Бесплатный фрагмент - Море в глубине вселенной
⠀
⠀
⠀
⠀ ⠀
⠀
⠀
⠀
ВНИМАНИЕ!
Данная книга не несет в себе цели оскорбить чьи бы то ни были чувства и не призывает к насилию или уходу из жизни! Я не поддерживаю употребление наркотиков, алкоголя или сигарет, напоминаю, что все это вредит вашему здоровью! Все вышеперечисленное служит лишь для раскрытия характеров персонажей, и не более того. Все совпадения с реальными людьми случайны, история полностью выдумана. Это лишь драматичное произведение, и только.
ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!
⠀
⠀
⠀
⠀ ⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀ ⠀
Посвящается моему дедушке
Сергею Дмитриевичу
⠀
⠀
⠀
⠀ ⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
…Бросьте меня в море… ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря.
Книга пророка Ионы 1:12
Предисловие
Был октябрь. День такой же, как и все остальные, только дождь лил как никогда раньше, словно хотел просочиться в каждый уголок, залить все комнаты и вспениться в глотке.
Я прибыл на метро, после сел в автобус и через десять минут был на своей остановке. У дверей колледжа стояла толпа. Подойдя поближе, я закурил и наблюдал, наблюдал, как и все, за передозом девушки, что валялась в луже, корчась в неестественных позах, звала кого-то и плакала. Дождь капал на ее дергающееся тело, она звала маму, тушь стекала по ее лицу. Люди с ужасом взирали. Я никогда не забуду ее стеклянные глаза: они метались из стороны в сторону, пытаясь разглядеть хоть что-то через липкую тьму. На лице проступало отчаяние — она знала, что пустота забирает ее. Кто-то вызвал скорую, карета подъехала и увезла девочку. Позже мы узнали, что по дороге она умерла. Уроки отменили.
Ливень все усиливался. Я сел в автобус, затем в метро. На одной из станций увидел труп. Мужчина лежал, оцепленный красно-белой ленточкой; рядом стояла полиция. Я почувствовал в себе что-то неестественное. На этом пир смерти не закончился…
Я пришел домой, весь промокший, и увидел по лицу отца: что-то не так. Я спросил: «Что случилось, папа?» Он сказал: «У дедушки рак четвертой стадии. Врачи ничего не смогут сделать». Он говорил это и плакал. Впервые я увидел своего отца рыдающим. Помню, как подумал, что надо его обнять. Я не хотел этого, но знал: надо показать, что мне не все равно. Я ненавидел всех по линии моего отца, включая его самого. Обняв его, я почувствовал отторжение, неприязнь, какую-то скуку, чувство тошноты, что ли.
Тем временем деду становилось все хуже, а папа пытался найти выход, пытался спасти его. Прочел где-то в интернете, что если смешивать перекись с чем-то там, то ему полегчает. Это горе сына, который не может смириться и потому поверит во что угодно, лишь бы все было хорошо. Шли дни, а дедушка угасал все больше. Скорую вызывали почти каждый день. Он довольно быстро пожелтел — рак печени. Я не испытывал ничего, но все ходили грустные, и мне приходилось. Тогда я почувствовал, что стал по-другому относиться к смерти.
В один из первых дней, когда дедушка осознал, что у него рак, он пришел на кухню — я как раз ел — и начал травить байки. Может, он хотел рассказать то, чего я о нем не знал. По правде, я мало вообще знал о нем. Он много болтал, но мне запомнилась лишь одна история. Ему было примерно семнадцать лет, он выходил на балкон и в сталинке напротив постоянно видел девочку — она на балконе читала, готовилась к урокам или что-то вроде того; они стали переписываться на расстоянии. Он писал чем-то на стекле, не могу вспомнить, чем именно… Память всегда так коварна: пытаешься запомнить что-то, а оно ускользает, зато другое, что хотелось бы забыть, возвращается вспышками снова и снова. Так они с дедушкой переписывались достаточно долго и однажды договорились встретиться. Когда они вышли во двор и увидели друг друга, дед расстроился — она тут же перестала ему нравиться, так как оказалась очень страшной. Больше они никогда с ней не переписывались. Помню, как я смеялся, глядя в глаза человеку, внутри которого борются миллионы мыслей, — в этих глазах тьма пожирала свет.
В ту ночь мне приснился сон: я выходил из ванной, а дедушка в этот момент шел из кухни, и как-то неестественно, как-то странно, будто был куклой: вместо глаз — пуговицы; он прошел мимо меня, улыбнувшись, и ушел в дальнюю комнату, растворяясь в темноте.
Отец сходил с ума от горя, орал на всех чаще и сильнее обычного. Я ненавидел его за то, кем он являлся, до сих пор ненавижу. Ненавидел я и всех по его линии. Я знал, что мой дед был пьяницей; он пил и выкидывал бабушку, свою жену, и папу с дядей, когда те были маленькие, на улицу в холод. Однажды ему стало плохо, и врачам пришлось вырезать ему половину желудка; пить ему запретили. Ненавидеть деда из-за алкоголя было еще проще.
В каждом из папиных родственников были негативные черты. Отец — эмоциональный калека, бабушка — манипулятивная истеричка, а дед — бывший пьяница. Только после его смерти я осознал, что он не плохой, что я зря приплел его туда, ведь он никогда не вредил мне. Он просто жил, давал денег, когда мог, и всегда хотел проводить время вместе со мной: играть в нарды, шахматы. А у меня вечно не было времени, я всегда не хотел… Лишь думал, как бы свалить от принудительного посещения бабушки и деда. Он был совсем не плохой. Как-то бабушка дала мне тысячу и сказала: «Дедушка, он дал тебе ее два дня назад, сказал: „Отложи, потом передашь внучку“». Дед был очень слаб в те дни, и я почти не видел его. На момент болезни он очень грустил, был в упадке, в депрессии, но как можно его винить в этом?
Я помню, как пришел однажды к отцу в комнату, а у него было включено видео, расслабляющее видео: плавающие рыбки в 4К-формате. Помню, он говорил что-то, но я не слушал, смотрел на неоново-сверкающих созданий, медленно покоряющихся потоку. Помню, последняя фраза отца была примерно такой: «Надо валить из этой страны, здесь живут одни дураки, и здесь никогда ничего не будет нормальным, всегда будет плохо и с каждым днем хуже и хуже». Он произнес это на фоне плавающих рыб, успокаивающих, рассекающих рифы, придающих значение всему, что он говорил. Я бы и не запомнил, не будь той музыки, тех звуков воды и рыб. Однако они не успокоят разум дедушки, блуждающего там, во мраке, в лабиринте страхов и непонимания.
Я помню день, когда он умер, 26 декабря 2019 года. Я по-прежнему ничего не чувствовал, всю ночь кто-то бродил по дому, свет то включался, то выключался. Я не спал, не мог уснуть, ждал пяти утра, чтобы поскорей сбежать из дома. С момента, когда он заболел, я часто так делал: говорил, что надо в колледж пораньше, а сам бежал к своей девушке. И вот, одевшись, я вышел из комнаты, и папа с заплаканными глазами поймал меня на выходе и сказал: «Иди попрощайся с ним, он сегодня умрет». Когда я пришел, дедушка уже был в отключке, хрипло дышал. Я взял его за руку, и папа сказал: «Попрощайся». Он вышел, а я лишь поглаживал руку деда, руку, похожую на веник, дряхлую, шершавую, словно ненастоящую, и слушал его тяжелое дыхание — это была предсмертная агония. Я поцеловал деда и вышел. Я знал, что смерть стояла где-то там, за дверью, шептала и звала его. Он был на полпути… А она все шептала.
Я вышел из дома и, закурив, направился в метро. По дороге понял, что забыл свой проездной. Я не хотел видеть отца и объясняться, поэтому аккуратно поднялся и, медленно открыв замок, пробрался в свою комнату. Там я замер, слушая, как папа рыдает. После я так же тихо улизнул. Проспал до двух в обнимку с девушкой, пропустив занятия. Я спал так крепко, как не спал никогда.
Где-то в три я вышел от нее. Мне нужно было на работу. Я решил позвонить отцу. Когда он взял трубку, я понял, что проспал не только колледж… Он произнес: «Дедушка умер десять минут назад». Рассказал, что говорил с дедом, просил: «Пожалуйста, если ты слышишь меня, сделай что-нибудь», — но у дедушки лишь текли слезы, а затем он умер. После этих слов я потащился назад к девушке, прогуляв еще и работу.
На похоронах я произносил про себя: «Всего лишь кукла. Похож на куклу». Думал: а вдруг патологоанатомы знают что-то, чего не знаем мы? Может, они заменяют тело человека, а он уходит куда-то в неизвестном направлении? И остается лишь пугало с пуговицами вместо глаз.
Я пишу это, а на фоне идет то самое видео с чертовыми рыбами. Не уверен, что со временем я стал что-то чувствовать, во всяком случае точно не то, что обычно чувствуют люди. Я лишь понял: он был не виноват. Возможно, поняв это раньше, я мог бы проводить с ним больше времени, но получилось так, как получилось. Ни скорбь, ни вина, ни любовь, ни ярость, ни грусть — ничего не годится, чтобы описать то мое состояние; оно было сродни состоянию рыб, безразлично плавающих на фоне чего-то ужасного, медленно, но верно продолжающих плыть…
Я лишь узнал: он не был плохим, и это что-то да значит…
Часть первая
На пути
к счастью
Глава 1
Пробуждение
МАРК
Три ночи, я просыпаюсь с осознанием того, что мой путь окончен. Вставая с кровати, я взираю на голое тело Софии, ее прекрасная кожа блестит от желтого света настольной лампы. На прикроватной тумбе простирается дорожка наркоты. «Сраный порошок», — думаю я. С другой стороны, если бы не он, я бы и не понял, что мне надо сделать, не увидел бы себя со стороны, не осознал бы бессмысленность всего своего пути. Я захожу в ванную, где недавно с Софией мы были счастливы, трахались под душем и наслаждались друг другом. Смотрю на свое отражение, на гигантский фингал под глазом, на бледное высохшее лицо. С этим надо покончить, я знаю. Я немного даю слабину, и у меня текут слезы, даю себе пощечину, вытираю лицо и, выходя из ванной, направляюсь к портфелю. Во мраке ночи я достаю пистолет ТТ-33 и рассматриваю его. Руки начинают дрожать, я убираю его назад. Закуриваю и выхожу на балкон; глядя на морской горизонт, бушующие волны, я вспоминаю, что мне пришлось преодолеть и как я оказался здесь, как мой путь привел меня к моему концу.
Все началось за два дня до конца учебы. На часах было 7:00. Прозвенел будильник, его шум отдавал в голову так, словно землетрясение вот-вот разрушит мой дом, ведь мы лишь свиньи на космической бойне. Опять в институт, Институт искусств имени Руслана Лебедева. Маргарита опять будет орать, что я опоздал. Маргарита — это мой мастер и по совместительству классный руководитель. Она сказала, у меня не хватает фантазии нарисовать что-то действительно стоящее. Она не понимает, что загоняет художника в рамки, а искусство без свободы не искусство. Я встал с кровати, чувствуя себя как труп: плохо спал на днях. В комнате было душно, воздух сухой. Рот онемел — я промочил глотку пивом из недопитой бутылки, что стояла за пыльным диваном, затем подошел к виниловому проигрывателю, поставил пластинку Hacride, выставив громкость на максимум. Надел черный длинный свитер, черные шорты, черные кеды, как всегда, будто собрался на похороны. Подошел к зеркалу в ванной, светодиоды вокруг него ослепляли меня. Я уложил свои черные волосы набок, почистил зубы, как всегда, посмотрел на свои мешки под глазами, задумался. Пытался вспомнить сон, который мне снился, перед тем как прозвенел этот мерзкий будильник. Я стоял на краю крыши и хотел прыгнуть; я не боялся, а был счастлив — прыгнул, летел вниз, ветер захватывал мое дыхание, он был приятный и холодный; я думал, что разобьюсь, но, кажется, у меня выросли крылья тогда — да, точно, я летел с помощью них. Летел так быстро, как это возможно, уже покинул ебучий Гринвер и оказался там, где губы жжет соль: подо мной было море, прекрасное, красивое море, я коснулся его рукой, пролетая над ним, и направился со всей силы ввысь, в лучезарное сияющее небо. Приближаясь к солнцу, я понял, что мои крылья загорелись и исчезли, и тогда — я точно помнил это чувство — во сне я не испугался, а опять был счастлив, даже улыбался, когда падал стремительно вниз. Море тянуло меня, звало на дно, и я проснулся.
Посмотрев в свое отражение чуть пристальней, я понял, что пора выходить, и так пробыл возле зеркала слишком много. Перед выходом я еще задержался: закружилась голова, я присел, да и хотелось дослушать песню «Lazarus». После выключил проигрыватель и ушел.
Отец написал сообщение, чтобы я убрал комнату. Он богатый и очень властный человек, двадцать шесть лет назад открыл свой первый ресторан «Супер-Гриль», затем еще один и еще, сейчас их шесть. Теперь он считает, что может все. Ненавижу его. Жалкий, мерзкий, он изменял матери, бил ее, бил меня и сестру, бросил нас, а когда я вырос и мне надо было учиться, забрал меня с собой. Каждый день вспоминаю, как презираю его. Мое отвращение к нему больше, чем что-либо в этом мире, больше мира и самой вселенной. Это не детская обида, просто мы разные, очень разные. Он слишком тупой, властный, слабый и искалеченный человек, который обращается к богу при любом удобном случае, он просто мне омерзителен, благо я его не вижу почти никогда. Такие, как мой отец, вечно работают, это спасает нас обоих.
Сел в автобус. На часах 9:00. Занятия в институте начинаются в это время, но в тот день была такая прекрасная погода, что я не видел смысла спешить. Сидел в автобусе и смотрел в окно, все было серое и мрачное, но солнце было нежным, прорывалось сквозь небо, светило и озаряло светом только мое лицо, будто ничто другое для него не имело значения. Солнце внушало мне надежду, оно дарило мне тепло и умиротворение. Глядя на это прекрасное небо, отвернув взгляд от земной серости, я видел, как птицы разрывают порывы ветра. Они были как солнце, будто его небесные создания. Летели так свободно, так прекрасно, так величественно, что внутри все сжималось. Другие такого просто не замечают, не замечают жизни вокруг, не могут поднять голову и избавиться от серости под ногами.
Моя остановка. Надо закурить. Достал пачку красного Marlboro и затянулся. В тот день мы должны были принести наброски лица моей одногруппницы Алисы. Каждый из группы должен был изобразить то, как видит ее лицо. Затем мы будем так изображать каждого по очереди. Я не нарисовал. Алиса та еще дрянь — мерзкая, тупая, блудливая и рисует отвратно. Она вечно использует белый цвет в палитре акварели, у художников это считается непрофессионализмом и дурным тоном. Акварель — самая капризная к свету краска, при высыхании она начинает светлеть и терять насыщенность. С такой краской надо уметь работать, но Алисе далеко до таких умений. Хотя Маргарите ее рисунки нравятся. Но у нее тоже дерьмовый вкус.
Я знаю, что Алиса не художница, а наркоманка, каждый раз, когда у нее трясутся руки, каждый раз, когда я захожу в Инстаграм и вижу в историях, как она в очередной раз тусуется с новым пареньком, каждый раз, когда смотрю на ее искаженные рисунки, я вспоминаю, как же сильно ненавижу ее. Такие люди, как она, не приносят пользы ни себе, ни обществу, ни таким, как я. В свободное от учебы время она только и делает, что употребляет. При этом она считает себя уникальной, хотя она абсолютная пустышка без мозгов. Лицо Алисы на полотне, которое я бы нарисовал, выглядело бы как лицо трупа с червями, вылезающими из всех щелей. Помню, однажды эта нарколыга позвала меня в клуб. Я уже был пьян, поэтому согласился. Это не лучшая моя сторона. Весь вечер она выходила в туалет и шмыгала носом. Говорить мне с ней было не о чем, поэтому говорила она.
— Да, искусство! Я просто обожаю искусство! — кричала она, прорываясь голосом сквозь клубную музыку, говоря отрывисто без видимых на то причин, подергивая руками нос. — Какой-то ты тихий, напился, что ли?! Да ладно?! Ты-то?! Зато ты хороший слушатель, не то что моя подруга! Поскорее бы лето! На море хочу! Ты бывал на море?! Марк?! Может, тебе со мной занюхнуть?! Полегчает! — заулыбалась она. — Ну же, Марк, ну скажи хоть что-то!
— ПОШЛА НА ХУЙ!!!
Вечерок был так себе… Дети просто теряются. Мир взрослых настолько глухой, слепой и гиперболизированный, что дети проваливаются в пропасть. В книге Кристиане Ф. «Я, мои друзья и героин», или же «Мы дети со станции Зоо», или «Я Кристина» — хуй пойми-разбери эти названия — была цитата: «Что делать детям, которые не знают, чем им заняться? В этом городе они никому не нужны, им даже не с кем выйти погулять. Поэтому они выходят в окно». Думаю, это как раз наш случай. Мне бы ее пожалеть, но она сама выбрала этот путь. Благо скоро я от нее отделаюсь: осталось два учебных дня — и лето, блаженное, согревающее лето, конец третьего курса.
Затушив окурок, вошел на территорию института. Успевал на вторую пару к 11:00. Маргариту не видел, пока не видел. Поднялся на третий этаж в кабинет 311, зашел в класс — на меня никто не обратил внимания, сел на свое любимое место у окна и рисовал на вырванном листочке птиц. Блаженство длилось недолго. Вошла Маргарита, и первое, что она сказала:
— Марк, неужели ты выспался и решил почтить нас своим присутствием?
Я промолчал, убрав рисунок в карман. Что я мог сказать? Что засмотрелся в зеркало? Что вспоминал сон? Что восхищался птицами и лучезарным солнцем? Вряд ли эта сука хоть что-то бы поняла.
— Молчишь? — спросила она, скривив нос. — Ты принес работу по Алисе?
— Нет.
— Почему? Не посчитал нужным? Это уже ненормально, ты так хорошо учился первые два курса. — Она отвела взгляд на доску, а после, посмотрев на меня, грустно сказала: — Марк, мне придется позвонить отцу.
Комплименты всегда слишком субъективны и лживы, особенно в Институте искусств Руслана Лебедева. А «хорошо учился» — псевдомотивирующая похвала, всего-навсего манипуляция, такая же, как и попытка давить на отца. Но она не позвонит, у нее кишка тонка. Звонить такому как мой отец и отвлекать его от работы не стоит, и она это знает.
— Звоните, — безразлично сказал я.
Алиса посмотрела на меня с отвращением.
— Не знаю, что с тобой, но тебе пора бы начать учиться, — сказала Маргарита, взяв мел со старого запачканного столика. — Ладно, кто принес работу?
Хорошо учился я, пока не узнал, какая тут гнилая система образования. Поначалу ответы на тестированиях, чтобы люди вроде Алисы запросто получили образование. Далее обман, чтобы ученики приходили на уроки. «Завтра у нас проверка — всем быть вовремя, а то исключат», но в итоге никакой проверки, такое было много раз. Ты встаешь в рань, приезжаешь к первой паре, а тебе говорят: «Уроков не будет, сегодня смотрим кино». Да, может, в школе это было спасением, ты думал: «Ура, уроков не будет!» Но сейчас очередной фильм о вреде наркотиков вызывает желание отпустить пару колких шуточек. Я не имею ничего против наркотиков, но против тупых людей — вполне. Тупые люди становятся наркоманами или же очень и очень грустные люди. Они сами виноваты. А система помогает таких людей порождать. Людей вроде Алисы. Правда, потом система пытается от них избавиться.
Этот фильм лишь отнимет у меня сон и заставит в очередной раз терпеть болтовню Алисы про вещества с ее подругами, но задуматься не заставит. Как правило, такие фильмы абсолютно глупые. Лучше дома спать. Лицемерные и самовлюбленные клоуны населяют этот так называемый институт искусств. Иногда кажется, об искусстве они вообще мало что знают. Да и что есть искусство? Самообман. Хочу получить высшее и свалить. Поступать сюда было плохой идеей, но больше-то и некуда. Помогать в ресторанах отца, вечно плясать под его дудку? Получу необходимые знания и свалю отсюда.
Дима поднял холст и крикнул: «Я!» Мерзкий тип, жирный, слабый, горделивый, хотя гордиться ему нечем. Ничего против гордости не имею, а вот против лжи — да, и его гордость — чистая ложь, как и его рисунки; его стиль украден у его друга-художника из другого университета. Он рисует гуашью, о чем может идти речь?
Гуашь — это вид клеевых растворимых красок, она более плотная и матовая, чем акварель, клей смешивается с пигментом, добавляются белила, но он этого не знает, ему насрать. Он даже не может тон краски поддерживать, будто не знает, что цвет в них высветляется, теряет насыщенность, хорошо, что хоть темные тона перекрывает светлыми, хотя бы так его псевдоработы могут отдаленно напоминать «искусство».
Есть один фокус: если гуашь смешать с водой и сахаром или медом, то тусклость уйдет и краска приобретет легкий глянцевый оттенок. Но ему-то откуда об этом знать; лучше безуспешно бегать за Алисой, чем думать головой. Однажды и этот урод позвал меня выпить, и да, я уже был пьян, поэтому согласился.
— Я бы ее трахнул, — прихлебывая пиво, сказал он. — Ты бы ее трахнул?
— Нет.
— Но почему? Она же супер!
— Отъебись! — оборвал я его. — Дай пива нормально попить!
Как только он дошел до учителя со своим холстом, я думал разбежаться и влететь в него двумя ногами, расхуячив и картину, и его лицо. Но я просто отвернулся, продолжив рисовать.
Отсидел до 14:20, две пары, с третьей ушел. Захотелось проветриться, не слышать пустой болтовни. Сессия почти закрыта, еще один день — и свобода летних ветров.
Когда я вышел из института, мне позвонила моя любимая мама. Моя мать живет в маленьком городе под названием Детогря, в сутках езды от Гринвера. В Детогре я и родился — маленький загнивающий городок, куча одинаковых магазинов и бухающих подростков. Я ненавидел этот город, в первую очередь из-за людей. Помимо того, что там нельзя реализоваться, так там еще и тупые деревенщины на каждом шагу: верят в сказки, заливают их алкоголем, лучше в церковь сходят и помолятся о грехах, чем реально что-то сделают. Поэтому у меня не было друзей, мои одноклассники прогуливали школу, чтобы нюхать бензин в гараже, а я вместо занятий шел на пустырь с книгой. Детогря — это гиблое место. Детогря — алкашам, Гринвер — наркоманам. Получается, я променял хуй на палец… Хотя родина для меня мало что значит, я хотел лишь вырваться оттуда — и вырвался. А моя мать всегда защищала меня от этого порочного города и от отца, за что ей часто доставалось, мама всегда была добра ко мне, она как друг. Жаль, из Гринвера выбраться она не поможет. Из одной ловушки в другую… Я сказал ей, что ушел с последней пары.
— Учиться надо, а ты прогуливаешь… — взволнованно произнесла мама.
— Да ладно тебе, у меня все схвачено.
— Смотри, а то потом от отца получим.
— Это да… Как дедушка?
— Дедушка хорошо, почти починил крышу в сарае.
Дедушка вечно работает, постоянно строит что-то у себя во дворе или ходит на охоту. В детстве мы постоянно проводили с ним время, если была возможность. Он стругал мне мечи и сабли из дерева в обмен на какую-нибудь незначительную помощь вроде вырывания сорняков из грядки. Когда я подрос, он брал меня с собой на охоту.
— Скучаете?
— Да, сестра постоянно спрашивает о тебе, — грустно прошептала мама, взывая к моим чувствам.
Сестре Кристине только исполнилось восемнадцать. Удивительно, но она мне нравится; семейные узы — это не совсем про меня. Я часто думаю над тем, кем она станет, когда вырастет: этот город очень плохо на нее повлияет или уже повлиял. Надеюсь, она уедет.
— Не скучайте, в августе приеду, — выдавил я.
— Ладно, Марк, я побегу в магазин, а то Кристина придет со школы, а еды дома нет.
— Давай, мам, пока.
— Пока, сынок, целую.
Сел в метро, чтобы доехать до станции Корлент. Станция славится большими театрами и огромными парками. Там, в тридцати минутах от нее, мое любимое место, мне нравится там размышлять. Выйдя из метро, направился в Лапядский сад, он расположен между Академической улицей и рекой Акнеме. Река обвивала весь город, как лоза, стягивая все неблагополучные районы петлей. К ней-то я и направлялся. Там всегда тихо и спокойно, ветер прохладный и умиротворяющий. Залез на дерево, которое разветвлялось над рекой; отражение дерева в воде напоминало рога оленя. От этого на меня нахлынуло вдохновение, что-то охватило меня и понесло к небесам, и мне вдруг стало так тепло, я почувствовал счастье.
Взял свой пенал с кистями, достал альбом и акриловые краски. Люблю их за то, что ими можно рисовать на любой нежирной основе: на стекле, дереве, металле, полотне, ткани, — они универсальные. Но минусы есть: очень текучие, ими нельзя рисовать без специальных добавок, я разбавляю водой. А при высыхании они становятся темнее, подобрать похожий оттенок после сушки достаточно сложно без опыта. Благо я рисую с восьми лет и многому научился. Опершись спиной на ветку, я положил альбом на колени и приступил к рисованию. Кисти менялись и ходили ходуном, моя рука двигалась быстро и целеустремленно. Неважно, чем рисовать и на чем: настоящему художнику даже плитка в туалете может служить холстом. Нарисовал вначале речку Акнеме. Ветки дерева над ней изобразил в виде гигантских рогов оленя, затем обрисовал красоту мраморных зданий, среди которых возвышался городской театр, а после принялся за небо. Уже вечерело, и в небе краснел закат, разрывающий облака на части, он был подобен большой кровавой ране — я отразил это в реке, и рисунок был готов. На меня напало меланхоличное настроение, после рисунков оно всегда появляется — ощущение бессмысленности действия. Это прекрасное божественное небо, эта река произошла из-за случайности, и эти прекрасные удручающие здания созданы людьми по инерции. Что, если на этом камне, затерянном в великом потоке вселенной, мы не просто не имеем смысла, но не имеем ничего? Мы рождены потерянными, потому что в итоге умрем, даже если и добьемся чего-то, оно испарится, как и все, что сотворило человечество, как и весь этот мир рано или поздно исчезнет. С болью от этих мыслей я включил «Female Robbery» The Neighbourhood и, глядя на огромную кровоточащую рану неба, похожую на треснувшую губу, размышлял о самой жестокой истине этого мира — истине того, что мы никто. «Музе нужны мученики», — сказал не помню кто. Мы не завоюем космос, не откроем тайны вселенной — это лишь бесполезный труд, который канет в никуда. От этих мыслей меня распирала скорбь, она преобразовывалась в злобу… Я полез в карман, чтобы достать пачку сигарет, и понял, что потерял рисунок с птицами. Закурив, я сказал: «Все, что не хочется терять, надо потерять. Это лишь привязанности». Раз ничто не имеет значения, я напьюсь…
Решив так, я отправился в свой любимый бар. Это место, находящееся у станции метро Карти, известной своими питейными. Местная молодежь всегда кричит: «Если ты на Карти, тебе нальют бакарди!» В одном из переулков этого клубного места расположился мой фаворит. Он спрятался в подвале, найти это место очень сложно: ни вывесок, ни окон, — но внутри — просто сказка… Мой №1 назывался на латыни Terra Incognita, что переводится как «Неизвестная земля». Очень дорогой интерьер, всегда очень аристократичный народ. Я узнал об этом месте еще в детстве, мой отец заходил сюда по рабочим делам. Когда мне исполнилось восемнадцать, я тоже стал сюда захаживать.
Открыв дверь, я увидел накачанного охранника в дорогом костюме. Он задал мне вопрос, который остается неизменным на протяжении одиннадцати лет, скорее всего, они его не меняют вовсе.
— Пароль знаешь?
— Да, — кивнул я.
— Это что, мятеж?
— Нет, сир, это революция.
Фраза принадлежит герцогу де Лианкуру, это был ответ на вопрос Людовика ХVI, который узнал о восстании в Париже и взятии Бастилии.
Охранник открыл дверь, на потолке висела неоново-фиолетовая вывеска с названием Terra Incognita, колонки вовсю играли «N.I.B.» Black Sabbath. Эта «неизвестная земля» — очень большой подвал, весь в неоновых люминесцентных лампах, с итальянской, азиатской и индийской кухней; в центре — бар, а справа — сцена с фортепиано, здесь иногда выступают неизвестные музыканты и даже комики, но не в тот день. В противоположном углу бара видно одну закрытую дверь, за которой дамы танцуют стриптиз для богатых женатых мужланов. Меня оттуда не выгоняли, так как знают моего отца. Если бы он узнал, что я туда хожу, вздернул бы меня в моем же гараже с картинами, но мне это безразлично. Мне нравилось приходить туда и ломать их взгляды своим внешним видом, своей молодостью. Старикашки явно завидуют. В свое время они не могли попасть в подобные места, им пришлось трудиться ради этого, и теперь, когда их члены давно отсохли, они наконец-то могут позволить себе такое место, а мне — мне просто повезло. Хотя нет в этом какой-то ценности, просто там тихо, и они всегда ошеломленно смотрят на меня, а мне нравится внимание, даже если со мной не говорят, хотя если бы они говорили о моем отце, я бы не ходил туда.
Я подошел к барной стойке — ассортимент у них был хоть куда, — заказал бутылку абсента и попросил стакан. В то время как они пили вино, болтали со своими коллегами о женах, о «жалком рабочем классе», я был маленьким сгустком жизни здесь. Когда в бутылке оставалось всего на два стакана, я встал. Вокруг все мутнело, я поднялся на сцену к фортепиано и начал играть Людвига ван Бетховена, его «Лунную сонату». Все вокруг обомлели и повернулись ко мне. Играя Бетховена, я думал о мире, о ветре, о солнце, небе и, конечно, о морях и океанах.
В последнее время я мечтаю о море все чаще, наверное, поэтому был такой странный сон. Я никогда не видел море, мой отец никогда меня туда не возил. Все мое детство в комнате родителей висела картина: гигантские заостренные скалы, которые разрушаются и осыпаются от мощного удара морской волны. Потом родители развелись, и папа ее забрал, теперь она висит у него в комнате. Я всегда смотрел на нее и мечтал, что окажусь там. Все дети во дворе — они были раз в пять беднее нас — ездили на море раз в год и рассказывали о его красоте. Сколько бы я ни просил, папа так нас туда и не отвез. Отец сам не был на море, отдыха у него не бывает, только работа — еще одна причина, почему они с мамой развелись. Он не любил ее и меня не любил. Просто он считал, это надо сделать: жениться, родить ребенка и бла-бла. Но его любовь распространяется только на работу.
Играя Бетховена, я злился и со злобой бил по клавишам, стараясь не испортить великое произведение великого человека. Папа отдал меня в музыкалку в девять лет, я перестал ходить туда за год до шестнадцатилетия, он очень злился, что я бросил, хотел, чтобы я продолжал играть, продолжил его бизнес с ресторанами, но я решил стать художником, за что он меня избил. Но оплатил мой институт, и это забавно.
Я ненавидел его с детства. В далеком 2012 году, когда родители разводились, папа просил нас с сестрой поговорить с матерью, чтобы мы все уладили, я согласился помочь, а сам ничего не сделал и сестру попросил о том же. Они развелись, потому что отец, находясь в Гринвере, снимал проституток. Его друзья случайно проболтались маме, и она не выдержала, — оно и к лучшему.
Я остановился на половине, захлопнул фортепиано, забрал бутылку абсента и ушел.
Гулял по темному Гринверу, освещенному только неоновыми лампами манипулирующих реклам, которые так и хотели влезть в подкорку. «Адвокаты — выбирайте лучше, выбирайте лучших…», «Кредит на твоих условиях», «Хорошо живут там, где платят налоги!» — все это убивает меня. К словосочетаниям, которые могли обозначать свободу, они добавляют «адвокаты», «кредит» — и свобода превращается в тюрьму. «Хорошо живут там, где власть не ворует!» Я отвернулся от этой лжи, смотрел на небо и думал о мириадах звезд, которых не вижу из-за густых облаков, о том, как лежал бы на пляже у моря и смотрел бы на звезды всю ночь, встречая рассвет. Думал, как мы затеряны в чаще космоса и что пути нет, выхода из него не найти, нужно приспосабливаться, бороться. «Как же я все ненавижу!»
Я прогулялся по набережной, допил абсент и пошел домой.
Первым делом я спустился в гараж. Наш гараж разделялся на две части, в одной стояли три отцовские машины. Он всегда говорил: «Лучшие золотые буквы — это С. К. Д.!» Что расшифровывалось как «спорткар, кабриолет и джип». Марки машин его не интересовали, интересовало только золотое правило трех «С»: скорость, свобода и сила. К сожалению или к счастью, мне нельзя было заходить в эту часть гаража и приближаться к его машинам. Потому что в детстве зимой я выбегал с кистью во двор и рисовал на лобовом стекле. Машина была покрыта снегом, я стряхивал его, рисуя прекрасные узоры. Однажды я перестарался и, сделав дерзкий, как я называл это, «мазок кистью», поцарапал отцовскую тачку. Зато как красив был тот дракон, что потом обвивал машину! Царапина стоила такого рисунка. Да и насрать на эти машины! У меня была вторая, маленькая, часть гаража, где я мог рисовать. Здесь были лишь холсты, газеты, кисти, краски — и больше ничего.
Я решил, надо порисовать; достал холст, масляные краски — они лучше всего подходят для моих картин. Имеют характерный блеск, долго сохнут, из-за чего можно корректировать работу, со временем не меняют цвет, а еще они укрывистые, очень плотные, подходят для пастозной живописи. Масляные краски можно укладывать густыми бугорками, отчего могут получаться по-настоящему красивые картины. Художники старого поколения передавали один секрет из уст в уста (сейчас его можно найти в интернете, но раньше это знали лишь избранные): чтобы следующий слой краски лучше связался с предыдущим, надо разрезать пополам луковицу и потереть ею уже нанесенный слой — вещества в луке обеспечивают сцепку.
Все подготовив, я стал рисовать пейзажи космоса, невиданную планету, на которую с радостью бы сбежал. В каждый нанесенный слой на холст я тыкал скомканной фольгой, получая острые бугорки. Мир, который я изобразил, выглядел так: огромный холм, покрытый фиолетовой травой, на котором стоит великий дуб, гордо тянущий ветви к небу, а над дубом — кольцо Сатурна, и рядом летает множество комет, пробивающих атмосферу.
Закончив, я оставил холст высыхать, а сам пошел наверх, в дом. Гигантская лестница извивалась вверх до наших спален. Стены увешаны картинами, если их можно было так назвать, — разная бессмысленная мазня, которая нравилась моему отцу. Когда я уже был наверху, услышал раздраженный крик отца, доносящийся с кухни: «Марк, иди сюда!» Впервые за две недели я напоролся на него. Когда я подошел, он стоял на балконе, смотрел на город и курил самокрутку.
— Привет, Марк, опять был в своем гараже? — спросил он с оскалом.
— Да, — подавленно ответил я.
— Я не понимаю, тебе так нравится твоя мазня? Я просил убраться в комнате, вместо этого ты бездельничаешь в своем гараже! Я столько надежд на тебя возлагал, а ты скатился до банального художества.
— Ну а музыкальная школа была не банальной? Или ты воплощал во мне мечту детства?
— Ты со мной так не говори! Я хотел, чтобы ты хоть чего-то добился, хоть кем-то стал! — Отец отвернулся к балкону и, посмотрев на луну, выдал: — А ты пошел в обычный институт мне назло.
— Тебе назло?
«Самовлюбленный ублюдок, — подумал я. — Слишком большого мнения о себе!»
— Я хотел рисовать, — попытался я объяснить, — поэтому туда пошел. А играть не хотел! Если ты все равно хочешь, чтобы я продолжал твое дело, то какая разница, играю я или рисую? В итоге пришлось бы забросить и фортепиано. Я научился играть и продолжать смысла не видел, я ради тебя ходил туда шесть лет, четыре дня в неделю, ты думаешь, мне оно было нужно?
— Заткнись, щенок! — Он дал мне пощечину, а после продолжил кричать: — Родители лучше знают, что надо их детям! Тебя надо было чем-то занять, чтобы ты не слонялся попусту, и мы решили отправить тебя туда.
— А меня спросить, куда бы я хотел, ты не додумался? И не «мы решили», а ты решил. Маму сюда не приплетай. А насчет «родители лучше знают» я сомневаюсь, они бывают разные. Кто-то бухает, кто-то избивает детей, а кому-то власть и деньги так голову вскружили, что он считает сына очередным проектом и игрушкой, которой можно помыкать!
На этот раз он двинул мне по челюсти с кулака, я упал, в голове зазвенело.
— Да простит меня бог, — удрученно произнес отец, глядя в небо, выдыхая дым. — Я все сделал для тебя: я забрал тебя из твоего дерьмового города, заплатил за твой институт, дал тебе денег и дом, — а ты, неблагодарный осел, хоть бы уважал меня за то, что ты появился на свет!
Пока он распинался и орал, я встал, смотрел на него яростными глазами, молчал и думал: свинья, а бил нас с мамой ты тоже ради нашего блага? Жадничал, когда в кармане были миллионы, тоже ради нас? Изменял маме со шлюхами тоже ради этого? Засунуть и высунуть, а после сбежать из семьи не так сложно. Я тебе ни капли не должен, ты сам решил завести детей и, раз уж решил, неси ответственность за это. Ты должен мне, не я, это ты хотел детей. Я и моя сестра на свет не просились, но раз уж мы появились, твоя задача — сказать: «Вот, вот он, жестокий мир, я помогу чем смогу и дам все что смогу». А ты — эгоистичный гондон, думающий только о себе и о своих ресторанах. Все что я тебе должен — это сперма, как учил Сальвадор Дали.
Я уже говорил, дело не в детской обиде. Ладно бил, ладно изменил, ладно ушел, но дело-то не только в этом. Он даже не слышит, что ему говорят, он либо перебьет криком, либо ударит — это все, что он может. А спустя какое-то время, когда я уже успокоюсь, зайдет в мою комнату и спросит: «Кушать будешь?», — пытаясь загладить вину, а если я скажу «нет» и не покажу, что все в порядке, ссора продолжится. Главное в моей жизни — сделать все, чтобы не стать таким же тупым и слабым, как отец…
— Иди в комнату.
Я зашел в комнату, не включая свет, открыл окно, чтобы под утро не воняло перегаром, и прямо в одежде лег в кровать, укрылся одеялом. Хорошо еще, он не заметил, что я пьян. Обычно я знаю, что не стоит отвечать ему, но, видимо, алкоголь решил иначе. С этими мыслями я заснул. Ночью слышал, как он открыл дверь, но я не проснулся.
Прозвенел будильник. Всего четыре часа сна. Весь мокрый, голова трещит так, будто меня вчера избивали пятеро. Я резко вскочил и побежал в туалет, меня стошнило. Отца дома уже не было. Я отвратительно себя чувствовал — то ли от похмелья, то ли от сотрясения.
Ровно в 9:00 я был в институте. Маргарита обрадовалась, когда меня увидела, и что-то сказала, но я не ответил. Выглядел я не лучшим образом. Заходя в класс, я понял, как же сильно меня раздражает этот скрип двери. В висках кровь стучала так, будто палочки били по барабану, я тер их круговыми движениями в надежде, что голове станет лучше. Сел на свое место. Алиса хотела узнать, что со мной, уже открыла рот, но я сказал: «Молчи!» Она удивленно посмотрела и отвернулась. Я уставился на трещину в потолке, полностью сфокусировался на ней: она проходила из угла в угол вдоль кабинета. Я молился великой случайности, я просил ее обрушить этот потолок. Представлял, как штукатурка посыпалась, все зашевелились, побежали к выходу. Алиса вырвалась бы вперед, к двери, но потолок обрушился бы и раздавил ее, засыпав проход. Я бы сидел на своем месте и улыбался под их крики. А когда они обернулись бы и рванули бы к окну, нас бы засыпало, и возможности выжить не осталось бы ни у кого.
Внезапно мысли прервал Михаил Семеныч.
— Марк, не окажешь нам честь, нарисовав лицо Димы на холсте?
Он, улыбаясь, протянул мне карандаш. Я невольно согласился, но от мысли, что мне придется рисовать этого жирного урода Диму, стало еще хуже. Выйдя к доске, я спросил:
— Опять в академизме?
— Правила устанавливаю не я, — произнес он, осклабившись.
Хороший мужик, не докапывается, наверное, самый адекватный член этого института.
Я заканчивал очертания лица, когда почувствовал, что меня мутит, качает; вдруг рука скользнула вбок, и я упал в обморок. Очнулся спустя пару минут. Все стояли вокруг меня. Михаил Семеныч хотел вызвать скорую, но я попросил не делать этого, сославшись на стресс — конец сессии как-никак. Он кивнул мне, и я пошел умыться, после остался на занятиях. Голова раскалывалась на части. Выпил несколько таблеток — не помогло. Видимо, недосып, похмелье и удар отца плохо на мне отразились. Но главное — мучение прекратится через три часа.
Два.
Один.
Наконец свобода! Я выбежал, вдыхая запах свежескошенного газона. Закурил сигарету и направился куда подальше, в «Неизвестные земли», нажрался там, как последняя свинья, вернулся домой и отрубился.
Следующие полтора месяца пролетели достаточно быстро: я гулял по паркам, читал книги, прогуливался по пляжам Ферского залива, представляя, что я на море, наслаждался жарким летом и теплой водой, ярким солнцем и ветерком. Но к двадцатому июня все стало не так блаженно. Я гулял на пустыре, как вдруг послышался оглушающий щелчок — и меня не стало. Свет сошелся в единую точку, и наступила тьма. Расплывчатый силуэт врача ласковым голосом спрашивал меня:
— Вы помните, что было до того, как вы сюда попали?
Еле открыв глаза и окинув взглядом палату, я прохрипел:
— Я гулял на своем любимом пустыре, читал книгу, а… Кажется, это был Марсель Жуандо, книга называлась «Три ритуальных убийства». Было жарко, солнце распоясалось, я взмок, но продолжал читать…
— Вы упали в обморок, Марк, — эхом шептал он, проводя ладонью у меня перед глазами, — мы пробовали дозвониться до вашего отца, но он не брал трубку.
— Да, он вечно занят, — улыбнулся я. — Извините, я могу одеться и уйти?
— Вы потеряли сознание, Марк, — сказал он, вскинув бровь, — вас нашла какая-то женщина. Вы думаете, в этом ничего такого нет?
— Я сидел на жаре около трех часов, прошлой ночью не спал. Может, это и повлияло.
— Даже если так, надо провериться, чтобы исключить негативные эффекты, — настаивал он. — Вы раньше проверялись у врача?
— Да, иногда меня мучают мигрени, выписали триптаны.
— Я считаю, надо провериться, Марк. Скажите, вас с утра не тошнит?
— Было пару раз, но в основном меня просто подташнивает. Так что вы предлагаете?
— Ну, для начала МРТ, у нас одни из лучших магнитных резонансных томографов в городе, имеют напряженность магнитного поля три тесла, что позволяет нам видеть любые деформации, — взволнованно выдал он, будто это имело значение.
— И это не бесплатно, так ведь? — отрезал я.
— Да, это будет стоить около семи тысяч.
— Ладно, — согласился я, лишь бы побыстрее закончить с этим цирком.
У меня так болела голова, что я даже не хотел спорить: сделаю что они хотят и свалю отсюда. Меня посадили на коляску и отвезли на третий этаж. Оранжевый темный свет от лампочек, белая маленькая плитка, отражающая этот свет, — от этого голова болела еще сильнее. Меня завели в кабинет, и медсестра роботизированно произнесла: «Уберите все металлические предметы, разденьтесь, наденьте халат и ложитесь». Двадцать минут ада, ужасный звук, который давил мне на голову, я уже хотел паниковать, но процедура закончилась, и меня отвели в приемную. Я купил кофе в автомате, вышел покурить во внутренний двор больницы. Стоял у крохотного декоративного дерева, затягивался дымом, затем пил кофе и только после выдыхал дым. Маленькое деревце что-то шептало ветками деревьев. Мой покой прервала медсестра.
— Пройдемте, все готово. Доктор ждет вас.
Я зашел в кабинет 33. Врач был какой-то дерганый, не знал, где ему встать, ходил туда-сюда и смотрел на меня, пока вдруг не выдавил из себя:
— Мне очень неприятно сообщать вам такие новости, Марк, но у вас злокачественная опухоль в левой лобной доле, большая. Вам… вам осталось пара месяцев, может, три, не больше.
ПИЗДЕЦ. Я смотрел ему в глаза и молчал.
— Ваша утренняя тошнота, вероятно, вызвана этим, как и головная боль: когда лежишь в горизонтальном положении, затрудняется отток ликворы и крови из черепа, а при наличии опухоли он затрудняется вдвойне.
Он говорил что-то еще, но я его уже не слышал. Я встал и отправился на выход. Вслед врач кричал: «Марк, вам нужен покой, лекарства, вернитесь!!!» Я не повел ухом, звуки вокруг заглушались, сливаясь в один бесконечный звон, я выбежал из больницы во внутренний двор, дыхание участилось, руки тряслись. Сел на лавочку и закурил, смотрел в никуда, и на меня нахлынула волна мыслей…
Блядь! Сука… Блядь! Блядь… И зачем все это? Просто копим деньги, чтобы жить в бетонных сваинах, и этому будем учить детей, заражать их своими неврозами, чтобы они так же, как и мы, ходили в универ, жили во лжи, просрали свою жизнь, — чтобы что? Чтобы выкинуть диплом и стать удобрением для растений. Я так хотел стать художником, а что теперь?
Мне ПИЗДА, я ТРУП, я НИКТО, я УМИРАЮ, люди живут и угасают… А я парился из-за зачетов и того, бросать курить или нет.
Слезы накатывают, в груди все сжимается. Кажется, смерть — это то, что случается с другими, но вот скоро меня не станет. Как же это смешно. Разве не все мы умираем, разве не все мы выходим на свет заранее мертвыми, моя радость и скорбь в том, что я знаю примерно, когда это произойдет, все мы просрали свой потенциал в начале пути, никто себя не реализует, только если умрет. Живи так, будто уже умер, и ничего не бойся. Я выкинул сигарету и трясущимися руками позвонил маме, захотел услышать ее голос.
— Как дела, мам? — произношу я, пытаясь победить ком, камнем давящий мне на глотку.
— Хорошо. Ты в курсе, что уже полночь? Я спать собралась. Что-то случилось? Почему голос грустный?
— Нет. Устал просто, целый день гулял под солнцем, пару дней назад с отцом поругался.
— Из-за чего на этот раз?
— Да он опять начал говорить о том, какие надежды на меня возлагает, и прочие бредни.
— Как он достал. Надо терпеть, сынок, или искать работу и съезжать.
— Да… — промычал я, осознавая, что терпеть его осталось недолго. — Как сестра?
— Тоже хорошо, сегодня решила пойти на танцы, сейчас собирается в клуб.
— Да? Чего это вдруг?
— Не знаю, в последнее время она зачастила, у тебя точно все нормально? Как-то голос дрожит.
— Да все хорошо, мам, не переживай, — говорю я, прикусывая кулак, — просто устал. Ладно, пойду я отдыхать домой, передавай Кристине привет.
— Давай, сынок, хорошего вечера, люблю.
— Я тоже люблю тебя, мам…
И что теперь? Я умру раньше мамы, сестры и даже раньше дедушки; они такого не выдержат… Слезы стекают по опустошенному лицу, я закуриваю и затягиваюсь сигаретой, голова идет кругом, мысли в тумане, я чувствую, как растворяюсь… Я умру, и это бессмысленно. Исчезну в пучине мрака. Ни звука, ни цвета, ни мысли, ни атома, ни молекулы, только неизведанное ничто. Умру. Я это не просто понимаю, я это осознаю, а значит, это проявится не только в голове, но и в действии. Мысли перетекают в физическую форму, понимать не значит осознавать, те кто понимает, лишь говорят и думают, такой свободы им достаточно.
Но я хочу полнейшей свободы — раз теперь я знаю жестокую правду мира и знаю его истину, то осознание этого должно подарить мне свободу. Надо задать вопрос: чего я хочу?
Я задумался, словно провалился на миг в пустоту, затем резко встал и начал ходить туда-сюда, нервно куря сигарету за сигаретой, и думал, чего я хочу. И когда я понял, я наконец испытал спокойствие, которое не испытывал на протяжении всего времени, что жил. Я не сдержался и упал на колени перед декоративным деревом. У меня полились слезы, я засмеялся, подполз к маленькому дереву и, обняв его, плакал, взрываясь смехом. Я осознал, что хочу к морю! К великому всемогущему морю! В момент этого осознания я словно вылетел из тьмы к свету. Я умираю, уже ничто не имеет значения, так почему бы и нет? Я принял и тот факт, что страх — главный враг, и с ним покончено. Я умру, но до тех пор я решаю, что будет с моей жизнью! Все будет на моих условиях! Ведь теперь у меня есть выбор — настоящий, не фальшивый, а истинный выбор! И я поеду на море, чтобы окунуться в свободу.
Я пришел домой — отца не было, — достал свой огромный походный рюкзак, который пылился на верхней полке шкафа. Выпросил его у деда еще лет в тринадцать — хотел ходить с ним в походы, но мне всегда было лень. Что ж, теперь он пригодится. Засунул туда все необходимое: одежду, спальник — он прикреплялся к рюкзаку снизу, один мини-холст из гаража, альбом, краски, пару книг. Достал охотничий нож, который мне отдал дед, когда учил меня охотиться; он лежал под шкафом, спрятанный за порожком, чтобы отец не узнал. Зашел в комнату отца, открыл его сейф — код я точно помню, 140901, он вводил его при мне, не скрывая; при всем своем говне он всегда мне доверял, а зря. Плюс это день, когда он открыл свой первый ресторан «Супер-Гриль», так что он бывает предсказуем. Я забрал оттуда примерно два миллиона и пистолет ТТ-33, который остался у него от прадеда по отцовской линии, тот подарил его деду, а дед подарил моему отцу перед смертью. Хороший пистолет, магазин на восемь патронов, сам патрон — 7,62×25 мм. Я стрелял из Макарова — думаю, и с таким справлюсь. Перед выходом из папиной комнаты я в последний раз взглянул на ту могучую картину, олицетворяющую всю силу моря, я преисполнился надежды.
По Google-картам я проложил путь автостопом до города Мискори, ближайшего места с морем, нарисовал карту на бумаге, взял зарядник, купил билеты на поезд до деревни Дродвер, отключил телефон и лег спать. Утром я зашел в магазин, купил блок сигарет и спрей от насекомых, после сел на поезд.
Отец себе покоя не даст. Ну, может, так он поймет, что мне не нужны ни его советы, ни он сам. А насчет денег, которые я украл, — что ж, он всегда хранил какую-то сумму дома на случай проблем, от этого он ничего не потеряет, к тому же он должен быть доволен, что я хоть что-то у него взял.
Я не знал, как сложится моя дорога и доберусь ли я, но я точно знал, что только это теперь имеет значение. Обычно в августе я уезжал на месяц домой к маме и сестре, но теперь вряд ли они меня дождутся. Я не стал с ними прощаться или сообщать о своем отъезде, я просто исчез. Будущее и прошлое — это просто события, я буду между ними, в настоящем, и это до безумия поражало меня. Ни ебучего отца, ни Маргариты, ни Алисы — я наконец-то свободен от этого сраного города!
Поезд тронулся с места, путь в точку невозврата начался. Теперь, осознавая, что я умираю, я наконец-то готов был жить…
Глава 2
Разгульная жизнь
КРИСТИНА
Волны ласкают мои ноги. Лицо брата мелькает в сознании. Почему он так поступил? Вопросы мучают меня до сих пор. Вспоминая, через что мы с мамой прошли, трудно сдержать слезы. Я и не пытаюсь, даю себе поплакать немного, глядя в горизонт, курю. Волны утихают. Теперь я по-другому смотрю на все, что со мной произошло, теперь я сильней. Марк мог бы мной гордиться. Вспоминаю день, когда он звонил маме и она сказала, что он взволнован. Думаю, уже тогда что-то пошло не так. Помню, что лежала и смотрела в окно, думая о том, как будет весело в клубе.
Не могла спать. Сердце требовало танца, а губы — разврата. Ночью, когда звезды укутывают небо, надо спать. Но почему-то моя долбаная мама говорила с моим братом.
— Марк звонил?
— Да, привет тебе передал. Какой-то взволнованный был.
— Опять отец?
— Похоже на то. Ты в клуб?
— Да.
— Хорошо, долго не засиживайся, завтра к репетитору, — говорила она, зевая. — Ты потом домой?
— Нет, я переночую у Риты и от нее пойду к репетитору.
— Ладно, спокойной ночи, доча.
— Спокойной, ма.
Знаю, я не должна говорить про маму, что она долбаная, но порой так ведь и бывает? Как тогда, когда она выдрала меня на дне рождения Риты из-за того, что я украла ее заколку. Понятно, что поступок неправильный, но при всех-то зачем?
В ту ночь небо казалось ярким танцполом, звезды кружили от сознания счастья. Я должна была сиять так же. Я закурила сигарету. Вдали, облокотившись о стенку какого-то сарая, стояла Рита — моя полноватая подруга и по совместительству собутыльник, чье желание бухать и трахаться переходит все возможные границы.
— Ну что, сучечка моя, зажжем?
— О да! — радостно провозгласила я.
Блеск прожекторов освещал танцпол, мы уже изрядно нажрались, выпив красного вина и шампанского. Сердце стучало в такт сабвуферам. Мы извивались, как змеи, в порыве страсти. Рита терлась киской об какого-то парня с третьего курса. Все кружилось… Нога за ногу, поворот, нога за ногу, поворот, и вот я уже за клубом — блюю. Рита отсиживала колени Кира, парня, с которым она только что познакомилась. Они сидели на бетонных плитах и курили, я вытерла рот и пыталась отдышаться.
— Может, пойдем в «Калек»? — спросила Рита.
— Давай, — неохотно ответила я, ведь останавливаться глупо.
Бар назывался «Калейдоскоп», но мы сокращенно говорили «Калек». То еще пристанище обрыганов, но, думаю, нас со стороны по-другому и не опишут.
Когда мы пришли, все вокруг вертелось, меня штормило, над входом в бар светилась неоновая вывеска «Калейдоскоп» — буквы горели разными цветами радуги. Справа от вывески висел экран, на котором транслировались фракталы; экран уже почти засосал меня, но Рита, толкнув, сбила весь мой транс. Внутри я решила посидеть и перевести дух, взяла себе только кальян, пить отказалась. И тогда, выдыхая едкий дым, я впервые почувствовала это. Какую-то усталость… Скуку… Я наблюдала за жизнью этого бара, и мне становилось худо. Кругом ходили телки в коротких юбочках с оголенными животами. Они хотели, чтобы их кто-то трахнул, хотели, чтобы на них обращали внимание. Они вели себя развязно, обнимались со всеми подряд, целовались. При этом у них всегда был запасной вариант, некий мужик, которого они держат на расстоянии с помощью переписки. Много сообщений такого рода можно заметить, если заглянуть в светящиеся экраны: «Тёма, мы с подружками отдыхаем, ничего такого», — пишет шлюшка в красном платье, массируя голову пьяного парня, что лежит у нее на ляжках.
«Я у подруги дома, Кость, какие клубы да бары? Я порядочная девушка, а ты меня не ценишь», — пишет дама позади меня, рядом с ней — два пьяных мужлана.
«Мы в клубе», — пишет блондинка у стены, а после кричит своим подругам: «Бегом в ДК, он щас придет!», — оставляя какого-то мальчика одного.
Не очень симпатичные на рожи парни подмигивают кукольным девкам в надежде, что те клюнут. Некоторые из них интересуются твоей жизнью, чтобы завязать разговор, но потом лишь говорят о себе или пытаются затащить в постель. Мужики, которые только из-за наличия члена считают себя мужиками, бьют вешалку, изображая боксеров, и приговаривают: «Да я бы ему въебал! Епта! Пиздец бы ему настал!» Одна жирная бабища прошла мимо меня; она, будто гусь, ходила, выпячивая сиськи, причем ходила без цели, просто туда и просто назад. Рядом прошла та девка в красном платье, с ней парень, лаская на ходу ее попку; они мило подошли к стойке, и он вытащил потную руку из-под юбки. Пару минут назад она сосалась с другим, параллельно переписываясь с неким Тёмой, теперь у нее ухажер получше. Рита, моя подруга, ужралась в неплохое такое говнище и рассказывала мне о том, как ненавидит этих клубных девок. Будто мне не похуй. При этом она сама, пока мы еще шли в клуб, орала на всю улицу о том, как течет и как хочет члена.
Одна из девушек надела комбинезон на лямках на почти голое тело, лифчик у нее полупрозрачный, поэтому соски видны всем.
Дама в красном платье уже танцует с другим, с четвертым… Он шлепает ее по жопе.
Напротив сидит парень, ждет своих троих друзей, что вышли покурить, и злобно смотрит в одну точку, кажется, он их ненавидит…
— Рит, я хочу домой, мне плохо, — произнесла я многострадальным тоном.
Она протянула мне ключи.
— Иди домой без меня, — добавила она, ехидно улыбаясь. — Я еще задержусь с этим красавцем. — закончив Рита провела пальцем от коленки до члена Кира.
Когда я вышла из бара, ощущение скуки не оставило меня, оно лишь смешалось с неким приятным чешущимся чувством счастья. Счастья, что вся эта мерзость закончилась. После клуба всегда есть некая пустота, словно буря прошла по твоему огороду. Но останавливаться глупо, верно? Я ведь так молода…
Дома у Риты сплошной гадюшник. Ее родители уехали на дачу, теперь здесь пати каждый день. Балкон забит окурками под завязку. Пакеты с бутылками занимают половину пространства. Воняет перегаром, и это замечаю я, которая сама в говно. Я вывернула ее постельное, стараясь не задумываться, что повидала эта кровать, налила себе стакан воды, завела будильник и легла спать. Ночью я слышала стоны Риты — Кир явно вспахал ее поляну. Благо я была так пьяна, что почти сразу вновь отключилась.
Прозвенел будильник, но печень прозвенела на пять минут раньше. Еле как я поднялась, голова расходилась по швам, руки дрожали, я схватилась за стакан, но воды в нем не было. На соседней кровати лежало обнаженное тело моей ебнутой подруги. Ее ноги, очко и вагина смотрели прямо в мою сторону. На спине виднелась засохшая корка спермы. Ну и утро. Я подошла к ней и ударила ее по заднице, крикнув:
— Сучка, ты выпила мою воду!
— Нет… — бормотала она сквозь сон. — Это Кир, он свалил.
— Я съебываю, если что, мне к репету надо. Закрой дверь, — приказала я.
— Давай дома поспим, — промычала она, — зачем тебе эта скука, денег сэкономишь.
«И не поспоришь», — подумала я и вновь легла спать.
Наутро все негативные мысли о моем образе жизни улетучились… Мы пошли прогуляться, вдохнуть свежего воздуха и купить минералки.
— Кир такой извращенец, это просто жесть.
— Фу-у-у, у меня бодун, заткнись, дура.
— Боже, как ты напряжена, тебе бы ебаря найти, — сказала она, подняв брови и качая головой.
— Да-да, — похуистично ответила я.
— А давай сегодня опять завалимся в ДК, найдем тебе парня.
— Ладно, но ты придешь ко мне домой к 20:00 и скажешь маме, что мы идем в кино, а потом спать.
— Сделаем в лучшем виде, лишь бы твоя киска была довольна.
Мы курили за гаражами, и вдруг лицо Риты исказилось. Я почувствовала резкий, болезненно обжигающий шлепок по спине. Это была мама.
— Ах ты блядь! Взрослой себя почувствовала?! Восемнадцатилетняя манда! Ты почему не у репетитора?! — кричала она, охваченная гневом, продолжая меня бить. — А ну пойдем!
Это было настоящее фиаско… Не то чтобы злое лицо матери вызывало у меня ужас, скорее я боялась не попасть в клуб сегодня ночью. Жизнь ведь так коротка, а мне уже исполнилось восемнадцать лет — старость не за горами. В таком возрасте, запертая в жалком городе-призраке, я могла делать только две вещи, чтобы не сдохнуть со скуки: бухать и писать стихи. После еще пары-тройки ударов мама успокоилась и заперла меня в комнате. К вечеру я достала тетрадку и раздумывала, что бы сочинить. Бодун — лучшее время, чтобы писать: чувства обострены, и ты концентрируешься на процессе, а не на том, как тебе плохо. Я пошла на кухню, свет потихоньку покидал дворы, в окне я увидела потрясающий закат, который явно бы понравился моему брату. Я сфоткала его на телефон и скинула ему. Если бы не Марк, я бы никогда не стала писать стихи. В детстве он постоянно читал книги и запоминал какой-нибудь стих оттуда, а после зачитывал его мне, пока его интонация не становилась идеальной. Я взяла карандаш и стала писать.
Как же прекрасен
Этот дивный закат!
Окно на кухне —
Мой экспонат.
Сажусь с листочком,
В руке карандаш,
На фоне соседи кричат:
«Ты алкаш!»
Быстро пишу,
Пришла темнота,
Глаза залепило,
Спать уж пора.
Немного усилий…
Одна строка…
И вот вновь закат,
Но только с утра…
Говно. Я скомкала лист и выкинула его в окно. Мама к тому времени уснула, а значит, настала пора сваливать. Я зашла в свою комнату, открыла шкаф и вытащила потрясающее платье, расстегивающееся вдоль задницы. Завязала в рожки свои покрашенные в седой цвет волосы, достала помаду могильного оттенка, накрасила ресницы, подчеркнув голубые глаза и была готова покорять мужиков.
Я вылезла через окно и скинула свои туфельки вниз. Мы живем на первом этаже, газовая труба проходит прямо под моим окном, поэтому спустилась я без всяких проблем. Я шла через дворы, постукивая каблуками и мерцая вишневой сигаретой во тьме. «Я знаю, что прожигаю свою жизнь, но остановиться было бы кощунством», — приговаривала я, убеждая себя.
Рита встретила меня в своем самом шлюшечном платье: ее сиськи почти вываливались из декольте; она держала пакет с бухлом. Обычно мы выпиваем все это в заброшке через дорогу от ДК. Начинаем мы, как правило, с сидра, затем идет красное вино, белое вино, немного шампанского. В темноте этого здания мы накачиваем себя алкоголем, никотином, говорим о членах, и вот, когда мы уже доходим до нужной кондиции, наши ноги плетутся на танцпол. Поднимаясь по лестнице в клуб, я ловила на себе взгляды парней. Самцы чувствовали, что мы в говно, и хотели этим воспользоваться.
Дом культуры, с утра был местом концертов, а вечером превращался в блядюшник, он разделялся на три части: зона №1 — это продажа билетов и, самое главное, туалеты, где все ебались и курили; зона №2 — темное место со столиками и барной стойкой: здесь все начинали обниматься и сосаться, чтобы потом перейти в туалет; зона №3 — танцпол со сценой для диджея, где, как правило, все танцевали, пока их не станет тошнить либо пока красотка не клюнет на удочку, после чего пара переходит в зону №2, к столикам, где парень купит девушке выпивку, и, если все будет хорошо, они доберутся до зоны №1, то есть до туалета. Весь этот путь напоминал человеческую многоножку из одноименного фильма. Клуб как процесс пищеварения, где вначале ты смакуешь еду, ощущая весь спектр вкусов на танцполе, а затем, после пары процессов, высираешь ее с болью в животе, и боль — это незнакомый парень, чье имя наутро ты и не вспомнишь, который пялит тебя в жопу.
Судя по Рите, она хотела попасть в туалет и захватить меня с собой. Мы заплатили за билет и прошли в зону №2. Купив блейзер и недолго посидев за столиками, мы отправились в пляс: дикий dubstep с кислотными прожекторами заставлял нас дрожать в экстазе. Люминесцентные лампы вокруг танцпола освещали ультрафиолетом наши тела. Зона №3 сияла, дрожала, как и наши пьяные киски. Какой-то чувак вышел в середину и, взбалтывая бутылку шампанского, резко открыл ее, заливая всех. Парня, что танцевал неподалеку от меня, сильно забрызгало, он разозлился и побежал за этим чуваком с шампанским. После мистер «Я облит» вернулся, а вот другой — нет. Он стал медленно пританцовывать, все больше приближаясь ко мне. Когда парню оставалось всего пару шагов до меня, я хлебнула блейзера и припрыгнула к нему, он тут же схватил меня за жопу. Его друзья вокруг нас присвистывали и кричали:
— Давай, Дэн! Поцелуй ее, Дэн!
Так он и сделал: прижал меня к себе и засосал. Я была так пьяна, что даже забыла, переходили ли мы в зону №2 или же сразу оказались в сортире. Когда мы зашли, в глаза ударил едкий грязный оранжевый свет галогенных ламп. Вонь от говна, курева и секса стояла страшная. Вдали, у окна, толпа ребят что-то активно обсуждала. Дэн открыл первую кабинку: какой-то парень нюхал порошок с толчка. Дэн его выгнал, а я встала на колени и положила голову на крышку унитаза, вздернула юбку, приспустила стринги, оголив перед ним попку, и он приступил к делу. Пара сильных толчков в киску, я только начала заводиться, как вдруг у меня скрутило живот, и он заорал. Я повернулась и увидела, что его конец был в крови… «Блядь, месячные!» — прокричала я в голове.
Его лицо перекосилась, челюсть съехала, нос сморщился, а брови поднялись вверх. Не успела я ничего сказать, как дверь открыла Рита. Я увидела, что она заржала, подбежали дружки этого парня и сквозь хохот заорали:
— Фу-у-у! У нее месячные! Фу-у-у! Дэн закраплен! Фу-у-у!
Это было фиаско… В слезах я убежала из клуба. Пасть еще ниже было бы безумием. Слезы капали на песчаную тропинку, меня трясло, кровь стекала по ляжкам, я медленно шла к мосту на пустыре, заползла под мост и, отмыв в речке ноги от крови, достала из сумочки прокладку. Скрутившись калачиком на песке, закурила. Скука, пустота вновь настигли меня, но в этот раз они сдавили мне грудную клетку, заползли в глотку и не давали дышать. Что же я делаю со своей жизнью? Какая я жалкая… Возможно, я такая из-за отца, что вечно лупил нас с братом. А может, во всем виноват этот чертов город. Детогря… Помойка…
О чем бы я ни думала, другой голос в голове перебивал: «Виновата только ты». Всхлипы, слезы, затяжка дымом — так круг за кругом. Если бы Марк узнал, кем я стала, наверное, никогда бы со мной не заговорил. Мир — сложная штука, а я обычная деревенская шалава. Я бы могла написать сборник стихов, но вместо этого разрушала себя изнутри: вино, сигареты, клуб, ложь, прокрастинация — и вот щелчок. Когда-нибудь мне стукнет двадцать, и сердце остановится. Марк меня возненавидит, у мамы случится инсульт, а папа лишь убедится в своей правоте. Он всегда говорил маме: «Она вырастет шлюхой при твоем воспитании!» Боже, если я хочу вырваться из этой помойки, мне надо взяться за голову, учиться и писать, а не общаться с этой тупой сукой Ритой. Надеюсь, однажды Марк снимет квартиру и заберет меня отсюда. Я проверила телефон — сообщение брат так и не прочел. Обещаю себе, я больше никогда не пойду в этот клуб. Я вылезла из-под моста, как какой-то тролль, и посмотрела в звездное небо. Звезды уже не танцевали, они скорее замерли в пустоте. Вытирая глаза от слез, я стала зачитывать стих, что пришел мне в голову от всего этого абсурда.
Однажды понесся
Мир жалким клубком,
Катился на черное и белое он.
Порой во тьме
Не слушала себя,
Порой во тьме
Лишь тьма и тьма.
А в жизни смерть
Скелетом катит,
Даже при виде Бога
Все плачут…
Мы плачем, плачем,
А душа смеется,
Кода мы все
Ругаемся на образ.
Мы умираем,
Когда рождаемся на свет!
Мы живем,
Когда в мире света нет!
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.