Бесплатный фрагмент - Модус на пространстве текста

ВВЕДЕНИЕ

Текст в современном гуманитарном знании — важнейший объект. Еще в начале 1990-х гг. было подсчитано, что текст имеет 250 научных определений [Сорокин 1993, 132] и изучается семнадцатью науками [Левинтова, 1992, 34 — 35]. Понятно, что это связано со сверхсложностью и многоаспектностью такого объекта исследования, как текст. Тем не менее объектом специального изучения лингвистики текст стал с только 1950-х гг. Понятно, что за столь короткое время (чуть больше полувека) все вопросы лингвистики, касающиеся текста, до конца не раскрыты и являются дискуссионными (от определения текста до состава его категорий и единиц).

Впрочем, существуют как довольно авторитетные дефиниции текста, например, из Лингвистического энциклопедического словаря, 1990, так и довольно авторитетные учения о его категориях, например, И. Р. Гальперина.

ЛЭС, в статье «Текст», написанной Т. М. Николаевой, определяет текст так: «Текст — (от лат. textus — ткань, сплетение, соединение) — объединенная смысловой связью последовательность знаковых единиц, основными свойствами которой являются связность и цельность» [Николаева 1990, 507].

Текстовые категории — специфические признаки текста как речевого целого (коммуникативный подход), даются И. Р. Гальпериным в работе 1981 года следующим образом. Выделяются десять основополагающих категорий текста: информативности, членимости, когезии, континуума, автосемантичности отрезков текста, ретроспекции, проспекции, модальности, интеграции и завершенности [Гальперин 1981].

В других работах (например, труды Л. Г. Бабенко, Н. С. Болотновой, А. И. Горшкова, Г. В. Колшанского, Н. А. Лукьяновой, М. Р. Львова, Н. А. Николиной, М. М. Разумовской, Ю. А. Сорокина, Е. В. Сидорова, В. И. Шаховского и др.) встречаются такие же и иные текстовые категории: пред- и постинформации, инициальности/неинициальности, прогрессии и стагнации, образа автора, художественного пространства и времени, подтекста, пресуппозиции, персональности, аспектуальности и др., причем списки категорий могут выходить за десять пунктов. «Неисчерпаемость» перечня текстовых категорий связывают с иерархической неупорядоченностью, сведением в один ряд облигаторных и факультативных признаков [Мороховский 1989, 3 — 8]. Расширение набора категорий текста объясняется передачей тексту признаков речи (например, информативность), нарушением принципа соотнесенности части и целого (например, проспекция и ретроспекция отражают частные случаи связности), ориентацией на экстралингвистические факторы (например, пресуппозиция) [Ильенко 1988, 12].

Итак, в современной литературе вокруг текста ведутся жаркие дискуссии, во-первых, и не определен состав главных его категорий, единиц, механизмов, во-вторых.

А такая важная языковая категория, как модус — важная потому что речевые потоки состоят из суждений, а модус — это отношение говорящего к каждому суждению, — долго не может занять место широко обсуждаемого объекта отечественной лингвистики. Этому есть объективные причины. Во-первых, модус — это прежде всего качество высказывания, а как мы только что сказали, в центре парадигмы современной лингвистики — текст. Во-вторых, мы это еще будем подчеркивать, модус — один из самых трудноуловимых языковых феноменов, он часто имплицитен, часто не имеет прямых соответствий плана выражения плану содержания, главное в модусе — его смыслы, а не формы, а лингвистическое исследование традиционно начинается с плана выражения.

Но, находясь внутри высказывания, модус может работать и на текст. С другой стороны, последовательности пропозиций, контекст и в целом текст позволяют точнее определить и качество каждого отдельного модусного смысла отдельного высказывания.

В данной работе будет предложен ответ на вопрос, какие права имеет модус на то, чтобы называться текстовой категорией. Можно сказать иначе: на каких правах может модус войти в круг первоочередных проблем лингвистики, изучающих текст?

С конца 1980-х гг. до сего дня активно предпринимаются попытки обрисовать круг глобальных, самых значительных категорий текста, на данный момент этот круг получается уже довольно сжатым.

Согласно одним представлениям, «ведущими текстовыми свойствами являются цельность, членимость и модальность. Именно они и могут быть названы основными категориями текста, подчиняющими себе более частные его признаки» [Ильенко 2003, 366]. Здесь сталкиваемся еще с одной не решенной, и, надо полагать, в ближайшие десятилетия и не могущей быть решенной проблемой: модус и модальность — это разные вещи, или между ними есть нечто общее, или это вообще полные синонимы одного языкового явления? Но всё же, при всей терминологической разнице и плюрализме научных взглядов модальность лингвистическая (в отличие от логико-философской) и модус лингвистический (в отличие от логико-философского) скорее имеют между собой определенное общее, чем являются чем-то совсем разным. Поэтому, находя в исследованиях текста модальность, тем исследователям, среди научной проблематики которых находится категория модуса, можно в эту модальность пристально вглядываться и, в том числе, искать в ней модусные текстовые возможности. Тогда одна из дорог сложной задачи, выше очерченной нами, станет виднее.

В проблематике исследования текста важно его внутреннее разграничение на художественные и нехудожественные. С начала широкого изучения лингвистами текста лидерство как объекта исследования у художественного текста.

Для поэтических (художественных) текстов предлагаются четыре глобальных категории — «времени, пространства, героя, события» [Чернухина 1987, 7]. Более детален список из пяти текстовых сущностей:

1.Участники коммуникативного акта;

2.События, процессы, факты;

3.Время (реальное художественное — объективное, цикличное, субъективное, психологическое, и ирреальное — астральное, инфернальное, фантастическое, Зазеркалья, мира сказок);

4.Пространство и Место объектов;

5.Категория оценки (аксиологическая: качественная и количественная; а также — рациональная, утилитарная, нормативная, теологическая; а также логическая: эпистемическая, деонтическая) [Папина 2002].

Есть и другие списки.

Ни в одном из них мы не увидели модуса.

К сожалению, исследования начавшегося XXI века проходят с преобладанием взгляда на модус (рядом добавим текстовую модальность, авторскую модальность) только лишь «периферийным зрением» исследователей или вообще выведением ими этого аспекта «за скобки». Мы знаем этому главную причину: модус часто имплицитен, неуловим, к тому же «исследовательски ненадежен»: может одной формой выражать разные значения в зависимости от окружения, а целый ряд совершенно разнородных грамматически форм может четко выражать один смысл.

Но все же есть определения текста, дающие перспективу модусу быть признанным текстообразующим средством. Причем одним из главных. Среди них нам весьма близки такие определения и одновременно установки на исследование текста, какие, например, содержатся в широко известной и часто цитируемой книге Н. С. Валгиной «Теория текста»: текст это «функционально, содержательно и структурно завершенное речевое единство, скрепленное авторской модальностью» [Валгина 2003, 26 — 27]. Нам думается, что в авторской модальности в представлении Н. С. Валгиной содержится какая-то часть модуса в нашем представлении.

Когда мы зададимся вопросом, включать или нет модус в состав главных категорий текста, для ответа нам сразу надо определиться: есть два модуса — модус высказывания и модус текста? Или нет? Или есть только модус высказывания? Или есть только модус высказывания, но он каким-то (странным) образом «выходит» из пределов высказывания, как-то работает на пространстве текста? Если работает, то как? Как далеко и главное — зачем — многочисленные смыслы модуса могут выходить из предложения, распространяться по тексту? И еще вопрос: по какому именно тексту «гуляют» смыслы модуса? Только по художественным или по нехудожественным тоже? По каким нехудожественным?

Вопросы о текстообразующей роли модуса становятся всё более сложными и трудными для разрешения.

Но нужно за них браться. Потому что есть от чего оттолкнуться. Модус (на материале высказывания) уже имеет свою теорию, и только в отечественной науке о нем довольно разносторонне и полно высказались ученые, например, В. Г. Гак, Т. А. Колосова, Т. В. Шмелева.

Мы полагаем, что модус, как он описан Шарлем Балли и изучен за полвека, сегодня должен и сам по себе оставаться объектом изучения лингвистики, и быть инструментом для изучения текста. И вообще текста, то есть текста, взятого на уровне высшей филологической абстракции, и конкретно понимаемого текста. То есть текста определенной сферы речи (допустим, художественной) и определенного жанра (допустим, романа).

Мы смотрим на возможности текстообразования модуса и через нашу гипотезу, что модус — одна из главных категорий вообще-текста, и мы предпринимаем попытку кроссферного исследования. Мы смотрим не на все, а на три сферы — научную, публицистическую и художественную, и с учетом того, какие системы жанров они внутри себя образуют.

Мы рассматриваем текстообразующий модус в каждой из сфер по отдельности, выбирая наиболее репрезентативный для данной сферы материал для анализа. Мы смотрим на то, какую тектообразующую роль и как играет модус в определенной сфере, в определенном жанре, в определенном тексте, определенного автора.

Еще одна из главных наших гипотез — в современном состоянии все три указанные сферы, так же, как и жанры, — не статичные, не застывшие: они двигаются в сторону друг друга, наезжают краями друг на друга. Такое их состояние рождает еще одну гипотезу — частично, элементами, некоторыми из механизмов в современности сферы и жанры делятся друг с другом, то есть элементы одних сфер и жанров используются для каких-то целей и в каких-то условиях, из-за каких-то факторов в других сферах. Одним из таких факторов является автор.

Трудно вообще предположить человека, который бы писал всегда тексты только одной сферы речи, а тем более всегда одного жанра. Сами авторы и есть главный фактор подвижности сфер и жанров. Если модус по своей сути — одно из главных средств выражения авторских интенций и рефлексий, наверное, он играет немалую роль в видоизменении типологии текстов. Модус как-то способствует тому, что жанры разрастаются как кораллы в морях сфер с «гуляющими» берегами.

Видимо, и само общество как-то меняет свои представления о том, какого типа тексты в данную пору ему нужнее для решения общественных задач и как-то ослабляет свои требования к определенным сферам и жанрам, делая их более приспособленными к веяньям времени. Но главным творцом текстов, вообще деятелем текстов всегда был и остается автор. Именно он — главный фактор сферо- и жанроизменения.

Но тогда возникает вопрос из противоположной стороны: а что и/или кто является гарантом сохранения, цельности сфер и жанров?

Один из ответов на поверхности — сама сверхзадача, сама общественно-историческая цель типологии текстов. Одни предназначены для того, чтобы создавать, распространять и хранить информацию научного характера, другие — описывать общественные события, делать гласными цели, интересы и поступки общественных слоев и групп, пытаться воздействовать на события и отношение к ним масс, третьи для того, чтобы при помощи специфического феномена — Образа, создавать картины мира, поэтическим путем искать истины. Но в создании текстов участвует много людей, на них влияет много факторов, а материалом текста является очень сложный, подвижный и в своих глубинах еще малоизученный язык, в том числе русский. Какие языковые факторы сохраняют центры, сущности сфер и жанров текстов? Нет ли среди них модуса?

Еще одна наша гипотеза: модус — с одной стороны, одно из языковых средств, при помощи которых автор способен в какой-то части проигнорировать или нарушить требования сферы и жанра; но, с другой стороны, он же, модус — одно из главных средств сохранить в главных границах, чертах и особенностях сферу и жанр.

Мы решили выяснить, выполняет ли модус текстообразующую роль в трех сферах речи, если да, то какие именно главные роли, как именно выполняет, для чего подключилась еще одна наша гипотеза: о том, что информационная эпоха развития человечества и высокий динамизм сегодняшней жизни должны способствовать тому, что появилось не просто много специалистов, в том числе в отдельных областях словесного творчества, но есть уже и достаточно авторов-универсалов, которые на высоком уровне, профессионально и с рядом результатов работают одновременно в двух-трех из указанных сфер — научной, публицистической и художественной.

Наши наблюдения мы проводим на материале только прозы, понимаемой в широком смысле — как то, что не стихи, но сразу заявляем, что из двух главных типов прозы — синтагматической, более традиционной, и актуализирующей — новейшей, мы выбираем синтагматическую, поскольку именно в ней содержится много эксплицированного модуса.

Модус показывает интеллектуальные и эмоциональные доминанты текста, и исследование модуса на пространстве текста способно эти доминанты и выявлять и объяснять их выделение, и тем самым внести вклад и в изучение модуса как такового, и текста как такового, а также текста как когнитивного результата автора и результата взаимодействия адресанта и адресата.

Цель данной работы — выявить текстообразующие роли модуса вообще, сферообразующие и жанрообразующие роли модуса в частности.

Задачи данной работы вытекают из ее цели и заключаются в следующем.

Обосновать текстообразующую роль модуса как одну из главных его функций.

Найти в существующих научных подходах и проведенных исследованиях такие, которые бы служили основанием для кроссферного анализа текстостроительной роли модуса, в частности описывали бы текст, его сферы и жанры с позиций объективного и субъективного, «старого» и «нового», индивидуального и общего, интеллектуального и эмоционального, собственно авторского и типологического.

Доказать не только текстообразующую, сферо- и жанрообразующую роль модуса, но также и его роль в создании идиостиля автора.

Показать языковую технику экспликации модуса, создающего текст в его жанровом и сферном воплощении.

Определить методологию исследования в аспектах «текст — модель мира автора», «текст — сфера речи (сферные жанры)».

Выяснить мотивы выхода автора за границы сфер и жанров.

Увидеть место модуса в иерархии текстовых категорий.

Определить главные черты модуса в текстах публицистической, научной и художественной сфер, как в плане выражения, так и в плане содержания.

Объект исследования — тексты на современном русском языке, принадлежащие трем сферам речи — публицистической, научной и художественной.

Предмет исследования — смыслы модуса и способы их выражения в его тектообразующей роли в различных сферах речи (текстов), прежде всего, — в публицистической, научной и художественной.

Положения, доказываемые в монографии.

Одним из организующих начал любого текста является авторская стратегия его создания, отражающая интенции автора. Активным участником вербального воплощения и выражения этой стратегии является модус — как эксплицированный, так и имплицитный.

Модус входит в состав главных организующих начал текста.

Рассмотренный на фоне сферных различий модус дает основания утверждать, что любой автор, работающий в различных сферах и жанрах, прежде всего, в публицистической, научной и художественной сфере, с одной стороны, испытывает давление законов и традиций сферы и жанра, но, с другой стороны, стремится сохранить единство себя самого как творца и виновника (от лат autor — создатель, виновник) текста.

Один из главных текстообразующих механизмов модуса в том, что он способен создавать сложные модусные перспективы — логические, эмоциональные и выразительные линии, по которым из отдельного высказывания распространяются определенные модусные смыслы на определенные дистанции текста, решая задачи воплощения авторских интенций: оценки предметов и явлений, их достоверности или не достоверности, чаще — именно с точки зрения того или иного источника информации, кроме того, вообще прочертание линий нескольких разных источников информации; изменения предметов и явлений во времени и пространстве, сравнения их действительных или возможных состояний; и т. д.

Одна из текстообразующих ролей модуса — это создание автором сложных модусных структур. Они представляют собой отношение между линиями сложных модусных перспектив.

Модус на пространстве текста имеет синтагматическую природу: он складывается в тексте в определенные перспективы как последовательности элементов модусов высказываний, по принципу соединения подобных качеств в синергетические комплексы и по принципу соединения — иногда похожих, иногда разных элементов, но ради некой единой цели, создания автором некоторого эффекта, который в процессе восприятия будет рационально или интуитивно зафиксирован адресатом.

Иногда модус на пространстве текста имеет полевую природу: например, в художественном тексте изначально задано поле Образа, куда модус, так же как диктум, вкладывает свои элементарные знаки и смыслы, чтобы уже на выходе иметь Образ как цельную вещь. Так же в научном тексте — задается поле Концепции, или в публицистическом тексте — задается поле Позиции Автора по важной общественной проблеме. В публицистическом тексте также могут работать имеющие природу поля рамки модуса — например, в первых же абзацах текста может быть задана рамка оценки — положительной или отрицательной — предмета речи, и отдельные модусы высказываний будут в этих рамках накапливаться, усиливая иллокутивную силу всего текста, и в конечном итоге привести к перлокутивному эффекту, то есть полному осознанию адресатом текста того, что эта оценка единственно правильная из возможных.

Текстообразующую роль может выполнять не только один модусный смысл, например, авторизации, чаще всего на пространстве текста работают комплексы модусных смыслов, наиболее тесно взаимодействующий — авторизационно-персуазивный. Взаимодействовать на пространстве текста могут разные смыслы одной модусной категории, например, квалификативной, а могут и разных модусных категорий, например, квалификативный смысл персуазивности может работать на пространстве текста совместно с временными, локальными и персональными смыслами актуализационной модусной категории.

Методика исследования включает в себя традиционные методы исследования, но адаптированные и расширенные для решения задач исследования данного. Метод дистрибутивного анализа, но в данном случае под «окружением лингвистических единиц» понимается не только вербальное, но и жанровое и сферное окружение; метод композиционного анализа, структурный метод, методы семиотики, метод наблюдения, интертекстуальный анализ. Большое методическое значение имеет для данной работы описание Т. В. Шмелевой категорий модуса и диктума.

В настоящем исследовании применены и оригинальные методы: метод экспликации модусных смыслов в тексте, разработанный и примененный нами в кандидатском диссертационном сочинении 2004 года и использовавшийся в течение ряда лет; для решения задач кроссферного анализа в этом сочинении разработаны и применены метод модусного лингвистического портретирования, метод лингвистического автопортрета и метод модусной экспликации многогранного автора, цель которого — наблюдение над тем, как диктует сфера словесности — художественная, публицистическая, научная — определенному автору-универсалу определенные изменения его изначальной, имманентной манеры (которую также исходя из этого метода нужно найти), с одной стороны, и то, как определенный автор сопротивляется этому «диктату жанра», сохраняет свое «заветное творческое кредо», свое единство как творца, с другой стороны.

Материал исследования можно составляют многие прозаические произведения публицистической, научной и художественной сфер речи, от классиков жанров до современников, которые попали в поле внимания автора данной работы в последние 10 лет и отрывки из которых нашли фиксацию в специальной компьютерной базе данных. Здесь не менее 500 имен авторов и не менее 4000 п.л. текстов. Некоторая часть этого материала вошла в качестве примеров в нашу работу.

Новизна исследования, прежде всего — в кроссферном подходе к изучению модуса текста. Модус на пространстве текста, авторское начало впервые исследуется на материале текстов трех сфер речи, сфер деятельности — научной, публицистической (журналистской) и художественной (писательской, поэтической). Новыми являются методики, специально созданные для такого исследования.

Теоретическая значимость определяется совокупностью введения нового подхода и методик и полученных результатов. В центре этой совокупности — концепция диалектического единства требований жанра и презумпции единства творца, которая раскрывается всем теоретическим рассуждением и всем анализом текстового материала. Существенен также аспект отдельного рассмотрения текстообразующей роли модуса по трем линиям трех сфер речи — публицистической, научной и художественной, который позволил собрать новые данные о сферном и жанровом поведении автора на примере строительства им модусных линий текста.

Практическая значимость работы состоит в возможности применения и подобного подхода, и подобных методов и полученных результатов в вузовских курсах и разделах курсов: филологического анализа текста; семантического синтаксиса текста; стилистики; лингвистического анализа текстов разных типов; семиотики; литературного редактирования; отчасти — психолингвистики. Мы усматриваем важную дидактическую задачу применения полученных данных и вообще результатов этого исследования не только для того, чтобы учить текст анализировать, но и учить начинающих авторов свои тексты создавать.

Описание текстообразующей роли модуса на фоне сферных различий вольется в небольшой пока поток теоретических исследований текстостроительной роли модуса и пополнит его не только новыми данными, но и подходом и методиками. Кроме того, оно может быть полезным для дальнейшего исследования диалектического единства модусного и пропозиционального содержания текстов разных типов.

ГЛАВА 1. Текст — его жанры и сферы

1.1. Текст как лингвистический объект, фундаментальные категории текста

Фундаментальная категория текста в нашем представлении должна сохранять к себе триединое требование — быть одновременно средством композитивности (цельности и связности текста), полем и «рабочей, работающей» единицей анализа. Добавив еще одно требование — все суперкатегории текста должны быть взаимосвязаны, — мы называем нижеследующий ряд фундаментальных категорий текста.

1. Категория Адресант и Адресат (когда первый включает в себя все ипостаси автора — от автора идеи до диктора и скриптора; от личности автора (автора-во-плоти) до самого экзотического (собака, лошадь, орган человека, предмет мебели и под.) повествователя в художественном тексте или анонима в официально-деловом; а второй — все ипостаси читателя-слушателя: от «провиденциального» до «безграмотного» и «читателя-врага»;

2. категория Хронотоп, то есть взаимосвязанные время и пространство в любых своих проявлениях — от «реальных» до «ирреальных»;

3. категория Событие (некоторое «положение дел», чей радиус равен радиусу всего текста, а не отдельной его части, последнее назовем субкатегорией пропозиции; например, в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» Событием будет «пришествие Сатаны» (а пропозицией, к примеру: «Воланд потирает больное колено»); в тексте-описании Событием будет весь горизонт взгляда на Актанта, все предикаты при нем и вместе с ним; в тексте-рассуждении — диалектическая пара «тезис — вывод»);

4. категория Актант (герой повествования, предмет описания, тема рассуждения; имеет парадигмы: актант-1 — главный герой, актант-n — персонажи; актант-1 — главная тема рассуждения, актант-n — подтемы; актант-1 — главный объект описания; актант-n — его признаки или части или объекты-дополнения к актанту-1);

5. категория Диктум и Модус, когда первый можно обозначить так: «то в тексте, что равно и/или совпадает с системами действительного мира или системами возможного мира»; а второе можно обозначить так: «то в тесте, что является логико-психологической операцией с его диктумом» (в таких категориях как оценка, темпоральность-локальность-лицо, то есть актуализация, императивность, социальный модус, квалификация авторизации и достоверности, метааспект [Шмелева 1988]).

По нашему описанию категорий уже видно, что мы не ограничиваем этот рабочий набор глобальных категорий текста только для художественного типа текстов и распространяем его на нехудожественные.

От фундаментальных, глобальных (имманентных) категорий текста вернемся к уровням анализа текста.

Можно выделить три уровня лингвистического анализа текста: содержательный; структурно-композиционный, образно-языковой. При этом коммуникативность не выделится в особый уровень потому, что она есть база, основание для этих трех уровней анализа средств для главной коммуникативной цели — передачи всех видов и типов информации (коммуникации).

В лингвистике не оставлены без внимания и способы семиотики (семиологии) описать и объяснить феномен вербального текста (Ю. С. Степанов, В. А. Успенский и др.; например, [Степанов 2001]). Не вызывают возражений три ипостаси семиотики вообще и семиотики вербального текста в частности. Синтактика — сфера внутренних отношений между знаками, семантика — сфера отношений между знаками и тем, что они обозначают, — внешним миром и внутренним миром человека, прагматика — сфера отношений между знаками и теми, кто знаками пользуется, — говорящим, слушающим, пишущим, читающим.

Собственно, «три кита» в разделах лингвистики текста и уровнях его анализа соответствуют трем категориям его порождения (в широком смысле текстостроения или текстообразования). Опираясь на представления текста через метафору тканья, ткани [Шмелева 1998; 2006], мы считаем такими фундаментальными текстообразующими категориями две ясно, зримо выраженных гиперкатегории — тематическую основу и рематический уток (информативные острия, главные содержательные узлы текста, то, что обеспечивает динамику текста). Кроме них, существенно зримое или незримое присутствие автора в тексте — авторское начало: от интенций, мотивов автора до словесных проявлений автора в тексте.

Надо сказать, что здесь мы несколько противоречим концепции Т. В. Шмелевой, которая считает авторским началом только словесные проявления автора в тексте [Шмелева 2006, 10]. Точнее сказать: распространяем ее выводы далее — с нехудожественных текстов и на художественные тоже.

На наш взгляд, тематическая основа и рематический уток являются объемными категориями, то есть группировкой первичных линейных категорий: они включают в себя всю парадигму категории связности (когезии) — и грамматическую: союзы, анафоры и под.; и семантическую: сюжетные линии, тематическая и стилистическая координация, прогрессия ремы, интертекстуальные связи и т. д. А вот авторское начало — более всего поле: оно включает в себя единицы разного уровня, в свою очередь имеющие разные формально-категориальные способы своего выражения: оценка, темпоральность-локальность-лицо (актуализация), императивность, социальный модус, квалификация авторизации и достоверности, метааспект.

На сегодняшний день традиционным взглядом на сущности текста является тот, который сложился к концу 1980 — началу 1990-х годов и репрезентировался в определения текста, вошедшие в словари и справочники (см. например, вышеприведенную дефиницию из Лингвистического энциклопедического словаря; а в иных зарубежных, скажем, в немецкой филологии в 1980-х годах текст — уже важный объект школьного преподавания, см. например [Steger 1983]). При этом в сфере связности текста традиционно выступают на первый план проблемы правильности/неправильности построения текста и принципы повествовательной (нарративной) грамматики в духе В. Я. Проппа (типологические сюжеты, различаемые разным предметным наполнением). В сфере цельности на первый план выступают степени функциональной нагрузки элементов текста, при этом цельность не предполагает обязательной законченности (то есть законченность — факультативный признак текста).

Однако нам представляется, что традиционная цельность — это другое имя того, что названо тематической основой, связность — некий статический взгляд на «поперечные линии» текста, узлы рематического утка. Ни динамику текста, ни трудно эксплицируемый «образ автора» (авторский узор, авторское начало), на наш взгляд, анализ текста, ориентированный на категории связности и цельности, в достаточной мере выявить не в состоянии.

С расширенных списков категорий и признаков текста мы начали и упомянули авторитетную как в начале 1980-х годов, так, пожалуй, и сегодня, десятичастную парадигму текста И. Р. Гальперина. Но в соответствии с упоминавшимися ранее тремя главными сферами самого текста и областями его изучения [Тураева 1986], поделим спектр всех признаков текста на функциональные, семантические и стилистические.

Тогда десять признаков И. Р. Гальперина (см. Введение) окажутся всего лишь на двух полях — функциональном и семантическом. Функциональное: членимость, когезия, ретроспекция и проспекция, интеграция и завершенность; семантическое: информативность, автосемантичность отрезков текста, континуум, модальность.

Если признать стилистическое поле не автономным, а родственно связанным с функциональным и семантическим полями, то для адекватного заполнения этих полей текстовыми категориями и признаками более продуктивно, на наш взгляд, провести еще одну аналитическую операцию — разделить текстовые категории на содержательные и структурные, как это сделано, например, в [Одинцов 1980]. Тогда в области категорий содержания текста окажутся собственно содержание (предмет речи), тема и идея вербального произведения; в области формы текста — композиция, язык и приемы изображения предмета, а сюжет объединяет категории содержания и формы. В имманентных самому текстах областях категории, выделенные В. В. Одинцовым, расположатся, на наш взгляд, таким образом: функциональная область — композиция произведения; семантическая — предмет, тема, идея; стилистическое — язык и приемы. Сюжетом (рассмотрим его в данном случае как содержательную и структурную динамику любого текста) жестко объединим все же только функциональную и семантическую области, хотя не исключим, что сюжет бросает либо тень, либо свет и на стилистику текста, и наоборот, язык и приемы, порождают некие эффекты, которые либо тормозят, либо продвигают сюжет.

В период с начала 1990-х по начало 2000-х годов в отечественной лингвистике сложились четыре главных подхода к изучению текста, соответственно, и четыре образа его понимания.

Теперь понимание категорий и признаков текста связано с общим пониманием текста как лингвистического явления. В связи с этим выделяются следующие подходы: 1) традиционно-грамматический; 2) общелингвистический; 3) психологический; 4) коммуникативно-деятельностный.

Различные школы рассматривают текст с определенных, порой — противоположных позиций. Хотя можно выделить две основные тенденции; первая — рассмотрение текста как знаковой структуры; вторая — как деятельностного акта. В первом случае текст представляет собой последовательность знаков. Во втором — анализируется как микроструктура, динамическая единица, и для его анализа применяется функциональный метод.

В самом общем виде подходы авторов, чьи труды показательны для второго подхода [Каменская 1990; Лотман 1996; Дымарский 1999; Николаева 2000], можно представить в виде следующей таблицы.

Таблица 1. Подходы к изучению текста в 1990 — начале 2000 гг.

Стоит заметить, что в первом десятилетии 2000-х годов устанавливаются два основных пути исследования: текста — как инструмента познания (дешифровка текста, репрезентативный подход) и самого по себе, его внутренней структуры, текста как автономной реальности (имманентный подход).

Особое место в исследованиях 1990-х — начала 2000-х годов занимают лингвистические исследования художественного текста; на наш взгляд, потому, что автор художественного текста на большую глубину «прячет» неявные, нетривиальные смыслы субъектности, времени, адресности, в широком смысле субъективности и т. д. Другими словами, именно экспликация семантики художественного текста более всего трудна, актуальна и более всего добавляет знания о тексте как таковом.

Для нас чрезвычайно важно типологическое деление текстов на художественные и нехудожественные. При этом понимаем текст, прежде всего, как деятельностный акт (коммуникативный аспект, «держащий за руку» аспект психологический), который — нельзя это «выводить за скобки» — имеет знаковую природу (грамматический аспект) и опирается на традицию и узус (общефилологический аспект).

В первом десятилетии 2000-х годов находят определенное законченное выражение исследования А. В. Бондарко, объединенные дисциплинарным термином функциональная грамматика, начавшиеся, пожалуй, еще в конце 1950-х годов и имевшие в виду следующие вопросы:

«1) стратификация семантики, в частности, соотношение понятий «план содержания текста» и «смысл текста»;

2) взаимодействие системы и среды (в связи с вопросом о тексте и дискурсе);

3) функции на уровне словоформ и на уровнях высказывания и целостного текста;

4) анализ фактов языка и речи на основе понятий инварианта и прототипа» [Бондарко 2001, 4].

Представляется, что это не только сегодняшние главные вопросы функциональной грамматики, но и лингвистики текста. Хотя, естественно, различные лингвистические школы используют разные подходы и инструменты для исследования вышеуказанных вопросов.

Почему к началу XXI века именно текст, а то и более широкое явление — дискурс, становится основным объектом лингвистических исследований, активно тесня «предложение» и «словоформу»?

«Науку часто сравнивают с кораблем, который время от времени перестраивается сверху донизу, оставаясь все время на плаву» [Апресян 1966, 280]. Приводя эту цитату, О. Г. Ревзина пишет (на наш взгляд, несколько преувеличивая): «К концу ХХ века язык как знаковая система перестает быть в центре исследовательских интересов. Лингвистика вновь тяготеет к соединению с психологией и социологией. Когнитивистика отказывается от соссюровских дихотомий язык-речь, синхрония-диахрония, синтаксис-семантика, лексика-грамматика, объявляет язык одной из когнитивных способностей человека (наряду с ощущениями, восприятием, памятью, эмоциями, мышлением); а лингвистику — частью междисциплинарной науки когнитологии (когнитивистики) ….» [Ревзина 2004, 11].

Надо полагать, что формальный грамматический уровень многих языков, в том числе русского, к концу XX века оказался действительно уже хорошо изученным. Прогресс в науке существует, и его не остановить, и именно результаты многовременных трудов и подвигнули лингвистику расширяться, вовлекать в свои проблемы других научных дисциплин.

Но, в общем-то, текст — это высшая грамматическая единица, строгий лингвистический объект, согласятся с этим как представители «новой волны», так и самые традиционные из традиционных лингвистов, или нет. Текст обладает тем набором сложенных в категориальные парадигмы собственных знаков, которые являются средством человеческого общения, в полном соответствии с академическим определением человеческого языка. Дискурс, с его бесконечными коннотациями и выходами в социум и психологию личности и межличностную, с его слоями интертекстуальных щупалец, как метко заметил Мишель Фуко: «грандиозный, нескончаемый и необузданный» [Фуко 1996, 78], — наверное, все-таки необходимо помогает исследованию текста, всех трех его главных сторон — содержательной, конструктивной и выразительной, но собственно лингвистическим объектом не является.

Итак, текст как лингвистический объект является триединством своих содержательной, конструктивной и выразительной сторон. Целью автора текста является перемещение всех видов информации — от рациональной до эмоциональной и даже под- и бессознательной, то есть целью создания любого текста является коммуникация. Основой практического текстостроительства является эксплицированная тема-рематическая динамика, видимым (выраженным), а чаще имплицитным средством текстообразования является и авторское начало, на лингвистическом уровне более имеющее модусную природу, нежели диктумную.

Вопрос о категориях текста является дискуссионным и, видимо, еще долго будет таковым оставаться, поэтому в данной работе объявим закрытый (безусловно, только в рамках нашей собственной теории, хотя и рабочий) список главных, фундаментальных категорий текста.

Категории текста в динамическом аспекте, рождающегося текста, «тканья текста» (текстообразование как со стороны порождения, так и со стороны восприятия): тематическая основа, рематический уток, авторское начало.

Фундаментальные лингвистические категории текста как уже порожденного объекта, категории текста в статическом гармоническом аспекте: Адресант и Адресат; Хронотоп; Событие; Актант; Диктум и Модус.

Экстралингвистических, то есть не говорящих напрямую о языке как таковом, но в то же время прямо релевантных лингвистическому представлению о тексте категорий текста можно собрать много. Во-первых, это важнейшая экстралигвистическая категория текста — жанр. Здесь и широко понимая информативность, лингвистически это, с одной стороны, часть диктума текста: в свою очередь имеет подкатегории — диктумно-репродуктивную, диктумно-фактуальную, диктумно-концептуальную; с другой стороны, это часть модуса (здесь заметим, что популярная у других авторов классификаций оценка входит у нас в одну из категорий модуса — оценочную; волюнтативное содержание — в императивный модус; вопросно-ответное содержание может входить в персуазивность, а может в императивный модус, и т.п.). Здесь и членимость как приложимая к тексту общенаучная категория общего и частного: текст, как матрешка в матрешке, делится на входящие друг в друга части или тома, главы или разделы, главки или параграфы, эпизоды или фрагменты, сложные синтаксические целые или абзацы, высказывания или предложения, словоформы. Тут же общенаучная или в широком смысле логическая категория связности: на грамматическом уровне это внутритекстовые скрепы: союзы, анафоры и под.; на содержательном — большой список объектов: и интертекстуальные связи, и коннотации, и тема-рематические прогрессии, и сюжет художественного текста, рассмотренный как сложная пропозиция, и функциональные содержательные скрепы нехудожественного текста, и единство внутритекстового стиля и повторы стилистических приемов и выдвижений, и т. д. И культурологическая категория тезауруса, в тексте часто имеющая вид пресуппозиции, проще говоря: фоновых знаний — как автора, так и адресанта; а кроме того, вид тезауруса как дихотомии «свой — чужой», то есть национальной, локальной и др. традиции. И общенаучные категории континуума (связных рядов), прямой и обратной перспективы (проспекции и ретроспекции), общеэстетические категории экспрессивности и импрессивности; пропорциональности (гармоничности, гештальт-качества), дополнения-усиления-контраста; минимальности-монументальности и под. Здесь же этические категории сакрального-профанного, высокого-низкого, зла и блага. И психологические (антропологические) категории интереса-равнодушия, компетентности-некомпетентности автора и адресата, семиотическая категория полизнаковости (в простейшем своем виде: текст с картинками и текст без картинок), и историко-культурологическая категория «мировоззрения эпохи», исходя из которой, можно правильно интерпретировать текст, и другие герменевтические категории, и т.д., и т. п. (вспомним о семнадцати науках, изучающих феномен текста).

Не категорией, но признаком и главным требованием текста является цельность: минисистемность — четкая или рыхлая — содержательной, структурной и стилистической сторон каждого отдельного текста складываются в когнитивную систему — рыхлый или четкий, в зависимости от мыслительной и языковой компетенции автора, образ человека и мира. Цельность текста в определенном жанре обеспечивают композиция и стиль.

Исследование текста как лингвистического объекта возможно и необходимо проводить на фоне понятия дискурса как социального и психологического феномена. При этом текст, рассмотренный лингвистом как дискурс, объясняет на достаточную глубину определенные семантико-прагматические стороны текста как лингвистического (а не социального, психологического или логико-философского) объекта.

Необходимо уточнить и наше отношение к дискуссионному вопросу о том, является ли текстом произведение устной речи. И. Р. Гальперин признает текстом только произведение письменной речи; И. А. Арнольд — и письменной и устной, во втором случае только монологической; Т. В. Матвеева допускает существование текста не только в обеих формах, письменной и устной, но в устной и в виде диалога тоже. Нам представляется, что взгляд на текст только как на письменное произведение находится в плену повседневно-бытовых, публицистических и официально-деловых представлений об этом слове, когда проще и удобнее развести слова «текст» как «то, что написано» и «речь» как «то, что сказано». А в научном представлении, при всех различиях устной и письменной форм речи, и устные (монолог и диалог) и письменные (нехудожественные и художественные) речевые произведения имеют два главных триединства организации текста как языкового и речевого феномена. Все они — от романа до телефонного разговора и бытового диалога — имеют зачин (вербализацию темы и/или проблемы), развитие темы и/или проблемы, концовку (вывод, ответ на вопрос, согласие, конфликт, договоренность отложить коммуникацию, пожелание и т.д.). Все они организуются по принципу метафоры тканья — тематическая основа, рематический уток, авторское начало (в устной речи почти всегда эксплицированное, поскольку есть интонация). Все элементы языка, попадая в текст любой формы и любых условий речевого общения, в процессе коммуникации из инвариантных ресурсов языка, абстрактных «нот» превращаются в конкретное произведение, приобретают свойства и функции, аутентичные этому и только этому речевому произведению, становятся текстом. Единственное, что необходимо учесть, текст — да, форма речи, но обработанная (иначе текст не соткать «без дыр», без лакун, без указаний пальцем на внетекстовые предметы и знаки, как это бывает в спонтанной разговорной речи). Спонтанный бытовой монолог или диалог — не тексты. А вот лекция опытного преподавателя, несколько лет читающего в вузе ту или иную дисциплину, лекция, прочитанная «без бумажки», но обработанная и многочисленными рефлесиями автора, и вопросами аудитории, и регулярно вплетаемыми в нее новыми знаниями, уточнениями и дополнениями, и самой регулярностью чтения обработанная — безусловно, текст. С другой стороны, именно обработанность стереотипно понимаемого текста, по-видимому, склоняет многих исследователей считать текстом только письменные формы речи.

Кроме того, текст, в отличие от единиц языка — фонем, морфем, лексем, грамматем, — не воспроизводится. Можно переиздать роман «Война и мир» Л. Н. Толстого, можно экранизировать или поставить на сцене, но нельзя дважды написать, причем второй раз вторым автором сочинить. А вот минимальные речевые отрезки, имеющие статус «мудрых» или «ярких», или «функциональных», воспроизводятся. Пословицы и поговорки, афоризмы, стандартные обращения или поздравления (типа «Желаю вам всего того, что вы себе желаете»), или «городские императивы» (типа «Выгул собак запрещен») — не тексты. Точнее, формально они тексты, но содержательно они — застывшие, монолитные знаки, в отличие от текста в полном смысле слова (сплетения, тканья), в котором всегда можно проследить динамику этого плетения — создания (сложного) знака автором.

На основании означенного списка глобальных категорий текста и означенного его экстралингвистического окружения, в лингвистическом смысле получим такое представление текста.

Текст — это сложное сообщение, произведение вербальных элементов, устных или письменных, которое характеризуется многоуровневой связностью, триединством своих содержательных, композиционных и выразительных сторон, социальной целенаправленностью, прагматической установкой и отношением автора (авторов) к сообщаемому. Текст, в отличие от вообще речи, обязательно характеризуется обработанностью, а в отличие от любых элементов языка и отрезков речевого потока — невоспроизводимостью.

1.2. Жанровая парадигма текста

Как уже говорилось, жанр — важнейшая, наверное, главная экстралингвистическая категория текста. Здесь уместно вспомнить крылатую фразу классика отечественной филологии М. М. Бахтина: «Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы» [Бахтин 1995, 131] и, может быть, добавить к этому сказанному: прежде всего — к жанру.

Стоит вспомнить жанровую концепцию Бахтина, а именно концепцию «памяти жанра», краткое изложение которой можно свести к тому, что в каждой отдельной жанровой модификации присутствуют «неумирающие элементы архаики». При этом они не существуют в неизменном виде, а постоянно «осовремениваются». «Жанр всегда и тот и не тот, всегда и стар и нов одновременно <…> Жанр живет настоящим, но он всегда помнит свое прошлое, свое начало» [Бахтин 1972, 178 — 179]. Элементы архаики, неизменяемые, по Бахтину, элементы и являются инвариантами, которые позволяют причислять ряд произведений к тому или иному жанру, причем, скорее всего, это верно и для речевых, и для литературных жанров.

Но в русле нашей темы важнее и интереснее жанровых инвариантов другое — изменяемость, текучесть жанров, приращение их новым, иногда индивидуально, авторски новым, где скорее всего и кроется простор для модусных отношений, для его возможностей модусного текстостроительства. В этом смысле релевантным нашим рассуждениям окажутся мысли Ю. Н. Тынянова о том, что «жанр — не постоянная, не неподвижная система», жанр динамичен, он эволюционирует и представляет собой «ломанную линию», которая двигается «смещением» и «приращением» [Тынянов 1977].

Основной проблемой теории речевых жанров — от Аристотеля до наших дней — была и остается типология и классификация. Все остальное — признаки конкретных жанров, их структурные и стилистические особенности, изменения речевого поведения говорящего в зависимости от выбора жанра, жанровый синкретизм, и т. д. — зависит от типологии и классификации речевых жанров.

1.2.1. Типологии речевых жанров

Сразу скажем, что, по нашему убеждению, концепции речевых жанров сильно детерминированы особенностями национальных языков и, главным образом, национальными культурными традициями, поэтому здесь мы будем говорить только о концепциях речевых жанров русистики.

Предварительно отметим сложные взаимоотношения теории литературных жанров и теории речевых жанров, которые то недосягаемо друг для друга расходятся, то в какой-то части (инициатором выступает лингвистика) интегрируются.

Современное жанроведение в русистике ведет свое происхождение к 1979 году, году издания книги М. М. Бахтина «Эстетика слова и язык писателя» [Бахтин 1979], хотя оказалась прочитанной статья Бахтина о жанрах и обсуждаться речевой жанр стал лишь в 1990-х. Термин «речевой жанр» и основные идеи об этом феномене находим на с. 241 — 258 этой книги. М. М. Бахтин определил речевые жанры как «относительно устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы высказывания», «типовые модели построения речевого целого»; речевые жанры, по М. М. Бахтину «имеют нормативное значение, не создаются им, даны ему». Все речевые жанры М. М. Бахтин делит на первичные (простые) и вторичные (сложные).

Теория речевых жанров М. М. Бахтина легла в основу практически всех сегодняшних классификаций речевых жанров. Он подчеркивал крайнюю разнородность речевых жанров. «Функциональная разнородность делает общие черты речевых жанров слишком абстрактными и пустыми». Именно этой особенностью речевых жанров М. М. Бахтин объясняет то, что проблема речевых жанров в русской филологии по-настоящему до его работы никогда и не ставилась. А игнорирование природы высказывания и особенностей жанровых разновидностей речи приводят к формализму и чрезмерной абстрактности, ослабляют связи языка с жизнью [Бахтин 1986, 429 — 431].

Речевые жанры, по Бахтину, гораздо гибче, пластичнее и свободнее языка, и в тоже время так же, как язык, безличны, поскольку являются типической формой высказываний. Добавим: важно, что не самими высказываниями. Типическими для речевых жанров, согласно М. М. Бахтину, являются: коммуникативная ситуация, экспрессия (выразительность), экспрессивная интонация, объем (приблизительная длина речевого целого), концепция адресата и нададресата [Бахтин 1986, 458, 496].

Огромное значение для теории речевых жанров имеет противопоставление первичных и вторичных речевых жанров. Он видел, прежде всего, функциональное различие между ними. «Именно поэтому природа высказывания должна быть раскрыта и определена путем анализа того или иного вида (односторонняя ориентация на первичные жанры приводит к вульгаризации всей проблемы). Вторичные речевые жанры (романы, драмы, научные исследования) возникают в условиях более сложного культурного общения. В процессе своего формирования они вбирают в себя и перерабатывают различные первичные жанры, сложившиеся в условиях непосредственного речевого общения» [Бахтин 1986, 430].

Речевые жанры, по Бахтину, имеют следующий генезис. Вначале появляется замысел. Он определяет предмет речи (тему речевого жанра) и выбор жанровой формы. В результате взаимного влияния темы и формы складывается стиль и композиция. Наряду с этим существует момент выражения собственных чувств автором высказывания (в наших терминах — модус, авторское начало). Он также оказывает влияние на стиль и композицию. Стиль речевых жанров — это типическая форма, в которую отливается индивидуальный стиль высказывания, и экспрессия, с которой стиль непосредственно связан. Композиция, структурные варианты речевого жанра являются «определенными типами построения целого, типами его завершения. Типами отношения говорящего к другим участникам речевого общения» [Бахтин 1986, 433].

Основные направления исследований и типы классификаций речевых жанров сложились в русистике в 1990-е годы, в рамках наиболее продуктивных школ речеведения — назовем здесь Саратовскую школу (О. Б. Сиротинина и др.) и Новгородскую школу (Т. В. Шмелева и др.), и в рамках работ отдельных исследователей (Н. Д. Арутюнова, А. Вежбицка, В. Г. Гольдин, Л. Р. Дускаева, К. В. Кожевникова, М. Н. Кожина, Т. В. Матвеева, В. А. Салимовский, М. Ю. Федосюк и др.).

Классификации речевых жанров в русистике можно разделить на частичные и тотальные. Примером первых может послужить классификация речевых жанров (без употребления этого термина), которую дала К. В. Кожевникова в 1979 году. Она выделяет три класса речевых жанров (классификация текстов с жанрово-коммуникативной точки зрения):

1. Тексты, содержание которых строится по жестким (где-то в большей, где-то в меньшей степени) информативным моделям: афиша, инструкция, рецепт.

2. Тексты, содержание которых строится по информативным узуальным моделям: газетное сообщение о текущих событиях, рецензия на литературное произведение.

3. Тексты не регламентированные, содержание которых не подлежит никакой строгой заданности с жанрово-коммуникативной стороны: частная переписка [Кожевникова 1979].

Другой пример — классификация диалогических устных жанров:

д-1 — информативный диалог;

д-2 — перспективный диалог;

д-3 — обмен мнениями с целью принятия решения или выяснения истины (спор, дискуссия),

д-4 — диалог, имеющий целью установление или регулирование межличностных отношений;

д-5 — праздноречивые жанры [Арутюнова 1992].

Несмотря на то, что эта классификация узка по объекту, в ней видны важные основания — целеустановка и сферы функционирования.

Тотальные классификации таковыми можно назвать довольно условно, но так или иначе — это попытки не просто дать закрытые списки видов речевых жанров, но и, через выделение определенных принципов, раскрыть саму природу явления «речевой жанр» и его роль в речевом общении. Тотальность исследований относительна и потому, что в них чаще всего обнаруживается ориентация на один из семиотических уровней — семантику, синтактику или прагматику.

Целую россыпь жанровых классификаций найдем в саратовских сборниках «Жанры речи» [Жанры речи 1997; 1999; 2002; 2009]. Новые концепции жанров речи, разумеется, появляются и в иных сборниках научных трудов, причем довольно регулярно, отчего, говорим без всякой иронии, у нас складывается впечатление, что создание собственной классификации жанров речи стало для современных лингвистов одним из видов их квалификации в «большой науке».

Продемонстрируем некоторые из квалификаций, тем паче, что они в той или иной степени помогают изучению модуса.

Г. И. Богин положил в основу своей классификации принцип дихотомии, и речевые жанры разделились у него на индивидуальные и коллективные, естественные и искусственные, моноадресные и полиадресные, художественные и нехудожественные, полные и неполные и т. д. Сразу заметим, что в нашем представлении сущностная дихотомия разделяет лишь нехудожественные и художественные жанры: используя логику и терминологию З. Я. Тураевой, скажем, что художественный текст — это вторичная моделирующая система, все остальные жанры — модели мира первого уровня.

Г. И. Богин классификацию речевых жанров относит только к текстам письменной формы и делит их:

— по субъекту речи: авторство анонимное, безразличное, коллективное, персональное);

— по объекту речи: индивидуально ориентировано — личное письмо; массово ориентировано — книги, газеты, надписи; неопределенно ориентировано; двусторонне ориентировано — написал и жду ответа;

— по времени: для немедленного чтения, например, записка в президиум собрания; для немедленного чтения с сохранением; для печатного воспроизведения без сохранения, например, газета; для печатного воспроизведения с сохранением, например, книга;

— по речи внутритекстового автора: выбор субъязыка, социального диалекта, меры информативности и т. д. [Богин 1997].

Как представляется, Г. И. Богин классифицировал не речевые жанры, а социопрагматические условия функционирования больших и неоднородных групп речевых жанров. Так, в тексты «для печатного воспроизведения без сохранения», то есть в газету могут попасть и максимально объективированная (со стопроцентно имплицированным модусом) заметка, и максимально субъективированный жанр — политическое заявление, и читательское письмо, и фельетон, и очерк, и интервью, то есть письменная форма диалога, и т. д. Да и критерий «без сохранения» очень условен: подшивки газет хранятся в библиотеках, зачастую газета становится важным историческим документом, в истории литературы нередко именно газета была первичным местом-носителем и источником важных для литературы текстов (первые публикации рассказов Михаила Булгакова или стихов Сергея Есенина, к примеру).

В. В. Дементьев и К. Ф. Седов определяют речевые жанры как «вербальное оформление типичной ситуации социального взаимодействия людей» [Дементьев, Седов 1999]. Такое понимание жанров стало весьма популярным и позволило жанроведам (В. В. Дементьев, В. Е. Гольдин, К. Ф. Седов, О. Б. Сиротинина, М. Ю. Федосюк и др. [Жанры речи 1997; 1999]) выделить в сфере повседневной коммуникации такие группы жанров:

информативные и фатические РЖ;

субжанры, то есть одноактные высказывания;

гипержанры, например, гипержанр застолья содержит в себе первичные жанры тоста, застольной беседы и т.п.;

жанроиды, то есть гибриды, сочетающие в себе элементы разных жанров, например, сплетни и разговоры по душам, ссоры и семейные беседы; протожанры, то есть овладение жанровыми формами, свойственное в основном детям до семи лет;

речевые, или специально не спланированные, и риторические, или сознательно спланированные; элементарные жанры, комплексные и др.

При этом большинство исследователей (и это получило даже институализацию в виде закрепления в учебниках) стали именовать сами жанры путем переноса на них имен речевых ситуаций (беседа, проповедь, исповедь и т.п.), коммуникативных поступков (извинение, ответ, признание и т.п.), типовых произведений-текстов (заявление, приказ, реферат и т.п.).

Анна Вежбицка предложила в исследованиях типических форм речи перенести акцент с понятия «речевой акт» на бахтинское понятие «речевой жанр» и стремиться воплотить в жизнь идею М. М. Бахтина о единой системе речевых жанров, достичь единой методологии исследования речи, исследовать не только первичные речевые жанры, по сути совпадающие с речевыми актами, но вторичные, более сложные и не естественно-социально, а культурно-детерминированные. Перечень речевых жанров А. Вежбицкой для конца 1990-х годов наиболее широк, он включает в себя и речевые жанры как речевые акты, и речевые жанры как тексты: вопрос, просьба, приказ, угроза, предостережение, разрешение, благодарность, поздравление, соболезнование, извинение, комплимент, похвальба, жалоба, выступление (речь), лекция, популярная лекция, доклад, разговор, дискуссия, спор, ссора, воспоминание, мемуары, автобиография, повестка дня, протокол, объяснение, сообщение, объявление, циркуляр, распоряжение, шутка, анекдот, флирт, тост, донос, свидетельство [Вежбицка 1997].

Важны и методологические замечания М. Н. Кожиной о соотношении речевых актов и речевых жанров. Она предлагает на первой ступени анализа рассматривать речевые акты и первичные речевые жанры как элементарные речевые единицы; на второй ступени — только вторичные речевые жанры, сложные речевые единицы [Кожина 1999].

Т. В. Шмелева, опираясь на понимание речевых жанров М. М. Бахтина, выделяет модели (инварианты) речевых жанров: информативные (сообщение, подтверждение, сомнение и т.д.), императивные (просьба, совет, инструкция, приказ и т.д.), этикетные или перформативные (приветствие, представление, знакомство и т.д.), оценочные (похвала, упрек, выговор и т.д.). По Шмелевой, инварианты речевых жанров должны прежде всего различаться по сферам общения, как повседневного, так и официально-делового, классификация речевых жанров может охватывать как первичные, так и вторичные речевые жанры, замечая их связь, так, просьба в повседневной речи в официально-деловой трансформируется в заявление, в религиозной в молитву и под.

Жанры зависят не только от сферы общения, но и от других факторов. Например, императивные жанры выделяются в том числе и от направленности прагматической цели на лицо — я, ты, он. Императивные речевые жанры определяются как тип речевых жанров, цель которых — «вызвать осуществление именуемого в них события».

Так, к императивным речевым жанрам автор относит:

— классические побуждения, цель которых — сделать адресата исполнителем обсуждаемого действия (ты-жанры — просьба, совет, рекомендация, предложение, завет, приказ, требование…);

— побуждения, где в качестве исполнителя предлагается автор (я-жанры — обещание, клятва, угроза);

— побуждения, где исполнителем является третье лицо (он-жанры — распоряжение, указ).

Помимо этих различий для императивных жанров важны заинтересованность в исполнении действия (просьба — совет), сила побуждения (просьба — мольба), характер отношений между автором и адресатом (приказ и совет, просьба и требование, завещание и наказ) и категоричность побуждения [Шмелева 1990; 1992; 2003; 2007].

Для нашего взгляда на феномен жанра важна и классификация М. Ю. Федосюка 1997-го года. М. Ю. Федосюк считает, что «речевые жанры — это устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы не высказываний, а текстов» [Федосюк 1997, 104]. И, опираясь на концепцию М. М. Бахтина о простых (первичных) и сложных (вторичных) жанрах, предлагает дифференцировать элементарные жанры: сообщение, просьба, приветствие и т.д.; и комплексные жанры, состоящие из компонентов, когда каждый из них является текстом определенного типа (жанра). Комплексные жанры, по М. Ю. Федосюку, можно разделить на монологические (утешение, убеждение, уговоры) и диалогические (дискуссия, спор, ссора).

Обращают на себя внимание попытки четко привязать жанры к сферам речи (бытования текстов). Так, В. А. Салимовский обращается к материалу научных академических текстов и основывается на их функционально-стилистической трактовке с учетом видов социокультурной деятельности, формами которых они являются [Салимовский 2002]. А Л. Р. Дускаева рассматривает газетные речевые жанры на материале монологических, диалогических и макродиалогических типов текстов [Дускаева 2004]. У этого исследователя упор на целеустановку диалога автора и читателя, что сегодня важно и актуально. Л. Р. Дускаева выделяет информирующие жанры (направленные на отражение действительности), оценочные жанры (оценивающие действительность и оценивающие другие мнения), побудительные жанры (различаются по признакам «к каким действиям побуждают» и «какую активность у адресата предполагается вызвать»).

Но для нас особо значимыми являются не только конкретные классификации жанров, но и глобальные подходы к рассмотрению самой природы жанра и к целеустановке изучения этой природы. Здесь мы полностью соглашаемся с подходом, который артикулирован Н. С. Болотновой: жанр — это не текст, а важнейший фактор текстообразования, определяющий структуру текста и прагматику наряду с другими факторами текстообразования“ [Болотнова 2007, 326]. „Информация о жанрах важна не только при анализе текста как формы коммуникации, но и в обучении текстовой деятельности. При этом необходимо рассматривать жанр как один из многих значимых признаков текста в процессе его создания. В связи с этим представляется дискуссионным рассмотрение речевого жанра как текста «определенного стиля с определенной смысловой структурой» [Ладыженская 1996].

Итак, М. М. Бахтин определяет речевой жанр как относительно устойчивое высказывание, выработанное определенной сферой использования языка.

Определяющим признаком речевого жанра, по Бахтину, является его диалогичность, другие главные признаки речевого жанра — целеполагание, завершенность, связь с определенной сферой общения. В соответствии с тем, какой признак доминирует у последователей Бахтина, можно разделить такие классификации, концепции жанров на телеологические (целеполагание), социально-прагматические и феноменологические.

Говоря о последнем подходе, скажем, что такие исследователи как Е. Я. Бурлина, М. Н. Кожина, М. Ю. Федосюк рассматривают речевой жанр как феномен речевой действительности, модель сознания. С точки зрения телеологического понимания сути жанра, он определяется как «системно-структурный феномен, представляющий собой сложную совокупность многих речевых актов, выбранных и соединенных по соображениям некой особой целесообразности и относящейся к действительности не непосредственно, а через РЖ в целом» [Дементьев 2007, 43].

С точки зрения прагматического направления, соответственно, дается социально-направленное определение понятию жанр речи — «вербальное оформление типичной ситуации социального взаимодействия людей» [Седов 1998, 11]. При этом большое внимание уделяется взаимодействию адресата и адресанта и вообще коммуникативным смыслам, осознанно передаваемым участниками общения.

Но так или иначе, при всем многообразии классификаций речевых жанров, большинство из них в отечественной лингвистике исходят из весьма ясной концепции М. М. Бахтина. А именно. М. М. Бахтин подразделяет речевые жанры на: 1) устные; 2) письменные; а) первичные (простые); б) вторичные (сложные): романы, драмы, научные исследования, публицистические жанры и т. п. Они возникают «…в условиях более сложного и относительно высокоразвитого и организованного культурного общения (преимущественно письменного). В процессе своего формирования вторичные жанры вбирают в себя и перерабатывают различные первичные (простые) жанры» [Бахтин 1986, 142].

Мы недаром так часто говорим здесь о М. М. Бахтине: именно его идеи о сущности жанра помогают нам увидеть то, что модус в пространстве текста начинает продлевать свои смыслы с высказывания на более длинные дистанции именно благодаря имманентной сложной природе самих вторичных жанров. В рамках нашего исследования нам более всего интересны явления, названные М. М. Бахтиным вторичными жанрами письменной речи.

1.2.2. Литературные жанры как объект лингвистики

Художественные литературные жанры как объект лингвистики, как нам представляется, могут сохранить за собой имена жанровых терминов теории литературы: лирическое стихотворение, ироническое стихотворение, ода, поэма, басня; очерк, эссе, рассказ, повесть, роман; пьеса, киносценарий и т. д. Но если только они рассмотрены именно как лингвистический объект. Примеры такого подхода существуют в рамках семиотики. Как пропозицию рассмотрели нарративный (повествовательный) художественный текст Греймас и Курте. В их концепции в нарративном романе:

1) две повествовательные перспективы — «субъекта и антисубъекта», «разворачиваются в двух противоположных направлениях, характеризующихся тем, что оба субъекта стремятся к одному и тому же объекту — носителю ценности» [Греймас, Курте 1983, 541];

2) существует некий культурный договор Адресанта (творца) и Адресата (получателя) о проведении второго первым «через ряд испытаний» и вследствие этого «награждение» последнего;

3) «нарративный уровень соответствует тому, что можно назвать высказыванием-результатом» [Греймас, Курте 1983, 502].

Мы интерпретируем эти основные характеристики нарративных текстов по Греймасу, Курте таким образом:

1) поскольку Актант литературного художественного произведения, т.е. литературный герой, совершающий некое действие, связан определенными отношениями с другими актантами через некоторый сюжет и это можно интерпретировать как высшую филологическую абстракцию падежного отношения в концепции Ч. Филлмора [Филлмор 1981a, Филлмор 1981б], можно допустить, что повествовательные перспективы художественного текста есть диктумное (пропозициональное) отношение в тексте;

2) поскольку договор Адресанта и Адресата подобен акту речевого высказывания, где говорящий обязан не только высказать свою интеллектуальную модель сообщаемого события, но и выразить свое отношение к нему — безоговорочно-имплицитно или формализованно — эксплицитно, — можно допустить, что отношения между автором/повествователем и адресатом/получателем повествовательного текста есть модусное отношение в тексте указанного типа;

3) это модусное отношение в нарративном тексте обязательно будет высказано, поскольку между актантами в актантных перспективах (диктумная линия) существует напряжение («стремление к объекту-ценности, одному на всех») и договор Адресанта и Адресата обязывает первого снимать это напряжение. Высказанное модусное отношение и есть авторское начало, в других терминах — авторский узор, образ автора.

Рассмотренные таким образом, например, жанры рассказа, повести и романа, литературоведчески различающиеся слишком смутно, а практически — количественно (рассказ — маленький по объему, страниц до 50, повесть — средняя по объему, 50—200 страниц, роман — большой по объему, примерно около 300 страниц и более), могут быть различены и качественно.

Рассказ — двухместная пропозиция (Актант стремится к одному объекту-ценности), как правило, двуактантная (Актант — главный герой и актант-противопоставление: А, «но» а…, или актант-сопоставление: А, «а» а…, или актант-соединение: А, «и» а…), Актант в рассказе остается в кругу замкнутых своих сем-характеристик (в терминах литературоведения и критики: характер героя не развивается).

Повесть — несколькоместная пропозиция (Актант стремится к нескольким объектам-ценностям), несколькоактантная (А, «и/но/а» а1, а2…), Актант в повести так же остается в кругу замкнутых своих сем-характеристик (характер героя сущностно не меняется или повесть заканчивается тем, что главный герой стоит на пороге своего внутреннего перелома).

Роман — многоместная пропозиция (Актант стремится ко многим, часто противоположным объектам-ценностям, Актантов больше 1), многоактантная с несколькими вариантами синтаксической связи (А/А1…, и/и1…/но/но1…/а/а1… а1/а2/а3/…), Актант (Актанты) в романе находятся в кругу разомкнутых своих сем-характеристик: характер главного героя/героев обязательно в романе развивается, меняется.

Только в подлинном романе Актант, как одна из главных категорий вообще текста, тесно смыкается с Модусом, как одной из ипостасей еще одной главной категории текста — Модусом и Диктумом, и только в романе обязательно есть как минимум два Актанта — главный герой (феномен вымышленного) и Актант — автор: образ автора, реконструируемый в процессе текстовосприятия, авторское начало, конструируемое в процессе текстопорождения, но сливающиеся в Актанта-автора как феномена реального.

Само слово жанр будет употребляться нами на трех уровнях (в трех комплексах) значений.

Первый комплекс значений назовем «жанр как естественная типология» — здесь первичные и вторичные речевые жанры.

Второй комплекс значений обозначим как «искусственные жанры» — здесь жанры функциональных стилей: заявление, распоряжение, приказ, федеральный закон, решение суда, дипломатическая нота и т. д. и т. п. для официально-делового; жанры от школьного сочинения и домашней работы до философского трактата и диссертации на соискание степени доктора наук для научного; жанры от новости до очерка и документальной повести для стиля публицистического; отдельно (в парадигме вообще жанров искусства) — жанры художественной литературы от лирической миниатюры и короткой новеллы до романа и киносценария.

И третий слой значений «жанра» — глобальное деление жанров на художественные и нехудожественные.

Для деления жанров на художественные и нехудожественные важнейшими будут два принципа: художественные жанры опираются на центральное понятие эстетики — художественный образ; нехудожественные жанры опираются на тот или иной прямой (необразный) способ отражения объективной, реальной действительности; второй принцип — композиционный: так или иначе нехудожественные жанры опираются на трехчастную композицию — вступление, основная часть, заключение; художественные жанры опираются на свою особую пятичастную композицию, в повествовании это экспозиция, завязка, развитие действия, кульминация, развязка; в лирике, медитации, эссеистике «действие» заменяем «чувство» или «мысль».

И, наконец, для всех речевых жанров — от реплики бытового диалога до романа — существует непреложный закон: чем дальше от простых (первичных) жанров к сложным, от информативно-фактических, моделирующих эпизод, к концептуальным, моделирующим картину мира, — тем полнее и выразительней модус, тем сложнее и ярче авторский узор текста, авторское начало высказывания (в широком смысле слова), тем сильнее его роль в текстообразующем смысле.

Таким образом, наиболее сильно авторское начало в художественном тексте и в его самом сложном варианте — романе.

Стоит вспомнить и то, как трактовал жанр еще один классик отечественной филологии — В. Б. Шкловский: «Постоянно установленные обычаи — этикеты порядка осмотра мира (как мне кажется) называются жанрами» [Шкловский 1974, 755]. Здесь три ключевых синтагмы: диктум «порядок осмотра», «обычай-этикет» (то есть жанр это одновременно аспект исследования мира и акт культуры), а также модус «как мне кажется», оставляющий массу альтернатив в понимании существа жанра, и в то же время подчеркивающий правильность именно этого.

Ю. Н. Тынянов дал определение литературы, чрезвычайно важное для изучения не «буквы», а духа литературы: «…литература есть динамическая речевая конструкция» [Тынянов 1977, 261]. По Тынянову, вообще невозможно давать статическое определение жанра, жанр движется, смещается постоянно, «старшие» жанры, канонизируясь, покидают центр и уходят на периферию, «младшие» жанры «из мелочей литературы, из ее задворков и низин» вплывают в центр литературы, и так происходит всегда и безостановочно.

Заметим, что здесь нет концепта «вымысел», то есть литература это не всегда вымыленный поэтический образ, главное в литературе движение (в том числе и жанров) и увлечение читателя в некий особый мир — динамическая; это не просто текст, а текст, написанный хорошим языком и подчиненный ритму и семантике — речевая; и опирающийся на прочное конструктивное основание, на гармонию части и целого — конструкция. В этом смысле литературой может быть и научный трактат, и газетный репортаж, и, само собой разумеется, роман. При том что не всякий роман, не всякий научный трактат, и уж совсем не всякий газетный репортаж — литература.

1.3. Замечания о понятиях «образ автора» и «авторское начало»

Самым распространенным термином-понятием для обозначения глобальной категории субъектности, выражающей созидательное начало в речевых видах деятельности, является образ автора. Так же обозначают и категорию текстообразования, объединяющую смыслы говорящего-пишущего, и художественную категорию, формирующую единство всех элементов произведения, с одной стороны, и обозначающую роль в данном произведения автора, образ создателя текста, с другой стороны.

Наверное, концепция такой категории рождалась еще в трудах Г. О. Винокура [Винокур 1959], Ю. Н. Тынянов, говоря о лице автора и его неуловимых чертах в произведении [Тынянов 1977, 268], имел в виду что-то похожее, но свое цельное, четко артикулированное выражение категория образа автора получила в монографии В. В. Виноградова «О теории художественной речи», точнее, в ее разделе «Проблема автора в художественной литературе» [Виноградов 1971; Виноградов 1971а].

Эта работа часто цитируется, тем не менее, выберем ряд релевантных цитат, с тем, чтобы выразить наше понимание и отношение к понятию образ автора: на наш взгляд, это категория более текстовосприятия, нежели тектообразования.

Итак, в понимании В. В. Виноградова, образ автора это:

1. «концентрированное воплощение сути произведения, объединяющее всю систему речевых структур персонажей в их соотношении с повествователем-рассказчиком или рассказчиками или рассказчиками и через них являющееся идейно-стилистическим средоточием фокусом целого» (это высказывание со страницы 118 упомянутого источника чаще всего цитируется, в том числе лингвистами, но в нашем понимании отражающее понятие автора именно произведения искусства, литературного, а в некотором переложении, переформатировании терминов — и сценических видов искусства, режиссера-постановщика спектакля или художественного кинофильма, то есть одну из центральных эстетических категорий);

2. «В образе автора, как в фокусе, сходятся все структурные качества словесно-художественного целого» (с. 211; если выразиться математически, это не сумма, а произведение частей именно художественного целого, в широком смысле слова образа мира);

3. образ автора это проявление «литературного артистизма» творца литературного мира (то есть это некая роль автора во плоти, которую он играет в этом и только этом литературном произведении);

4. с образом автора связано «распределение света и теней с помощью выразительных речевых средств, экспрессивное движение стиля, переходы и сочетания экспрессивно-речевых красок, характер оценок, выражаемых посредством подбора и смены слов и фраз» (с. 83; то есть в нашем понимании с образом автора В. В. Виноградов связывал все распределение модуса в тексте, модуса и в эксплицированном виде, и — скрытого, иплицитного);

5. с образом автора связано отношение писателя «к литературному языку своей эпохи, к способам его понимания, преобразования и использования» (с. 106); кроме того, образ автора можно рассматривать как «индивидуальную словесно-речевую структуру, пронизывающую строй художественного произведения и определяющую взаимосвязь и взаимодействие всех его элементов» (с. 152; то есть тезаурус, узус и норма как языка в данный исторический момент, так и тезаурус, лексика, грамматика и прагматика идиостиля писателя в данный момент, в литературном произведении В. В. Виноградовым тоже связываются с понятием образ автора).

Мы не находим никаких возражений ни одному из вышеперечисленных положений. Более того, мы хотим подчеркнуть актуальность концепции В. В. Виноградова для сегодняшней эстетики и лингвистики.

Актуальность концепции образа автора для эстетики состоит в том, что именно автор — центр и движитель своего произведения: именно его ценности, его мотивы и цели, с одной стороны, вербальный и информационный тезаурус, с другой стороны, семиотическое (создание образа), стилистическое и композиционное умение, с третьей, являются движущей силой создания художественного литературного произведения как семиотической, эстетической и идеологической системы.

Актуальность концепции образа автора для лингвистики, на наш взгляд, прежде всего состоит в том, что она опередила и отчасти предопределила новую, антропоцентрическую, автороцентрическую, парадигму лингвистического мышления, когда предложение, фраза и текст рассматриваются не как бы сказанные сами по себе или никем не сказанные — как в старой, «чисто грамматической парадигме», а сказанные именно «говорящим», а сегодня даже так — совершенно конкретной языковой личностью.

Для того чтобы увидеть прямое присутствие автора в собственном тексте, формальные отражения его интенций: замыслов, мотивов, — а также оценок, чувств и императивов, вообще любых проявлений авторской воли и переживаний, мы будем пользоваться также и понятием авторское начало (Т. В. Шмелева; синоним — авторский узор). И также распространим его на любые виды текстов.

В принципе можно произвести тщательное описание различий «образа автора» и «авторского начала». Можно и точнее определить области применения этих понятий. В одной из своих статей мы попытались это сделать [Копытов 2010а]. В данном случае, нам представляется, делать это несущественно.

1.4. О сферах речи и типологии словесности

Раз уж мы проводим поиски текстостроительных ролей модуса в текстах определенных жанров, мы должны показать и уровень более высокий, чем тот, где говорится о жанре. На наш взгляд, это уровень сферы речи (или типов текстов). Как правило, о сферах речи и типах текстов говорят, когда рассуждают о явлении, называемом «словесность».

Вначале скажем о словесности на основании работ Ю.В Рождественского, его ученика и продолжателя А. А. Волкова, а затем на основании работ Т. В. Шмелевой [Рождественский 1979; 1990;1996; Волков 2001; Шмелева 2006].

Трудности начинаются с определения, что такое словесность. Ю. В. Рождественский пишет так: «„Словесность“ довольно неопределенный и широкий по своему содержанию термин» [Рождественский 1996, 95].

Чаще Ю. В. Рожественский обозначает словесность в самом общем виде: «Отдельное высказывание в филологии называется произведением словесности, а вся совокупность произведений словесности — словесностью» [Рождественский 1990, 60]. А. А. Волков обозначает словесность тоже крайне широко: «…словесность, то есть культура языка…» [Волков 2001, 159].

В предельно сжатом виде мысли Ю. В. Рождественского о задачах филологии при воззрении на словесность, на классификацию словесности и на модальность найдем в пяти абзацах его «Лекций по общему языкознанию». Приведем эти пять абзацев полностью по изданию «Лекций…» 1990-го года [Рождественский 1990]. Воспроизведем те из них, которые помогут нам расширить модусную проблематику.

«Словесность, или языковые тексты, — предмет филологии. Задачей филологии является, прежде всего, отделение произведений словесности, имеющих культурное значение, от таких, которые его не имеют. Для решения этой задачи необходимо сначала обозреть весь массив произведений словесности. Это можно сделать только путем классификации этих произведений. <…> Жанровое разнообразие объясняется тем, что каждая разновидность словесности, помимо способов воспроизведения, отличается особым видом отношения между создателем и получателем текста, что отражается на характере соотнесения текста с действительностью, т.е. каждая разновидность текста характеризуется своей модальностью. Каждая модальность имеет варианты. Каждый вариант модальности связан с определенным жанром» [Рождественский 1990, 60].

Понятие сферы Ю. В. Рождественский использует в качестве обозначения некоего референта понятия функциональный стиль (сферы — общественные подсистемы, общественные процессы). Например: «С историческими стилями соотнесены функциональные стили. Функциональные стили появляются в разное время и эволюционируют. Под функциональным стилем понимаются черты произведений словесности, характерные для определенной сферы общения внутри одного исторического стиля (иногда используют неудачный термин „подъязык“). К современным функциональным стилям можно отнести: 1) диалектную речь; 2) устный литературный язык; 3) деловую и эпистолярную письменность, стили эпиграфики, сфрагистики и нумизматики; 4) каноническую литературу и ее изводы; 5) научную литературу; 6) художественную литературу; 7) публицистику; 8) массовую информацию; 9) информатику; 10) стиль рекламы и наглядной агитации» [Рождественский 1990, с. 68]. В книге «Общая филология» Ю. В. Рождественский специально уточняет, с каким значением он употребляет слово «сфера» в качестве термина, ссылаясь на В. В. Виноградова: «Сферами общения В. В. Виноградов называет общение с помощью определенного вида речи» [Рождественский 1996, сноска к 10].

Нашего внимания требует и термин «модальность», как его употребляет Ю. В. Рождественский — как способ соотнесения высказывания с действительностью, то есть это не модус в нашем понимании, а некий мост между референтом и означающим. Модусное отношение в тех классификациях словесности, что представлены в книгах и лекциях Ю. В. Рождественского мы найдем прежде всего там, где утверждается личное авторство, личная ответственность скриптора за свой текст. Это будут, прежде всего, сфера науки, и соответственно научные тексты: «Известно, что авторство научного текста представляет собой личное авторство, которое для общества в целом — одно из суждений в общем накоплении разных взглядов на природу изучаемого предмета» [Рождественский 1996, 12]. Авторство в смысле новизны смыслов — важнейший аспект сфер не только науки, но и художественной литературы и публицистики.

Обратим внимание на такое глобальное наблюдение Ю. В. Рождественского: «Надо заметить, что есть немало научных, художественных и публицистических текстов, которые, в сущности, являются повторением уже существующих текстовых смыслов, лишь данных в ином, новом текстовом виде. Однако в таком случае всегда имеется какое-то, пусть небольшое, приращение смысла, и тем самым все же выдерживается запрет на „неновизну“ содержания» [Рождественский 1996, 208]. Это первый из моментов, когда мы — именно в научных, художественных и публицистических текстах — найдем потенциал для модуса, простор для появления разнообразных модусных форм и разнообразных модусных смыслов, одна из главных задач которых — отделить «уже знаемое» от «еще незнаемого», «старое» от «нового», коллективное от подлинно авторского.

Это модусное напряжение, по нашему мнению, задается самими сферами общения, самими общественными референтами — наукой, областью художественного творчества и публицистикой: научное сообщество требует от автора, с одной стороны, опираться на большой массив уже сделанных исследований по выбранной автором теме, но так же требовательно следит за тем, чтобы в его сочинении появилось новое, оригинальное и актуальное. Творческое писательское сообщество требует от автора, с одной стороны, придерживаться традиции, развивать достижения классической литературы, даже спорить (например, в постмодернизме), но с известными классическими парадигмами, но, с другой стороны, требует от автора новых смыслов, приемов, идей, и т. д.

Публицисту нужно держаться «своих» — партии, мнения страта или кластера общества, конфессии, группы некоего культурного типа, конформистов или нонконформистов, в общем — единомышленников, но приводить все новые аргументы и придумывать все новые виды пафоса этого «своего».

Между этими требованиями «тем» и «рем» создается разность потенциалов, которая ведет к обязательному функционированию модуса — прямого, отчасти и опосредованно формализованного и имплицитного. Модус в этих сферах помогает, с одной стороны, просто отделить «известное» от «нового». С другой стороны, подчеркивает важность как «известного», так и «нового» — причем важность отдельно «нового взгляда на старые вещи», отдельно «новых вещей для старых взглядов», с третьей стороны, актуализует «старое», с четвертой стороны, «традициализует» «новое», с пятой стороны, отделяет «сверхновое» от, как выразился Ю. В. Рождественский, «небольшого приращения смысла», с шестой стороны, дает оценку (хорошо-плохо-безразлично) как старому, так и новому, с седьмой стороны, говорит о вышеперечисленных отношениях интеллигентно, мягко, деликатно, неагрессивно, во всяком случае, соблюдая некие речевые кодексы, то есть в рамках культуры, с восьмой стороны, помогает автору строить архитектуру текста, а читателю в этой архитектуре разбираться.

Из работ Ю. В. Рождественского и его последователя А. А. Волкова мы можем выбрать именно эти три сферы, эти три типа текстов — научный, художественный и публицистический — как главные для функционирования модуса на пространстве текста не только рассмотрением через призму авторства, но и методом исключения.

Из всех других видов словесности, как их выделяют Ю. В. Рождественский и А. А. Волков, важнейшей для культуры является духовная словесность. Но мы не можем ожидать в ней развитых модусно-диктумных отношений. В принципе они могут там быть, поскольку «духовная словесность складывается в условиях конкретного общества и в составе существующих норм словесности… это развитие… происходит под сильным влиянием поэтики, риторики, диалектики и литературных прецедентов» [Волков 2001, 143]. Но всё же в духовную словесность «…отбираются, воспроизводятся и перерабатываются (например, в виде компиляций) такие произведения, которые в наибольшей степени совместимы с христианским мировоззрением» [Там же]. То есть сам догматический характер духовной словесности не оставляет простора для модусных отношений.

В фольклоре авторство не осознанно личное, а народное, поэтому субъективных логико-психологических переменных к диктуму (модуса) мы здесь вообще не найдем.

В документах (в другой и более широкой терминологии — в официально-деловом стиле речи) мы так же не предположим широкого хождения модуса, кроме некоторых, чаще имплицитных и окказиональных форм.

В поэзии и ораторике — есть простор для модуса. Но — смотря что мы будем понимать под поэзией и ораторикой. Поэзию в смысле — ритмо-метрические, чаще рифмованные тексты, стихи — мы не станем рассматривать скорее по техническим, чем по сущностным причинам. В трудах Ю. В. Рождественского поэзия — скорее родовое понятие, это создание вообще мира образов. В «Лекциях…» он так разделяет поэзию и прозу. «Соответственно предметно-тематической ориентации общие значения речи противопоставляются в двух направлениях — поэзии и прозе. Проза обращена к значениям практических искусств, а поэзия — к значениям мусических искусств. Значения языковых знаков бывают близкими к поэзии (художественно-образными) и близкими к прозе (предметно-образными). В содержании каждого знака, даже в значении грамматических форм, присутствуют обе стороны — и поэтическая и прозаическая. Так, значение рода существительных в образном смысле указывает на пол, а в понятийном — на класс существительных. Эта двойная ориентированность справедлива для значений знаменательных слов. Два типа образности связаны с тем, что язык, будучи ориентированным на практическую семиотику, на такие системы, как чертежи, меры, сигналы, создает предметные образы, а будучи ориентированным на музыку, пластику тела, живопись, — художественные образы. Для создания образности значений язык прибегает к средствам звукоподражания, звуковой символике, этимологии внутренних форм, идиоматике, фразеологии, образным композиционно-стилистическим формам речи. И поэзия и проза оперируют не только образами, но и понятиями. Для их создания язык прибегает к различным типам определения значений слов (путем толкования, через синоним, перечислением по аналогии и др.) вплоть до прямого соотнесения слова с объектом, который это слово называет» [Рождественский 1990, 38]. Иными словами, мы станем утверждать главные модусные текстостроительные роли в поэзии, но только в той, что Ю. В. Рождественский называл прозо-поэзией, то есть технически организованной не как стихи и более обращенной не «к Музам», а к жизни.

Ораторику же, как впрочем, и массовую коммуникацию, мы объединяем с публицистикой. И вот почему. И Ю. В. Рождественский и в особенности А. А. Волков выделяют ораторику и массовую коммуникацию в отдельные виды словесности главным образом по параметру их генезиса, исторического развития, также — по параметру техническому, и по параметру целей, задач и взаимоотношения с адресатом. Мы же сосредоточимся только на том, что и ораторика, и публицистика и массовая коммуникация, если вывести за скобки их происхождение и техническое оформление, по сути являются «летописью современности», обращены к основным проблемам политики, экономики, культуры современности, в них каждое конкретное высказывание (не «общие места», не «лозунги», не «документы», с одной стороны, и не субъективные банальности, с другой стороны, чего там тоже немало) четко ориентировано на конкретного автора — оратора (кстати, могущего воспользоваться техническими средствами массовой коммуникации, как в примере с «Разговором Путина», приводившемся в нашей 1 главе), публициста (сегодня часто называемого колумнистом, то есть регулярно высказывающимся в тех же СМИ, часто в своих газетно-журнальных колонках или телепрограммах, по кругу определенных тем-проблем), журналиста — универсала публичных высказываний «на злобу дня».

Наконец, остаются две важнейших сферы словесности — эпистолография и философия.

А. А. Волков пишет: «Третьим родом словесности являются послания, которые отличаются от документа и сочинения и сходны с ними в том отношении, что послания, как документы, адресуются определенному лицу или лицам, но, подобно сочинениям, не являются произведениями, обязательными для прочтения. В этой связи следует различать настоящие послания и литературные, которые представляют собой жанр сочинений» [Волков 2001, 30]. Это важное для нас замечание. Эпистолярные жанры художественной литературы для нас релевантны. А настоящие послания, то есть сегодня это традиционные почтовые письма, электронные письма, SMS, бытовые записки, а также большой набор писем официальных предназначены не вообще адресату, а адресату конкретному. Притом, что и отправитель, адресант предельно конкретен, — это предельно суживает сферу модусно-диктумных отношений конкретными отношениями адресанта и адресата. Это не имеет того общего характера, который ведет к исследованию речи вообще и к языку вообще, то есть здесь мы не усмотрим той ширины охвата, которая необходима и достаточна для лингвистического взгляда.

И наоборот, — в области философского сочинения. Оно предельно широко. Поскольку философ занимается поиском наиболее общих, широких законов природы, общества, жизни и бытия, согласно классическому определению философии как таковой. Здесь — опять же сообразуясь с классическим определением философии — нам стоит ожидать предельных обобщений, то есть предельно широкого диктума, «логико-психологические переменные» этому диктуму в сфере философии просто вредны. По сути дела философ в каждом своем сочинении должен писать на тему «Так устроен мир», и не допускать высказываний типа «Я думаю, что мир устроен так», не это ли имел в виду Ницше, когда иронически заметил: «Прежде „я“ скрывалось в стаде; и теперь еще в „я“ таится стадо» [Ницше 1994, 355]?

Итак, исходя из взглядов на виды словесности Ю. В. Рождественского и А. А. Волкова, мы утверждаем, что наиболее развитые модусно-диктумные отношения, наиболее важные текстостроительные роли модуса находятся в сфере письменных текстов, а именно сочинений, а именно сочинений художественной литературы (прозы) и научной литературы, а также публицистических сочинений, сегодня чаще функционирующих в средствах массовой коммуникации — в газетной и журнальной печатной продукции, в Интернете. Модусная текстостроительная роль есть и в других сферах словесности, но либо она представлена меньше и менее значительна, либо слишком ориентирована на конкретных говорящих и слушающих, либо её менее удобно рассматривать в лингвистическом исследовании (например, теле и радио речь) по техническим причинам (там много экстралингвистического — интонация, музыка, шумы, картинка, значения и темпо-ритм отдельно картинки и речи и их совмещений, особенности «сетки вещания» и т.д.).

И, наконец, какие именно сущностные признаки художественного, научного и публицистического видов словесности релевантны выявлению именно в них тектообразующих возможностей модуса?

Первая их сущностная особенность — все они представляют собой тип словесности, называемый сочинения. «Сочинения представляют собой произведения слова, назначение которых состоит в сообщении информации, предназначенной для любого заинтересованного лица без ограничения права доступа к тексту, поэтому создание и получение сочинений не рассматриваются как обязательные» [Волков 2001, 24].

Сразу скажем, что текстостротельная роль модуса в этом ракурсе начинается с того, что он служит более тесной связи отправителя текста и его получателя, коль уж самой сферой эти отношения свободны, не обязательны, факультативны. Показателен здесь будет в качестве даже не примера, а как бы научного эпиграфа, такой пассаж: параграф книги Л. Н. Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» «Клио против Сатурна» начинается следующей фразой: «А теперь поговорим об истории, ибо есть что сказать»».

Все эти три вида словесности объединяет также понятие литературного авторства. «В результате и складываются три типа авторства: научное, публицистическое и художественное (подчеркнуто нами. — О.К.). Причем каждый тип авторов попадает в Бастилию или на костер за специфические провинности. Одно дело весьма снисходительный церковный суд над Галилео Галилеем, а другое дело — суд над Джордано Бруно или охота королевской полиции за анонимным автором «Писем к провинциалу» — Блезом Паскалем (ср. одно из значений слова autor в латыни — «виновник». — О.К.) [Там же, 36].

Отличие художественной словесности (говоря древним языком — поэзии) от нехудожественной четко сформулировал еще Аристотель. Художественные тексты основаны на подражании (мимесисе — μίμησις). Все остальные на нем не основаны.

«Стиль научной литературы характеризуется образом предмета. Образ предмета представляет собой совокупность стилистических особенностей лексики, синтаксиса, композиционных приемов построения произведения, которые характеризуют отношение авторов, включенных в определенную литературную традицию, к картине действительности, отраженной в их произведениях. В основе стиля научной литературы лежат представления о ясности, точности, адекватности понимания текста и воспроизводимости его содержания» [Там же, 37] (см. также основные требования к научному изложению и вытекающие их него текстостроительные роли модуса, изложенные нами в Главе 1).

Художественная литература нового времени к тому же имеет такие, релевантные нашему аспекту лингвистического исследования, черты. «Новые, необычные сюжеты редки в художественной литературе: чтобы быть читаемым, литератор должен использовать узнаваемые и ценимые читателем темы. Но литератор представляет эти сюжеты в необычном облачении местного колорита или, наоборот, близкой читателю бытовой обстановки и под приемлемым для него углом зрения. Так, Гете, воспроизводит в „Фаусте“ общеизвестную легенду, а Л. Н. Толстой в „Анне Карениной“ — банальную бытовую коллизию в великосветском обществе. При этом писатель пользуется средствами живого, обыденного языка своего времени и вкладывает в уста своих персонажей мысли, свойственные читателям, отчего читатель созерцает в произведении „самого себя“, то есть собственные грехи и немощи, но в художественно облагороженном виде. Эта тривиальность содержания становится главной особенностью новой художественной литературы, отличающей ее от древней поэзии, которая, как Псалтирь, напротив, была источником идей для богословия, философии, права» [Там же, 39].

Важнейшей особенностью художественной литературы является читательский интерес к литератору, о котором также пишет А. А. Волков [Там же]. По его мнению, этот интерес возникает потому, что новым в художественном произведении является не содержание, а стиль, словесный образ выражения, стиль же — «и есть сам человек».

Отчасти это совпадает с нашим видением одной из ипостасей автора не как роли, а как личности, подтверждает нашу задачу искать модус, исходящий не только от «образа автора» или от персонажей, — то есть от вымышленных субъектов, имеющих отношение к предмету мысли в произведении, но и от реального автора, автора во плоти. Реальный автор всей совокупностью средств, прежде всего всем своим наличием языковых возможностей будет создавать и Образ всего произведения, и образ повествователя, и «образ автора» в понимании В. В. Виноградова, но и так или иначе — и личное отношение к предметам и суждениям. Да, как пишет А. А. Волков: «В отличие от духовной поэзии, художник нового времени выполняет эстетический и идейный заказ читателя и представляет в своих произведениях не личное отношение к предмету мысли, но вымышленный образ (как и другие элементы образной системы произведения), выражая его всей совокупностью наличных художественных средств. «Между литературной личностью автора и образом автора художественного произведения существуют отношения, сходные с отношениями актера и роли в пьесе. Это — «перевоплощения» из частного в общее, в «символ»… из единичного лица в обобщенное» (Ю. В. Рождественский)» [Там же]. Но такому, по А. А. Волкову и Ю. А. Рождественскому, полному перевоплощению автора в некую роль автора противоречит реальность и языковые факты, о некоторых из которых мы рассказали в разделе «Модусная линия организации художественного текста», о некоторых расскажем в Главах 3 и 4. В любом случае, страсть и мысль собственно автора так или иначе заключены в его личном лексиконе, грамматиконе, прагматиконе, если продолжить сравнение писателя с актером — в его фактуре и внутренних психологических возможностях «физических действий в предлагаемых обстоятельствах».

Сегодняшняя публицистика (которую мы в определенном смысле синонимизируем с журналистикой), по А. А. Волкову, в чем мы здесь с ним совершенно солидарны, имеет такие сущностные признаки своей сферности. «Публицистические сочинения представляют собой произведения по самым различным вопросам, адресованные широкой публике, не имеющей специальной подготовки, и основная цель их состоит в создании и организации общественного мнения… Начиная с XVIII века журналистика как особая форма публицистики приобретает функции: периодического информирования о новостях, научной, литературной и политической критики и популяризации знания» [Там же, 40].

И, наконец, скажем о том, в каком смысле в нашем понимании сфера публицистики не совпадает со сферой «средства массовой коммуникации». Сегодняшняя сфера массовой информации как производство, продуцирующее новости, характеризуется коллективным авторством. А кроме того, «Массовая информация характеризуется совокупным образом ритора, который создает у получателя иллюзию отсутствия идеологии и объективности информации» [Там же, 42].

В качестве пространства, места, где публикуются произведения по самым различным вопросам, в основном политики, экономики и культуры, хотя и самым разным иным, адресованные широкой публике, не имеющей специальной подготовки, СМИ и сфера публицистики совпадают. Но публицистика, особенно страстная, «горячая», в отличие от журналистики — дело глубоко индивидуальное.

Генерирующий взгляд на словесность представлен в ряде работ Т. В. Шмелевой [Шмелева 2000; 2002; 2003а; 2003б; 2003в; 2005]. Обобщающей является статья «Словесность в свете интеграции и дифференциации» [Шмелева 2005]. Прежде чем процитировать сам взгляд на сферы речи и виды словесности, стоит сказать, как проф. Шмелева определяет словесность и как рассматривает ее генезис и сегодняшнее возвращение понятия-термина в актуальную плоскость.

По Т. В. Шмелевой, словесность — совокупность всех словесных произведений (текстов), известных национальной культуре [Шмелева 2005, 70] (то есть это определение лежит в русле понимания словесности Ю. В. Рождественским). Традиция теории словесности в таком интегральном виде сложилась в русской науке в конце XVIII века. Однако уже во второй половине XIX века в центр филологического внимания выдвигается словесность изящная (художественная литература), и в определенной степени этот объект доминирует в отечественной филологии с тех пор и до сего дня. XX век прошел под спудом явления, называемого Т. В. Шмелевой двоичной парадигмой филологии, то есть четкого разделения на язык и литературу, причем под последней понималась практически только литература художественная. Эта двоичная парадигма нашла свое отражение и в школьном и в вузовском преподавании, и в научных номенклатурах и прочих институциональных явлениях, и, разумеется, в теоретических трудах. Но с 1970-х годов ощущается новое. Как бы «снимается табу с риторики, заявляет о себе общая филология с задачами изучения общественно-языковой практики» [Там же, 71]. В 1979-м году выходит знаковая для явления «возвращения словесности» книга — Ю. В. Рождественский «Введение в филологию», где рассматриваются сферы, типы и виды словесности, в дальнейшем все развивается концепция Ю. В. Рождественского, «главной её проблемой считается систематизация всех видов текстов, тем более что и массив обращающихся текстов, и их взаимоотношения меняются» [Там же, 72]. Риторику и словесность в понимании Ю. В. Рождественского плодотворно описывают его ученики, профессора А. А. Волков и В. И. Аннушкин. В 1995-м году выходит и школьное учебное пособие о словесности — А. И. Горшков «Русская словесность. От слова к словесности»: Учебное пособие для 10—11 классов шк. гимназий и лицеев гуманит. направленности. — М., 1995. Активно изучаются, пожалуй, две частные дисциплины — городская словесность и региональная палеография, в частности — история новгородской словесности (А. А. Зализняк, В. Л. Янин). Но один из главных вопросов отечественной теории словесности — её классификация — по-прежнему одна из главных проблем.

Т. В. Шмелева считает, что наиболее существенно рассмотреть три линии дифференциации словесности — сферную, институциональную и региональную. Понятно, что релевантной нашему исследованию является первая линия. Здесь, прежде чем дать свою сферную классификацию, говорит о том, что само существование сфер речи — один из ответов речи на требование культуры различать общение с различными социальными задачами. «Число таких различий и степень их дифференцированности задается в разных культурах по-разному; по-разному решаются и проблемы языковой техники различения сфер, для чего в принципе существуют две стратегии — использования в разных сферах разных языков или сферных вариантов одного языка [Там же, 73].

Для русской речи Т. В. Шмелева выделяет шесть сфер речи — это бытовая, деловая, научная, политическая, религиозная и эстетическая сферы.

Очень важно, на наш взгляд, что здесь выделяются не просто сами сферы, но и признаки, которые могут быть использованы для их выделения. Каждая сфера имеет собственные характеристики:

— предназначение в социальной жизни;

— состав участников и их роли;

— репертуар речевых жанров;

— фактура речи;

— языковое воплощение;

— способы регламентации;

— филологические науки, изучающие тексты данной сферы.

О трудности работы хотя бы по адекватному описанию одной из сфер Т. В. Шмелева говорит так: «Понятно, что ответы на все пункты этой „анкеты“ могли бы составить содержание большого труда…» [Там же, 73]. А мы бы от себя добавили, но это было бы не только возможно, но и относительно быстро и качественно осуществлено, если бы такая задача была поставлено, скажем, коллективу филологов, скажем, государством, и на это им было бы выделены средства. Пока же такие глобальные задачи отдельные исследователи решают исходя из своих собственных взглядов на безбрежный океан словесности, в одиночку наблюдая за огромным, комическим массивом всей русской словесности, в рамках отдельных индивидуальных работ.

По мнению проф. Шмелевой, опирающемуся на идею М. М. Бахтина о первичных и вторичных речевых жанрах, бытовая сфера является первичной, естественной, содержит в себе потенциал для развития всех других и поставляет для этого свои ресурсы.

В деловой сфере преобладает письменная речь, множество ее жанров имеют общее название документ, в последнее время интерес к этой сфере существенно вырос.

Научная сфера общения сегодня существует как множество конкретных научных сфер, но тем не менее их участниками осознаются общие закономерности научного общения, приоритет в ней письменной формы речи, существование в ней специфической системы жанров, для участия в этом общении требуется высокий уровень профессионализации.

В политической сфере речи «сейчас мы наблюдаем… кризис, мучительное рождение новой политической речи из разных материалов — дореволюционных, импортных, (показателен в этом отношении термин спикер Думы) и иносферных — в первую очередь научной и бытовых сфер [Там же, 75]».

Религиозная (конфессиональная) сфера была в нашей стране фактом прошлого и «вернулась» в начале 1990-х годов.

Сферную дифференциацию русской речи в своей работе Т. В. Шмелева представляет в виде следующей схемы.

Рис.1. Сферная дифференциация русской речи

Мы выделяем эти сферы по таким же, как и вышеперечисленные, признакам. Но мы более конкретизируем признаки 1) и 2) обязательным добавлением институционального характера вида социальной жизни и характера социальных ролей. Для базовой, первичной сферы, бытовой, конечно, это не обязательно. Тогда как для полноценного, полноправного общения, для перестройки своей речи вообще, речевых навыков в частности и для существенной модернизации словаря личности это, на наш взгляд, почти всегда обязательно.

Если человек участвует в создании научных текстов, почти наверняка это вызвано прежде всего тем, что он находится на определенном уровне своей социализации, входит в определенный общественный институт — высшего образования и/или научной работы, его тексты во многом предопределяются требованиями Высшей аттестационной комиссии и иных учреждений, входящих в научный институт страны.

Успешное владение деловой речью почти всегда обусловлено тем, что человек каким-то образом входит в институт управления, в бюрократический аппарат. А вот выделять в качестве отдельной сферы именно сферу политической речи мы бы не стали. На наш взгляд, то, что у Т. В. Шмелевой называется политической сферой — это один из самых больших, но всё-таки сегментов деловой речи.

Вообще каждая сфера речи разбита на множество сегментов и кластеров, их картина постоянно меняется, дополняется и, наоборот, какие-то кластеры и большие сегменты с течением определенного времени становятся неактуальными, устаревшими, уходят из речевого оборота. Более всего сегментов и кластеров, конечно, в базовом речевом слое, бытовом. Там не только повседневная семейная речь, общение между хорошо знакомыми, но и такие сегменты, как речь субкультур, в которых в свою очередь свои кластеры, например, смеем утверждать, что речь молодежи, называющей себя «эмо», скажем, в Хабаровске, и речь, называющих себя так же, но живущих в Москве, имеет свои различия, включая самые существенные — лексические.

У нас есть и существенное добавление схеме сфер русской речи, как она изображена в статье Т. В. Шмелевой. Вслед за Ю. В. Рождественским и А. А. Волковым мы считаем большой массив публицистических сочинений, публицистической речи одним из главных сферных уровней, точно так же, как и эстетический, возвышающимся над всеми остальными, названной в статье Т. В. Шмелевой практическими [Там же, 75]. О возвышении эстетического уровня Т. В. Шмелева пишет так: «Существование эстетической сферы общения возможно только тогда, когда в обществе вырабатывается особое — непрактическое — отношение к действительности. В русской культуре эта сфера начала формироваться в XVIII веке… Свидетельства ее формирования — появление публики — поклонников изящной словесности и авторов художественных текстов… Развивая идею М. М. Бахтина о первичности/вторичности речевых жанров, можно сказать, что эстетическая сфера — „третична“, поскольку вырабатывает свою систему жанров и принципы поэтического языка» [Там же, 75].

Мы опять бы добавили институциональность этой сферы — в русской культуре это, прежде всего, так называемые «толстые журналы», вокруг которых происходит самое живое движение литературного процесса, и авторов, и читателей, и критиков, — от «Современника» А. С. Пушкина до сегодняшних, которых, по подсчетам, не менее сотни; поэтические клубы, от клубов Серебряного века до сегодняшних, имеющихся в любом большом городе; а также творческие союзы — от морально устаревшего Союза писателей России, как бы вытекшего из Союза писателей СССР, и подобного — Союза российских писателей, более похожих на клубы СП Москвы, СП Санкт-Петербурга и т.д., до сегодняшних Интернет-клубов любителей изящной словесности («Сетевая словесность»: «Проза.ру», «Стихи.ру» и др.).

Но главное наше добавление и изменение схем Т. В. Шмелевой — исключение из состава глобальных сфер сферы политической и добавление в нее сферы публицистической, которая как бы тоже приподнята над остальными. Она «больше, чем вторична», но «меньше, чем третична». И вот почему. Если мы говорим, что публицистика — это прежде всего «летопись современности», это прежде всего разговор о важных проблемах политики, экономики и культуры, причем сегодняшняя публицистика пользуется возможностями средств массовой информации, то мы увидим, что публицистика охватывает как раз темы широчайшей базовой сферы, у Т. В. Шмелевой названной бытовой, но, по нашему мнению, и с такими сегментами и кластерами, как проблемы молодежи, досуга, спорта, кулинарии, домашней экономики, образования детей, безопасности жизни, путешествий, и т. д. и т.п., делая их темами культуры — в понимании Ю. В. Рождественского, (Ведение в культуроведение. — М., 1996) культура — способ воспроизводства человечеством самое себя.

Публицистика сегодня «несет в массы» и достижения науки, причем не только гуманитарной, но и физики, биологии, и других естественных наук, при этом почти не заимствуя ни словарь, ни другие речевые элементы академической науки. При этом публицистика говорит в очень большой части об управлении в широком смысле слова, то есть о политике и экономике, но почти не заимствуя ни лексикона, ни синтаксиса деловой речи (опять же в широком понимании слова). Сегодняшняя публицистика не мало, а очень много говорит о церковной жизни, и вообще о религиозной сфере (не только у РПЦ, но и у других главных конфессий сегодня есть пресс-службы и/или отделы связи с общественностью). Но дотянуться до эстетической сферы публицистической сфере мешает то, что она не строится на принципах художественного образа, мимесиса, является более практическим искусством, нежели мусическим, с одной стороны (заметим, что любой простой зритель даже телевизионные сериалы не назовет искусством кино, на наш взгляд, это какая-то сегодняшняя еще не исследованная область публицистики, правда, с допущением вымысла), и само чувство сферы здесь другое, публицистические тексты не дают того уникального эффекта, того ничем не передаваемого наслаждения от чтения, которое дают (во всяком случае, призваны давать) произведения художественные.

В последних главное — «математика воображения», когда автор задает «уравнение» (между «первой» и «второй» реальностями), а читатель его решает. Причем вовсе не обязательно, что произведение художественно тогда и только тогда, когда в нем присутствует вымысел, над которым «слезами обольюсь». Фактическая чужая жизнь (иногда даже своя!), иные место и время тоже подпадают под излучение (гравитацию, инструмент) воображения. Вряд ли можно упасть в обморок, прочитав даже самую трагическую, но официально, казенно составленную биографическую справку, хотя документальная художественная повесть, включив «математику воображения» адресата, вполне может привести к сильным эффектам и к аффектам…

И, наконец, для публицистической сферы уже выработаны, как и для других упоминавшихся сфер множество языковых и речевых специфических характеристик в рамках стилистики, и функциональной и стилистики выразительных средств, и отдельными исследователями и в рамках отдельных школ, например, школы стилистики и литературного редактирования с именами К. И. Былинского, А. Э. Мильчина, И. Б. Голуб и др.; научной школы стилистики Г. Я. Солганика, и многих других научных школ и коллективов.

Итак, мы, генерируя концепции Ю. В. Рождественского, А. А. Волкова и Т. В. Шмелевой даем такой ряд главных сфер речи, типов сегодняшней русской словесности: бытовая (со множеством подвидов — от семейно-бытовой до субкультурных); управленческо-деловая или просто деловая, которая включает в себя и политическую речь, и юридическую, и дипломатическую, и учрежденческо-управленческую (бюрократическую), и еще несколько сегментов и очень много кластеров; научная, тоже с большим, по количеству конкретных наук, сегментов, и огромным количеством, как минимум по количеству главных тем, объектов внутри дисциплин, а также научных школ, подсегментов, кроме того, подвидами школьной и университетской речи (как бы тоже научных, но еще с не очень высоким или совсем маленьким уровнем профессионализма говорящих-пишущих), и также большим количеством более мелких, чем сегменты и подвиды, кластеров.