Бесплатный фрагмент - Мой Александр Блок

От автора

В этом году исполняется 145 лет со дня рождения моего Первого и самого любимого поэта серебряного века Александра Блока.

Мне кажется, что о нем я знаю все. Пять университетских лет — это семинары, курсовые и дипломная работа по анализу его творчества. Это вся оставшаяся жизнь под его звездой.

В этой книге собраны рассказы (попытка романтизированной биографии), мои стихотворение и два десятка уроков по творчеству поэта, которые проводились в гимназии.

Будет, надеюсь и вторая книга — романтизированная биография « А под маской было звездно» и Дипломная работа « Анализ лирического цикла «Снежная маска». Это только то, что приобрело уже форму книг.

Иногда мне кажется, что Игорь Северянин в далеком 1927 году, писал обо мне, о нас всех, кто не забыл и вряд ли забудет А. Блока

Весь день я думаю, встревоженно дрожа,

О странной девушке, не позабывшей Блока…
1927 г.

Игорь Северянин

Зыбкий стон Шопена

28 ноября 1880 г., Санкт -Петербург, Российская империя

Луна казалась тусклой и сонной. Ноябрь разменивал последние дни и готов был кануть в вечность, уступив дорогу декабрю.

Кажется, он задержался лишь для того, чтобы послушать чудесную музыку Шопена. А она в старой усадьбе звучала не часто. Пианист был гениален, без всяких преувеличений. Он оказался среди гостей, потому что девять месяцев назад он женился на дочери профессора.

Говорят, это была любовь, да кто же его знает, что толкнуло его к этой милой, очаровательной девушке. Она — то была покорена его гениальностью, а вот он, как знать. Иногда казалось, что он любил только музыку в себе и себя в музыке, и был уверен в том, что жена не станет ему в том мешать, с ее –то деликатностью и тактом.

Профессор был добр и сердечен, а вот жена его, скорее наоборот та еще светская львица. Во взгляде ее читалась какая-то дерзость и неприятие зятя. И никакие таланты не смогли бы облегчить его положения, а потому он всей душой рвался в свою Варшаву, скучал, хандрил в Петербурге и никак не мог поверить, что женат, что скован какими-то жуткими узами, все от него чего-то хотят, смотрят странно и оценивающе.

В такие минуты, он умел отключаться от реальности и погружаться в музыку, и хорошо, что у профессора в доме был рояль, прекрасный рояль, его зять о таком мог только мечтать.

Но надо было исполнить на этот раз мажорную «Балладу». Здесь были гости и самыми громкими и известными в свете, в ученом свете именами, он мог очаровать их только музыкой, и Шопен, а потом Шуберт и может быть Григ ему в том помогут, но пока Шопен, никто не любил великого поляка так, как этот пианист, новоиспеченный зять знаменитого профессора.

Он погрузился в музыку и не слышал шума, споров за спиной, ему не хотелось смотреть на гостей, слушать их, потому что он не считал себя ровней, и это его раздражало и порой бесило, а ярость плохой помощник для пианиста, каким бы талантливым он не был.

Но был там один человек, которого он мог бы считать своим, близким, понятным, это был Федор Михайлович Достоевский. Пианист замахнулся именно на русского гения не больше, не меньше, просто было в нем что-то близкое и родное, родство душ, когда понимаешь это с первого взгляда.

Догадывался ли о том сам писатель, кто его знает, как и о том, что этот поляк знал его, думал о нем и исполнял музыку именно для него. Федор Михайлович относился к музыке очень осторожно, читал, если погрузиться в нее, то можно утонуть. Она задевает те потаенные струны души, которых едва только касается слово, она действует на сознание быстрее и сильнее, потому он умел отключаться и не слышать, и едва улавливать эти звуки, погруженный в размышления, в разговоры о самом главном.

Он любил бывать в доме профессора, хотя и чувствовал там себя не совсем в своей тарелке, ему хотелось поговорить с его суровой женой, знавшей Пушкина живым, это же фантастика какая-то, но так и было. Она высоко ценила его речь о Пушкине, и может быть потому он был желанным гостем в доме, но поговорить по душам не решался, она не приглашала к такой беседе, а он не мог напрашиваться.

Но в тот вечер музыка профессорского зятя зацепила сознание его сильнее чем обычно, и хотя это была мажорная Баллада, он не помнил номера ее, но чувствовал, что окрылен и вдохновлен, тот был настоящим бесом, совсем как его герои.

— Странно, — размышлял Федор Михайлович, — он словно бы сошел со страниц моих книг, черт, пытавший Ивана, воплотился не в толстую купчиху, а в красавца пианиста, от которого он и сам не мог глаз оторвать, а что говорить о молоденькой девице, для нее это был удар молнии, смертельный удар.

Писатель хотел взглянуть на ту, одну из трех-х дочерей, выбравшую себе такого мужа, но ее нигде не было видно. Хотя они все были так похожи, но ее он выделял, обдумывал роман о гении и злодействе, где эта отважная молодая женщина станет главной героиней, и из-за нее только гениальный поляк шагнет на страницы его нового романа.

Но не только дочери профессора, он и жены его нигде не мог отыскать среди гостей. Что-то странное творится на этот раз в уютном доме, сам же профессор спокоен и мирно беседует с кем-то из своих коллег, наверное, и удар грома, и ослепительная молния не нарушат его покой. Здесь точно есть покой и воля, как говорил Пушкин, потому писатель отдыхал здесь душой и покидал профессорскую усадьбу с большой неохотой, словно боялся, что не сможет больше сюда вернуться никогда. А дурные предчувствия его редко обманывали

***

Жена профессора, о которой с такой теплотой думал великий писатель, была на верхнем этаже дома странно взволнована, ходила из угла в угол и оглядывалась на дверь, словно вот-вот должно было случиться какое-то землетрясения, и она не знала, что нужно делать в такие минуты.

Конечно, знала, все она знала, но ждала служанку и вестей с невероятной силой. Музыка долетала до нее какими-то обрывками, она даже не пыталась понять, что там звучит. Она не понимала другого, как ее зять может быть так спокоен, хотя может быть именно так он пытается заглушить свое волнение, только волнуется ли он вообще, способен ли волноваться, что его может взволновать?

Она попыталась отвлечься и вспомнила о том, что давно собиралась поговорить с Федором Михайловичем о Пушкине. Ведь для него, наверное, бесценно то, что она может ему рассказать. Надо дать ему починать ее записки, узнать, что думает он по этому поводу. Он так тонко и глубоко все чувствует, он видит такие высоты и такие глубины, о которых остальные не могут и догадываться, наверное, провидение не случайно привело его в их дом и дает им обоим шанс поговорить о самом важном на свете. Она скоро этим займется, вот переживет все, что должно случиться в эту ночь и тогда со спокойной душой назначит ему свидание.

И тут вдруг зазвучали «Грезы» Шумана. Она удивленно подняла брови, слух обострился как раз в тот миг, когда он начал исполнять это гениальное творение. Она остановилась у окна, сменила гнев на милость и решила послушать, когда и где еще она такое услышит.

В тот вечер она убедилась в его гениальности окончательно и поняла, что ее дочь обречена, такие вот два открытия жена профессора сделала одновременно, а потому печаль и радость слились воедино. Нельзя было дочь к нему подпускать, нельзя. Но она был слишком занята Пушкиным, своими переводами, делами мужа и дочерей, и упустила тот момент, когда еще можно было отправить его подальше, отказать ему. Но это можно было сделать до того момент, когда его прекрасные руки опустились на клавиши рояля, а после этого даже она не смогла спасти свою дочь, а что говорить о профессоре?

Но как не хотела, она не смогла дослушать Шумана до конца, в дверь постучали, и она бросилась к двери, все понимая, теперь стало уже не до музыки.

***

Федор Михайлович жестом остановил собеседника и как-то боком, боясь кого-то задеть ненароком, двинулся к пианисту, надо было поближе взглянуть на того, кого он собирался сделать героем нового романа. И музыка, он отважился впустить ее в душу, сколько не убегай и не прячься, она все равно тебя настигнет, заставит слушать и слышать, это величайшая глупость прятаться от нее, никакие беседы самые невероятные не заменят нам музыки, ее полета и вдохновения.

Кажется, что-то разбудило пианиста и толкнуло его к человеку, осмелившемуся к нему приблизиться. Он взглянул на писателя удивленно и растерянно и снова погрузился в музыку, не надо отвлекаться, даже такое сближение не может его отвлечь от клавиш, от вечности, от Грез.

Смущение Пианиста заставило писателя улыбнуться, он утвердился в мысли, что тот станет главным героем нового романа. Его надо начать писать прямо сегодня, ведь время безжалостно уходит, ему почти шестьдесят, может и не успеть, а ведь это будет роман о гении и о музыке, ничего подобного он до сих пор не писал, пока не встретил Пианиста. Написать хотя бы в благодарность за то вдохновение, которое он подарил этим вечером.

Многие заметили, как вдруг подняла со своего места и посмотрел на верх сам профессор. Неужели что-то могло нарушить его покой, прервать беседу, ведь минуту назад он был так увлечен.

Но он посмотрел на второй этаж именно в тот момент, когда там раздался пронзительный крик ребенка. Всем, кто был внизу он был прекрасно слышен, застыли на клавишах прекрасные руки пианиста. Он должен был броситься туда, но сидел неподвижно, кажется даже не дышал.

Дверь распахнулась, и к гостям вышла высокая и стройная в белом наряде жена профессора, улыбнулась одним лишь ртом и сказала, что на свет появился мальчик, профессор стал дедушкой, а пианист отцом.

Она говорила еще что-то, но голос ее потонул в отдельных фразах, все бросились поздравлять профессора Бекетова, звучали теплые слова, наполненные радостной нежностью, на свет появился новый человек.

Но в тот день никто не мог знать, что он станет первым поэтом в России через два десятка лет. Великий писатель, бывший в тот день в доме, уйдет из жизни через пару месяцев и не успеет написать роман о гениальном пианисте, у него просто не останется для этого времени.

Мир стремительно летел в пропасть к войне, революции, но в тот ноябрьский день никто не мог об этом думать, они радовались, они были счастливы. Они стали свидетелями великого события, столько раз потому описанном в воспоминаниях

И музыка, великая музыка сопровождала поэта все годы его тяжелой, но напиленной вдохновением и творчеством жизни.

Младенец спал 28 ноября

Царила музыка, шумела профессура,

Им Демон-пианист дарил экстаз,

И бабушка тревожная и хмурая,

Не отводила от младенца глаз.

О чем-то спорил с ними Достоевский,

Все как обычно в эти вечера,

Полет мечты и в ярости и в блеске

Восторг речей, отчаянье, хандра.

И все замрет и встрепенется снова,

Когда от плача детского  вдали,

Как будто в мире больше нет такого,

Заговорят они, заспорят о любви

Младенец спал, в печали и тревоге

Склонилась мать, пытаясь угадать,

Что будет с ним, какие он дороги

Вдруг выберет, научится летать.

Все было сказочно, и только стон Шопена

Оттуда снизу доносился вновь,

Он обещал большие перемены,

И ненависть, и вечную любовь.

Младенец спал, той музыке внимания,

Она с ним будет после до конца,

И нежность матери спокойно принимая,

Он видел лик отчаянный Отца.

И бабушка тревожная и хмурая,

Не отводила от младенца глаз.

Царила музыка, шумела профессура,

Им Демон-пианист дарил экстаз.

Два Гамлета

Эмалевый крестик в петлице,

И серой шинели сукно.

Какие печальные лица,

И как это было давно.

Какие прекрасные лица

И как безнадежно бледны.

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны.

Г. Иванов

Я Гамлет, холодеет кровь,

Когда плетет коварство цепи.

А. Блок

Начало века. Странное непредсказуемое время. Оно заполнено маскарадами и театральными действами. Им хочется сыграть главные роли на подмостках, потому что там это не так страшно, как в реальности, где все грозит настоящей бедой. Там, в театре, герой, убитый минуту назад поднимется и отправится пить чай, полетит на свидание к своей возлюбленной, а здесь убивают по-настоящему.

Могут ли пьесы влиять на судьбу и на реальность? Все в этом мире повторяется, и нет ничего нового. А если актеру уже довелось сыграть Гамлета, роль, о которой большинству остается лишь мечтать. Глубоко несчастны те, кому такие роли не достались, о чем печалиться, чего бояться тому, кто получил эту роль по праву рождения или случайно.

Меня поразил тот факт, отраженный в дневниках и воспоминаниях, что в самом начале молодой, влюбленный, а потому счастливый наш император Николай второй играл на сцене домашнего театра Гамлета, вероятно, считая это невероятной удачей. И всем известно, сохранились фотографии, Гамлета играл в юности первый наш поэт Александр Блок.

№№№№№

В старинной усадьбе Шахматова, принадлежавшей профессору Бекетову, ректору Петербургского университета, которая примыкала к усадьбе знаменитого химика Менделеева Бобылево, все увлечены этой постановкой, распределены роли, и разыгрывается трагедия, так мало похожая на историю датского королевства. Они говорят о своем — участники этой драмы. Старые фотографии хранят их молодые прекрасные лица. Розы летят на сцену, где умирает юная Офелия. А Гамлет так молод и так красив. Вскоре он возвестит весь мир о происходящем:

Я Гамлет. Холодеет кровь,

Когда плетет коварство сети.

Юный поэт уже написал самые страшные строки летним днем 1900 года- странного года с двумя нулями, когда непонятно, то ли старый век еще заканчивается, то ли только начинается новый.

Увижу я, как будет погибать

Вселенная, моя отчизна,

Я буду одиноко пировать

Над бытия ужасной тризной.

Пусть одинок, но радостен мой век,

В уничтожение влюбленный.

Да, я, как ни один великий человек,

Свидетель гибели вселенной.

Таким странным оказался этот поэт, игравший Гамлета, или Гамлет, ставший поэтом. Все перепуталось в России, которую, как известно «умом не понять, аршином общим не измерить»

Он не собирался умирать от отравленной шпаги, но знал, что жить ему придется в страшном мире, где смерть бы показалась незаслуженным даром. И очень точно напишет о нем через двадцать лет, лучший из его биографов — А. Ахматова «И принял смертную истому, как незаслуженный покой».

Но до того момента оставались еще стихи, романы, потрясающие этот мир, великолепные влюбленные женщины, и те, кто в ярости не мог разгадать его загадку, и потому готов был обвинить во всех смертных грехах. Оставалось создать еще один великолепный миф, и прежде, чем уйди, испытав «великолепное презрение», оставить разрушенному миру свои творения.

Но пока, в самом начале ХХ века, на поспешно сколоченной сцене в старой дедовской усадьбе он играл Гамлета.

И оставался прекрасным принцем и рыцарем и потом в жизни — это был лучшая и почти единственная его роль, которую подарила поэту судьба, и не смогла отнять революция со всем ее насилием и кошмаром.

Роль ли запрограммировала дальнейшую жизнь Поэта, или в Книге Судеб она была изначально записана, и он просто исполнил предначертанное, как знать. Но потом и он, и многие из тех, кто стали свидетелями этого действа, писали об удивительном спектакле.

Он был очень молод и очень красив этот Гамлет, он смотрел в лицо Офелии и не скрывал своей влюбленности. И что бы ни говорил он по тексту пьесы, все, кто знали, их были уверенны в том, что не завтра так послезавтра младшая дочь знаменитого химика, на свое счастье и на свою беду станет его женой. И останется ею на всю жизнь, какие бы потом страдания и беды им не пришлось пережить.

Это про нее он запишет, отвечая на бесчисленные вопросы о своих романах и похождениях «Для меня в мире всегда существовали Люба и все остальные женщины». Более точного ответа не придумать для всех, кто потом напишет страстные воспоминания, и будет уверять нас, что именно она была единственной любовью великолепного поэта.

И только ей, своей Офелии, он напишет поразительные строки:

Все-таки, когда-нибудь счастливой

Разве ты со мною не была?

Эта прядь — такая золотая

Разве не от старого огня? —

Страстная, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня!

И Офелия с самого начала знала, что они связанны друг с другом навсегда, он внушил ей это, она чувствовала это сама. Но по тексту пьесы она должна была погибнуть от жестокости и неверия жениха.

Могли ли они оба думать о том, что пусть не так глобально, но потом эта странная пьеса отразится на всей их жизни, и когда снова и снова они будут расставаться, не эту ли сцену гибели Офелии будет он видеть, и переживать ее уже по настоящему в жизни.

Говорят, что Любови Дмитриевне принесли уже после смерти поэта красивый альбом с картинами и фотографиями, посвященный юбилею А.С.Пушкина. Когда она листала его страницы, то ее взор остановился на портрете Н. Н. Пушкиной. Она долго вглядывалась в ее черты и никак не могла закрыть эту страницу. И не удивительно, ей лучше других было известно, что такое быть женой первого поэта. Это к ней он обращался:

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь

Разве не о любимой роли, разве не о Гамлете думал он в те минуты, когда писал это стихотворение. Создается такое впечатление, что всю жизнь спорил он с датским принцем, который не был так милосерден к невинной своей возлюбленной. А она так и осталась той юной и прекрасной Офелией в его памяти, которую когда-то на сцене он увидел впервые и был уже безнадежно влюблен навсегда.

Ты всегда мечтала, что сгорая,

Догорим мы вместе — ты и я,

Что дано, в объятьях умирая,

Увидеть блаженные края…

Так через пятнадцать лет была дописана поэтом знаменитая пьеса о Прекрасном и жестоком Принце.

***

В императорском дворце, в домашнем театре, они были так модны в то время, для самых близких ставили пьесу. И это была знаменитая трагедия Шекспира.

Гамлета играл, конечно же, цесаревич, будущий император Николай 2. Эта роль, о которой мечтал бы любой из актеров в любом театре мира, досталась ему по праву положения. Никто не посмел бы поспорить с его желанием сыграть Гамлета. Ему суждено было прожить короткую жизнь датского принца и умереть.

Что чувствовали те, кто видел эту пьесу, когда он пока на сцене, упал, заколотый отравленной шпагой. Потом он поднялся, произошло, как и всегда в театре бывает, чудо воскрешения. Но мог ли чувствовать кто-то из тех, кто видел эту трагедию, что очень скоро все это повторится в реальности? Вряд ли. Его считали счастливчиком, ему завидовали многие. Он на самом деле был принцем и наследником. Великолепная мать его с грустью и тревогой думала о его будущем, о том необъятном государстве, которое должно перейти к ее сыну. Они с ее суровым мужем смогли удержать его от всех воин и революций. Она, ставшая невестой одного из царевичей и женой второго, видела истерзанное после взрыва тело бывшего императора. Было отчего прийти в ужас, но все тогда обошлось. Ее сын не был похож на своего отца, к великому сожалению. Он играл Гамлета, и Он был влюблен в прекрасную балерину, принцесса ждала его и страдала, о какой гибели мог думать тогда наследник русского престола?

Но и на этот раз знаменитая пьеса не могла не отпечататься на его судьбе или судьба оказалась странно переплетенной с историей о коварстве, бунте и гибели.

И он очень любил свою Офелию, больше всего на свете, и не посмел бы никогда ее и ни в чем обвинить. Только их жизнь оказалась страшной катастрофой.

Вероятно, в реальности им не приходилось сталкиваться, тому Гамлету, который, покинув подмостки, стал первым поэтом и рыцарем прекрасной дамы, и тому, который надел императорский венец и стал Государем Всея Руси и последним императором. Но об этом нет ни одного достоверного свидетельства. Хотя они жили в одном городе в то тревожное жуткое время.

У них не было, вероятно, ничего общего, кроме любви, роли Гамлета, сыгранной в юности, и революции с ее отравой для любой души, а уж такой как у Гамлета — вдвойне.

И дни их были сочтены.

17 июля 1918 года вместе со всей семьей: наследник, императрица, четыре великих княжны, Последний русский император будет зверски расстрелян одуревшими от водки и наркотиков рабами, которые теперь считали себя господами. Такое случалось и прежде, не только в России, но нигде они не были так безумны, так жестоки, как в его стране, в его время. И ему оставалось только произнести вечное: «Прости им, Господи, они не ведают, что творят». И на этот раз он и все его близкие погибли по настоящему — большего кошмара нельзя было придумать, никакой великий драматург не сочинил бы такого.

Второму Гамлету оставалось жить еще три года и несколько дней. В этом новом мире за него хватались, как за спасительную соломинку, те самые озверелые большевики, которым не было дела до поэзии и литературы, но они упорно искали оправдания для себя и своих злодеяний, и им нужен был Первый поэт.

А он задохнулся, отказываясь принимать лекарство, и строить светлое будущее, из-за которого они уже успели уничтожить половину страны.

Могло ли его что-то удивить, когда 20 лет назад уже были написаны строки о том, что с ним и с этим миром должно было случиться?

Да, я, как ни один великий человек,

Свидетель гибели вселенной.

Да и как можно было жить, когда они сожгли Библиотеку, то единственное, вечное, что не может быть уничтожено никаким бунтом, никакой революцией — это культура, которой он до конца служил, когда уже был расстрелян русский император, его дети и все, кто был ему близок или дорог.

В этом мире ничего больше не было — наступил конец света, они уничтожали друг друга. И он задохнулся.

В истории болезни перепуганные врачи дрожащими руками записали:

«Умер от нехватки воздуха» — а что еще могли они записать о гибели первого поэта.

— Что мы наделали, мы убили Александра Блока, — кричал Луначарский, когда до него дошло извести о его смерти. Но его быстро заставили замолчать.

Так странно отразилась знаменитая трагедия на нашей истории и на нашей культуре.

В этом мире ничего случайного не бывает. Только некоторые факты кажутся мистическими. И от совпадений становится жутко.

Женщина, безумная гордячка

Женщина, безумная гордячка,

Мне понятен каждый ваш намек.

А. Блок

О зеркала, зеркала, зеркала.

Они везде, они сверкают и темнеют в этой зале. Они заставляют бледнеть и вздрагивать поэтов, которые летят сюда, чтобы блеснуть своими талантами или раствориться в их глади.

Порой хозяйку салона приходится ждать слишком долго. Но Поэту казалось, что она, как истинная ведьма, которая только притворяется ангелом небесным, и очень искусно притворяется, где-то скрылась, притаилась и следит за ним из своего укрытия.

Зачем? А кто может знать, зачем ей это нужно.

И он обреченно ждет, пока она появится в голубом одеянии.

Почему-то вспомнился старый миф, о том, что герой, каким бы героем и сыном богов он не был, может смотреть на нее только в зеркальный щит, чтобы сохранить самообладание, а то и жизнь саму. Но ему не приходится выбирать, потому что условие здесь ставит она, и правила игры у нее свои собственные.

Но попробовал бы кто-то из Мастеров, а уж тем более юнцов, не поддержать эту игру, не принять эти правила.

Он не пробовал, да и другим не советовал.

Впрочем, здесь никто советов и не спрашивает. Просто исполняют все, что требуется.

Поэт смотрел в зеркало, больше смотреть некуда было, куда бы ни повернулся, и куда бы ни бросил свой взор, будет все равно зеркало. И в одном из них она мелькнула в розовом на этот раз — странная перемена.

Неловко повернулась, словно оступилась, хотя любой бы подтвердил, что это только странная игра, и платье соскользнуло с ее плеча почти на половину. Он странно вздрогнул, не в силах оторваться от зеркала, но и повернуться к ней не мог. Он окаменел, как Тезей перед вратами Аида. И где тот Геракл, который спасет его?

Появился не древний герой, а его друг блестящий и такой же непредсказуемый, как и она сама. Он, кажется, даже не заметил этого раздевания странного, и порывисто открыл крышку рояля.

И музыка заставила встрепенуться всех троих. Он обратил свой взор на эксцентричного пианиста, а она в это время привела в порядок свои одежды, которые скорее обнажали, чем прикрывали тело.

Но он меньше всего надеялся нынче увидеть здесь Пианиста, потому что накануне произошла странная стычка, он сам был тому свидетелем. Когда тот с упоением прочитал стихотворение:

Я сбросил ее с высоты

И чувствовал тяжесть паденья.

Колдунья прекрасная! Ты

Придешь, но придешь, как виденье!

Ты мучить не будешь меня,

А радовать страшной мечтою,

Создание тьмы и огня,

С проклятой твоей красотою!

Я буду лобзать в забытьи,

В безумстве кошмарного пира,

Румяные губы твои,

Кровавые губы вампира!

И если я прежде был твой,

Теперь ты мое привидение,

Тебя я страшнее живой,

О, тень моего наслажденья!

Лежи искаженным комком,

Обломок погибшего зданья,

Ты больше не будешь врагом…

Так помни, мой друг, до свиданья!

Все замерли в зале, даже те, кто не слышал ни одного звука, и был далеко, они просто почувствовали, что происходит нечто, и невольно туда повернулись.

— Я ничего не поняла, — улыбнулась она, но в первый раз улыбка оказалась какой — то растерянной, ничего подобного не помнил поэт прежде, при ее гордыне и самоуверенности дикой. А Пианист вдруг встрепенулся:

— Мне нужно свою голову приставить вам, чтобы вы поняли.

Ярость заискрилась в прекрасных глазах его.

— Не стоит, — очень тихо произнесла она, развернулась и направилась к другим гостям.

Тогда поэту показалось, что его друг смертник, он даже мысленно попрощался с ним, но вот только пара дней прошла, а он здесь, он принят благосклонно снова и дарит им музыку, да кто и когда сможет их всех понять?

Нет, он, погруженный в историю и античность, не пытался даже этого сделать. А Афродита выходила из пены морской, и появилась она, но о том лучше не думать вовсе.

И не та ли самая Афродита первой взглянула в волшебное зеркало, которое убеждало ее в том, что она на свете всех милее, всех нарядней и белее, и когда Психея попробовала невольно вмешаться, что стало с бедной душой?

Странный был вечер, полуобнаженная ведьма, да что там королева ведьм и поэтов, музыка того, кто посмел публично намекнуть на то, что ее чары ему больше не страшны. Не о том ли мифе еще раньше вспомнил профессор филологии, и она, явно ищущая новых жертв, хотя ведь всем понятно, что ни один из них не станет ее возлюбленным. Даже если он сойдет с ума от страсти, которую она так стремится разжечь в его душе.

Она отойдет в сторону, обнимет своего мужа, и будет из глубины зеркал наблюдать за тем несчастным.

И из глуби зеркал ты мне взоры бросала,

И, бросая, кричала:- Лови

Но влюблялся ли в нее кто-то по-настоящему? И на этот вопрос не смог бы точно ответить поэт.

Что это, наука страсти нежной, которая никогда не коснется души, потому что Психея погублена Афродитой, она где-то в дремучем лесу, спит в хрустальном гробу, и еще не нашелся тот безумец, кто освободит ее и вернет в этот мир.

И блестящий музыкант, единственный, бросивший вызов ведьме, не сможет этого сделать, потому что они одного поля ягоды, в сущности, это игра, она рано или поздно разрушит прекрасные, но бездушные тела.

Они возвращались домой вместе. И Пианиста, которому вроде бы не о чем было особенно волноваться, наоборот, радоваться надо, но поэт видел, что на душе у него было странно тревожно. Он это сразу почувствовал.

— Она приняла тебя?

— Что, я не о ней, я о нем?

Он умел говорить загадками, поэт боялся спрашивать, о ком, о нем, вдруг закричит так же:

— Мне нужно свою голову приставить вам, чтобы вы поняли.

А то и что-то еще более резкое и неприятное. А он и без того в последнее время только и сносил удары по своему самолюбию.

Поэт решил, что Пианиста почему-то волнует муж ведьмы, хотя не мог ума приложить, что такого мог этот ученый червь натворить, он зануда, конечно, странная, но что о нем волноваться? Она навсегда останется с ним, и это решено раз и навсегда на небесах, да у него, кажется, и соперников нет никаких, это все так, забава.

Профессор с интересом взглянул на своего спутника, и упрекнул себя за то, что говорит с другом загадками, ведь тот вчера не был на вечеринке в знаменитой Башне так и не появился, словно чувствовал крах.

— Да при чем здесь ее муж, — словно прочитал чужие мысли он, — я говорю о первом поэте эпохи.

Голос звучал насмешливо, но насмешка казалась скорее горькой. Он и хотел, а не мог так искусно притвориться, потому что речь шла не о ведьме капризной, а о поэте, это совсем другое дело.

— И кто же себя гением или первым поэтом на этот раз объявил? — поинтересовался он.

— Да в том — то и дело, что не объявлял, он пришел и прочитал стихи.

— Какая невидаль, — все еще отбивался его спутник, — а кто их там не читает, хотя бы один нашелся.

— Прекрати, ты не веришь моему вкусу и чутью, ты думаешь, мне легко признать, что он первый.

— Не кипятись, когда я тебе не верил, но, сколько было народу, сколько было выпито в тот вечер.

— Я протрезвел, когда он начал читать, и потом еще несколько раз заставляли его читать «Незнакомку», и диагноз подтвердился.

Последняя фраза прозвучала почти зловеще. Тревога и в душе поэта нарастала, ему уже хотелось видеть того, о ком они говорили.

Встреча произошла через несколько дней. Он был красив, да что там великолепен, неотразим, хотя многое дал бы Поэт, чтобы хотя бы во внешности его был изъян.

И в стихах была та непередаваемая сила и прелесть, из-за которой можно было уже начать волноваться. Но он надеялся, что это пройдет, что свеча сгорит и погаснет даже скорее, чем они думают, потому что мало прогромыхать и на миг осветить небо невероятным светом, молнии ослепляют, но забываются быстро.

И все-таки, вспомнив, что он должен быть после обеда у ведьмы, он позвал с собой Рыцаря, пусть он полюбуется на нее, а она на него. Возможно, уже вечером он сможет поведать своему вспыльчивому Пианисту, что не так страшен черт, как его малюют.

Рыцарь хранил спокойствие, он даже благодарности не выразил за то, что тот взял его с собой.

***

Они оказались среди зеркал, как обычно. Но поэт странно заволновался, потому что, в какое зеркало, с какой стороны бы не взглянул на себя, во всем он проигрывал этому великолепному юнцу, а это был самый болезненный удар по его самолюбию.

Может потому, он не сразу заметил и ее появления, а когда заметил, то забыл о парне. Она стояла перед ними совершенно обнаженная. И зеркала отражали это великолепное тело слегка прикрытое светлыми волнистыми волосами. Взгляд метнулся на юношу. Тот оставался так же спокоен, только легкая улыбка появилась в уголках его губ.

— Простите, я не совсем одета, — говорила она, — усаживаясь в кресло, — я не ждала вас, — повернулась она к нему, — но рада, столько шума из-за вас было накануне.

— Это преувеличение.

— Но здесь и сейчас ту «Незнакомку» мы услышим.

Она повернулась к онемевшему поэту. Он не был рыцарем, и спокойствие хранить умел не особенно, потому оба они заметили, как он возбужден, красные пятна появились на щеках, он поспешно сел.

Но когда зазвучал тихий голос, он забыл даже о том, что ведьма обнажена, впрочем, служанка уже принесла полупрозрачный голубой халат и она в него завернулась, потому что в эффектных выходах больше не было необходимости.

Он дочитал стихотворение до конца.

Поэт сцепил пальцы. Они услышали аплодисменты ее незаметного мужа, который вышел и благосклонно слушал его. Впрочем, к середине стихотворения от спеси и надменности не осталось и следа. Все меняется даже в мире зеркал.

Он немного смутился оттого, что среди этих небожителей произвел такой фурор. И поспешно раскланялся с ним.

Он ушел куда-то во тьму, а они стояли все трое в полутемном зале среди зеркал и смотрели ему в след.

Гробовое молчание. И только зеркала хранили в глубине своей эту вспышку молнии, уже ставшую благоуханной легендой.

Потом он напишет ей, после всех бунтов и бурь:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы- дети страшных лет России-

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумье ль в вас, надежды весть?

От дней войны, от дней свободы-

Кровавый отсвет в лицах есть

Изысканная прелесть миража. Дневник валькирии

Пролог романа «Королева декаданса»

Изысканная прелесть миража,

Эпоха декадансовых страстей.

В движенье каждом сумерки дрожат,

Обволокла туманами гостей,

И стала говорить с ним ни о чем,

Но как же славно в пламенном бреду.

И Скрябин нынче чем-то огорчен,

И по стопам сказители бредут.

И танец Саломеи на ветру,

Когда одежд растают миражи,

Куда-то королеву  уведут,

А голос обреченно так дрожит.

Изысканная прелесть наготы,

И наглости прелестная  возня,

От чаянья  отчаянья   цветы

Все срезаны, и боли не унять…

Век страсти, превратившейся в ничто,

Все Незнакомки в синем, ты одна

В зеленое закуталась пальто

И вышла в полночь, полночь холодна.

На Невском обезумевший от грез,

Молчит создатель призрачных миров.

Все рушится, без слез и без угроз

Усталый мир зачах, он не здоров.

Как здорово у  дикой высоты

Остановиться и кого-то ждать.

Кидать куда-то мертвые  цветы,

И об ушедших  после вспоминать.

Самоубийство — это не протест,

А тихая симфония  потерь.

Безумен Врубель, кто ж здоров теперь?

И только вереницею смертей

Отмечен  тех времен усталый  ход,

Но обнажиться, в небесах паря.

И знать, что бунт неистовый придет,

И покачнется  черная земля.

Надменна гордость, спесь всегда ль права,

Но больше нет ни Невского, ни снов.

И только конь летит на Острова,

И только стан твой обнимает ночь.

Уходят все, и ужас корабля,

Везущего в Европу русский люд,

Раздавит в грозный час немой тебя,

И тихий голос: — Нет, я остаюсь.

— Погибните. — А вы умрете там.

И ни о чем последний разговор,

Валькирия шагает по цветам,

По мертвым розам, и глядит  в упор.

Все это сон, но что реальней снов?

Глухая ночь, над Невским, пустота,

И призрачен Париж, но как-то нов,

Все скомкано, а эта жизнь не та.

Мы рвались все сюда, какая блажь,

Но знали, что в Россию мы вернемся,

А вот теперь Париж — немой шантаж,

Он примет нас, но сразу отвернется.

— Там умер Блок, сказал мне кто-то, боль.

Но он был обречен давно, я знаю.

Где Незнакомка, где его Любовь?

И снова все о прошлом вспоминают.

Есть только Невский, тьма его и свет.

Валькирии внезапное явленье,

Дыхание Невы, холодный снег,

И пропасть грез, их ярость, и забвенье.

— Мы мертвецы, нас не спасет Париж,

И все-таки мы организм единый.

— Валькирия. О чем теперь молчишь?

Порыв в провал, и нервные мужчины.

Ругался Бунин, а Куприн молчал,

Рвалась назад безумная Марина.

А для меня страстей немой оскал,

Пожар, туман и  пропасти лавина.

Нам остается тягостный Париж,

Замучен Блок и Гумилев расстрелян,

И разве там ты  с ними устоишь,

Ты сможешь жить? Не верю, не уверен.

Набоков о расстреле говорит,

Его бы точно сразу расстреляли.

Но нет, в Париже будут хоронить,

Нам не вернуться, раз мы убежали.

Валькирией обещанный нам рай

Похож на ад, и все-таки Вальхалла.

Она парит, смеется: «Выбирай»

Летела в бездну и крылом ласкала.

В движенье каждом сумерки дрожат,

Обволокла туманами гостей,

Изысканная прелесть миража,

Эпоха декадансовых страстей.

Люба и все остальные женщины

Черный ворон в сумраке снежном,

Черный бархат на смуглых плечах,

Томный голос пением нежным,

Мне поет о южных ночах

А. Блок

Я знаю этих маленьких актрис,

Настойчивых, лукавых и упорных,

Фальшивых в жизни, ласковых в уборных,

Где каждый вечер чей-то бенефис.

А. Вертинский

Была метель, да такая, что и в двух шагах ничего не было видно. Спокойно можно было наткнуться на человека, проходившего рядом. Валентина спешила из театра в теплый дом, и хотела только поскорее добраться и согреться около камина. И забыть о ссорах, раздорах, чужих любовниках, и не сыгранных ролях, которыми заполнен был этот странный мир. Как утомительна эта жизнь. Но беда и состояла в том, что другой она не знала и знать не хотела.

Муж склонился над трудами своими вечными. Для него книги и чья-то давно забытая жизнь была значительно важнее, чем она, чем ее вечные проблемы. Самое большое, что он позволял себе — ее премьеры спектаклей. Он сидел там, но так торопился уйти, что ей оставалось рыдать на званых ужинах, придумывая для него самые веские оправдания. Они делают вид, что верят, и это не трудно было сыграть, но если бы не театр, она давно бы похоронила себя в этом особняке, который ненавидела со всей пылкой, нерастраченной страстью. А ведь она была еще совсем молода, хотя кто видел, кто помнил это.

В метели она наткнулась на кого-то. Наталья окликнула ее по имени.

Они служили в одном театре.

— Ты домой, а не пойти ли нам на поэтический вечер.

— Ты же знаешь, муж, — развила она руками, хотя больше всего боялась, что та пропадет в метели, не повторит своего приглашения. Но она была настойчива.

— А что он заметит твое отсутствие? Придумай что-нибудь, ведь он же не Арбенин, да ты и браслет не потеряешь. Мы можем уйти раньше.

И она согласилась, решив больше не испытывать судьбу.

Как же редко удавалось ей оказаться в таком обществе: поэты, актеры, художники. Какими красивыми, какими свободными они были или казались.

И она вдруг ощутила, что жива. Не играет чужую жизнь, не прозябает в собственном доме, не зная, куда себя деть, слоняясь из одного угла в другой, а живет, смотрит на кого-то, кому-то улыбается.

Правда, они были довольно странными людьми. Кто-то пел, кто-то кричал, кто-то так барабанил по клавишам рояля, что он готов был развалиться у всех на глазах.

Она поморщилась, слыша эти звуки, которые они называли музыкой, и не сразу поняла, что произошло. Там все время, каждую минуту что-то происходило. Наталья принесла фужеры с шампанским, и они о чем-то говорили, еще не ведая, что заставило всех замолчать. Это казалось невероятным.

— Что там? — спросила Валентина.

— Он пришел.

Интересно, кого тут не хватало? Уж точно не человека.

И она резко повернулась.

На мгновение только их взгляды встретились. Потом, когда она рассказывала, ей никто не верил, что видела она Его тогда в первый раз. Да и что удивительного? Кого она видела в те времена, с кем была знакома?

Он был равнодушен, ко всем восторгам и взглядам. Наталья лукаво улыбалась, и говорила, что у нее есть какие-то странные его стихи, ей посвященные, но мир перестал существовать, все исчезло и больше не имело никакого значения, кто и что говорил и делал.

№№№№

Наталья видела, какое впечатление он произвел на Валентину в тот вечер, и странное чувство ревности к нелюбимому человеку ужалило ее. А когда она исчезла вместе с ним, она даже вспыхнула и думала только о том, как вероломны мужчины. Домой пришлось отправляться в одиночестве, это казалось неприличным.

Она влетела к ней в уборную на следующий день раньше назначенного часа:

— Стихи от Блока! Блок посветил мне стихи.

Она была переполнена восторгами и так взволнована, что Наталье осталось только пожать плечами и взглянуть на его почерк, она его знала и не перепутала бы ни с каким другим:

В легком сердце страсть и беспечность,

Словно с моря мне послан знак,

Над бездомным провалом в вечность,

Задыхаясь, летит рысак.

Снежный ветер, твое дыханье,

Опьяненные губы мои,

Валентина, звезда, мечтанье!

Как поют твои соловьи…

Наталья вспыхнула, она вспомнила недавнее, где тоже было о поцелуях, то, что ее возмутило больше всего. Тогда он говорил, что думал о снежной королеве, о поцелуе, который заморозит сердце, и может убить, и удивлялся тому, что она так плохо знает знаменитую сказку. Там и на самом деле ничего такого не было, а здесь дыхание, ее имя, явные намеки на связь. Может быть, он хотел, чтобы она увидела и ревновала. Хотя это было большой глупостью. Но та другая, уже не помнит никого ничего. Она не думает даже о собственном муже. Но она понятно, влюблена, а он, почему он подвергает ее такой опасности? Какая беспечность.

— Я так тебе благодарна за то, что мы пошли на этот вечер, — лепетала она, речь ее от восторга сбивалась, она и на самом деле готова была задохнуться.

Но ведь она не любила его, и все своим подругам сто раз это подчеркивала, так что же случилось теперь. Почему чужое счастье так на нее действует?

— Он так много говорит о мире, о грядущих бедах, я ничего не понимаю в этом, но он совершенно покорил меня с первого взгляда, да ты все и сама видела.

Она видела, и могла поверить, что он смотрел на нее смеющимися глазами и провожал до дома. И надо было сказать, что все влюблены в него, и он позволяет себя любить, и о том, что с такими восторгами его уж точно никак не удержать, но зачем, пусть порадуется немного, ей, бедняжке и без того, так мало выпало радостей в этом мире. Ученый муж такая скука, а она так наивна и глупа, что только такой тюфяк, погруженный в свои книжки, и может терпеть ее. А поэт совсем другое дело, он бросит ее, как бросал всех.

Она помнила вторжение его жены. Та почувствовала тогда настоящую угрозу, и спрашивала ее, готова ли она взять на себя все хлопоты по хозяйству, заботу о нем.

О чем разговор, она вообще не понимала, что и для кого она должна делать, и сказала только, что, в отличие от нее, не собиралась ревновать его к целому миру, и со всеми женщинами выяснять отношения.

— Даже если бы я его любила, это слишком утомительно.

Она так и не могла понять, обрадовалась ли та или огорчилась. Но у нее не было еще и мужа в придачу, о чем же думает Валентина.

— Зачем я ему? — верещала Валентина, — я боролась, я сердилась, я возмущалась, я смеялась.

И снова ничего не ответила Наталья. Только в глубине глаз ее появилась насмешка. Она хотела сказать о том, что рыдания еще впереди, но опять же не сказала этого. Всему свое время.

И снова откуда-то издалека долетел ее голосок:

— Я пою, я пою все утро, я видела его вчера, и встречусь с ним сегодня. Как мучает меня этот великий человек, сам не зная того.

Они скоро узнали все, что она даже стихи писать начала, вот уж чудеса-то невероятные.

И нет спасенья, нет возврата,

В открытом море черный шквал,

Душа звенит, тобой объята.

Маяк погас. Девятый вал

Она смотрела в глаза Наталье. Та только усмехнулась, решив на этот раз быть откровенной.

— Не показывай им ему, не потому что стихи плохие, но он не любит поэтесс, уж казалось бы, Ахматова, но он все время подчеркивает, что понимает и принимает только актрис, вот актрисой и оставайся. Покажешь ему, когда сама захочешь с ним расстаться, или когда он заставит тебя сыграть разрыв.

Услышав все это, Валентина отпрянула от нее, как от ярко вспыхнувшего пламени. Она поняла вдруг, что и то, и другое может случиться с ней, как до сих пор она о том не думала.

Они столкнулись с ее мужем, он узнал о том, что давным-давно было известно всем, ярился, вызывал на дуэль.

— Он Пушкин, а не ты, дорогой, ты перепутал, надеюсь, Дантесом ты быть не хочешь, это черт знает что, — только и говорила она.

И эти слова остудили его. И на самом деле, перед ним был первый поэт, он почувствовал, что от переполнивших душу чувств потерял ориентацию в пространстве, и не хотел усугублять положение.

Ей пришлось сыграть разрыв, чтобы все немного успокоилось, а потом он уже сам умчался в метель с кем-то другим. Но прислал еще одно письмо-послание на прощание

И, готовый на новые муки,

Вспоминаю те вьюги, снега,

Твои дикие слабые руки,

Бормотаний твоих жемчуга.

Она понимала, что это реквием, и совершенно бесполезно что-то менять в мире, его тройка уже умчалась прочь, от нее и следа в метели не осталось.

Она же до конца своих дней сохранила глубокую привязанность к поэту и тяжело переживала его смерть.

Случайно столкнувшись с Натальей, она с ужасом говорила:

— Я видела его мертвым. В какой праздничный, залитый солнцем день хоронили его. Без отчаянья думать о смерти Блока нельзя. Блок- оправдание нашего времени, того, когда мы были молоды и счастливы.

Ничего не ответила ей та, которую он называл когда-то Снежной девой, она единственная смела не любить его. Но она подумала о том, что они, являя собой холод и страсть были двумя противоположными гранями его стихов и чувств и должны были странно дополнять друг друга. В тот день, она не стала говорить рыдавшей Валентине о том, что в своих дневниках он записал когда-то: «Для меня существуют Люба и все остальные женщины», каково было ей сознавать, что она относилась ко всем остальным? Теперь им вовсе нечего было больше делать.

Страшный мир! Он для сердца тесен!

В нем твоих поцелуев бред,

Темный морок цыганских песен,

Торопливый полет комет.

И визжала заря о любви

Зимы тогда были метельными, вьюжными, казалось, что сам дьявол, ухватив людские души, кружил их в невероятной пляске. Уж не Саломея ли готова была покорить безумного от страсти царя, чтобы выпросить у него душу пророка. И он бы снова отдал все, что она не попросит.

Снежная королева витала где-то высоко, но Поэту хотелось тайны, и он назвал ее Девой Метелей. Хотя с каких это пор он стал интересоваться девами?

И что могли принести ему, все испытавшему и все пережившему, девы, с их робкой застенчивостью, с их желанием убежать, приближаясь, когда кроме визга ничего не добьешься, и все-таки было в них что-то таинственное и первозданное, как и в этой метели.

— Девы, конечно, девы, если прекрасные дамы давно растаяли, и от них не осталось следа. Он точно знал, как поддержать ту невероятную славу, которая на него обрушилась. Посторонним кажется, что она явилась внезапно, так со стороны все и выглядело, и даже близкие не догадываются о том, что необходимо сделать для того, чтобы внезапность стала закономерностью.

Конечно, многое было дано с самого начала — исключительная внешность, талант, странная музыкальность, атмосфера профессорского дома, мать и тетки, которые в нем души не чаяли. Этого достаточно для начала, но потом нужны были мифы, дивные сказки. И он создавал их самозабвенно, а этому помогала его грандиозная слава, и метель, и та музыка, которая была слышна только ему одному в те дни удивительного вдохновения.

Даже ему порой казалось, что все в его жизни и судьбе происходило само собой, но ничего не бывает само по себе. И он это прекрасно понимал.

А в эту метельную зиму, когда растаяла Снежная Дева, он стал думать просто о деве, о юной девушке. Но они только смотрели широко открытыми глазами и ускользали. Они боялись чего-то неведомого, то, что им было непонятно, неизвестно, но ясно ощущалось, от него исходила невероятная сила зла и страсти. И они убегали от него, от которого никто никогда не посмел бы уйти.

Он с самого начала знал свою власть над их душами, над их думами и поступками, хотя для того, чтобы завоевать их не прикладывал никаких усилий, и если что-то предпринимал, то, скорее для журналистов, с их неутомимым стремлением создавать сенсации и сплетни.

Потом они будут допытываться и гадать, что может значить черная роза в бокале шампанского, и, видя его неотразимую улыбку, странно бледнеть и замолкать, и это при их разговорчивости. А то и значит, что они никак не могут подобрать слова, как назвать это, чтобы все оставалось в рамках приличий, хорошо, что есть язык условностей, ему никак и не нужно называть.

Он усмехнулся, и улыбка застыла в уголках губ. Неподвижное лица, маска ли это, которую он когда-то редко снимал, или это уже часть сущности. Да какая, в сущности, разница, главное, что его узнают все, даже те, кто далек от поэзии, они знают какие-то невероятные истории с ним связанные. Сам ли он их придумал и режиссировал, или это сделали его друзья — приятели, теперь в этом и не разобраться. Стоило только запеть Валентине, а ему потом написать несколько строк о ее пении, и на самом деле чудесном:

Валентина, звезда, мечтанье,

Как поют твои соловьи.

И пошло, поехало, говорят, что они умчались от ее мужа куда-то в метель. Он никак не мог вспомнить, было ли это. Но если взглянуть на ярость, нарисованную на лице ее мужа, знаменитого историка, то, вероятно, все было. А если не было, то это следовало бы придумать. Он ничего не комментировал, потому что все было в его стихах. И если они чего-то не понимали, то это не его забота.

Черный ворон в сумраке снежном,

Черный бархат на смуглых плечах…

Она и на самом деле была восхитительна, и не могла отказаться от такого приключения, да и кто мог? Только та сама непорочная дева, которая все чаще приходила к нему в последнее время в его мечтаниях.

О, девы, девы, каждая из них рано или поздно становиться восхитительной любовницей или сварливой женой, но это уж как получится. И столкнувшись с такой девой, он постарается удалиться и никогда не увидит этого превращения прекрасной бабочки в гусеницу, хотя должно было быть наоборот, но у женщин все не как у людей.

Впрочем, наступили времена, когда он должен был попросить прощение у каждой из них, и написал совершенно искреннее:

Милая, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня.

Написал и отправился бродить по заснеженному городу, теряясь где-то в метели, потому что в такую чудную погоду сидеть в доме, где пусто и душно было невыносимо.

В последнее время в доме становилось все более суетно, и странные происшествия случались.

Приходили какие-то девицы, и уверяли в том, что они предназначены ему судьбой. Но как многогранна и многолика его судьба. Он мог бы создать уже целый огромный гарем, но и тогда бы понял, что, в сущности, ему не нужна ни одна из них. Хотя возможно восточные правители и набирают всех подряд, потому что им не нужна ни одна. Как легко и приятно быть одиноким, когда тебя окружает толпа, и ни одна не смеет ничего требовать. Они только покорно ждут своего часа, и всегда рады твоему внезапному появлению.

Он поравнялся в тот момент с «Виллой Родэ» и решил зайти именно туда. В том шуме и цыганском гамме особенно хорошо думалось.

Столик около окна, зеркала, в которых отражается мир в каком-то странном, перевернутом своем величии. Этот дикий визг и музыка, которая волновала его меньше всего, но она заглушала ту пустоту и боль, все еще оставшуюся в душе. Ему не нужен был никто, но странно ранило это одиночество. В таком гаме не будешь ждать свою незнакомку:

И каждый раз, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садилась у окна.

Нет, она просто не могла появиться тут, потому что приходила для того, чтобы поговорить о прошлом, о том, что ушло, но невозможно забыть.

Но ведь все правильно, от нее он и прятался там, где скрипки и цыганки визжали о любви, и в этих звуках слышалось нечто такое печальное, прекрасное и навсегда потерянное.

И он унесся снова в юность — ему все-таки удалось это: низкий голос, голубые бездонные глаза взрослой женщины. В них навсегда утонула душа юноши, он так и не смог ее вернуть, она не отдала, но он не особенно и настаивал.

№№№№№

Принесли шампанское, самое лучшее. И в тот момент уже не таинственная незнакомка, а реальная девушка, странное создание для такого места, села за соседний столик. Конечно, она была не одна, такая живая и яркая, та самая, которая приходила в его сны и грезы.

Он не мог оторвать от нее взора. Она странно заволновалась и села так, чтобы ему было хуже ее видно, спутница что-то сказала ей, и она вздрогнула.

Какая смешная, наивная, нелепая девушка, ей кажется, что она, при ее юности и неопытности, может от него защититься. И страсть охотника, который должен поймать добычу в свои сети мгновенно вспыхнула в его душе. Сколько раз повторялось это в его жизни, и сколько раз еще будет повторяться.

Официант принес темную розу, он поставил ее в бокал с шампанским и передал девушке. В первый раз здесь не было поблизости журналистов, они упустили свой главный материал о том, как знаменитый поэт соблазнял очередную незнакомку. Но черт с ними, с журналистами, не должен же он все время на них работать, пусть ищут сенсации в другом месте, а это его личная жизнь, и она пока не написаны стихи, никого не касается. А девушка замечательная, ему хотелось увидеть только, как она воспримет его жест, откровенный, дерзкий. Но метель занесла ее сюда, а не в монастырь, не в институт благородных девиц.

Но она оказалась в таком месте, где не может рассчитывать на другое обращение.

Его задело немного то, что она смотрела на розу в бокале, который стоял перед нею, или смотрела в пустоту, ее окружавшую, словно и не было ничего.

Она так наивна и глупа, и все его усилия были потрачены напрасно?

Ему вовсе не хотелось, чтобы она бросилась ему на шею и позволила делать все. Это было бы слишком пошло и низко, он и выбрал ее потому, что она не была похожа на тех, кто стоял около его дома дни и ночи напролет. Но как она воспримет эту игру, что она скажет ему в ответ?

И в тот самый момент, когда он уже понял, что ничего не будет на этот раз. Она могла просто не знать, кто он такой. Почему каждая девушка должна знать его, их и без того слишком много, знающих и желающих знать еще ближе. И они возвещают миру о своем мнимом триумфе:

Я пришла к поэту в гости,

Ровно полдень, воскресенье,

А дальше думайте сами, что там происходило. Да ничего там и не было, только ни он, ни тем более она никогда в этом не признаются. И снова в душах людских, таких падких до сенсаций, будет царить удивительная тайна. Она необходима в творчестве, но разве можно все переводить в реальность и везде искать аналогии.

Пока он на минуту отключился от реальности, за тем самым соседним столиком что-то происходило. Он не сразу заметил, что именно вдруг случилось, с чего это началось, может быть, ей объяснили точное значение того, что может значить черная роза в бокале шампанского, а возможно сказали, кто именно так с ней обошелся. Но еще мгновение было замешательство, а потом она рванулась и бросилась к выходу, натыкаясь на людей и столики. Ее спутница застыла от неожиданности, она еще хотела расплатиться, оглянулась, но ничего так и не сказала поэту.

— Мария, — услышал он голос, но там никого больше не было.

Так неожиданно он узнал имя девушки. И все, больше ничего не было, да и что могло быть, она растаяла где-то в метели.

Она ускользнула, скорее всего, они никогда больше не встретятся.

Но ему показалось в тот момент, что ушла она не на улицу в метель, а растворилась в зазеркалье. И в зеркале напротив он еще видел ее лиловое платье, ее смятение и ярость, смешанную со страстью, чувство, которое ей неведомо, скорое всего, но она его все-таки для себя уже поняла, он приоткрыл ту завесу тайны.

А минуту назад, ему казалось, что она несокрушима, что есть в мире такая девушка, на которую не действует магия его поэзии и его обаяние.

За столик долго никто не садился, роза в бокале вина так и стояла там одинокая и брошенная, и он, не отрываясь, смотрел на нее.

Потом тяжело поднялся, хотя на этот раз был совершенно трезв, пить не хотелось, не хотелось ждать новую девушку, и все начинать сначала. Это было странно утомительно, особенно если осознаешь, что это только мгновение страсти, что по большому счету тебе ничего не нужно от этой девушки, да и она сама совсем не нужна. Она только материал для стихотворения, которое потрясет завтра тех, кто не может в стихах описать это удивительное чувство страсти, заставляющее потерять голову и увлекающее в бездну.

НО пока лучше об этом не думать. Там метель, а надо еще добраться до дома, и не замерзнуть, не затеряться в этой метели навсегда.

Он стоял в раздевалке, когда увидел, как она вернулась. Ему не хотелось в тот момент показываться из своего укрытия, но хотелось посмотреть, что же ее привело сюда.

Она оглянулась на всех собравшихся, потом приблизилась к столику, подхватила розу, оставив бокал на месте, спрятала ее в муфту и снова бросилась к двери. Она была уверенна в том, что его там нет, и никто из знакомых не увидит странного ее жеста.

Он постоял еще немного, чтобы не столкнуться с ней на улице снова и не ставить ее в неловкое положение. Девушка оказалась еще более странной, чем он мог подумать в начале.

Что она думала, о чем волновалась в те минуты, зачем ей нужен был тот цветок? Он не мог скрыть улыбку на этот раз, лицо больше не было каменным, но на улице, в этой метели, где никто никого не разглядывал и не узнал бы, можно было на время снять эту маску и улыбнуться, вспоминая пережитое.

И странное смятение царило потом в его душе, давно отвыкшей удивляться чему-то и волноваться. Но что это было, иллюзия или сон, или бред фантазии.

Он только что заметил, что на Невском было удивительно холодно в тот вечер. И коченела душа на ветру. Какая уж тут страсть, добраться бы до дома живым и невредимым, хорошо, что появился извозчик.

И в теплой комнате в полном одиночестве он посмотрел на белый лист бумаги.

Поэт знал, что это тот вечер, который невозможно забыть. Метель стучалась в окно, она рисовала на стеклах странные узоры, но в доме было тихо, тепло и уютно. И он понимал, что ускользнувшая девушка ему была необходима для того, чтобы из льдинок его мнимой страсти, которая вспыхнула и погасла в один миг, можно было сложить слово «вечность» и обрести бессмертие. Там останется его величественный образ и ее ускользающая тень, а историю любви, они придумают сами, когда прикоснутся к стихам, и у каждого это будет своя история, он позволит написать им сочинение на свободную тему.

За окошком в невероятной пляске кружилась Саломея, она готова была выпросить голову пророка у безумного царя и опьяненного внезапной страстью поэта. И в тот момент он понимал царя Ирода, когда она замрет на миг и сбросит свое одеяние, за это можно все отдать. Миг восторга не сравним ни с каким другим, а потом, потом все проходит и ничего не остается, кроме великолепных стихов.

Твои не вспомнить поцелуи

О, в этот сияющий вечер

Ты будешь все так же прекрасна,

И, верная темному раю

Ты будешь мне светлой звездой!

Я знаю, что холоден ветер,

Я знаю, что осень бесстрастна,

Но в темном плаще не узнают,

Что ты пировала со мной

А. Блок

Это было время, когда стихи перестали существовать, вернее они еще оставались в этом мире, в памяти тех, кто недавно упивался ими самозабвенно, разве можно было о них и о том благословенном времени забыть.

Но все они, брошенные в кошмар мятежа, и не понимавшие как там оказались, все еще не могли поверить, что оно, то их счастливейшее время не вернется больше никогда.

Они бродили по городу, наполненному теперь не только Двойниками, Мертвецами и Призраками, но еще и пламенем вполне реальных костров, в которых и сгорала вся их счастливая и такая беззаботная жизнь.

Она знала, что из маскарада, от которого во сне, счастливом и безмятежном сне кружилась голова, она перенеслась в чудовищный мир призраков и грез, где слышались реальные выстрелы. И то, что пули не задели пока ее гибкое тело, не прошили его насквозь — это была только странная случайность, счастливая или ужасная, как знать, ничего в этом мире нельзя больше знать наверняка. А уж актриса тем более не знала.

Ей казалось несколько лет назад, что все для нее завершилось тогда, когда ушел юный ее и любимый поклонник.

Сергей никогда не был красноречив, но тогда краткости его мог позавидовать только немой:

— Я ухожу, не надо, не говори ничего.

И все, никаких объяснений и страданий.

Никто бы не поверил, но она рыдала несколько дней, не выходя из маленькой квартиры, ничего не ела и не пила.

А потом взглянула на себя в зеркало, ужаснулась, но заставила рассмеяться, ведь она была великолепной актрисой. И еще раз убедилась, что талант, в отличие от вероломного любовника, никуда не исчезает.

Пришла подруга, которая ничего не заметила. Хорошо, что она опомнилась и привела себя в порядок раньше, и стала верещать о поэтическом вечере:

— Пошли дорогая, мне неудобно без приглашения, а вы были знакомы и даже дружны.

Она говорила о знаменитом поэте, о котором Натали успела позабыть совсем, как странно. О нем помнили все, а она имела дерзость и тогда отвергнуть его любовь, и теперь не думать о нем.

Но подруге актриса ничего не сказала, потому что та все равно ей не поверит. Но это правда.

Он в своих стихах, в которых никто никогда ничего не поймет, конечно, совсем о другом мир возвестил:

И как, глядясь в живые струи,

Не увидать тебя в венце,

Твои не вспомнить поцелуи

На запрокинутом лице?

Она ругала его тогда, она пришла в почти настоящую ярость, хотя тогда надо было репетировать Медею, и она очень долго добивалась высшего накала страстей, и сама не смогла бы с уверенностью сказать, что там было истинным гневом, а что только игрой.

Он смущенно молчал. Наталья подумала о том, как она выглядит в гневе, так же прекрасна, а что если безобразна? Все внутри похолодело.

А он уже говорил о том, что к реальности эти стихи не имеют отношения. Он перечитывал сказку о снежной королеве. Это она поцеловала Кая во второй раз, и он позабыл все, а третий поцелуй — смерть. Его поразило то, что она совсем не помнила знаменитой сказки. А она уже ярилась, кажется в этот раз по-настоящему, видя, что он отторгал ее, и считал ледышкой. И когда она пожаловалась Валентине, подруге, видевшей часть этой сцены, та только рассмеялась и уверяла ее, что поэт совершенно прав, он вообще никогда не лжет, даже в мелочах.

— Только ты могла не заметить этого его удивительного качества.

Так все путалось тогда, и к концу каждого дня, когда он появлялся, она уже не могла понять, что правда, а что ложь, из-за чего она должна сердиться, а чему радоваться.

Хотя по большому счету, ей не было дела до всего, что с ним было связанно, просто лестно сознавать, что он рядом, что пишет стихи и пристально смотрит в ее глаза. Она всегда не выдерживала этого взгляда, и первая и отпускала огромные пушистые ресницы, которым всегда гордилась. Он тогда тихо улыбался, и ощущал себя победителем. Но кто же выдержит такой взгляд.

И была еще ненависть сонма его поклонниц. Наталья это заметила не сразу, сначала просто не понимала, почему ей так трудно выходить на сцену, ей мерещился могильный холод. Она никому в том не признавалась и была уверенна, что с ней что-то не то происходит, а когда, наконец, решилась рассказать о своих страхах той же Валентине, та только рассмеялась:

— А что ты хотела, голубушка, вчера ты была одной из нас, тебе легко и просто было и играть и жить. Но как только он оповестил мир, о том, что ты его королева, хотя и снежная, они все рванули взглянуть на тебя, но вряд ли кто-то из них, — она указала рукой в зрительный зал, — питает к тебе добрые чувства. Вот и разбери хорошо это или плохо.

Она успокоилась, убедившись, что не лишается рассудка, как недавно казалось, но если эта ненависть настоящая, то что же может случиться дальше.

Она решила с ним поговорить об этом. И пришла к нему, когда там никого не было, жена его уехала на гастроли, он был один.

Я пришла к поэту в гости — это не она и не про себя написала. Она должна была сказать о том, что все кончено, он должен забыть о ее существовании.

Разговора не получилось. Он молчал, смотрел так же пристально, и только в конце сказал о том, что все, о чем она просит, не в его власти. Она думала, что это беда, но это было только полбеды, потому что на следующий день весь город читал (Она не сразу увидела ту газету, и все еще не понимала, что происходит, почему они так смотрят на ее — мужчины с интересом, женщины с презрением или яростью — непонятно, что страшнее). А когда в гримерной она увидела свежий номер газеты, то тайна развеялась, и снова гнев охватил ее впечатлительную душу:

Она пришла с мороза,

Раскрасневшаяся,

Наполнила комнату

Ароматом воздуха и духов,

Звонким голосом

И дальше, он просто и нагло описывал все, что происходило там, когда она была уверена, что этого никто не видит и не увидит никогда. Валентина была права, честности его может позавидовать кто угодно. Она заставила себя прочитать это до конца, хотя сделать такое было не просто.

Все это было немножко досадно

И довольно нелепо

Да черт бы побрал этого правдивого гения, что он себе позволяет, оставалось только надеяться на то, что не одна она к нему приходила, сколько там было влюбленных дур. Но кто-то принес ей газету. И Валентина улыбалась за спиной:

— Видно, это правда, а я их всех убеждала в том, что ты никогда бы не пошла к нему.

— Он правдив, — едва сдерживалась Натали, — и ты видишь, что там ничего нет об отношениях, мне нужно было поговорить.

Она повернулась резко к ней, так, что больно кольнуло шею.

О, как она не любила эту странную усмешку.

— Тогда жаль, тебе нечего будет в воспоминаниях написать, если бы мы поменялись местами, я не стала бы раздумывать, раз ты была там, то стоило ли останавливаться, ведь вы были одни..

Шутила она или говорила серьезно, кто вообще мог знать это:

Я рассердился больше всего на то,

что целовались не мы, а голуби,

Прочитала Валентина, заглядывая в текст из-за ее спины.

— И это останется в веках, они все будут ржать над тобой, дорогая, и это только твоя вина.

Она побледнела и запустила в нее пудреницей, но подруга увернулась, пострадала только пудреница, и смех ее слышался уже где-то в полутемном коридоре.

Наталья осталась одна перед зеркалом. Вглядывалась в полумрак и понимала, что на этот раз не сможет успокоиться.

Так это было тогда, когда она как безумная любила Сергея, и, вероятно, на самом деле была полной дурой.

Теперь они спешили на поэтический вечер. Она еще не знала, что хочет увидеть и услышать и хочет ли вообще чего-то.

Он совсем не изменился. Но какая наглость, был с какой-то рыжей кривлякой, только кивнул слегка, и скользнул по ней взглядом. Зато все, кто были там, за ними следили внимательно. И та коротконогая красавица, на которую она смотрела сверху, пыталась заслонить его собой. Все это казалось смешным, но Наталья не смеялась. Она чувствовала, что у нее было два мужчины и не осталось ни одного.

До конца вечера она просто утешала себя, говоря о том, что он не хочет показывать миру их отношения, он уверен, что она не любит его, и его мужское самолюбие задето. Хотя раньше он все показывал без всякой жалости. Но даже из зала было видно, что он смотрел все время, (она помнила этот пристальный взгляд) не на нее, а на ту, другую. Он мог отомстить ей за прошлое.

— Оперная певичка, говорят, он слышал все спектакли, где она пела «Кармен», — тихо говорила Валентина, она как всегда все знала.

— Кармен? Она? Ты шутишь?

— Да нет, ему всегда нравились странные дамы, и в эту, похоже, он пока влюблен.

Она поднялась и пошла, не глядя на всех, сидевших и слушавших. Они стали что-то зло говорить. В глубине души она надеялась, что он посмотрит ей в след. А как она могла еще привлечь к себе внимание. Хотя прежде никогда не допустила бы этого, но все меняется в мире.

Голос его звучал за спиной так же ровно и тихо. Она ушла, чтобы не возвращаться.

Хотя чувствовала и обиду, и влюбленность в душе. Поэта больше не мог застилать от нее, пустой, юный и вероломный красавчик.

В тот вечер Наталья поняла, что пропустила что-то большое и важное в реальности своей. Больше ничего с ним связанного не случилось. Хотя нет, случилось еще одно.

На каком-то вечере, когда его уже похоронили, и бунт разгорался с новой силой, к ней подошла высокая поэтесса. Она не скрывала своего раздражения, словно бы они не поделили главной роли в спектакле, какая чушь. Все театры были уже закрыты, а на роль в какой-то их пьеске она никогда бы не согласилась, даже если бы это была самая последняя роль в ее жизни. Но та самая поэтесса, которая никогда не была актрисой, произнесла странное:

— Это вы? Ну и как вам живется?

— Пусто.

Только и ответила в тот момент на странный вопрос Наталья Николаевна

— Но я не уводила Вашего мужа, почему такой тон.

— Да, вы не уводили моего мужа, да и не смогли бы.

Больше она ничего не сказала и отошла в сторону. Тогда Валентины не было рядом, она-то все знала, и объяснила бы, в чем дело. Но, вернувшись в холодный дом, она нашла у себя ее книгу, хотя забыла, что покупала когда-то и стала листать.

И тогда только поняла суть их разговора. Это снова ОН:

— Я пришла к поэту в гости,

Ровно в полдень, воскресенье.

Сначала она не поняла, и ей показалось, что та просто издевается над ней, но потом до нее дошло, что она была в гостях у него, возможно в то самое время, только он не писал ей: «Я рассердился больше всего на то, что целовались не мы, а голуби». Она стала искать ответ в его сборнике, ведь наверняка ответил. И нашла.

Красота страшна, вам скажут,

Вы накинете уныло

Шаль испанскую на плечи…

— что за чушь, что он хотел этим сказать?

И после этого Натали улыбнулась. Она понимала гнев поэтессы. Та не получила то, что хотела больше всего, и то чувство, которое для нее оказалось ненужным грузом, было подарено все-таки ей тогда, в те благословенные времена их молодости. Любящая и любимая женщина- это не одна и та же, это почти никогда не одна и та же. И чтобы подтвердить свою догадку, она вернулась к тому стихотворению, которое вызвало когда-то ее праведный гнев:

Она немедленно уронила на пол

Толстый том художественного журнала,

И сейчас же стало казаться,

Что в моей большой комнате,

Очень мало места.

Усталая женщина улыбалась.

Голос поэта, долетевший из прошлого, стал последним отблеском светлой грусти в мире, где полыхал пожар, готовый все уничтожить на своем пути, и давно не было места стихам. Она мысленно благодарила того, кого так и не смогла полюбить за ту нежданную радость, которую он ей подарил. И она была почти уверенна, что он простил ее.

И ты ничьей не будешь

Чем можно заполнить пустоту в душе, когда не стоит ждать вдохновения и жизнь давно «сожжена и рассказана», но она еще продолжается.

И снова был ресторан. И была цыганка, дикая, разнузданная, влекущая и отталкивающая одновременно. Он усмехнулся, вспоминая строчки «Песни ада». Тогда думал, что хуже быть не может, теперь понимал, что может быть еще хуже.

Это была уже не обольстительная Саломея, танец которой свел с ума царя Ирода. За него и на самом деле не жаль было отдать голову пророка, эта была бесстыдная цыганка, к такой никогда прежде не приблизился бы знаменитый Поэт, но возможно именно этого теперь, накануне катастрофы, ему и не хватало. Если уже давно им же написано:

Увижу я, как будет умирать

Любимая моя отчизна,

Я буду одиноко пировать.

Это написано было в 1901 или в 1902 году, он влюбленный и счастливый (ничего не предвещало беды) знал о том, что и как будет. Дурные прогнозы всегда сбывались.

Вероятно, он смотрел на нее слишком пристально, потому что цыганка порхнула к нему, и хотела предложить что-то, но он одним жестом отстранился, и видимо такая презрительная улыбка появилась на его лице, что она вспыхнула и отошла.

Все напоминало о том, что может разразиться скандал, но и на этот раз скандала не последовало, хотя она наверняка не могла знать, что это Поэт, тот, который вот уже семь лет потрясает умирающий мир.

Скандала не последовало, но он поднялся и пошел прочь, не желая больше все это видеть и слышать. Домой идти не хотелось, там было пусто и холодно, там все еще дежурили журналисты и девицы, иногда они были в одном лице, кто же их разберет, зачем они явились, и что у них на самом деле было на уме. И если вспомнить, как мало он с ними общался, то остается дивиться тому, как они много о нем написали. Но он никогда ничему не удивлялся.

Он медленно шел мимо оперного театра. «Кармен», цыганщина в последнее время преследовала его. Это было явным знаком гибнувшего мира. И невыносимая боль сковала сознание. Так много было обещано, и все уже закончилось, не успев начаться.

Надо было пройти мимо, не искушать судьбу, но все в душе его переменилось, дикое упрямство заставило поступить вопреки желаниям, и он зашел в полупустой театр.

На указанное место сел очень тихо. Приятно было, что на этот раз цыганка так далеко, что она не вильнет задом, откровенно предлагая тебе голую страсть и не заботясь о последствиях.

Актриса была хороша и незнакома, это он сразу заметил. И что-то оборвалось в душе у того, кого все они дружно называли снежным королем. И как не открещивался он от этого пошловатого определения, но оно соответствовало той маске, которую культивировал сам Поэт.

Но потом взвизгнула музыка, и он забыл о себе любимом, и обратил свой взор к ней.

Кармен, это замечательно, это та, которая никого не любит, и скорее готова умереть. Уж если цыганка, то эта цыганка, а не какая-то другая.

Так ресторанное представление переросло в нечто большее, великолепная музыка Бизе если не разбудила полумертвую душу, то равнодушным не оставила. Но он поднялся еще до окончания представления, встретил усмешкой взгляд той самой женщины, которая нашла ему место, если бы она не знала, кто он такой, то сказала бы что-то резкое и грубое, но она промолчала, поджав губы, а он развернулся и отправился прочь.

Он не хотел смотреть, как она будет умирать. Разве нельзя было переписать финал знаменитого творения, запомнить иную версию.

Поэт знал, что он придет снова в этот театр, чтобы еще раз все увидеть и услышать ее, а потом, пусть она умирает и воскресает снова.

На протяжении многих лет в его жизни были только актрисы. Легкие, воздушные, яркие создания, готовые все обратить в шутку и играть в любое время дня и ночи — только это его и устраивало. Если женщина была умна и серьезна, он бежал от нее, как черт от ладана, чтобы не тонуть в болоте тех путаных размышлений и бесконечных разговоров, которые окончательно убивали души, ничего не давая ни уму и ни сердцу.

Иногда они влюблялись, возможно, но он убеждал себя в том, что это была игра, им просто хотелось еще раз увидеть, насколько они могут быть убедительны вне сцены, да еще рядом с таким поэтом, у которого слава Донжуана то ли маска, то ли истинное лицо, но была она всегда.

Он возвращался домой раньше обычного, но образ Кармен снова и снова врезался в его усталую душу. Он вдруг усмехнулся, когда вспомнил странное несоответствие образа и актрисы. Она была рыжая, актриса, которая на этот раз играла Кармен. Но она смогла так его увлечь своей обнаженной страстью, что заметил он это только сейчас.

Да и Кармен ли она вообще? Ведь вся беда и состояла в том, что при столкновении он стремился к одной, а попадал совсем к другой. Женщина — только намек на тот образ, который он видел. Снежная королева не была ею, Наталья Николаевна, она была девой, а не королевой, сначала пыталась соответствовать, а потом влюбилась.

Он странно вздрогнул всем телом, вспомнив историю семилетней давности. Тогда все было так странно: сначала он стремился за нею, потом она преследовала его:

И как, глядясь в живые струи,

Не увидеть тебя в венце?

Твои не вспомнить поцелуи,

На запрокинутом лице?

Когда он с удивлением понял, что она его не любит, то так растерялся, что только и оставалось вернуться к старой самой любимой сказке о Снежной королеве, и рассказать всем ее, а актриса возмущалась искреннее, она говорила всем знакомым, взиравшим с нескрываемым интересом: «Да не было никаких поцелуев»

Конечно, не было того, о чем говорила она, но она даже и не вспомнила сюжета знаменитой сказки — второй поцелуй замораживает сердце, а третий дарит смерть. Возможно, она и смогла бы, если напрячься, сыграть Снежную королеву, но она никогда ею не была — вот в чем беда и заключалась. А потом, когда мальчишка ее бросил, когда она смогла рассуждать здраво, то решила, что может вернуться к нему, но никто никогда не возвращался, он бы не допустил такого. Ему нужен был другой миф и другая женщина, другая актриса.

Кармен. Если забыть цыганщину в ресторане, то это не так и плохо получается. Она никогда не полюбит, она только «отзвук забытого гимна», и это на самом деле последний миф, больше ничего не будет.

***

Утром поэт проснулся с ощущением скрытой радости. Он знал, что отправится в театр, чтобы еще раз увидеть Кармен.

И едва дождался вечера. И шагнул на этот раз вовремя в еще освещенный зрительный зал. Его узнавали, к нему подходили, но задерживались ненадолго, нельзя разговаривать с человеком, который не видит и не слышит тебя. А он так и поступал, когда не хотел видеть и слышать.

И хорошо, что зал уже заполнила музыка, как-то скрасилась неловкость положения.

Но что там было не так? Почему на этот раз и сцена совсем не привлекла его. Там была другая Кармен, другая актриса. Такого он не ожидал никак. Хотя надо было полагать, но ему казалось, что если он шел на спектакль, то там должно быть все так, как ему хочется.

Он едва досидел до антракта, и уже хотел уйти, когда увидел ее.

Эта встреча возникнет во всех красках в стихотворении:

Сердитый взор бесцветных глаз,

Их гордый вызов, их презренье.

Всех линий — таянье и пенье.

Она знала его, или ее просто привлек его пристальный взгляд, и она не могла от него отстраниться.

И вот так всегда, он увидел ее, но не там и не такой, это был на удивление неудачный день, Кармен не было на сцене, бедняжка только пыталась что-то играть, но и в реальности не было Кармен — он это почувствовал сразу. Уж влюбленность взрослой женщины от всех других чувств он мог отличить даже в 16 лет, а нынче вообще видел ее насквозь.

Он знал, что они столкнуться после спектакля, случайно. И это будет хорошо организованная случайность. А потом:

И голос женщины влюбленной,

И блеск огня, и храп коня,

Две тени слитых в поцелуе.

Зная до деталей, как и что будет происходить, в первый момент поэт хотел незаметно уйти до окончания действия, чтобы они точно не встретились, но что-то заставило его досидеть до конца. Возможно, желание опровергнуть собственную теорию. Если он ошибется, и она окажется другой, если она его не полюбит, вот тогда.

Если бы кто-то смог подслушать его мысли, то он бы был удивлен и поставлен в тупик, хорошо, что никто не мог их слышать в те странные минуты, когда стремительно развивалась старая история о слепой страсти, увлекающей в бездну и готовой убить любого, кто с ней соприкоснется. Но тайна его и состояла в том, что он подходил к этому обрыву, но никогда не умирал от страсти, в тот момент, когда казалось, что он сорвался и летит вниз, в пропасть, словно гениальный акробат он переворачивался в воздухе, и падение превращалось в полет. Это не дано было понять тем, кто готов был умереть за него и вместе с ним, такие всегда находились. И умирали, в его стихах и его памяти, но он сам оставался жить, писать, он даже не получал ранений, а стремительно шел вперед.

Но было понятно, что Кармен окажется в его жизни последней.

Ничего нового в мире этом не бывает. Они столкнулись после спектакля, и выяснили, что живут рядом, и шли по заснеженной улице. Она притворилась, что почти ничего о нем не знает, плохо притворялась, а для актрисы просто отвратительно, но пока он был терпелив и великодушен, и благодарен ей за то, что вчера она смогла вырвать его из цыганщины и кабака, и заставила думать о высоких чувствах и страстях.

Если только это еще и осталось в жизни, то надо хоть как-то украсить ту печаль и пустоту, губительную для Вдохновения, в которой он и пребывал в последнее время. И она готова была украсить, и звали ее Любовь.

Но и это кроме иронии и странных параллелей ничего не вызвало. Любовь была в самом начале, и тогда она стала трагедией, любовь в финале превращается в фарс. И ему остается из «забытого гимна» сотворить хоть какое-то подобие мифа.

Если бы актриса, шедшая рядом с ним, уверенная в том, что ей удалось покорить поэта, могла узнать, о чем он думал в те минуты, она была бы потрясена до глубины души. И хорошо, что она была увлечена и не могла этого знать, и догадываться не могла.

И даже когда она прочитала странные строки, написанные чуть ли не в первый день знакомства:

Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь,

Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет.

Даже когда она повторяла их, еще не зная, радоваться ли тому, что эти стихи посвящены ей или надо срочно спасаться от безнадежной страсти. (Она знала, что никого так не любила и не полюбит больше). Она еще верила, как и всякая женщина, что сможет растопить эту глыбу льда, что ее любви хватит на двоих.

О, как часто мы заблуждаемся, кроме великолепных стихов о ней или о Кармен, он не смог подарить ей больше ничего.

Она понимала уже тогда, что он сделает ее бессмертной, но ей хотелось разделенной любви и счастья, и за это она, не раздумывая, отдала бы каждый день своего бессмертия. Но она, как и любая другая, была бессильна перед ним, не способна что-то изменить, хотя ее и звали Любовью, но в реальности Кармен оказалась просто влюбленной женщиной, богомолкой, а не богиней.

***

Он смотрел ее на очередное вторжение. Смотрел молча, словно бы в его просторной и светлой комнате разыгрывалась еще одна пьеса.

И зубами дразня, хохотала,

Неожиданно все позабыв,

Вдруг припомнила все, зарыдала,

Десять шпилек на стул обронив.

Какой поразительный реализм, как пыталась она спасти ту страсть, которую спасти было невозможно, потому что ее не существовало с самого начала, а потом она превратилась в равнодушие для него и сплошную муку для нее, но увлеченная в бездну уже не могла вырваться из нее.

Ценою жизни ты мне заплатишь за любовь

Очень тихо повторял он слова знаменитой оперы и никак не мог поверить в то, что эта женщина играла Кармен, что он когда-то, пусть ненадолго, но поверил ей.

Проклинала, спиной повернулась,

И должна быть навеки ушла.

Так ему хотелось думать. Он не знал, что она не ушла из его жизни и после его смерти. Многие потом видели на Смоленском кладбище, там, где был его последний приют, женщину с алыми розами. Она неизменно спешила к могиле поэта. Ничто не смогло бы ее остановить.

И здесь она еще верила в то, что совершится чудо, и он вернется к ней, и не просто вернется, а будет ее любить так, как никогда не любил в реальности.

Она помнила строки:

Милая, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня.

И напрасно, ее уверяли все, что не к ней они обращены, с женой его совпали инициалы — странное совпадение, но она никого не хотела слушать. Она знала, что если он все понял, и попросил прощение, значит, остается надежда на то, что все еще может быть. Недаром говорят, что надежда живет даже, когда нет веры и любви, и умирает она последней.

Поэма без героя. Был август

(Памяти Анны Ахматовой)

Снова был жуткий август. Дождь почти не переставал.

Небеса рыдали о потерях и утратах. Она не могла вырываться из плена прошлого, хотя заглянуть старалась в будущее. И в Книге Судеб, которую по-прежнему листала богиня Мокошь, там было обещано счастье. Счастье, в которое давно уже не верилось.

— Любви все возрасты покорны, — твердил сгорбленный старик, но она не верила даже седому мудрецу, потому что очень трудно во что-то светлое и красивое поверить, когда все уже было, и все, кого она любила, успели шагнуть за черту бытия и остаться только легкой тенью.

Цикл стихотворений назывался «Венок мертвым». Но его нельзя было записать даже на бумаге, потому что от этого могли пострадать те, кто еще были живы, но находились в тюрьме, под подозрением, те, кто завтра могли быть арестованы.

Вождь назвал ее монахиней и блудницей, и приказал не трогать — какая великая милость, когда уже успели тронуть всех, кто был рядом. Оставались воспоминания, которые они не могли убить, но убить их хотела она сама, чтобы не было так мучительно больно.

И все-таки, когда боль немного утихала, она уже не хотела от них избавиться, потому что это было то единственное светлое и прекрасное, что еще оставалось в ее мучительной жизни.

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешницей…

Невозможно читать этого, не вериться, что это было, что такое могло быть уже в этой жизни. Она и не верила. И все казалось просто красивой сказкой.

Вот если бы только по ночам расстрелянные и замученные не приходили снова читать ее стихи и письма, которые не были записаны, потому что она не могла их записать — они становились уликой против живых и мертвых.

Что бы ни сказал, как бы ни написал, они все по-другому поймут и истолкуют. Они повернут все совсем в другую сторону, в ту, в которую хочется и выгодно им, в зависимости оттого, что хочет от них получить кровавый вождь, который назвал ее «монахиней и блудницей». Глупец, на самом деле она не была ни той и ни другой, она была русской поэтессой, и самой счастливой и самой несчастной из женщин, потому что когда-то дерзнула попросить:

— Дай мне долгие годы недуга, … отними и ребенка, и друга, — все исполнилось, все отняли, ничего не оставили.

Потом все было невыносимо, но особенно август, 7 августа, смерть Ангела, 21 августа — расстрел Капитана, она и теперь не могла называть их своими именами. Потому что во все времена скрывались имена людей, колдуны или палачи могли наслать порчу даже тем, кому больше не страшна была смерть, но они могли умереть во второй раз в памяти людской, это окончательная гибель.

Какая ирония судьбы, в революционной пьесе комиссар повторяет только четыре строки, как пример о скверном прошлом, самого романтичного и яркого из его стихотворений:

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет

Но пьесу будут играть долго, буту все время повторять эти четыре строки, кто-то вспомнит о расстрелянном поэте, кто-то, возможно, захочет узнать об авторе удивительных строк. И тогда они узнают, что в этой несчастной стране творили совсем другие поэты, они были удивительными и неповторимыми, и чем черт не шутит, может быть, откопают, отыщут и еще напечатают и его старые книги. Тогда и ее муки и ее страдания были не зря.

Но сама она села в том августе писать «Поэму без героя», какие могут быть герои в этом мире, только подлецы и палачи, чаще всего в одном лице, и жертвы, это те, кто не стал с ними, кто не решился пасть так низко.

А там, иллюзии, тени, штрихи, из которых, вероятно, молодые ничего не поймут, но это не их вина, а общая беда.

И все-таки она писала свой триптих и пыталась их оживить, а что еще оставалось делать, когда никого нет, и не будет рядом.

И губы повторяли странные слова, которые порой казались загадкой даже для нее самой:

На стене его твердый профиль,

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но какие таятся чары

В этом страшном дымном лице-

Плоть почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом-

Все таинственно в пришельце.

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале

Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором…

Она невольно оборвала чтение и оглянулась по сторонам, хотя в комнате было пусто, но это не значило, что никто не видит и не слышит.

Проклятый август. В гробу он был не узнаваем, и она завидовала тем девам, которым не довелось в своей юности столкнуться с ним, и не спалить свою душу дотла. Они будут его любить, но они не смогут прикоснуться к тому мраку, который таился в его таинственной душе. Они никогда не узнают его самых страшных тайн, а она унесет их с собой в могилу.

И еще одна тень, совсем иная, тень, которой воплотиться суждено будет уже в конце века, после того, как она сама покинет этот мир, но как же он был прекрасен. И она благодарила небеса или его Воланда, как тут разобрать, за то, что все-таки столкнулась с ним в мире, где уже не могло быть талантливых писателей, их всех уничтожили раньше, и только он задержался каким-то чудом, но ненадолго:

Ты пил вино, ты как никто шутил,

И в душных стенах задыхался,

И гостью страшную ты сам к себе пустил,

И с ней наедине остался

Снова август. Все творчество, да и жизнь сама — это поэма без героя. Потому что не может быть героев в мире, где оставались только жертвы и палачи, они очень часто менялись местами, и сами палачи становились жертвами, и тоже исчезали бесследно, хотя о них уже больше некому было жалеть и помнить.

Она жила и в этом августе назло всему, чтобы хранить память о тех, кто ушел « полным сил, и светлых замыслов и воли» и оставил ее в этом мире одну, потому что кто-то должен остаться и поведать миру о том, что с ними со всеми случилось.

— И это вы можете описать? И я сказала: -Могу

Вот только бы пережить очередной жуткий август, а потом станет немного легче.

Маскарад призраков. Выход королевы

23 июня А. А. Ахматовой исполнилось бы 120 лет

Танец призраков в старой усадьбе. Этот бал до утра — маскарад. Лишь слова, только в жесте и фразе проступают. О чем говорят?

Узнаю их и снова теряю, снова вижу как тени в тиши, в полутьме для меня оставляют то стихи, то обрывки души.

Королева без свиты печальна. Одинокая тень у стены. Остаются сомненья и тайны, и стихи, и иллюзий тех сны.

1

В доме, заполненном светом нездешних страстей,

Ждет королева своих запоздавших гостей.

Что там осталось от странного замка в тиши?

Темной аллеи мираж, не спасти ей души.

Вот они снова приходят в покинутый дом,

И говорят о потерянно друге своем,

Пьют за здоровье, за Музу, потом за стихи.

Слушают музыку ветра, шаги их легки.

В их невесомости боли и радости нет.

Лишь королева все видит — и знак тот, и свет.

К темной аллее метнулась внезапно душа.

Кто-то вздохнет обреченно: — Она хороша.

— Да хороша. Отчего же не в меру грустна?

— Мужа убитого ждет до рассвета она.

Нам же пора, мы не будем мешать, господа!

Стройная тень, иногда он приходит сюда.

Только Летучий Голландец напрасно спешит,

Ей не уйти от страстей, миражей и обид,

Прошлое жжет и в грядущем им жить не дает.

Кто это там так красиво и звонко поет?

— О, дорогая, не слушайте, там Крысолов,

Он их чарует, забрать их с собою готов.

Нам же туда не пробраться, останемся тут.

В доме, заполненном светом, все гости встают.

И растворяются где-то за миг до зари.

Лишь королева пред ним обреченно стоит.

— Я отпускаю, тебя мне теперь не спасти.

И капитан отвечает ей тихо: — Прости,

На море буря, и я погубить не могу

Душу любимой, я Музу свою сберегу.

Тонкие руки внезапно метнулись к нему,

Но обнимает бессильно кромешную тьму.

И Крысолов оставляет, и замок пустой…

Плачет бессильно, смеется она над собой.

Отняли все, все ушли, королева одна,

И обреченно ей светит в тумане луна…

Свет отраженный не может согреть и спасти.

Вот и осталось шептать обреченно: -Прости.

И для поэмы героя едва ль отыскать,

Но маскарад продолжается, и танцевать

Кто-то чужой приглашает, покорна она,

Мастер уходит, а ты оставаться должна.

Силы оставили, воля предательски лжет,

Но обреченно шагнет королева и ждет,

То ли расправы, а может триумфа, гроза,

Мертвого мужа бездонные видит глаза.

И обнимает напрасно ее тишина.

— Пани сегодня осталась, я вижу одна.

Как на Шопена похож, да откуда тут он?

Трепет «Баллад» этот звон, этот горестный стон,

Выход, мазурка, и как же ему отказать?

Женщины дальней, ревнивой ты видишь глаза.

В этой мазурке смеясь, утопает она,

О, королева, она далека и больна…

В доме, заполненном светом внезапных страстей,

Ждет королева своих запоздавших гостей….

Кружатся тени и призраки рядом в тиши,

И не спасти обреченной на страсти души…

Бал завершится, но Мастера ей не спасти,

— Можно остаться? –Но ты ни о чем не проси,

Все отдадут? Только могут они отнимать.

И в тишине проступает Пилат, и опять

Лунной дорожки незримая тянется нить.

Надо уйти и о главном еще говорить.

Но остается, чтоб горе испить до конца,

Маска не скроет во тьме очертанье лица.

Полночь все длится, и вечен ее маскарад.

Знает царица — никто не вернется назад…

Признание куртизанки

Там — брошены зияющие маски,

Там — старцем соблазненная жена,

И наглый свет застыл в их мерзкой ласке

А. Блок

«Куда бы ни зашел Блок и чего бы ни делал, как бы жизнь свою ни прожигал и не туманил, иногда грязнил, в нем было то очарование, которое влекло к нему и женские и мужские сердца. Эта печать называется избранничеством».

Б. Зайцев

Они столкнулись на Невском. Где еще можно было встретить любого из своих знакомых и самого знаменитого из поэтов в самый неподходящий для него миг.

Когда тот, окруженный каким-то странным сиянием, плыл мимо еще с кем-то высоким в шляпе и готов был раствориться в тумане — казалось, что он ничего не видел и не слышал, девица рядом с профессором взвизгнула и бросилась в сторону. Он не сомневался, что по какому-то дьявольскому наваждению она визжала и стала вырываться именно в тот момент, когда они столкнулись. Словно он не договорился с ней обо всем минуту назад.

— Отпусти меня, мерзавец, да как ты смеешь.

И он оторопел, словно не ходил с ней или с подобными ей до угла с тем самым желтым фонарем. Что могло случиться на этот раз? Какой черт заставил ее визжать, как невинную девицу?

Он побледнел от ярости. А Сияющий остановился, взглянул на него, и узнал, конечно, был ли кто-то в мире богемы, кто не узнавал первого поэта, давно и прочно обосновавшегося на Олимпе.

Правда, самые невероятные и неправдоподобные слухи ходили не о стихах его, а о дебошах и ночных похождениях, но разве это не часть их жизни и очень значительная часть, без которой поэзии и всего этого мира никогда бы не существовало.

Он был человеком страстным во всем, и если чему-то отдавался, то всей душой, вот и на этот раз. Даже мудрая жена его примирилась и смотрела на это спокойно и насмешливо, и вдруг.

— Отпустите ее, профессор, — говорил спутник Лучезарного, — что же вы насильничаете-то.

Девица бросилась куда-то прочь, может быть, он и на самом деле спьяну что-то перепутал, договаривался с одной, а схватил совсем другую. Гений в тот момент уже ни в чем не мог быть уверенным.

И такая презрительная усмешка появилась на лице Лучезарного, словно он что-то дикое и гадкое увидел.

Профессор отрезвел, хотя и сам не помнил, сколько выпил. Такое случается, мгновение назад едва на ногах держался, и вдруг трезв, как стеклышко.

Он что-то пробормотал невнятное, и очень ровной походкой пошел прочь, про себя думая, что завтра будут говорить все, о том, что от него, как от Кощея Бессмертного, (и дались ему нынче сказки — но утром у него была лекция именно по сказкам народным), сбежала последняя девица, которой он успел заплатить. Но это преувеличение, он никому никогда не платил заранее и не собирался этого делать, только после всего, что будет, и еще надо посмотреть стоит ли она этих денег.

От этого так мерзко стало на душе, что снова захотелось напиться, но он побрел домой, решив, что на сегодня хватит, и если с самого начала не заладилось, то жди беды.

***

— Что с тобой, — спрашивал спутник Принца, — так он его то ли в шутку, то ли всерьез называл в последнее время.

— Разве дом этот дом, в самом деле,

Разве так повелось меж людьми.

Он взглянул на посиневшую от холода девицу, поморщился, как от зубной боли, и повернулся к спутнику.

— Не знаю, говорят, он очень красив, как Демон, так говорили и о моем отце, и мне показалось, что это с ним я встретился лицом к лицу. Как они могут вот так в грязи и холоде так унижать себя и этих несчастных.

— Я не понимаю тебя, — удивился второй, — его понимаю, а тебя нет, — всегда будут жены, любовницы и эти девицы. Ты собираешься переделать этот мир или чего хочешь от него?

— Я не хочу, чтобы те, кто называет себя мужчинами, и уж тем паче поэтами, вели себя так.

— Хорошо, только ты ему о том не говори, он бывает совершенным психом, говорят, у него дурная наследственность, между прочим это признак гениальности.

— Вероятно, мой отец удивительный пианист, когда я слышал, как он играет, я думал, что сердце разорвется от восторга, а потом Невский, девицы, мерзкие ласки. Я не обвиняю ни в чем их, я ненавижу тех поэтов, которые готов быть с кем угодно.

Если бы Корней не знал, что он предельно честен и никогда не лжет, то подумал бы, что тот просто рисуется перед ним, но нет. Такого быть не может.

Но вчера, когда он проходил по Невскому, ему показалось, что сам Принц уходил куда-то с такой же девицей. Теперь он готов был поверить в то, что перепутал его с кем-то, хотя еще труднее было поверить в то, что его можно было с кем-то перепутать.

Но после всех этих слов упрекнуть его в чем-то и спросить он так и не решился, и не потому что рассердится, он никогда не сердился и не повышал голоса за все время, пока они были знакомы, просто как-то не вязалось одно с другим. А разве не знал он, что о чем-то лучше не знать и не спрашивать, тогда и жить спокойно будет. Наши иллюзии, когда дело касается близких людей, не такая уж скверная вещь, а голая правда всегда имеет неприглядный вид, как и все, что обнажено, ну кроме прекрасного женского тела, но и его можно встретить только в тех самых местах, о которых он с таким презрением говорил только что.

Они дошли до дома, простились, испытывая неловкость из-за того, что их увлекательный разговор о творчестве закончился такой неприятной сценой и так неожиданно оборвался на самом интересном месте. Но возобновлять его не было пока ни времени, ни желания. Словно кто-то невидимый подслушал их восторженные речи, и решил показать им изнанку этой стороны жизни.

Они не должны были витать особенно высоко в облаках, когда в такой поздний час шагали по Невскому.

***

Когда Корней поравнялся с тем самым местом, где полчаса назад произошла неприятная сцена, заставившая яриться Принца, он улыбнулся и ускорил шаг. Но в тот самый момент кто-то схватил его за рукав. Он остановился с разбегу и оглянулся, словно на глазах у всех его могли ограбить.

Но это был не грабитель, а та самая девица, которая вырвалась от профессора. Впрочем, это могла быть и другая дева, они тут все на одно лицо, но ему что-то подсказывало, что это именно она.

— Могу ли я Вас спросить? — странно вежливо говорила она.

— Простите, дорогуша, но мне не нужны Ваши услуги, и я спешу.

— Я вам ничего не собиралась предлагать, но я хотела спросить вас о том человеке, который был рядом с вами, когда вы шли здесь недавно.

— И вы туда же, это поэт Александр Блок, — словно поясняя что-то непослушному ребенку, говорил он, забыв о том, что куда- то торопится, девица странно заинтересовала его.

Теперь уже он сам хотел ее спросить, что же такое так ее потрясло.

— И чем же он так поразил вас, кроме того, что неотразим, конечно?

— Не это главное, он странный, вчера, когда я стояла здесь без копейки в кармане.

Они отошли в сторону. Вероятно, это была со стороны странная картина, прямо под скульптурой атланта, стоял высокий человек, вовсе не спортивного телосложения, словно желая подчеркнуть собственное несовершенство, и внимательно слушал девицу легкого поведения, которая о чем-то ему увлеченно рассказывала, словно именно для этого они и встретились и стояли на холодном осеннем ветру.

— Он возвращался откуда-то, подошел ко мне, предложил пройти в ту комнату, где я обычно принимала клиентов.

В душе у слушателя возникло разочарование, ему показалось, что в следующий миг он услышит именно то, чего не хотел знать, но не ради этого же его остановила девица.

И все-таки он проявил нетерпение.

— И что же вас так удивило, вероятно, он неотразим в постели, хотя не думаю, что вас можно чем-то удивить.

Но она не обиделась на его замечание, потому что думала о чем-то совсем другом.

— Вот именно он удивил меня. Он спросил, сколько это стоит, вытащил деньги, двойную сумму, положил на стол, развернулся и ушел. Я пробовала остановить его, спрашивала, зачем же ему это нужно было. Я не привыкла получать деньги, не работая, такого и не было до сих пор.

— Оставайтесь здесь до утра, там очень холодно и нет никого, — только и бросил он, не поворачиваясь, я и проспала как убитая до утра, мне не нужно было больше замерзать, только одна ночь покоя и тепла, не странно ли. Мне очень хотелось увидеть его еще раз. Но он появился, когда это старикашка приставал ко мне, какая нелепость. А у вас я хотела спросить, он и на самом деле такой, настоящий?

— Он никогда и никому не лжет, — только и произнес Корней.

— Ты снова здесь, мерзкая дрянь, я знал, что никуда ты не денешься, — услышали они голос профессора.

Он слышал последнюю ее фразу, и догадался о ком идет речь. Но не собирался ей прощать собственного унижения.

— Ты пойдешь со мной, и я ничего тебе не собирался платить заранее.

И тут произошло странное, юноша повернулся к профессору, заслонив собой девицу и произнес:

— Пошел вон, никуда она с тобой не пойдет. Думаю, тебе будет интересно знать, чем он от тебя отличается — им восторгается любая девица, а тебя ненавидит и презирает даже та, которой ты платишь.

Его глаза так округлились, что готовы были выскочить из орбит. Корнею показалось, что с ним сейчас случится истерика. Он развернулся и пошел прочь. Девицы за его спиной давно не было.

А потом, когда они столкнулись на поэтическом вечере, и профессор, не скрывая ненависти, смотрел на того, кого они называли принцем, тот поднялся, распрямил плечи и начал читать то, чего никто от него и не ожидал услышать:

Этих голых рисунков журнала,

Не людская касалась рука…

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка.

Чу! По мягким коврам прозвенели

Шпоры, смех, заглушенный дверьми,

Разве дом этот — дом в самом деле?

Разве так суждено меж людьми?

И все, кто были в зале и слушали это странное стихотворение, стали поворачиваться к нему, словно хотели что-то увидеть и разглядеть. И он понимал, что тот вызывает его на дуэль.

И ему нечем было на это ответить.

Тайна Незнакомки. Великолепный

Думали –человек!

И умереть заставили.

Умер теперь. Навек.

— Плачьте о мертвом ангеле!

М. Цветаева

Невский тонул в мутных огнях фонарей и казался вместилищем призраков и двойников, реальность и сон перемешались и слились.

Спокойно здесь себя чувствовали только разбойники, призраки и поэты.

Ночь обрывками черных пятен тумана и дыма укутала гибкий стан Незнакомки…

Девушка застыла на Невском, виновато оглядываясь, словно бы кто-то должен был ее встретить, обнять, закружить, но никого не было рядом.

Откуда она взялась?

— В такую пору, здесь, одна, — Поэт вглядывался в знакомые черты.

Но сначала он не мог вспомнить, где и когда они встречались, как ее зовут, хотя тот же гибкий стан, то же бирюзовое платье — этот шелест шелка, так напоминавший шелест прохладного ночного ветра. Разве такое забудешь? Нет, он не мог вспомнить или не хотел вспоминать ту странную ночь… Первую ночь в объятьях стройной и прекрасной дамы. Ночь страсти….

— Оксана, — наконец выдохнул он, — Оксана, сколько же лет прошло.

— Меня зовут Елизавета, — сухо произнесла она и отошла в тень от фонаря.

— Не может быть, я не мог перепутать, -бормотал он, устремившись за ней, хотя и не приближался, боялся, что снова исчезнет…

— Отчего же? Чем она отличалась от остальных?

— Первую женщину не перепутать ни с какой другой. Все забудется, останется только первая ночь.

И чтобы убедить и ее и себя в том, что он не лжет, Поэт порывисто приблизился к ней и заговорил снова:

— Это было дюжину лет назад, мне тогда было 16 ать.

— А ей 36, — глухо произнесла Незнакомка, — сколько же лет ей должно быть теперь, если вы можете хоть что-то разглядеть, мне значительно меньше, разве не так? Не пятьдесят же?

Она кокетливо усмехнулась.

— Да, конечно, бесспорно, я не подумал об этом, потому что с той минуты, когда это было, время для меня остановилось.

Он стоял, покачиваясь, но не от вина, а от того потрясения, которое переживал в эти минуты. И вдруг Поэта осенило:

— Она говорила, что тридцать, но откуда ты знаешь, сколько лет ей было тогда?

Вместо ответа на его вопрос Незнакомка произнесла тихо, но отчетливо:

— Нам не нужно больше встречаться, у меня есть невеста, и я должен жениться года через два, я не хочу, чтобы ты страдала, и она ни в чем не виновата.

— Оксана, — произнес он, -откуда ты можешь знать, что я писал ей тогда..

— Знаю, — произнесла она.

— Дневники, конечно, в моих дневниках все это было отмечено.

— Я не читаю чужих дневников и писем.

— Дочка, скажи мне, у нее родился ребенок, ты моя дочь, и потому тебе все это известно. Как еще можно объяснить то, что было ей сказано наедине?

— Как поздно ты стал интересоваться детьми, которые могли родиться, — упрекнула его Незнакомка

— Да, конечно, тогда я пришел в ужас, думал, что она обманывает, хочет меня удержать. Это было невозможно в те времена, но теперь..

— А что изменилось теперь?

— Если бы ты знала, как я одинок, как нужна мне родная душа, дочь, моя дочь..

— Знаю, но у тебя нет детей. Она не смогла родить тогда, как и твоя жена теперь…

— Что ты знаешь о моей жене

— А есть люди, которые ее не знают? Только Незнакомка появилась позднее Прекрасной Дамы, ты все перепутал в легенде о своей жизни…

— Да, конечно, когда Прекрасная Дама стала женой я смог оценить, кем для меня была Незнакомка, Оксана. Вернись, пошли со мной. Только ты любила меня и не можешь оставить… Есть только ты и все остальные женщины.

— У тебя есть куда меня привести? — усмехнулась девушка, и, наконец, открыла лицо… Как она похожа на первую возлюбленную, только значительно моложе, что за чертовщина?

— Нет, но мы что-нибудь придумаем.

Ни одна женщина не устояла перед ним, и эта не устоит.

— Не надо ничего придумывать, — услышал он резкие и холодные слова-градины, дождя, который только собрался пролиться с черных небес

— Но почему?

— Потому что завтра в газетах появятся стихи:

Нет, никогда моей и ты ничьей не будешь….

— Ты и это знаешь. Я не писал таких стихов…

— Напишешь, я знаю, о чем говорю.

Они пару минут стояли молча. Потом она заговорила снова:

— Мне бы хотелось этого не знать.

Какой-то пронзительный крик в доме напротив заставил Поэта на мгновение отвернуться, отвлечься. Ему казалось, что звали на помощь.

Но крик стих, порыв ветра унес его куда-то в черный провал неба.

Он тут же оглянулся, рядом никого не было. Только туманы и духи, те духи, которые он вдыхал в 16 лет, обнимая первую свою любовницу, задыхаясь от страсти, они снова перевернули все в его душе:

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь

Но ее не было, ее не было нигде поблизости, хотя Невский прекрасно просматривался. Она не могла исчезнуть так просто, разве что улететь?

Поэт посмотрел в черное небо, там сияла только одна звезда. И где-то совсем рядом закружилось и упало ему на плечо что-то белое…

— Перо, -пробормотал он, — ты мой ангел хранитель, как же тебе трудно было со мной все эти годы, кто же еще мог все знать обо мне, в миг отчаянья напомнить о любимой женщине? Все правильно:

— Смотрю за темную вуаль, а вижу берег очарованный, и очарованную даль…

Где-то высоко в небе парил ангел… Он следил за Поэтом издалека… И вдруг из черного провала небес полилась дивная музыка, это была «Песня первой любви»..

Дождинки падали на прекрасное каменное лицо… Они были похожи на холодные слезы ангела…

Песня ангела в тот момент показалась Поэту лебединой песней. Круг его жизни замкнулся. Только первая снится любовь

Белое перо, которое он бережно нес на ладони, покачнулось и на него упало несколько капель дождя…

Только первая снится любовь

На улице лютовала метель. Снегом замело все улицы, ничего не было видно и слышно.

В небольшой больнице, переполненной такими же несчастными, палате умирала еще не старая женщина, она была, вероятно, красивой когда-то, но шел пятый год революции, и ничего не оставалось от ее красоты. Только отрешенное молчание и немота, сразу же поразившие доктора Сергея Сергеевича, и заставили его обратить на нее внимание.

Она никого и ни о чем не просила, ни на что не жаловалось, хотя по всему было видно, что страдала страшно, боль была невероятная, уж доктора не обманешь.

Когда, проходя мимо палаты, он прислушивался к разговорам, то никогда не слышал ее голоса. Она почти ни с кем и ни о чем не говорила. А ведь наверняка была у нее какая-то своя тайна, он чувствовал это.

Но было так суетно и тревожно в этом почти уничтоженном диким бунтом мире, что он сначала совсем не знал ее фамилии и имена, потом, когда надо было как-то с ней поговорить, заглянул в записи, сделанные неумелой рукой сестры, и поразился. Ксения Михайловна Садовская — ничего особенного, конечно, но что же это ему напоминало. Все было знакомо, и фамилия, и имя, отчество — это не могло быть случайностью. Сколько было больных, он и при желании не запомнил бы всех имен, но некоторые врезались в память. НО и в больнице, и вообще в реальности он видел ее в первый раз.

У него не было родственников, не было знакомых с таким именем, хотя бесконечные столкновения, потасовки, смерти заставили многое и многих забыть. Он старался не думать о том времени, когда не было этого бунта, и они были так молоды и так беззаботны. Они слушали музыку, и самые великолепные стихи звучали везде, какое же это было сказочное время. Как часто ему снился мир, который они навсегда потеряли.

И вдруг доктора словно бы осенило. Он все понял, и картины зимы, маскарада, концертов, вечеров, мелькали, сменяя одна другую, но он уже точно знал, что старалась вернуть ему память.

И словно карточный пасьянс, разложенный на столе, все сходилось в душе его. Поэт. Великолепный, удивительный, сколько раз он видел и слышал его. Он знал наизусть почти все его стихотворения. Он знал (сколько тогда было самых невероятных слухов и сплетен) все подробности его бурной и яростной жизни.

Они все стремились жить стремительно и насыщенно не только потому, что были молоды, но словно бы чувствовали, что осталось совсем не так много, как бы им хотелось, что завтра (а в этом поэты убедили их) они проснутся совсем в другом мире, который никогда не будет прежним. Это было похоже на смертельный диагноз, с которым ничего нельзя сделать, остается только смириться и выбрать для себя, жить ли ему дальше или безропотно умереть, отказавшись от жизни. Наверное, слишком велико было желание жить, радоваться всему происходящему, потому он и выжил. А поэт, он словно бы выдохся в один миг и задохнулся. И что самое удивительное, случилось это в тот момент, когда он только что прожил первую половину, доктор помнил, что было ему не многим больше сорока лет, но какая-то странная болезнь, которой не было определения во всех медицинских справочниках. Никто ничего не мог сделать, а поэт просто не хотел жить. Ведь всем известно, что человек живет только столько, сколько жить хочет.

Сергей Сергеевич вспомнил про тот день, когда слух о его смерти облетел город. И понятно было, что не может быть по-другому, это случится не нынче, так завтра, но попробуй поверить в то, что его больше нет.

И он не верил. И странно серым показался мир вокруг, и это было последней точкой в том безобразии, которое именовалось русским бунтом.

Но эта женщина, странная история была связанна с ней, если она еще жива, и это именно она:

— Жизнь давно сожжена и рассказана, только первая снится любовь, — прочитал он вслух одну из строчек его стихотворения и странно замер при этом.

Можно было долго сидеть и гадать, но он поднялся и направился в палату.

Она смотрела на него так, словно был он ангелом смерти и пришел за нею.

— Скажите, голубушка, вы та самая…

Доктор остановился, он не знал, что и как можно было сказать еще.

Странно оживилось ее лицо, она словно бы увидела его впервые, и ей стало интересно посмотреть на того, кто явился к ней из забытья.

Она не спрашивала, о чем говорит он, хотя должна была бы спросить. Она просто ушла от реальности в какие-то свои грезы и сны.

— Это все не серьезно, он был совсем мальчиком, лет 16, это было в другой жизни. Мы были так молоды, мы встретились случайно среди дивной природы. Это была страсть, увлекавшая в бездну. Знаете, у богини Афродиты был такой помощник — бог Гиммер, увлекающий в бездну. Он не должен был меня полюбить, я никак не могла полюбить его, но это случилось. И были бесконечные прогулки, и были стихи, там, в стихах все есть о том времени, он был удивительно откровенным мальчиком, а я, мне просто хотелось еще раз пережить те светлые и высокие чувства, которые были когда-то в юности, а потом пропали, кажется навсегда. От них ничего не осталось больше. Но должно было остаться, только горстка пепла и стихи.

Доктору показалось, что она уже не видела и не слышала никого, но соседки по палате из своих углов заглядывали на нее удивленно. Старуха казалась им сумасшедшей.

— Знаете ли вы, что такое, когда нельзя, просто невозможно расстаться, когда скучаешь еще до того, пока ушел от него. В его душе творилось что-то невообразимое.

— А Вы? — не удержался доктор, хотя он никогда не был особенно любопытен, особенно когда это касалось чужой личной жизни. Но на этот раз особенный случай — это связанно с судьбой его поэта, и он знал, что рано или поздно, если конечно уцелеет, то напишет книгу воспоминаний, потому что был уверен в том, что каким бы не был строй в этом мире, они никогда не смогут забыть этих стихов.

Какова была его популярность в те годы, особенно в 1907, когда он только что появился на Башне и прочет свою «Незнакомку». Его знали все, им восхищались, к нему просто старались приблизиться, чтобы взглянуть в его синеватые глаза, и услышать то, что он будет говорить, хотя часто говорил он не особенно приятные вещи и никогда не лгал, даже когда эта маленькая ложь и казалась совершенно безобидной.

— Я никогда его не знала таким, — удивленно говорила старуха.

Она помолчала немного и заговорила снова.

— Я никогда его не видела потом, не приближалась к нему, ведь мы очень тяжело расставались, когда пришлось вернуться домой, и там меня ждали дети и муж, я не могла больше продолжать этих отношений, они должны были закончиться сами собой, и они завершились. Хотя и не сразу. Он ждал меня, мне приходилось прятаться от знакомых и просто каких-то странных людей, хотя тогда никто и не ведал о том, что он поэт. Если бы мы столкнулись позднее, то моя репутация была бы навсегда погублена.

— А как вы жили без него, — решился спросить доктор, хотя и сам он считал этот вопрос совершенно бестактным.

— Сначала терпимо, казалось, что это возможно, а потом все стало совсем отвратительно, тогда, уже забыв, что я разорвала с ним сама, я стала искать встречи, но он был слишком горд и независим. Он вычеркнул меня из своей памяти раз и навсегда. Все было напрасно. И потом он был таким правдивым даже в мелочах. Старуха снова замолчала, а он вспоминал:

— Твое лицо в его простой оправе,

Своей рукой убрал я со стола.

Прочитал он строки, обращенные к совсем другой женщине, его жене, дочери знаменитого ученого. Они написаны были после разрыва, а ведь казалось сначала, что ничто не предвещало беды, они так любили друг друга, они были такой красивой парой.

Старуха прислушалась, а потом тихо спросила:

— Так и было. Скажите, вы думаете, что у него так было всегда?

— Мне трудно судить, но, скорее всего, да. Вы же сами говорите, что он был правдив, и все, что происходило, тут же появлялось и в стихах его:

Иль хочешь стать мне приговором?

Не знаю, я забыл тебя.

И, похоже было на то, что он мог вспомнить сколько угодно именно таких строчек.

Старуха молчала, но он видел и чувствовал, что она хотела спросить его о чем-то, он даже догадывался о чем.

— Я никогда не читала его стихов потом, после нашего разрыва, но если вы их знаете, скажите, как Вам кажется, доктор, любил ли он кого-то? Вы вспоминаете такие странные строки.

— Не знаю, — признался он, — я и сам часто задавал себе этот вопрос, но не находил на него никакого ответа. Он все время был с актрисами, это могло показаться странным, но именно они никогда не были собой, они могли сыграть чужую судьбу гениально, но всегда так небрежно относились к собственной жизни и судьбе, вне сцены они были безлики и хотели только отдохнуть. И он отдыхал рядом с ними, но как только вспыхивали истинные чувства, он тут же уходил, ему не нужны были женщины без масок.

Она смотрела на него, но еще не понимала, к чему он клонит.

— Я долго не мог понять, пока не прочитал:

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь,

Как бесценный ларец перевязана,

Накрест лентою алой, как кровь.

И когда в тишине моей горницы

Под лампадой томлюсь от обид.

Синий призрак умершей любовницы

Над кадилом мечтаний сквозит..

— Он похоронил меня еще тогда? — удивленно спросила она и странно передернула плечами.

— До него дошли слухи о вашей смерти, — ответил ей доктор, — об этом писали где-то. Но он и не думал, что мертвых мы любим еще сильнее, потому что исчезают все недостатки, которые были у живых.

— А я и на самом деле умерла, — растерянно проговорила она, — когда стало понятно, что ничего больше не вернется, все было прежним, но меня больше ничего не могло интересовать. Муж завел себе любовницу, да и что ему оставалось делать, а мне? Я и представить себе не могла, куда деваться могла я? Тогда и уехала снова за границу, и жила там, и бродила по местам, где была счастлива. Если бы не нужно было вернуться, чтобы похоронить Сережу, я бы там и осталась неприкаянной тенью, всегда чужая в чужом мире, но пришлось вернуться. А тут все и началось, я потеряла все, что можно было, Я должна была уехать, хотя мне совсем не хотелось этого. Мне казалось, что произойдет чудо, я встречу его, и мы снова будем вместе. А потом я смотрела на собственное отражение и была уверенна в том, что тот мальчик просто не узнает меня, он всегда был очень правдив, и на этот раз скажет, что не существует той далекой Ксении, обворожительной Ксении, а есть смерть сама, которая пришла за ним. Вы никогда не испытаете того разочарования, которое приходит, когда еще помнишь, как такой любовались и понимаешь, что только жалость в их душах и может появиться.

***

Доктор растерянно оглянулся по сторонам, он видел, что эти простые и незамысловатые женщины слышали их, но вероятно их разговор казался им бредом сумасшедших, они если и хотели, то и тогда ничего не смогли бы понять — это уж точно. Он понимал, что должен оставить ее в покое, но все медлил, ждал, что должно быть еще что-то сказано, ему хотелось страстно еще что-то услышать.

— Может быть, когда вы расстались, он и был уверен, что у него еще все было впереди:

Что же делать, если обманула.

Та мечта, как всякая мечта.

Но чем больше проходило времени, чем больше он метался в метели, тем яснее становилось, что ничего не будет и быть не может.

— Помня о вас, он написал те загадочные и удивительные строки, которые и сделали его в один день самым знаменитым из всех поэтов:

И каждый день, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садилась у окна,

И пахли древними поверьями,

Ее волнистые шелка

— Сколько было разговоров и споров, как пытались они понять и угадать, кто скрывается за маской, но никого там так и не обнаружили, а он только таинственно улыбался, когда слышал эти споры. У каждого поэта должна быть тайна, у него их было великое множество. Многие из них не удастся понять, только если бы кто-то сказал мне, что я еще столкнусь с его незнакомкой, как поверить в такое.

— «Стихи о прекрасной даме», «Снежная маска», — словно заклятие шептала старуха, — она видно уже забыла о том, что уверяла его, будто потом не читала его стихов, все это было не совсем так на самом деле.

Если бы кто-то сказал ему, что здесь и сейчас он встретит внезапно ту, которая была первой любовью знаменитого поэта, и так в свое время перевернула его жизнь, он бы никогда в это не поверил, но странными бывают переплетения судеб. Он давно перестал чему-то удивляться, и все-таки это было на грани фантастики.

Старуха страшно устала, и он устыдился того, что так долго и мучительно говорил с ней. Но когда он поднялся, чтобы отправиться к себе, она странно протянула свою все еще изящную, но темную руку, что он снова вздрогнул и оглянулся на нее.

— Подождите, я знала, что дни мои сочтены, но я не думала, что мне удастся еще с кем-то поговорить о том, во что уже давно невозможно поверить. Наверное, я похожа на безумную аферистку, которая хочет примазаться к судьбе великого поэта.

— Я вовсе так не думаю, ведь это я сам нашел вас и заставил говорить обо всем, но мне так хотелось поверить в то, что даже в этом мире чудеса случаются.

— Чудеса, это было невероятной мукой, эта любовь сломала жизнь и мне, но к этому я привыкла, только не могла понять, не верила в то, что и у него все так скверно. Ему подарили такую славу, всех женщин, каких бы только он мог пожелать, и невозможно поверить, что и этого было мало, что так велика плата за нашу любовь.

— А разве вы не помните миф о красавце боге, которому было дано все, кроме любви даже смертной женщины. Это был миф о нем, хотя он и пытался примерить маску и Гамлета, и Донжуана и Фауста, но он на самом деле был совсем иным, хотя, наверное, даже себе самом никогда не признался бы в этом.

— Он хотел полюбить еще раз, но нам дается только один шанс, жаль, что мы это поздно вспоминаем.

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь.

Доктора позвали куда-то, и он долго был у другого больного, которому никто уже не сможет помочь. Когда он вернулся в палату, ему казалось, что они должны продолжить этот разговор. Старуха спала, ему показалось сначала, что она спит, но потом он вдруг понял, что она умерла.

На старом полинявшем одеяле покоилась ее рука, и в ней она сжимала пачку писем, перевязанных алой, но очень старой лентой.

— Она звала вас, — говорила какая-то бесцветная женщина рядом, — просила разыскать и говорила, что должна передать вам эти бумажки.

Он осторожно вынул пачку писем из ее мертвых рук, казалось, что она никак не хотела отпускать их. На миг доктор зажмурился, он точно знал, что увидит на бумаге, он хорошо помнил подчерк великого поэта. Она сохранила эти письма, как бесценный дар, сколько времени прошло, он успел похоронить ее и полюбил еще сильнее, но она хранила только бесценный дар — его письма.

Доктор поспешно ушел, распорядившись унести старуху в морг и позаботиться о ее похоронах. Сам же он зашел в кабинет свой, закрыл дверь и включил настольную лампу, он понимал, что должен прикоснуться к тайне великого поэта — именно ему судьба подарила такой случай.

Жизнь давно сожжена и рассказана…

Тоска по женщине. Через века

Уют усадеб в пору листопада,

Благая одиночества отрада.

Ружье. Собака. Серая Ока.

Душа и воздух скованы в кристалле,

Камин. Вино. Перо из мягкой стали.

По отчужденной женщине тоска.

И. Северянин

Когда это началось, и почему началось. Побег на дачу, желание испытывать снова и снова страсть, от которой остается только пепел, сожаление и несколько строк стихотворения.

Он был старшим, он с самого начала хотел быть классиком, и определил себя в классики, он плевал на завещание гения «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Он любил страстно всей душой, и отдавался до конца, сначала, потом, когда стал знаменитым поэтом, позволял, чтобы любили его. И были темные аллеи, в которых всегда хотелось укрыться с одной из них, а лучше с двумя — и в этом есть своя прелесть. И они были хороши или безлики, но они всегда были. Поэт не способен оставаться без своих муз. Тогда почему ни лиц, ни имен, ни писем.

Он с самого начала понял, что они не возвращаются к нему. Но казалось, что так и у всех остальных тоже. Он тешил надеждами свое мужское самолюбие до тех пор, пока не увидел безрассудного профессора.

В витиеватости его стихов было черт знает что, но ничего от реальности и от жизни. И толпа студенток следовала за ним, они на все были готовы. Сначала казалось, что они зависят от него, он так долго себя утешал. Но когда столкнулся с одной из них, рыдавшей на той самой темной аллее, потому что профессор улизнул куда-то с другой, он пытался ее утешить, не без задней мысли, конечно.

— Как он мог, — повторяла истеричная девица, — ведь я ему всю себя отдала.

Ему хотелось сказать ей, что-то резкое, может быть, не стоило отдавать, или и отдавать нечего особенно было, но Ян сдержался, потому что надеялся, что когда историка закончится, она увидит, что он спокоен, что он предсказуем (это хорошо или плохо для них) и надежен.

Истерика закончилась, она вытерла слезы и посмотрела сначала в зеркало, а потом увидела его. Словно бы только сейчас поняла, что он во все это время видел ее рыдания, был рядом и узнал ее страшную тайну.

Вероятно, она могла бы убить его, если бы в руках оказалось оружие, но не сделала этого.

— Что вам нужно, как вы можете так о нем говорить, да знаете, какой он в постели?

Он не знал, каким может быть в постели знаменитый поэт или профессор филологии, хотя вероятно и то, и другое вместе взятое. Он этого знать не мог, потому что во всем был старомоден, и любил только женщин. Но каким же пошляком показался он даже сам себе в тот момент. Вместо этого он сказал другое.

— Но вы не знаете, каков я в постели, — промямли он,

Зря сказал, хотя и молчать не мог.

— И знать не хочу, — взвизгнула девица, — падите прочь.

То, что он произнес после этого, ее профессор назвал бы нецензурной бранью, но он никогда не был филологом, и считал, что это иногда возможно, в таких вот случаях. О том странном столкновении в темных аллеях можно было бы забыть, если бы они не повторялись и до и после с завидным постоянством.

Он поморщился и подумал о том, что если девица помириться со своим любовником, то она, возможно, расскажет ему о том, что он ей говорил, и черт с ними со всеми. Пусть делают, что хотят. У него есть семья и дом. Но есть ли?

И все-таки, когда он добрался до дома, то разыскал на книжной полке и открыл томик стихов невесть как у него оказавшийся:

Я сбросил ее с высоты

И чувствовал тяжесть паденья.

Колдунья прекрасная! Ты

Придешь, но придешь — как виденье!

Ты мучить не будешь меня,

И радовать страшной мечтою,

Создание тьмы и огня,

С проклятой твоей красотою

Он отложил книжку в сторону и никак не мог понять, как такой чепухой можно было кого-то увлечь.

Говорят, когда он садится к роялю, они все валятся к его ногам. Музыка, наглость, порок — и в этом успех его, невероятно, но он никогда не будет таким.

Вера взглянула на него молча. Она вообще почти не говорила в те дни, обижалась на что-то. До нее дошли слухи о его похождениях. Хорошо, что она не знала, что там было на самом деле. Он готов был играть роль Дон Жуана, чтобы хотя бы в глазах жены иметь какой-то вес, но иногда ему казалось, что и она скажет, что не хочет его знать и уходит,

— Тогда я останусь совсем один, — думал он, настраиваясь на худшее, словно все уже было потеряно. Почему одним прощается все, а другим ничего.

Но она говорила о его новом рассказе, о творчестве только они и могли говорить, чтобы не касаться личного, слишком болезненных тем.

— Ты снова о прошлом, Ян, ты только не обижайся, но когда твои читатели чувствуют, что ничего нет в реальности, что все было и было ли, они пойдут искать другое, им нужно знать, что поэт не вспоминает о неведомом, а любит и страдает сейчас. У тебя и здесь нет ничего кроме тоски о женщине и обид на весь остальной мир. Она старалась не упрекать его, но ничего не получалось.

Он угрюмо молчал. Но она не могла оставаться.

— Ты должен оставлять им надежду…

— Конечно,

Я буду лобзать в забытьи

В безумстве кошмарного пира

Румяные губы твои

Кровавые губы вампира.

Он усмехнулся и передернулся, есть еще дорогая:

— Так вонзай же мой ангел вчерашний,

В сердце острый французский каблук,

Ты об этом мне хотела напомнить, я так понимаю, — он говорил тихо и отчетливо, но готов был взорваться в любую минуту.

— При чем здесь Бальмонт и Блок, мы же говорим о твоем творчестве, а не о них.

— О моем творчестве, я последний классик, ты это снова хотела сказать, тогда почему все женщины, и слава, все у них, а у меня только дача, осень, собака….

— И старая жена, — она мягко улыбнулась и отстранилась немного.

— Я не это хотел сказать, ты меня не поняла.

— Да, да, конечно, не это, — поспешно согласилась она.

— Но если уж ты завела этот разговор, объясни, как им все это удается.

— Я не знаю, — призналась она, — я никогда не была в их шкуре.

Она знала, даже слишком хорошо знала, но не могла говорить ему о тех качествах, которых у него нет, да и не будет никогда. Они позволяют себя любить, а он нет — вот главная беда, но и об этом она не хотела ему говорить. Она не сразу услышала его, и ему пришлось повторить.

— И тебе не нравится ни один, ни другой.

— Нравятся, но какое это имеет отношение к нам с тобой.

— Вот и убирайся к тому или к другому.

Он все-таки не выдержал, хотя до конца старался сдержаться, но где там, когда о мифических, а может и не мифических соперниках речь захожила.

Она стояла перед ним молча, и кажется, думала о том, чтобы уйти, хотя он был уверен в том, что никуда она не уйдет.

— Они никогда так не обращаются с теми, кто их любит.

Он взглянул на нее, и хотел рассказать все, что видел и знал о них, но ничего говорить не стал, он давно знал, что наговорит такого, о чем потом жалеть станет

— И если я прежде был твой,

Теперь ты мое приведенье,

Тебе я страшнее — живой,

О, тень моего наслажденья

Прочитала она, словно не давая ему произнести горьких и обидных слов, она знала, что он слишком вспыльчив, потом будет жалеть и просить прощения, но столько горьких обид накопилось. Но откуда ей были известны эти стихи?

***

Того, которого он во всем считал своим счастливым соперником, профессор и поэт, в тот момент был окружен восторженными девушками, взиравшими на него как на бога. Он выбрался с ними за город, на какую -то дачу и теперь готов был покорить всех сразу, заворожить, и они стали игрушками в руках его. Но почему он так грустил и совсем не было похож на себя?

А он читал, задыхаясь, и не глядя в их юные и прекрасные лица:

Ангелы опальные,

Светлые, печальные,

Блески погребальные

Тлеющих свечей,

Грустные, безбольные,

Звони колокольные,

Отзвуки невольные,

Отсветы лучей

Он был так упоен музыкой стиха и собственным торжеством над миром, что не мог видеть, как одна из них наклонилась к другой и пыталась понять, о чем эти стихи.

— Да откуда мне знать, — отмахнулась та, — слушай, смотри, как это красиво, а сам он настоящий Демон, бывают же такие.