Бесплатный фрагмент - Мезя навсегда

МЕЗЯ В ГОСТЯХ У ЭРЕКТУСОВ…

Массивное, опухшее от пьянства и вонючих обмоток, каких-то драных бабьих кофт под ватником, тело сизого одутловатого бомжа, подметающее седой бородой полы, валялось, наполовину вывалившись из кабинки мужского туалета огромного и фешенебельного торгового центра «Универсум». Это и само по себе абсурдно, если не знать, что такое «Универсум»! А если знать — то вдвойне абсурдно…

«Универсум» — это гигантский молл, достойный лучших столиц мира, полный сверкания реклам и их отражений на бесчисленных светоотражающих поверхностях, с бесконечными рядами бутиков, с аквапарком и детскими аттракционами, со множеством ресторанов, представляющих всю мировую кухню, с кинотеатрами «долби серраунд», оснащёнными по последнему слову техники, словом — такого бомжа, какой вывалился, роняя слюни, из кабинки туалета, сюда просто не должны были впустить охранники на входе! Между тем бомж был, и прошёл он сюда за взятку, потому что этот бомж был академиком всех академий мира Прокопием Порфирьевичем Мезенцевым!

Говорят, что хуже шопинга с женщиной бывает только шопинг с любимой женщиной… Готов поспорить: хуже всего на свете шопинг с академиком Мезенцевым! Особенно когда вынужден оттенять его своей солидной респектабельностью, прислуживать этому грязнуле и алкашу с видом и обаянием дворецкого британской королевской семьи.

Я вынужден одеваться, как грёбанный банкир! Не потому, что мне этого хочется — я не сноб. И уж тем более не потому, что мне это по карману — я отнюдь не богат, если не сказать наоборот. Но на мне светлых оттенков костюм «Sartoria Brioni» класса «люкс», «от кутюр», безупречно скроенный по моей фигуре, сдержанный и полный достоинства классической элегантности. У него прямого кроя пиджак лорда с неглубокими лацканами и тремя пуговицами. И штаны — на шикарном ремне Lacoste с крокодильчиком, со сверкающей массивной пряжкой из чистого серебра.

Такие костюмы шьют не для таких, как я. Такие костюмы тончайшей тонкорунной шерсти и с натуральным шелком подкладки адресованы богатой европейской аристократии, американским магнатам и кинозвездам. Не для таких, как я соткали из тончайшего египетского хлопка, невесомого и ласкового на ощупь, сорочку приятного кремового оттенка.

Не мне, казалось бы, носить узконосые ботинки выпендрёжника из крокодиловой кожи, культовые «мезлано табаско», на пробковых супинаторах, бесконечно искусных в своей натуральности! Но я вынужден всё это носить, как и золочёные номерные часы «Франк Миллер — Женева» (подделка, разумеется!), вынужден обманывать своим видом восторженные взгляды понимающих девушек — по очень простой причине. Если я не буду так выглядеть, то нас с боссом вообще никуда не пустят…

Куда бы мы не направились — мне приходится входить первым, чтобы пройти «фейс контроль», и уж потом за мной в дверном проёме появляется этот коренастый кудлатый растрёпанный седовласый крепыш. Примерно так красивые женщины ловят попутку, спрятав неказистого спутника в кустах, чтобы водители думали, будто голосующая одна!

Мне нужно быть «лук», потому что от Мезенцева разит луком и спиртным, немытым старческим телом, потому что буквально утопает в неопрятной бороде, откуда, как из кучи свалявшегося войлока, порой всплывает пьяная улыбка, слышатся то хихиканье, то мудрые мысли мудрейшего из землян нашего, да и не нашего времени. Мезенцев носит синий ватник, и, мягко говоря, не новый, потёртый и заляпанный, его холщевые штаны подшиты грубыми заплатами на драных коленках, грязные валенки следят по плитке и паркету фешенебельных заведений, куда ему всё время надо по делу и без…

В «Универсуме» мы с Мезенцевым укрылись от беспощадных коллекторов «Зизитопбанка», того самого, входящего в топ десяти богатейших банков, со скидкой бородатым, и с особыми бонусами для седобородных, чем и воспользовался, «подловив буржуёв» Прокопий Порфирьевич. Как у него это водится, он взял у них взаймы миллион долларов, а возвращать не торопился, да, по-моему, и вообще не собирался. Мы с ним убегали от бригады матёрых коллекторов, тратя по пути последние сотки из этого безнадёжно профуканного миллиона, и самое обидное: я, хотя и считался личным казначеем Мезенцева, понятия не имел, куда делась большая часть денег…

— Нешта, нешта! — бормотал Мезенцев из глубин своей бородени, в которой буквально утонул — Не обеднеют, мироеды… Нам, паря, деньга для дела потребна, а им — для непотребства однаго…

В отличие от академика, я понимал, что дискуссии о назначении заёмных долларов с коллекторами «Зизитопбанка» не прокатят, и уже ощущал, чуткой фантазией своего богатого воображения паяльник в том самом месте, куда хамоватый босс советовал мне засунуть мои тревоги.

Я говорил ему, что нужно сменить машину. Мы гоняли по городу, удирая от банды топовых гангстеров, нанятых «Зизи» на «Тойоте-Раф-4», автомобиле, в своём роде уникальном: это созданная умельцами в СССР гибридная модель японской «Тойоты» и микроавтобуса «РАФ», в просторечии «Рафик», RAF-2203 Latvija, когда-то ходившем в качестве маршрутных такси в городах моего детства. Зачем нужно было столь противоестественное соитие японской и советской автомобильной мысли — я не знаю, но это незнание далеко не самое вопиющее в моих делах с Мезенцевым.

Так вот что я вам скажу, читатель, вы уж мне поверьте: можно затеряться на «тойоте» любой модели, их в каждом мегаполисе полно. Можно, наверное, даже затеряться и на «Рафике», хотя их немного осталось с давних времён, когда в Риге ещё делали автомобили. Но никогда вам не затеряться на этом стальном муле, удивительно вопиющем посреди автомобильного потока своей ненормальной оригинальностью, на «тойоте-раф-4», на которой привычно рассекать Прокопию Порфирьевичу, улыбчиво проветривая бороду, выставив морду из окна, отчего патлы его трепетали, как праздничные флаги…

— Прокопий Порфирьевич! — взмолился я, видя, как тает стопка стодолларовых купюр в моём бумажнике — Пока ещё есть деньги, давайте купим неприметную машину!

— А эта чем плоха?! — хмурил кустистые брови академик.

— Прокопий Порфирьевич, ну ведь тойота — и РАФ!!! Ну, ни в какие же ворота!

— Проежат она в ворота…

— Я в фигуральном смысле…

В ответ на этот крик души Мезенцев начинал рассуждать о посадках раффлезиокамыша, и о том, что он хорошо присадил камышу ДНК плотоядной раффлезии, но напрасно добавил в коктейль гены автомобиля «РАФ».

— Как можно добавить гены автомобиля?! — вскричал я в отчаянии — Это же механизм! У него нет генов!

— Ишь, куда загнул! — пьяно скалился Мезенцев — А вот, к примеру тебе, паря, автоген… Механизьм, горелка, поди… А даже и называется: авто-ген! У всего, паря, есть гены… Ужо ты мне слушай!

Я махнул рукой: с Мезей спорить — что против ветра мочится…

В торговый центр «Универсум» мы забежали с палёными пятками, гончие банка шли за нами по пятам, и я рассчитывал спрятаться в укромном местечке. Вместо этого Мезенцев устроил большой шопинг, стал ходить из бутика в бутик, смущая чистую публику своей зловонной волосатостью, покупал какие-то ненужные вещи, сгружая их мне на руки в ярких брендовых пакетах, а в закутке скобяных изделий разбил наполовину стеклянный мармит, и ругался с продавщицей, не желая расплачиваться…

Кое-как замяв скандал, я затащил Мезенцева за штопаный рукав его грязного ватника в ресторан грузинской кухни «Повар Сосо Смогулия», усадил вонять в углу, как живую антирекламу заведения, и заказал нам по тарелке ядрёного супа «харчо», после которого рта не закроешь… Надеялся хоть чуть привести Мезенцева в чувство, да куда-там!

Из-за битой молью расхоженной полы старого валенка академик достал бутылку водки, и влил её в харчо, сказав поучающе:

— От теперя, могёт быть, вправду остро будет!

И вот итог: роскошный туалет, отделанный, как ювелирная шкатулка, инкрустированным кафелем под мрамор, сверкающих изобилием зеркальных хромированных деталей, и посреди этого великолепия — неопрятная куча тряпья и стонущей плоти…

Пачкая свой дорогой и элегантный костюм миллионера, я попытался загрузить эту кучу в тележку для продуктов, которую прикатил из продовольственного гипермаркета «О, кей». Но не преуспел: тележка была одновременно и высока, и мала для Мезенцева. Тем более, что сам падший академик, обильно срыгивая, помогать мне не желал, и на ощупь был совершенно тряпичным, хоть и тяжёлым, как мешок со сталью…

— Пошёл ты нах… пошёл ты нах… — маловразумительно поучал меня Прокопий Порфирьевич, не разлепляя глаз.

Я пошёл не туда, а в соседний с туалетным блоком бутик модной одежды «Мохито», хрустальный в своём совершенстве, играющий всеми гранями моды, как драгоценный камень-самоцвет.

— Девушка! — крикнул я симпатичной продавщице бутика — Как вас звать?!

— Зара… — недоумённо покосилась на меня эта рекламная рослая дива, которой бы по подиумам ходить, а не шмотками втридорога торговать.

— Зарочка, милая, дайте мне вашу оптовую тележку!

— Чего?!

— Ну, тележку, вы же ведь возите на ней оптовые тюки с товаром! Ну, когда доставляют партию нового товара!

— Прекратите говорить ерунду! Нет у меня никакой тележки! — поджала губы очаровательная, но строгая Зара.

— Есть! Каждый бутик комплектуется оптовой тележкой, чтобы быстрее загружаться… Уж я знаю…

— Даже если бы у нас и была такая тележка, с чего вы взяли, что я вам её отдам? Я материально-ответственное лицо, между прочим… А вдруг вы нашу тележку угоните, мне же из зарплаты вычтут…

Твёрдо зная по месяцам работы с Мезенцевым, что ласковым словом и сотней баксов можно добиться гораздо больше, чем одним только ласковым словом, я протянул Зарочке купюру с Франклином.

— Ладно… — помявшись, смилостивилась она — Возьмите, только ненадолго… Она стоит за примерочными в техническом отсеке…

Так сто долларов сделали своё дело — впрочем, заставив Зару в скором времени пожалеть о своей доброте…

— Вы же с виду достойный человек! — почти плакала, обиженно скулила продавщица, укоряя меня неотразимым телячьим взглядом в упор — Солидный, состоятельный джентльмен! Зачем вы это с нами делаете?

— Что я делаю, милая?!

— Зачем вы приволокли к нам в примерочную грязного, вонючего бомжа?!

— Этот бомж — академик Мезенцев! — попытался я объяснить.

— Неправда! Зачем вы врёте?! Я знаю академика Мезенцева, мы в школе проходили его график мезенболы! Академик Мезенцев — корифей всех наук, а этот… этот… вы посмотрите, что он делает…

Вокруг Прокопия Порфирьевича, сваленного под зеркалом на ковролин примерочной кабинки, и похожего на куль с тряпьём старьёвщика, расползалось сырое и неприличное пятно… Запах розлива не обманул бы и младенца: нет, академик не вспотел так обильно, а сделал кое-что похуже…

Мне осталось прибегнуть к последнему, и уже испытанному средству: стодолларовой купюре.

— Умоляю! Берите, и молчите! Примите всё, как есть!

Девушка взяла ещё одни 100 долларов — и умолкла, лишь тихонько всхлипывая: её примерочная, образец стиля и фэшна, очень быстро пропитывалась вонью самой грязной и отвратительной ночлежки…

Далее она, уже достаточно коррумпированная деньгами, украденными академиком у «Зизитопбанка», догадалась, что делать. Впрочем, и вариантов у неё было немного: в примерочной бомж, в помещении пахнет ссаниной и ядрёным потом… Если зайдут солидные покупатели — они… больше уже никогда не зайдут в этот бутик!

Потому умненькая Зарочка закрыла стеклянные двери «Мохито» на символический, расположенный у нижней кромки двери, замок, и повесила табличку: «Технический перерыв».

— Вы понимаете, что вы мне план продаж срываете?! — кричала мне эта красотуля в коротенькой стильной юбчонке и обтягивающем топике.

— Крепись, Заронька, девочка моя, все убытки покроем! Нам бы лишь академика спасти!

— Не втягивайте меня в свои грязные дела! — взвизгнула продавщица модельной внешности.

Дела и вправду были грязными. В буквальном. Я понимал, но, куда мне было деваться?! Долг перед научным руководителем, владыкой судеб моей диссертации, угнетал меня хуже кандалов на рабах центральной Африки…

— Что вы прикажете мне делать, если он не любит мыться?! — тоже почти заплакал я — Терпеть не может… Ну, вот не желает он…

Мы с Заронькой, умничкой, задёрнули шенилловый занавес на стальных кольцах в примерочную, и вовремя! В стеклянные двери бутика уже стучались крепкие спортивные ребята в чёрных костюмах и чёрных галстуках спецагентов, в тёмных облегающих виски продолговатыми овалами очках шпионов…

Их было трое, похожих, как братья от мрачной готической мамы. Старший брат, лысоватый, с седоватыми висками, прямым римским носом и волевым каменным подбородком властно стоял в середине трио. Слева от него располагался брат помоложе, но со шрамом во всё лицо. Младший же брат, худощавый и длинный, выше всех по росту — заметно нервничал: может быть, это его первое задание?

— Откройте! — потребовал от нас с Зарой старший брат-коллектор — Давайте не будем играть в лишние телодвижения и враньё! Я прекрасно знаю, кого вы прячете за закрытыми дверями этого заведения!

— И кого же? — с вызовом, принимая правила игры, поинтересовалась продавщица.

— Кредитного преступника академика Мезенцева! — охотно сообщил ей старший коллектор. — Человек, который задолжал «Зизитопбанку», а банк входит в топ-10 крупнейших… И не стоит воровать у такого банка миллион долларов…

— Нет у нас тут никакого Мезенцева! — огрызнулась дерзкая …. –Все, кто внутри, перед вами! Бутик закрыт по техническим причинам. Уходите, мы вам не откроем!

— На прежней работе меня звали «легавым»… — сказал агент с седоватыми висками, и поправил свой траурный галстук гробовщика — Меня зовут хозяйским псом… Это обидно, но в этом есть доля истины… Я чую! Чую Мезю по запаху… Это запах заскорузлого в собственных испарениях и испражнениях, обоссавшегося старика! И такого запаха не может быть в вашем элитном бутике для состоятельных господ, если в нём не спрятан академик Мезенцев!

— Послушайте! — дерзила дальше храбрая продавщица — Я заведую в эту смену этой торговой точкой! И что бы тут ни было, это моё дело! Это дело владельца, это дела полиции — если вы предъявите ордер от прокурора и приведёте участкового! Но это не ваше дело! Никакого отношения этот бутик к «Зизитопбанку» не имеет, и внутренней службе безопасности банка здесь у нас делать нечего!

— Послушай, детка! — сказал старший из громил — Меня зовут Игорь Северович Капканов, и я работаю не в службе безопасности банка! Там работают вахтёры, а я из коллекторского агентства, вышибаю долги, специализируюсь на крупных! Я уважаю закон, но хочу, чтобы и меня тоже уважали… Если тебе нужно прокурора, крошка, я доставлю тебе прокурора! Если тебе нужно сюда участкового — мои ребята пригласят и участкового! Если тебе нужен ордер — будет ордер! А если тебе нужны неприятности, то у тебя будут неприятности!

Оставив Зару на посту у запертых дверей, и надеясь, что она, очарованная моим обаянием истинного лорда-дворецкого и ожиданием новых стодолларовок, не дрогнет, не сдаст перед волками с внешней стороны, я поспешил к Мезенцеву, чтобы как-то вовлечь его в трудные работы по спасению самого себя.

— Прокопий Порфирьевич!

— Чаво теби-и… — простонал величайший из поморов.

— Мы в осаде, Прокопий Порфирьевич! Коллекторы «Зизитопбанка» снаружи, они только ждут прокурора, за ним уже послали… Когда прокурор приедет с ордером, двери взломают…

— И чаво? Чаво мни твои двери?!

— И заставят вас отдать миллион долларов с процентами!

— Ну, вот ты и отдай… чаво у тебя, нету, што-ля?! — пьяно бубнил ничего не соображавший академик всех академий мира.

— Я уже всё потратил… — сказал я, понимая, как бесполезно возражать научным руководителям…

— Экономнее надоть быть! — сказал Мезенцев с поучительной интонацией, и дальше стал развивать тему паразитизма банков. У него выходило, причём неопровержимо, что кредиты не для того берут, чтобы их возвращать. Ведь, в самом деле, зачем же, к примеру, взять миллион, если отдавать миллион двести?!

— Ежели у тебя, паря, есть миллион двести, то зачем тебе их менять на голый лимон? А ежели у тебя нет — тогда чем ты отдавать собираешься?! Хреном?!

— Вот и нечаво им… тут, понимаешь… — икал Мезенцев — Скажи, пусть уходят, я сегодня не принимаю… А подаю по средам…

— Прокопий Порфирьевич! — закричал я, и слёзы всё же хлынули с глаз моих — Ну ведь должен же быть какой-то выход…

— Всё выход вам, выход… — забормотал Мезенцев, разматывая свои онучи. За эти портянки, густо исписанные формулами, и остро пахшие высшей математикой, представители «лиги плюща» в Оксфорде и Принстоне заплатили бы немало… Но всё равно не миллион, да и потом: где мы, а где Принстон!

— Достань там, в котомке моей… Харибдизатор! — распоряжался, чуть приходя в себя, академик… — Он тама в холщову тряпицу завёрнутый…

Походный харибдизатор из котомки Мезенцева напоминал с детства всем памятный «волшебный фонарь», на котором мы смотрели диафильмы и слайды. Несколько выпадала из образа «волшебного фонаря» только трубка-раструб, непонятного мне назначения.

Лучше бы оно и дальше оставалось мне непонятным! Мезенцев и сам понимал это, приказав мне отвернуться. Но я краем глаза всё же видел, ЧТО он вставил в раструб, и по журчанию понял, что он заливает в аппарат! О, Боже! Покарай Мезенцева!

— Нешта, нешта! — утешил меня академик, когда понял, что я догадался — У ёного от мочи мочность возрастат!

Потом мы долго искали переходник с советской вилки харибдизатора под розетку-евростандарт. Но нашли, спасибо Зарочке, и вот «волшебный фонарь» заработал…

Луч его в затемнённой примерочной пронзил пространство и время, отчего вместо полированной стенки кабинки перед нами открылся выход из какой-то мрачной расселины в первобытный лес…

— Сюда вона пойдём… — предложил Мезенцев, а я только кивнул. Разве кто-то предлагает альтернативу?!

Лес, как я уже оценил с ходу, очень отличался от современного. Я видел не столько деревья, сколько древовидные растения трёх видов. Одни выглядели, как огромные стебли сельдерея, устремляющиеся в небо на 10 метров.

— Это кладоксилеевые, ноне того… вымерши… — пояснил академик, хотя его никто не спрашивал.

Другие древовидные чудовища напомнили мне сосны с ветками в виде папоротников и обладали мощными многометровыми корнями. Третьи были похожи на пальмы с луковицей на месте корня и папоротниковыми ветвями. Все эти чудеса были разбросаны по речной пойме, в заболоченной девственной местности.

— Где это, Прокопий Порфирьевич? Где? — спросил я с пересохшим горлом…

— В п… де! — грубо ответил мне шеф — у меня ж сциллограф-то сломался нахер, вишь, не показыват?! Где-то до нашей эры…

— А там лучше, чем в застенках коллекторов «Зизитопбанка»? — с детской надеждой приставал я.

— Поживём — увидим… — ответствовал важный Мезенцев…

……………………………………………..

……………………………………………..

ГРАФИК НЕВОЗМОЖНОСТИ

…График Мезенболы мы проходили вместе с графиками Параболы, Гиперболы и Балаболы. Причём насчёт последней я сомневался весьма: то ли она тоже график, то ли определение, данное нам учителем…

График Мезенболы выстраивается как движение неподвижной математической точки относительно самой себя. Учитель Вилорий Денатуратов уверял нас, что расчёты по Мезенболе имеют большое значение в энергетике и транспортном деле.

Суть заключается вот в чём: если вы представите себе желоб в виде круга — учил нас Денатуратов, — то сверху он будет выглядеть, как кольцо, а сбоку — как прямой отрезок. Если по этому желобу покатится, например, мяч или шар для боулинга — и встанет на полпути, точно напротив своего прежнего места, то… на окружности (вид сверху) он будет в совершенно другой точке. А с точки зрения отрезка (вид сбоку) мяч или шар будут в точке своего старта. Если же мы говорим о прямой линии, то она бесконечна — следовательно, длина окружности равна как диаметру, так и радиусу, и линия, не имея кривизны, тем не менее представляет из себя окружность… оставаясь прямой линией…

Более простой пример от нашего учителя заключался в отражении листка бумаги в зеркале. Если вы (то есть мы, ученики 1989 года) нарисуете на листке бумаги точку, и будете показывать самим себе листок в зеркало, то точка тоже отразится. Представьте теперь, что вы стали двигать листком туда-сюда… Точка перемещается в пространстве, а её отражение — перемещается?

В том-то и дело, что и да и нет! Отражение точки перемещается вслед за точкой со световой скоростью, но при этом ни одна из точек на поверхности зеркала не движется. Отражение движущейся точки одновременно находится и в состоянии движения, и в состоянии покоя.

Закономерности движения неподвижной точки относительно самой себя отражаются в построении графики Мезенболы. Именно этот график заставлял меня строить у доски школьный учитель математики Вилорий Денатуратов. Я не понимал — почему он требует от меня график Мезенболы — если он много лет как умер? Я не понимал — почему я школьник, если я много лет как закончил школу? Это непонимание наполняло меня ужасом, и потому я проснулся с истерическим, диким, истошным криком пронзённого тореадорской шпагой ишака…

***

Белобородый старик, похожий на Льва Толстого, но в щёгольском батистовом белом медицинском халате, в белой ермолке с красным крестом на кудлатой кержацкой голове осматривал меня в окружении более молодых врачей.

— Мезенбола, Мезенбола… — маловменяемо сказал я этому эскулапу с хромированным докторским молоточком в нагрудном кармане халата. — Нельзя построить график Мезенболы, не вычислив квадратуры круга, а… а…

— Успокойтесь! — ласково попросил меня главный врач. — Я академик медицины, и никому не разрешаю заставлять вас строить график Мезенболы… Я здесь с обходом, и я весь ваш…

Оглянувшись, я осознал, что нахожусь в больнице. Не нужно надписей, чтобы понять, что узкая как келья комната с белыми потолками и стенами, белыми шторами, с несколькими пустыми панцирными, крашенными белой краской, кроватями сбоку от меня — больничная палата.

Больничная обстановка не должна давить на психику пациентов своей безликой стерильностью, и моя — не давила, мягко говоря. На стенах кое-где паутиной легли трещины, потолок отдавал желтизной былых протеканий… Мебель простейшая, и тоже белая, под рукой — кнопка вызова медицинской сестры, которую кто-то, как в лифтах бывает, сбоку подплавил зажигалкой…

Я лежал головой на подушке — влажной, когда-то, наверное, чистой, а теперь пропахшей мной, — и видел, что полотенца в палате, простыни и пододеяльники — тоже не ахти какие безупречные… Ещё я видел в углу раковину, иногда подозрительно урчавшую, видимо, на грани засора, видел и фанерную, советской бесхитростной листовой клёпки, дверь в туалет…

— Доктор… — жалобно обратился я к старику в белой ермолке с красным крестом.

Но он довольно бестактно перебил меня:

— Доктора все в ординаторской… — ответствовал он таким тоном, каким говорили, наверное, в первые годы революции: «Господа все в Париже!». — Я ваш лечащий академик, зовут меня Прокопий Порфирьевич Мезенцев…

— Прокопий Порфирьевич, — не зная, как вести себя с лечащими академиками, я заплакал, — скажите, это — сумасшедший дом? Я сошёл с ума?

— Нет, дражайший мой, — утешил меня Мезенцев, задумчиво оглаживая окладистую иконописную бородень, которую, сколько не оглаживай — всё равно в разные стороны топорщится. — Это не сумасшедший дом, а неврологический диспансер Академии медицинских наук. И вы не сошли с ума… Вы попали к нам в тяжёлом состоянии: у вас тяжёлое воспаление высших долей смыслосферы, отягощённое разрывом логических связок… Но сейчас вам уже стало лучше, и не волнуйтесь: это мой профиль, я как теоретик как раз и разрабатывал эту актуальнейшую в современном мире стрессов тему… Воспаление смыслосферы, — академик постучал себя по выпуклым лобным долям высокого сократовского бугристого лба, — болезнь века, дражайший… Ну а вы ещё в состоянии аффекта, с воспалёнными высшими долями сознания ещё и скакнули мыслью, и логические связки порвали себе…

— Так что же делать, Прокопий Порфирьевич?! — потянулся я к академику, как к свету в конце тоннеля…

— Строжайше выполнять мои предписания! — пророкотал он дьяконским могучим рыком. — Соляные ванны и капельницу мы с вами уже попробовали, и они дали… гм… эффект! Теперь я вам прописываю водку и пельмени, голубчик, и полный покой мысли при этом!

— Водку и пельмени?! — я чуть не упал с узкой, жалобно взвизгнувшей больничной койки. Средства лечения, признаться, поразили меня.

Академик понял меня по своему, и даже обиделся:

— А что? Вы, наверное, наслушались этой сайковщины, бездарных брошюрок академика Ромуальда Сайкова про лечение коньяком и фельетонами? Чушь, батенька, чушь, позавчераший день науки и явное низкопоклонство перед Западом в ущерб народной медицине! В частности, в вашем случае коньяк совершенно не подходит… Что касается газетных фельетонов, то оставьте это на совести академика Сайкова! Уже давно не выпускают никаких газет и журналов, это же каменный век неврологии! Ваше счастье, что вы не попали к этому шарлатану, этому прощелыге от науки, который всё время пытается перещеголять меня… Но у него это не выйдет, дурень он чёртов, подавись он, аферист, брошюрами своими…

Я, видимо, слишком выпучил глаза на такую презентацию коллеги, и Мезенцев сбавил эмоциональные обороты:

— А вы лежите, лечитесь спокойно, не думайте о Сайкове и его лженаучных методах… И глаза так не пучьте, а то опять логические связки себе в полушариях порвёте…

***

Так началось моё странное лечение в неврологическом диспансере АМН РФ. Суть лечения мне почти сразу же объяснил дежурный врач Авдей Гордеевич Хмуроутров, подчёркивая, что всё производится по науке, «по Мезенцеву», как он говорил, считая, видимо, что наука и Мезенцев — одно и то же.

— Вы должны, — учил Авдей Гордеевич, — принять всем умом, всем сердцем и всем разумением тот факт, что водка и пельмени есть и будут всегда. Говорю вам честно, нельзя помочь больному, если больной сам не желает поправляться. Вы готовы лечиться? Вы хотите снова встать на ноги и стать полноценным членом общества?

— Да! Да! — поклялся я, и зачем-то положил два пальца на больничную утку, словно президент на конституцию — мол, клянусь.

— Смотрите! Вы должны абсолютно сосредоточиться на полном и безусловном присутствии водки и пельменей. Это ваша базовая реальность. Нужно целиком и полностью подавить страх, что она куда-то пропадёт, исчезнет, мы поможем вам с сеансами гипнотического внушения… Теперь смотрите далее: водка и пельмени есть в абсолютной доступности… Всё остальное, кроме них, — или ваше свободное творчество, или патология. Всё положительное, что приносит вам удовольствие, — творчество. Оно необязательно — и торопиться с ним не нужно. Это не пельмень и не стопка. Если сегодня у вас с шедевром живописи не получается — плюньте, и полежите на кровати, глядя в потолок: значит, завтра получится… А может быть, вам и не нужно совсем этого шедевра создавать — решать только вам… Всё за пределами водки и пельменей, что приносит вам мучение и дискомфорт, — патология мыслей. Если вам что-то неприятно — просто выкидывайте это из головы! Подумаешь, нашли из-за чего волноваться… С рюмашкой и пельмешками вы и без этой мучительной мысли легко проживёте! Ещё Монтень, высоко ценивший работы академика Мезенцева, писал, что первой чертой мудрости является постоянная приподнятость духа и постоянно хорошее настроение!

Занимайтесь творчеством — тем, что вам приятно, — спокойно, благодушно и неторопливо. Помните, что вы, в принципе, можете всё. Богу же из вашего не нужно ничего. Следовательно, только вам решать — что нужно: можете всё, если без истерии и накала страстей, принимая их как малозначимое. Всё, что вы сумеете оценить как малозначимое, — само спелым яблоком упадёт вам в руки. Но то, чего вы бешено желаете — именно через своё бешенство вы сами же себе запретили… Ещё раз вам говорю: острота желания снижает вероятность его выполнения. Вот вы лежите в больничке, с водкой и пельменями, и не видите в них особого восторга — а ведь сотни поколений умиравших от голода крестьянских предков ваших и подумать не могли, что водка и пельмени — легкодоступное пустяковое благо! Но чем сильнее алкали они еды — тем более усиливался у них голод, ибо усомнились, маловерные, а жизнь — есть хождение по водам…

Ну, а если вас что-то мучает и терзает изнутри — просто запретите его, закройтесь от него. Это же не бутылка и не тарелка с пельменями, без него, в отличие от них, вполне можно жить… Ну так и плюньте, и оставьте беспокоиться… Есть замечательный психологический тренинг, разработанный товарищем Мезенцевым на основании древней даосской медицины! Ложитесь на мягкое, желательно поближе к тёплой батарее, и воображайте себя пожилым котом у приличной старушки! А вся ваша человеческая жизнь — это лишь бредовый сон, приснившийся коту, задумавшемуся — а как, интересно, живут люди? Ваша человеческая жизнь перед вашим мысленным взором потому такая нелепая и нелогичная, что это всего лишь воображение кота о вещах, которые он знать и понимать не может! Вы кот, долго живший среди людей, и вот ему снится кошмар, будто он человек…

***

Этот метод Мезенцева по лечению воспаления смыслосферы и разрыва логических связок мне особенно понравился.

— Я кот… — говорил я себе, хорошо выспавшись, выпив, закусив и придвинув свою койку вплотную к батарее, гревшей мне спину. — Что мне могло присниться о человеческой жизни? Естественно, только путаный бред — что я и имею в итоге… Кот может знать из мира людей только некоторые запахи, некоторые звуки, некоторые непонятные ему внутренним содержанием сценки… Вкус некоторых продуктов — сосисок, которые он спёр у хозяйки со стола… Поэтому, конечно, в кошачьем сне не человеческая жизнь, а пародия на человеческую жизнь…

***

Академик медицинских наук Прокопий Порфирьевич Мезенцев в «белом пальто науки», как он называл халат своей профессии, задумчиво рассматривал в лаборатории видео трёхмерной точечной энцефалограммы Пушка, которую ласково называл «энцефаллос».

Лаборатория была камерной, как кухонька в стандартной квартире, и усиливали сходство с приютом диссидентов стенные шкафы за спиной академика, напоминавшие кухонную встроенную мебель.

Однако на разделочных столах, тянувшихся под шкафчиками, где хозяйка разделывала бы мясо и рыбу, — громоздились совсем не кухонные предметы: бутирометр, бутыль Вульфа [1], бюкс Качинского, который хозяин лаборатории скабрезно звал «бюстом Качинского», кали-аппарат Винклера, который у Мезенцева стал, естественно, «каловым аппаратом»…

Ну и конечно, колбы, пробирки в пластиковых кубанских газырях, мензурки, стеклянные кюветы — про которые Мезенцев говаривал, что в них случилось больше аварий, чем в дорожных кюветах…

Стояли рядами баночки Петри, был и громадный спектрометр, и «прибор бунта» [2] — про который хозяин боялся, что его найдут правоохранительные органы, предотвращающие перевороты и революции…

То есть на этой кухоньке академика Мезенцева всегда заваривалось такое, на что слабонервным лучше не смотреть.

— Потрясающе, Прокопий Порфирьевич! — сказал ассистент доктор Степлянов из-за плеча академика, задом подпирая стол препарирования. — Это же имитация целого человеческого мира в голове Пушка! Никогда бы не подумал, что Пушку могут сниться такие сложные сны… Но как, как вы смогли избавиться от ингибирующих [3] сигналов организма при сканировании?!

— Раствор на основе коньяка и валерьяны… — кичливо закивал академик белой бородой. — Сто грамм, и всё как рукой снимет…

Налил себе в пробирку водки «Абсолют» и в силу приближающейся Пасхи добавил туда пищевого красителя для яиц «индиго». Всё это взболтал лабораторной стеклянной палочкой, выпил с кержацким покряком — и вернулся к «энцелофаллосу».

— Как видите, коллега, — высокомерно уронил рослому доктору Мезенцев с высоты своего авторитета, — Пушок не только воображает жизнь людей, среди которых живёт, но и улавливает ментальные волны ноосферы… То есть выступает приёмником витающих в воздухе ментальных идей… Отсюда его представления о графике Мезенболы…

— Прокопий Порфирьевич, а что, действительно есть такой график? — благоговейно трепетал Степлянов, сильный в методологии, но слабый в математике.

Презрительно глянув снизу вверх на его научное ничтожество, гигант мысли даже матерного словца не нашёл. И потому остался вежлив:

— Вы не знаете научного наследия своего Учителя?! Стыдитесь, молодой человек, вам уж скоро семьдесят стукнет, а вы элементарных вещей не знаете… Мезенбола была выстроена мной в 1966 году на конгрессе математиков в Оймяконе… Это как бы овал из двух парабол, входящих друг в друга… — оправив окладистую бороду, Прокопий Порфирьевич заулыбался ностальгически зубными протезами. — Я использовал парадокс математически-некорректных чисел: ноля, единицы и бесконечности… Будучи числами, они, тем не менее, не подчиняются общим для всех чисел законам… Скажем, любое число, если к нему прибавить его же, или умножить на само себя, — увеличивается… Ноль противоречит этому закону целиком, единица — наполовину… Мезенбола, названная в честь великого учёного Мезенцева, — величайшее достояние человеческой мысли! Стыдно — даже в ваши 69 мальчишеских лет — не знать о ней!

Доктор Степлянов застыдился, зарубинел ланитами, как будто ему показали голую женщину, и отвёл вороватый взгляд от Учителя, энергично дирижировавшего уже пустой подсиненной пробиркой…

— Обратите внимание, коллега, — пожалел его Мезенцев, который был в связи с успехом эксперимента настроен благодушно, — что наш Пушок не просто представляет себя человеком, но и пытается в снах выстроить целую биографию воображаемого человека… Нет, воля ваша, но очень интересный феномен… Однако он просыпается… Приготовьте ему корма и молочка налейте в блюдечко!

ВТОРОЙ КРУГ

— …Семь раз отпей, один раз отъешь! — учил академик Прокопий Порфирьевич Мезенцев о закуси. Его разлапистая, проборная борода обильно кустилась в оклад кудлатой головы с сократовским лбом мыслителя. А острые кабаньи глазки молодо-весело посверкивали «на розливе». Академик, как Ленин, «сидел в разливе», то есть самолично, не доверяясь катедер-прислужникам, разливал по серебряным герблёным стопкам «Абсолют-цитрон» из атласно-матовой запотевшей с мороза бутылки.

Действо производилось в уютном хаосе охотничьего домика, теремнисто-выделанной из цилиндрованного бревна избёнке. Здесь всё было жарко, парно и парно, охотникам Мезени было тут просто, душевно и удобно.

Эта увитая, как лаврами, рогами охотничьих трофеев изба хранила в себе только необходимое. Вдоль стен стояли деревянные кровати, а у их спинок — сложенные про запас, для большой компании, раскладушки. В центре красовался грубо, но стильно сколоченный стол с такими же искусно скривобоченными стульями.

Жарко и весело попукивали сучками дрова в печке, а на плите в кухонном углу шкворчала на голубом газу огромная кастрюля для выпаривания рогов. Всё, как у людей! Возле на приставном столике лежали пинцеты для очистки черепов, мерцала, отражая огни, большая бутыль с перекисью водорода.

Над плитой располагалась украшенная шокирующими вологодскими коловратами [4] полка для посуды, стенной шкафчик. От них тянулась лавка, упиравшаяся в ящик для дров.

Мезенцев загулял задолго до моего приезда, и потому в домике царил уже свойственный академику творческий беспорядок: прямо на полу из мощных досок были раскиданы пила, топор, долото, сверла, точило, рашпиль…

Возле окна, словно постовые, стояли черенками в потолок лопата и коса, а вокруг них — молоток, клещи… И в великом множестве какие-то гвозди, гайки, ключи…

В воздухе пахло кислой овчиной, чаем и уксусом. Мезенцев и его катедер-прислуга рассыпали повсюду, то ли нечаянно, а то ли в рамках очередного гениального эксперимента, немудрёные охотничьи припасы: муку и манку, рис, соль и сахар, чечевицу, макаронные изделия… Некоторые вещи плавали в луже, образовавшейся на месте крушения бутылки с растительным маслом.

— А поди-ка, поди-ка сюда! — сказал мне Мезенцев, исподлобья прищурившись, и громко икнул. — А скажи-ка мне тему твоей диссертационной работы?

— «Правовые коллизии при бесплатном назначении авокадо подозреваемому, который в силу психических недостатков не может самостоятельно осуществлять свое право на защиту», — кратенько и сдержанно пояснил я.

— Ну и какие там могут быть правовые коллизии?! — суровел Мезенцев на глазах.

— Ну, вопросы оплаты авокадо… К тому же это экзотический фрукт, и в случае нехватки подозреваемый может остаться без авокадо… В таком случае он начинает беседу со следователем без своего авокадо…

— Вы только посмотрите на этого подлеца! — загремел академик, обращаясь к подвыпившим катедер-прислужникам. — Иметь такую прекрасную тему, «Число Авокадо в одной моли вещества [5] шерстяной и трикотажной промышленности»! И на что поменял? Это ты всё делаешь в угоду Ромуальду Сайкову…

Тут нужно заметить, что я переменил тему вовсе не в угоду академику Ромуальду Архитектуровичу Сайкову, замещавшему Мезенцева в Академии Всех Наук на период запоев. Я переменил тему потому, что шерстяная и трикотажная промышленность умерли, уступив место китайскому ширпотребу, а подопытные моли сдохли, не выдержав ГМО в китайских и турецких свитерах. А моё блестящее знание проблем авокадо жаль было оставлять втуне…

Но и суть претензий Мезенцева я тоже хорошо понимал: Мезенцев с некоторых пор считал, что Сайков его подсиживает. Он почему-то связывал долгие периоды «и.о.» у Сайкова не с учащением своих запоев, а с коварными замыслами молодого учёного…

Ревнуя к Сайкову, Мезенцев мог иной раз несправедливо срезать его аспиранта и потом мстительно наблюдать, как тот корчится в муках неостепенённости.

— Понимаете, Прокопий Порфирьевич… — степенно начал было я, но Мезенцев вспомнил о более важном, чем я: не желая открываться от научной работы, он отошёл к сказочному окошку с расписными ставенками, открыл его раму и помочился наружу, в зыбкой дымке вырывающегося из натопленной избы морозного пара…

— Не уважаешь ты меня… — подвёл печальный итог академик Мезенцев, стряхнув кропящие подоконник последние капли неотложного дела. И я приготовился к самому страшному: доказывать Прокопию Порфирьевичу, что я его уважаю…

Этой процедуры научные работники боялись, как допроса инквизиции: немало астматиков и сердечников увозили с неё прямо в реанимацию, Мезенцев запаивал их до полусмерти…

Трудно сказать, чем закончилось бы моё угодничество перед Ромуальдом Сайковым, связанное с гибелью ручных молей на шерстяном поле, соседствовавшим с брезентовым, где по методу Цоя аспиранты Сайкова пытались растить алюминиевые огурцы…

Но на выручку мне пришли мезенские казаки. Ввалившись в охотничий домик гурьбой, эти колоритные воины окраины нечаянно уронили меня и, поднимая за шкварник в исходное положение, доложили:

— Прокопий Порфирьевич, как знали, на зорьку пожаловали… За Мезенью звездолёт свалился, жирный, матёрый, вот как будто для вас берегли…

— Молодцы! — гаркнул на них академик.

— Любо! — гаркнули казаки в ответ, и шлёпнули по серо-буро-малиновым мезенским лампасам стёганых ватных штанов. Щёлкнули войлочными каблуками строевых валенок. Мезенцев велел поднести им по чарке «Абсолюта», они выпили с клинка, выхватив сизые с мороза шашки из ножен. Одна шашка в тесноте рубанула меня по уху, и совсем бы отрубила его, но к счастью, шашки были пластмассовые. И я отделался испугом с царапиной…

— Звездолёт-то чей? — интересовался Мезенцев, наспех застёгивая вонючий полушубок на груди. — Серых? Или зелёных?

— Не могём знать, вашество! — тянулся в струнку носивший на витом наборном поясе таксистские шашечки подъесаул.

— По сезону-то должны быть серые… — задумчиво чесал Мезенцев что-то в бороде.

***

— Э, брат! — молвил академик, глядя, как в прокуренном казачьим дыханием ветреном морозе у меня зуб на зуб не попадает. — Тут тебе в твоём городском полупердене не сладить! Дайте-ка яму тулупу с моего плечевого сустава!

Казаки с весёлым гомоном накинули поверх моего китайского пуховика, заменяющего спецовку научным работникам в РФ, кисло вонявшую овчиной шубейку грубой выделки. Ощущение было такое, как будто ты провалился в свеженаваленное слоновье дерьмо…

— Ступай за нами, меньше рцы, больше зри! — посоветовал суровый наставник академической молодёжи легендарный Мезенцев. — Это мать-Мезень, сынок! Это тебе не киберпространство твоего Сайкова… Тут маленько хрипи да валенком скрипи…

— А давно тут эти… инопланетяне? — робко поинтересовался я у краснорожего куражливого подхорунжего, смазывавшего салом погоны.

— Испокон веку! — радостно отозвался этот народный типаж фольклорного облика. — Деды-прадеды наши на Мезени стояли, да нам отстояли постоять… Вечно тут всяка дрянь с Косматуса лезеть: и рептоиды, и длинноносые серые гуманоиды, и группы с Сириуса и ещё кого эфир не принесёт, мама родная!

— А мы их с винта… А быват, и шашками порубаем… — кивал пожилой урядник.

— Шашкой-то гуманоидов всякий дурак порубит! — капризничал их почётный предводитель, бородатый старик. — А вот ты попробуй, как предки наши: чоппером [6] и чоппингом [7]…