Бесплатный фрагмент - Monsieur Serge

Предисловие

Писать о личностях, в истории более-менее известных, всегда непросто. Приходится сталкиваться с чужим восприятием, читать многочисленные отзывы современников и гадать, что же скрывалось за ними. Обилие фактической информации может сослужить литератору-историку не самую лучшую службу. Мои обычные герои — люди, о которых известно только имя, фамилия, отчество да и послужной формуляр. От того и странно, что я решила писать про князя Сергея Григорьевича Волконского, генерал-майора, героя всех войн с Бонапартом, одного из основополагающих членов Южного общества декабристов, осужденного на каторгу и вечное поседение в Сибирь. Ведь про этого исторического деятеля уже очень много написано — в том числе, и им самим. Его воспоминания — блестящий пример детального и интересного изложения собственной биографии.

Однако при ближайшем рассмотрении я обнаружила, что про князя никто ничего художественного не написал. Волконский присутствует в качестве героя второго плана в многочисленных романах, фильмах, операх и очерках о декабристах, но его фигуру заслоняют руководители тайных обществ, оказавшиеся на виселице. В восприятии не-специалиста вполне четко отпечатались образы Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола — но Волконского как будто бы и нет. Отчасти он отражает славу своей супруги, Марьи Николаевны, совершившей неординарный поступок и за это прославленной в знаменитой поэме Николая Некрасова и в знаменитом советском кинофильме «Звезда пленительного счастья». Но лишь историки, пристально изучавшие образ героя, могут с точностью сказать, кто он и что из себя представляет. Даже несмотря на записки.

Я решила отчасти заполнить эту пустоту. За роман я взяться не посчитала нужным — в самом деле, написать про князя Сергея лучше, чем он сам писал про себя, задача не из легких. Но я выбрала несколько эпизодов его биографии, в которых, как мне показалось, наиболее отражена его личность, и осветила их в рассказах и повестях, входящих в эту книгу. Конечно, как и в любом художественном произведении, я допускаю определенную вольницу и отступление от строгих фактологических рамок. Элементы фантастики и мистики также присутствуют здесь, делая повествование более выразительным и ярким. С другой стороны, кто может ручаться, что изложенные в романе события не имели место в реальности?

О Сергее Григорьевиче отзывы противоречивы — от исключительно хвалебных до самых негативных. Каждый видел в его поступках и характере свое. Но одно я уяснила, работая с фактическим материалом — перед нами человек, опередивший в чем-то эпоху, в которой ему довелось родиться. Обладающий огромной внутренней свободой, которой не все наши современники могут похвалиться. Любящий рисковать и идти ва-банк, при этом отнюдь не безрассудный. И, главное, князь всегда страстно хотел жить — что помогало ему во всех трудностях. Надеюсь, что в произведениях, вошедших в сборник, эти качества героя мне передать удалось. И искренне буду рада, если мой литературный вклад изменит привычный образ князя Сергея в восприятии читателей.

Дарья Аппель
Ночь защиты

Ноябрь 1812 г.

Каждый день выходил похожим на предыдущий — месиво дорог, остовы полуразрушенных деревень, угрюмые леса, огоньки костров. Мундир прирос к телу, как собственная кожа, рука вечно лежит на эфесе сабли, а другая — нащупывает кобуру за пояса. Привычные хлопоты — приказать подчиненным задать корма лошадей, найти место для ночлега, для переправы — а это сложно, когда все мосты разрушены, когда армия вражеская отступает и бессильно обороняется в попытках сохранить хоть подобие порядка.

Князю Сержу Волконскому эта война за долгие месяцы не то чтобы надоела — она сжилась с ним полностью, и он уже не мог не видеть перед своим внутренним взором все то, что довелось запечатлеть в памяти. Горящие деревни, кровь, трупы, порушенные храмы и разоренные улицы великой столицы смешались с дымом костров, зябким холодом, темными осенними небесами и срывающейся с неба моросью. И невозможно было вспомнить, что где-то, оказывается, есть так называемая «мирная жизнь».

Здесь, в Литве, все было напрочь разорено войной. В течение шести буйных лет пехота и конница трех армий топтала эту землю, оббирала деревни и панские усадьбы, не оставляя взамен ничего, кроме трупов, дыма и копоти. Ночлег приходилось частенько делать в самых неподходящих для этого местах, на сырой земле, а погода, меж тем, стояла влажная и ветреная. Едва заснув вчерашней ночью, на берегу реки, по свинцовой глади которой уже плавали тонкие, как пергамент, ледышки, князь нынче направлялся к Вильне. Город, лежавший на шести лесистых холмах, должен быть взят без боя, и очень хотелось быть вписанным в число тех, кто первым вступил в его ворота.

Марш-бросок, однако, сделать не получилось. Далеко, да и темно. Люди и лошади устали, да и сам Серж чувствовал себя крайне мерзко. В голове стоял туман, думать о чем-то осмысленном не получалось, да и речь, обращенную к нему, он понимал не с первого раза, отчего приходилось переспрашивать рапортующего ему подчиненного. Когда солнце зашло, залив на прощание весь пейзаж кроваво-красным светом, Серж почувствовал — нужно срочно искать ночлег. Впереди, как показывала карта, лежали Броварны — имение Сулистровских. Поначалу сворачивать туда не хотелось — Волконский словно видел перед собой унылые срубы изб, разоренный панский дом с разбитыми окнами…

— Может, дальше пойдем? — без энтузиазма спросил он у ротмистра Левенштерна, случившегося рядом и напряженно изучающего карту.

— Тогда нам только прямиком в Вильно, — пожал плечами его товарищ. — Но только к четырем утра дойдем.

Серж вздохнул. Ночевать имело смысл. Он приказал сворачивать по проселочной дороге в сторону Броварен.

…Все усадьбы, что русские, что литовские, в которых приходилось ночевать, выглядели одинаково — вот дорога, нынче полностью разбитая, упирается в чугунные ворота, иногда увенчанные гербом хозяев, и всегда в такое время открытые; далее следует длинная, усаженная липами или кленами аллея, упирающаяся в парадный вход усадьбы — мезонин, два, редко три этажа, флигели, мокрый садик позади здания, побитые окна и выломанные двери. Серж был уже готов к этому зрелищу. «Только бы печь у них была нормальная, а дрова уж где-нибудь найдем», — думал он. Очень хотелось провести ночь в тепле, прижавшись спиной к теплой печи или усевшись у камина, глядеть на огонь и дремать, выгоняя из тела засевшую в нем сырую стужу, а потом можно и ехать куда-нибудь, брать города, сражаться с противником, который всегда где-то рядом, выслеживать его.

К его изумлению, дом оказался вполне обитаемом. Его встретил старик, опирающийся на палку. За его спиной пряталась пожилая приземистая старушка в черном платье и сильно рябая женщина помоложе, обвязанная платком.

— Опять, что ль, фуражиры? — произнес старик. — И куда нам вас?

К столь нелюбезному приему надо было быть готовым.

— Ничего нет! — повторил он. — Все забрали и ваши, и те вот…

Говорил он по-французски, с трудом подбирая слова.

— Мы ничего не будем забирать. Некогда. Только ночевать, вот и все, — в тон ему произнес Серж, чувствуя, как в тепле он постепенно оттаивает, и взамен внутреннему холоду приходит боль во всех суставах. «Ревматизм опять заработал», — с неудовольствием заметил он про себя. — Хоть бы не прогнали.

— Так в другом месте ночуйте… — начал старик, но его перебила пожилая дама, заговорив властным тоном:

— Януш, дай мальчикам спокойно пройти. Свои это.

Затем она добавила что-то по-польски, и ее защитник молча ушел в сторону, бормоча себе под нос. Спутница старушки тоже начала что-то возражать на том же языке, но пани повысила голос, и та угрюмо замолчала.

Кто свои, кто чужие — в этих землях уже было не понятно. Вполне возможно, что хозяйка имения из-за неважного зрения приняла их за французов — или за один из польских отрядов, плетшихся в хвосте Grande Armee, несколько дней назад поспешно отступившей из Вильно. Что ж, иллюзия скоро должна развеяться.

— Мы русские, пани, — тихо заговорил Левенштерн.

— Я знаю. Еще не совсем ослепла и говор ваших людей понимаю, — произнесла дама. — У меня два сына служат русским.

Офицеры представились по-военному.

— Каково же ваше имя? — спросил Серж, подумав, что нужно отдать приказ своим проверить территорию. Не очень-то он доверял чужому гостеприимству, столь быстро им оказанному. Были уже случаи — не с его отрядом, а с другими…

— Мы Сулистровские, — со значением проговорила дама. — Мой старший был губернатором Вильно, вы должны бы знать.

Волконский вздохнул. Непонятно, кому и как служил этот Сулистровский — чаще всего чиновники в этих краях и в это время с легкостью меняли господ. Но сам факт того, что дом принадлежал личности, весьма влиятельной здесь, давал право надеяться, что засады не будет.

Хозяйка не теряла времени зря.

— Ну как, поняли? Можете и поужинать, и переночевать здесь, — произнесла она, отступая в сторону, чтобы дать проход Волконскому и Левенштерну. — Мы уже отужинали по-стариковски, но я распоряжусь…

Далее, обращаясь к рябой Евке, пани распорядилась накрывать на стол, и вскоре они уже сидели за немудрящей трапезой при свете двух тусклых сальных свечек.

У Сержа кусок не лез в горло, но сильно хотелось пить — не вина, а вот чего-нибудь горячего, вроде чая… Странно, до чая он обычно был не большой охотник.

Пани монотонно рассказывала что-то, а потом удалилась, оставив их спутников наедине. Офицеры сразу же развеселились.

— Все здесь хорошо, да только бабка и это чучело только здесь и живут…

— Ну и где хваленые польские панны?

— Погоди, до Польши мы еще не дошли, ты что?

— Ну, если в Вильне остались только такие, то смысл туда входить какой? Кроме стратегического, конечно…

— Они кроме баб ни о чем говорить не могут? — тихо спросил Волконский, у которого уже голова трещала от болтовни.

— Вот бы здесь Бенкендорф сетовал громче всех, — усмехнулся Левенштерн. — Впрочем, я уверен что он бы оприходовал эту Еву как пить дать. Ему же все равно, во что вставлять.

— И ты туда же… — с легким презрением в голосе откликнулся князь.

— А ты что такой злой?

— Сам такой был… Кроме того, я уже на дух не переношу таких, с этой фамилией теперь…

— Подожди-ка, с кузеном моим ты вроде не ссорился? — изумленно поглядел на него Левенштерн.

— Я про другого твоего кузена, который как ни в чем не бывало оставил нас ночевать у этой Череи, как псов на привязи, а сам упер дальше, — князь вспомнил, как Константин Бенкендорф, брат его давешнего приятеля и один из однокашников по пансиону аббата Николя, покинул их со своим отрядом ночью, оставив их, можно сказать, взаперти. «Ну нам же надо сделать прорыв в кольце неприятельском», — оправдывающимся тоном объяснялся с разгневанным Сержем Бенкендорф-младший. — «Сам видишь…» «Ты идиот! Вы уйдете, и ищи ветра в поле! А нам тут куковать, да еще когда подкрепление придет», — орал на него Серж. «Так их наши теснят с левого фланга», — тон Кости был все еще жалобным, и от этого его хотелось пристукнуть. «Ага, наши? Полковника Николаева, хочешь сказать? И нам ждать, пока те изволят форсировать Черею?» В конце концов, спор закончился тем, что Бенкендорф, поджав губы, гордо удалился, уведя с собой весь отряд, и Серж остался куковать там, где, похоже, и подцепил эту простуду.

— Ну, я уверен, в Вильне ты его не найдешь, — усмехнулся Левенштерн. — А что с тобой, ты какой-то бледный и не ешь ничего?

— Да не выспался и промерз, как и ты, — отшутился Волконский. — Эти пусть сидят, только смотри, чтобы не увлекались — а впрочем, не с чем, наливку-то у бабуси до нас еще оприходовали… А я пойду на боковую.

Его уже заметно знобило. В таком состоянии лучше всего залезть на печь, накрыться шерстяным одеялом, напиться чаю с малиной и как следует пропотеть. К утру должно сделаться легче, и можно будет спокойно следовать далее.

Серж пошел на кухню, нашел там Евку, которая чуть ли не ударила его кочергой, и собрав все знание польского, — по-русски там, а тем более, по-французски, вряд ли понимали, — заказал чаю с малиной и «где-нибудь в теплом месте поспать». Как ни странно, горничная приготовила ему кипяток, в который щедро налила водки и чего-то сладкого — не чай и не малиновое варенье, но, главное, питье горячее — и провела его в жарко натопленную спальню, которая для него и предназначалась с самого начала. «Вы командир», — произнесла тогда пани Сулистровская. — «Вам вот эта горница, лучшая, между прочим». Серж попытался быть галантным и отказаться от столь большой чести спать на просторной дубовой кровати под пологом, на которой, судя по ее старинному виду, скрипучим пружинам и желтизне расстеленного белья, было рождено два, а то и три поколения владельцев усадьбы.

— Хозяйка на вас глянула и сказала мне, что вам надо погреться. Баню у нас развалили, — произнесла Евка более мягким тоном.

— Передай пани своей большое мое спасибо. Жаль, мы выходим рано, не получится мне попрощаться, — отвечал Серж.

Горничная вышла, и он, с трудом и неохотой разоблачившись и свалив все свое платье в угол, кинулся под одеяло. Зубы его стучали друг о друга, тело нещадно ломило, но он попытался пригреться и свалился в дремоту. Из нее Сержа выводило время от времени жужжание, металлический лязг — откуда бы здесь взяться ему? — и противное ощущение колотья в правом боку — словно кто-то невидимый вцеплялся туда острыми кусачками. «Стрекозы…» — подумал Серж, вспомнив образ из давешних кошмаров. — «Лучше не спать». Он зажег свечу и оглядел стены скромной комнаты. Заметил несколько картин на религиозные сюжеты. А в углу, сбоку, висело несколько икон — копия Остробрамской Божьей Матери, местного чудотворного лика, а рядом с ней с детства знакомый образ святого епископа с красочным нимбом над головой и в характерных алых одеждах — вот странно, католики разве святого Николая почитают? Должны, почему бы нет… Но иконам они обычно предпочитают ростовые статуи. Впрочем, один из аббатов говорил как-то, что не так все это, что католикам не возбраняется молиться на лики святых. Оттуда, от красного угла, исходило какое-то слабое свечение — но Серж не мог разглядеть лампаду. И пахло как-то хорошо, цветами полевыми, что ли. Озноб постепенно проходил, и князь наконец-то почувствовал, что его клонит в сон.

Из сна его вырвали, причем немилосердно.

— Шесть утра, Ваше Благородие, вот, бужу, как велено. Тут ротмистр что спрашивает?.. — из забытья послышался голос денщика, вплетшийся в фабулу причудливого сна, в котором фигурировал и святой Николай, и какие-то совсем не святые сержевы знакомые.

Серж произнес, не желая выходить из сна:

— Зови…

Голос совсем не слушался и звучал хрипло. Серж понял, что пропотеть и снизить температуру не удалось. Напротив, мутный жар стоял в голове, разливался по всему телу. «Тиф еще подцепил, вот пакость…», — решил он. И вид у него, наверное, крайне болезненный был, если в голубых глазах Левенштерна отразился явный ужас.

— Да тебя совсем развезло, — проговорил он осторожно.

— Знаю, — прохрипел Серж. — Так что ступайте вы вперед без меня, я потом нагоню… Выбора теперь уж нет. И да… прикажи, чтобы воды принесли, да похолоднее…

Левенштерн наклонился над ним, но князь помотал головой:

— Ты берегись… Я могу быть заразный.

Каждое слово давалось с трудом, отзывалось болью в горле и в грудине, а движения доставляли сплошные мученяи — каждая мышца тела была как будто воспалена. Отчаянно хотелось пить — точнее, размочить ледяной водой этот болезненный жар, наполнивший внутренности. Еще лучше — полежать в холодной ванне, в иордань окунуться… Раздеться догола, поваляться в снегу. Снег выпал уже или нет? Хорошо бы, а то здесь как в пустыне… И зачем так топят? Ах да, он же сам попросил.

— Выпейте-ка, из колодца принесли, — заговорили откуда-то сверху, и голос был узнаваем, словно с детства он знал его. Няня, что ли? Но та не знает французского… И не мать, нет. У той всегда интонации, как у командира Кавалергардского полка на плацу, и она никогда особо не сидела с ним, когда он болел, или, может быть, он просто не помнит этого. А здесь ему помогают, приподнимают в постели, и остается только выпить предложенное… И впрямь, вода холодная — но недостаточно. И ее очень мало.

— Еще, — попросил он, оторвавшись от стакана.

Хотелось окунуться в эту воду и пить ее страстно… Снова представилась крещенская иордань, прорезанная на льду их усадебного пруду — он кидается туда с головой, открывает рот, и пьет жадно, но внутри еще горячо.

— Так вы совсем горите, господин полковник, — растерянно произнесла старушка. — До вас и притронуться жарко… Что у вас болит?

— Голова… Горло заложено, — прошептал Серж. — Бок… в боку колет.

Кто-то резко заговорил по-польски, и хозяйка дома — а то была она, Волконский мигом вспомнил — возразила ей. Из последовавшей перепалки Серж различил слова «доктор» и «тиф», и он снова хотел повторить, что его нужно оставить одного, но с ведром воды, ибо он заразный… Но воду пусть никуда не уносят. А вообще, лучше всего его бы посадить в ведро и окунуть в колодец, да так и оставить. Как дышать? Научится, рыбы ж как-то дышат… Кажется, он даже проговорил все это вслух, а в ответ только услыхал: «Йезус-Мария, что мне с вами-то делать?..»

— Мне нужно ехать, — продолжал Серж. — Вот увидите, если положите в ледник, я поправлюсь… И избавлю вас от общества моего.

— Да как же вы?.. И доктора не позовешь, где его взять по нынешним временам? У вас же в отряде и не было никакого лекаря.

— Не надо. Я вылечусь, я знаю, — продолжил князь, открывая глаза и вглядываясь в озабоченные синие глаза хозяйки. — Завтра же…

В ответ пани Сулистровская прочла молитву — на латыни, конечно — и Сержа сразу же выбросило в небольшую часовню пансиона, где молилась иезуитская братия, и как он стоит и смотрит на коленопреклоненных перед статуей Девы Марии учителей, пока один из них — Соланж или нет… Криспин, кажется… не поворачивается и не делает ему знак рукой, приглашая присоединиться к молитвам. Серж подходит ближе, видит, что не лицо у аббата, а звериный оскал, и крест висит перевернутый, а вместо Девы с Младенцем стоит, ухмыляясь, обнаженная, и держит в руках, словно лаская, какой-то кусок мяса, с которого на пьедестал стекает кровь, образуя лужу, и волки в облачении отцов-иезуитов набрасываются жадно на кровь. А статуя двигается в мерном танце, и лицо ее странно знакомо, Боже ж мой… «Ты что тут делаешь, Соня?» — хочет он спросить, и его вновь выкидывает в реальность, где свечи, где добрая пани прижимает к его лицу холодную тряпицу, кладет ее на лоб и шепчет что-то утешающее на своем родном языке. Увидев, что глаза князя чуть прояснились, она говорит: «Простите, вы напомнили мне сына моего младшего, Анджея…», и Серж улыбается бледно, и снова просит пить.

…Позже князь не понимал, сколько провел дней и ночей в таком подвешенном состоянии. Жар его не покидал — ледяная вода и холодные компрессы нисколько не снижали температуру. В груди по-прежнему болело, но кашлять не хотелось. Бред терзал его с передышками, из которых он выныривал периодически, когда хотелось утолить жажду. Хозяйка поила его, крестила и произносила молитву на латыни, которой он даже вторил, насколько мог, мешая знакомые слова с не менее ему известными на церковнославянском. Сержу бы хотелось задержать состояние бодрствования подольше, но его снова окунали то в огонь, то в мутное болото, и приходилось подчиняться невидимой воле. Он старался убежать от преследователей, всегда одних и тех же — гарпии с черными крылами и некоего страшного старика, в которого превращался домоправитель Януш, немилостиво встретивший их третьего — или какого уже по счету дня. Усилием воли Серж заставил себя очнуться — достаточно сказать себе: «Я сплю, и все это мне снится», как просыпаешься и оглядываешься вокруг себя недоуменно. Он приподнялся в постели, чувствуя странную легкость во всем теле. Кажется, жар стих, боль в груди и голове притупилась. Неужто здоров? Значит, надо собираться, нагонять Левенштерна и остальных близ Вильны… «Надеюсь, они еще не уехали далеко», — сказал себе Серж.

Комната была наполнена нежным розовато-золотистым светом, и князь сразу решил — прекрасно, утро наступило, как раз вовремя… Удивительно, что слабости он не чувствовал ни малейшей и готов был одеться и проехать сколько-то верст в седле. Однако спешить и волноваться не хотелось. В душе разлился необычайный покой. Князь огляделся вокруг себя и с удивлением заметил, что рассветные лучи, преобразившие спальню, струятся не из окон, а из красного угла — лампаду там так и не зажгли, да и не могла она дать такого яркого освещения, охватившего сразу все пространство. Серж устремил свой взор на изображение святого Николая и заметил, что доска отчего-то потемнела, а лик был неразличим, словно икона резко состарилась. «Что случилось?» — подумал молодой человек, не испытывая, однако, ни беспокойства, ни изумления.

— А то и случилось, что кто-то умирать тут решил, — проговорил твердый и довольно жесткий голос позади него.

— Я здоров, — мысленно ответил говорившему Серж, не решаясь отчего-то оглянуться, а только отметив — свет усилился, стал почти белым, будто раскаленным, и тепло охватило его — не прежнее, болезненное и жгучее, а нежное и ласковое.

— Конечно, тут будешь чувствовать себя здоровым, когда вне тела разгуливаешь, — повторил неизвестный. — Вернись, а то придется мне тебя обратно засовывать.

— А если вы меня просто заберете? — прошептал князь, чувствуя, что его собеседник стоит совсем близко — стоит руку протянуть, и можно его коснуться…

В ответ послышались энергичные слова на языке, напоминавшем древнегреческий. Остаточных знаний с иезуитского пансиона хватило для того, чтобы понять — его обвиняют в трусости и еще в чем-то…

— Вы неправду говорите! Никогда не был трусом! — вспыхнул князь и резко повернулся, чтобы увидеть, кто с ним беседует.

Поначалу Сержу показалось, что от света можно ослепнуть, но он все же мог разглядеть высокого пожилого мужчину в алых, расшитых белыми узорами, струящихся одеждах, и встретиться с прямым взором его пронзительных глаз. Святого узнать не составило труда, и руки князя сами собой сложились для молитвы.

— Раз не трус — то пойдем-ка назад, — спокойно проговорил Николай, и Волконский тут же ощутил прикосновение крепких рук чуть ниже запястья. Он невольно закрыл глаза — и через мгновение вновь очутился в постели. Все прежние болезненные ощущения вернулись — только вот бред и сонливость ушли. В этой связи, казалось странным, почему Серж продолжает видеть Николая Чудотворца у изголовья своей постели. Но усомниться в реальности присутствия святого было нельзя — от того исходило живое тепло, и князь чувствовал тяжесть его ладони на правом плече. От присутствия постепенно становилось легче, боль стихала. Серж чувствовал, как его сердце бьется с каждой минутой чуть менее хаотично, чуть медленнее. Ломота в суставах уступала место блаженной неге, но заснуть князь боялся — а вдруг его спутник уйдет, снова превратится в плоское условное изображение на иконе?

— Не уходите, — прошептал Волконский. — Я понимаю, что требовать нельзя…

— А ты не требуешь. Ты молишь, а это дело другое, — отвечал Николай столь же спокойно, наклоняясь к нему. Взгляд святого смягчился, выражая уже не суровость, а безмерное сочувствие.

— Ты в мой день родился… Но не в мой день тебе помирать, — задумчиво продолжил святой, глядя как будто бы сквозь распростертое перед ним тело Сержа. — И не в эту ночь тоже… А враги же очень того хотят. Прямо-таки мечтают. Но ничего у них не выйдет ни сейчас, ни дальше…

— Враги? — прошептал Серж, не удивившись этому нисколько. Отчего-то он понимал, что сюжеты бреда порождены не только его болезненным состоянием.

— Те железные стрекозы… Они не придут больше, — отвечал Николай. — Только ледяной воды не пей.

— Почему?

— Еще больше простываешь. Здесь нужна морская вода, соленая, тогда спасешься… — на миг Серж почувствовал, как его бережно окунают в воду, как он качается на волнах. А ведь он никогда еще не видел моря — только разве что на картинах. И мог бы не увидеть его и вовсе. Но пока ничего не решено — и Серж это чувствовал.

— Ты, князь, мученик великий, — спокойно роняя слова, проговорил его страж. — Всякое тебя ждет, что уж скрывать… Только забрать тебя не дам — к чему чернь радовать-то? И жить ты хочешь. Всегда будешь хотеть. А мой долг — творить чудеса и желания исполнять…

От голоса Николая становилось тепло и мирно — как от голоса нянюшки, напевающей монотонную колыбельную в далеком-далеком детстве, только в десять крат лучше. Волны качали его тело, вымывали из него хворь, и Серж понимал — впервые за многие часы удастся заснуть без жутких видений, а потом проснуться здоровым. По-настоящему.

…Очнулся он уже днем от того, что в горло вливают что-то соленое и крепкое. Что это? Рассол огуречный, не иначе…

— Да вот, пан полковник, вы все просили что-то, как вода морская, попить, я и приказала Евке из погреба достать банку, — послышался голос старушки.

— А он… ушел? — спросил Серж, подмечая, что непривычное питье, вместо того, чтобы сушить горло и вызывать еще большую жажду, постепенно подкрепляет его силы, и внутренний огонь потихоньку погасает.

— Кто он? Господь с вами… — произнесла пани Суликовская. — Никого здесь не было, когда я вошла.

Князь облегченно вздохнул и попросил еще рассолу. С каждым глотком он понимал — жар покидает его, просачиваясь влагой сквозь поры кожи. Через час он уже истекал потом — и становилось легче, намного легче. Он засыпал, просыпался, переодевался в любезно предоставленное хозяйкой белье — и так повторялось три раза, пока он не почувствовал себя более-менее здоровым. Утром второго дня после случившегося Серж уже думал попробовать встать, как пани Сулистровская вошла в комнату, но не одна, а с одетым в шинель человеком средних лет.

— Вы принесли вести? — мигом спросил Серж, углядев, что гость носил вицмундир полка, входившего в дивизию его старшего брата. — Вильна взята?

— Да, русские уже там, — уклончиво произнес вошедший.

Серж не мог подавить вздох разочарования.

— Вы приехали сообщить мне об этом славном событии, в котором я не принял ни малейшего участия? — спросил он у гостя.

— Нет. Я штабс-лекарь Илимский, вашим братом князем Репниным прислан. Тому сообщили о вашем болезненном положении… Вижу, вам слегка получше?

— Да, похоже, кризис миновал. Но что у меня было? Тиф? Я рискую заразить свою добрую хозяйку? — спросил Серж, подавая руку медику, который, бросив на него холодный взгляд, начал считать пульс.

— Так… 85 ударов, не критично, но учащенно… Раздевайтесь.

Серж снял покорно снял рубашку, и беглого взгляда на его кожу Илимскому хватило, чтобы объявить:

— Нет, тиф вас, по счастью, миновал… Сыпи никакой не вижу, а она при сей хвори есть всегда. Да и за четыре дня жар при нем не уходит.

Далее он вынул из саквояжа трубку, поминутно спрашивая князя, чем же он лечился и что ж применял, дабы добиться столь сильного снижения температуры.

— Хрипы в груди у вас еще остаются, но постепенно пройдут, если будете беречься, конечно, — произнес он словно между прочим. — Не надо было пить воды со льдом, прошло бы быстрее… А рассол помог весьма. Кто вам его посоветовал выпить? Ваша хозяйка?

Серж скромно улыбнулся, не решаясь приписывать идею собственной смекалке, но и не называя того, кто ему сказал про «соленую воду» и «море».

— Мне захотелось отчего-то… Страстно, — тихо произнес князь

— Вот видите. Всегда нужно слушать себя, — отвечал медик. — Знаете ли, не все мои коллеги со мной согласятся, но я полагаю, что пациент в большинстве случаев на каком-то уровне сам знает, что ему поможет. И наш долг — прислушиваться к нему, пусть даже нам кажется, что наука отрицает сие лекарство или способ. Впрочем, я, кажется, утомляю вас лишними рассуждениями…

— Когда мне можно будет присоединиться к своему отряду? — спросил князь. — Желательно бы поскорее…

— Не раньше чем через два дня, если опять жар не поднимется. И, конечно же, не верхом. Вы слишком слабы. А нынче вам нужно отлежаться как следует.

— А вы сами обратно поедете? — спросил князь, чувствуя некоторую усталость от разговора с доктором.

— Я здесь останусь, как было приказано господином генерал-майором, и буду сопровождать вас в Вильну. Так что отдыхайте, а если что понадобится — зовите меня, я буду в соседней комнате, — произнес Илимский в ответ.

Лекари всегда стараются продлить выздоровление своих подопечных как можно дольше, — вспомнил Серж. Но он воспользуется первой удобной возможностью, чтобы отправиться в Вильну, к своим. А то подумают, что он разнежился…

Князь поискал взглядом икону святого Николая, висевшую в красном углу. Лампаду под ней кто-то зажег, чего раньше не наблюдалось, и Серж никак не мог вспомнить, кто это сделал. Может быть, пани Сулистровская так святого отблагодарила за то, что ее подопечный пошел на поправку… Но князь не мог отрицать и того, что лампада загорелась сама собой.

«А ты прав», — услышал он знакомый голос, когда поднял глаза, рассматривая ничуть не изменившийся лик. — «Иначе чем чудом это и не назовешь. Впрочем, мы с тобой чудесами каждый день занимаемся».

Серж хотел было уточнить, что имелось в виду под чудом, но тут его сморил глубокий сон. И он так и не понял, что же сказал его собеседник.

Сто дней до приказа

Март 1815 г.

…История повторилась, и никуда не уйдет. Пока в Вене который уж месяц отмечали мир, тот, кого решили лишить всех признаков былого величия, умудрился взять реванш. И растерянные празднующие не знают нынче, что им нынче делать — то ли хвататься за мечи и ломиться водворять «корсиканское чудовище» на место, то ли выжидать, пока «авантюра» не кончится тем, чем обычно и кончались подобные события.

Серж проснулся слишком рано для самого себя. В окна лилась чуть подсвеченная ущербной луной темнота, рассвет еще и не думал заниматься. Молодой человек не почувствовал ни сонливости, ни нестерпимого желания продолжать предаваться сонной неге. Хотелось встать и действовать, причем немедленно. Как бывало перед стычками с неприятелями — забудешься на пару часов, как неведомая сила поднимает тебя еще до того, как встревоженный денщик явится будить тебя…

Нынче повод был. Нераспечатанное послание от князя Пьера, его beau-frer’а и руководителя, негласного, конечно, лежало на столе, посреди всего скопившегося там хлама. Вчера, когда его принесли, Серж чувствовал себя слишком усталым для того, чтобы уделить ему должное внимание. Более того, он примерно догадывался о содержании послания. Конечно, имеет отношение к новостям, взбудоражившим светское общество Лондона до основания — Буонапарте сбежал с острова Эльба и нынче практически беспрепятственно шествует по югу Франции! И что с этим делать — никто не знает. Армия наготове, и флот тоже, и лорд Уэлсли вчера в салоне графини Ливен говорил, будто готов сокрушить гадину немедленно, сетовал, что его не повесили на первом же парижском столбе, не бросили в клоаку… Дальнейшее князь Серж не дослушал — хозяйка гостиной, ужаснувшись непритворно, резко перевела разговор на иную тему. Хотя по любопытному остроносому лицу графини Ливен было понятно, что ей бы хотелось выяснить все подробности — однако же, не у кого это сделать. Все знали ровно то, что писали в газетах. Посольство Франции стояло на ушах, и их сотрудникам было не до посещения светских приемов. Граф Ливен только отправил курьеров в Вену и, пока они воротятся, бывший «император французов» как пить дать отвоюет столицу — так было сказано самим российским посланником в приватной беседе.

Весь этот переполох Сержа по меньшей мере забавлял. «Вот в самом деле, кому война — а кому мать родна», — говорил он себе. — «Видать, я выручу очень хорошие деньги, если нынче начну перепродавать портреты Бонапарта…»

С портретами возникла забавная ситуация — в бытность в Вене, в ноябре, когда он предавался светским удовольствиям вечером, чтобы поутру проводить долгие часы в кабинете своего зятя, Серж решил купить портреты бывшего героя и кумира, которого уже второй год агрессивно развенчивали. Все, которые можно было найти в лавках, торгующих мебелью, деталями комнатного убранства, книгами и гравюрами. Зачем он это делал? Князь Волконский не мог бы этого объяснить. Помнится, начал он это после того, как сестра, любимая и единственная Софи, сказала ему: «Скоро уничтожат о Наполеоне всякую память. Сотрут его из истории, как и не бывало. Был никем — стал всем — и уйдет в никуда». Слова эти Софья произнесла без сожаления или негодования, вообще без всяких эмоций, что для нее было нехарактерно. Словно бы она уже видела будущее и могла дать ему объективную оценку. И — то ли из-за необычного тона, то ли из-за взгляда сестры — Серж и решил посвятить последующие три дня поездкам по венским лавкам. Портреты отдавали ему за бесценок, хотя некоторые, особо хитрые торговцы, напротив, завышали цену до потолка. Серж был готов платить любую цену. Он не особо отдавал себе отчет в том, для какой надобности ему в дальнейшем пригодятся все эти портреты и статуэтки. Вскоре о странной «мономании» русского князя проведали все, и кто-то из особо бдительных книгопродавцев, состоящий на жаловании тайной полиции, донес о сложившейся ситуации руководству, а они уже доложили окружению государя. Пришлось объясняться. Не впервые приходилось держать ответ перед начальством и, несмотря на то, что князь старался объяснять все как можно более доходчиво и подробно, он чувствовал, что его просто не понимают. Считают эксцентричным («это у них в роду, ничего удивительного»), как минимум. Но до поры до времени прощают…

Портреты нынешнего героя дня остались при нем, и он держал их нынче в закрытом сундуке, стараясь лишний раз не вспоминать о их присутствии. А когда вспоминал, то только морщился — что за прихоть им овладела? Может быть, сестре отдать, пусть сама решает, что с этим хламом делать?

Воспоминания о Софи привели к естественному желанию наконец открыть и прочесть письмо от ее мужа. Он и так уже довольно долго откладывал это дело.

Запалив свечку, Серж наскоро открыл конверт, разорвав его руками, и вдался в чтение письма, начертанного четким, словно бы печатным почерком его зятя. «Я не могу доверить это поручение никому, кроме Вас…», — разобрал князь строки. — «Все наши представители должны немедленно покинуть Париж. Постарайтесь незамедлительно прибыть в Кале с первой же оказией. Но обязательно возьмите у посланника паспорт. Авантюры будут в данном случае неуместны и могут окончиться очень плохо не только для Вас самих, но и для всех, причастных к этому поручению».

Судя по тону письма, Пьер сочинял его в явной спешке, желая как можно быстрее развязаться с необходимостью завершить послание. Предупреждение по поводу того, чтобы Серж не смел вдаваться в авантюру и отправляться в Париж нелегально, а тем паче, под чужим именем, заставило его улыбнуться. В самом деле, это первое, что он решил… Но странно, почему ему не приказывают брать паспорт под чужим именем.

«Прошу Вас сжечь послание немедленно после прочтения. Я и так многим рисковал, передавая его курьеру. В связи с тем, что происходит нынче во Франции, можно ожидать чего угодно», — приписал в постскриптуме Пьер.

Что ж, раз так велено, то и поступить стоит сообразно приказанию… Серж поднес край листа к пламени и долго смотрел, как огонь превращает бумагу в черный пепел, как пропадают написанные на ней слова…

План действий был для Сержа Волконского предельно ясен — яснее не бывает. Собираться долго не придется. С самого утра — добиться аудиенции у графа Ливена и справиться по поводу паспорта. Тот непременно спросит — к чему это Сержу взбрело в голову посетить Париж в самое неурочное время? Надобно что-то придумать… Вероятно, придется открывать суть задания. О Ливене в письме ничего не упоминалось, но Серж знал и так — посланник всегда находился в курсе тайной дипломатии. Государем ему доверено многое — даже слишком многое, как однажды обмолвился тот же Пьер.

Лишь сметя наскоро пепел со стола, Серж решил поинтересоваться, сколько времени. Аж присвистнул — всего-то пол-шестого утра. Ливен начнет прием не раньше девяти, а то и десяти — вчера он приехал довольно поздно с приема у лорда Каслри, за полночь, уж точно. Но сильно долго растягивать удовольствие не стоило. Первым делом, после завтрака, он предстанет перед графом. «Надеюсь, никаких препирательств не случится», — подумал Серж, вытягиваясь в кровати. — «Управлюсь за полчаса… Далее — собираться. А что там собирать-то мне? Узнать ближайшее судно, которое согласится подбросить меня до Кале. Далее — действовать по обстоятельствам».

Свечу князь не потушил, и лег обратно в кровать, расположившись на спине. Он был уверен, что больше не заснет. Тени, отбрасываемые колеблющимся огоньком свечи, причудливо переплетались на потолке, и он, прямо как в детстве, когда во время болезни приходилось долго и неподвижно лежать в кровати, принялся бесцельно рассматривать их, воображая, что это чьи-то профили, силуэты, очертания диковинных деревьев и растений, встречающихся, пожалуй, только в джунглях… На сей раз темные узоры навевали воспоминания о недавних событиях.

… — И как же вас приняли в Сен-Жерменском предместье? — о Господи, разве эта женщина не может хоть пять минут помолчать… Ужасно хочется спать. Чувство досады и опустошенности — вот зачем он полез в эту авантюру, зачем устроил эту игру? Кому и что он хотел этим доказать?

— Довольно хорошо, — проронил он, прикрывая глаза. — Я бы сказал, даже чересчур хорошо.

— Вот как? Почему же чересчур? — графиня близко, и запах ее резковатых духов тоже близко, и она, как водится, запускает руку ему в волосы, тормошит их, требуя внимания.

В ответ Серж бесцеремонно зевает, что вызывает панику у его нынешней любовницы.

— Не смейте у меня тут заснуть! — высоким голосом произносит она. — Как я потом объясню ваше присутствие здесь? Слуг я отпустила, конечно, но к утру же вернутся… А нынче уже четвертый час утра. Четвертый, слышите!

Князь резко дернулся, что заставило Доротею ахнуть и убрать руку, встал в постели и быстро, по-походному, натянул на голову рубашку.

— Простите, но мне действительно нужно переночевать у себя, — сухо произнес он, расправившись с застежками кителя.

— Но вы мне так толком и не рассказали про Сен-Жермен…

— Завтра у вас soirée, — с улыбкой произнес Серж. — Вот тогда-то я вам все расскажу. И всем гостям, которые пожелают это выслушать.

Доротея ошеломленно смотрела на него. Запахнув обнаженные острые плечи в шаль, не глядя подхваченную ею с кресла, она подошла к нему и требовательно спросили:

— Но принц все же вас признал?

Серж только вздохнул. Эта дама, сразу же после свидания, оказавшегося весьма поспешным и суетливым, предваряемым ее неуместным сопротивлением и его чувством безмерной неловкости, принялась допрашивать его битый час. Сначала разговор шел в дружеском и сентиментальном ключе, а затем графиня Ливен перешла к делам светским и политическим. Даже тон ее поменялся на требовательный и жесткий. А Алекс Бенкендорф же его предупреждал…

— Про мою сестру тебе там наговорят, и хорошего, и дурного… Но ежели тебя интересует она в известном смысле — скажу так: Дотти не слишком легкая добыча.

— Неужто хранит верность мужу? — с иронией переспросил друга Серж.

— О нет, — усмехнулся Бенкендорф. — Она готова разделить постель только с тем, кто может ей рассказать много полезного.

— Вряд ли тогда у меня есть шансы, — произнес Волконский.

— Ну не скажи…

Как показала практика, шансы у него действительно были. И немалые. Графиня Ливен очень грамотно и быстро заманила его к себе в спальню, дав ему повод надеяться на то, что события в сей спальне развернутся самые феерические. Ожидания, однако, не оправдались, несмотря на то, что урвать свою долю удовольствия у Сержа вышло даже и в паре с весьма холодной партнершей. Зато потом… Сначала Дотти выспрашивала у Волконского потихоньку все о его жизни. О его сестре. Какова она была в детстве и ранней юности, до своего появления в свете и замужества? Что она любит — какую музыку, покрой платьев, цвет, время года, пейзажи, страны? Что ненавидит? К каким недугам склонна? Как общается с мужем и детьми в семье? Серж отлично понимал причину этих вопросов. Когда у тебя такая соперница… Под конец Доротея посмотрела на него выразительно и ярко, и он заметил в ее глазах слезы.

— Не подумайте ничего князь. Я честная женщина. Не верьте тому, что говорят… — проговорила она, и Серж обнял ее, принялся утешать, как мог, что и привело к повторению недавно случившегося. А далее, словно устыдившись собственной слабости, Доротея кинулась выяснять, правда ли те слухи, довольно-таки вздорные, признаться, которые о нем повторяют все.

…Нынче Серж не помнил, что именно он ответил Доротее. Кажется, ничего. Промолчал, развернулся на каблуках и ушел, не попрощавшись. Жестокость, ему не свойственная обычно, но что тут поделаешь.

И в самом деле, признал ли его принц Луи-Анри? Прием у маркизы де Сен-Лё, все сидят полукругом, и Зизи, его belle-soeur, приведшая его в этот салон, тут же, держит его за руку, словно он сейчас рванет и начнет крушить всю эту утонченную обстановку, в которой буквально задыхался, и принц смотрит на него, обвешанного орденами и медалями за Бог весть уже какие сражения, и все собравшиеся переводят взгляд с одного на другого, с предполагаемого отца на якобы сына.

Ничего не происходит. Никаких признаний, объятий, ахов и охов, обмороков случайных свидетельниц, перешептываний их кавалеров. Зизи ослабляет хватку. Soiree продолжается ровно так же, как он и шел до явления Луи-Анри, принца Конде, который двадцать шесть лет тому назад свел чересчур близкое знакомство с одной знатной русской дамой… Серж хочет уехать, но невестка сверлит его своими пронзительными голубыми глазами, не давая ему шанса даже помыслить об отъезде, а ей, сей Зизи, он подчиняется так же, как и своей сестре — без обсуждений. Вот и ходит он по салону, останавливаясь перемолвиться словами со всеми этими обломками былого королевства, притворяющимися, будто ничего не было — ни 1789 года, ни Террора, ни Буонапарте с реками крови, в которых он топил Европу… Их, этих маркизов, графинь и виконтесс, словно бы закрыли в дальней комнате, в пыльном гардеробе, и в какой-то заветный час разом выпустили, населив ими все гостиные тихого и душного во все времена Сент-Жерменского предместья. И вот этот принц Конде, отец герцога Энгиенского, тоже, видать, хранился в такой вот гардеробной. Серж бросал на него украдкой взоры, пытаясь сравнить — похож ли? В профиль только, быть может… Принц тоже осторожно смотрит на ce jeune Russe, и тут рядом с ним, по левую руку, Волконский замечает хрупкую невысокую фигурку невестки, и сам не помнит, как оказывается рядом, и как Зизи куда-то исчезает, как сквозь землю проваливается, и приходится теперь сказать этому якобы отцу какие-то общие слова.

— Так где вы сражались, monsieur le prince? — любезно интересуется Луи-Анри.

Волконский ухватывается за эту тему как за соломинку. Собственный послужной список он выучил наизусть, и он весьма выручал, когда не о чем было говорить с завсегдатаями салонов.

— Вы… вы были ранены? — вдруг спросил принц, и — Сержу, возможно, это показалось — голос того дрогнул.

«По мне так это заметно?» — подумал вдруг Волконский. Ранен он был всего лишь дважды. В бок справа, между ребер, пулю вынули легко и безболезненно, перевязали быстро и ловко, кровью кашлял он совсем недолго, и жара тоже не было… Еще в ногу. Тоже правую. Чуть ниже колена. Но не хромал ничуть.

— Дважды, но весьма легко, — проговорил князь, потупив взор.

— Война для вас закончена, — уверенно — даже слишком уверенно — сказал Конде. Потом, повременив и поглядев за спиной, очень тихо, так, что Сержу даже показалось, будто он ослышался, проговорил:

— Передайте своей матери, что я ее никогда не забуду. У вас ее глаза. Словно бы она нынче стоит передо мной сама…

Волконский не мог ручаться, что их не подслушали, тем более, что весьма скоро нарисовалась Зизи — как исчезла, так и появилась, словно из-под земли выросла — и заговорила уже с ними вдвоем — нечто про государя Александра, его милосердие к побежденным врагам, а принц заметил, что «его это милосердие даже несколько беспокоит» — и далее так, словно не было этих трех фраз, оброненных принцем Конде словно бы невзначай.

Серж так и не понял, считать ли эту реплику признанием. Оно однозначно было таковым — но в чем же Конде признавался? То ли в том, что да, был у него роман с княгиней Волконской в последние два года l’ancien regime, то ли — что появление Сержа на свет стало закономерным итогом этого романа? Трактовать можно и так, и эдак. И слова эти внесли только лишнюю неопределенность в его жизнь, в которой и без того все было смутно с самого начала.

…Ведь, сколько бы Серж не помнил себя — ему постоянно казалось, что ему не договаривают нечто. Все. И родители, и учителя, и все прочие… Однажды, в минуты откровенности, он поделился с самой близкой женщиной в его жизни — с сестрой. На что Софи резонно заметила:

— А что ты хотел, mon petit frere? Мы все-таки живем в России, а здесь все тайна и ничего не секрет…

Ему показалось странным, что сестра цитирует нелюбимую ею особу, мадам де Сталь, но принял ее слова на веру.

Потом, кажется, он некстати вспомнил вырвавшиеся из уст его старшего брата слова: «Да ты не наш! Твое слово здесь даже не последнее! Я не удивлюсь, если ты подкидыш из черни».

Софи долго смеялась своим заразительным смехом, который и не захочешь — так разделишь.

— Никки наш бывает временами очень глуп, — произнесла она. — Ты смотрел на себя в зеркало? На руки свои? Какая же чернь?

Серж тогда невольно взглянул на свои руки, не найдя в них ничего особенного. Пальцы длиннее ладони, да. Сама ладонь довольно жесткая, правильно, когда держишь рукоять тяжелого палаша наготове по двенадцать часов в сутки, с чего тут быть мягкости и холености? Ногти вот обломанные…

— Так что если смутное состояние твоей души связано с происхождением, мой тебе совет — оставь это, — улыбнулась Софи.

И он оставил. До поры до времени. Пока соперница сей Софи, законная жена ее любовника, от которого она чуть ли с ума не сходила, расписывая, какой же он необыкновенный и прекрасный (в сем остзейце Серж ничего подобного не видел, но у дам, как водится, свои резоны), не напомнила ему, что вопрос еще не закрыт. И занимает умы.

Доротея фон Ливен — дама настойчивая. Поэтому вечером следующего дня сказала так:

— По крайней мере, наш государь уверен в том, что вы признаны принцем.

Фраза была сказана наедине, но этого стало достаточно, чтобы разгадать причину доверия и снисходительности императора Александра к нему. Этой беспечной фамильярности, которую он не позволял в отношении старших братьев Сержа. Что ж, оставалось только смириться со знанием… Он поблагодарил Доротею и добавил:

— Надеюсь, что ваша уверенность так и останется тайной.

— Можете в том не сомневаться, — холодно улыбнулась графиня.

…«Интересно, а Ливен знает о моем происхождении?» — задался вопросом Серж, чувствуя, как сонливость возвращается и постепенно берет его в плен. — «Не может не знать. У него слишком уж хорошие информанты».

Он не представлял, насколько откровенна его сестра со своим любовником. Равно как и Доротея — с мужем. И давно спрашивал себя, не смея поинтересоваться этим у других: а почему Софи, его блестящая, мудрая сестра, выбрала себе в утешители именно вот этого сухопарого остзейца, от которого Серж не слышал ничего значительного или интересного за все время знакомства? Что она увидела в Ливене, чего не видит почти никто в свете? Пьер, ее законный супруг, с которым сестра венчалась несколько скоропалительно двенадцать лет тому назад, не в пример колоритнее, хоть тоже молчалив… Но, как призналась сама сестра, их брак «существует только во мнении света да на бумаге», и такому обстоятельству дел уже не год и не два. Почему такое произошло? Снова недоговоренность, снова загадки, и снова деликатность вменяет в обязанность молчание, а этого уже он не в силах терпеть. Остается только не обращать внимание на тайны, щедро разбросанные у него на пути.

***

…Принимая посетителей, граф Христофор фон Ливен ненавидел чинно восседать за столом. Эдак поступают лишь мелкие сошки, недавно произведенные в чин повыше и упоенно привыкающие к недавно приобретенной власти и важности. Граф, с юности облеченный доверием монархов, давно уже забыл эдакие манеры — если вообще имел к ним склонность. Утро выдалось, прямо скажем, так себе, но две чашки кофе смогли привести его в работоспособное состояние. Он медлил, зная, что сегодня предстоит то же, что и завтра — обсуждать, как остановить корсиканца. Одни предлагали смириться с неизбежным — а что вы хотели, выпустив его, фактически, на волю. Другие — немедленно идти с войной во Францию. Каслри давеча бросал Ливену в упрек: «Ваш государь не понимал, что нельзя быть слишком милостивым с этим злодеем! Его следовало бы убить! Или увезти на другой конец света, в ту же Сибирь, и концов бы не нашли!»

Всегда невозмутимый министр иностранных дел вышел из себя совсем. А Кристоф сохранил стоическое спокойствие — пусть и внешнее. За долгие годы он мастерски освоил умение притворяться невозмутимым — и многие принимали это приобретенное качество за врожденное. И только немногие знали — чем невозмутимее Кристоф внешне, тем сильнее полыхает внутри него огонь. Одно неосторожное слово или жест — и этот огонь вырвется наружу, погребая под собой всех и вся.

За притворное спокойствие приходилось дорого платить — вот этим смутным и тревожным чувством, охватывающим по утрам. Как ни странно, только кофе, обладающий действием стимулирующим, вызывающий у многих учащенное сердцебиение и взбудораженное состояние, мог привести его в более-менее умиротворенное состояние. Кофе и тишина — этого, как правило, было достаточно. Поэтому, когда ему доложили о прибытии князя Волконского по неотложной надобности, Кристоф почувствовал еле скрываемую досаду. К этому молодому человеку он, в общем-то, был расположен. И не только из-за его родства с небезразличной графу дамой. В слухи, которые ему передавала то жена, то завсегдатаи гостиной его матери, на протяжении уже Бог весть какого времени, Ливен предпочитал не верить. Такие вещи могут занимать только тех, кому о чем больше размышлять и думать. Уж чего, а тем для раздумий и дел для свершения у графа Христофора всегда было вдоволь.

— Проси его ко мне, — обреченным тоном произнес Ливен после доклада, и поздоровался с вошедшим — высоким, стройным и весьма красивым молодым человеком, облаченным в строгий вицмундир.

— Чем имею честь вам служить, князь? — бесцветным тоном продолжил Кристоф после обязательного обмена приветствиями.

— Мне необходима виза во Францию, — князь Серж произнес это так, словно на званом ужине просил передать ему солонку.

Графу показалось, что он ослышался. Виза во Францию, нынче?.. Ну и ну, чего удумал… Не мальчишка уже, а туда же, тянет его в авантюры. Впрочем, нечего ворчать как старик. Сам-то в свое время начальство не спрашивал, а поступал так, как самому в голову взбрело. Но это не значит, что его желаниям следовало потакать.

Серж пользовался славой весьма своевольного молодого человека, чьи выходки подчас превосходили все, что совершила на их памяти гвардейская молодежь. Все рассказы о своем брате Софи почти всегда предваряла такой фразой: «Ты даже не представляешь, что вытворил мой братик вчера», а далее описывала очередную «мирную забаву», которая должна была вызвать в Кристофе праведный ужас. Однако он видел — за маской повесы «с придурью» скрывается очень холодный и рассудочный человек, которого не так-то просто свести с ума и соблазнить. Не злой и не жестокий — иначе непременно стал бы бретером. И все его проказы не выходили за рамки тех, которые может себе позволить честный человек. Вообще, Кристоф полагал, что младший из Волконских куда как толковее его напыщенных старших братьев. Во время войны все его «подвиги» забылись государем — или он, как всегда, сделал вид, что забыл. И, видно, мирное время наскучило Сержу, раз он просится туда, откуда нынче все стараются уехать. И что он этим добивается? Государь же узнает — через какого-нибудь «доброжелателя», в коих всегда был достаток. В такое время, как нынешнее, когда все вне себя от тревоги, боятся собственной тени, одним взыском Серж не ограничится — его поступок будет представлен как измена. Еще не забыли, как он защищал этого… как его… словом, одного из преданных бонапартовых сподвижников… И то, что в Париже давеча он пренебрегал визитами к роялистам ради ужинов у Евгения Богарне. В глазах света Волконский-младший — отчаянный бонапартист, едва ли не якобинец. А тут еще и эта поездка… Ведь скажут, что он эдак нарочно, дабы отпраздновать триумф своего кумира… Но… Ежели Волконский — эдакий оригинал и авантюрист, то зачем ему нужна эта виза? Не проще ли самому под чужим именем пробраться в Париж. Нет, тут кроется дело посложнее…

— Послушайте, князь, — проговорил Кристоф, немало не скрывая своего великого изумления. — Вам не хуже моего известно, что оттуда бегут все иностранцы всякого разбора и подданства. Вы же, напротив, стремитесь во Францию. Зачем вам это?

…«Так и есть. Он не даст мне визу, ибо боится последствий. Для себя, конечно… Не так-то прочно место посланника, а здесь он устроился очень даже хорошо», — подумал Серж, стараясь сохранить спокойствие, оставившее его собеседника. Нет, взволнованный и разгневанный Ливен — то еще зрелище, право слово… Глаза его, обычно спокойные, темно-синие, нынче — почти черные и метают такие молнии, что сам Зевс-громовержец бы позавидовал. Хорошо, что в рабочем кабинете у него нет оружия — вся коллекция перекочевала в его отдельную приемную комнату. А то сейчас бы взял свою «Хоакину», роскошную саблю дамасской стали, на которую Серж втайне поглядывал с завистью и вожделением — и начал бы крушить с ее помощью все это милое убранство кабинета. Вид собеседника его нимало не испугал — напротив, показалось, что теперь-то он видит Кристофа фон Ливена в его настоящем обличии. И оно нимало не сочеталось с прежней маской невозмутимого и сухого остзейца, который, казалось, вообще не склонен ни к сильным чувствам, ни к мыслям, выходящим за рамки обыденности. Надо сказать, сей настоящий облик Сержу был гораздо симпатичнее привычного.

— Граф, поймите, — Волконский заговорил тихо и умиротворяюще, чтобы не раззадорить своего собеседника еще пуще. — Именно из-за, что все оттуда бегут, мне и нужно там оказаться.

Кристоф подошел к нему поближе. Настолько, что князь смог почувствовать запах его духов, пачули, как всегда, и сандал. И почему-то Серж ощутил, будто его обдает теплом, словно бы он стоял перед церковным подсвечником с сотней горящих восковых свечей.

— Вам выдали особое поручение? — произнес он с прежде не заметным в его идеальной французской речи немецким акцентом.

Волконский уклончиво произнес:

— В Париже будут происходить события, которые мне необходимо увидеть своими глазами с тем, чтобы доложить о том своему начальству и лично государю.

…Ливен смог прийти в себя. Пожалуй, последнее время подобные срывы случаются все чаще. Хорошо, что только наедине… Интересно, если у него, как давеча, полыхнет огонь в правой руке? Почему-то казалось, что Серж поймет и ничуть не удивится. Он же все-таки брат своей сестры. Хоть и не таков, как она. С другой стороны, но при этом послабее. Впрочем, мало кто из тех, что нынче обретаются в телах, может противостоять Софии… Пожалуй, только он и остался. Тот, Девятый, уже мало что может. Силы потихоньку покидают его. И вскоре граф останется один. Как всегда. Но это в сторону… Итак, парень умеет говорить уклончиво — прямо как сестра, научила она его, что ли, или сам перенял? Может, это фамильное свойство, кто знает… Но Кристоф уже привык к подобной уклончивости и всегда умел читать меж строк.

— Я понял, — произнес граф прежним голосом. — Но мой долг — вас предупредить. Фортуна может оказаться не на вашей стороне. И государь составит о вас самое неблагоприятное мнение, ежели окажется, что вы действовали самовольно.

…Ну и хитер же этот Ливен! Его супруга по сравнению с ним — просто наивная пансионерка. Впрочем, кажется, муж научил ее некоторым азам… Теперь-то стало окончательно понятно, что Софи нашла в «этом немце», помимо стати, которой, к слову, обладали многие мужчины в свете. Сестра всегда любила умных мужчин, коих, по ее признанию, днем с огнем не сыскать в Петербурге, за исключением трех человек. И судя по всему, ее любовник в эту троицу входит. И место свое занимает совсем не зря. Ведь догадался же о поручении! И скорее всего, у него нынче на столе лежит предписание выдать князю Волконскому визу во Францию по его первому требованию. Но нет. Граф его испытывает, следит за реакцией, чтобы до конца убедиться в его намерениях.

— Я надеюсь быть полезным Его Величеству, — заговорил Серж. — И соберу все необходимые сведения.

— Не скрою от вас, что война непременно состоится. Армия вся готова присягнуть Бонапарту, — Ливен чуть побледнел. — В таком случае, реванш неизбежен… В Париж войдут войска. Все дипломатические сношения с Францией будут оборваны, письма и депеши перестанут приходить. Что будет с вами потом?

«Я похож на труса?» — чуть ли не выкрикнул запальчиво Серж. — «За кого он меня принимает? Кажется, повода я не давал…»

— В таком случае я последую туда, куда направится королевский двор, — ответил он, опустив глаза.

«Конечно… А что он еще скажет?» — подумал Христофор. — «И вполне возможно, его увезут насильно. Впрочем, с него станется остаться нелегалом».

— Итак, как видите, меня от моего решения не уговорить, — слегка усмехнулся князь.

— Зачем же вам моя виза? Здесь она вам не нужна, — напрямую спросил граф. Он знал ответ на этот вопрос. И Серж это понимал.

— Чтобы не подвергаться преследованиям как лицо, пребывающее в Париже на нелегальных основаниях.

— Думаю, этот паспорт все только усугубит… — вздохнул Кристоф. — Но буду с вами откровенен — о вашем задании мне не докладывал никто. Я не уверен, действуете ли вы по приказанию или по собственному почину.

«Эх, жалко, я сжег это письмо Пьера», — подумал Серж. — «Но зачем мне надо было его сжигать? Показал бы Ливену — и не было бы всей этой канители. Ему бы без вопросов подписали все бумаги, которые требуются. А то сей Ливен, небось, из принципа будет продолжать игру… Опять вспомнилось, что про него говорила сестра: «Каковы его недостатки? Упрямство… Его слово должно всегда оставаться последним — и не только в спорах». Нынче есть лишний повод убедиться в его правоте.

— Право слово, если бы у меня была возможность подтвердить то, что было передано мне из уст в уста, я бы это сделал. Так что придется вам, граф, верить мне на слово.

Христофор вздохнул. Осталось сказать только:

— Что ж, видно, вас никак не уговоришь. Посему будь по-вашему.

Он нашел паспорт Сержа, удобно лежавший в правом ящике стола, нарочито медленно набрал чернил и поставил размашистую подпись внизу.

— Благодарю вас, — сказал князь, следя за движениями своего визави.

— Но помните, что я обязан доложить государю о том, что мне пришлось вас выпустить вопреки всяческим уговорам. Поэтому, ежели вас постигнет монаршье неудовольствие, прошу вас меня ни в чем не упрекать, — граф откинулся на спинку кресла.

Серж кончиками пальцев придвинул к себе паспорт.

— Конечно же, Христофор Андреевич, — произнес он.

Повисла неловкая пауза, после которой Серж посчитал нужным распрощаться. Граф сказал только:

— С Богом… Надеюсь, у вас все получится.

После ухода князя Кристоф долго смотрел на закрывшуюся дверь. Надо было встать, что-то делать, опять кому-то приказывать, повелевать, — а не хотелось. Опять стало тревожно на душе. Кто знает, вернется ли Волконский обратно? И если да, то не рухнет ли после этого приключения вся его карьера? Времена, когда за успехи в тайной дипломатии давали высокие чины и награды, давно миновали. Напротив, за такие поручения мало кто нынче брался. Лишь те, кому нечего терять, или же отдельные особо отчаянные личности. Зачем же Сержу все это нужно? Впрочем, было понятно, почему. Потому что он таков, каков есть. «Я даже возьму его в Рыцари… Если все получится», — рассеянно подумал Кристоф. Почему-то он не сомневался в том, что вновь увидит Волконского. Но не тогда, когда по проторенной дорожке сюда снова прибегут Бурбоны, а несколько попозже, так скажем…

Чужая свадьба

Июнь-сентябрь 1824 г.

«Она была слишком хороша для этого мира», — строки старинной эпитафии вплетались в нежную ткань золотых облаков, нежно плывущих по закатному небу. Слишком много нежной грусти в этих словах — грусти, обращенной к той, что случайно открыла страницы книги. И слишком уж много правды. Казалось, автор — очередной, мало известный, сгинувший еще в прошлом веке, выпустив вот эту небольшую книжку, названную так, как в ту пору было модно называть романы: «Аглая, или хрупкая добродетель» или же с равным успехом «Матильда, или попранное милосердие» — обращался к ней самой, Элен Раевской, через многие годы. Слишком хороша… «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», — так обронил экспромтом, словно невзначай, вот этот молодой и пылкий поэт, волочащийся за ними всеми сразу — за вычетом младшей, Софи, еще увлеченной играющей в куклы. Поэт сей, возбуждавший необычайный интерес Мари, третьей дочери семейства, оставил Элен равнодушной. Ее вообще многое оставляло равнодушной из того, что интересовало ее сестру-погодку. Но подметил он это в точку. Более того, сама девушка и не любила особо проводить время с семейством. Вот и нынче, в предвечерье, она спряталась за буйно разросшимися кустами сирени, взяв с собой эту глупую книгу. В самом деле, переводить ее не стоит даже… Пустота содержания книги давала Элен повод насладиться тихим, приятным вечером, и даже густой, обморочный запах лиловых соцветьев не действовал ей на нервы, не вызывал привычной головной боли.

«Слишком хороша для этого мира», надо же… «Приметно вянет», «чахоточная дева», — ее здоровье, точнее, отсутствие такового давно заклеймило вторую из сестер Раевских. От нее ни родители, ни врачи особо не скрывали, что считают ее смертельно больной и дают ей не более двух лет жизни. Причины — худоба, не красящая никого, бледность с внезапными вспышками румянца, да эти приступы кашля и удушья, всегда внезапные, настигающие ее по вечерам, а то и заставляющие пробудиться ночью от паники. Элен и без объяснений знала, каково ждет ее будущего — докашляется до кровавой мокроты, потеряет все силы, станет неподвижно лежать в кресле или на диване, превращаясь в скелет, а затем ее наконец-то положат в гроб, обряженную в подвенечное, как пристало ее девичьему статусу, платье, отпоют в белой церковке, виднеющейся из окон их гостиной, закопают в землю и забудут — наверное, навсегда. И поэтому Элен, в отличие от ее сверстниц, никогда не думала о будущем — что толку, если его нет, если она, по словам вездесущего сочинителя, «приметно вянет» и, как вот эта пышная сирень, отцветет через считанные годы, навсегда оставшись двадцатилетней? В будущем, приуготовленном для ее сестер, Элен последнее время не видела ничего, что соблазняло бы ее, заставляя завидовать тем, кто останется после. В самом деле, то же замужество — что толку в этом? После пышной свадьбы — такой, какую недавно сыграли для Катрин, их самой старшей сестры, обвенчавшейся с завидным женихом графом Мишелем Орловым — наступают будни, такие, в каких давно погрязла маменька. Хозяйство, вечный надзор над всеми — дворовыми, гувернерами, собственными детьми и даже мужем. Годы идут и сливаются воедино, утро сменяется вечером, жара — морозами, посевная — жатвой, утро — вечером… Беды и радости приходят, внося разнообразие в эту бесконечную рутину, на краткий миг переворачивая все с ног на голову, а потом все постепенно входит в свою колею, прибавляя, правда, воспоминаний — которые тоже рано или поздно пропадают. Когда-то она поделилась соображениями с младшей сестрой — полной ее противоположностью, веселой, острой на язык, резвой и не склонной к излишней задумчивости Мари. Та только скорчила умильное личико: «У, Оссиан какой-то… Послушай-ка лучше вот эту кавантину, забудешь о своей меланхолии». Но, хотя Элен и отдавала дань певческим талантам сестренки, грусть оставалась при ней.

Из раздумий Элен вывел голос маменьки, как всегда, высокий и строгий — закрой уши ладонями и то расслышишь каждую его нотку:

— Софи! Где же вы запропастились? И не дозовешься эту девчонку… Софи! Немедленно домой, а иначе вы будете наказаны! Софи! Откликнетесь, а то отцу скажу!

Элен усмехнулась. Она-то знала, что ее маленькая сестрица спряталась в специально построенном в гуще сада домике и намеренно не идет на зов матери. Вскоре к голосу Софьи Алексеевны присоединился мелодичный зов гувернантки. Надобно, конечно, помочь матери, уже сделавшей решительный шаг с порога, но Элен не торопится покидать свое убежище. Она хорошо понимает младшую сестру — в самом деле, в их громком семействе тем, кто склонен к спокойному времяпрепровождению, приходится искать убежище в самых неожиданных уголках дома и сада. Маменьке сие не нравится — она любит, когда все и вся на виду, вышколенно построенные перед ней по ранжиру.

Сестра все никак не откликается, и Элен начинает беспокоиться. В самом деле, час уже поздний, солнце зашло, и девочке пора в постель. Тревога заставляет грудь ее сжиматься. Еще пара минут — и начнется привычный приступ. Девушка ослабляет косынку на груди, но слишком поздно — воздух уже застрял в горле, его надо протолкнуть вниз, и она невольно закашливается. Тут же перед ней раздвигаются зеленые ветви, и показывается маменька.

— И вы здесь, Элен? — строго говорит она. — Так вот с кого Софи берет дурной пример! Как старшая, вы бы должны…

Тут достопочтенная Софья Алексеевна, наконец, замечает, в каком состоянии находится ее дочь и прерывается на пол-слове, резко меняя тему:

— Немедленно домой, ma fille! Опять шаль забыли, а я же говорила, что вечерами нынче холодно! Не хватало вам снова разболеться, да еще накануне собственных именин.

— Я… пойду… за Софи… — силится сказать Элен сквозь приступы кашля.

— Вы пойдете домой! — мать твердо берет девушку за запястье и удаляется с ней к крыльцу, перед этим звонко бросив гувернантке, мадемуазель Мустье: «Ищите близ яблонь, в этом ее… шалаше!»

Дома воздух теплее, но при этом душно, и Элен чуть ли не теряет сознание в этом окружении. Мать приказывает ей лечь на канапе в нижней гостиной, зная уже, что она не будет в силах самостоятельно подняться. Лежа дышать тяжелее, и девушка приподнимается на подушки. Софья Алексеевна молча смотрит на нее, привычно крестит ее и себя и вздыхает. Ей уже сказали — доктор Браницких, мистер Хатчинсон, чьему суждению она не может не доверять — что дальше будет только хуже. Но куда еще хуже-то?.. Сердце болит за эту девочку, и пусть даме известно, что у других только хуже, не может не задаваться: «За что-то это невинное дитя наказано?» Она приобнимает Элен, та приникает к ее плечу и закрывает глаза. Кажется, постепенно приступ отпускает. Где-то вдалеке слышны голоса Софи и ее гувернантки: «Я не хочу спать! Не пойду!», «Нет, нет, вы пойдете спать и с сих пор в этот угол сада не заходите!». Задумчивые ноты ноктюрна раздаются из комнаты наверху, служившей одновременно библиотекой и залом для занятий музыкой. Конечно, Мари… Кто же может еще так играть?

— Все хорошо, maman, — Элен поднимает на мать свои синие глаза — и в кого она такая-то, в их темноволосом и черноглазом семействе? Возможно, пошла в свою бабку по матери, умершую в родах и навеки тридцатилетнюю. Софья Алексеевна собственную мать не помнила, портретов от нее не осталось, но сам факт краткости ее жизни вводил в тоску. Равно как и то, что судьба ее внучки и тезки складывалась зеркальным отражением ее жизни.

— Вот и слава Богу, дитя мое, — мать снова крестит и обнимает дочь, украдкой щупая щеки — нет ли жара, вечного спутника этой болезни? На сей раз приступ был короче обыкновенного, да и легче тоже. Так что авось обойдется.

— Но больше без шали выходить не вздумайте! — голос Софьи Алексеевны становится более строгим и жестким. — Вам, кажется, не пять лет, чтобы я об этом постоянно напоминала!

— Хорошо, маменька, — говорит Элен. Слабость мешает ей думать о чем-то другом, кроме как о сне. Она не спеша встает и, опираясь на руку матери, поднимается вверх. Заглядывают в музыкальную комнату, и матушка делает красноречивый жест в адрес Мари, увлекшейся музицированием — ноктюрн уже сменился развеселой мазуркой. Та, поняв, в каком состоянии сестра, прерывает игру на половине ноты, бросив досадливый взгляд в адрес Элен. Той даже кажется, что Мари ворчит: «И снова грусть, и снова черная меланхолия… Надоело!»

…Уже лежа в постели, Элен вспоминает о забытой в саду книге. Хочет послать горничную за ней — но передумывает. Вряд ли ночью будет дождь. Да и читать нынче не хочется. «Она была слишком хороша для этого мира…», — повторяет она про себя эту фразу.

— Или мир был слишком плох для нее, — добавляет девушка вслух.

***

— Мы отменим все «особые порядки». Они лишь разжигают рознь и способствуют возникновению фронды, — полковник Павел Пестель говорит, по своему обыкновению, не глядя на своего собеседника. Разговор ведется не под запись, но каждое сказанное слово получается у Пестеля чеканным. Интонация такая, будто бы он читает длинную, небогатую событиями, зато наполненную описаниями книгу. Князь Сергей Волконский устало смотрит на приятеля. Стрелки напольных часов приближаются к трем утра. За незашторенным окном уже можно увидеть, что вдалеке, за пшеничными полями, небосвод уже сереет. Ночи в конце мая стоят короткие, утро наступает сразу и неожиданно, а они еще даже не ложились. Волконскому страсть как хочется расстегнуть вицмундир хотя бы, но в присутствии своего соратника делать это несколько неловко. Вот и приходится сидеть чуть ли не на вытяжку, слушая соображения полковника по поводу грядущего переустройства России.

— Фронда… — повторяет Сергей. — Слишком часто это слово используют по делу и без, не ведая его истинного значения.

Пестель прерывается и смотрит на своего собеседника немигающими темными глазами. Слишком часто Волконский ловил на себе взор своего товарища по обществу, и слишком велико было искушение сравнить его со взглядом хищной рептилии, сосредоточенно выглядывающей свою добычу.

— А каково же его истинное значение, князь? — с легким вызовом в голосе спрашивает полковник.

— Нынче у меня нет сил еще и преподавать вам уроки истории, — откликается князь. — Надеюсь, вы, республиканец, помните, что Фронда при юном Луи Четырнадцатом поставила своей целью именно ограничение власти монархической. Не хотите ли вы сказать, что видите себя новым монархом?

— Полно, Ваше Сиятельство, повторять россказни этих петербургских пиитов, полагающих меня новым Буонапарте, — темнеет лицом Пестель. — А вам не стоит придираться к каждому произнесенному мною слову.

— Я вас готовлю к тем временам, когда каждое это слово перейдет в вечность и будет цитироваться потомством, — бесцветным тоном произносит Волконский.

Его визави внимательно оглядывает его лицо. Слишком уж этот аристократ тонок и непрост в обращении. Придворного из него не вытравишь, сколько бы лет он не провел далече от Двора… Впрочем, простаки как раз и были в их деле опасны — легко втираются в доверие к тем, кто поглупее, выводят на откровенность, а потом пишут донос — конечно же, из доброты душевной и жажды справедливости, не иначе. Но Пестеля всегда настораживало одно в этом князе Волконском — тот исподволь уводил у него власть в их обществе. Сказанное полковником на общем собрании князь Сергей обязательно повторял, но иными уже словами — и не придерешься, потому что, во-первых, суть одна и та же, во-вторых, формально в их союзе у каждого имелось право голоса. Чего стоит и то, что Волконский, будучи принятым в тайное общество без году неделя как, уже придумал название? «Пусть будет Союз Спасения», — сказал он тогда. — «Без всяких „орденов“, „благодатей“ и прочих масонских заморочек». Название, по первому размышлению, показалось Павлу удачным — в самом деле, намекает на то, что спасшиеся членством в союзе спасут и Россию. Которая, по мнению многих, а прежде всего, тех «наиболее приближенных к государю лиц», отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то отвел от нее неминуемую беду. Кстати, о «приближенных к государю»…

— Я слышал, твой beau-frere повздорил с Аракчеевым? — невзначай спросил Пестель.

Вопрос застал Волконского врасплох. Он пожал плечами.

— Откуда у тебя сии сведения?

— Ну как откуда… Временщик заметил, что на Вторую армию уходит непомерно много средств и начал задавать твоему родичу неудобные вопросы. На которые у того не нашлось ответа. Вот и грозит ему нынче отставка со всех постов.

«У Пьера чтобы не нашлось ответа…», — усмехнулся Серж. — «Скорее, он не снизошел до змея. Но только не пойму, реальна ли отставка. Ежели так, то наше дело провалено. Нам придется что-то предпринимать, и действовать решительно».

— Тебе сам Аракчеев это рассказал? — спросил он у своего приятеля невзначай.

Пестель знал — ответь он правду, как Волконский не преминет сказать нечто колкое на этот счет. Отрицать было бы еще глупее — ни для кого не секрет, что отец полковника приятельствует с тем, кого в придворных кругах зовут «змеем» и ненавидят столь же сильно, как любят государя — впрочем, похоже, любят только на словах.

— A la guerre comme a la guerre, — проговорил он со вздохом. — Благородные средства здесь не помогут.

— Тогда не возмущайся, что тебя сравнивают с несчастным корсиканцем, — усмехнулся Волконский, наливая себе в бокал остатки вина. — Так что ты предлагаешь сделать с Польшей?

С участи Речи Посполитой и начался этот разговор, продолжившийся уже под утро. Представители Польского патриотического общества, Яблоновский и прочие, снова напомнили о своем существовании, передав с оказией послания — естественно, шифрованные. В них они снова задавали вопросы о начале выступления и порядке действий. У них, мол, все готово, имеются все нужные средства и силы. Но, прежде чем выступать, им нужны гарантии — первым делом необходимо было отменить результаты «молчаливого Сейма» от 1794 года и дать Речи Посполитой вожделенную независимость. Без этого польское тайное общество действовать отказывалось, а его глава Яблоновский даже намекнул, будто «упорство в данном вопросе обойдется вам слишком дорого». Пестель, узнав о разговоре, рвал и метал, но, как у него водилось, молча, про себя, и лишь под конец сказал Волконскому, что «твоя бестолковая дипломатия только вставляет мне палки в колеса».

— С Польшей… Так вот что тебя волнует. Почему не Остзейский край, например? — протянул полковник, изучающе глядя на князя Сергея.

…В общество Волконский пришел сразу после Михаила Орлова, и Пестель мигом определил его типаж — ровно такой же, как тот — скучающий аристократ, из grand seigneur’ов, невесть зачем сосланный в Малороссию командовать дивизией и не знающий, к чему бы себя приложить. Такие люди были бы вредны, но за ними стояла реальная сила, поэтому решение о посвящении Волконского в члены тайного общества было принято немедленно. Однако, к изумлению всей управы их союза, тот углубился в их деятельность так, что начал уже незаметно ею руководить. Куда делся легкомысленный повеса-переросток, коим князь Волконский представал в свете? Пестель изумлялся его дотошности, вниманию к деталям и умению проводить неожиданные параллели. С появлением Волконского все пошло живее, и уже стало ясно, когда состоится час Х — время, когда история изменится. «Нам нужно, однако же, подготовиться к сему часу», — не забывал говорить князь Сергей. — «Власть не должна лежать просто так — иначе найдутся те, кто ее захватит, вопреки нашим намерениям и желаниям». Однако же, на призывы немедленно действовать, которые высказывал вышеупомянутый граф Орлов, с его «десятью тысячами штыками за пазухой», Волконский отвечал так, что оставалось лишь поаплодировать: «Вам хочется новой пугачевщины, Михаил Федорович? Мне вот нет. Ибо я знаю, что мы с вами падем ее первыми жертвами. Посему и то, что вы зовете преступным промедлением». Вот такой он был, сей князь, и Пестель ничего не мог с сим поделать.

— Посуди сам, каково нам будет весело, если сразу же после восстания в Польше начнется война за независимость. Что ты будешь делать тогда? — откликнулся Волконский. — Введешь войска, чтобы его подавить?

— Я уже сказал ранее, что не допущу у нас Вандеи, и Польша, равно как и Ливония, непременно будет приютом недовольных, ежели мы не примем немедленных жестких мер… — повторил Пестель, не вникая особо в суть вопроса, заданного его приятелем.

— Поэтому что ж? Внесешь в «Правду» свою поправки о даровании Польши независимости? А вместе с тем независимости и другим окраинам? — внимательно, насколько мог, посмотрел на него Волконский.

— Я пока думаю над этим вопросом. Не торопи меня, — остановил его приятель. — Но повторяю: привилегии должны быть отменены. Иначе же…

— У Бретани и Анжу не было никаких привилегий, однако ж они восстали. Где здесь Конвент ошибся, как думаешь? — выпитое вино придало князю бодрости и желания спорить. Интересно, надолго ли его хватит? Пестель-то может и не спать — подобно Буонапарте (опять это невольное сравнение!), он, казалось, обходился тройкой часов сна в сутки, не более. И при этом Серж никогда не заставал приятеля страдающим от недосыпа. «Последствия военной контузии», — так объяснял это Пестель. Но Волконский сомневался в этом. Контуженным и раненным их состояние все-таки в тягость, а этому его приятелю оно ни малейших страданий не доставляет.

— Всеобщий призыв, — медленно, чуть ли не по слогам произносит полковник. — Революция бы победила в Вандее, коли не всеобщий призыв.

— А что Конвенту оставалось делать, если после убийства короля на Францию ополчились все сопредельные страны? — продолжил князь Серж.

— Слушай. Если тебе не нравятся мои выводы, так сразу и скажи. Зачем ты вызываешь меня на спор? — вспыхнул Пестель.

— Почему не нравятся? Я хочу рассмотреть проблему со всех сторон, а не только с той, с какой тебе угодно, — возразил князь. — И вот я вижу, что нас ждет то же самое, что и 35 лет тому назад в многострадальной Франции.

— Дураков воевать с Россией нет, — уверенно произнес Пестель. — Или же ты веришь в незыблемость Священного Союза? После всего, что Его Величество сделал, дабы отвратить Австрию от нас?

Волконский удивился осведомленности приятеля в дипломатических вопросах. Вот уж не думал-не гадал… Освобождение Греции от турецкого ига вызвало предсказуемую для опытных дипломатов, но совершенно неожиданную для императора Александра, искренне поверившего в единство европейских христианских держав, отрицательную реакцию у англичан и французов. Австрийцам, еле сдерживающим турецкую угрозу, подобное положение дел было еще более неугодно. В Европе сложилось мнение, будто бы подобная затея нужна лишь для тщеславия императора Александра. И даже среди приближенных государя раздавались голоса против «очередной никому не нужной войны с турками непонятно за что». В тайном обществе мнения были противоречивыми, и Серж отлично их знал. «Мы, конечно же, победим, государь в очередной раз покроет себя славой, но у нас-то ничего не изменится. Крепостное право останется, военные поселения расползутся по всей стране, да еще и скажут, что все это поспособствовало нашей победе над басурманами», — так судил Муравьев-Апостол, один из тех, кто пришел в общество «защищать русский народ и спасать его от произвола высокорожденных честолюбцев». «Конституция есть у поляков, предавших нас в самый решающий момент», — продолжал тот же Орлов. — «В Остзейском крае крестьяне свободны уже несколько лет как. С грядущей победой мы увидим восстановление древней демократии в Элладе. Но русские, как всегда, останутся ни с чем. Ибо варвары и свободы не заслужили». Такие мнения вскоре сделались преобладающими над всеми остальными. Вскоре даже составился план действий — устроить переворот тотчас как будет объявлена война и выйдет приказ о начале движения Второй армии. «В этом мы чем-то родственны несчастным восставшим бретонцам», — горько усмехался Серж, узнав о решении управы — правда, не окончательном.

— Я уже ни во что не верю, — вслух отвечал Волконский. — Но суди сам: помимо Священного Союза, существует и такое явление, как династические связи. Мне не хватит пальцев обеих рук пересчитать, со сколькими династиями родственен наш государь…

Пестель внимательно посмотрел на своего приятеля. Волконский тогда не присутствовал на собрании, на котором Якушкин и прочие говорили, будто бы без цареубийства не обойдешься, причем одним государем дело не должно ограничиться. «Беда Франции в том, что Конвент остановился лишь на короле и королеве», — кричал пьяный Якушкин. — «Надо было их всех… под корень». Когда Сержу Волконскому стало известно о том, что говорилось на собрании, он форменно вышел из себя. Витиевато выругавшись, он добавил: «Вы, дураки, не понимаете, что именно за цареубийство нас и будут судить! Не за бунт, не за что иное — а вот за эти разговорчики в пьяном виде!» «Предлагаешь исключить Якушкина из общества?» — холодно поинтересовался Пестель, втайне довольный видеть князя таким, каким он, по его разумению, и должен быть. «Да какое там исключить? Чтобы он побежал повторять, о том, что сам орал в пьяном виде?» — прежним тоном произнес Волконский. Потом, остыв от вспышки гнева, князь Сергей добавил: «А что, Поль, это отличный способ удержать всех в обществе. Спрашивать у них согласия на цареубийство. Дураков о таком болтать с левыми людьми не будет, а доносчику в таком случае достанется первый кнут».

— Так, значит, желательно их всех устранить? — задумчиво, словно сам себе под нос, проговорил полковник. — Ну, положим, если предположить, что другие державы последуют нашему примеру и сбросят с себя иго тирании ровно так же, то тут делать ничего не придется. Но я бы не был столь уверен…

Волконский оглядел его с ног до головы. Внимательно и пристально. Всякий раз, когда Павел Пестель рассуждал именно так, — а давеча он озвучил, что «намерен создать касту надзирателей за соблюдением законов и сохранением правопорядка», и на вопрос, сколько же жандармов должно быть приставлено к каждому, назвал вовсе астрономическую цифру — Сергею казалось, будто бы он выдает свою истинную сущность. Нет, у него не загорались ярко глаза и не складывался в кровожадной усмешке рот. Полковник, напротив, становился тихим, голос его холодел и становилось ясно — он нисколько не теоретизирует. Он действительно рассчитал все — и куда нужно высылать евреев («разумеется, в их Землю Обетованную… ах, она под владычеством Империи Оттоманской? Так я уверен, что среди народа богоизбранного найдутся собственные юдифи и навины, и свергнут сие иго во славу собственного Отечества»), и как будет устроен Комитет общественной безопасности, и на каком удалении от границ следует устраивать новую столицу, и, наконец, что следует предпринять с возмутительно разросшимся семейством Романовых. Знания пока хранятся в его голове, но постепенно воплощаются на бумаге, в виде поэтапного плана, который наивные зовут «конституцией». И Бог только знает, что еще придумает Пестель, какие еще расчеты он выполнил невдомек.

— Я бы не заглядывал столь далеко, — вздохнул Серж. — Может статься так, что реакция будет вовсе не такой быстрой, как мы планируем. Наша спешка лишь все испортит.

— Хотелось бы мне верить. Но я приучен готовиться к худшему, — произнес Пестель.

— Говоря о худшем… Вы как хотите, но я пошел спать, и, надеюсь, третьего дня смогу поделиться своими соображениями в более ясной манере, — вздохнул Волконский.

Полковник пожал плечами, и на лице его, бледно-смуглом, появилась некая снисходительная улыбка — понимание слабости своего приятеля.

— Идите отдыхайте, князь, — произнес он нарочито церемонным тоном, какой иногда выбирал, словно бы в шутку, при общении с сослуживцем и товарищем по тайному обществу. — А то в будущем я сомневаюсь, что вы можете позволить себе такую роскошь, как долгий сон.

— Я никогда ее не мог себе позволить, — усмехнулся князь Сергей печально. В отблеске догорающих свечей лицо его, светлое и приятное, казалось старшим, и видно было, что ему уже хорошо за тридцать — со всеми приметами возраста, усугубленными усталостью и затаенной болью. Пестель вспомнил — он один из самых старших среди них всех. И поэтому, небось, и глушит энтузиазм более юных своим скептицизмом и резонерством. Впрочем, здесь полковник не мог бы его упрекнуть. Молодые и радостные — пушечное мясо, свечки, сгорающие без следа, герои, которых чествуют и быстро забывают. А историю все-таки делают совсем другие люди. Такие как этот князь Сергей. И такие как он, полковник Пестель.

***

Несмотря на вполне искреннюю усталость, сон к Сержу не шел. Значит, придется-таки встречать рассвет, беспощадно надвигающийся нынче на землю и обещающий день ясный и жаркий. Как и всегда. Вспоминать бы другие рассветы, случавшиеся в Бессарабии, например, относительно недалеко отсюда. Вместо этого в голове вертится лишь одно. Отзвуки разговора с Пестелем и голос этот его, размеренный, подсчитывающий количество людей, которых ему предстоит убить ради достижения своих целей — и количество рук, которыми он планирует осуществить эти убийства. Придет же ведь пора его останавливать… Придет. И когда же? Лучше не торопить события, а жить настоящим. Как делают другие — пишут стихи, влюбляются попеременно то в одну, то в другую, посещают балы и разные светские мероприятия… Кстати, что касается мероприятий. Завтра у Раевских, к каким он, подобно многим другим офицерам дивизии, был вхож, состоятся именины. Чьи — князь уже и был не в силах упомнить. Семейство у почтенного генерала немалое, постоянно что-нибудь празднуют. Постоянно звучит музыка, пение, девичий смех, постоянно ведется разговор — куда оживленнее и искреннее, чем в петербургских гостиных, по которым Серж не скучал никогда. Почему бы и на этот раз не съездить к ним, отпраздновать именины кого-то из барышень, кажется… Они будут только рады. Заодно появится повод не вести тягостные разговоры, подобно состоявшемуся только что. Разговоры, которые выматывают всю душу, но при этом ни к чему не ведут.

«И это то, что ты называл изменением реальности?» — задал вопрос Серж невидимому собеседнику. — «Ты действительно говорил, что все обойдется годом-другим, потом станет ясно. Так нет же, любезный брат, ничего не решилось. Все стало лишь запутаннее».

Он вспомнил прошлое. Стоит перед тем, кого звал братом, и тот говорит: «Тебе не впервой рисковать головой, Серж. Я ведь знаю, что без риска ты пропадешь ни за грош. Вот тебе задание по силам…». Тот, говоривший, чье имя он поклялся не называть даже под пытками, верил в него. Знал, что младший из его зятьев способен куда как на большее, чем все про него думали. И не видел в нем ни «слабохарактерности» и «склонности увлекаться», ни «глупости». Благодаря ему — и его супруге, любимой старшей сестре — князь и поверил, что чего-то стоит в этой жизни. Словно за спиной выросли крылья. И все, чем он нынче занимался — даже если это предполагало тягостные разговоры с любителями натягивать нравы Франции 35-летней давности на российские реалии, бесконечные собрания за полночь, на которых уже делили шкуры неубитых медведей, риск случайного разоблачения — давало повод думать о себе иначе. Впрочем, что с того?..

«Надобно жить настоящим. Влюбиться, завести роман, порадоваться жизни, как это делают другие, пусть даже и состоящие в обществе», — вздохнул Волконский, с облегчением замечая, что дремота потихоньку отвлекает его от круговорота мыслей, оставшихся после полуночного разговора. Но потом лишь констатировал факт — он слишком уже стар для подобных беззаботных занятий. Влюбляться уже не солидно и не по чину. У него находились те, которые за скромные подарки готовы разделить с ним постель — а большего было не нужно, то, «большее», осталось в прошлом, за много верст отсюда, а может, и не существовало никогда. Жениться — тем более глупо. Писать стихи — что за вздор…

«Так у кого же будут именины? Надо хотя бы у Орлова справиться, а то заявлюсь туда и поздравлю не ту. Обидятся еще смертельно, а не хотелось бы лишаться приятного общества», — подумал князь Серж, уже засыпая и зная, что его через несколько часов растолкает денщик — службу-то никто не отменял.

***

Элен глядела на себя в зеркало, и отражение ее не радовало — даже в белом платье с голубой отторочкой, с незабудками в круто завитых локонах, по последней моде, она выглядела слишком бледно, слишком неуместно среди ее сестер. Катрин, даже ощутимо беременная, затмевала своей полновесной красотой всех и вся. Мари, легкая и порхающая в своем розовом платьице, отвлекала на себя всеобщее внимание, напоминая яркую летнюю бабочку, перелетающую с цветка на цветок. Гостей было много — дам и господ, военных и штатских, все встречали ее, как именинницу, на пороге залы, целовали ей руки или ограничивались — в случае дам — церемонным объятьем и обязательным троекратным поцелуем в обе щеки. Все глядели на нее весело, но Элен не могла не заметить, что их взгляды сменяются на сожалеющие, и что каждый имеет своим долгом прошептать на ухо спутнику или подруге свое мнение о состоянии ее здоровья. Череда поздравляющих прервалась лишь на миг, когда она встретилась взглядами с одним немолодым уже офицером, пришедшим вместе с ее beau-frer’ом Орловым, и робко поднесла свою руку, выслушав перед этим его имя.

— Князь Сергей Волконский к вашим услугам, mademoiselle. И мои поздравления с этим замечательным днем.

По-французски сей князь говорил так, словно язык был для него родным. Ничем не хуже той же mademoiselle Moustier, урожденной француженки. И как-то он отличался от всех остальных… Все именины — начиная с парадного обеда, заканчивая небольшими танцами в довольно тесной комнатке — Элен старалась искать глазами князя Волконского, отлично зная, что это рискованно. Слишком много здесь тех, кто смотрит на нее. И кто потом красноречиво подметит, кому она адресует эти взгляды. В них, однако же, не было ничего, что могло сойти за пылкое чувство или начинающуюся влюбленность. Простой интерес — Серж не похож на других кавалеров столь же сильно, сколько она не похожа на прочих барышень. Дело ли в меланхолии, разлитой во взгляде его серо-голубых глаз… Или в общей немногословности, в умении присутствовать в самой гуще веселых гостей, но при этом держаться в некоторой стороне от всеобщей радости, уже успевшей ее сильно утомить. В самый разгар веселья Элен и удалилась в свою комнату, и нынче сидела перед туалетным столиком, пытаясь собраться с духом. Потом, поняв, что ее длительное отсутствие вызовет переполох, спустилась вниз — с трудом, стараясь не вслушиваться во всеобщий гул.

— Элен, так вот ты где, — воскликнула маменька, привычно вглядываясь в ее лицо. — Я понимаю, что ты не танцуешь, но присутствовать на вечере все же ты должна. Твой праздник. Тем более, Мари хочет спеть для тебя. И весьма расстроится, заметив, что твое место пусто.

— Простите, мне нужно было освежиться, — склонила голову девушка.

Мать снова встревоженно посмотрела на нее, но, не увидев признаков надвигающегося приступа, удовлетворенно кивнула головой и, взяв ее за руку, проводила на место.

Мари, как всегда, пела особо чувствительный романс, тщательно стараясь и ловя на себе лица зрителей — восхищенные, как всегда. Затем, после того, как Элен, встав, объявила благодарность сестре за такой дивный подарок, на младшую из барышень Раевских обрушился шквал комплиментов: «Почти как в Италии!», «Да ей с концертами выступать надобно!», «Чудесная сирена!». Элен невольно оглянулась, и тут снова встретилась глазами с князем Сергеем. Странно было, что тот не смотрел на сестру все представление — девушка знала об этом лучше остальных — а предпочел прикрыть глаза, верно, переносясь в совершенно иные места и пейзажи, представляя на месте Мари иную деву. Нынче он словно очнулся от сна, и взгляд его был недоуменным, но внимательным.

— Ваша сестра великолепно поет, — сказал он, чтобы хоть как-то оправдать их зрительный контакт, случившийся на публике. — Думаю, вы тоже.

Элен вспыхнула. Петь она не могла. С ее болезнью брать уроки вокала было бессмысленно — голоса все равно не хватит даже на самую скромную песенку. Несколько лет назад, когда девушка еще только вступала из отрочества в девичество, доктор вообще запретил ей все занятия, «требующие долгого сосредоточения и приводящие к нервическому напряжению». Родители приняли рекомендацию лишь частично, и музицировать Элен все-таки научилась. Но пение было занятием Мари. О том Элен нынче и сообщила князю.

— Не сомневаюсь, что у вас тоже имеются таланты, о которых вы почему-то не упоминаете всему свету, — проговорил ее визави тоном слишком искренним, чтобы она приняла это за пустую любезность.

Почему-то в этот миг Элен захотелось сообщить князю о том, что она более всего любит делать. Хотелось и упомянуть переводы, скромные и небольшие, с английского на французский и обратно, листы с которыми она, поссорившись как раз таки с Мари, выкинула из окна, и которые нашел, собственно, виновник этой ссоры, начав их неумеренно нахваливать — мол, ничего лучше и вернее не читал, и даже купленные им по случаю переводы Байрона на французский не стоят ничего по сравнению с этими шедеврами. Девушка не повелась на эту лесть, зная, что цель ее слишком очевидна. Доселе о любви к поэтическому переводу она предпочитала никому не говорить. Но почему-то именно этому князю рассказать хотелось.

— К сожалению, мои увлечения продемонстрировать сложно, — произнесла она тихо. — И не думаю, что они достойны сколько-нибудь высокой оценки.

— Позволю себе угадать… Вы пишете стихи?

— Почти, — губы барышни тронула бледная улыбка. — Как вы догадались?

— Это было нелегко, право слово. Тем более, я до конца и не угадал. Думал поначалу, что вы рисуете. Или рукоделием занимаетесь.

Элен вспыхнула. Как раз последнее занятие ей давалось менее всего успешно. Младшая сестра ее хороша была даже в этом. Вот, кстати, и она, подходит к ним и вклинивается в своей манере в беседу.

— О, Ваше Сиятельство, Элен у нас не вышьет и простенького рисунка по канве. Ей это не дано, увы. Зато прочли бы ее переводы… Сам господин Пушкин хвалил, а он-то, как сами понимаете, знает в сем деле толк!

Серж перевел взгляд с одной сестры на другую. Старшая, именинница, показалась ему особенной. В Маастрихте, в соборе, он видел статую Мадонны, столь непохожую на многие остальные, коими уставлены все католические церкви, построенные в тех землях — золотистые волосы, теплый и милосердный взгляд синих глаз, тонкие руки, хрупкая и изящная фигура. Богатое, расшитое серебром и позолотой облачение, казалось, обременяет эту статую Царицы Небесной, а голова ее клонится под тяжестью венца сложной работы. Как только он увидел вторую из сестер Раевских, то понял, с кого же могли изваять подобие такой статуи. Красота не для мира сего… И непонятно, откуда взялась в этом семействе людей темноволосых и темноглазых, шумных и экзальтированных эта тихая блондинка. Правда ли, их родная дочь, а не воспитанница и не подкидыш? Удивительно… Признаться, Волконский слишком часто смотрел на нее и понимал, что на его взгляды отвечают — и без негодования. А поговорив с нею, он почувствовал, что свою инаковость Элен ощущает в полную силу — и немудрено. Он сам, в собственном семействе, в кругу многочисленной родни, испытывал похожие чувства. Вроде бы, вокруг близкие, со младенчества знакомые люди — но отчего-то понимаешь, что ты к их кругу не принадлежал никогда. Что ты не их рода-племени… И это ранее озвучивали вслух. Наверное, и с ней, с этой Элен, так же было.

Младшая сестра, появившаяся рядом, составляла полный контраст с Элен. Она-то как раз и была дочерью своего отца и матери, принадлежа к типажу «вакханки», который нынче, похоже, был в моде и пользовался бешеной популярностью среди мужчин. Черные густые волосы, смуглую кожу удачно оттеняет кремового цвета платье, огромные, в пол-лица, темно-карие глаза, мягкие, несколько неправильные черты лица, стройный силуэт, не производящий, впрочем, впечатления хрупкости. И держится сия Мари крайне уверенно и даже с вызовом — сразу видно, любимица семьи, которой никто не смеет перечить Вообще, эта барышня напоминала чуть более юную и подвижную копию собственной сестры Катрин.

Несмотря на свой юный возраст, девушка уже вела себя увереннее некуда — можно подумать, что это она старшая сестра Элен, а не наоборот. И для старшей ее явление несколько досадно.

— Господин Пушкин?.. — повторил Серж рассеянно, любуясь девушками — каждая красива в своем роде, но блондинке он бы отдал предпочтение как в танце, так и в беседе.

— Он самый! — продолжила Мари, не обращая внимание на то, что сестра ее побледнела и отвернулась. — Сказал даже, что сам так никогда не переведет!

— Это логично. Он сочиняет на русском языке, а не на французском, — пожал плечами князь.

Мари посмотрела на него удивленно и несколько озадаченно.

— Вам не нравится Пушкин, Ваше Сиятельство? — спросила она.

— С чего ты взяла, ma soeur, что Сергею Григорьевичу не нравится его поэзия? — проговорила Элен внезапно резким и твердым тоном, повернувшись к ним.

Настал черед младшей сестры краснеть. Но она быстро овладела собой и обратилась к князю:

— А какие из стихов Пушкина вам нравятся?

Серж пожал плечами и улыбнулся, дабы сгладить неловкость. Хотелось бы признаться этой барышне, что он поэзию вообще не воспринимает — ни на слух, ни на бумаге. Но это не значило, что он не знал поэтов лично. И придерживался о них не самого высокого мнения.

Конечно, он слышал про сего Пушкина. И даже видел его. Принял тогда за провокатора, ибо этот небольшой верткий молодой человек, одетый всегда по последней лондонской моде, ужасно хотел попасть в общество и приставал к каждому из Управы с этой просьбой. Ко всем, кроме Сержа — видать, одного не слишком дружелюбного взгляда с его стороны хватило, чтобы сей «гений поэзии» и «русский Байрон», как его уже отрекомендовали восторженные почитатели — а среди членов Союза их нашлось немало — ограничивал общение с князем исключительно формальными фразами. Когда кандидатуру Пушкина поставили на голосование, то вердикт оказался отрицательный. «Он разболтает о нас всем подряд», — так сказал Давыдов. — «Уж я-то его знаю. Через два дня о нас будут знать все и каждый». «О нас и так знают все», — пожал плечами Пестель. — «Судя по масштабу доносов». «С которыми ничего не делают», — добавил Орлов. — «Вот вообще ничего. Какая разница? Я бы взял к нам парня, если честно». «Ну, сухая канцелярская проза вряд ли так интересует власть предержащих, как дерзкая и красочная поэзия», — ввернул фразу Серж. — «Лично мне не хочется быть вставленным в очередную глупую поэму…» «Зато теперь сей Сверчок напишет нам не панегирики, а эпиграммы», — подытожил Василий Давыдов. — «Он вспыльчив донельзя. Разозлим его чем-то — и устроит тут разоблачение перед всеми». «Скорее уж, перестреляет на дуэли одного за другим», — добавил Якушкин. И весь разговор свернул на то, что же этот «юный гений» учудил, находясь в ссылке, и что творил, будучи в Петербурге — кого звал на дуэль (количество вызовов почему-то не совпадало с количеством убитых или раненных сим господином — точнее, число последних было фактически равно нулю, что доказывало — бретерством Пушкин не промышлял), за какими женщинами волочился (при этом число постоянных любовниц тоже оказывалось каким-то незначительным), какие суммы проигрывал в карты и, наконец, каким важным господам он насолил своими эпиграммами и вольнодумными поэтическими высказываниями (Пушкин не мелочился и адресовал большинство своих сатир весьма важным господам, а то и самому государю императору — за что его и ценили). Приводились цитаты из его стихов, которые Серж прочитать не удосужился. У него не было времени и желания читать художественную прозу, тем более, поэзию, и он считал, что совсем не разбирается в этом искусстве. Однако услышанное и прочитанное им из Пушкина запомнилось — похоже, на русском начинают писать так же, как давно уже пишут на французском: легко, бегло и метко. Но хороший литературный слог и известность еще не доказывали, что сей субъект мог быть полезен для Союза.

— У Александра Сергеевича творчество столь многогранно, что я не решусь выбрать что-то одно у него, — отвечал князь Волконский.

Мари только хмыкнула, иронично взглянув на собеседника. Элен быстро проговорила:

— И все его стихи хороши по-своему, поэтому мне тоже сложно назвать свое любимое стихотворение…

— И никуда нам не скрыться от этого Пушкина с его виршами даже в родительском доме, — раздался над ухом у девушки густой, с торжественной интонацией, не соответствующей сказанным словам, голос ее старшего брата. Элен невольно вздрогнула. Серж посмотрел на приблизившегося к ним Александра Раевского, человека неопределенного возраста с навечно приклеенной к его лицу иронической ухмылкой. Он его тоже знал по обществу и по службе.

Прежде дерзкая Мария лишь испуганно взглянула на старшего брата, не решаясь сказать ему в ответ колкость.

— Что поделать, mon ami, если в нынешних краях сия личность занимает умы слишком многих? — отвечал князь Волконский, слегка поморщившись от интонаций и позы приятеля. Помилуйте, сей Александр пребывает в родном доме, а ведет себя даже перед сестрами так, словно разыгрывает на сцене роль Гамлета!

— Но прежде всего я хотел бы поздравить нашу Элен с двадцатыми именинами в ее жизни, — деланно улыбнулся Раевский. — И пожелаю ей не оставаться такой как нынче… Нет, такой же ей оставаться ни в коем случае нельзя, подобная жизнь ведет ее только к гибели.

Волконский бросил на брата виновницы торжества холодный взгляд, в котором читался вызов. Элен невольно перехватила его и удивилась — глаза ее визави резко изменили цвет, сделавшись зелеными, неумолимыми, и ей стало не по себе от такого взора.

— Объяснитесь, прошу вас, Александр Николаевич, — процедил Сергей.

— Моя сестра, князь, прекрасно понимает, что я имею в виду, — чуть побледнев лицом, произнес Раевский, выделив интонацией слово «сестра». — И, как вижу, рада моему поздравлению.

— Мне так не кажется, — Серж обратил слегка смягчившийся взор на Элен.

— Не рано ли вам, Сергей Григорьевич, решать за мою сестру, что ей нравится, а что нет? — не сдавался молодой человек.

Мария, все это время слушавшая их разговор на них с полуоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами, посчитала нужным громко вступить в разговор, дабы отвратить неминуемую ссору:

— Ну же! Давайте лучше я вам спою или… вот, сыграю баркароллу, к вечеру нынешнему подойдет весьма? Послушайте, это же очень красиво будет! — и она начала напевать тихонько некую приятную мелодию.

Раевский не обратил внимания на младшую сестру, продолжая выжидательно глядеть на того, кого невольно задел своей интонацией.

— Вы опять слишком много на себя берете, Александр Николаевич, — произнес Серж тихо, но зная, что белокурая девушка, которую он взялся оберегать от нападок брата, слышит каждое его слово и слегка дрожит.

— Куда мне до вас-то в этой части, сиятельный князь Волконский, — с тонкой, змеиной улыбкой отвечал брат именинницы и, деланно поцеловав руку старшей сестре, удалился.

— Вы, сударь, вижу, ищете дуэли… — пробормотал ему вослед Сергей. — Но сомневаюсь, что получите ее.

— Не обращайте внимание на моего брата, — проговорила Элен. — Это его обычай, и он не имел в виду ничего дурного.

— Я знаю, что это его обычай, — пожал плечами князь. — Потому и не собираюсь требовать от него сатисфакции. Ибо он сего очень хочет.

— Ни в коем случае! — запротестовала именинница. — Стоило бы из-за чего…

— Формально, как видите, тут очень много поводов для поединка, — произнес Серж. — Начиная с того, что он в попытке вас поздравить с праздником унизил перед гостем.

— Александр меня вовсе не унизил, — возразила Элен, резко нахмурив брови. — Он хотел сказать, что в будущем мне надо быть только лучше. Вы просто его не дослушали, князь.

— Но, согласитесь, такое говорят наедине, а не в присутствии постороннего человека, — горячо возразил Серж, и потом сам спохватился — в самом деле, какое его дело? У них свои отношения, сложившиеся годами, и зачем он лезет в них? Хватит уже судить и рядить из своего личного опыта, который невольно вспомнился во всей красе: братья, лениво бросающие в его адрес «дурень» и «слабак», посмеивающаяся дворня, тот же брат, но уже старший, глядя на него надменным взором бледно-голубых глаз, говорит ему: «Вот был ты, Серж, дураком, таковым и помрешь. Безнадежный случай, эх», и все это спокойным таким тоном, без тени сожаления или гнева… Такое пожелание вполне в духе князя Николая, только тот, видать, был слишком воспитан и не столь байроничен, чтобы проговаривать это вслух, перед гостями.

— Но Александр вас не считает посторонним человеком, — продолжала, тем временем, вступаться за брата Элен.

— Вот как? — изумленно протянул Волконский.

— О вас он говорит часто и с большой почтительностью. Особенно ваши мысли, которые вы высказываете… хм… в общих дружеских беседах, — со всей искренностью продолжала барышня. На ее скулах зарозовел румянец, а голос сделался увереннее. Серж же, напротив, побледнел. Интересно, кому Раевский сливает содержание разговоров, которые ведутся в Союзе? И отчего его сестре все известно? Так он и спросил.

— У нас в семье нет секретов друг от друга, — отвечала Элен, скрестив руки на груди. — Мы не просто родственники, но и самые близкие люди, друзья, если хотите. И мой отец про вас очень много наслышан не только от братьев, но и от Катрин, от ее супруга…

«Так, значит, достопочтенного Николая Николаевича тоже можно считать членом общества de facto? Интересно, что он будет делать со всеми сведениями, которые получает?» — задумался Серж, высматривая взглядом почтенного генерала, отца семейства, который оживленно беседовал с зятем и с некоторыми другими господами, среди которых князь узнал Густава Олизара, немолодого уже поляка с удлиненными темными волосами и мелкими чертами бледного, изможденного лица. Тот писал стихи — и не только на языке своей «ойчизны», но и на более известных широкой публике наречиях — и был своим человеком в доме Раевских. «Так вот кто докладывается этим ляхам», — снова озарило Сержа. — «И вот почему они столь дерзки в обращении с нами…»

— И что же про меня говорят? — поинтересовался князь, дабы отвлечься от некстати вылезших раздумий, связанных с делами тайного общества.

— Уверяю вас, только хорошее, — улыбнулась Элен. Улыбка ей очень шла, но видно было, что ее лицо, тонкое и прозрачно-белое, к ней непривычно. И очень жаль… Несладко ей приходится в жизни.

— Это очень отрадно слышать, — откликнулся Серж, улыбнувшись ей в ответ. — Если за глаза обо мне говорят столь ж хорошо, как и в моем присутствии, значит, я действительно чего-то стою.

— Не сомневайтесь, — ласково глянула на него Элен. И этот взгляд ее, светлый, с нотками неуловимой нежности, озарил душу знакомой теплотой. «Я сейчас влюблюсь», — произнес он про себя, отведя взгляд немного в сторону. — «Только этого мне сейчас не хватало».

— А вы оставайтесь всегда такой как сейчас. Лучшего и не нужно, — произнес он, беря ее небольшую, тонкую и прохладную кисть, в свою ладонь, и поднося ее к губам. Показалось ли ему, или Элен в самом деле ощутимо вздрогнула после этого ритуального касания?..

…Он отошел к главе семейства, бурно обсуждающему предстоящие маневры с родственником и несколькими другими офицерами, большинство из которых почтительно ему внимало. Раевский был человеком еще не старым, сухощавым и прямым, но в кругу домашних своих производил впечатление почтенного pater familia. Да, ничто так не старит человека, как наличие взрослых детей. Говорил Николай Николаевич так, что его оставалось только почтенно слушать, не осмеливаясь перебивать.

— Все говорят о новой войне, да упаси нас Господь от этого! — говорил он, чеканя каждый слог. — Пусть с турками, пусть с кем иным. Недостаточно разве пролито русской крови ради интересов чуждых им государств.

— Но позвольте… — осторожно начал Орлов. — Это же защита наших единоверцев от зверств…

— Благородная цель и ужасное воплощение, — повысил голос Раевский-старший. — Вы, молодежь, тянетесь к высоким идеалам, и сие весьма похвально. Сам таковым был и сам шел воевать туда, куда государи укажут. Кажется, покрыл я себя и славой, и ранениями, живого вот места нет на теле, не побоюсь сказать, ну и наградами, разумеется, не обделен. Но вы-то, господа, как вижу, тоже пороху понюхали столь много, что его копоть в ваши жилы проникла и вас отравила. Смею даже сказать, до мозга дошла.

— Но подождите, — возразил молодой белокурый майор, которого Серж видел здесь впервые. — Сам государь, как говорят, желает этой войны, видя в ней благо для нашего Отечества.

— Государь? — иронично посмотрел на него Николай Раевский. — Конечно, государю виднее, а нам только взять под козырек и идти умирать… Конечно, мне-то что? Идти вам, да и моим сыновьям, а я только посмотрю со стороны…

Сержу, как всегда, хотелось возразить Раевскому, но он знал, что делать это бесполезно. Он знал такую категорию спорщиков, и ему было прекрасно известно, что они только и горазды перевирать слова противника и на повышенных тонах задавливать всякую робкую попытку им возразить. Раевского слушали, потому что его уважали, но за глаза его над ним несколько подсмеивались. Интересно, каков он в отношениях с домочадцами, если дети у него кто во что горазд, как говорится. Разве что Элен не такова…

— Войны не будет, господа, — проронил Серж.

— А кто это у нас архангел Гавриил с благой вестью? — словно не разглядев его, произнес громогласно Раевский. — Ах, это вы, князь Сергей! Рад вас видеть, и благодарю любезно, что зашли к нам! Неужто Петр Михайлович чего-то вам отписал?

Серж крепко пожал маленькую суховатую руку генерала и проговорил с легкой улыбкой:

— На сей счет мой beau-frere, увы, пока ничего не может знать. Он нынче в Карлсбаде, насколько я могу судить из его последнего письма.

Весть, высказанная Сержем, произвела оглушительное впечатление на всех собравшихся, которое он предвидеть не мог.

— Выжили его-таки, — тихо проговорил Орлов. — Это очень плохая весть.

— Да, архангела из вас на сей раз не получилось, — подытожил хозяин дома. — Но, надеюсь, отставка вашего родственника продлится недолго?

— Как знать? — пожал плечами Серж. — Я отписал ему, отписал еще и сестре, но ответа покамест не получил.

На ответ от Софи он и не надеялся. Та уже давно не следила за делами мужа, ибо жила с ним порознь, сохраняя перед светом и Двором, однако ж, видимость семейного благополучия. Вряд ли она что-то знала о подробностях отставки Пьера… Хотя с сестрой никогда не угадаешь — она могла выдать вполне убедительные версии причин. Главное, повнимательнее прочесть ее ответ — она часто пишет так, что читать надо между строк, причем в прямом смысле. Присыпать листы особым порошком, поднести к свету — и все, что нельзя было написать обычными чернилами, на радость не в меру любопытным почтмейстерам, становилось видно как на ладони. Этот способ шифровать переписку сестра и брат использовали в Париже, причем никто не догадался о составе симпатических чернил, которые использовала Софи.

— Если государь так разбрасывается своими верными слугами и полезнейшими для империи людьми, какое же будущее нас ждет? — произнес со вздохом Орлов.

«Вы прекрасно знаете, какое, граф», — мысленно ответил на его реплику Серж. — «Вы сами так спешили с тем, чтобы оно наступило, что нам пришлось притормозить вас на оборотах».

— А такое всегда было у него в обычае, между прочим, — подхватил Раевский. — Мы все памятуем об участи Сперанского. Да и не только его. С командованием военным такая же история получалась…

Разговор продолжился в таком ключе еще долго, и Серж, не в силах слушать разглагольствования хозяина дома, отошел от них, сразу же наткнувшись на Софью Алексеевну.

— Мой супруг бывает по-настоящему несносен, — проговорила мать семейства с тонкой улыбкой, свидетельствующей о том, что на мужа она нисколько не сердится, хоть и утверждает обратное. — Вы, князь, дали ему тему для разговоров на ближайшие вечера два, а то и три.

— Я не нарочно, мадам, — ответил Серж, присаживаясь на канапе.

Только они присели, как подбежала Мари с шалью на руках.

— Вот, maman, вы просили… Вам нынче зябко? — произнесла она, искоса поглядывая на Сержа. Он вспомнил, что она была свидетельницей его недавних пререканий с Александром Раевским. Интересно, какие выводы это юное создание сделало о нем?

— Отнеси это, пожалуйста, Элен, ей нужнее.

— А где она? — нахмурилась Мария. — Здесь ее не видать.

— Конечно, в саду, где ей еще быть, — произнесла Софья Алексеевна. — Под сиренью, где она обычно сидит. Разумеется, сидит как есть, с голыми плечами и грудь вся нараспашку!

— Позвольте, это сделаю я, — обратился внезапно Серж к Мари.

Та обратила взор на маменьку, удивившуюся внезапной просьбе князя ничуть не меньше, чем она. Мадам Раевская лишь кивнула оторопело, и Волконский без труда принял из рук девушки кашемировую синюю материю с длинными кистями.

…Он сам не понимал, почему решился на подобную дерзость. Последний раз такое с ним было еще тогда, когда нынешнее столетие только-только начиналось. Сколько шалей он перетаскал этой княжне Мари Ростовской, сколько листов нот он переворачивал во время ее бесконечных фортепианных экзерсизов, дабы только быть с ней рядом! Однако оказалось, что мил ей не он, а дерзкий Нарышкин, который смотрел на нее с крайним пренебрежением и уж конечно, не потрудился бы даже поднять ее упавшую перчатку. Из-за этой перчатки они с тем Нарышкиным и повздорили, назначив дуэль, которая не состоялась. При этом молодой граф дал торжественное обещание, что никогда на прелестнице не женится, потому как «и в самом деле не питает к ней никаких чувств». С тем, чтобы через год коварно посвататься к княжне и получить столь желанное Сержем «да». Сердце его не разбилось на тысячу осколков, как это часто бывает после первого серьезного чувства, окончившегося фиаско, но этот и последующий опыты сделали его куда более циничным. С тем, чтобы нынче, в свои 35, затянутым по уши в интриги политические, обремененным усталостью, все чаще обостряющимися хворями и запутанными делами, влюбиться так же, как влюблялся в восемнадцать. А ведь сия Элен даже и не в его вкусе… Он всегда предпочитал жарких брюнеток с огненными глазами и выразительными формами, каких так легко представить рядом с собой в постели в совместном танце страсти. Таких, как младшая Раевская, Серж никогда не замечал. Но все познается в сравнении…

Князь вышел в сад, неся на руке большую шаль, словно мантию для облачения королевы. Он не знал, что скажет нынче Элен. И что будет дальше. Одно знал — долго в себе он это чувство держать не сможет. Особенно когда вечер такой дивный, и сирень так приятно благоухает…

Шум гостиной остался за спиной, совершенно не тревожа князя. Последние лучи заката догорали за дальними холмами. Бледный месяц сверкал в лиловом небе, и уже начали стрекотать сверчки — пока робко, только примериваясь. Сад Раевских был посажен не так давно и ограничивался кустами сирени, яблонями и грушами, между которыми были насыпаны узкие дорожки. Найти Элен не составило труда — справа от себя Серж заметил простенькую, четырехугольной формы беседку, в которой она и должна была находиться — но спешить к ней не хотелось. В голове стоял звон, сердце томилось новым ожиданием. Он встал посреди дорожки, взглянул на небо, такое таинственное и обещающее невесть что. «Передам ей шаль, откланяюсь и уеду отсюда по-английски», — непонятно почему решил про себя Волконский. — «Это, право, крайне глупо. Мне не восемнадцать лет, в конце-то концов». Потом передумал: «Нет, я останусь, мы поговорим. Девице непременно хочется пообщаться с кем-либо себе подобным… Ей есть что сказать, но некому. А я ее выслушаю. А там видно будет». С сим князь свернул к беседке и сразу же, как только услышал голоса, вздохнув то ли от разочарования, то ли от облегчения. Элен сидела не одна, а со старшей сестрой, которая попеременно жаловалась то на холод, то на духоту, то на несносные мужские разговоры, то на глупую дамскую болтовню, то на комаров, то на жуткий запах сирени, от которой у нее болит голова и сейчас же вырвет… При виде Сержа Катрин натянуто улыбнулась и спросила:

— Вы пришли нас звать домой? Как это мило…

Князь сказал, обращаясь к Элен:

— Собственно, ваша мать просила передать вам это… — и протянул искомую шаль, тяготившую его руки.

Он немедленно почувствовал себя глупо, потому как девушка уже облачилась в шерстяную, красную с белым, накидку старшей сестры. Однако же это не помешало ей улыбнуться и проговорить слова благодарности. Катрин Орлова с иронией перевела взгляд с сестры на Сержа и произнесла чеканным голосом:

— Но трудились вы не зря… Мне тоже простывать вредно, в таком вот положении.

Князь покорно отдал свою ношу жене своего приятеля, и она продолжила:

— Вы присаживайтесь, мсье Серж. Насладимся этим дивным вечером, пока сии противные насекомые не выпили из нас всю кровь.

Комары и впрямь роились вокруг них, но князь этого не замечал. Он присел рядом с Элен, так, что их тела соприкасались, и старался не выдать лицом, сколь сильно это обстоятельство его нынче волновало. Девушка не отстранялась, не отодвигалась, а спокойно сидела, вставляя краткие реплики в длинный монолог сестры, состоявший почти полностью из жалоб на хозяйственные нужды и на несправедливость положения.

— Это лето обещает быть крайне знойным, а на море мы так и не выедем, — вздохнула Катрин. — У Мишеля, как всегда, дела службы, да и мне уже в августе, получается, надо никуда не отлучаться, если я, конечно, не захочу родить в карете или в чистом поле… Знаете ли вы, князь, что я появилась на свет прямо на бивуаке под Дербентом, когда воевали с персами? — обратилась она без всякого стеснения к Сержу.

— Не знал такого замечательного обстоятельства, — откликнулся он, заметив, что Элен несколько покраснела — очевидно, сестра уже замучила ее разговорами о родах. — Ваша мать — воистину героическая женщина.

— Да, я куда трусливее, — произнесла Катрин. — Мне страшно-то в своей спальне рожать, не то что за тридевять земель, где не было ни врача, ни акушера, а только граф Пален с графом Ливеном, которые стояли как оглашенные, не зная, что и делать. Роды получились трудные, что немудрено.

— Но ты была не первым ребенком у maman, любезная сестра, потому-то она и предприняла такой отчаянный шаг. Разлука с papa показалась ей невыносимой, — Элен, судя по реакции, готова была сквозь землю провалиться и уже начала бросать умоляющие взгляды на Сержа.

— Мне приходится привыкать к разлукам с Мишелем, — вздохнула графиня Орлова. — Потому как, по его словам, бригада сама себя не выучит, а за офицерами нужен глаз да глаз. Я его прекрасно понимаю, а вы, monsieur le prince, наверняка понимаете еще лучше. Однако досада от его отсутствия подчас превышает мое понимание обстоятельств его службы.

— Что же поделать? Такова наша жизнь, — пожал плечами Серж. — Наверное, поэтому я до сих пор не обзавелся избранницей. Не хочу ее огорчать своими долгими отлучками.

Катрин, яростно отмахнувшись от комаров полой шали, сощурила темные глаза и произнесла иным, более вкрадчивым голосом:

— Негоже мужчине быть одному, пусть даже он и офицер.

— Но что делать, если сей мужчина никого не встретил? — проронил князь Сергей, все более раздражаясь на собеседницу. Конечно, он знал, что во время беременности дамы несколько глупеют и часто могут обсуждать только свое положение, но Катрин — это какой-то крайний случай. И она еще считается умной дамой! Кто же тогда у них глупая?

— Что делать? — подхватила Катрин. — Не ставить крест на себе и на своем будущем, вот что я скажу. Как знать, где и как он найдет свою судьбу…

— В мои лета, Катерина Николаевна, уже не к лицу и не разуму быть фаталистом, — произнес Серж, оглядываясь на Элен. — Уже стараешься примериваться к обстоятельствам, а не отдаваться случайным порывам.

— Тут дело в нраве, а не в возрасте — внезапно заговорила младшая из сестер. — Некоторым из нас сложно и в юности следовать движениям сердца. А кто-то и до старости живет, повинуясь его велениям.

— Последние, ma soeur, называются глупцами, — отрезала Катрин. — И не дай Боже встретить подобного престарелого жить сердцем… Особенно когда от него зависит твое благополучие.

— Порывы сердца бывают благородные, — возразила сестре Элен. — И не вижу ничего дурного, когда человек повинуется им в ущерб куда более здравым и разумным, но при этом эгоистичным решениям рассудка.

— Благородство разным бывает. Для кого-то благородный порыв сердца может принести и несчастие, — повела широкими плечами Катрин. — Сколько мы знаем случаев, когда помогали дальним в ущерб ближним. А неблагодарность… Это тоже надо учесть. Кстати, князь, как вы нас-то рассудите? Кто прав?

— Я видал много различных примеров, которые подтверждают правоту вас обеих, — произнес после некоторого молчания князь Волконский. — Посему каждая из вас по-своему права. Но я до сих пор идеалист, поэтому мнение мадемуазель Элен нравится мне куда больше.

— Этого следовало ожидать, — загадочно проговорила графиня. — Но тем временем совсем темно и холодно стало… Пошлите-ка домой, да и спать уже пора.

Князь сопроводил дам до крыльца дома, но сам не спешил заходить. Захотелось закурить, чего он не делал довольно давно. Катрин Орлова, значит, volens-nolens спасла положение… Но он уверен, что и без нее с Элен ему было бы о чем поговорить. И он до сих пор ощущал ее тепло, а в голове звучал ее тихий, мелодичный голос. «Повиноваться ли порывам сердца? Как вы полагаете?» — промолвил он тихо, весьма удивив этой репликой Михаила Орлова, вышедшего на крыльцо.

— Серж, мы уезжаем, спать уже пора, — произнес он, сделав вид, что не слышал заданного Сержем самому себе вопроса. — Ты еще пока здесь останешься?

— Пока не выгонят, — усмехнулся князь. — Но, думается, до полуночи уеду. Все же здесь не Петербург — ложатся рано, встают с петухами.

— Привыкай, — сказал Мишель. — Женишься и распрощаешься с манерой отправляться в постель в тот же день, в какой нужно вставать.

Сергей привычно улыбнулся. Орлов частенько подначивал его на тему женитьбы, которая, по его мнению, должна была вот-вот случиться. Только якобы Волконский скрывал имя своей невесты, дабы всех их удивить. И никакие уверения о том, что у князя таких планов не было и нет, здесь не помогали. Пришлось подыгрывать графу, полушуточно-полусерьезно. Иногда Серж и сам уже почти верил, что дело обстоит именно так — где-то живет женщина, которая предначертана ему судьбой. Ее он толком не знает — лишь смутный образ остался от нее, размытый, подходящий по описанию слишком многим. Но уверен, что вскоре встретит, никуда от нее не денется, и после встречи все случится очень быстро. Наступит счастье на веки вечные. И вся его сумбурная, бестолковая жизнь обретет порядок и смысл.

— Ну что ж, моя избранница сама будет любить длинные вечера, — произнес Волконский.

— А если нет?

— Придется, значит, ей перенимать мои привычки.

Мишель рассмеялся своим зычным смехом.

— Вот святая простота! Обычно бывает наоборот — наш брат, сам не отдавая себе в этом отчет, начинает жить по указке супруги. Разве что чепец не носит и кушак бантиком не завязывает, хотя, говорят, есть примеры…

— Ты судишь по собственному опыту или как? — резковато спросил Серж.

Приятель, однако, не обиделся, но тему разговора поспешил все-таки сменить.

— Почему ты полагаешь, будто бы нам будут полезны поляки?

Князь лишь вздохнул. Если двоих участников Союза собрать в одном месте — а ведь тут не он один с Мишелем был, остальные тоже находились — то они не смогут не удержаться от бесед на насущные вопросы. А как же иначе? Собрания посещали не все и не регулярно — всегда кто-нибудь да отсутствовал по служебной надобности или по личной необходимости. Но в курсе хотели быть все, так или иначе. Поэтому отсутствующие постоянно переспрашивали других членов о сути собраний, о принятых на них решениях, чтобы получить сведения — ровно такие и ровно в таком количестве, в котором их ранг дозволял знать. Вот и Мишель уже три месяца как не появлялся в обществе, и Серж с Пестелем уже перестали считать его состоявшем в Союзе — особенно после того, как он покинул один вечер, громко ругаясь и назвав их всех трусами. «У меня дивизия, господа! Дивизия — понимаете вы или нет?! Я назавтра же соберу полковых командиров и скажу им — вперед на Петербург, и все возьмут под козырек, а через недельку марш-броска мои ребята будут стоять на бивуаках в Царском…», — говорил он. — «Да вы сами знаете, как оно работает! И чего мы не мычим и не телимся? Сколько это будет продолжаться?» Пестель в своей коронной манере охолодил пыл графа, ответив тихо: «Нам нужен не очередной дворцовый переворот, а революция. Вы понимаете разницу между этими понятиями, Михаил Федорович?» «А я о чем толкую?!» — взвился он. — «Вы меня за ребенка, что ли, держите, Павел Иванович?» Серж помалкивал тогда и лишь цедил белый токай из бокала. Вино из магнатских погребов, неплохой выдержки, насколько он мог оценить, не будучи большим знатоком виноделия. И помогает сохранить выдержку, которая от природы присуща ему поменее, чем этому ледяному полковнику, глядящему на добродушного графа Михаила потемневшими глазами. «Увы, Мишель», — проронил тогда он. — «Твой план, если можно его назвать таковым, покамест более всего напоминает переворот, в котором столь отличились твои дяди». Своих родственников по отцу Орловы — что Мишель, что его старший брат Алексей — стеснялись и старались лишний раз не называть. Цареубийцы, что поделаешь, хоть и поспособствовали во время оно началу славнейшего правления в истории Российской. «И они были правы!» — прогремел их младший племянник, до сей поры отличившийся в иных, куда более верноподданных делах. — «Пошли и взяли свое, а не сочиняли романы в десяти томах, как вот вы!» «Взять власть может любой авантюрист», — голос полковника Пестеля звучал еще более ледяным. — «Вот удержать ее — дело другое. За тем нам и нужны «романы», как вы изволили выразиться. Не факт, что у нас будет достаточно времени для того, чтобы обратиться к ним после того, как мы уничтожим нынешнее правительство». Слово «уничтожим» показалось решающим. Все невольно вздрогнули. Цареубийство пока никто не собирался обсуждать в открытую. Возможно, о нем никто, кроме Поля, не задумывался толком. Нынче он проговорил это слово, это сакраментальное detruire, и для Орлова оно послужило последней каплей. «Ну все, я отказываюсь с вами иметь какие-то дела! Счастливо оставаться и успехов с вашей… революцией!» — воскликнул он и хлопнул дверью так, что посуда на столе задрожала. Волконский хранил странное спокойствие, наблюдая за всей этой сценой сквозь полуопущенные ресницы. «Он донесет», — обреченно проговорили позади него. Кто из всех собравшихся — то ли тихий интендант Юшневский, то ли Бестужев-младший — Серж так и не вспомнил. Он ответил только, допивая остатки вина залпом, словно водку: «Орлов не из тех, кто доносит. Он просто больше к нам не придет. И все тут».

Так и оказалось. Орлов игнорировал собрания, но при этом по какой-то странной причине остался в курсе всех их дел и планов. О чем и не преминул заметить Волконский.

— Я прекрасно знаю, что кто старое помянет, тому глаз вон, — начал он тихо, глядя на открытое, разрумянившееся и сонное лицо собеседника. — Но скажи, откуда ты вот все это знаешь?

— Серж, рассуди сам. Ну как мне будет возможно выйти из вашего кружка? Мне, как дивизионному командиру? — усмехнулся Орлов, и князь вспомнил, каков он был тогда, в Париже… Как он тогда появился в экипаже очень кстати и сколько пуль послал неизвестному — скорее всего, филеру — признавшему Сержа в том нелепом маскараде… Парочка из них своей цели достигла, а Волконский благодаря приятелю вышел из этой переделки невредим.

— Так ты хочешь вернуться? — уточнил он.

— А я никуда и не уходил, — пожал плечами Мишель. — И по-прежнему готов ко всевозможному исходу событий. Но скажи мне про поляков — зачем ты с ними связался?

— Как зачем? Мы не в том положении, чтобы перебирать союзниками, — нахмурился Серж.

— Они потребуют независимости. Причем сразу же. И на собственных условиях. А губа у них не дура, сам понимаешь.

— Пусть требуют. Посмотрим, что им скажет на это наш черный полковник.

— Он что, теперь старше тебя? — Орлов широко распахнул серые, навыкате, глаза. — И ты всецело одобряешь то, что он говорит?

— Повторюсь, я не в том положении, чтобы выбирать, — почти отчаянно произнес князь. — А этот, по крайней мере, знает, чего хочет. В отличие от тех, питерских… Помнишь?

— А то как же. Как такое позабыть? — рассмеялся Мишель, уже готовый передразнить в голос всех членов петербургского общества, которых он видел на Киевских ежегодных контрактах. Те представляли собой толпу весьма разношерстную и, казалось, не связанную никакой единой целью, кроме самых общих — «сделать так, чтобы всем жилось лучше». Трубецкой, правда, упомянул, что желает «прекратить все беззакония и удалить от власти лиц, творящих беззаконие». На то один из Муравьевых — то ли Матвей, то ли Сергей, проговорил: «Не хотите ли вы сказать, князь, что вы желаете удалить от власти государя?» Трубецкой побледнел. Этого в планы петербургского общества явно не хватило. «Кто же еще источник всех беззаконий, сами посудите?» — начал обличающим тоном этот молодой человек, покамест князь Волконский не произнес: «Довольно, давайте обсудим возможность совместных действий».

— Да, я понимаю, что Пестель хочет слишком многого, — продолжил Волконский. — Как и я. Как, кстати, и ты, и не отрицай. Мы все здесь фигуры, а пешек нет. Так что я считаю разумным выдавать пальму первенства кому-нибудь одному по очереди.

— Но никто из нас не имеет замашек Бонапарта, — возразил Орлов. — Мы хотим взять власть для всеобщего блага, а этот — для себя одного. И поступит он с нами так же, как поступил корсиканец с теми, кто имел глупость становиться его соратниками и друзьями.

— Все так думают про Пестеля, но все это — лишь спекуляции. Озвучивание собственных страхов, — медленно произнес Волконский. По мере беседы с них обоих слетела досадливая сонливость и пропало желание разъезжаться по домам.

— Пусть так. А тебе разве ничего не страшно, Серж? — спросил Орлов, подбавив в голос ехидства. — Ты все рассчитал и предвидишь победу, не так ли? Вот я признаюсь честно — ни черта ничего не знаю, особенно после того, как ты сказал, что твой ментор в опале и хрен пойми когда он из нее выйдет… И да, ежели ты это хочешь услышать, — мне страшно. У меня жена, ребенок вот скоро будет, куча всяких домашних и прочих обстоятельств. Ежели я влипну, так по самые уши, и со мной вместе, сами того не сознавая, влипнет с дюжину-другую человек, если не более. И это я не считаю еще людей под своим командованием.

— Но при этом ты остаешься с нами и никуда не уходишь? Да еще и рисковать готов был? — спросил Серж, производя в уме нехитрые вычисления. Венчался с Катрин Раевской его приятель всего лишь год тому назад, а хлопнул дверью в феврале. Выходит, он только и узнал, что станет отцом, примерно в тех числах… И сразу же решил расставить все точки над «и», что похвально.

— Как видишь, — вздохнул Орлов. — Ежели я туда влез в первый раз, то вылезти уже никак.

— Так ты не трус. Это мне смелым быть хорошо — мне некого и нечего терять, — сказал Волконский. Не первый раз он произносил эту фразу — но нынче заметил, что проговаривает ее иначе, не так уверенно, как ранее. Хотя обстоятельства ничуть не изменились.

— Да брось, это уже больше чем частное дело меня одного, — проговорил граф. — Ежели ты намекаешь на мое семейство.

— Хочешь сказать, они тоже все знают о Союзе? — Волконский оглянулся на дверь, заметил высокий силуэт графини Орловой и заговорил тише.

— Ну как не знать — знают, — Мишель не озаботился перейти на шепот. Но, как с усмешкой заметил Волконский, его приятель поспешил погасить недокуренную трубку, слыша приближение жены.

— И что на это говорят?

— Сам можешь пойти да спросить моего тестя, — отрывисто отвечал Орлов.

— Что вы хотите спросить у papa? Он себя чувствует неважно и пошел спать! — раздался громкий голос Катрин. — И нам уже давным-давно пора последовать его примеру! Мишель, поехали уже домой. Я думала, ты давно уже приказал запрягать!

Орлов виновато поспешил за ворота, чтобы найти кучера. Прежде чем последовать за мужем, Катрин мельком глянула на Сержа и произнесла:

— Ах, это вы задержали Мишеля! Ну как всегда. Впредь постарайтесь учитывать, что он, в отличие от вас, живет не один и не располагает такой уймой свободного времени по вечерам!

Прежде чем Волконский попытался извиниться, Катрин спустилась с крыльца довольно резво для своего положения и ушла вслед за мужем.

«Пора и мне, получается», — подумал Серж с сожалением. Шальная мысль прокралась в голову — а что, если дотянуть до последнего и остаться под каким-либо предлогом здесь на ночь? Возвращаться в этот замок графа Ледоховского, мрачный и полуразрушенный, будить денщика, валиться на жесткую постель, подкладывая под голову продавленную подушку, и часами ждать, пока Морфей смилостивится над ним… С рассветом вставать, выпить холодного чаю — кофе тут и не дождаться можно — и опять проживать этот день до вечера… Наверное, так люди его положения и статуса в конце концов заводят семьи — устав от кое-как скроенного быта, вечного одиночества, холодной постели и осознания того, что дальше — лишь великое ничто, загробная жизнь или как еще называют все это?

…Когда Серж уходил, то взглянул на второй этаж, восточный флигель, в котором светилось одинокое окно. Он не знал, кто из семейства Раевских так припозднился, но почему-то показалось — именинница. Может быть, она его нынче и видит, бредущего по саду, в своей позе, скрестив руки за спиной. При этой мысли Серж, недолго думая, обернулся и махнул рукой на прощание. «Надобно иметь повод сюда приезжать почаще», — сказал он себе, усаживаясь в бричку. — «Одному, верхом, как угодно. А то так толком и не поговорили».

***

Поздний, по нынешнему сезону, обед в доме Раевских подходил к концу, и служанки уже убрали все со стола, выставив взамен блюда со сливами, вишнями и смородиной. Семейство не спешило расходиться, воспользовавшись паузой, наступившей после перемен блюд, для того, чтобы всласть наобщаться. Речь зашла сначала о погоде, не менявшейся уже который день и обещающий неурожай, затем о гостях и, в особенности, об одном из них, регулярно бывающем у них дома.

— Отмахать пятнадцать верст верхом по эдакой жаре! И ты утверждаешь, что все это для того, чтобы с тобой просто поговорить, — глаза госпожи Раевской тщательно оглядывали ее вторую дочь. Мать увидела, что та как-то порозовела и окрепла за прошедший месяц, и приступов болезни более не наблюдалось. Странно, притом что воздух стоит сухой, дождя не было две недели, и вся природа, вместе с людьми казалось, изнемогала от зноя, воцарившегося в этих краях. В полдень заканчивались все работы, люди прятались по домам, лежа в теньке, и лишь Элен куда-то сбегала со своим непременным гостем, князем Волконским, бывавшим у них раза по два на неделе. Сперва их чин по чину сопровождала Мари, не слишком довольная своей ролью дуэньи при старшей сестре, а то и брали с собой самую младшую, Соню, которой быстро наскучивала компания взрослых и она начинала баловаться. Сама Софья Алексеевна тоже несколько раз сопровождала дочь с князем на прогулках, но жару не переносила, а этой неугомонной молодежи непременно хочется прогулок именно в сей неурочный час. И цели этого общения она не понимала. Князь хочет посвататься? Так и делал бы это чин чином. У них роман? А что тогда они не встречаются вечером, например, да ему и сподручнее после службы… В общем, мать семейства Раевских в очередной раз вынуждена была признаться сама себе, что не понимала своей младшей дочери.

— Это рискованно, Олена, — рассеянно бросил отец, пролистывая за столом какие-то бюллетени, доставленные им с адъютантом. Вторую дочь он называл именно так, по-малороссийски, хотя имя, навевающее ассоциации с местными дивчинами, чернобровыми и круглолицыми, донельзя румяными и крепкими станом, не вязалось с тонкой белокурой девушкой, напоминающей создания куда более эфемерные.

— В самом деле, очень рискованно, — промолвила Катрин, дохаживающая последние дни перед тем, как удалиться в «уединение», ожидая рождения ребенка. — Увидит вас кто и слухи пойдут…

Элен покраснела. Опять ее семья все извращает! С князем они просто разговаривали. Обо всем, в том числе, и о ближних своих. И она все еще вспоминала, что же Волконский сказал насчет своей семьи: «Мои родственники — люди большого света, со всеми вытекающими из этого последствиями… Они по-своему хороши, благородны. Но такой душевности, как в вашей семье, у меня никогда не было». Потом он добавил, что с десяти лет вообще воспитывался в иезуитском пансионе, не видя отца и матери, братьев и сестру месяцами. «Вы младший ребенок в семье…», — осмелилась тогда сказать Элен. — «А младших же обычно все балуют и любят. Посмотрите хоть на нашу Софи». «Ну не знаю. Мое семейство, видно, считало меня слишком балованным изначально», — пожал плечами князь. От жары они укрывались под липой, и воздух был звонкий, наполненный густым зноем, который, казалось, никто из них не замечал. Откровенность требовала ответной откровенности, и Элен рассказала, каково это — с детства быть приговоренной к мучительной смерти. «Мне ничего не говорят и стараются сделать так, чтобы я оставалась в счастливом неведении», — произнесла она. — «Но сие еще хуже, так как мне и так понятно все». Взгляд Сержа после ее признания показался ей удивительным. В нем было ни деланного сочувствия, ни сожаления — лишь безмерная теплота и некий немой вопрос. Который она быстро уже расшифровала — но не могла дать на него правильного ответа. И вот ее семейство, которое князь третьего дня так хвалил, уже дало название их отношениям. Такое, какое Элен сама бы пока не решилась дать.

— Право слово, maman, Катрин… — проговорила девушка. — Это совсем не то, что вы подумали. Да вы и сами могли видеть.

— Мы могли видеть только то, что князь Сергей приезжает сюда не ради маменьки или Мари. И даже не ради papa, — усмехнулась ее старшая сестра.

Мари, присутствующая здесь же, вопреки собственному обыкновению, только отмалчивалась.

— Ну почему же, — сказал генерал Раевский. — Мы с ним тоже имеем различные содержательные беседы… Но я не полагаю, будто без моих прекрасных дам я был бы кому интересен. Мне тут, кстати, наш Александр пишет…

— Он-таки смог остаться при Воронцове? — подхватила его жена. — Я прямо-таки благодарю Господа за это.

— Рано благодаришь. Воронцов не дурак, — парировал Николай Николаевич. — Я так думаю, он только и ждет, чтобы найти повод вытурить Сашу из своих владений. Прямо скажем, есть за что.

Мари деланно вздохнула и переглянулась с Элен. Обе они знали — обсуждать дела старшего брата родители могут до бесконечности.

— И поездку в Крым, увы, себе не позволим, — вздохнула Катрин. — Хотя я бы поговорила с Мишелем, может быть, он чем-то помог бы… Хотя бы для Элен.

Девушка, услышав свое имя, тревожно посмотрела на старшую сестру. Та улыбнулась и произнесла:

— Ах да, нынче, как я погляжу, тебе куда-то уезжать не с руки. Но, может быть, твой князь выпросит отпуск?

— Катя! Зачем ты Аленку-то так смущаешь? — вмешался отец. — Вот же ж… И сосватала их, и поженила. А может быть, он вообще ради Маши приезжает.

Настал черед и третьей сестре краснеть. Та, вынужденная сопровождать Элен во время этих полуденных прогулок, обзавелась плотным бронзовым загаром, делающим ее похожей на цыганку, за что получала упреки как маменьки, так и Катрин, поэтому и румянец был на ее щеках мало заметен. Но отец его приметил, что и говорить.

— Papa! — бросила она с неподражаемо-жалостливой интонацией, вызвав добродушный смех генерала. Третья дочь, походившая на него лицом, могла бы считаться его любимицей. И ему совершенно не нравилось, что на нее постоянно смотрит этот поляк, как его то бишь, Олизар. Беда с сей шляхтой — сами все титулованные, с пышными гербами, а за душой ни гроша. У этого, если быть точным — еще и довесок в виде ребятишек мал мала меньше, оставшихся от рано умершей супруги, и уймы долгов. Какому родителю захочется, чтобы его дочь была нянькой чужим детям, да еще и жила в нищете, правда, числясь графиней? Генерал Раевский знал, что сам предложить может мало — богатство постепенно улетучилось, детей много, имение расстроенно и вконец запутано. Хорошо, что Катерина сделала неплохую партию — вцепилась в генерала Михаила Орлова со всей присущей ей решительностью и с радостью поволокла его под венец. Остальные же… Элен неизлечимо больна — и какому мужу нужна жена, которая не переживет беременности и отправится на кладбище через несколько месяцев после свадьбы? Лучше ей остаться при родителях, она и сама сие сознает… Поэтому, в отличие от жены, Николай Николаевич не видел в общении Элен и Волконского ничего криминального. Тем более последний — в батюшку своего, не иначе — совершенный оригинал и, скорее всего, не питает ничего дурного ко второй дочери. Вот Мари Раевский не хотел просто так отдавать абы за кого. Она умница, талантлива и обаятельна, пусть и слишком чернява, чтобы назваться истинной красавицей. Такая себе найдет партию и получше этого пиита-шляхтича…

— А почему бы и нет?

— Он же старый! — выпалила Мари, вогнав в смущение и Элен, и всех остальных.

— Старый? Тогда я, извини уж, древняя развалина, антик, — развеселился Раевский. — А князь меня на целое поколение моложе. Он твоего брата всего-то на четыре года старше. Так что, Маша, берегись…

Никто, казалось, не замечал, что Элен от волнения сжимает в ладони кольцо от салфетки так, что костяшки ее тонких пальцев сделались совсем белыми. И что лицо ее носит мертвенное, тяжелое выражение.

— Перестань, — строго произнесла Софья Алексеевна. — Нечего смущать барышень. Ты лучше этого князя посмущай в следующий раз, как явится. И спроси, что это он у нас забыл. Пусть более четко обозначает свои намерения. И, повторяю, Элен — не позволяй себе лишнего!

— Вы превратного мнения о благородстве человека, которого вы даже и не знаете, — выпалила девушка, вставая из-за стола. Лицо ее пошло красными пятнами, знакомое чувство стеснения поселилось в груди — впервые за полтора месяца.

— Тише, не горячись, — откликнулась мать. — Я не имела в виду ничего дурного… Я всем так говорила, и Катрин — пусть она подтвердит.

— Подтверждаю, — кивнула истомленная жарой и обильным обедом графиня Орлова. — Только я особо повода не давала.

Софья Алексеевна бросила строгий взгляд на старшую дочь, в которой слишком хорошо узнавала саму себя. Несмотря на сходство нравов и внешности, Катрин и ее матушка не слишком ладили между собой — как это часто бывает у тех, кто одинаково реагирует на одни и те же вещи.

— Так и Элен не дает, — вступилась Мари. — Я свидетельница.

Но было поздно. Элен вышла из-за стола, проследовав к себе и не обращая внимание на оживленные голоса, призывающие ее остаться. «Хорошо, здесь нет Александра», — произнесла она. — «Но плохо, что Николя уехал на учения. Он бы за меня вступился непременно». Своего второго брата барышня любила, сформировав с ним с детства нечто вроде особой дружеской связи. Слишком похожие у них были характеры и увлечения. И оба некомфортно чувствовали в окружении семейства, которое князь Серж давеча назвал «гостеприимным» и «добродушным». Только Николай был офицер, отличался отменным здоровьем и под предлогом службы мог не являться домой месяцами. У Элен выхода не было. Надо в следующий раз рассказать об этом Волконскому… У него, кажется, тоже особая дружба со старшей сестрой, та его и выручала в опасных ситуациях, и заступалась за него перед старшими братьями… Он поймет, должен понять.

Придя к себе в комнату, Элен задернула шторы и прилегла на кушетку. Приступ так и не случился — что к лучшему, еще бы не хватало всей этой суеты вокруг нее. Дышать стало полегче, как только она оторвалась от своих родственников. «Мужчина может уехать», — подумала она. — «Вот как Серж уехал от всех… Как уехал Николя. Наша же сестра — только замуж. Но мне можно на сие не рассчитывать. Ибо в браке все ждут наследника — а кого я могу родить?»

Элен вообще не примеривала на себя состояние, в коем пребывала нынче Катрин. Мать не делала тайны из деторождения ни для кого из своих дочерей, поэтому она знала отлично, что может привести к беременности, каковы ее первые признаки и даже что именно надо делать, дабы избежать ее в неурочное время. Однако Элен понимала, что эти знания ей скорее всего не пригодятся. Но правда ли это так?

Она снова вспомнила о князе. О том, что не сказала ему — он ей снится. Каждый день, в каких-то отчаянных ситуациях, и на рассвете она слышит его голос, видит, как он наклоняется к ней и смотрит внимательно в лицо. А глаза у него удивительные — светлые, серо-голубые, нынче особенно выделяющиеся на покрытом золотистым загаром лице, обрамленные по-девичьи длинными, загнутыми вверх ресницами, — и когда он так смотрит на нее, то кажется совсем юношей… И хочется к нему поближе прижаться, и зарыться лицом в его темно-русые волосы, выгоревшие на солнце, и сказать одно: что хочет остаться с ним так всегда и никуда его не пускать по той дороге, которая ведет за пятнадцать или даже двадцать пять верст к Лазенкам, имению Ледоховских, где он и остановился. Нынче, сказывал, по нынешней жаре ночует в беседке, «в милой компании сов и летучих мышей»… А мог бы и у них как-нибудь заночевать, хоть даже на веранде… Припоздниться и заночевать, почему бы и нет. Из раздумий ее вывел голос Катрин.

— Ты как, Элен, с тобой все хорошо?

— А с тобой? — откликнулась девушка.

— Я первая спросила.

— Приступа нет, только вот слабость осталась, — произнесла Элен.

Катрин села рядом с ней.

— А на самом деле, мне и впрямь интересно, что происходит между тобой и Волконским.

Элен слегка улыбнулась.

— Все в рамках пристойности, можешь так и заверить маменьку…

— Да причем тут маменька? Я охотно верю в то, что вы даже и не целовались, — ответила Катрин, тяжело откидываясь на спинку кресла — спина ее мучила постоянно вот уже второй месяц. — Но ведь ваши прогулки должны к чему-то вести. Это она и имела в виду. И меня сие тоже интересует.

— Возможно, и должны, — пожала плечами Элен. — Но об этом пока рано говорить.

— Князь — человек чести, по крайней мере, мы его таковым знаем. И он понимает, что рано или поздно он должен что-либо предпринять, — продолжила графиня Орлова, не обращая внимания на реплику сестры. — Но я бы на твоем месте не надеялась на то, что он сделает тебе предложение.

Младшая из барышень вздрогнула, словно услыхала резкий окрик. Тонкие плечи ее опустились беспомощно, как будто бы на них свалился тяжкий груз.

— Предложение? — повторила она медленно и тихо. — Зачем это?

— Ты совсем не от мира сего, ma chere! — резко высказалась Екатерина. — Когда неженатый мужчина общается с барышней твоего возраста, то он это делает не для одной только приятности. Ему от нее нужны вполне известные вещи. То есть, он хочет посвататься, или же…

Она не докончила фразу. Элен ее резко перебила:

— Не знаю, что вы с маменькой себе вообразили. Вам прекрасно известно, что замуж я не пойду никогда. И даже ежели кто и посватается, papa ему откажет.

— Это мне известно, конечно, — усмехнулась Екатерина. — Но согласна ли ты с таким решением?

— Не за меня его приняли, — вздохнула Элен. — Но с течением времени я все более убеждаюсь в том, что оно было верным. Нет ничего страшного в участи старой девы. Тем более, такая жизнь у меня продлится недолго. Любовь — не моя отрада.