Татьяна
Я улыбалась, и приятное спокойствие грело меня изнутри. Театральный бинокль мог показать мне всю милую компанию незаметно для неё. Мне хотелось посмотреть на Артёма в тот момент, когда он думает, что я его не вижу. Ждёт ли он меня и оглядывает зал, по своей неизменной привычке постукивая указательным пальцем по бархатным перилам, или спокойно болтает, потому что теперь, когда назначен день свадьбы, он уже не испытывает, как раньше, постоянной потребности видеть меня? Бинокль удалось настроить не сразу, и сначала появилась размытая картинка — Артём в глубине ложи, вытирающий яблоко платком. Мама сидела с каким-то непонятным выражением. Артём, не обращая на неё никакого внимания, закончил вытирать яблоко и вышел. Всё это вместе — и поведение Артёма, и неподвижно сидящая в странной позе мама, — было так неестественно, что всё во мне замерло, сердце забилось, и я вышла из зала. Надо было идти в ложу, но на это не было ни сил, ни желания. Ноги едва донесли меня до бархатного диванчика, и я сидела и невольно вспоминала то, что видела в бинокль, и размышляла о том, как это похоже на обман зрения или галлюцинацию. Потом, собравшись с силами, я поплелась по лестнице. Стараясь ни о чём не думать, как будто это могло помочь повлиять на события, я шла к нашей ложе. Нужно было убедиться, что всё в порядке и ничего непредвиденного не произошло.
Но впереди уже слышалась нервная громкая речь, интонации не оставляли сомнения — что-то случилось, что-то из ряда вон выходящее и неприятное.
— Это здесь, — услышала я голос Аллы. Значит, это правда, промелькнуло где-то в дальнем углу моего сознания. Что случилось, тоже было понятно, хоть и выглядело как-то нереально, как во сне. Неподвижная поза мамы в сочетании с поднятым шумом означала одно — с мамой случилось несчастье. Причём почему-то в ложе был охранник, а не врач. Меня как будто заморозили, и я ощущала себя не самостоятельной участницей событий, а сторонним наблюдателем.
— Танечка, — Алла тронула меня за руку и чуть приобняла, — с твоей мамой случилось несчастье.
— А где врач? — спросила я. — Может, это кома? Может, ещё хоть что-нибудь можно сделать? Неужели все будут просто стоять и смотреть?
— Врач едет, — сказала Алла, — но надежды очень мало.
— Это ужасно, — хрипло выдавила я. Я и сама не могла понять, что для меня самое ужасное — то, что случилось с мамой, или кое-что другое. Я хотела подойти поближе к маме, но человек в форме остановил меня.
— Простите, но здесь ничего нельзя трогать.
Почему — то именно после этой фразы у меня стали подкашиваться ноги, я почувствовала, что падаю, и Алла бросилась ко мне на помощь.
— Таня, пойдём, ты сядешь.
Я отрицательно замотала головой: я останусь здесь, я имею право всё знать!
Где же Артём? Куда он сбежал? Ему же всё равно придётся общаться со следователем, а теперь к тому же придётся объяснять, почему он исчез с места событий.
— Я принесла ей воды, она не хотела выходить. Где-то здесь должна быть бутылка. — Алла вышла из ложи, мы — за ней. Она нагнулась. — Так вот же она!
Алла потянулась к полупустой бутылке с водой. Но я смотрела не на бутылку. С тоской я смотрела в плетёную урну, в которой валялось то самое яблоко. Может быть, его не заметят? Однако человек в форме резко остановил Аллу: «Стоп. Здесь ничего нельзя трогать. Сейчас я вызову полицию». Мне казалось, что в таких случаях спектакль прекращают и громко оповещают всех о случившемся. Ничего подобного, спектакль продолжался. Ложа была как следует отгорожена от других зрителей, охранник говорил очень тихо.
— Здесь никого больше не было, кроме вас? — спросил охранник. Даже он задал этот вопрос, хоть и не был следователем. Присутствие Артёма в театре не удастся сохранить в тайне. Я молчала, Алла почему-то промолчала тоже. В конце концов, он не следователь, и мы не должны перед ним отчитываться, — подумала я. Он явно тянул время. Потом велел нам выйти из ложи. Алла отказалась: «Я не могу оставить вас одного. В конце концов, здесь подозреваемые — все, и вы в том числе». «Главный подозреваемый, — мелькнуло у меня в голове, –– именно у него нет никаких мотивов». Мы стояли в ложе и ждали, а на сцене гремела музыка, вспыхивал яркий свет, иногда освещавший и нас. Приехали врачи, появились двое полицейских. Тот, что помоложе, обращался к другому с бесконечными вопросами — как и когда оповестить зрителей, можно ли их отпускать, что им сказать, к кому сначала обратиться. Второй, которого он называл Олег Евгеньевич, отвечал довольно быстро и спокойно. Чувствовалось, что он очень быстро соображает и прекрасно ориентируется в подобных ситуациях. Зрителей должны были оповестить — умер человек, если есть свидетели произошедшего, кто-нибудь что-нибудь видел — пожалуйста, сообщите. Послышался шум, но мы были оттеснены к тёмному входу в ложу и не видели любопытных взглядов. По разговорам следователей было ясно, что скорее всего, мама отравлена. Задерживать никого не стали.
Молодой помощник вернулся в ложу и следил за каждым нашим движением.
Следователь выглянул в зал. Вышел из ложи и поговорил с ожидающим охранником. Потом взял целлофановым пакетом бутылку и начал внимательно её рассматривать.
— А почему она выбросила почти полную бутылку? — с удивлением спросил он.
— Ну, понятно почему, — пожала плечами Алла. — Напилась и выбросила. Не хотела держать бутылку в руках во время спектакля.
— А почему бы ей не положить её куда-нибудь в пакет? Вдруг ей опять захотелось бы пить? — продолжал Олег Евгеньевич.
— Если бы она захотела ещё, она бы просто попросила ещё одну бутылку с водой. Не стала бы она возиться с пакетом в театре.
Он задумался и наконец спросил: «она была богатой женщиной?»
Мне хотелось одновременно и плакать, и смеяться. Плакать — потому что он сказал «была», а смеяться — потому что свои умозаключения он строил на основе какой-то жалкой бутылки с водой. Но в конце концов, он ведь был прав.
— Да, она была очень состоятельна, — помолчав, произнесла Алла.
— Она замужем? — продолжил он.
— Замужем, но муж не любит театр и не ходил с ней.
— А кто ещё был в ложе?
— Таня, Артём и я.
— Какой Артём? И куда он в таком случае делся?
Алла как-то неуверенно посмотрела в сторону выхода, как будто оттуда должен был вот-вот появиться Артём. Как ни странно, он действительно появился в этот момент, мрачный, встревоженный. Я не могла заставить себя смотреть на него.
— Это вы Артём? Где Вы были всё это время? — спросил его следователь.
— Я выходил, потом подошёл и услышал, что случилось. Я был настолько потрясён, что мне просто необходимо было хорошо обдумать всё, что произошло, и я вышел на улицу. Я бродил, и размышлял.
— Чем же вы были так потрясены? Что именно надо было обдумать? — едко спросил Олег Евгеньевич. — Люди умирают и от естественных причин.
— Но она была совершенно здорова! — почти выкрикнул Артём. — Не было у неё причин умирать естественной смертью ни с того ни с сего!
— Откуда вы знаете, вы же не врач. Не стала бы она вам всё рассказывать.
Я переводила взгляд с одного на другого, затаив дыхание. Слишком горячо, думала я. Надо поспокойнее.
— Почему не стала бы? — угрюмо буркнул Артём. — Я почти член семьи, почему бы мне и не рассказать о серьёзном заболевании, если оно есть?
— То есть вы сразу предположили, что её убили?
— Пожалуй, да, это мне в первую очередь и пришло в голову, — с горечью произнёс Артём. Потом он как будто хотел что-то добавить, но передумал.
Почему я вздохнула с облегчением, когда он закончил оправдываться? Неужели я хотела, чтобы убийца моей матери остался безнаказанным?
Любила ли я его по-прежнему? Собиралась за него замуж? Но он, он — какая игра! Как он сумел выкрутиться!
В конце концов нас всех отпустили. Мы вышли молча. Я ждала, что скажет мне Артём — станет продолжать свою игру в неведение, притворяться? А что ему остаётся делать, в конце-то концов? Не может же он заявить мне: «Дорогая, я убил твою мать. Давай всё останется по-прежнему». Но Артём даже не смотрел на меня, так же как и я не могла смотреть на него в этот момент. В это время я придумывала для него всякие оправдания. По крайней мере в глазах следствия он должен быть чист — у него не было ни малейших причин убивать мою мать.
Олег Евгеньевич
Я решил поговорить с матерью умершей Валентины Васильевой. Квартира была в центре, с чистой парадной, мозаичным полом на площадках, двустворчатой железной дверью, которую открыла мне сама хозяйка. Васильева Ольга Петровна оказалась не убитой горем старушкой, как я её себе представлял, а вполне импозантной дамой лет пятидесяти с небольшим на вид, не слишком полной и вполне бодрой. В квартире были две прихожие и довольно длинный широкий коридор, на стенах — картины в резных рамах под старину. Хозяйка неторопливо шла впереди, и я мог убедиться, что её светлые волосы превосходно уложены, то есть трагедия не сломала мать и не выбила жизнь этого дома из обычной колеи. Гостиная, куда она меня привела, была уставлена дорогой мебелью — кожаными диваном и креслами, резным старинным шкафом, стол и стулья — под старину, под стать обстановке.
Вышел и Вадим, сын убитой. Я увидел молодого и самонадеянного, не только не битого жизнью, но и судя по необычайной, почти детской самоуверенности, не получившего ни одной сколько-нибудь заметной царапины в жизненной борьбе молодого человека.
— Мой внук Вадим, — церемонно и горделиво представила его бабушка. — Вадим, это — Следователь Олег Евгеньевич.
Вадим сразу заявил, что ему надо срочно уйти по делам клиники, и ретировался, проявив необходимый минимум доброжелательности, а я продолжил разговор с его бабушкой.
Мы сразу заговорили о деньгах.
— Валя владела очень небольшой долей в нашей клинике, — заметила мать. — Зачем кому-то было её убивать? Им надо было сначала дождаться моей смерти, или убить меня.
— А у кого доля больше? — поинтересовался я.
— У Вадима. Поскольку именно он занимается всей организацией, естественно было ему и выделить соответствующую долю.
— Она не протестовала?
— Нет, она очень любила сына и уважала его деловую хватку.
— А ваша дочь никак не участвовала в деле?
— Нет, у неё не было ни способностей, ни желания. Я говорила ей: «Валик, ты не можешь так проваляться всю жизнь за чужой спиной».
— И что, она так-таки ничего не делала?
— Пыталась, но всё получалось бестолково.
— И что же она пыталась делать?
— В детстве она начала было рисовать — получались смешные каракули, у неё совершенно не было ни малейших способностей. А ей всё казалось, что она рисует не хуже других. К тому же кто-то похвалил её рисунки, хотел сделать приятное ребёнку, понятное дело. Позже она сочиняла стихи — жалкие, скажу вам, были вирши. Удивительно, как мало она во всём этом понимала. А потом она начала писать рассказы. Я нашла её тетрадку. Мы с друзьями никогда так не смеялись! Всю жизнь я ей говорила: «Валик, займись делом».
Я смотрел на эту хорошо ухоженную женщину, которая рисовалась и строила из себя великосветскую деловую даму, рассказывая мне о своей умершей дочери, и чувствовал к ней глухую неприязнь. Валик. Похоже, она из тех матушек, которые ненавидят своих дочерей, искусно скрывая это даже от самих себя. Они относятся к дочерям как к соперницам, до самой смерти молодятся и кокетничают, претендуя на внимание и комплименты и не упуская возможности укусить, унизить дочек. Такая мамаша и яблочко отравленное подложит, не дрогнет. Хотя ей как будто незачем, всё и так было в её распоряжении.
— Семейным бизнесом она, значит, не занималась?
— Семейный бизнес обходился без неё! Всем занимался Вадим, она была совершенно ни при чём.
— А муж тоже ни при чём? — задал я провокационный вопрос.
— Смотря в чём ни при чём, — бодро ответила она. — Если вас интересует, мог ли Виктор убить, то почему бы и нет? Особой любви он давно к Валику не испытывал.
— Откуда вы знаете, они же не живут с вами?
— А вот знаю. По всяким мелочам. Как он на неё смотрит, вернее, не смотрит. Как задерживается на работе.
— Вы его подозреваете?
— Он врач, ему легче найти способ. Правда, мне кажется, он для этого хлипковат. Характера маловато.
— А кто для этого не хлипковат? Артём?
— Артёма я знаю не так уж хорошо, — призналась она. — Он — тёмная лошадка.
— Как же эта тёмная лошадка познакомилась с вашей внучкой? — странно, но слово «внучка» ей явно не понравилось, интересно, как же они друг друга называют?
— С ней познакомился по интернету, а потом оказалось очень удобно, что он может устроить в нашей клинике филиал своей аптеки. Думайте сами.
— То есть вы считаете, что Артём познакомился с вашей внучкой потому, что знал, кто она такая?
— А вы бы так не подумали? Будь вы на моём месте?
— Может быть. Это не так уж важно, важнее, что думала по этому поводу ваша внучка. Она верила, что их знакомство — случайность? Она считает его ухаживания полностью бескорыстными? Или ей всё это всё равно?
— Ей не всё равно, но она считает их знакомство случайным. Она, видите ли, знает. У него было такое выражение лица. Но у неё всегда были фантазии, и никогда было не понять, что происходит на самом деле, а что ей кажется.
— А все были за их свадьбу? за его аптеку?
— Ну, никто особенно не протестовал. Валентина вообще к нему благоволила. Впрочем, она была неравнодушна к молодым людям, а с Артёмом откровенно кокетничала.
— Понятно, естественно, — отозвался я, подумав, что яблочко от яблони недалеко падает, и тут же встретил её цепкий взгляд, как будто она угадала мои мысли.
— А как относилась к этому ваша внучка? Не ревновала?
— Ну что вы, с какой стати? Валентина была скорее смешна, чем опасна. А Таня вообще всего это не замечает и живёт в своей придуманной жизни.
— Я не очень вас понимаю. Татьяна — здоровый человек? Или у неё галлюцинации?
— Да что вы, какие галлюцинации. Скорее фантазии.
— А что за фантазии?
— Самые разные. Иногда у неё разыгрывается воображение на ровном месте или ей кажется, что против неё что-то предпринимают, она подозрительна не в меру.
— Как она это проявляет?
— Что проявляет? Фантазии? Да никак, в разговоре проскальзывают всякие глупости, не имеющие отношения к действительности.