Бесплатный фрагмент - Монологи с Макаревичем

Андрею Макаревичу

и всем, кого люблю

«Нам уготовано, мальчик мой,

Легкое это бремя

Двигаться вдоль по одной прямой,

Имя которой Время.»

Андрей Макаревич

© Михаил Мазель, текст, 1990 — 2014

© Михаил Мазель, иллюстрации, 2014

© Михаил Мазель, оформление, 2014

Приобрести другие книги;

Для контактов: http://www.mikhailmazel.ru

Петля Мёбиуса

Ещё один прохожий у дороги

застыл, такой похожий на меня.

Он улыбнётся и посмотрит строго,

не требуя полцарства за коня.

И, теребя тесёмки капюшона,

приветствуя его движеньем губ,

не предложу полцарства предрешённо,

не осознав пока сию игру.

Не сомневаюсь в странности момента.

Я знаю, что он смотрит в спину мне.

Дорога не устанет виться лентой

среди шарады устланных камней.

Пора бы и понять и примириться

с бессмысленностью тщетной той борьбы.

Возможно, с ним мне лучше было слиться…

Не оттого ль сейчас в душе свербит?

Он встретится на новом повороте:

такой же молчаливый и чудной,

спешащий на работу, иль с работы…

(Похоже, мы во многом заодно).

Как день и ночь.

                   Как «да» и «нет».

                                           Как чёт и нечет…

Воспитанники призрачной петли.

Да утром будет чуточку полегче…

Но силуэт опять возник вдали.

И не поняв, что ночь опять пророчит,

догадываюсь вновь в преддверии дня,

что незнакомец, видящийся точкой,

никто иной, как я, вчерашний я.

Не потому ль хожу я очень быстро,

чтобы не встретить

                               завтрашний свой взгляд?..

Рассвет ворвётся, словно дальний выстрел.

Не потому… Не вопреки. Возможно, — для.

23 декабря 2006 года

Я уже закончил собирать эту книгу. Я уже закончил её вычитывать, когда понял, вернее, почувствовал, что в ней не хватает двух стихотворений и этой преамбулы.

Нескончаемый Мёбиус, льющийся средь пустоты… Нескончаемый Мёбиус?.. Цитирую — сам себя.

Нескончаемый Мёбиус… Склеиваю окон­ча­ние и начало книги, замыкая линию повествования, воспоминаний, строк.

Линию? Да, — линию. Моя книжка, в не­ко­то­ром смысле — линия: линия, и точки на ней — остановки поезда.

Осторожно, двери закрываются, следу­ю­щая остановка детство.

Осторожно, двери закрываются. Поезд отправляется. Он проследует… Он просле­дует через стихи и воспоминания, через грусть и радость, потери и находки. Он будет останавливаться, и его остановки будут отмечены точками на линии, и эти точки не будут распределены равномерно, а города-годы по пути его следования будут сверкать, когда окнами, а когда и… оскол­ками этих окон.

А что же было там, где поезд не оста­нав­ливался? Да тоже самое. Жизнь, учё­ба, ра­бота, поиск, боль, радость, пустота, лю­бовь… Дорога. Нет, не осколки: мозаика.

Дорогой читатель, остановки на пути следования нашего поезда «названы» про­сто годами, но книга эта — не дневник и не мемуары. Как видно из её названия, — это книга монологов и стихотворений, которые, впрочем, те же монологи.

Но что же это тогда за линия такая? Время? Музыка? Волна? Дорога? Не знаю… Может быть любовь?

Линейная зависимость

Эта линия проходит через дом,

через город, через годы: от и до.

Убегая, ветром прячется в кустах.

Оживает тихим шелестом листа.

Переходит вязью в девственный узор.

Размывается нежданною слезой.

Распускается под утро снова в нить

и пытается концы соединить.

Эта линия… сегодня и вчера

Рисовала ночи, дни и вечера,

замыкала вздохом мыслей грустных круг

и рвала его сама потом не вдруг.

И опять мечтой тянулась на вокзал,

распластавшись стуком в рельсах вновь везла,

заплеталась дымом в строчках проводов,

телеграммы людям шлющих от и до.

А потом, шепча, сулила мне: «Бери!..» —

заводя на самом деле в лабиринт,

но сама нежданно делалась клубком,

выводя опять из тьмы на свет легко.

И куда бы снова после я не шёл,

эта линия в одежд вплеталась шёлк,

проникала быстрым почерком в стихи,

лба касалась завитком опять лихим.

Эта линия проходит через стол.

Эта линия проходит через толк.

С ней не только я — извечный новосёл:

эта линия проходит через всё.

Подними, мой друг, от ног скорей глаза,

и шагни вперёд не зная, что там за…

Эта линия, похоже, вновь бежит.

Потому ли подстаканник дребезжит?

29 июня 2004 года

Вместо вступления

И легкий ветер по морю
гнал мелкую волну

Мир состоит из очень простых вещей. Мир состоит из мамы и папы. Дерева во дворе, с которого впервые упал и получил нагоняй за порванные штаны. Из велика и салочек. Из ножичков и вышибал. Из пряток и «войны» (до поры до времени). Из бабушки, приезжающей по будням, даря­щей тепло и заботу и спасающей от нелюбимого до слёз детсада. Из других бабушки и дедушки, приезжающих раз в месяц с фундуком в сахаре и марками для пополнения коллекции. Из Черкизовского пруда, где зимой можно кататься на лыжах и санках, а летом ловить бычков. Из папи­ной коллекции пластинок, целиком состоя­щей только из классической музыки. Из альбомов с репродукциями живописи. Из немецкой железной дороги. Из поездок на Волгу или Рижское взморье. Из скромного, послушного, осторожного, хотя и непосед­ли­вого и не в меру любопытного мальчика, носящего во дворе прозвище «солдат брызгалка». Мальчика, окруженного лю­бовью и заботой и при этом отнюдь не избалованного. Мальчика очень домашнего, впервые за десять лет своей жизни на целый месяц отправленного в Пионерский Лагерь, и там, — в Пионерском Лагере этот испуганный мальчик вдруг слышит песню, с которой у него начинается долгий путь к творчеству и, в конечном итоге, к себе.

«Случилось так, что небо было сине и бездонно,

И легкий ветер по морю гнал мелкую волну,

И был корабль полон и друзьями, и знакомыми,

И путь держал в далекую страну.»

…Я бегаю по времени, как фут­болист по футбольному полю, го­няя мяч воспоминаний, но всё же сохраняю общее направление впе­рёд…

В этой книге собраны стихи и житейские истории, написанные или описанные мной — Михаилом, а лучше коротко, — Мишей Мазелем.

Моё творчество, вошедшее в эту книгу, так или иначе связано с творчеством Андрея Макаревича, с творчеством группы «Машина Времени» и с «Оркестром Креольского Танго»… но книга эта не о них, а обо мне.

Так получилось, что я иду по жизни, взрослею, творю, люблю, ищу, грущу, отчаиваюсь и надеюсь … с творчеством этих людей в глубине моей души. Оно очень часто поддерживает и спасает в трудные моменты жизни.

Конечно, я живу отнюдь не одним их творчеством. Я (хочется верить) разносторонний товарищ. Я слушаю Баха и Вивальди. Бетховена и Шуберта. Брамса и Чайковского. Шостаковича и… И Окуджаву. И Высоцкого. И Галича. И эстраду. И оперу. И оперетту… И всё же…

У меня есть цикл стихотворений и эссе «Мои любимые барды». У меня есть цикл стихотворений о классической музыке. Цикл о театре и кино… Эта книга — продолжение ряда. Костяк её собран пять лет назад и выложен на моём сервере в виде веб-проекта, созданного к сорокалетию «Машины» (не удивляйтесь частому упоми­на­нию слова «проект» в тексте).

Эту книгу я хочу посвятить сорока­пятилетию группы.

Эта книга отличается от веб-проекта и порядком произведений, и оформлением моих воспоминаний, и тем, что я добавил в неё много новых стихотворений и воспоминаний и ре­ма­рок к ним. (Книга писалась 5 лет 2009—14гг.)

Повторюсь. Вы не найдете в этой книге материалов из жизни Андрея Макаревича: она — обо мне и моём поколении. О поколении, чьё детство выпало на семидесятые и чей путь совпал во времени с путём «Машины Времени»

Именно из песен «Машины Вре­мени» в моё детское сознание впервые вошли такие понятия как разум, вера, время, надежда, дорога, дом, ответ­ствен­ность, одиночество и любовь. Просто я услышал их в нужное время, взял с собой в дорогу и не расстаюсь. Они говорят со мной, а я с ними.

Эта книга носит название «Моноло­ги» (не «диалоги»). Конечно, «разговор» в ней присутствует, и всё же эта книга называется «Монологи с Макаревичем».

Имеет смысл читать эту книгу подряд, поскольку эта книга — дорога. В добрый час, друзья!

Там где

Я путь держал в далёкую страну,

названия которой нет на карте.

Стараясь не глядеть себе в корму,

я уверял, что дело не в азарте,

и продолжая верить праотцам,

я нагло рушил веры постулаты

(при этом ничего не порицал,

как и не проявлял любви к театру).

Но в том и состоялся парадокс,

что не найдя страны, — нашёл я многое.

Как перекрёсток распустился флокс,

когда я слился с новою дорогою.

Я плакал, если мир опять мельчал:

случалось и такое очень часто.

Но если уменьшался вновь причал, —

я снова верил в призрачное счастье,

и в то, что где-то люди сеют свет

и где-то есть ещё… которым надо.

Наш мир театр? Парадоксов нет?

Я снова там, где звёзды, как гирлянды.

11 декабря 2013 года

Правильное одиночество

Удивительное дело. Я об этом подумал совсем недавно. Именно подумал, а не вспомнил. Тогда, в далёком 1977-м, когда я впервые услышал «Машину Времени», я сразу решил, что поют они для меня. Ну или, что я один из немногих, кто по-настоящему понимает и любит их творчество.

Не могу сказать, что я считал это моё отношение к «Команде» эксклюзи­вом. Нет: собственнического акцента в этом детском увлечении (влечении) не было, но ревность к тому, что кому-то они тоже нравятся, — была. Хотя много лет я никого не спрашивал об отношении к Андрею Макаревичу и другим музыкантам группы, которых в те годы и по именам-то ещё и не знал.

Вне всякого сомнения, я спрашивал у папы. Папа был настоящим мело­маном, даже — филофонистом. У него была коллекция классики на виниле и бобинах — много тысяч пластинок и сотня катушек. Я знал от взрослых: от мамы и друзей нашей семьи, что мой папа (талантливый физик, инженер разра­бот­чик полупроводниковой техни­ки) — глубокий знаток серьёзной му­зыки.

Видимо, «Машина Времени» не относилась к таковой. Папа про неё не знал. Обычно я всегда прислушивался к папиному мнению. Он, безусловно, был для меня авторитетом. А как могло было быть иначе? Папа знал ответы на все (без исключения) вопросы. Но в ситуации с «Машиной», я, впервые, внутренне был не согласен с тем, что па­па про неё не слышал. Его незнание не стало для меня поводом не думать об услышанных в пионерлагере песнях.

Два года я «единолично владел» секретом о «Машине Времени», пока на дне рождения товарища (его папа — в прошлом студент — диплом­ник, а потом и друг моего) в ответ на мой рассказ об «эксклюзивной любви», не сообщил с некоей гор­достью, что у него есть упомянутые записи. (Этой истории я посвятил отдельную главу).

Я хочу подчеркнуть моё недавнее открытие. Открытие того, что «Машина времени» в десятилетнем возрасте была моей сокровенной тайной, а если и не тайной, то чем-то иным, но однозначно сокровенным.

Короли и капитаны, корабли, воздушные замки и дом. Дом… Дом и дорога. Может отсюда корни моего романтизма? Романтизма и … одино­чества. «Правильного одино­чества».

«Правильное одиночество»?

Именно так — моё второе открытие, сделанное буквально вчера (прим. Июль 2014). Вчера я переслушивал «Хрусталь­ный город» — песню, напугавшую меня в детстве и полюбившуюся в юности до затирания пленки до дыр.

Надо ли всё раскладывать по полочкам? Не знаю. Чувство на то и чувство, что оно относится к аналого­вым категориям и… дискретизи­ровать его занятие престранное. Но с другой стороны, причинно-след­ственные связи побуждают к анализу, а анализ стимулирует мыслительные рефлексы, которые, в свою очередь, пробуждают чувства.

Одиночество бывает разным. Бывает страшное одиночество, когда рядом нет ни родных, ни друзей, ни даже малознакомых людей — людей, с которыми можно просто обмолвиться парой слов. О таком одиночестве просто задумы­ваться — невмоготу.

Есть одиночество в кругу… Такое одиночество ещё страшнее.

Но случается и правильное одино­чество. Я не стану его определять. Я лишь слега обрисую его. Правильное одиночество — выбор дороги, на которой принимать решения, любить и страдать приходится только тебе, но при этом выбор твой — осознан, и толь­ко вечные друзья-враги (соратники-соперники) «Знаю» и «Верю» подго­няют тебя на этом пути.

Свободен — значит одинок,

не парадокс банальный выбор…

Эти мои строки из посвящения барду Евгению Клячкину удачно ложатся в мой сегодняшний монолог.

«Знаю» и «Верю».

А между ними дорога правильного одиночества, ведущего к мудрости, и, хочется в это верить, — любви.

Страх отступил. Осталась улыбка. Улыбка и желание искать.

«Когда я просто улыбался,

То улыбался мне весь город,

И если я кивал кому-то,

То все кивали мне в ответ.»

Кто знает, возможно, именно эти строки подсказали мне мои:

Я говорю о многом, улыбаясь,

скрывая нерешительность и грусть,

скрывая, что всё также сомневаюсь…

Кажусь Вам несерьезным?.. Ну и пусть.

И потому я, плача улыбаюсь.

Смеюсь — порой с грустинкою хмельной.

Я многого, увы, не понимаю.

Но поиск — путь. Я вас зову со мной.

Вы вправе спросить, неужели не услышь я в детстве песни Андрея Мака­ре­вича, я не стал бы лирическим по­этом, романтиком, правильным одиноч­кой? А я вам отвечу как на духу — не стал бы.

Окуджава? Очень повлиял. Городницкий? Повлиял. Пушкин и Лермонтов (так между делом) — для общего развития и понимания того, что есть настоящая литература и того, в чём тайно-явное величие русского языка. Но «желание писать» пришло именно с песнями и из песен «Машины Времени». Именно они стали путевыми вехами.

Да и само слово «путь» однознач­но ассоциируется с Андреем Макареви­чем и ни с кем иным. Путь от двери до двери. Путь меж «знаю» и «верю».

«И своё формируя сознанье,

С каждым днем, от момента рожденья,

Мы бредем по дороге познанья,

А с познаньем приходит сомненье»

Не сгоряча

Смотреть на мир ушами скрипача

и вслушиваться зреньем живописца.

Как хорошо страдать не сгоряча,

и понимая, что не повторится…

счастливым быть, а значит печатлеть

и не упрятывать за скрепами печатей.

И если не сгореть, — упрямо тлеть…

Надеяться не веря в непочатье.

Вдохнув парфюм асфальта с сургучом,

храня любовь в дорожной перфоленте,

придя задуматься и дверь открыть ключом.

Спасибо, что я не индифферентен.

Ах ключ… Ах дверь… Ах детские мечты.

Прощания — начала возвращений.

Нам меж объятий девственной четы,

(меж «Зна» и «Ве») не мыслить о прощеньи.

Возможности простых пожатий плеч,

куда обширнее тоски с её изыском.

Ведь обращённого не может не припечь.

А для сравнения нужна лишь тень на риске.

Мы так слабы, но не про то печаль:

(пусть не во времени) приходит всё к началу

игры… Не сгоряча сорвав печать,

смотря и слушая мы держим путь к причалу.

18 июня 2014 года

Спасибо, что я не индифферентен. Спасибо, что услышал слово «путь» в начале пути, спасибо, что задумался, спасибо, что бреду дорогой правильно­го одиночества не сгоряча. Спасибо за песни. Спасибо за сомненье.

Уфф.

Поблагодарил.

Самое время вернуться на станцию «1977-й год» и продолжить монолог оттуда, когда всё начиналось, когда я считал «Машину» своим эксклюзивом и ревно­вал к плохим длинноволосым парням, с «Весной» на плече и не любил эту песню именно потому, что её слушали «плохие» парни. Не смейтесь — я был маленький и наивный. Я счастлив, что помню это, помню, как всё начи­налось (для меня). Я счастлив, что могу поделиться этим с вами.

Что-то ещё?

Самая малость. Не могу не отме­тить, что у моей «истории» два начала. Начало «любви» и начало «монологов», и я не могу не рассказать о втором. Совсем немного. Всего несколько стра­ниц затянувшегося, но необходимого вступ­ления, и тогда уже ничто не за­дер­жит отправление поезда.

О снах и о волнах

«Ночью нам дарован покой,
А днем, на беду, не спится»

Андрей Макаревич

Лунный свет по земле расплескался

и в волшебном таинственном сне

на обрывках бумаги остался

снегом, выпавшим вдруг по весне.

Все проходит: обиды и дружба,

даже ночи безумной любви.

Как немного для счастья нам нужно —

только тихо его позови.

Мы, как дети, наивно моргаем

в приближении нового дня.

А волна на волну набегая,

в океан убегает маня.

Так в копилку пути собирает,

удивляясь что каждый тернист,

и о Гамлета роли мечтает

бессловесный с подносом статист.

Под усеянный звёздами купол

нитью тянется каждая роль

из волшебной коробки для кукол:

рядом там и поэт, и король.

Там навстречу идущий прохожий

и гудки безобидных машин

слились в день на вчерашний похожий…

Как во сне, мы куда-то спешим.

А потом после праведной спячки,

как броню равнодушье храня,

мы своих настроений не прячем,

бога с чёртом в чём-то виня.

Где же суть? Я не знал и не знаю —

строчки песни порой не ясны…

Только каждую ночь призываю

до обидного чистые сны.

В них друзья за столом веселятся,

в них любимые преданы нам…

Но — судьбы беспокойной скитальцы —

мы на волю отдались волнам.

Сентябрь-октябрь,1990

Засияет месяц в облаках

Прошло без малого 25 лет (на июль 2014 года), а я помню, как именно и при каких обстоятельствах сочинял это стихотво­ре­ние. Я практически, (если прикрыть глаза) могу вспомнить мои ощущения, звуки и запахи. Речь, конечно же, не об одном дне — о неде­лях и даже месяцах.

Мне немного горько их вспоминать. Одного из тех друзей, кто был рядом со мной тогда, полгода как нет на этом свете. Но даже через эту боль и грусть я помню гордость за эти строки.

Я нумерую свои стихи. Не для изда­ния, а для себя. По началу, когда сти­хов было всего ничего, эта нумерация помогала мне ориенти­роваться. Спустя десять лет, — выбирать стихотворения для моих первых арт-проектов на интернете. Потом это была уже инер­ция. В сборниках, которые я издаю, — её нет. Я совершенно точно помню, что начал нумеровать стихи, имея за душой не более дюжины, собезьян­ничав… с издания стихотворе­ний Осипа Мандель­штама. Не знаю, нумеровал ли их он сам, или это сделал издатель книги (одной из первых книг погибших поэтов, изданных в перестройку).

Это моё девятнадцатое, согласно хронологии, стихотворение. Но из предыдущих восемнадцати я допустил к печати только два. И фактически, это моё третье стихотворение.

Я очень и очень бережно вына­шивал его. Очень долго и осторожно подбирался к нему. И, решая о чём я хочу писать, однознач­но выбрал по­свя­щение Ан­дрею Макаревичу. По боль­шому счёту я сам придумал для себя тест на «вшивость». Если бы я его не прошёл, то пожалуйста поверьте, я бы не писал сейчас этих строк. Я бы никогда не состоялся как поэт и творческая личность.

Что скрывать: отталкивался я от Марионеток. Стёртые лица и тусклые краски всегда ассоциировались у меня с бледным отсветом луны на лицах разбредающихся после представления посетителей балаганчика.

Что бы было, если бы куколки в коконе могли бы сами выбирать, в какую бабочку им превратиться?

В процессе написания стихотворе­ния я реально выбрал. Я, не зная, ка­кие бывают, — выбрал. Я, ступив на тро­пу, ступил на «путь» (думаю ещё не раз я повторю это слово). На мой путь.

Писал я очень долго, переслушивая песни, выбирая образы, отбирая и в меру ещё не отточенного мастерства, шлифуя рифмы. Как это происходило, я вряд ли вспомню. Но в том, что дописывал я ночью, лёжа на полу в спальне моего друга, после его дня рождения — я уверен, как уверен в том, что лидера «Машины Времени» зовут Андрей Макаревич, а меня Миша.

Почему на полу? Да потому что по договоренности с родителями я не поехал домой, а заночевал у друга. Я всегда обещал, что если выпью лишку и даже не лишку, останусь ночевать. (Честно: я всего один раз напился и то случайно, хотя и на­ме­ренно, перепро­бо­вав кучу редких, крепких напитков).

Я остался. Нас двое осталось. Кровать была одна, и мы кинули жре­бий: кто спит на ковре, а кто — валетом. Мне выпало спать на ковре. Заснуть я не мог. Не спалось. Друзья сопели и храпели. Фонарь светил в окошко, как месяц (друг жил тогда на втором этаже), но благо­даря этому свету я и дописал свой первый долгострой. Я закрывал глаза, но фонарь и возникающие строки заставляли вновь открывать их и записывать… На чём? На салфетке или на предусмотрительно взятом с собой листочке из тетради…

— Не шурши! — Я не шуршу. — Не шур­ши, хватит уже, что ты ешь? — Я не ем. — Ну так не шурши… — Я не шуршу.

Утром за завтраком я прочитал друзьям мои каракули, открыв секрет шуршания, но они тогда не придали им значения. Тогда мало кто придавал моим экзерсисам значение, а многие о них просто не знали. Я, из страха быть не понятым, раскрылся родным и большинству друзей, имея за душой более ста написанных стихотво­рений, и случилось это несколько лет спустя.

Почему я для такого решающего мою творческую судьбу, стихотворения выбрал именно Андрея Макаревича?

Ответ сокрыт в вопросе.

Прежде всего, я тогда не дога­дывался, что всё так серьёзно. А по­том… Потом я просто искал себя, экспе­ри­ментировал и выбрал самое сокро­венное. Разве в этом сокрыто что-то не­по­нятное и неестественное? О нет. Всё просто как дважды два.

Но была еще одна скрытая подсо­зна­тельная причина.

Месяц до… я трубил на картошке.

Вдруг подумал, что не все поймут, что значит «быть на картошке». Время течёт и я подозреваю, что для рождён­ных после 1990-го года, это явление незнакомо. Поясню.

Картошка: уборка картофеля на полях Подмос­ковья, в которой каждый сентябрь принимали участия студенты и инжене­ры, и не только в Москве и Подмосковье, а по всей стране.

В 1990-м я уже работал в НИИ. Я уже побывал на картошке за год до этого, едва успев выйти на работу новоиспечённым инженером. По идее отправляться на две недели полевых уборочных работ должны были другие молодые специалисты (нас пришло четве­ро в «лабораторию» в 1989-м), но они дружно по­про­сили меня поехать вместо них, так как у двоих только-только родились дети, четвертая — девушка — тоже что-то сказала, и я поехал, хотя и очень не хотел.

Как хорошо, что я поехал.

Мы шли за картофелеуборочным комбайном. Я и молодой специалист из другого отдела. Я косился на него с опаской. Длинные лохматые волосы, стран­ный взгляд. Скучные для меня разговоры о футболе в институтской столовой. В общем, не чувствовал я расположен­ности и всячески пытался это скрыть. Молчание прервал мой напар­ник.

Я уже не помню, что он спросил, но этого было достаточно, чтобы перестать чувствовать неловкость. Я начал ему о чём-то рассказывать. В том числе и о любви к «Машине Времени».

— Миша, ты, наверное, и сам стихи пишешь?

Я вздрогнул, поскольку в тот день, утром перед работой, глядя на бочку в которой постоянно горел огонь (у входа в барак-общежитие), решил сжечь свои не очень меня удовлетворявшие вир­ши. Было их всего ничего: двена­дцать.

«А как ты догадался? Из чего это видно?» — спросил я. «Из всего,» — ответил мой собеседник.

А я бы сжёг блокнот, если бы мы не заговорили о «Машине Времени» и если бы энтузиазм, с которым я рассказы­вал, не послужил причиной вопроса: «Ми­ша, ты, наверное, и сам стихи пишешь?»

С тех пор я не сужу о людях по внеш­ности, и именно тогда я и задумал написать посвящение. И именно тогда и начались мои «Монологи с Макаре­вичем».

Июль 2014-го года.

Далее — написанное в 2009-м.

Вернёмся в 1977-й год

Порою память строит нам козьи морды, подшучивает, выдаёт желаемое за действительное.

Я могу спутать, какие именно песни услышал в 1977-м году. Я могу смешать воспоминания о пребывании в пионерском лагере в 1977-м и 80-м, и в дальнейшем я могу перепутать встречи с песнями по годам с точностью до двух трех лет, но поверьте, что это не самое главное, что я хочу донести до вас. Вот прямо сейчас, я хочу рассказать вам о первой встрече…

Встрече?

Вы правы. Чего стесняться… Я хочу рассказать вам о первой любви.

«Многое вспомнишь родное, дале­кое…» Конечно, цитата из Турге­нева не совсем в тему, но надо же с чего-то начать.

C чего начать…

«Начни сначала»… Это фильм та­кой был. В нём играл Андрей Макаревич, и этот фильм тоже частичка моей жизни, как и творчество Андрея Макаревича. Но я предупредил, что этот сайт (и книга) обо мне, и что тут не будет ни фотографий, ни видеоклипов, ни музыки «Машины Времени», ОКТ, Андрея Макаревича… в явном виде. А не в явном… Конечно же, этот проект о том, как мы шли рядом. Или я шёл рядом… Немного неловко говорить «мы» за музыкантов (хотя музыканты не правильное слово, но пусть будут музыканты). Они-то не виноваты в том, что я шёл рядом с 1977-го года, а теперь решил об этом рассказать.

Итак. Сначала так сначала.

1977-й год. Лица стёрты, краски тусклы…

Простите, а Вам сколько лет?

Если 40 плюс минус, как мне (на февраль 2009-го, когда пишутся эти строки), то вы прекрасно понимаете, что такое 1977-й, а если вам 35 и меньше… Не волнуйтесь. Я не буду слишком глубоко окунаться в историю и грузить вас фактами. Да и наверняка, если вы поклонник творчества Андрея Макаревича, то так или иначе време­нем должны были интересоваться. Ведь в противном случае нонсенс получа­ется. Быть поклонником «Машины Времени» и временем не интересо­ваться.

Ммм… Надо оговориться. Я чувствую некоторую неловкость перед музыкантами, что я буду время от времени упоминать одного Андрея Ма­ка­ре­вича, но я просто не знаю, как мне каждый раз перечислять всех. Поэтому я заранее хочу уточнить, что говоря о творчестве, я, конечно же, подразу­меваю и Машинистов и Креольцев.

1977-й год. Год 60-летия Великой Октябрьской … Год (какой-то там очередной пятилетки). Пик эпохи застоя. Плакаты с дорогим Леонидом Ильичом и СЛАВА, который не Метревели. Мне 10 лет. Я живу с мамой, папой, старшим братом и бабушкой. Я послушный, не очень прилежный, но в целом успевающий ребёнок. Я знаю наизусть половину полит­бюро (имеется ввиду список чле­нов) и знаю, какая сейчас пятилетка (чего не вспомню сейчас и слава Б-гу). Я знаю Иосифа Кобзона, Муслима Магомаева и Льва Лещенко, трио бандуристов из города Орла и «пою» (шепотом про себя) с детским хором песни про молодого Ленина и Гайдара (не уверен, что они были написаны к 1977-му… но это детали). Хотя при всей моей политической подкованно­сти, мои любимые передачи на радио — это, конечно же, передачи Николая Владимировича Литвинова — радио­волшенб­ника, обладателя маги­ческого «криблекраблебумс» -а и Радио-Няни по воскресеньям… Я, конечно же, бегу в 10 утра (а в 10-ли) к воскрес­ному телевизору посмотреть программу мультфильмов (жалко что через па-пап-па нельзя напеть заставку с волком и зайцем перед программой). Потом или улица: подожженные помойки, запру­ды, спускаемые к трамвайным пу­тям из извечной лужи над вечно раскапываемым коллектором (развяз­кой водопровода), или «В Мире Животных» и «Клуб Путешествен­ников»… А ещё 70-е — это ожидание Первомайского и Ноябрьского парадов и демонстраций… Концерты в Кремле… И ещё не осознаваемые Моцарт, Бах, Бетховен, Верди, Шопен… из папиного кабинета по выходным, когда он, подрабатывая научными переводами, включал нечто отличающееся от эстрадной и патриотической телерадио­реальности. Нечто загадочное под назва­нием «классика».

Кажется, и в пионеры тогда при­няли. Ой, как я боялся, что не примут за то, что говорил быстро и невнятно. Два месяца репетировал. Не могу сказать, что хотел. Оболтус — оболтусом был, но понимал, что всем надо и не понимал зачем…

И так вот день за днём. Сначала тренер Гордеев с пианистом Родио­новым. Потом кто-то переходил к водным процедурам, а кто-то слушал Пионерскую зорьку, размазывая по лицу манную кашу с чёрносморо­диновым витамином (так мы называли дома протёртую с сахаром ягоду) и ломтиком российского сыра… А по возвращению из школы начало шестого сигнала соответствовало пят­надцати часам московского времени и полночи в Петропавловске Кам­чатском, а потом были «Ровесники» для старшеклас­сников, детский радиотеатр с Всеволодом Абдуловым и Всеволодом Ларионовым, Львом Дуровым, Раг­волдом Суховерко, Авангардом Леонть­евым, Алексеем Борзуновым… Жюлем Верном, Майн Ридом, Марком Твеном… Потом была радиостанция «Юность» и Театрумикрофона… А ещё, конечно же, «Встреча с песней» (недавно программа отме­тила 42-летие). Символическое название. Хотя, конечно, я слушал не всё подряд. Были ещё и уроки. Уроки, помойки, стройки, карьеры, в которых мы лазали по канатам, изображая Жана Маре — «капитана», лезшего по стене замка на ножах. Были стройки, казаки-разбойники, ножечки-напильники. Бы­ло однокасание (как понимаю, раз­витие ШТАНДЕРА в 70-е) о стенку удачно оказавшейся в нашем дворе бойлерной будки… Было: «Миша, до­мой,» — бабушки. «Миша, ты сделал уро­ки?» — поймавшего меня по дороге с работы папы… (Мама не ловила — она работала преподавателем в вечернем ВУЗе). Сказка для Маленьких в 20—15, прог­рамма «Время» и спать максимум в 10 вечера. Ещё — игра в войну (ролевая игра, придуманная мною для двух трёх друзей).

…Семидесятые… Год 60-летия Вели­кой Октябрьской…

Окуджава известен «Зеленоглазым моим», при этом имя его пока мне неизвестно.

Люди уже год идут по свету… но и Окуджава, и Люди — лишь песенки, ра­зученные по случаю с моей тётей, годом раньше на отдыхе в Прибалтике.

И… И я не знаю, что было бы дальше, не будь мой брат старше меня ровно на 7 лет (практически ровно). 10 +7 = 17. Выпускные экзамены. Время поступать в институт. В Прибалтику или на Волгу, (наши излюбленные места отдыха), — не поехать. Да и обормот я, кручусь под ногами. В общем, впервые оторвали пай мальчика от бабушкиного крыла и отправили в Пионерский Лагерь. (Хотя… я не был паинькой, драться — не дрался, но отмывали меня мама с бабушкой от костров на помойках, игр в Жанов Марэ в карьерах, войнушек на стройках и прочих забав… часами).

Я не смотрел на тот момент «Добро пожаловать или посторонним вход запрещен», не читал «Будьте здоровы Ваше высочество»… Но мне сказали, что пионерлагерь очень похож на турбазу (тоже с папиной работы). Я понимал, что меня обманывают, что мне там будет скучно, но любопытство и сознательность (не мешать брату) взяли верх.

Не буду описывать смешанное чувство погрузки в автобусы под марш сводного оркестра НИИ «Пульсар» на Окружном проезде у Измайловского Парка. Четыре часа в автобусах в сторону Истры…

На самом деле я достаточно четко помню и домики, и некоторых вожатых, и столовую, и клуб, и площадку для пионерских маршей, утренней и вечерней линейки, спуска и поднятия флага, крапиву… Помню соль в кофе (вернее в «Балтике»). Помню сливочное масло кубиками, которое я вымогал у сокамерников, потому что был (и остаюсь) капризным в еде. Помню «за­бо­левшую печёнку», три дня в медсан­бате — ой… медсанчасти, и каким-то чудом оказав­шегося там «Малыша и Карлсона», которого я сглотнул в один (вернее в три) присеста… Помню двух-трёх ребят… Две-три истории, которые не буду рассказывать, мелодию «Воздушная Кукуруза», которую заводил учитель танцев, за шалости лупивший нас по коленкам крапивой.

Три года спустя эта «Воздушная Кукуруза» вышла мне боком. Меня в мой второй и последний приезд в тот же лагерь, заставили танцевать под неё на смотре самодеятельности и жестоко (матом) унизили за непопадание в такт. (Такие вот были вожатые). А, может быть, она и звучала только в 1980-м. Я же говорю, память шутит и стирает грани 30 или 32 года назад… Но «По волнам моей памяти» Тухманова, кото­рую учитель танцев крутил постоянно, помню как сегодня… Особенно «Песен­ку студента»… На тот момент о фран­цузской стороне мы знали по ещё не экранизированному Юнгвальд-Хильке­вичем роману Дюма, и фильмам (с Же­раром Филиппом и с Бель­мондо, Дело­ном, Депардье, Ришаром и дру­гими), кото­рые были впереди. Но я не хочу слишком глубоко уходить в сторону.

Помимо всего вышеперечис­ленно­го: кружка выжигания, комаров и ожи­дания воскресений и мамы с папой с конфетами и печеньем, были совер­шенно новые и незнакомые песни. Была «Утренняя гимнастика», под которую проходила утренняя гимнастика, и были другие песни, совсем не похожие на Кобзона –Магомаева — Лещенко — Толкунову, ко­то­рых я и тогда, и сейчас слушал и слушаю, сейчас конечно много реже…

Это были совсем другие песни… По­началу я на них не обращал внимания. Ну песни, ну не такие. Ну… Не такие? А?… Их повторяли и повторяли. Возможно, у студента или старше­классника, заведующего радио­рубкой была только одна эта кассета. Скорее всего — катушка. Откуда в пионерлагере кассеты в 1977-м. И вот однажды… Однажды я стал различать слова. Правильнее сказать: однажды слова, наконец, пробились в моё неподготовленное к иным словам дет­ское, забитое сами догадываетесь чем сознание.

«Случилось так, что небо было сине­ибез­донно»…

Я всё гадал, почему же капитана надо было не забывать и почему его забыли и, вы будете смеяться, гадаю до сих пор, а может, просто не хочу разгадать?..

(Не случайно, звуковым сопровож­дением моего первого проекта о твор­чест­ве Андрея Макаревича и «Ма­шины Времени» был МИДИ-файл этой песни).

Потом была песня про Лошадиный Остров. Я не могу вспомнить, кто её пел тогда, но в странном дежавю «счи­таю», что Андрей Макаревич пел и поёт «Глорию» Берковского-Слуцкого. (Ведь знаю, что не поёт). А тогда… Тогда я не знал ни одного имени, включая упомя­нутого чуть раньше Высоцкого, автора и исполнителя «Гимнастики».

Глорию пели не они.

Потом шли «Марионетки», кото­рые особенно запали мне в душу и «антисоветская песня», (о чём шёпотом ночью мне поведал какой-то продвину­тый мальчик). Возможно, слово «анти­советский» мы тогда не знали. Хотя, наверное, знали. Ведь фильмы «Достояние республики» и «Чапаев» мы смотрели.

Антисоветской песней, как легко догадаться, был «Солнечный остров». В мою детскую душу вкрадывались со­мнения: как это лагерному радисту-то не запрещают антисоветскую музыку крутить ежедневно? Я чувствовал, что присутствую при чём-то загадочном и ждал развития событий. События не развивались, и я с всё большим и большим интересом слушал песни, пытаясь узнать, кто же это поёт… Кто-то, возможно обладатель секретной информацией о «подпольности» испол­ни­телей, и произнёс мне эти, ставшие потом частичкой моей жизни слова — «Машина Времени». Но тогда, (32 года назад), десятилетний летний шалопай из интеллигентной московской семьи, воспитанный на классической музыке, Кобзоне — Магомаеве — Лещенко — Тол­ку­но­вой и списокечленовполитбюро на радио, ещё этого не знал. Как и не знал, что через 10 лет начнёт писать стихи, через 20 — уедет в Америку и сделает вебсайт о любимых музыкан­тах, через 32, (в феврале 2009-го задумает его переделать), а через 37 — напишет книгу, (которую вы сейчас и читаете).

Звучала там ещё песня «Наш дом» и песня «Кто виноват», которую я потом много лет искал на катушках «Машины Времени», не подозревая, что поёт её группа «Воскресенье».

Собственно вот и всё. Пионерский лагерь закончился. Я всеми правдами и неправдами отвертелся от второй, и тем более третьей смены. «Помогла» увеличенная от пожирательства сли­воч­ного масла печёнка, которую я потом год «налаживал» будучи поса­женым на строгую диету. Спасибо знакомой старушке-эндокринологу, которая меня осматривала. Догадыва­юсь, что не такая она была и старушка, и скорее всего — мама папиного друга… В общем, печёнка, слава Б-гу, оказа­лась неувеличенной. Мне разрешили снова лопать бутерброды с маслом и сыром. Брат поступил (хотя с приклю­че­ния­ми, связанными с полит­бюро, с 5-м пунктом и разнарядками ЦК ректо­рату с указанием, кого завали­вать, но об этом не на этих странич­ках)…

О группе «Машина Времени» я, казалось, забыл…

Но от судьбы, как известно, никуда не деться. А мне было суждено, (как теперь видно) полюбить эти песни и эту музыку. Хотя это всё не более чем красивые слова, но, поверьте, прошед­шие 32 года говорят, что они совершенно чисты и не лукавы. Хотя, когда я их пишу, в глазах моих горит огонёк, а губы складываются в иронич­ную улыбку (как на детском фото со следующей странички).

Поверьте, я такой всегда.

1979

1979-й год. Тёплый день…

Как я рассказал вам в предыдущей главе (пускай главе, хотя эти главы не совсем главы, а точки-остановки на линии-маршруте), я рос «домашним» ребёнком… Меня боялись (и не без оснований) отпускать одного даже в школу через трамвайные пути, не то что куда-то подальше. Именно по этой причине меня не отдали в 1977-м году в 4-й класс в математическую школу (ту самую, в которую я всё же перешёл в 1980-м).

Первый раз меня отпустили одного в Сокольники только через год в апреле 1978-го, когда мне исполнилось 11 лет… К этому времени я имел разрешение один ходить в несколько магазинов в округе и кинотеатры… Постепенно радиус увеличился до нескольких кварталов… Пару раз я убегал за границы разрешенного… «дрожа», как осиновый лист, что меня «застукают»…

Я хорошо помню тот первый самостоятельный день в Сокольниках, (хотя это могло быть не в 1978, а в 1979-м). Мне подарили часы… Это были мои первые часы. Дедушкины часы. Дедушка умер в 1976-м. Мне было указано время «Ч». Выдан рубль или рубль 50 копеек на всё про всё. Я жил на Преображенке. От дома до Парка — одна остановка на Метро или 15 минут на трамвае. Я хорошо помню, как обошёл парк аттракционов и посчитал цены и, сделав выбор, благополучно посетил их: Машинки, Комната Смеха, Колесо обозрения и Комната, которая крутилась (потолок крутился) … То, что у меня осталось после увеселений (30 копеек), пошло на мороженое и «Буратино». Я хорошо помню, как, скоопери­ровавшись с каким-то мальчи­ком выпрашивал пустые бутылки и набрав нужное количество поменял их на еще одну бутылку «Буратино». Но в результате я пропустил «Время Ч» и, переведя часы назад, вернулся домой. Часы сломались (свойство механи­ческих часов: их нельзя переводить назад). В результате я получил трой­ное наказание: меня обещали не отпус­кать одного в Сокольники, Меня уличили в обмане и несобранности, и я лишился часов вплоть до окон­чания школы. Следую­щие часы мне подарили, когда я поступил в институт. Хотя, наверное, все же у меня были какие-то часы в старших классах. Настоял классный руководи­тель. Мне кажется, что без них я бы не смог не опаздывать в школу, и ездить на подготовительные курсы, и к репе­титорам…

Какое отношение всё это имеет к творчеству «Машины Времени»? Никако­го. Может быть только поло­манны­ми часами. С момента посещения мною пионерского лагеря прошло почти 2 года. Я уже почти забыл то, что слышал там…

В начале мая 1979-го меня пригласил на день рождения товарищ, который жил на другом конце Москвы рядом с универмагом, носящим имя нашей столицы. Посовещавшись роди­тели решили дать мне ещё один шанс. Мне расписали весь путь с двумя пересадками на метро, трамваем до и троллейбусом после. Дело в том, что в двух кварталах от товарища посели­лись моя бабушка и тетя, после обмена квартир, и этот факт решил всё в мою пользу. Договорились, что я переночую у товарища, а утром (в воскресенье) зайду к бабушке и тете…

Вот тогда, у товарища, я и «встре­тился» с Машиной Времени во второй раз. Друзья Саши Х. обсуждали какие-то группы, песни, а я чувствовал себя белой вороной… И что бы совсем не «выделяться» молчанием стал расска­зывать о подпольной антисоветской груп­пе…

Никто не удивился. Оказалось, что это «А… Машина…» и что все её знают. и что она даже есть у Сашиного папы… Я, покраснев как рак от смущения спросил: нельзя ли мне её записать, и сказал, что мой папа вернёт потом кассету Сашиному папе (мы были знакомы с Сашей через родителей).

После длительных поисков «куда записать» для меня было пожертвовано то ли записью «Пинк Флойда», то ли записью «Ролинг Стоунз» и вручена кассета на 45 минут с песнями… Я хорошо помню, что не удавалось найти второго кассетника, что, наконец, он был найден у кого-то из Сашиных одноклассников, что это были «Романтик» и «Весна», (а может и не они), что один тянул, а другой вращался быстрее и в результате моя запись получилась…

Да разве это имело значение!!!! У меня была своя кассета с «Машиной Времени». Единственная… Самая луч­шая. Я ведь не знал, что музыкальных групп существовало множество… Для меня нет.

Правда, послушать её я смог толь­ко в ноябре. Папа не разрешил мне вставлять эту кассету в нашу «деку»: кассета была «советская», и считалось, что она сотрет японские головки нашего «Шарпа». А в ноябре папе по­да­рили коллеги по работе «Электронику 302» (на юбилей), и вот тогда я смог, наконец, прослушать «моё сокро­вище»…

Что удивительно, кассета прожила до 1997-го года и была подарена мною перед отъездом в США. Кому — неважно. Окончательно рассыпалась она уже в 21-м веке…

Странно, но эти два описанных мною выше дня из моей жизни (вернее три дня, если учесть, что День рождения был с ночёвкой) неразрывно связанны с Машиной. Для меня они всегда останутся солнечными, и я каждый раз вспоми­наю их, едва слышу:

«Сегодня теплый день,

И в этот день я

Я хочу поздравить Вас:

У Вас сегодня день рожденья —

Так в добрый час!»

Странно… Но я эту песню «узнал» уже в 21-м веке…

«Так в добрый час»

…Я спал в большой комнате в доме у Саши. Во внутреннем кармане моего пиджачка была кассета… Я не мог уснуть и то и дело проверял на месте ли она. Уснуть я смог только тогда, когда вынул и положил её под подушку.

По дороге к бабушке и от бабушки домой я постоянно прижимал полу пиджака к груди.

Еще одной любовью на всю жизнь, которую я повстречал в те майские выходные 1979-го года,.. был Ленин­ский Проспект. Свист троллейбусов и Оранжевость фонарей… Видимо это и называют словом «ностальгия».

Я приезжал к Саше Х. несколько раз. В одну из встреч мы гуляли в районе площади Гагарина и искали «дом» Макаревича. Я всё ждал, что Андрей выйдет из-за поворота и очень этого боялся. Я бы и сейчас боялся, потому что пришлось бы отводить глаза, делать вид, что не заметил, а потом ругать себя за «воспитанность».

А кассету я всё же тайком слушал и очень боялся: или того, что меня застукают или того, что я испорчу «Шарп». Ведь случай с часами запомнился мне на всю жизнь; «всё тайное становится явным».

А далее — уже 1982

Чужое самосожжение

Так хочется открыться и принять.

Приняв — мечтать, творить и растворяться.

Возникшие желания поняв,

часть претворив, суметь не притворяться

Не пробуя делить на тех и тех

в согласии с каким-то тем и этим,

дарующих печаль, сомненья, смех, —

стремиться сохранить или заметить.

Я не пытаюсь здраво рассуждать.

Не знаю ни течений, ни движений.

По улицам люблю потом блуждать,

поджаренный чужим самосожженьем.

Блуждать… в душе их вновь благодаря

за несколько несбывшихся мгновений,

украсивших листок календаря

своим неповторимым мановеньем.

31 января 1999 года

1982-й год. И мудрый говорит…

Я поступил в математическую школу 444 и отучился там 2 года, чуть не «вылетел» из нее за тройки, был оставлен с испытательным сроком… (Таки исправился).

Летом 1982 года, отдыхая в очередной раз с родителями на турбазе с папиной работы (помните, я упоми­нал о ней в рассказе о пионер­лагере) я познакомился с компанией ребят, об­ще­ние с которыми в дальнейшем сильно повлияло на моё творчество. Может быть, не столько общение как таковое (хотя и оно тоже), как некото­рые события… Турбаза называлась так же, как и пионерский лагерь: «Крис­талл» (от папиного полу­провод­никового НИИ) и,.. в отличие от пионер­лагеря, я очень любил там отды­хать. Последний раз в 1988-м году. Давно.

Заканчивалась эпоха Леонида Ильича Брежнева, известная как «эпоха застоя». Понимали ли мы, что грядут перемены? Вряд ли. Мы были детьми. Хотя… Когда я был совсем маленьким, я иногда спрашивал у бабушки, что же будет с нами, когда дядя Брежнев умрёт? Бабушка махала на меня руками и говорила, чтобы я и думать о таком не смел. Если откровенно, то я очень плохо ел, и родственников на ман­ную кашу или борщ не хватало. Тогда вступала «тяжелая артиллерия» членов Политбюро…

Но Брежнев умер… Я никого не спросил, что же теперь будет.

Поворот?

Конечно, я знал песню «Поворот». Я уже почти не думал о группе «Машина Времени» как об анти­советской. Да и не слушал её почти… К этому моменту я заездил мою един­ствен­ную кассету только что не до дыр. Кстати, я потратил несколько часов в поисках фото с похорон Л. И. Бреж­нева. На весь интернет одна фото­графия: с сайта о творчестве Дмит­рия Бальтерманца.

Странная такая машина времени у меня получается…