер-воскрес, умер-воскрес. Ты вот думаешь, сидит таракан и в ус не дует. Ошибаешься, главная моя жизнь — я полководец. У меня и армия готова. Древоточцы. Мелкие, зато плотные. Они меня слушают, потому что я про тот свет всё знаю.
— Какой-такой тот? Ты и в этом не силен.
— Тупая ты, мамочка. Подумаешь, курица шерстяная. Тебе бы только брюхо набить.
— Мелочь, знай своё место. Я только зубами щелкну, у тебя сердце остановится.
— Не поняла ты, кто перед тобой!?
— Вижу, кто передо мной. А еще про любовь спрашивал. Я думала правда…
— Ах, ах, сейчас расплачусь… Прости, прости. Ты просто очень большая, я от страха… Хвалюсь, ругаюсь.
— А ты очень маленький. Всерьез тебя трудно…
— А придется. Пойдем, я тебе что-то покажу.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.