Бесплатный фрагмент - Мои любимые триггеры

Главный редактор и вдохновитель

Лидия Икаева

Почему я издал эти рассказы? Десять лет назад я дал себе слово не врать никогда, разведя его с понятием «всегда говорить правду» по разным углам. Вот и сейчас я не хочу и не могу нарушить этот обет, отвечая на свой вопрос. Вижу две причины, и они банальны и стары как мир: это тщеславие и гордыня. Сложно судить о других авторах-любителях, но если не эти причины заставляют их выдавать в народ свои «нетленки», то почему они не сожгли их в камине?

Мне лично всю жизнь не хватало признания, и причина этого в далеком детстве. Все мои рассказы рождались из воспоминаний, вытащенных из глубоких недр моей памяти. И эти воспоминания мне нравятся, я люблю себя маленького и беззащитного и люблю все свои психологические крючки, или, как стало модным их называть, триггеры.

Конечно, мне очень неприятна критика, я даже боюсь ее, но понимаю, что она будет, и ожидаю ее в надежде проработать это гребаное тщеславие. Это как стать на площади со спущенными штанами.

Еще меркантильность. Я верю в перерождение души, в то, что душа на том свете может получать энергию только от живущих на Земле. Если мои рассказы будут читать мои дети и внуки, то смею предположить, что какие-то эмоции они будут испытывать, вспоминая меня, ну и мне что-то перепадет, наверное.

---

Ты никому и ничего не должен, ты ни в чем не виноват.

Ты — это я, а я — это ты.
Я всегда буду рядом.

Посмотри, какой я взрослый, большой и сильный.

Я тебя никогда не оставлю, ничего не бойся,

я всегда буду тебя защищать и оберегать.

Потому что ты — это я,
а я — это ты.

Разговор с самим собой маленьким

Классики и Дед Мороз

Дорога в детский сад из дома была всегда невеселой. Во-первых, потому, что по складу своему я был домашним мальчиком и покидал дом с неохотой. Во-вторых, дорога была долгой и утомительной. Мы с моей старшей сестрой Наташей ходили пешком, а сад находился, как мне казалось тогда, ну очень далеко. Сестра тянула меня за руку, она торопилась, чтобы не опоздать в школу к началу уроков, и вслух повторяла стихотворения, которые ей задавали на дом. Так было шесть раз в неделю. К пяти годам я знал все школьные стихотворения по программе до восьмого класса включительно. На одном из новогодних утренников дети рассказывали заранее подготовленные к этому мероприятию стишки, а я, как всегда не получивший ни одного четверостишия и не вошедший в число выступающих детей, сидел на стульчике рядом с такими же изгоями и наблюдал за представлением.

После окончания основного выступления Дед Мороз спросил, знает ли еще кто-нибудь стихотворения? Я подумал, что вот он, мой звездный час, и поднял руку. Дед был добрый и беспристрастный, в отличие от воспитателей, которые меня в упор не замечали, и позвал меня на середину зала. И тут я громко начал: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ. Быть может, за стеной Кавказа укроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей!» — и поклонился…

Помню, что никто не аплодировал. Дед Мороз сказал многозначительно: «Спасибо, мальчик, а что ты еще знаешь?» Вдохновленный признанием, я еще громче заорал: «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой, мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном…» Здесь меня остановила воспитательница и сказала, чтобы я шел и садился на место.

В этом детском саду стихотворений для утренников мне так никогда и не дали и в центр зала больше не приглашали. Но я не унывал и продолжал пополнять свой стихотворный багаж в утренних походах с моей единственной и любимой сестрой.

Даже если станешь бабушкой…

Мои первые годы жизни прошли во Владикавказе. Отец был студентом Горского сельскохозяйственного института. Он иногда брал меня с собой на лекции, потому что мама работала, а в детский сад устроить меня никак не получалось. Наверное, благодаря моему академическому детству пацаны в бабушкином селе дразнили меня математиком.

Я сидел рядом с отцом в аудитории и шариковой ручкой рисовал какие-то каракули на тетрадном листе. Наши с отцом места были в первом ряду, а сзади нас амфитеатром поднимались ряды с партами. Чернила в ручке быстро закончились, я толкнул отца в бок и без слов продемонстрировал, что рисовать-то мне нечем. Отец повернулся к кому-то и знаком показал, что нужен карандаш или ручка. Тут же в нашу сторону полетел стержень с чернилами, отец ловко поймал его и протянул мне: «Рисуй!»

Конец пишущего инструмента был пожеван, держать его было неудобно, но писал он отлично, и я, усердно зажимая его между большим и указательным пальцем, продолжил художества на клетчатом листке. Преподаватель внимательно смотрел на происходящее в аудитории и сказал моему отцу, чтобы он остался после лекции.

Когда кончилась лекция, я остался сидеть за партой, а отец подошел к профессору, и они долго о чем-то разговаривали.

Мой отец учился в институте, когда ему было уже тридцать лет. За спиной у него были техникум, три года в армии, работа преподавателем в сельском профессиональном училище. Он готовил механизаторов для села, и в возрасте двадцати восьми лет он принял решение о поступлении в институт, который с двумя академическими отпусками окончил с отличием. В период отпусков отец работал на металлургическом заводе, копил вместе с моей мамой деньги, а потом продолжал учиться на дневном отделении инженерного факультета.

Отец закончил разговор с профессором, и мы вышли на проспект и направились к парку. «Пойдем, встретим маму с работы», — сказал отец.

Мне очень нравилось ходить по пешеходному мосту через Терек рядом с мечетью. В полотне моста были сделаны дренажные сквозные отверстия диаметром не больше среднего яблока. Когда мы проходили по мосту, отец каждый раз терпеливо ждал, пока я, сидя на корточках, брошу маленькие камешки в каждое отверстие и, глядя сверху, буду наблюдать, как они беззвучно падают в бурлящую воду. Потом еще некоторое время глядя в отверстие, как подзорную трубу, я наблюдал, как быстро внизу, мелькая пузырьками и мелкими пенными барашками, проносится вода. Отец стоял неподалеку, курил и наблюдал за мной.

…Мы стояли на заводской площади, и я, увидев маму, выходящую за вертушку проходной, рванулся с места ей навстречу.

— Ла, нам ректор обещал место в детском саду! — сказал отец маме.

Мама обрадовалась, подхватила меня на руки, подошла к отцу и обняла его.

— Ла, пойдем в зоопарк, Мишаньке жирафа покажем! — сказала мама отцу.

«Интересно, — подумал я, — маму мою зовут Галя, отца — Мурат, а он называет ее Ла, и она называет его Ла». Эти непонятные обращения моих родителей друг к другу я слышал не впервые, но в этот день я особенно глубоко задумался над этим вопросом.

— Ла, смотри, какой крокодил! — сказала мама отцу.

«Ну не могут же быть у них одинаковые имена», — думал я. Я предполагал, что у взрослых, наверное, есть и другие, кроме основных, имена и что, когда я вырасту, у меня тоже появится какое-нибудь второе имя. Но почему у них второе имя звучит одинаково, ведь моя мама — женщина, а папа — мужчина, и по логике у них не должно быть одинаковых имен. Ум двухлетнего ребенка не мог найти объяснений.

Через несколько дней, уловив момент, когда мы с мамой остались одни, я спросил:

— Мама, а почему вы с папой называете друг друга Ла?

Мама рассмеялась и ответила:

— Это наше с папой секретное слово. Ла — это первый слог в слове лапочка, и поэтому я так называю твоего отца, потому что он мой Лапочка.

— А почему папа тебя так же называет? — продолжал я.

— Потому что я тоже для него Лапочка, а чтобы окружающие не догадались, мы сокращенно называем друг друга Ла.

«Нравится мне это объяснение», — подумал я и очень довольный прижался к маме.

                      * * *

Мы с женой Лидой и внучкой Марусей в гостях у мамы. Сидим во дворе большого дома за столом, над нами свисают гроздья уже созревшего винограда. Уже десять лет как с нами нет отца. Мама печет осетинские пироги, жена заглядывает ей через плечо, пытается очередной раз понять секрет их приготовления, задавая вопрос:

— Мама, как у тебя такие пироги получаются? Я, как ни стараюсь, и близко не такие.

— У каждого свои секреты, свое настроение, Лидок, а чтобы такие получались, душу нужно вкладывать.

Лида посмотрела на меня и улыбнулась. Историю про то, что «душу нужно вкладывать», мы слышали уже не в первый раз, но это неизменно вызывало у нас улыбку.

Вышла из дома Маруся, в руках она несла магнитолу, а из колонок звучала песня: «Даже если станешь бабушкой, все равно ты будешь Ладушкой…» Мама, стоя у печки, услышав песню, начала пританцовывать ей в такт и подпевать. Песня закончилась, а мама продолжала петь, а потом тихо так сказала:

― Это наша с отцом любимая песня была. Мы ее вместе пели еще до твоего рождения, — посмотрела в нашу сторону и добавила: — И называли мы друг друга Лапушка.

На ее лице промелькнула едва уловимая улыбка, в ней были нежность, любовь, воспоминания и грусть.

Моим родителям выпала непростая и тернистая доля: непризнание мамы родственниками отца, бедная студенческая жизнь, воспитание троих детей в сложные времена тотального безденежья и отсутствия помощи со стороны родственников. Но ничто не могло помешать им прожить яркую и эмоциональную жизнь, полную любви. Жизнь, которая продолжается в правнуках, которая, как Терек, бурлит, падает с горных вершин, расстилается по степям, дает жизнь людям в долине и устремляется в мировой океан, принося в него свою любовь, свои воспоминания, свою душу.

Дом у кладбища

Одно из мест жительства нашей семьи находилось рядом с кладбищем. Мне в то время было пять лет. Моим развлечением было наблюдать сквозь забор похоронные процессии (тогда хоронили с духовым оркестром). Бывало, что в один день их было несколько, ведь дорога на кладбище была одна, и проходила она метрах в десяти от нашего дома. Если взобраться на забор, можно было рассмотреть лицо покойника. Через некоторое время я знал, что в зависимости от цвета обивки гроба можно угадать примерный возраст усопшего. Вопросы смерти стали всплывать в моей голове регулярно именно в этом возрасте и продолжали терзать еще довольно долгое время.

Прожили мы в этом доме у кладбища около года. Потом родители мои получили квартиру в пятиэтажном доме в центре города. Однако наблюдения за последними путешествиями покойников не оставили мне шансов не думать о смерти. Особенно тоскливо становилось с наступлением темноты, когда родители укладывали меня в кровать и выключали свет. Я укрывался одеялом с головой — так было не очень страшно. Мысли о том, что и меня когда-нибудь так же, как и тех мертвых людей, понесут на кладбище и закопают, вызывали тоску, сводившую челюсти, жалость к себе, понимание несправедливости мироустройства. И осознание того, что я умру, а солнце будет по-прежнему светить, что деревья будут шелестеть листьями, что будут идти дождь или снег, что будут создаваться новые мультфильмы, а я их никогда не увижу, что вся природа останется, а меня не будет, запирало горло, и слезы горести текли по моим щекам, и с мыслями, что мир несправедлив, я тихо засыпал.

Но утром все менялось. Свет побеждал темноту, тоска уходила, и жизнь была прекрасна. Я даже пытался специально завести себя в такое состояние, в каком находился ночью, но ничего не получалось. Мир был веселым и жизнерадостным, интересным и увлекательным. Я был счастлив. Но с наступлением ночи все повторялось. «Мир несправедлив, меня когда-то не будет, как с этим жить? Может, есть какой-то выход? Может, когда-нибудь изобретут специальные таблетки от смерти, и я буду жить всегда?» — так думал я, пятилетний мальчик, каждую ночь.

Однажды утром в выходной день, проснувшись, ощутив себя снова счастливым и пользуясь тем, что отец был дома (а это случалось крайне редко, он был инженером-хлеборобом), я пошел в родительскую спальню, где на кровати, закинув одну руку за голову, лежал отец, в другой руке он держал газету. Отец перевел свой взгляд с газеты на меня и так вопросительно кивнул головой.

― Папа, а ты не боишься умереть? — без какой-либо подготовки спросил я.

Помню, что ответил отец не сразу. Он отложил газету, повернулся на бок, так, что его лицо оказалось напротив моего лица, и тихо так, но уверенно сказал:

― Не боюсь. Все люди умирают. И я когда-нибудь умру. Так Бог устроил мир.

Я сказал:

― Понятно.

Развернулся и вышел из спальни. Я долго думал над тем, что сказал отец, а когда наступила ночь и снова пришли мысли о несправедливости бытия, я вспоминал слова отца и его уверенность, но мне не становилось легче от этого. Я не хотел, чтобы умирал мой отец, моя мама, мой брат и сестра, а больше всего я не хотел умирать сам. Но наступало утро, и жизнь просыпалась, темнота уходила, а вместе с ней уходили и мысли о смерти, о несправедливости.

Слово «Бог» я впервые услышал от моего отца, но объяснять мне, кто это, он не стал. Это были времена атеистов и коммунистов. Мой отец не был атеистом, но он был коммунистом. Его немногословность о Боге оберегала нашу семью от возможных проблем.

Сейчас мне пятьдесят пять лет, у меня пятеро детей, две внучки и внук, но я никогда не забуду удивленный взгляд отца и только могу представить его реакцию и эмоции, когда он услышал мой вопрос о смерти. Почти каждую ночь в детстве и отрочестве по моим щекам текли слезы от мыслей о том, что мир несправедлив. Сорок лет я искал ответ на этот вопрос. Сорок лет, почти каждую ночь, я думал об этом.

                      * * *

И вот в судьбу врывается она,

в слезах и розах трепет и порыв…

…Ее послал мне Всевышний. Она так просто и обыденно сказала:

— А разве ты не знаешь, что душа не умирает? А тело — это скафандр, временное пристанище для души. Когда умирает тело, душа рождается в другом теле. Реинкарнация.

― Так все просто? — спросил я.

― Да! — сказала она.

Она, посланница небес, стала моей женой. Я благодарю Бога за нее. За ее простой вопрос при первой встрече и за ее ответы, которые слышу каждый день и хочу слышать во все времена и во всех жизнях.

Рубль и двадцать копеек

Я очень любил, когда к нам приходили гости. В эти часы строгий родительский контроль давал слабину, и можно было стать незаметным для всех и помечтать. Мечтал я самозабвенно, с открытым ртом. Часто в такие минуты раздумий мама говорила: «Рот!» И я возвращался в действительность, смущаясь от того, что меня подловили в неприглядном виде: с открытым ртом. Уже перед армией я узнал, что у меня есть проблемы с аденоидами, и, по заключению врача, я вообще не должен был уметь дышать носом, но оказалось, что как-то умудрился этому научиться и не без помощи маминых замечаний.

Вернемся к гостям. Мне хотелось, чтобы гости были у нас всегда, чтобы они жили у нас! Ощущение свободы и отсутствие контроля делали жизнь замечательной. В один из таких дней мама послала меня за хлебом в магазин. Домочадцы называли меня снабженцем. В шесть лет я самостоятельно ходил в магазин и производил закупки по списку, составленному мамой или сестрой. Мне нравилось стоять в очереди, потому что в это время я изучал товар и цены, рассматривал пирамидки из шоколадок, и еще мне очень нравилось смотреть, как продавщица наливала из молочной фляги большим половником сметану в стеклянные банки. Я думал о том, что же могут делать люди с таким количеством сметаны? В нашем доме столовая ложка сметаны в борще была максимальным объемом в индивидуальном потреблении. Цены на все товары магазина я знал наизусть, и это было моей трагедией, потому что при выдаче денег для похода в магазин мама сначала спрашивала, сколько стоит тот или иной товар, и давала денег ровно «под расчет», так, чтобы сдачи не должно было остаться в принципе, а вместе с тем не оставалось надежды, чтобы купить лично себе какую-нибудь маленькую сладость.

Итак, в моих руках было двадцать копеек. Столько стоила булка хлеба. Я в приподнятом настроении прибежал в магазин. Магазин был небольшой, мы называли его «наш», потому что он был самый ближний к дому. Чуть дальше, метрах в тридцати, был другой магазин, который называли «не наш». Я подошел к кассе, отдал деньги, мне выдали чек, и я стал в очередь на выдачу. (В те давние советские времена технология розничных продаж выглядела именно таким образом.) Очередь была длинной, в несколько метров. Я, как всегда, изучал витрину, медленно продвигаясь к продавщице в белом халате, которая выдавала по чекам оплаченный товар. «Мальчик, тебе чего?» — спросила она. «Хлеба!» — ответил я. «Чек давай!» — сказала продавщица и протянула руку. И я протянул руку, но в моей руке чека не было. «Шутить пришел? А ну, давай отсюда!» — прокричала она. Я стал осматриваться вокруг, оглядывая пол, заглядывал под прилавок и говорил без остановки: «Был чек, был чек…» Очередь сзади возмущалась, и под ее напором я покинул позицию у прилавка. Несколько раз по кругу обшарил я все уголки магазина, все его пятьдесят квадратных метров, но чека не нашел. На это потратил, по моим ощущениям, не меньше часа. Я медленно брел домой, предвкушая мамины вопросы. Шел я долго, уже стемнело. Шестьдесят шесть ступенек до квартиры на четвертом этаже я преодолел еще минут за пятнадцать. Приоткрыл дверь, услышал громкие голоса гостей, и в коридоре появилась мама.

― Ты что так долго? Где хлеб? — спросила она.

— Я чек потерял, — еле слышно ответил я.

― Такое могло случиться только с тобой! — с упреком сказала мама.

Она пошла в комнату, вернулась и протянула мне рубль, железный рубль.

― На этот раз ничего не теряй и принеси, пожалуйста, хлеб быстрее.

Я взял рубль и демонстративно положил его в карман своей болоньевой куртки. Моей радости не было предела, я ликовал: «Меня не ругали, все так быстро закончилось! Ура!» И я вприпрыжку помчался в магазин. В нашем магазине хлеб уже закончился, и мне пришлось бежать в «не наш». На бегу я запустил руку в карман, в котором лежал мой железный рубль и… Я остановился. Мои пальцы провалились в дырку! Рубля в кармане не было. Земля уходила из-под ног, я не мог поверить, что это происходит со мной! Не может быть! Второй раз за день…

Домой я пришел, когда гости уже разошлись. Все это время я потратил на поиски утерянного рубля. Несколько раз прошел от дома до магазина, причем даже той дорогой, по которой в этот день не ходил. Я не помню, как очутился в прихожей нашей квартиры. Я несколько раз представлял себе до этого момента встречу с мамой и ее вопрос. Тяжелее и абсурднее ситуации я в жизни еще не переживал. Я просто не знал, что ответить на предстоящий вопрос, который мама задавала очень часто: «Ну, скажи, ПОЧЕМУ это произошло и почему именно с тобой каждый раз что-то происходит?» Мозг шестилетнего человека протестовал, он в ответ задавал другой вопрос: «Разве вы, взрослые, не понимаете сами, что на ваш вечный вопрос ПОЧЕМУ нет ответа, вы сами на него не ответите, окажись вы в подобной ситуации».

Мамин вопрос «А хлеб где?» звучал зловеще и по интонации, и по сути. Согласитесь, что дважды послать ребенка за хлебом и дважды услышать от него, что он потерял деньги, это по меньшей мере странно. Я даже не представляю, что мама в этот момент могла думать обо мне. Представьте себе мою фантазию: «Мама видит меня очень часто с открытым ртом, задумавшегося и теряющего дважды в день деньги. Ну не идиот разве?»

— Посмотри, он опять деньги потерял, — сказала мама отцу. Я стоял и размазывал слезы по щекам.

— Иди умойся и ложись спать! — сказал отец.

                      * * *

…Оказалось, что я совсем не идиот. Я, как и все, окончил школу, даже с отличием, и институт с красным дипломом, я успешный и счастливый человек. Но и своим детям я также задавал вопрос: «Почему?» Ну не идиот разве?

Дочки-матери

Я помню свое детство с ранних лет. Иногда мне кажется, что я помню ощущения, которые испытывал младенцем, когда был туго перетянут пеленкой с выпрямленными вдоль туловища руками. А мои детские истории происходили со мной и с людьми, которых я знаю с младых ногтей.

Говорить я начал рано. На дворе стояло раннее утро июня 1971 года (жили мы тогда в совхозе «Терек»). Я трехлетний мог вполне четко формулировать свои желания и кое-какие мысли, чем я и занимался, наблюдая за тем, как моя старшая сестра развешивает во дворе дома на веревки белье, подпирая эти белые паруса из простыней длинной палкой.

― На-а-та-а-а-ша-а-а-а! Можно я сам сегодня пойду в детский сад? — орал я на весь двор. Сестра делала вид, что не слышит меня.

Вчера один мальчик из детсадовской группы сказал, что он сам пришел в сад, без родителей, что его самого отпустили. Было ли это правдой, я до сегодняшнего дня не знаю, но говорил он очень уверенно и важно. Это сыграло решающую роль в моем намерении…

Каждое утро сестра водила меня в детский сад, а так как дорогу я знал хорошо, я был уверен, что сам смогу спокойненько дойти. Я представлял, как все дети и воспитатели воскликнут: «Смотрите, какой взрослый и самостоятельный мальчик! Он уже сам ходит в детский сад!» Все хлопают в ладоши, радуются! Триумф, признание, восхищение!

— На-а-та-а-а-ша-а-а-а! На-а-та-а-а-ша-а-а-а! — продолжал я донимать сестру?

— Ты чего орешь? — выглядывая из-за развешенных простыней, спросила она.

— Ну, можно я сам сегодня пойду в сад? — тихо промямлил я, не рассчитывая уже на ответ и догадываясь, что это утопичное желание никогда не исполнится.

— Ага! — ответила сестра, отвернулась и снова принялась развешивать белье.

«Ура, свершилось!» ― подпрыгнул я от счастья.

Я вышагивал по тротуару, высоко задрав подбородок. Руки я держал в карманах шорт. Весь мир, как мне казалось, смотрел на меня. Я перешел большую дорогу, по которой ездили машины, и оказался перед калиткой своего детского сада. Медленно огляделся по сторонам, мне хотелось, чтобы большее количество прохожих увидели, что я сам пришел. Вошел во двор сада, и меня встретила нянечка, которой я с ходу выдал, что сегодня меня отпустили одного в детский сад. Особого удивления на ее лице я не помню. Но мои одногруппники! Они окружили меня, а я рассказывал, как сегодня сам шел в детский сад. Я ловил на себе восхищенные взгляды и кожей чувствовал эту атмосферу. Я был героем дня, точнее, героем утра.

Я взобрался на вершину деревянной горки и попробовал съехать с нее на ногах, как делали дети из старших групп, но не устоял и упал на колено. Меня за руку взяла какая-то девочка из группы, посмотрела на мою разбитую коленку и сказала:

― Пойдем, я буду тебя лечить.

Такое происходило со мной впервые. Мы подошли к группе других девочек, и она объявила:

― Здесь мы играем в дочки-матери, это мои дочки, ― указала она на других девочек. ― А ты будешь моим мужем! — закончила она фразу.