Бесплатный фрагмент - Между двумя мирами

Пролог

Жара ударила не в лицо — в мысли.

До того как дверь самолёта раскрылась, Артём представлял Индию как цветную открытку из учебника: слоны, храмы, женщины в сари, улыбки и специи. Когда он ступил на трап, открытка сгорела за одну секунду.

Воздух был густым. Не просто тёплым — вязким, как пар над кипящей кастрюлей. Он попробовал вдохнуть — и словно проглотил горячую воду с дымом. Рубашка с маленьким гербом России на кармане моментально прилипла к спине. Очки тут же запотели; он снял их, протёр, надел обратно — толку ноль, только мир стал размазанным, как акварель.

Асфальт внизу дрожал. Не от жара только — от звука. Гул двигателей, резкие гудки, рваный лай клаксонов из-за забора, визг тормозов, крики, смех, чей-то визгливый смех, от которого захотелось зажать уши. Всё сразу. Всем телом.

Не зевай, — спокойно сказал отец рядом.

Он уже был в режиме «службы»: строгий костюм, галстук, лицо собранное. Не тот человек, который вчера ночью подсовывал Артёму таблетку от укачивания и говорил шуткой: «Ну вот, ты и попал в тропики. Будем жариться за Родину». Сейчас в голосе не было шутки. Только инструкция.

Здесь быстро теряются, — добавил он, даже не глядя на сына.

Мать шла с другой стороны, в светлом брючном костюме, уже держа в руках кожаную папку. Она листала какие-то бумаги на ходу, как будто вокруг был не аэропорт нового города, а коридор родного министерства.

Город заметил всех троих.

В зале прилёта воздух не стал легче. Просто сменились запахи. Вместо керосина — пот, цветы, жареное тесто, какие-то сладкие палочки на масле, приторные духи, влажный бетон, человеческая речь, растянутая на все возможные интонации. Гул стоял такой, что казалось — у города одно огромное горло, и оно не умеет молчать.

Артём растерянно огляделся. Таблички на английском, на странном языке с завитушками, люди — все будто одного цвета: коричневые, чёрные, золотистые. И он белый, как бракованный лист бумаги посреди стопки.

Сюда, — сказал отец, легко проталкиваясь через толпу.

Их ждал водитель. Невысокий, сухощавый, с чёрными глазами и такими же чёрными усами. Белая рубашка, чёрные брюки, сандалии. Он держал в руках картонку с красной надписью: «RUSSIAN EMBASSY».

— Пракаш, — представил его отец. — Наш водитель. Делай, что он говорит, и не делай, чего он не говорит.

Пракаш сложил ладони у груди, чуть поклонился.

— Namaste, sir. Namaste, madam. — Перевёл взгляд на Артёма. — Namaste, young sir.

Слово «young» прозвучало почти как «маленький». Но в голосе не было снисхождения. Скорее осторожное любопытство.

На улице ударило солнце. Звук снаружи был не громче — гуще. Всё двигалось: машины, люди, коровы, рикши, тележки с горой зелени.

Машина была старой. Белый «Амбассадор» с круглой спиной и потрескавшейся кожей сидений. Когда дверь открыли, из салона вышел ещё один запах: тёплого пластика, старого дерева и специй.

На переднем сиденье лежал свёрток, завёрнутый в банановый лист и перевязанный бечёвкой.

— Обед, — сказал Пракаш, усаживаясь за руль. — Для посольства. Но можно делиться.

Он сорвал бечёвку, развернул лист. Внутри — белые мягкие кружочки, похожие на какие-то игрушечные подушки, и маленький стальной контейнер с белой густой массой с зелёными точками.

— Идли, — пояснил он. — Кокосовый чатни.

Он протянул один кружок назад. Мать отказалась лёгким движением головы. Отец даже не посмотрел. Артём взял. Тестяной диск был тёплый, влажный на ощупь.

— Ешь, — сказал Пракаш. — Желудок должен быть другом в чужой стране.

Артём откусил. Вкус ударил сразу всей компанией: мягкая кислинка, соль, неожиданная сладость и резкий, почти мыльный холод кокоса. Потом — острая точка, как иголка в язык.

Он закашлялся.

Пракаш посмотрел на него в зеркало и впервые улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, договоритесь.

За окном тянулись улицы. Сначала — широкие, с пальмами и билбордами, потом всё теснее. Лавки, как раны в бетонных домах: кто-то продавал горы ярких тряпок, кто-то — только мятные листья и лаймы на развалившемся столе, кто-то жарил что-то в огромной сковороде, стоящей прямо на земле. Запахи собирались в слои. Отдельно — выхлопы. Отдельно — жареный лук. Отдельно — сладкий дым благовоний. Отдельно — мусор и сточная вода. Всё вместе — как удар в затылок.

Артём ткнулся лбом в стекло, пытаясь запомнить всё сразу. Ему казалось, что если он не запомнит, город обидится. И съест.

— Не прижимайся, — машинально сказала мать. — Окно грязное.

Он отлип, оставив на стекле потный след.

Посольство оказалось другим миром. За высоким забором с колючей проволокой всё было… правильно. Деревья подстрижены. Асфальт ровный. Флаг ровно висит. Пахло травой, знакомым табаком, канцелярией.

Когда за ними захлопнулась тяжёлая металлическая калитка, звук города словно отрезали ножом. Только далёкий гул остался фоном — как воспоминание о чужой песне, которую услышал в детстве и забыл слова.

Отец быстро провёл их по коридору, где пахло кондиционером и бумагой. На стене — портреты. На каждом портрете — чьи-то очень серьёзные глаза.

— Ты здесь не турист, — сказал он уже в их временной квартире, когда Пракаш ушёл и мать скрылась на кухне разбирать коробки. — И не просто ребёнок. Ты — часть миссии. Запомни это.

Он говорил ровно, без угрозы. Артём кивнул. Но внутри упрямо шевельнулась другая мысль: «А можно я буду частью себя? Хотя бы наполовину».

Он не сказал этого вслух. Здесь так не говорили.

В школу их отвезли уже на следующий день.

— «Академия Света», — прочитал Артём вычурную надпись на воротах.

Название больше напоминало что-то сектантское, чем учебное заведение. Ворота — высокие, с позолотой. За ними — газон такой зелени, что глаз резало. Кусты подстрижены под линейку. Здание в колониальном стиле: белые колонны, балконы, жалюзи. Только кондиционеры портили картинку — свисали серыми коробками как чужие органы.

Дети стояли группами. Дорогие рюкзаки, белоснежные рубашки, аккуратные косы. Вся палитра оттенков кожи от молочного кофе до настоящего чёрного. Одинаковые наручные часы, одинаковые улыбки, как будто им всем раздали один и тот же набор.

— Наш новый ученик, — сказал учитель, подтолкнув Артёма вперёд. — Из России.

Слова повисли. На пару секунд всё стихло. Даже вентилятор, казалось, остановился.

Кто-то хмыкнул, кто-то быстро переглянулся. Артём почувствовал, как уши наливаются жаром. Он стоял, как экспонат. «Белый». «Иностранец». «Тот, про кого дома говорят за столом, что у них там холодно и медведи».

Кто-то в заднем ряду шепнул: «White monkey». Кто-то прыснул.

Он сделал вдох, потом ещё один. Рубашка прилипла к спине, ладони вспотели. Он вдруг ужасно захотел снова оказаться в том самолёте, где был хоть какой-то привычный порядок: стюардессы, ремни, инструкции. Здесь инструкции кончились.

И тогда от пары девочек, стоявших чуть в стороне, отделилась одна.

Она шла, как взрослые женщины в кино, когда они знают, что на них смотрят: не быстрее, чем надо, не медленнее, чем удобно. Белые банты на чёрных волосах, идеально выглаженная форма, чёрные глаза, холодновато-спокойные. В одиннадцать лет у неё был взгляд человека, который уже знает цену и себе, и этому зелёному газону, и всем, кто на нём стоит.

— Это Дивья, — шепнул кто-то.

Имя отозвалось в воздухе, как брошенный в воду камешек.

Она остановилась перед ним. Посмотрела не на кожу, не на рубашку, не на чужую фамилию в списке — в глаза. Честно, внимательно, слишком взрослым взглядом.

— Твой народ пьёт водку за завтраком? — спросила она на чистом английском. Без улыбки.

Артём моргнул. Это был не тот вопрос, которого он ожидал. Он ожидал чего угодно: про снег, про медведей, про Путин — Russia — Moscow. Но не этого.

— Нет, — хрипло сказал он, и голос предательски дрогнул. — Только за обедом.

На секунду на её лице что-то шевельнулось. Почти улыбка. Почти.

— Понятно, — сказала она. — Пойдём.

Она взяла его за локоть — не ласково, не по-дружески, а как человека, которого надо выдернуть из-под прожектора.

— Я покажу тебе, где тут реальная столовая, а не эта буржуазная помойка.

Она развернулась, и зелёный газон, белые колонны и шепотки вокруг словно сами собой расступились.

Столовая была огромной. Белые столы, металлические подносы, раздача с двумя линиями. На одной — «интернациональная кухня» для тех, чьи родители боялись за нежные желудки: курица-гриль, рис без вкуса, картофельное пюре, что-то, что пыталось быть пастой. На другой — вся Индия сразу: рис, подливки всех оттенков жёлтого и красного, обжаренные овощи, что-то хрустящее в масле, какие-то зелёные листья.

Артём привычно потянулся к «безопасной» линии. К курице, похожей на курицу. К пюре, похожему на пюре.

— Нет, — сказала Дивья и одним движением отодвинула его поднос. — Ты сюда приехал не ради этого.

Она поставила свой стальной многоуровневый контейнер — тиффин — прямо на стол. Захлопнутая крышка звякнула.

— Это что? — не удержался он.

— Моя свобода, — бросила она. — То, что привозит мне бабушка, чтобы я не умерла от скуки и от еды для белых.

Лёгкими, привычными движениями она разобрала тиффин. В одном отделении — густой, тяжёлый от специй бисбеле бат: рис, смешанный с чечевицей и овощами, такой плотный, что ложка в нём стояла. В другом — раита: холодный йогуртовый соус с огурцом и мятой. В третьем — золотистые, чуть подгоревшие по краям пакоры — кусочки чего-то в хрустящем тесте.

Запах ударил по мозгу даже сильнее, чем вкус у вчерашней идли.

— Если умирать от нашей еды, — сказала она, раздавая содержимое тиффина, — то от настоящей. А не от этого пластика.

За соседним столом кто-то фыркнул:

— Её отец тебя закопает, — шепнул мальчишка в дорогих часах своему соседу, не отводя глаз от смартфона.

Артём услышал. Дивья тоже. Она даже не повернула головы.

— Мой отец умеет только одно, — бросила она сразу двум, и шепчущему, и воображаемому отцу, — считать деньги. Закопать — это слишком много физической работы.

Пакора была хрустящей снаружи и мягкой внутри. В бисбеле бат было всё — злой перец, копчёный намёк на что-то жареное, и сладковатый привкус моркови, и земляной запах чечевицы. Рот горел. Руки чуть дрожали. Но он почему-то чувствовал себя… живым.

— Ты странный, — сказала она, наблюдая, как он не сдаётся и доедает. — Большинство белых сдаются на второй ложке.

— У нас дома… — он замялся. — У нас дома тоже иногда так. Острый борщ.

Она фыркнула:

— Острый борщ — это как мягкий перец. Приятно, но не серьёзно.

Через несколько недель KR Market был всем, чем не была их школа. Там ничего не было ровным. Лавки лепились друг к другу, как если бы кто-то разлил краски и забыл стереть. Рыба, фрукты, специи, ткани, курицы в клетках, глаза — сотни глаз, смотрящих, считающих.

— Не смотри им в глаза, — сказала Дивья, цепко держась за его руку. — Иди за мной. Если потеряешься, тебя продадут на органы. Или просто пошьют из тебя чехол для барабана.

Он не сразу понял, шутит она или нет.

— Это шутка? — спросил он, когда они остановились у лотка с манго.

Продавец был толстым, с усами, как два знак вопроса.

— Конечно, — лениво сказала она. — В барабан ты слишком костлявый.

Она уже торговалась. На хинди, быстро, рублено. Мальчик, который вчера шептал «white monkey», стоял сзади и смотрел, как она торгуется. Но здесь, на рынке, его фамилия не значила почти ничего.

Продавец смеялся, но каждый раз, когда он смеялся, цифра в её сторону падала. В итоге он театрально всплеснул руками, сдался, бросил к ним в пакет ещё одно манго.

— Ты грабишь меня, маленькая мадемуазель, — сказал он.

— Ты живёшь, потому что я граблю тебя честно, — ответила она. — А не как твои клиенты сверху.

Они ели манго прямо там. Сок стекал по пальцам, по запястьям, по локтям. Артём старался есть аккуратно, но это было невозможно. Манго было слишком мягким, слишком сочным, слишком живым.

Дивья посмотрела на его измазанное лицо и расхохоталась.

— Всё твоё лицо — это катастрофа, — выдохнула она, держась за живот. — Настоящее экологическое бедствие.

Он попытался вытереться ладонью — стало только хуже.

— Не трогай, — сказала она, протягивая ему старый, выстиранный до полупрозрачности платок. — Научись принимать катастрофу как часть жизни.

В толпе кто-то толкнул его плечом. Не случайно. Он обернулся — мальчик, сын министра или депутата, тот самый, что шептал вчера: «white monkey».

— Смотри, — сказал он насмешливо. — Белый манго.

Он сказал это на английском, так, чтобы точно дошло.

Артём сделал вдох. Второй. В груди всё сжалось от унижения и злости. Он не успел ответить.

Дивья не говорила ничего. Она просто, проходя мимо, едва заметно выставила ногу. Совсем немного. Ровно настолько, чтобы хищник, уверенный в себе, поймал землю носом.

Мальчик полетел вперёд, задел чью-то корзину с овощами, приземлился в ящик с помидорами. Красные брызги разлетелись веером.

Рынок заржал. Продавцы, покупатели, дети — все. Смех был громкий, грубый. Мальчик вскочил, красный не только от помидоров, но и от ярости.

Он посмотрел на Дивью так, как отец смотрит на плохого бизнес-партнёра. Она ответила взглядом так, как будто он был пустым местом между двумя цифрами в отчёте.

— Пошли, — сказала она Артёму, как ни в чём не бывало. — У меня есть лучшее место, чем его нос.

Лучшее место было на крыше.

Старое здание рядом с особняком её семьи, плоская крыша, залитая солнцем. Отсюда город был похож на огромный организм: где-то внизу пульсировали дороги, где-то блестели крыши, вдалеке торчали стройки, как недостроенные кости.

— Это мой штаб, — сказала она, усаживаясь на низкую, ободранную по краям стенку. — Здесь никто не делает вид, что мы приличные.

Здесь не было кондиционеров. Был ветер. Тёплый, пахнущий пылью и чем-то жареным с дальних улиц. Но после школы воздух казался почти холодным.

Из щели в стене она достала сигаретную пачку и тонкую, потрёпанную книжку.

— Пачка — это преступление, — сказала она. — Книжка — наказание.

На пачке было написано «Gold Flake». На книжке — «Есенин» по-русски.

— Папа считает, что это «великая культура», — скривилась она. — Таскает русских поэтов во все переговорные. Я выучила пару стихов, чтобы он отстал.

— Есенин — нормальный, — сказал он автоматически.

— Нормальный — это ты. Он — скучный. Но голос у тебя хороший. Читай.

Он взял книгу. Страницы были помяты, на полях — какие-то слова на хинди. Он начал читать вслух, по памяти, почти не глядя:

«Не жалею, не зову, не плачу…»

Слова ложились на жаркий воздух странно. Как будто они вообще не про снег, не про холод и не про берёзки, а про эти самые крыши, про жар и про невозможность уйти.

Она слушала, поджав ноги, обхватив колени руками. Сигарета тлела между пальцев, дым уходил в небо. Она иногда не понимала смысла, но ей нравился звук. Русский язык в его устах подчёркивал то, что она и так чувствовала: всё это временно. И он, и её крыша, и этот город, и даже её отец внизу.

Когда он закончил, она не сказала «классно» или «красиво».

— Так лучше, — только бросила. — Чем наизусть, как у нас любят. Когда повторяют слова, не слушая, что говорят.

Отец увидел их не на крыше. На крыше он не ходил. Он увидел их на подъездной дорожке.

Машина подъехала резко — чёрный седан, блестящий, как игрушка. Из него вышла мужчина в идеально сидящем костюме, с часами, которые стоили, наверное, как весь посольский автомобиль.

Викрам Радж. Отец Дивьи. Фармацевтический магнат Бангалора, человек, который продавал другим здоровье, а своей дочери — правильную жизнь.

— Дивья, — сказал он.

Он даже не повысил голос. Он просто произнёс её имя. И воздух вокруг сжался.

Она невозмутимо спустилась с верхней площадки, где они только что успели спрятать сигареты и книжку. Артём тоже пошёл вниз, чувствуя, как сердце начинает биться в горле.

Викрам посмотрел на неё, потом на Артёма. Его взгляд на мальчике был не злым. Просто… отсутствующим. Как будто он посмотрел насквозь. Через него, на что-то далёкое, связанное с цифрами и контрактами.

— Русские уезжают, — сказал он дочери так, будто обсуждал курс акций. — Рано или поздно. Мы — остаёмся. Запомни разницу.

— А русские мальчики? — спокойно спросила она. — Они тоже уезжают?

Он чуть прищурился. Её тон был слишком прямым. В нём слышалось не детское упрямство, а вызов.

— Русские мальчики… — он задержал взгляд на Артёме ровно на секунду. — Временно. Как дождь в нашем городе.

И пошёл дальше, даже не попрощавшись. За ним потянулась вереница прислуги, охраны, тени.

Дивья смотрела ему вслед.

— Не переживай, — сказала она потом Артёму, когда автомобиль уже уехал. — Он тебя не заметил. Это лучше, чем если бы заметил.

В её голосе не было нежности. Только знание.

В тот вечер она не повела его в дом, под присмотр камер и людей в белых рубашках. Она повела его вглубь сада, к маленькому, аккуратному домику, где всегда пахло тестом, маслом и старыми песнями.

Дверь была открыта. Внутри, на низком стульчике, сидела женщина в простом сари. Серые волосы собраны в тугой пучок, руки в муке. Она месила тесто для чапати, тихо напевая себе под нос.

— Дадиджи, — сказала Дивья. — Я привела… белого воробья.

Женщина подняла глаза. Они были тёмные, уставшие, но в них была та мягкость, которой не было ни у кого из взрослых в этом доме. Она посмотрела на девочку, потом на мальчика. И в её взгляде не было ни удивления, ни осуждения. Только лёгкая грусть.

— Снова привела своего белого воробышка, — сказала она по-хинди, не переставая мять тесто. — Напугал его Викрам? Не бойся, мальчик. Он львом рычит, но сами львы боятся леса, который не могут купить.

Дивья перевела, смягчив слова, но смысл дошёл.

Старуха поднялась, чертыхнулась на суставы, поставила перед ними две стальные тарелки. Плюхнула на каждую по горячей, только что испечённой лепёшке. Рядом — миска с густым, пахнущим тмином и имбирём далом и маленькая чашка с манго-чатни.

Запах был таким, что у него закружилась голова сильнее, чем от жары.

— Ешь, — сказала Дадиджи. — Любовь к месту начинается с желудка. А ненависть тоже. Лучше первое.

Он не знал, что ответить. Просто отломил кусок чапати. Тёплый, мягкий хлеб обжёг пальцы. Когда он макнул его в дал и поднёс ко рту, мир на пару секунд сузился до одной точки: вкус. Жгучий, пряный, с земляным эхом чечевицы, с лёгкой сладостью. Острый до слёз. Но эти слёзы были странно приятными.

Дивья сидела рядом, тоже ела, и впервые за все дни лимит её напряжения чуть спал. Плечи опустились. Лицо перестало быть маской.

Дадиджи продолжала напевать колыбельную. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, но мягкий. Слова текли по-хинди, но даже без перевода в них слышалось что-то… правильное. Про дом. Про поиск.

— Она поёт про птицу, которая ищет своё гнездо в чужом лесу, — шепнула Дивья, наклоняясь к нему. — И всё никак не находит. Пока не понимает, что гнездо — это не ветки. Это тот, кто рядом.

Артём кивнул, не зная, что сказать. Внутри стало тепло, но от этого тепла стало ещё страшнее. Потому что всё слишком сильно похоже на дом. А дома, как он уже начал понимать, здесь не бывает надолго.

Разрыв пришёл без драматической музыки. Без последнего звонка, без выпускных фото. Просто вечером.

Он сидел в гостиной посольской квартиры, делал уроки — что-то по английскому, список неправильных глаголов. Отец вошёл, сел напротив, сложил руки.

— Нас переводят, — сказал он. — Срочно.

Слово «нас» означало «меня и твою мать». Его самого как будто в это «нас» не включили.

— Куда? — спросил Артём.

— В Европу. Страна — позже. Сборы — сейчас. Вылет — завтра.

Он хотел спросить: «А школа? А друзья?», но вовремя поймал на себе взгляд отца. Взгляд «части миссии». Части миссии не задают таких вопросов. Части миссии собирают свои вещи.

Они складывали вещи до глубокой ночи. Книги, футболки, пару игрушек, которые он всё ещё таскал с собой, хотя считал себя уже слишком взрослым. Он всё время ловил себя на мысли: «Утром я ещё увижу её. Я приду в школу, мы сядем на крышу, съедим манго, и я скажу, что уезжаю. Как-то. По-настоящему».

Утром Пракаш сказал:

— В аэропорт надо выезжать через час. Пробки.

Школа отодвинулась на «потом». «Потом» не наступило.

Он выскользнул из квартиры, пока родители спорили про какие-то документы. В кармане — мелочь. В коридоре — телефон с круглым зелёным диском и подёрнутым пылью пластиком.

Таксофон у ворот посольства был старым, облезлым, но рабочим. В трубке шипело. Он набирал номер её дома по памяти. Сначала неправильно. Потом ещё раз. Пальцы дрожали.

Гудки были долгими. Каждый казался вечностью.

— Алло, — сказала наконец знакомая служанка.

— Это Артём, — выдохнул он. — Мне нужна Дивья. Срочно.

Служанка вздохнула. В её вздохе было всё: и «опять», и «зачем», и «как же вы надоели, дети господ». Но она всё же позвала.

Пауза. Шаги. Шорох.

— Да, — сказала она. Без привычной резкости. Без брони.

Сзади у неё в трубке играла тихая классическая музыка. Пианино. У отца, наверное, был очередной приём.

— Я уезжаю, — сказал он. Голос сорвался. — Сейчас.

Тишина. Только дождь. Он вдруг понял, что на улице льёт. Капли барабанили по металлическому козырьку над будкой. В трубке этот звук превращался в шипение.

— Куда? — спросила она.

— Не знаю, — честно ответил он. — В Европу. Отец сказал — «в Европу», как будто это один большой город. Страна — потом.

Пауза.

Сзади кто-то позвал её по-хинди: «Дивья, иди сюда!» — голос отца, знакомый даже по телефону.

Она задержала дыхание. Кажется, прикрыла ладонью трубку. Потом снова заговорила, быстрее, чем обычно, шёпотом:

— Ты обещал показать мне снег. Настоящий, а не на картинке.

— Покажу, — сказал он. — Когда-нибудь.

«Когда-нибудь» повисло в воздухе тяжёлым грузом. Он понял, что лжёт. Не потому, что не хочет. Потому что не может знать.

В этот момент связь щёлкнула. То ли кто-то на линии положил трубку, то ли таксофон решил, что всё.

Тишина. Только дождь.

Он несколько секунд держал трубку у уха, слушая шипение. Потом медленно повесил.

Вода стекала по его волосам, по воротнику, по спине. Рубашка стала тяжёлой. Он вышел из будки — ливень смыл с него и пот, и пыль, и остатки вчерашнего вкуса манго. Город за забором был размытым, как акварель, которую оставили под дождём.

Пракаш стоял у машины, под зонт не прятался.

— Поехали, young sir, — тихо сказал он. — Пробки сами себя не победят.

Её заперли не в подвале. Не в «казематах». Просто в комнате.

Отец не кричал. Он только сказал:

— Ты останешься у себя. Пока не научишься различать друзей и… временных людей.

«Временные люди» — это был он. Артём. Русский мальчик, как дождь.

Дверь закрыли снаружи. Щёлкнул замок.

Она села на пол, прислонившись спиной к кровати. В окне шумел дождь. Вдалеке шёл приём. Музыка, голоса, смех. Мир шёл своим чередом без неё.

Плакать не хотелось. Хотелось… ломать. Но ломать было нечего, кроме собственных ногтей.

Спустя какое-то время — она не знала, сколько — за дверью послышались шаги. Тихие. Не отцовские, не охранника. Скрипнули суставы. Потом кто-то поставил что-то на пол. Металлический звук.

— Я не могу спорить с твоим отцом, — сказала Дадиджи за дверью. — Но я могу накормить его ошибку.

Запах пришёл первым. Горячие, сливочные паратхи. Пряный дал. И сладкий, тёмный кусочек ронг-гур — неочищенного пальмового сахара, который бабушка давала ей в детстве, когда она падала и разбивала коленки: «Это отрезает боль».

Дверь была закрыта. Но запах просочился под щель.

Она встала, подошла, присела, провела пальцами по полу. Нащупала край металлического подноса. Подсунула его внутрь.

Она не сказала «спасибо». Не смогла. Глотка была забита чем-то другим. Но когда она отломила кусок горячей лепёшки и сунула в рот, слёзы всё-таки пошли. Не от остроты. От того, что снаружи кто-то всё ещё верил в её право быть собой.

Она ела всё — до последней крошки, до последнего кусочка сахара. Это был её первый сознательный акт сопротивления. Не голодовка, а наоборот. «Я буду жить, несмотря на вас».

Самолёт ревел, когда оторвался от взлётной полосы. Дождь внизу превратился в серую мглу, потом в белый туман, потом в ровную серость облаков.

Артём сидел у иллюминатора, вцепившись в подлокотники так, что пальцы побелели. Рядом мать листала журнал авиакомпании, не читая. Отец смотрел в никуда.

Он смотрел вниз, туда, где за облаками остались шумный рынок, крыша, старый домик в саду, белые банты на чёрных волосах, горячий дал и песня про птицу в чужом лесу. Всё это сжалось в одну точку, такую маленькую, что её невозможно было увидеть через иллюминатор.

Где-то там сейчас сидела девочка за закрытой дверью и ела паратхи, подсунутые бабушкой. Где-то там лил дождь. Здесь, в герметичной банке самолёта, пахло пластиком, кофе и чем-то стерильным.

Когда стюардесса проехала по проходу, предлагая еду, он машинально взял поднос. На нём была курица, похожая на курицу, рис, похожий на рис, и хлеб, похожий на хлеб. Всё было правильным. И совершенно безвкусным.

Он взял маленький кусочек хлеба, поднёс к лицу. Пахло ничем.

В памяти вспыхнул запах: тмина, имбиря, жареной муки, манго-чатни. Голос Дадиджи: «Любовь к месту начинается с желудка». Голос Дивьи: «Научись принимать катастрофу как часть жизни».

Он положил кусок обратно. Есть не хотелось.

Снег, который он должен был показать ей, был пока только обещанием. И это обещание уже болело, как выбитый зуб, когда язык всё время к нему тянется.

Самолёт набирал высоту. Индия исчезала под крылом. Европа приближалась. Жизнь делилась на «до» и «после» с ясностью, которая редко бывает в двенадцать лет.

Где-то внизу, в доме с высоким забором, бабушка снова месила тесто, напевая песню про птицу. Дивья лежала на кровати, уткнувшись носом в подушку, и чувствовала вкус сахара на языке. Отец обсуждал с гостями очередной контракт. Никто из них не знал, что самый сильный контракт в её жизни уже заключён — между ней и тем, кто улетает.

Он не был подписан. Не был проговорён. Но от этого становился только крепче.

Когда самолёт прорвал облака и в иллюминаторе показалось бледное, холодное солнце, Артём подумал только одно:

«Когда-нибудь я покажу тебе снег. Если ты ещё захочешь его увидеть».

Он впервые позволил себе не верить собственным словам. И от этого внутри стало пусто. Так пусто, что в эту пустоту легко мог войти кто угодно.

Он этого ещё не знал.

Она — тоже.

Но пролог их общей истории уже был написан. Жарой. Едой. Запахами. И дверью, которая захлопнулась слишком рано.

Глава 1. Возвращение»

Часть 1. Артем. Возвращение в город

Пробка стояла плотная, как бетон. Машины не просто тянулись — они вросли в раскалённый асфальт, дышали жаром и выхлопами. Воздух за лобовым стеклом дрожал так, что линии домов казались кривыми, будто мир кто-то неловко сжал пальцами.

Артём смотрел не туда.

Экран телефона заливал лицо белым светом. В мессенджере мигало: «Welcome to BLR, bro!», «Клиент бешеный, но деньги платит», «Завтра в девять быть в офисе, без опозданий. У нас нет второй попытки». В почте — три письма с пометкой urgent, одно с вложенным Excel на десять тысяч строк. Он листал, сортировал, ставил флаги. Где-то между строками мелькало: «Narayana Biotech», «Raj Group», «pharma deal».

Имя, от которого у него когда-то пересыхало во рту, теперь шло в одной строке с цифрами и сроками. Он отметил это машинально и пролистал дальше. Канал, по которому ему сливали базу клиента, был важнее, чем призрак фамилии.

Машина дёрнулась и остановилась. Водитель — мужчина в рубашке с потными подмышками — выбранился на каннада и ударил по рулю. Слева в сантиметре прижимался автобус, справа рикша отчаянно пыталась пролезть в щель, которой не существовало. Над всем этим гудело, как ульи, переплетение гудков, голосов, уличных торговцев, сирен.

Артём поднял глаза от экрана — не потому, что хотел посмотреть на город. Просто мессенджер на секунду завис, и мозг, лишённый стимуляции, сам вытолкнул взгляд наружу.

Улица Лаваль Роуд. Та же вывеска магазина тканей с облезлыми буквами. Тот же обшарпанный дом с зелёными ставнями. И — там, чуть дальше, почти прижатая к стене высотки — лачуга, сложенная, казалось, из случайных досок и жестяных листов. В тени навеса — ящики с лаймами. Невозможно одинаково круглые, одинаково зелёные.

Со стороны всё изменилось. Появились новые стеклянные фасады, вывеска с кофе to go, где раньше была забегаловка с сомнительным чаем. Но этот угол — не тронут. Лаймы, облупленный синий ящик, старик в белой майке, лениво обмахивающийся газетой.

Картинка ударила, как запах из детства. Мир качнулся на долю секунды, а потом встал на место. Артём коротко выдохнул и опустил взгляд обратно в телефон.

Он не здесь. Он в контракте, который должен закрыть за три месяца. Он — не мальчик в чужой форме, который когда-то стоял у этих лаймов, жуя кислую дольку и смеясь, потому что по-другому было невозможно. Он — внешний консультант немецкой IT-компании, прилетевший оптимизировать цифровую инфраструктуру для фарм-гиганта. Всё. Точка.

Экран отозвался вибрацией. Новое сообщение от координатора проекта, сухой английский:

«Reminder: tomorrow 09:00 a.m. sharp, main conference room, Raj Tower. Don’t be late. Their security guys are paranoid.»

Security. Paranoid. Он хмыкнул. Нормально. Он работал с параноиками последние восемь лет. Бизнес, который сторонится светлых зон закона, всегда любит слово security.

Пот стекал по шее в воротник. Но жар уже не вызывал паники. Мозг автоматически оценивал: выше тридцати пяти, влажность под девяносто, кондиционер в дата-центре должен быть рассчитан минимум на пик в сорок. Внутри, в серверной, будет хорошо. Там всё понятно: температура, нагрузка, риски. Мир, который укладывается в графики.

Машина рывком сдвинулась на метр и снова встала. Водитель обернулся, улыбнулся натянутой вежливой улыбкой:

— Sir, first time in Bangalore? Business trip?

Артём ответил по-английски, автоматически, чуть ленивым тоном:

— Не совсем. Я здесь… уже был. Давно. Now — business, yes.

Водитель оживился — слово business всегда работало как пароль.

— Big company? Raj Group, maybe? They are very big people, sir. Very powerful.

— Something like that, — уклончиво сказал Артём и снова уткнулся в телефон.

Он не хотел говорить «Raj». Язык помнил, как это имя режет изнутри. Даже сейчас, когда фамилия была для него просто строчкой в презентации — «ключевой партнёр, основная точка принятия решения по проекту».

В салоне пахло кондиционерным пластиком, потом и чем-то сладким — водители жевали пан, пряный табак с кардамоном. За стеклом запахи были ещё плотнее: выхлопы, жареный лук, пыль, мокрый мусор, благовония. Вместе — тяжёлый, пряный, липкий коктейль. Жара давила на кожу, но он считал её цифрами.

«Каждое ощущение — шум. Суть — в сигнале», — повторил он про себя любимую формулу.

Сигнал был прост: его сюда прислали не просто так. Немецкая фирма не лезла в такие дыры ради галочки в портфолио. Клиент платил слишком много и слишком охотно. Значит — у клиента были причины очень хорошо спрятать что-то в своих цифрах.

Телефон мигнул и вернулся к жизни. Сообщения посыпались вновь. Внутри всё чуть-чуть сжалось, но это сжатие было не страхом, а привычной концентрацией.

Один чат — с внутренней командой. Немцы, индийцы, пару русских в Берлине. Короткие фразы, аббревиатуры, ссылки. Другой — отдельный канал, отмеченный нейтральным эмодзи. Там не было названий компаний, только коды и проценты. За этот канал ему платили неофициально.

«Нараяна», «Raj», «доступ к сырым данным», «серые поставки».

Он скользнул глазами по сообщениям, отметил ключевое: «Собственник очень хочет контролировать информационные потоки. Не доверяет даже своим службам. Следовательно, возможен двойной контур. Твоя задача — увидеть то, чего тебе не показывают.»

Он убрал телефон, наконец позволил себе посмотреть на город чуть дольше, чем на одну секунду.

Бангалор вырос и потолстел. Там, где раньше торчали разноцветные коробки домов и редкие дерева, теперь стояли стеклянные башни. На перекрёстках висели электронные табло с рекламой IT-конференций и стартапов. Старые афиши фильмов обвисли рядом с неоновыми слоганами «Smart City». Рядом с лачугой с лаймами горела вывеска кофейни с латте и free Wi-Fi.

Он вспомнил, как когда-то ночами они с ней смотрели на эти огни с крыши и спорили, что будет с городом дальше. Она утверждала, что всё это железо и бетон никогда не заменят живой хаос базара. Он говорил, что однажды всё станет одинаковым: стекло, кондиционеры, логотипы. Прошли пятнадцать лет, и, кажется, он оказался ближе к правде. Только радости в этом не было никакой.

Машина, наконец, вырвалась из вязкой пробки и свернула во двор сервисных апартаментов. Забор с колючкой, шлагбаум, охрана в чистой форме, сканер багажника. Законопослушность в отдельно взятом квадрате города.

В холле пахло холодом, полиролью и дешёвым жасмином из автоматического освежителя. Мраморный пол отражал свет, как лёд. Артём на секунду задержал взгляд на этой иллюзии — холод в этом городе всегда был фальшивым, арендованным.

Администратор — гладко причёсанный парень в жилете — забрал паспорт, заулыбался, не поднимая глаз от монитора:

— Welcome, Mr… Petrov. Long stay or short stay?

— Three months. Maybe more, — ответил Артём.

Парень кивнул, отстучал что-то на клавиатуре. В одном из полей мелькнула знакомая фамилия — быстро, но глаз успел выхватить: «Raj Group — corporate account». Ну конечно. Даже здесь.

— You are here with corporate group, sir? Software project? — в голосе администратора мелькнул интерес. Любое «software» в Бангалоре — своего рода благословение.

— Something like that, — повторил Артём. — Just IT.

Администратор сделал ещё одну отметку. Потом, чуть понизив голос, добавил:

— Next week we also have Russian VIP coming. For big event. Father of future groom booked whole floor for guests. Big wedding, sir. Very big. City talking about it.

Русский VIP. Свадьба. Целый этаж. Всё это прозвучало как далёкий шум, лишённый смысла. Россияне здесь всегда были. Туристы, бизнесмены, чиновники. Кто-то вечно женился на дочерях местных богачей или наоборот, свозил сюда своих спутниц из Москвы. Ничего нового.

Где-то на дне сознания что-то кольнуло — сочетание «Russian» и «big event» с «Raj», но отражения не сложились.

— Sounds fun, — вежливо отозвался он, забирая карту-ключ. — Hope it will not be too noisy.

— No, no, sir! — заверил администратор. — VIP floor isolated. For you — very quiet.

Тишина. Изоляция. Он поднялся в лифте на свой этаж, открыл номер. Стандартный набор — кровать, стол, холодильник, маленькое окно с видом на стену соседнего здания. Белые стены, как чистая страница.

Артём поставил чемодан на пол и привычным движением расстегнул. Пара рубашек, минимум вещей. Но на самом дне, под аккуратно сложенными футболками, лежал небольшой серый камень, гладкий, почти овальный.

Он достал его двумя пальцами, подкинул из одной ладони в другую. Камень был холодным. Совсем не по сезону, не по месту. Он всегда был холодным — даже когда его грело июльское солнце над Байкалом.

Камень из страны снега. С того места, где газированный воздух пах лёдом и хвоей, а не выхлопами и пылью. Он тогда, стоя на берегу озера, долго вертел его в руках, выбирая. Мать спрашивала, зачем ему вообще эти камни. Отец отмахнулся: «Геологический атавизм, не обращай внимания».

Он тогда уже не был геологом. Он уже уходил в цифры, но привычка подбирать камни осталась. Этот он хотел кому-то показать. Кому-то конкретному. Сказать: «Вот, смотри. Настоящий лёд, только в камне. Я помню».

Сейчас он смотрел на камень и не видел ничего, кроме фактуры.

«Плотная структура, без трещин. Отличный стресс-шарик», — подумал он цинично.

Пальцы сами сжали холод. Где-то в груди, там, куда он давно не заглядывал, лёгкой иглой кольнуло воспоминание: женский голос в трубке, сквозь треск дождя — «Ты обещал показать мне снег». Ему тогда было двенадцать, ей — десять. Обещать было легко.

Он бросил камень на тумбочку. Тот глухо стукнулся о дерево и замер. Холод вокруг него будто чуть усилился. Артём снял часы, рубашку, прошёл в душ. Вода текла по коже, смывая запах города, но внутри оставалось странное ощущение: словно он не вернулся, а снова взялся за чужой, но знакомый кейс, который должен закрыть быстро и без лишних вопросов.

Телефон завибрировал на столе. Сообщение от координатора всплыло поверх:

«Don’t forget NDA. Tomorrow you meet the inner circle. Be careful what you say. They are hunters.»

Артём улыбнулся уголком губ. Охотники — так называют тех, кто привык покупать людей и информацию так же легко, как акции. Он давно научился не быть добычей. Но странное чувство не уходило: в этот город он вернулся не только как подрядчик. Что-то другое уже смотрело на него из-за стеклянных фасадов и старых лаймов.

Он выключил телефон, лёг на постель и уставился в белый потолок. В воздухе стоял слабый запах кондиционерной прохлады и жасмина. Где-то отдельно, почти на уровне фантомной памяти, ему казалось, что он слышит звук, которого здесь быть не могло — далёкий, тяжёлый плеск тропического дождя по железной крыше. Того самого дождя, под который когда-то оборвалась связь.

Он перевернулся на бок и закрыл глаза. Завтра будет встреча с клиентом. Завтра — цифры, схемы, NDA и чужие деньги. Всё остальное — шум.

Город снаружи жил, как всегда: гудел, шипел, пах, двигался. И где-то в другой части этого же города другая машина в этот момент въезжала в другой, совсем иной мир.

Выйти из самолёта в частном терминале — это не то же самое, что в обычном аэропорту. Там нет очереди у трапа, нет запаха чужого пота, нет криков встречающих с табличками. Здесь — стекло, тишина и мягкий, вылизанный под кондиционеры воздух, пахнущий ничем. Даже жара снаружи кажется абстракцией, пока дверь не распахнётся.

Дивья шла по коридору, глядя вперёд. Не на архитектуру, не на город за стеклом — на прямую линию, по которой её вели.

Ассистент отца, Мехул, держал под мышкой кожаную папку. С папкой он обращался внимательнее, чем с чем бы то ни было. Человеческие тела в его мире были заменяемыми. Документы — нет.

— Дивья-джи, — ровным тоном сообщил он, — я отправил вашему отцу сообщение о посадке. Ваша программа на ближайшие семь дней здесь, — он приподнял папку, — но я продублирую по почте.

Она едва заметно кивнула. Сил на светскую улыбку не было. Да и незачем. Для него она была объектом в расписании. Для объекта улыбка не обязательна.

— Сегодня вечером семейный ужин. Завтра — визит в «Raj Tower», встреча с советом директоров и фотографии для Annual Report. В четверг — фотосессия для Tatler India, — Мехул перечислял пункты, как имена на похоронной речи. — В субботу — первая официальная встреча с семьёй Вираджа-джи. Ваш отец просил подчеркнуть: это важнее всех остальных пунктов вместе взятых.

Фамилия жениха прозвучала как диагноз. Вирадж. Она знала о нём всё — досье было собранно заранее. Образование в Лондоне, своя IT-компания, тесные связи с фармацевтическим бизнесом её семьи. Чистые фотографии в соцсетях, никаких скандалов. Идеальный продукт системы.

— Отлично, — сказала она сухо. — Надеюсь, меня хотя бы покормят между фотосессиями.

Мехул позволил себе короткую, безопасную улыбку.

— Кухня уже готовит ваш любимый bisi bele bath, — сказал он. — Как в детстве.

Она чуть дёрнула уголком губ. Как в детстве. В детстве этот вкус был не частью контракта, а частью жизни. Теперь даже еда превратилась в ещё один инструмент смягчения ударов.

Они прошли через стеклянные двери. Жара ударила сразу, как физический толчок. Внутри терминала ей казалось, что тело забыло, как это — жар тропического воздуха. Но кожа вспомнила мгновенно. Влажность прилипла к волосам, к шее, ткань платья тяжело легла на плечи.

На взлётной полосе уже ждал чёрный внедорожник. Не старый «Амбассадор» с потрескавшимися сиденьями, а новенький, блестящий, с зеркальными стёклами. Внутри — кожаный салон, идеальный климат-контроль и тот же утончённый запах ничто.

Она села, положила рядом сумку. Внутри — паспорт с визами пяти стран, телефон, кошелёк, маленький несессер, пачка салфеток. И тонкая книга в мягкой обложке. Русские буквы на обложке были как рисунок, понятный только ей.

Книга была потрёпанной. Не потому, что она её читала. Потому, что она её носила. В руках не раз вверх-вниз, на границе — «проверка вещей». В Европе, в Москве, в Лондоне, в аэропортах мира. В самолётах. Она открывала её иногда — наугад, цепляла взглядом строку, ощущала, как внутри поднимается нечто, похожее на боль, и закрывала.

Её отец однажды спросил: «Почему ты таскаешь с собой этот мусор на непонятном языке?» Она сказала: «Потому что это красиво». Он ответил: «Красота должна работать на тебя или на бизнес. Если нет — выброси». Она не выбросила.

Сейчас книга лежала в сумке, пока машина мягко выезжала из частного сектора в город. За стеклом по одну сторону начинался тот Бангалор, который ей продают на презентациях: технопарки, аккуратные парки, стеклянные башни. По другую — тот, который никуда не делся: слепые стены, провода, стихийные рынки, коровы, застрявшие посреди дороги и не спешащие уступать дорогу BMW.

— Ваш отец просил напомнить, — ровно сказал Мехул, — на приёме в субботу будут представители прессы. Всё, что вы скажете, будет цитироваться. И всё, чего вы не скажете, будет интерпретироваться.

Она повернула голову, посмотрела на него долгим взглядом.

— То есть, как обычно, я буду изображать, что у меня есть голос, а вы будете контролировать, чтобы его не было слышно, — сказала она.

Он не смутился.

— Вы всё преувеличиваете, Дивья-джи. Ведите себя, как сочтёте нужным, в рамках согласованного сценария.

Она фыркнула и отвернулась к окну.

Город встретил её не радостным «добро пожаловать», а потоком сигналов. Там, где она когда-то убегала с крыши, теперь строили новый офисный центр. Там, где была лавка старика, продававшего сладкий чай в стеклянных стаканах, теперь висела вывеска кофейни. Там, где рынок KR Market взрывался запахами и цветами, теперь торчала навесная парковка, а рынок — как таракан — разползся по боковым улочкам.

Она чувствовала, как где-то внутри поднимается странное чувство — не ностальгия, не радость. Что-то вроде раздражения: город позволил себя перекроить, но оставил шрамы. Старые стены, на которых до сих пор сидели вороньё и дети. Где-то там, в глубине, наверняка ещё был тот гараж с ржавой дверью, на которой они когда-то нацарапали глупое, но очень честное «RAJ = ENEMY». Она знала, что отец приказал её перекрасить. Но болт, которым они царапали, он почему-то забрал и поставил в стеклянную витрину. Как трофей. Как напоминание.

Она пыталась не думать о нём. О мальчике, который стоял рядом, когда металл скрипел под их руками. Мозг выталкивал воспоминание как некорректный файл. Бессмысленно возвращаться к тому, что было оборвано без её спроса.

Машина свернула на аллею, ведущую к дому. Дом не изменился снаружи. Тот же белый фасад, тот же аккуратный сад, только фонтан стал дороже, а мрамор ярче. Внутри, она знала, изменилось почти всё. Мать научилась носить дорогие сари и молчать на приёмах. Бабушки не было уже три года — сердечный приступ, внезапно и быстро. Её маленький домик в глубине сада пустовал. Там больше никто не месил тесто и не напевал старых песен.

Всё, что было живым, стало музейным. Всё, что было её, превратилось в экспонаты семейной легенды.

В холле её встретила не мать — домработница с натянутой улыбкой. Мать появилась позже, спустившись по лестнице в идеально сидящем сари, на котором, как всегда, не было ни одной складки.

— Ты похудела, — сказала она вместо «здравствуй». — Европа тебе идёт.

— А тебе — этот дом, — ответила Дивья. — Вы с ним теперь одно целое.

Мать сделала вид, что не услышала. В этом доме многие вещи игнорировались избирательно.

Слуги взяли чемоданы, отнесли наверх. Дивья поднялась в свою комнату — чистую, отутюженную, стерильную. На полке, за стеклом витрины, действительно стоял ржавый болт, как она и помнила. Рядом — кубки, дипломы, фотографии отца с какими-то министрами.

Она подошла ближе, провела пальцами по стеклу. Болт был маленьким, смешным, но взгляд зацепился за него сильнее, чем за все остальные блестящие регалии.

«Ты хотела стереть его имя, — подумала она, глядя на слово, которого уже не было на железе. — А он сделал из этого сувенир.»

Телефон завибрировал в сумке. Сообщение от отца: «Welcome home. Dinner at 8 p.m. We need to talk about Saturday.» Никаких смайликов. Никаких «скучал» или хотя бы «рад видеть».

Она положила телефон на стол рядом с книгой. Русские буквы на обложке смотрели на неё, как глаза из старой фотографии.

«Ты обещал показать мне снег», — всплыла из ниоткуда фраза. Зло стянуло плечи. Она села на край кровати и уставилась в пол.

В этом доме любовь всегда была слабостью. Слабость — уязвимостью. Уязвимость — рычагом. Отец любил её по-своему — через контроль. Через контракты, подписанные за её спиной. Через жениха, выбранного на тендере выгодных союзов.

Она любила по-другому. Громко, резко, бессмысленно — в детстве. Потом научилась прятать. Теперь любая эмоция проходила внутрь через фильтр цинизма. Не потому, что она его любила. Потому, что иначе выжить было невозможно.

Она поднялась, подошла к окну. С высоты второго этажа было видно небо — в полосах дыма и пыли, разрезанное проводами. Где-то далеко гудел город, тот самый, который помнил её маленькой, в драных джинсах, с пачкой сигарет на крыше. Теперь он готовился к её возвращению как к очередному событию в расписании: «Дочь магната. Будущая жена техно-князя. Ещё один альянс».

Где-то в этом же городе, в другой комнате такого же сервисного апартамента, мужчина с русским паспортом перекатывал в пальцах камень, холодный, как лёд. Они не знали, что разделяют один воздух, одну жару, одну сеть дорог. Но система уже двигала фигурки на своей доске, терпеливо сводя линии.

Артём сидел на кровати, держа ноутбук на коленях. На экране — презентация: логотип немецкой компании, под ним — пунктирные стрелки к логотипу Raj Group. Каждая стрелка — контракт, под каждую — сноска: «ответственность», «сроки», «риски».

В отдельном окне — краткая справка о клиенте. Чисто написанный текст о фармацевтическом гиганте, вкладывающемся в «инновации для здоровья наций». Между строками — то, что интересовало его больше: «скандал с побочными эффектами десять лет назад», «обвинения в подкупе регуляторов», «снятие с повестки за недостатком доказательств».

Фамилия владельца мелькала несколько раз. Она была одновременно слишком знакомой и слишком абстрактной. Он заставил себя смотреть на неё как на имя переменной. Никакой связи. Только проект.

На почту упало новое письмо. От внутреннего отдела безопасности немецкой компании. Сухой английский, ни лишнего слова:

«Не обсуждайте с клиентом структуру наших внутренних резервных каналов. Не упоминайте предыдущие кейсы в Восточной Европе. Клиент считает, что он контролирует все потоки данных. Ваша задача — сделать так, чтобы он продолжал так считать.»

Артём усмехнулся. Его задача, выходит, — не только наладить систему, но и подыграть чужому чувству всемогущества. Играл он давно и умело.

Он откинулся на спину, закрыл ноутбук. В телефоне тухли уведомления. В голове, поверх всего этого шума из цифр и договоров, всплывал странный образ: тропический ливень по железной крыше, голос в трубке, обрыв связи. Он попытался оттолкнуть. В конце концов, память — это тоже транзакция. За каждое возвращение платишь. Наступает момент, когда выгода уже ниже риска.

Он взял камень с тумбочки, сжал, ощущая, как холод втиснулся в кожу. Внутри грудной клетки прохладой отозвалось что-то, что отказывалось умирать. Он сам над этим мысленно усмехнулся:

— Бред, — сказал он вслух.

За окном гудели клаксоны. Где-то совсем рядом завыла сирена. Город жил по своим законам, а он — по своим.

В это же время, в другом конце города, Дивья сидела за длинным, слишком блестящим столом в столовой, где когда-то бабушка кормила её руками. Теперь стол ломился от блюд, которые больше напоминали каталог ресторана, чем еду: продуманная подача, цвет, текстура.

Отец сидел во главе, в безупречном костюме. Разговор шёл о процентных ставках, новых проектах, регуляторных барьерах. Иногда вплеталось слово «свадьба», но тон оставался деловым.

— Вирадж уже согласовал основные условия совместной платформы, — говорил отец, не глядя на неё. — Его IT-компания обеспечит нам прозрачность логистики. Ты понимаешь, что это значит?

«Что у меня жених — живое приложение?» — хотелось сказать ей. Она откусила кусочек paratha, прожевала, запила водой.

— Это значит, что ты опять покупаешь себе сына, — тихо ответила она. — Только в этот раз сразу со всей инфраструктурой.

Он поднял на неё взгляд. Тот самый — холодный, оценивающий. В детстве он этим взглядом прижимал её к стене без рук. Сейчас она выдержала.

— Я покупаю стабильность, — сказал он. — В этом наша разница.

В доме тишина вдруг стала тягучей. Даже приборы ложиться на тарелки стали как-то осторожнее. Мать сделала вид, что поправляет сари, опустив глаза.

В голове Дивьи всплыла другая картинка: ржавый гараж, болт в руке, надпись на железе. Тогда ей казалось, что она кидает вызов отцу. Теперь она понимала, что бросила вызов системе. Система пока выигрывала.

Она доела paratha, отодвинула тарелку.

— В субботу я буду красивой, — сказала она. — Ты получишь идеальные фотографии. Остальное — как получится.

Отец хотел что-то ответить, но не стал. Он прекрасно понимал: она играет. Но он привык выигрывать у всех — даже у собственной дочери, даже ценой её жизни.

Ночь опустилась на город быстро. Воздух не стал прохладнее, только чуть темнее. Свет фар прорезал пыль, неоновые вывески бросали пятна цвета на стены.

В одном из номеров сервисных апартаментов на столе рядом с ноутбуком лежал серый камень, холодный и немой. В комнате особняка на полке за стеклом тускло мерцал ржавый болт под аквариумным светом. Оба предмета были смешными, если смотреть на них с высоты миллиардных договоров. Но именно они держали связку того, что когда-то было живым.

Артём заснул ближе к полуночи, с телефоном в руке. Последняя мысль, прежде чем провалиться в сон, была сухой: «Завтра — первый контакт. Сначала с цифрами. Потом с людьми.»

Дивья долго не могла уснуть. Она лежала на чистых, пахнущих стиральным порошком простынях и слушала, как дом дышит — кондиционеры, холодильники, дежурная охрана у ворот. Где-то далеко, на границе слышимости, ей казалось, звучит старая колыбельная бабушки. Она знала, что это память. Память — роскошь. Роскошь — слабость. Она перевернулась на бок и закрыла глаза.

Они ещё не были в одном зале, ещё не пересеклись взглядом. Но город уже поставил галочки в нужных полях. Немецкая IT-компания. Raj Group. Свадьба века. Русский консультант. Дочь фарм-магната.

Сделка надвигалась. И никто, кроме города, пока не понимал, что главным товаром в этой сделке будут не технологии и не таблетки.

А люди.

Сон был рваный, беспокойный. В нём не было ни дождя, ни крыш, ни города — только ровный, нестерпимый белый шум, как от гигантского вентиляторного зала. И на фоне этого шума — голос. Не громкий, не угрожающий, почти вежливый:

— Ты уверен, что хочешь получить доступ?

Он вздрагивал каждый раз, когда голос повторял это, и каждый раз пытался ответить, но во сне у него не было рта. Только ощущение стягивающейся вокруг груди пустоты, как перед погружением под воду.

Будильник вырвал его из полудрёмы ровно в семь.

Артём открыл глаза сразу, без тяжёлого перехода. Тело было вязким от усталости, но мозг уже щёлкнул, как тумблер, включая рабочий режим. Он сел на край кровати, несколько секунд смотрел в стену напротив, где на светлом пластике медленно ползли тени от жалюзи. За ними уже начинал жить город.

Контрастный душ смыл остатки сна. Вода текла по напряжённым плечам, по позвоночнику, по груди — тело снова становилось инструментом, а не воспоминанием. Чёрная рубашка без складок, приготовленная ещё вечером. Брюки. Часы на запястье — не как украшение, а как синхронизатор. Он привычно сверился с секундной стрелкой, будто подгоняя себя под внешний ритм.

В пустом отельном ресторане пахло кофе, дезинфицирующим раствором и ещё чем-то нейтральным, стерильным, как в бизнес-терминалах аэропортов. Он взял только чёрный кофе и тост. Еда была функцией, не удовольствием.

На планшете уже был открыт итоговый брифинг. Имя «Narayana Biotech» мелькало почти в каждом втором слайде. Исследовательское подразделение Raj Group. Серые блоки диаграмм, графики потоков данных, схемы контуров резервного копирования. Именно там хранились сырые результаты клинических испытаний — тот самый «двойной контур», ради которого его и выдернули из Европы.

Он листал спокойно, без эмоций, как листал сотни подобных документов раньше.

И только на предпоследней странице его взгляд зацепился за строчку, набранную мелким, почти незаметным шрифтом:

Главный научный консультант: Dr. Vikas Raj.

Радж. Брат.

Исчезнувший лет десять назад после какого-то корпоративного скандала, утечки, внутренней войны — разные источники путались в версиях. Человек, которого рынок будто бы стёр.

Интересно.

Непрошенная мысль зашевелилась: а не является ли «оптимизация IT-инфраструктуры» всего лишь прикрытием для войны внутри одного дома? Немцы могли даже не догадываться, что стали пешкой.

Он отогнал эту мысль. Не его уровень. Не его игра. Его задача — обеспечить канал, а не читать между строк.

Машина уже ждала у входа. Водитель, незнакомый, молчаливый, помог убрать ноутбук в чехол. Утренний Бангалор пытался выглядеть деловым — меньше гудков, больше сигналов, больше резких манёвров, больше спешки. Пробки начинали сгущаться ещё на выезде из центральных районов.

— Вы в Raj Tower, сэр? — спросил водитель по-английски, не отрывая взгляда от дороги.

— Да.

— Большая сделка? — в голосе не было любопытства. Только узнавание.

— Работа, — ответил Артём.

Башня выросла внезапно, как чёрная игла, воткнутая в жёлтое небо. Зеркальный фасад отражал город, превращая его в искажённую, дрожащую абстракцию. Это была не архитектура. Это был манифест: стекло, власть, вертикаль.

Внутри лобби дышало холодом кондиционеров и гулкой, стерильной тишиной. Даже шаги по полированному граниту звучали здесь неприлично громко. Люди вокруг были одинаковыми: ноутбуки, бейджи, напряжённые лица.

Первая линия безопасности выглядела почти дружелюбной: паспорт, камера, быстрая сверка.

— Минуту, мистер Петров, — девушка с безупречной улыбкой склонила голову, прикладывая наушник к уху.

Пауза длилась всего секунд пять, но он почувствовал, как в воздухе вокруг него сгущается внимание.

— Вас ожидают. Executive-зона. Лифты направо.

Вторая линия — отдельный лифт. Биометрия. Отпечаток пальца, который, по всей видимости, давно уже находился где-то в их базе. Сканирование сетчатки. Кабина поехала вверх без музыки, без объявления этажей. Только его отражение в полированной стали стен — чуть искажённое, чужое.

Сороковой этаж.

Третья линия — пост без опознавательных знаков. Мужчина в идеальном костюме, ни одного лишнего движения, ни одного жеста приветствия. Глаза, как сканеры.

— Комната переговоров «Х». Прямо и налево.

Коридор был обшит тёмным деревом. На стенах — не картины, а патенты, сертификаты, разрешения, грамоты. История успеха, разложенная как музейное полотно.

Каждый шаг фиксировался. Он ощущал это кожей.

Комната «Х» открылась беззвучно.

Чёрный мрамор стола. Панорамное окно. Трое у стекла.

Первый — мужчина лет пятидесяти, без возраста на лице. Амит. Глава внутренней безопасности. Он не улыбнулся, не протянул руку.

— Мистер Петров. Мы ознакомились с вашим досье. Особенно нас впечатлила работа в Амстердаме… с чувствительными данными.

Вторая — женщина. Молодая. Хищно-острая. Прия. Директор по IT. Она сразу разложила перед ним схему сети, не тратя время на вступления.

— Нам нужна абсолютная непроницаемость. Даже для наших же акционеров. Вы понимаете разницу между прозрачностью и контролем?

Третий сидел в углу. Молчаливый. С планшетом. Он не представился и не поднял головы.

Они говорили о потоках данных, о резервных контурах, о нагрузках. Но слова означали другое. Они обсуждали границы допуска, пределы лояльности, способы стирания следов.

— Вам будет предоставлен временный доступ уровня «Омега», — сказал Амит в конце. — Не злоупотребляйте. Наша система видит всё. Даже то, что не связано напрямую с серверами.

Это была прямая угроза.

— Я здесь, чтобы наладить систему, а не испытывать её, — спокойно ответил Артём.

Уходя, он краем глаза увидел на столе у молчаливого наблюдателя распечатку. Гостевой лист отеля. Его фамилия. И ниже — ещё одна:

Divya Raj.

Сердце сжалось не от чувств. От понимания.

Их знали. Его привели сюда не случайно.

Когда он вышел на улицу, жара ударила сразу, как физический удар. Но внутри стало холоднее, чем в мраморном лобби.

Он понял: его прошлое стало элементом переговоров.

Часть 2. Дивья. Возвращение в клетку

Утро пришло не светом и не звуком будильника.

Оно пришло стуком в дверь.

Тихим, коротким, уверенным. Таким, от которого невозможно отмахнуться, даже если сделать вид, что спишь. В этом доме стук означал не просьбу — сигнал.

Дивья открыла глаза сразу. Сон ушёл мгновенно, будто его вырезали. Несколько секунд она лежала неподвижно, глядя в потолок, где сквозь полупрозрачные шторы проступал уже яркий, индийский день.

— Войдите, — сказала она ровно.

Дверь открылась беззвучно. Мехул. Личный ассистент отца. В руках новая папка, тоньше вчерашней, но от этого не менее тяжёлая.

— Ваш отец просил перенести завтрак на террасу. Он хочет обсудить субботу до встречи с дизайнером.

Он не задавал вопрос. Он передавал расписание.

Дивья медленно села, накинула на плечи халат. Босые ступни коснулись прохладного мрамора. Холод мгновенно поднялся по телу — приятный, острый, как напоминание, что она ещё жива.

На террасе стоял стол, накрытый на одного. Белоснежная скатерть, фарфор, свежие фрукты, мед, серебряный чайник. Отец уже сидел за ноутбуком. Он не поднял глаз, когда она подошла.

— Вирадж будет здесь к шести, — сказал он, не отрываясь от экрана. — Его родители прилетают завтра. Я ожидаю от тебя определённого уровня вовлечённости.

Она налила себе чай.

— Какого именно? Улыбки? Или сразу изображать влюблённость?

Отец поднял взгляд. В его глазах не было гнева. Только усталое раздражение человека, которому мешают работать.

— Я ожидаю понимания. Этот брак — не каприз. Это структурное решение.

Он говорил о ней так, как говорил о заводах, платформах, логистике.

— Компания Вираджа создаёт систему отслеживания цепочек поставок лекарств по всему миру. Мы получаем её в управление. Ключ к управлению — ты.

Он произнёс это спокойно. Как технический факт.

— Поздравляю, — сказала Дивья. — Вы нашли идеальный способ монетизировать свою дочь.

— Я обеспечиваю её будущее!

Голос дрогнул лишь на мгновение. Очень коротко.

— Ты думаешь, мир держится на чувствах? Он держится на связях. На доверии, скреплённом контрактами. Любовь заканчивается. Бизнес — остаётся.

Он снова опустил глаза в экран. Разговор был закрыт.

В этот момент на террасу вышла мать. В руках у неё был поднос с фруктами. Дивья перехватила её взгляд — и впервые за долгое время увидела там не только покорность. Там был страх. И что-то ещё. Предупреждение.

— Я поговорю с Вираджем, — сказала Дивья.

Она сказала это не отцу. Она сказала это матери.

— Умная девочка, — отец не оторвался от экрана.

После этого день перестал быть днём. Он стал репетицией.

Свадебный планировщик. Каталоги тканей. Цветочные композиции. Меню, расписанное по минутам. Каждый её ответ уже существовал заранее.

— Ваш отец одобрил этот вариант.

— Семья Вираджа предпочитает золото.

— Это будет смотреться более статусно.

Примерка превратила её тело в манекен. Золотая парча давила на плечи. Ткань стоила как автомобиль. Вес символизировал цену.

PR-инструктаж был последним. Молодой человек с идеальной улыбкой рассказывал, как отвечать на вопросы о романтике.

— Акцент на инновации, будущее Индии, семейные ценности. Политику не трогать. Личное — только как легенду.

Она кивала. Она умела играть роли.

Переезд в Raj Tower был запланирован как «неформальная фотосессия». Панорамное стекло, офис отца на заднем плане, символ открытости и власти.

Пока фотограф настраивал свет, Дивья прошла к окну. Внизу, у служебного выезда, она увидела знакомый угол. Выгоревшую вывеску лавки с лаймами. Ту самую.

Сердце дёрнулось.

Она обернулась — и в эту же секунду её взгляд столкнулся с другим взглядом. Мужчину в чёрной рубашке вели к противоположному лифту охранники. Уставшее лицо, планшет под мышкой, взгляд направлен внутрь себя.

Мгновение.

Он скользнул по ней, не цепляясь за сари, за вспышки камер, за охрану.

Он смотрел сквозь.

И в этом взгляде было то же самое выжженное одиночество, которое она помнила с крыши. Не он. Не тот мальчик. Но та же пустота.

Фотограф позвал её по имени.

Она отвернулась.

Вечером она закрылась в комнате. Взяла книгу. Пальцы дрожали, когда она открыла её на случайной странице.

Первое знакомое слово ударило, как ток:

«Снег».

Она захлопнула томик и прижала ладони к лицу.

За дверью прошли шаги. Тяжёлые. Уверенные. Отец. Она застыла, как тогда, в детстве, когда нужно было не выдать дыханием страх.

Шаги ушли.

Она медленно подняла голову. В комнате было тихо. Только кондиционер гудел ровно, как дыхание чужой системы.

Она подошла к витрине. За стеклом — ржавый болт. Единственная вещь в доме, не имеющая рыночной стоимости.

Медленно, как будто не решаясь, она открыла браузер.

В поисковую строку она ввела название той самой немецкой IT-компании.

Её палец повис над клавишей Enter.

Пару секунд она просто смотрела на это слово — как будто именно оно откроет не сайт, а дверь, из которой уже тянет дымом.

Она так и не нажала.

Она закрыла ноутбук. Не резко. Медленно. Как закрывают дверь в комнату, из которой уже пахнет опасностью.

Тишина в комнате была не пустой, а наполненной. Она состояла из гула кондиционера, далёкого гудка машины за окном и едва уловимого шороха за дверью. Кто-то всегда находился рядом. Не для помощи. Для наблюдения.

Дивья подошла к окну и раздвинула тяжёлую портьеру. Внизу, в саду, по чётко обозначенным дорожкам, патрулировал охранник с собакой. Не агрессивной, не лающей. Собакой-машиной, которая двигалась беззвучно, а её глаза в темноте отражали свет фонаря двумя зелёными точками. Периметр. Это слово отец любил употреблять не только в отношении заводов.

Она отпустила ткань и повернулась к витрине. Болт лежал за стеклом, как насекомое в янтаре. Ископаемое свидетельство. Её бунт был законсервирован, изучен и помещён на полку. Урок для неё самой: смотри, во что превращается сила, направленная не по каналам системы.

Рука сама потянулась к стеклу. Она не хотела доставать болт. Она хотела ощутить барьер. Холодное, идеально прозрачное стекло. Преграда, которую не разбить, не сломать, не обойти. Её жизнь сейчас была таким же стеклом: всё видно, но ни до чего не дотронешься.

Вернувшись к столу, она взяла книгу. Не открывала. Просто держала в руках, взвешивая её плотность, шершавость обложки. Это был незаконный груз. Контрабанда памяти.

Если бы отец знал, что она не просто хранит этот «мусор», а иногда, в самые отчаянные ночи в Лондоне, заказывала себе чай с лимоном и, закрыв глаза, представляла, что это не лимон, а долька лайма с того самого рыночного ящика, а за окном — не английская морось, а тропический ливень, под который можно спрятать любой разговор… Он бы не понял. Он бы измерил это в единицах риска.

Риск — слабость.

Слабость — угроза.

Она положила книгу обратно.

Рядом с ней лежал телефон — чёрный, тонкий, холодный. Инструмент связи, который на самом деле был инструментом контроля. Каждое её сообщение, каждый запрос проходили через фильтры. У неё был доступ в интернет, но не было доступа к нефильтрованной реальности.

Именно тогда пришло осознание — острое, как лезвие:

чтобы выжить в этой клетке, нужно перестать пытаться вырваться из неё.

Нужно научиться использовать саму клетку.

Её правила.

Её инструменты.

Её слепые зоны.

Её взгляд снова упал на ноутбук.

За час до того, как Артём положил камень на клавиатуру, в серверных Raj Tower произошло незаметное событие.

Скрипт автоматического мониторинга, запущенный службой безопасности Амита, завершил ночной обход. Он сопоставил логи доступа к корпоративному порталу за последние сорок восемь часов. Большинство запросов слились в предсказуемые паттерны: сотрудники, подрядчики, аналитики.

Два запроса, выполненные с разных IP-адресов и под разными учётными записями, были отмечены системой жёлтым флагом — не нарушение, но «совпадение, требующее внимания».

Первый запрос: просмотр списка активных внешних подрядчиков проекта «Феникс».

Учётная запись: d. raj (гостевой доступ с низкими привилегиями).

Время: 22:47.

Второй запрос: глубокая проверка метаданных проекта «Narayana», включая поле «Санкционирующий».

Учётная запись: a.petrov (временный доступ «Омега»).

Время: 23:12.

Алгоритм не знал, что «d. raj» — это дочь владельца, ворочающаяся без сна в своей комнате.

Он не знал, что «a.petrov» — это консультант в номере отеля, сжимающий в руке ледяной камень.

Для системы это были просто две метки, совершившие асинхронные, но тематически связанные запросы к защищённым данным одного конгломерата.

Они ещё не были в одном зале.

Их пока разделяли километры, протокол и десятки наблюдающих глаз.

Но в цифровой глине системы, в её сырых, неосмысленных данных, их цифровые тени уже столкнулись.

Алгоритм записал это совпадение в журнал с низким приоритетом и перешёл к следующей задаче.

На следующее утро отчёт о тысячах таких событий ляжет на стол Амиту.

Он, возможно, даже не заметит эту строчку.

Или заметит.

И тогда жёлтый флаг станет красным.

Пока же это знание принадлежало только бездушной машине.

И городу за окном, который, поглощая миллионы таких совпадений, медленно, неумолимо стягивал невидимые нити в узел.

…Спустя какое-то время она всё-таки снова открыла ноутбук.

На этот раз палец без колебаний нажал Enter.

Экран мигнул, будто задумался, стоит ли пускать её дальше. Потом посыпались ссылки — сухие, корпоративные, безликие. Пресс-релизы. Финансовые отчёты. Партнёрские соглашения. Лица людей в одинаковых костюмах с одинаковыми улыбками.

Она смотрела не на цифры. Она смотрела между строк.

Немецкая компания, аккуратная, как хирургический инструмент. Контракты с фарм-гигантами. Совместные проекты по инфраструктуре данных клинических испытаний. И — совсем недавно — соглашение с Raj Group.

Дата: десять дней назад.

Имя отца стояло под подписью.

Она закрыла ноутбук. Не резко. Медленно. Как закрывают дверь в комнату, из которой уже пахнет опасностью.

В этот момент телефон на тумбочке загорелся мягким холодным светом. Сообщение от Мехула:

«Завтра в 19:00 — приём. Присутствие обязательно. Дресс-код — формальный».

Она долго смотрела на экран.

Потом перевела взгляд на стеклянную витрину, на болт.

Потом — на книгу.

И только потом позволила себе лечь.

Артём не спал почти до рассвета.

Он лежал на спине, глядя в потолок, где тень от шторы напоминала карту незнакомого города. Внутри работала система — не его персональная, а та, в которую он уже был втянут.

Он знал этот режим. Ожидание до включения миссии. Когда ты ещё формально свободен, но свобода уже аннулирована.

Утром он проснулся раньше будильника.

В семь ноль-ноль экран телефона загорелся сам.

Видеовызов.

Немецкий код.

Он принял, даже не меняя выражение лица.

На экране появился Клаус — его куратор. Без улыбки, без предисловий.

— Ты внутри периметра?

— Да.

— Контракт активен.

— Я понял ещё вчера.

Клаус коротко кивнул.

— У тебя есть сорок восемь часов, чтобы полностью слиться с инфраструктурой Raj Group. Дальше пойдёт грязный слой. Туда ты полезешь только после нашего сигнала.

— Что за объект?

Клаус на секунду замялся. Это была плохая пауза.

— Проект «Narayana». Исследовательский центр. Доступы клинических данных. Закрытый контур.

— Данные чего?

— Лекарств.

Артём усмехнулся уголком рта.

— Всегда чего-то очень дорогого.

Клаус посмотрел прямо в камеру.

— Там не только цифры. Там люди. Не привязывайся.

Связь оборвалась.

Артём несколько секунд смотрел на погасший экран. Потом сел, достал из чемодана камень. Положил его на ладонь. Холод мгновенно отдался в мышцы.

— Снег, — тихо сказал он в пустоту.

Вечер начался без заката.

В этом городе свет не уходил — его задавливала тьма неоном.

Raj Tower принимал гостей, как принимает организм — через фильтры.

Дивью одели молча. Волосы уложили молча. Украшения застегнули осторожно, будто она была не человеком, а экспонатом высокой ценности.

Мать стояла в стороне. Она не помогала. Она смотрела.

Когда Дивья застегнула браслет, её пальцы на секунду задержались. Очень коротко. Но мать увидела.

— Дыши ровно, — сказала она тихо. — Ты сильнее, чем он думает.

Это была первая фраза за годы, не продиктованная системой.

В лифте Дивья ехала одна. Зеркальные стены возвращали её взгляд. И он был другим. Не испуганным. Не покорным.

Собранным.

Артём прибыл как «приглашённый специалист». Его бейдж был другого цвета. Его не включали в круг. Его аккуратно держали на орбите.

Зал был залит золотым светом. Музыка звучала как дорогая тишина. Люди говорили не словами — статусами.

Он стоял у колонны. С бокалом воды. Без алкоголя.

И тогда он увидел её.

Не сразу. Сначала увидел движение в центре. Вспышки камер. Пауза в разговоре вокруг. Лёгкое смещение внимания всей системы в одну точку.

Потом — силуэт.

Золотое сари. Прямая спина. Взгляд, в котором не было покоя.

И всё внутри него оборвалось.

Это была она.

Не девочка с крыши.

Не девочка с рынков.

Не девочка с пеплом на лбу.

Это была женщина внутри власти.

Её провели к отцу. Он положил ладонь ей на спину — жест не заботы, а фиксации собственности.

В этот момент она подняла глаза.

Они встретились взглядом.

Мир не взорвался.

Он просто перестал быть шумом.

Они узнали друг друга мгновенно.

И так же мгновенно — не подали вида.

Это было самое тяжёлое движение в их жизни — ничего не сделать.

Вирадж появился позже.

Без шума. Без эффектов. Системно.

Он подошёл к отцу Дивьи. Склонил голову. Потом перевёл взгляд на неё.

— Рад снова видеть вас, — сказал он ровно.

Потом его глаза скользнули по залу.

И на секунду остановились на Артёме.

Ни ревности.

Ни злости.

Только фиксация переменной.

Когда приём подошёл к кульминации, система сделала ход.

Артём вышел на балкон, чтобы вдохнуть воздух. Телефон в кармане завибрировал.

Сообщение. Без подписи.

«Вы проверены».

Он поднял голову.

Изнутри зала за стеклом на него смотрели сразу несколько камер.

В это же время Дивья снова сидела у себя в комнате.

Перед ней — ноутбук. Открытые вкладки. Корпоративный

портал. Подрядчики. И фамилия. Петров. А.С.

Она сверила ещё раз. Ошибка была невозможна.

Она закрыла глаза. Потом открыла снова. И улыбнулась.

По-настоящему. Впервые за много лет. Артём в отеле смотрел в монитор.

Перед ним — расшифровка доступа. Проект: Narayana

Допуск: закрыт даже для «Омеги», санкционирующий: D. Raj. Он

медленно положил камень на клавиатуру.

— Значит, всё-таки ты, — сказал он в пустой номер.

Система работала. Где-то подписывались контракты.

Где-то подбирали свадебные цветы. Где-то переписывались

протоколы шифрования.

А две цифровые метки — «Петров, А.С.» и

«Радж, Дивья» — пересеклись в её глубине. Для машины — обычная

строка данных. Для них — начало войны.

Глава 2. Дом, который душит

Часть 1. Завтрак

Завтрак в доме Раджей начинался в восемь. Всегда в восемь — как деловое совещание, только с фарфором и серебром.

Слуги расставляли тарелки так тихо, будто пытались не тревожить сам воздух. Запах жасмина из внутреннего сада смешивался с ароматами тоста, карри и горячего чая масала. Всё было красиво, ровно и правильно — до такой степени, что правильность становилась удушливой.

Дивья вошла в столовую ровно в 8:00. Ни минутой позже, ни раньше — здесь время было частью дисциплины.

Отец сидел во главе стола — костюм цвета утреннего кофе, поза идеальная, взгляд направлен куда-то поверх тарелок, туда, где у него располагалась собственная сеть решений. Мать — на два стула дальше, в безупречном сари, лица почти не видно: она держалась в той идеальной тени, которую женщинам этой семьи позволяли занимать.

Никто не спрашивал, как она спала. Никто не интересовался её самочувствием. В семье Раджей разговоры были не про чувства — разговоры были про функции.

Отец поднял глаза, когда она села.

— На этой неделе: дизайнер, ювелир, стилист. В субботу — благотворительный вечер. Через две недели — ужин с Сингхами. Я ожидаю, что ты будешь готова.

Тон — сухой, деловой. Тот самый тон, которым он подписывал контракты. Тон, означающий: твои эмоции не имеют веса, твои слова не имеют категории бюджета.

Дивья сделала глоток чая, чтобы выиграть секунду.

— Я хочу работать, — сказала она ровно. — В компании. В аналитике. У меня MBA, и я хочу применять его, а не…

— У тебя уже есть расписание, — перебил он мягко, даже почти ласково. — Оно согласовано на месяц вперёд.

Вот оно — главное оружие этого дома. Не крик. Не давление. Спокойствие. Непоколебимая логика структуры, где всё уже решено.

Дивья поставила чашку.

— Меня не включили в список кандидатов. Хотя я подала заявку.

Отец смотрел на неё так, будто видел не человека, а строку в финансовом отчёте, требующую корректировки.

— Ты не кандидат. Ты — представитель семьи.

«Представитель». Не личность. Не профессионал. Фасад — внешний слой, вызывающий доверие. И страх.

— Папа, мне двадцать шесть. Я могу принести компании реальную пользу.

Он ухмыльнулся уголком губ: не зло, но снисходительно.

— Женщина должна выбирать, куда направить силы. Ты направишь их в брак. Это выгоднее.

— Для кого? — спросила она.

— Для всех, — ответил он без намёка на сомнение.

Мать чуть сжала салфетку. На секунду пальцы побелели — единственная эмоция, на которую она себе позволяла реакцию.

— Вирадж — сильный союз. Его семья контролирует половину полиции. В мире, где склады горят, а инспекторы приходят по заказу конкурентов, нам нужен человек внутри системы. Его влияние — твоя защита.

— Я не люблю его.

— Это неважно, — сказал отец. — Любовь — слабый аргумент в большой игре.

Она усмехнулась тихо.

— Для кого неважно?

— Для мира, — ровно ответил он. — Взрослый мир держится не на любви, а на балансе сил.

Она почувствовала, как внутри всё поднимается — не злость, не обида, а ясное понимание: отец не жестокий. Он — система. Он — логика. Он живёт в реальности, где чувства — ошибка в расчетах.

— У меня диплом, опыт, проекты…

— И всё это — украшение, — мягко сказал он. — Ты красива, умна и воспитана. Но твоя главная роль — быть лицом семьи. Лицо не должно иметь собственных мыслей. Лицо должно вызывать доверие. И уважение. И… здоровый страх.

Он сделал паузу.

— Так мы выживаем.

Тишина опустилась на стол, как скатерть. Тяжёлая, выглаженная, неизбежная.

Мать отвела взгляд. Слишком быстро. Слишком заметно.

Ей было больно это слышать. Дивья это увидела.

Но мать не могла заступиться. Она давно знала цену непослушания.

— Мама? — тихо спросила Дивья. — Ты согласна?

Мать открыла рот… но отец посмотрел на неё — и она закрыла его снова.

И сказала:

— Иногда лучше принять то, что нельзя изменить.

Это был не совет. Это была просьба. О выживании.

Дивья встала.

— Я пойду в сад.

Она почувствовала взгляд отца, когда проходила мимо. Спокойный. Расчётливый.

— Мы выбрали для тебя лучшее, — сказал он тихо. — Ты поймёшь это позже.

Эта фраза резанула сильнее любого окрика.

А затем — ультиматум, произнесённый почти деловым голосом:

— У тебя восемнадцать дней. Чтобы сделать правильный выбор.

Он ушёл.

Мать осталась сидеть — идеально прямая, как статуя, которую забыли оживить.

Тишина снова стала нормальной. Но теперь в ней появилась трещина.

Она вышла в коридор и почувствовала, как воздух здесь меняется. Он был прохладным, очищенным, но не свежим — словно в помещении, где постоянно держат окна закрытыми ради видимости порядка.

Она шла медленно, не думая, куда идёт — её вела интуиция, то самое чувство, которое запрещали, как неэффективную стратегию.

Дом был прекрасен. Белый мрамор, резные колонны, картины в дорогих рамах. Каждый сантиметр — демонстрация благополучия.

И именно поэтому каждый сантиметр — напоминание о статусе. О контроле. О том, что красота здесь — валюта власти.

Она открыла дверь в сад.

Там было солнечно. Тепло. Все идеально подстрижено, ухожено, симметрично.

Красота, доведённая до такой чистоты, что становилась жестокой.

Мать нашла её там, на мраморной скамье.

— Ты не должна была говорить так резво, — сказала она мягко.

— А что я должна? Молчать? Улыбаться? Подписывать свою судьбу чужими руками?

— Ты должна выжить, — сказала мать. — А выживание требует уступок.

Дивья повернулась к ней.

— Что случилось с Викасом?

Пальцы матери дрогнули.

— Он… хотел открыть студию. Сказал, что искусство — это его жизнь. Он пытался выйти из системы. А система… закрыла за ним все двери. Друзья отвернулись. Заказы исчезли. И потом… он исчез.

— Отец сказал, что он уехал.

— Не ищи его, — прошептала мать. — Не спрашивай.

Слёзы выступили на глазах матери, но она сдержала их, как сдерживала себя всю жизнь.

— Дивья… ты умная. Красивая. Сильная. Но в этом доме сила — роскошь. Ты должна быть осторожной. И не повторить его ошибки.

— Значит, мне нужно молчать? Принять всё?

— Иногда покорность — единственный способ остаться живой, — сказала мать.

Эти слова не были трусостью. Это была память. Память о брате. О том, как система уничтожает тех, кто не подходит под её логику.

Вечером Дивья решила проверить границы.

Не бунт. Не побег. Эксперимент.

Она надела лёгкую куртку, взяла ключи. Делала всё размеренно, спокойно — как человек, который хочет проверить, какую роль ему отводят: взрослой женщины или контролируемого имущества.

Она прошла в холл. Охранники у двери выпрямились.

— Я выйду ненадолго, — сказала она.

Слова были простыми. Но воздух после них стал плотнее.

— Приказ, мисс Радж, — сказал один из охранников ровно. — После восьми вы не можете покидать территорию без сопровождения.

— Это новый приказ?

— Да, мисс.

— Чей?

— Дома.

«Дома». Не «отца». Не «семьи». Системы.

— Я выйду на пять минут, — повторила она.

— Вам нельзя, мисс.

Он не грубил. Он не спорил. Он просто был частью архитектуры.

Как мрамор. Как камеры. Как правила.

И в этот момент Дивья впервые увидела дом таким, какой он был.

Не красивым. Не богатым. Не любящим.

Контрольно-пропускным пунктом.

Фортификацией, где она — ценный актив, который нельзя отпускать без приказа.

Она развернулась.

Медленно, спокойно.

Зашла обратно в холл.

Тяжёлая дверь закрылась за ней с глухим щелчком. Не резким, не страшным — просто окончательным.

И воздух внутри показался ей не просто тёплым. Он был использованным. Будто им дышали до неё десятки тех, кто тоже хотел выйти — и не смог.

Она остановилась у лестницы.

Впервые за долгое время она поняла: она не защищена. Она заключена.

И это осознание не испугало её — оно собрало её внутри.

Потому что в семье Раджей нет места свободе. Но есть место выбору.

И она только что сделала первый маленький выбор:

Заметить свою клетку. Увидеть её. И никогда не забывать её форму.

Она стояла у лестницы дольше, чем собиралась. Не потому что не знала, куда идти — наоборот, она знала слишком хорошо. В этом доме маршруты были ограничены, как в дорогом, но строгом отеле: столовая → холл → кабинет отца → сад → комнаты.

И среди всех этих мест не было ни одного, где можно было бы остаться собой.

Иногда ей казалось, что дом дышит вместе с ней. Что стены слегка подаются, когда она делает вдох, и снова сжимаются, когда она выдыхает. Не угрожая — напоминая.

«Ты здесь. Ты внутри. Это — твоя форма.»

Она провела рукой по перилам. Холодный металл был идеально гладким, как будто его полировали каждое утро. Слуги действительно полировали. Но ощущение было не от работы слуг — от того, что здесь не бывает шероховатостей. Ни на вещах. Ни на людях.

Наверху коридор был пуст, но непустые вещи чувствовались ярче, чем люди. Портреты предков — мужчины с жесткими линиями лиц, женщины с глазами, в которых читалась сдержанная боль. Как будто каждое поколение оставляло здесь свою долю несказанного. Каждое — своё предупреждение.

«Не пытайся быть другой в доме, который создан для одинаковых.»

Так смотрели на неё эти лица.

Она остановилась перед портретом прадеда. Он был чем-то похож на отца: та же прямота, та же тихая уверенность. История говорила о нём как об успешном промышленнике. Семейные легенды — как о человеке, который никогда не повышал голоса, но мог одним взглядом заставить отступить любого чиновника.

Сила без движения. Власть без громкости.

Ровно такой была атмосфера дома. Громкость здесь считалась признаком слабости.

Она поймала своё отражение в стекле рамы. Лицо — ровное. Глаза — слишком спокойные. И только одна деталь — чуть дрогнувший уголок губ — выдавала состояние.

Не страх. Не ярость. Предчувствие.

Она продолжила идти.

Комнаты на втором этаже были закрыты — каждая двери акуратно выровнена, каждая створка идеальна, как будто дом следил за симметрией так же, как отец — за репутацией.

Её собственная комната встретила тёплым светом лампы у кровати. Слуги уже были здесь — привели всё в порядок, разложили вещи, развесили сари по оттенкам, приготовили украшения на вечер.

Система обслуживания работала безошибочно. В этом доме всё делалось заранее: ещё до того, как ты подумаешь, тебе уже подготовили место для этой мысли.

Прекрасно. Удобно. Невыносимо.

Она сняла серьги, положила на столик. Тонкие, золотые, с маленьким бериллом. Подарок отца на прошлый день рождения.

Тогда она ещё надеялась, что подарок — знак доверия. Теперь она видела: подарок был знаком контроля.

Голова немного болела — не от ссоры, от тишины. Тишина давала слишком много места мыслям.

Она закрыла глаза и услышала:

«Ты — лицо семьи. Лицо не должно иметь собственных мыслей.»

Лицо. Не человек.

Она медленно опустилась на край кровати, потерла виски. Ей хотелось плакать — но не получалось. Плакать можно, когда чувствуешь боль. Сейчас она чувствовала пустоту, натянутую, как струна.

В дверь тихо постучали.

Она даже не удивилась — никто в этом доме не стучал громко.

— Войдите.

На пороге стояла слуга — девушка лет двадцати, худенькая, с опущенными глазами.

— Мисс Радж, — сказала она тихо. — Господин велел передать расписание на три недели вперёд.

Три недели. Не «пока она думает». Не «пока не решит». РАСПИСАНИЕ.

Словно решение уже принято.

Девушка протянула планшет. Руки её дрожали еле заметно.

Дивья взяла документ. Пальцем пролистала:

— примерка украшений, — тренировка речи перед ужином, — уроки танцев, — встреча с психологом, — благотворительный ужин, — вечер с Сингхами, — ужин с Вираджа и его матерью, — подготовка к помолвке.

Слово «помолвка» было выделено цветом.

Красным.

Как будто это не событие, а маркер опасности.

— Спасибо, — сказала она.

Слуга кивнула и уходила — но перед дверью остановилась. Оглянулась.

— Мисс… если позволите…

Это уже было нарушением правил.

— Да?

Слуга посмотрела в пол.

— Будьте осторожны.

Дивья подняла бровь.

— Почему?

— Потому что… — девушка сжала руки. — В этом доме женщины исчезают не физически. Сначала перестают говорить. Потом думать. Потом… — она сглотнула. — Потом живут так, как будто их никогда не было.

Эти слова были смелее, чем всё, что Дивья слышала за последнее время.

Но слуга добавила, почти шёпотом:

— Я видела такое. С матерью. С сестрой. С… — она осеклась.

И ушла.

Дивья стояла неподвижно.

Слова слуги разошлись по коже мурашками. Редко в этом доме кто-то говорил правду. Ещё реже — правду, которую нельзя спрятать под ковёр.

Она вернулась к кровати, присела, и впервые за день почувствовала… не ярость, не страх, а сопротивление.

Оно не было громким. Не было вспышкой. Оно было тихим, как глубокий вдох перед прыжком.

Она открыла планшет ещё раз. Посмотрела на расписание.

Потом нажала на верхнюю строку — «установка дня».

И выбрала: «ОТКЛОНИТЬ ВСЕ»

Планшет мигнул.

Ошибка. Доступ ограничен.

Она усмехнулась.

Конечно.

Она положила устройство на кровать, встала, подошла к зеркалу.

Посмотрела на себя так внимательно, будто видела впервые.

В отражении была красивая женщина: ухоженная, спокойная, благополучная. Та, которую все видят. Та, которой разрешается быть.

Но между ресницами, в небольшом блеске глаз — что-то другое.

Живое. Упрямое. Опасное.

Форму можно удержать. Мысль — нет.

Она наклонилась ближе к зеркалу.

Шёпотом сказала себе:

— Они хотят лицо. Но у лица есть мозг.

Эта маленькая фраза прозвучала как обещание. Как первая невидимая трещина в фундаменте дома.

Внизу что-то щёлкнуло. Возможно, дверь, возможно, сигнализация. Но Дивья не вздрогнула.

Она уже привыкла к тому, что каждый звук в этом доме — часть наблюдения.

Она села за стол, открыла ноутбук. Сделала вид, что работает — но на самом деле думала. Считала. Сопоставляла.

MBA давал ей инструменты. Жизнь — мотивацию. Отец — объект анализа.

Дом — систему, в которую она встроена.

Но каждая система имеет уязвимость, если смотреть достаточно внимательно.

И она собиралась смотреть.

Очень внимательно.

Впервые за долгое время она чувствовала не только давление, но и интерес.

Не разрушить систему. Нет. Это было бы наивностью.

Но понять её. Найти в ней пустоты. Щели. Невидимые зоны.

Единственным врагом системы является информация.

А единственным её победителем — тот, кто умеет думать вне её правил.

Она поднялась. Бросила последний взгляд на коридор.

И спустилась вниз — не для того, чтобы выйти, а для того, чтобы запомнить каждый угол этого дома, как запоминают карту заключения.

Потому что свобода начинается не с двери.

Свобода начинается с понимания её отсутствия.

И сегодня она впервые это поняла. Она медленно шла по коридору, не спеша и не торопясь — так, как ходят не для того, чтобы куда-то прийти, а чтобы ощутить пространство. Дом казался чуть более живым, чем полчаса назад. Или, возможно, это ожила она сама — и теперь чувствовала его иначе.

Лестница вела вниз к холлу. Пол — белый мрамор, гладкий, тяжёлый. Под каблуками звук был мягким, будто проглушённым — как будто дом не любил громких шагов и умел их гасить заранее.

Она опиралась рукой на перила. Металл был холодным, но в этом холоде было что-то утешающее: по крайней мере, металл не притворялся.

По пути она заметила слугу, который протирал стеклянную витрину с серебром. Он делал это медленно, тщательно, как будто от этого зависела его жизнь. Может быть — зависела.

Он увидел её — и сразу отвёл взгляд. Слишком быстро. Слишком резко.

В этом было что-то знакомое. Так же отворачивались глаза одноклассников, когда учитель заходил в кабинет: из уважения, которое было страхом.

— Доброе утро, мисс, — пробормотал слуга.

— Доброе утро, Раджив.

Он замер, едва заметно удивившись, что она помнит его имя. Но через секунду снова опустил голову, будто память — непозволительная роскошь.

— Вам что-то нужно? — спросил он тихо.

— Нет. Просто иду.

Он кивнул, но она почувствовала — за этой тишиной скрывается больше. Когда люди боятся даже собственных слов, это значит одно: в доме не принято говорить. Принято подчиняться.

Она вышла на второй балкон — небольшой, но с идеальным видом на сад. Солнце поднималось над крышами соседних вилл, и свет падал ровно на линию бассейна, превращая воду в голубое стекло.

Красиво. Бесконечно, болезненно красиво.

И именно поэтому — тоскливо.

Красота без свободы пахнет не жасмином. Она пахнет золотой клеткой.

Она прислонилась к перилам. Сад внизу жил своей жизнью: садовники поливали клумбы, охранники обходили периметр. Каждый в своём костюме, в своей роли, в своей маленькой клетке.

Она вдруг поняла: здесь нет человека, который бы жил просто потому что живётся. Всё — цель. Всё — функция. Всё — расписание.

Внизу прозвенел телефон охранника. Он отошёл к углу, чтобы ответить.

Дивья уловила несколько фраз:

— Да, сэр… — Нет, сэр, госпожа не выходила… — Да, я понимаю… — Конечно, сэр. Мы наблюдаем.

«Мы наблюдаем.»

Не «мы охраняем». Не «мы помогаем». А наблюдаем.

Она почувствовала, как под ложечкой становится холодно. Но это был не страх. Это было узнавание. Мир отца был не жёстким — он был тотальным.

Её телефон в кармане коротко вибрировал.

Сообщение. Она достала его. Открыла.

Вирадж: «Доброе утро. Сегодня мы с матерью выбираем цвет тканей для свадьбы. Мама говорит, тебе подойдёт бордо. Подтверди?»

Без приветствия. Без вопросительного знака. Без сомнения в том, что это — факт, который она должна подписать.

Она смотрела на экран несколько секунд. Слова были мягкими. Но смысл — твёрдым.

Церемонии уже готовятся. Её участие в этих приготовлениях — не нужно. Её присутствие — формальность.

Её жизнь — тоже.

Она вздохнула и закрыла телефон. Не ответила. Ответ означал бы согласие, а молчание — тоже согласие. В этом доме даже отсутствие действий работает на систему.

Она развернулась, вошла обратно в коридор и остановилась у одного окна. Отсюда был виден край гаража. Почти никто сюда не смотрел — зона хозяйственная, малоинтересная.

Но для неё это место было особенным. Там когда-то играл Викас. Там он рисовал на дверях свои смешные граффити. Там он говорил, что дом слишком красив, чтобы быть настоящим.

В последнюю неделю перед исчезновением он подолгу сидел в гараже и рисовал. Она тогда думала, что он просто переживает очередной творческий кризис.

Теперь она понимала: он пытался найти место, где можно было дышать.

Она закрыла глаза, вспоминая его смех. Он был мягким, как будто он смеялся только половиной голоса — чтобы не потревожить их мать. И чтобы не привлечь внимание отца.

«Он был слишком добрым, — подумала она. — Система не любит добрых. Она любит удобных.»

Когда она открыла глаза, в зеркальном отражении стекла увидела своё лицо. Те же черты, что у матери. Та же линия подбородка, что у отца. И глаза — Викаса.

Глаза, которые не умели молчать. Даже когда рот молчит годами.

Она подошла к двери своей комнаты, открыла шкаф. Перебирала вещи — роскошные сари, платья на приёмы, украшения. Всё подобрано стилистом, всё безупречно.

И ни одной вещи, которую выбрала бы она сама.

Она сняла одно из платьев — лёгкое, кремовое, с золотой вышивкой — и повесила его на вешалку перед собой. Посмотрела.

Красиво. Но она не видела в нём себя. Она видела ожидание. Ожидание быть красивой, спокойной, безмятежной.

Она медленно погладила ткань. Эта гладкость была как тишина за завтраком: безукоризненная, но не её.

Сзади снова раздался звук — тихий, короткий, ритмичный. Сообщение на планшете. Она обернулась.

Экран мигнул, и появилось уведомление от секретаря отца:

«Подтвердите участие в фотосессии для журнала «Families of Karnataka’. Тема: «Сильные мужчины и их вдохновляющие жёны/дочери». Дата: согласована.»

Она выдохнула.

Смех поднялся где-то внутри, но не вышел наружу. Смех был бы слабостью. А слабость — роскошью.

Она подошла к зеркалу снова. Посмотрела прямо в глаза своему отражению.

— Я ещё здесь, — сказала она тихо. — И пока я здесь… вы не выиграли.

Это был не вызов. И не обещание. Это было констатацией факта, факта, который давал ей больше силы, чем любые слова отца.

Дивья провела рукой по волосам, убрала выбившуюся прядь, и в этот момент услышала:

— Мисс? — голос слуги снова за дверью, осторожный, как шаг по стеклу. — Всё в порядке?

Ей захотелось сказать: «Нет.» Хотелось сказать: «Я тонy в тишине, которая давит как океан.» Хотелось спросить: «Сколько ещё женщин ты видел, которых дом проглотил молча?»

Но она сказала:

— Да. Всё хорошо.

Потому что в этом доме настоящие слова произносят в одиночестве.

Слуга ушёл, оставив её снова в тишине — но эта тишина уже не была такой, как утром. Она была… наполненной. Живой. Движущейся.

Потому что осознание — это первый шаг к свободе.

Она подошла к окну, отодвинула тяжёлую штору. Сад утопал в золотом свете. На ветвях сидела птица — маленькая, яркая. Она смотрела на дом так, будто знала, что ей отсюда улететь можно в любую секунду.

А Дивья — нет.

Но это сравнение почему-то вызвало у неё не боль, а внезапную внутреннюю улыбку.

Птицы не знают о клетках. А люди — знают.

И раз она знает, значит… клетка уже дала трещину.

Она опустила штору. Сделала глубокий вдох.

— Хорошо. Тогда я тоже начну смотреть.

Это был первый шёпот будущей войны. Не громкой. Не быстрой. Но войны за себя.

Она вышла из комнаты. Закрыла дверь. И впервые за долгое время шла не как дочь, не как лицо семьи.

А как человек, который знает: выживание — это не покорность.

Выживание — это наблюдение. Чтение. Оценка. И тихое решение, сделанное внутри.

И это решение у неё уже было.

Часть 2. Мятеж в тишине

Утро прошло в попытках отвлечься. Дивья пыталась работать — открывала таблицы, графики, заметки своих университетских проектов. Но каждое число, каждая формула выглядели как пустые оболочки. Мозг работал — сердце нет.

Дом шумел по-своему: где-то гремела посуда, где-то шёлестели сари, кто-то проходил по коридору слишком быстро, кто-то — слишком тихо.

Дом всегда жил так, будто в нём есть две жизни: одна — официальная, на виду, другая — между строк, между шагов, между вдохов.

Дивья поймала себя на том, что прислушивается к звукам. Это было странно — раньше звуки были фоном. Теперь каждый казался сигналом.

Через час пришло сообщение от секретаря:

«Госпожа Радж, в 12:00 к вам приедет стилист. Подготовка к вечеру.»

Вот и началось.

Слово «подготовка» в этом доме означало не «помощь», а «корректировка». Коррекция формы, выражения, образа. Жизни.

Она долго смотрела на сообщение, будто оно могло само растолковать, кто она теперь — человек или проект.

В 11:58 дверь её комнаты открылась без стука. Конечно — здесь никто не стучал, если входил по указанию отца.

— Мисс Дивья? — голос был высокий, натренированный, как у телеведущих. — Я Аша, ваш стилист на ближайшие недели.

В комнату вошла женщина в идеально выглаженном костюме, с планшетом и рулеткой, которой обычно пользуются портные. За ней — двое ассистентов с чемоданами.

— Мы сегодня примерим несколько силуэтов, — сказала Аша так, будто речь шла о строительных конструкциях. — У господина Раджа есть предпочтения.

Вот это было ново. У отца всегда были предпочтения — в бизнесе, в партнёрах, в поведении. Но теперь — и в её теле.

— Какие? — спросила Дивья, хотя заранее знала, что ответ ей не понравится.

— Минимум кожи, максимум структуры. Чтобы внушать доверие и статус, но без излишней мягкости.

То есть — «не женственной». То есть — «удобной».

Аша провела ладонью по ряду платьев в её шкафу.

— Всё это — слишком личное. Нам нужно собрать образ, который будет… универсальным. Чтобы каждая женщина в штате хотела быть вами, а каждый мужчина — уважал.

Дивья чуть улыбнулась.

— Уважал? За что?

Стилист не поняла сарказма.

— За правильный образ, мисс. Вы же будущая Радж-Сингх. Образ создаёт статус. Статус создаёт власть.

«Власть создаёт клетку», — подумала она, но вслух не сказала.

Её поставили на центр комнаты. С неё сняли украшения. На неё примеряли одно платье за другим — тёмно-синее, изумрудное, бордо, золото.

Материя холодила кожу. Ассистенты говорили шёпотом, словно обсуждали технический объект.

Аша крепила серьги, браслеты, подвешивала цепочки так, будто её шея — витрина. Потом подняла волосы вверх — одним движением, уверенным, привычным, почти деловым.

— Так лучше, — сказала она. — Видно линию шеи. Сильная линия — сильная женщина.

Дивья посмотрела в зеркало.

Она увидела отражение. Красивое. Дорогой журнал бы одобрил.

Но это была не она. Это была конструкция.

— Мисс, — продолжила Аша, — вечером будет небольшой ужин. Госпожа Сингх хочет познакомиться ближе.

Дивья обернулась.

Имя прозвучало как команда.

— Сегодня?

— Конечно. Это важно. Она хочет убедиться, что вы понимаете ответственность предстоящего союза.

«Ответственность» — в их языке означало «послушание».

— И господин Вирадж тоже будет? — спросила она.

— Да. Он уже подтвердил. Очень волнуется.

«Волнуется»? Она хмыкнула.

Вирадж не умел волноваться. Он умел только контролировать.

В 17:00 дом стал другим. Не физически — энергетически.

Когда приезжали гости уровня Сингхов, дом переходил в режим парадности: шторы открывали, воду в фонтане включали, служанкам меняли украшения, охрана удваивалась.

Дивья наблюдала из окна своей комнаты, как всё превращается в театр.

На площадке перед домом стояли две охранные машины. У ворот суетились двое сотрудников безопасности. Слуги расставляли лотосы в вазах у лестницы.

Она видела, как мать нервно поправляет сари. Как отец отдаёт короткие распоряжения. Как дом снова становится витриной — не семейной, а политической.

Появился резкий, пронзительный звук — мигнул свет, камеры повернулись, две машины въехали на территорию.

Первыми вышли охранники — проверили периметр, двери, площадку. Только потом — она.

Мать Вираджа. Госпожа Сингх.

Женщина, которая умела входить так, будто ступает по красной дорожке даже ночью, даже одна, даже если никто не смотрит.

Сари бордового цвета стекало по ступеням, как вино по стеклу. Украшения звенели тихо, дорого, уверенно.

За ней вышел Вирадж. Высокий. Спокойный. В костюме, который стоил, вероятно, столько, сколько маленький дом в соседнем квартале.

Он увидел Дивью взглянул вверх к окнам — и улыбнулся.

Улыбка была красивая. Безупречная. Как у человека, который привык, что мир ему отвечает тем же.

Дивья отошла от окна.

Ей не хотелось, чтобы он видел, что она смотрит.

Лёгкие снова стали тесными.

— Дивья? — голос матери. — Они уже здесь.

Она обернулась.

Мать стояла в дверях, тонкая, как тень на стене.

— Ты готова?

Готова. Слово, в котором нет ни одного оттенка свободы.

Она кивнула.

Мать подошла ближе, поправила волосы дочери — нежно, бережно, но руки её дрожали.

— Помни: здесь важны не только слова. Здесь важны паузы. Взгляд. Наклон головы. Ты должна быть мягкой — но не слабой. Спокойной — но не холодной. Улыбаться — но не слишком широко…

— Мама, — тихо сказала Дивья. — Я не презентация.

Мать посмотрела ей в глаза. И на секунду в её взгляде мелькнуло что-то похожее на отчаяние.

— Дорогая… в этом доме — все презентации.

Они спустились вниз. Слуги распахнули двери.

Госпожа Сингх повернулась к ней. Улыбнулась — медленно, оценивающе.

— Ах, вот она, — сказала она. — Наша будущая дочь.

Эти слова прозвучали не как радость. Как факт. Как метка.

Вирадж подошёл ближе.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он. — Это платье тебе очень идёт.

Она слегка кивнула — не потому что хотела, а потому что так учили.

Он взял её руку — уверенно, как будто она уже принадлежит ему.

Маленькое, короткое прикосновение. Пальцы холодные. Не от погоды — от контроля.

Она почувствовала, как внутри поднимается сопротивление. Тихое. Упрямое.

— Пойдём? — спросил он.

Она кивнула, но в груди что-то щёлкнуло — тот же звук, что в двери закрытой клетки.

Столовая была освещена мягким золотым светом. На столе — хрусталь, серебро, тонкие бокалы. Повсюду — ощущение денег, власти, демонстрации силы.

Госпожа Сингх села во главе стола, будто это её дом. Отец — напротив. Мать — справа. Дивья и Вирадж — по центру.

— Мы так рады, что наконец познакомились ближе, — начала госпожа Сингх.

«Мы» — в этой семье означало «Я».

— Ваши родители много рассказывали о вас. Особенно о ваших успехах, — добавила она, глядя на Дивью так внимательно, будто оценивала товарний ряд.

— Благодарю, — ровно сказала Дивья.

— MBA в Лондоне — это впечатляет. Но… — госпожа Сингх наклонила голову, — надеюсь, вы понимаете, что после свадьбы темп жизни будет другим. Не таким… напряжённым.

«Напряжённым» = профессиональным. «Другим» = ограниченным.

— Конечно, — сказала Дивья. — Семья — это ответственность.

Слова были правильные. А вот взгляд — нет. Сингх это заметила.

— У вас сильный характер, — сказала она. — Это хорошо. Но иногда… женщина должна быть мягче, чтобы мужчина мог быть сильнее.

Это прозвучало как урок.

Вирадж улыбнулся.

— Мы отлично дополняем друг друга, — сказал он, сжимая пальцы Дивьи под столом.

Она не дрогнула. Но внутри что-то холодное прошлось по коже.

И именно в этот момент — когда стол гудел от светских реплик, мать Сингх рассказывала о благотворительности, отец говорил о новых партнёрствах, а Вирадж держал её руку так, будто проверял пульс, — она услышала звук.

Окно на террасе открыли. Прошёл лёгкий ветер. И с ним — шум со двора.

Голос. Мужской. Непривычный этому дому.

— Простите, я ищу мистера Раджа… Я водитель привёз документы…

Голос был тихим, но знакомым. Чертовски знакомым.

Так знакомым, что сердце пропустило удар.

А потом — ещё один.

Она повернула голову — почти незаметно. На террасе стоял мужчина.

Свет падал так, что она видела только силуэт — высокий, в темной рубашке, усталый, но в осанке была та самая мягкая прямота, которую она помнила очень давно.

Призрак. Воспоминание. Нет — человек.

Артём.

Он не увидел её. Он говорил со слугой, чуть нахмурив брови, как делал в детстве, когда не понимал акцента.

У неё перехватило горло. Как будто весь дом, вся его тяжесть, всё давление — на секунду перестали существовать.

Он здесь. Он настоящий. И он стоит в доме, где она давно перестала быть собой.

Мать Сингх продолжала говорить. Отец продолжал поддерживать светский разговор. Вирадж всё ещё держал её руку.

А мир в этот момент — разделился.

На «до». И «после». Он стоял в проходе, чуть поодаль от света, и всё равно она узнала его. Даже если бы лицо скрывала тень, было бы достаточно того, как он держится: как будто готов развернуться и уйти в любую секунду, но в то же время — не прячется.

Она почувствовала, как пальцы Вираджа сильнее сжали её руку под столом.

— Всё в порядке? — вполголоса спросил он, наклонившись ближе. — Ты побледнела.

— Всё нормально, — ответила она автоматически.

Ни один мускул на её лице не дрогнул. Тренировки в этом доме были не только по этикету — по самообладанию тоже.

Слуга на террасе что-то объяснял на каннада, Артём кивал, но иногда всё-таки сбивался на английский:

— …documents from the warehouse… yes, I can wait here… no problem…

Госпожа Сингх продолжала говорить:

— …мы думаем расширять сеть благотворительных фондов. Мир должен видеть, как наши семьи заботятся о городе. Люди… любят истории о сильных мужчинах и женщине рядом, которая даёт им опору…

Эта фраза прошла мимо сознания Дивьи. Она слышала не слова — звук того, как Артём ставит ударения, слегка не так, как местные. Ухо узнаёт раньше, чем мозг успевает запретить.

Отец повернул голову в сторону террасы.

— Кто там? — спросил он, не повышая голоса.

Слуга сразу выпрямился.

— Водитель, сэр. Привёз документы. Я сказал ему подождать внизу.

— Пусть оставит у приёмной, — сказал отец. — И уезжает. Сегодня дом занят.

«Дом занят.» Не «мы». Не «у нас гости». Дом как отдельный организм, который иногда отталкивает тех, кто сюда не вписан.

Артём кивнул, что-то ответил и исчез из поля зрения.

На секунду ей показалось, что он всё-таки задержал взгляд — не на ней, а на общем плане комнаты. Как человек, который оценивает пространство, запоминает дверь, окна, лестницу. Это всегда было в нём: он запоминал маршруты быстрее всех.

— Дивья? — голос госпожи Сингх вернул её за стол. — Вы задумались.

Она подняла глаза, мягко улыбнулась, как её учили.

— Просто думаю о том, что вы сказали. О благотворительности.

— И что же? — заинтересованно спросила Сингх.

— Что люди любят не только истории о сильных мужчинах, — сказала Дивья. — Им ещё нужны истории о женщинах, которые выжили рядом с ними.

Отец чуть двинул бровью — едва заметно, но она это увидела. Госпожа Сингх коротко рассмеялась:

— О да. Вы будете интересной фигурой в нашем кругу.

«Фигурой.» Не человеком.

Ужин тянулся долго. Слишком много тостов, слишком много намёков, слишком много фраз, в которых «союз» звучал чаще, чем «семья».

В какой-то момент разговор перешёл на безопасность.

— Сейчас такие времена, — говорила госпожа Сингх, — нужны люди, которым можно доверять. Водители, охрана, курьеры… Слышала, у вас новый подрядчик по логистике?

— Да, — кивнул отец. — Русский парень. Говорит на местных языках, быстро ориентируется, не задаёт лишних вопросов. Пока меня устраивает.

Это прозвучало как удар.

«Русский парень.»

Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Но видимый мир продолжал играть свою роль: она улыбалась, кивала, поднимала бокал, опускала взгляд, задавала вежливые вопросы.

Внутри — кто-то открыл старую дверь.

Ту самую, за которой до этого хранились: запах манго, жар от крыш, голос, читающий Есенина с смешным акцентом, пепел на лбу, надпись на ржавой двери.

«RAJ = ENEMY. A + D.»

Она сжала ладонь под столом, ногтями впиваясь в кожу. Боль помогала удержаться в настоящем.

— Ты в порядке? — снова шепнул Вирадж. — Хочешь выйти на минуту?

Она подняла на него глаза.

— Нет, — сказала она спокойно. — Я прекрасно.

Каждое слово — как маленькая, аккуратная ложь, которую здесь считали хорошим воспитанием.

Когда ужин закончился, все поднялись. Госпожа Сингх обняла её так, как обнимают человека, с которым уже подписали контракт.

— Я вижу, ты сильная, — прошептала она почти ласково. — Это хорошо. Но помни: иногда сила женщины в том, чтобы вовремя смолчать.

Мать стояла чуть в стороне, смотрела на них и почти незаметно сжимала платок. Отец обменивался завершающими фразами с Сингх — цифры, сроки, перспективы.

Вирадж наклонился к уху Дивьи:

— Завтра могу забрать тебя в офис. Покажу, где буду работать после свадьбы.

— Ты уверен, что мне туда разрешат? — спросила она.

Он усмехнулся.

— Я уверен, что после свадьбы ты будешь делать то, что захочешь. В пределах разумного, конечно.

«В пределах, которые ты обозначишь», — подумала она, но вслух ничего не сказала.

Машины увезли гостей. Свет в парадной зоне приглушили. Охрана вернулась к обычному ритму.

Дом расслабился — но ненамного. Как человек, который снял галстук, но не костюм.

Вечернее платье оказалось тяжелее, чем выглядело. Вернувшись в комнату, Дивья почувствовала, как больно плечам и шее. Она расстегнула застёжку, позволила ткани соскользнуть на пол. Ощущение было такое, будто она сбросила не платье, а чью-то руку со своей шеи.

Она сидела на краю кровати в простой хлопковой пижаме и смотрела на свои босые ноги. Ногти на пальцах ног были идеально накрашены — это сделали утром, «чтобы вечером всё было готово».

Иногда ей казалось, что её тело давно разложили по графику: время для ухода, время для макияжа, время для сидения прямо, время для улыбки.

Телефон снова коротко завибрировал. Она взяла его с неохотой.

Сообщение от неизвестного номера:

«Не уверен, тот ли это номер. Если да — привет. Не думал, что снова окажусь в этом доме. А.»

Мир на секунду сузился до четырёх строчек текста.

Она перечитала их несколько раз. Пальцы стали ледяными.

Номер незнакомый, но буква в конце — слишком узнаваемая. «А.»

Он узнал её номер? Или сохранил со старых времён, а потом как-то восстановил? Или спросил у кого-то из старых знакомых?

Она не знала.

Но знала другое: никто в этом доме не пишет ей так. Коротко. Просто. Без титулов, без «мисс», без «моя дочь», без «будущая невеста».

Просто: «привет».

Сердце стукнуло слишком сильно.

Она поставила телефон на тумбочку, встала, подошла к окну. Открыла его — чуть-чуть, ровно настежь, чтобы впустить шум улицы.

Издалека доносился гул города: мотоциклы, голоса, лай собак, чей-то смех. Жизнь снаружи была неряшливой, шумной, неправильной. И от этого — настоящей.

Она закрыла глаза.

«Не думал, что снова окажусь в этом доме.»

Мысль была резкой, как холодная вода.

Она вспомнила, как в детстве они сидели на крыше гаража. Он говорил, что однажды вернётся «с другой стороны» — не как ребёнок гостей, а как человек, который знает этот город по-настоящему.

Тогда ей казалось, что это просто слова. Теперь — нет.

Она взяла телефон обратно.

Пальцы сами набрали ответ. Очень короткий:

«Это он. Ты… давно в Бангалоре?»

Она долго смотрела на текст, прежде чем нажать «отправить».

Секунда. Две. Пять.

Ответ пришёл быстро.

«Пару месяцев. Работаю. Сегодня узнал, чей это дом. Сюрприз.»

Слово «сюрприз» заставило её улыбнуться — не той официальной улыбкой, которой она сегодня обслуживала вечер, а настоящей, кривой, живой.

Она представила, как он стоял на террасе, смотрел на роскошную гостиную и пытался совместить её с теми школьными обедами, с их грязным рынком, с его общежитием.

Этот дом не умел быть «просто домом» для тех, кто не родился внутри.

Она написала:

«Ты водитель?»

Пауза была чуть дольше.

«Иногда. Иногда курьер. Иногда тот, кого зовут, когда надо разгребать чужой бардак. Нормально. Мне нравится двигаться.»

«Мне нравится двигаться.» Удар по её сегодняшнему дню, где каждый шаг был заранее расписан.

Она хотела написать: «Мне некуда двигаться». Но не написала.

Вместо этого:

«Тебя видели за столом. Мой отец говорил о „русском парне, который не задаёт лишних вопросов“.»

Ответ:

«Ок. Буду задавать только нужные :) Не буду писать, если это опасно. Просто… Рад, что ты есть. Думал, что всё это мне приснилось.»

Она смотрела на экран и думала: в этом доме никто никогда не говорит ей «рад, что ты есть».

Ей говорят: «гордимся тобой», «рассчитываем на тебя», «ожидаем правильного поведения».

Но не: «рад, что ты есть».

И от этого одна короткая строчка вдруг стала опаснее всех ультиматумов отца. Потому что напоминала: она — не только функция. Она — человек, который для кого-то просто есть.

Телефон тихо лег на ладонь. Плечи расслабились.

На секунду.

А потом вернулся дом — с его потолками, коридорами, камерами.

И мысль: если он здесь работает, система рано или поздно заметит, что между ними что-то есть. Система не любит связей, которые она не планировала сама.

Она медленно легла на кровать, не включая верхний свет. Смотрела в потолок.

В голове перемешались: рука Вираджа на её пальцах, взгляд госпожи Сингх, голос отца, шёпот матери, и короткое «привет» от того, кто помнил её не как «лицо семьи», а как девочку в форму, которая ела манго руками.

Она впервые за день позволила себе одну роскошь.

Закрыла глаза — не чтобы уснуть, а чтобы представить.

Не свадьбу. Не помолвку. Не фотосессию для журнала.

А то, как выглядит мир, в котором она решает сама.

Ей ещё не хватало смелости назвать это «побегом».

Но где-то внутри уже появилось слово, которое она боялась произносить вслух:

«Выход.»

Она ещё долго лежала в темноте. Иногда телефон тихо вибрировал — короткие сообщения от А., которые она не успевала читать, потому что ловила себя на странном ощущении:

впервые за много лет ей не было страшно думать о будущем.

Не спокойно — нет. Но и не страшно.

Страх — это когда тебя загоняют в угол. А сейчас она вдруг почувствовала: угол — не тупиковый, если в стене есть хоть одна трещина.

Дом стихал. Шаги слуг исчезали. Садовые лампы погружали двор в мягкое золотое сияние. Где-то вдали ещё слышались машины — город продолжал жить своей жизнью, в которой она не участвовала.

Она подошла к окну. Села на подоконник, поджав ноги, опустив голову к стеклу.

В детстве она сидела так же — на крыше гаража. Теперь — окно. Тот же жест, другое место.

Телефон снова загорелся.

Сообщение от А.:

«Если ты когда-нибудь выберешься отсюда — просто скажи. Я умею находить выходы.»

Она не ответила. Пальцы зависли над экраном, но так ничего и не написали. Она боялась не последствий. Она боялась — что ответит слишком честно.

На следующее утро её разбудил стук. Не сильный, но настойчивый.

Она резко села. В комнате было ещё полутемно.

— Дивья? — голос матери. — Ты не спишь?

Она открыла дверь. Мать стояла в ночной рубашке, волосы собраны небрежно, под глазами — тени, которых не скрывал даже мягкий утренний свет.

— Что-то случилось? — спросила Дивья.

Мать прошла в комнату, закрыла дверь.

— Я услышала… — она замялась. — Я услышала, что вчера кто-то был в доме. Кого-то приводили из работников.

Дивья почувствовала, как внутри сжалось всё. Обычно мать была осторожна. Она не задавала вопросов, не искала причин. Она соглашалась.

Но сейчас — говорила.

— Это был водитель, — сказала Дивья максимально спокойно. — Просто доставили документы.

Мать посмотрела на неё долго, слишком долго.

— Нет, — сказала она тихо. — Не просто.

Она сделала шаг ближе.

— Я видела, как ты выглядела за столом. Ты не слушала разговор. Ты смотрела туда, где никого не было видно.

Дивья отвернулась.

— Ты ошиблась.

Мать покачала головой.

— Я знаю этот взгляд. Так смотрела я, когда впервые увидела твоего отца. И так — когда поняла, что ошиблась.

Дивья подняла глаза.

Взгляд матери был болезненно ясным.

— Скажи мне одно, — прошептала она. — Этот человек… он опасен для тебя?

Дивья медленно вдохнула.

И впервые в жизни сказала матери почти правду:

— Опасен — если останется рядом.

Мать закрыла глаза, будто это подтверждало худшее.

— Тогда держись от него подальше. Здесь всё записывается. Всё проверяется. Ты знаешь, что может случиться.

Да, знала.

Знала на примере брата. Знала на примере самой себя.

Но теперь — иначе.

Тогда угрозу несла пустота. Теперь — пустоту начал вытеснять кто-то живой.

— Мам, — тихо сказала она. — Поздно.

Мать открыла глаза. В них было отчаяние.

— Ты ещё можешь выбрать безопасный путь.

Дивья покачала головой.

— Безопасный путь — это не жизнь.

Эти слова ударили в мать. Она шагнула назад и села на край кровати.

— Ты не понимаешь, — прошептала она. — Система не терпит нарушений. Не терпит лишних связей. Ты будущая Радж-Сингх. Любая тень, любой слух — может быть использован против тебя. Против нас. Против твоего брата… — она замолчала. — Против его памяти.

Дивья села рядом.

— Мама. Я просто поговорила с человеком. Человеком, которого когда-то знала.

— «Когда-то» — это слишком опасное время, — ответила мать.

Они сидели в тишине долго.

Дом жил, шумел, дышал. Но внутри комнаты был другой воздух — густой, тяжёлый, почти чужой.

После того разговора весь день пошёл под откос.

Секретарь отца прислал список дел: примерка, фотосессия для каталога фонда, встреча с мастером по украшениям, подготовка к ужину у Сингхов.

Дивья ходила по дому, как по стеклу — осторожно, будто каждая поверхность может треснуть.

Её телефон периодически вибрировал. Короткие сообщения. Иногда только одно слово. Иногда смайлик. Иногда — вопрос.

Она читала — и не отвечала. Не потому что не хотела.

А потому что каждое слово от него делало стены дома плотнее.

Но к вечеру — не выдержала.

«Ты сегодня был не на своём месте.»

Ответ пришёл мгновенно:

«Никогда не был. Но вчера понял — точно не там.»

Она улыбнулась.

И в этот момент — дверь в комнату открылась.

Без стука.

Как всегда.

Отец.

Он вошёл спокойно, без угрозы в голосе. Викрам Радж никогда не повышал голос. Ему это было не нужно.

— У нас разговор, — сказал он.

Этот тон всегда значил: у неё нет выбора.

— О чём? — спросила она, пряча телефон.

Он подошёл к её столу. Посмотрел на неё — внимательно, как смотрят на сотрудника, который допустил ошибку.

— Сегодня я узнал интересную вещь. Один из водителей узнал тебя. Сказал, что вы… знакомы.

Сердце Дивьи пропустило удар.

— Бангалор — маленький город, — ответила она спокойно. — Ничего удивительного.

Отец медленно кивнул.

— Возможно. Но мне не нравится, когда прошлое пересекается с будущими стратегическими союзами.

«Стратегические союзы» — он так называл её брак.

— Он ничего не значит, — сказала она. — Просто человек из прошлого.

Отец шагнул ближе. Так близко, что тень от его лица упала на её плечо.

— В этом доме нет «просто людей». Есть те, кто укрепляет семью. И те, кто может её ослабить.

Она сжала зубы.

— Он не ослабляет.

— Всё, что вызывает у тебя эмоции, — ослабляет, — произнёс он. — Тебя готовят к важной роли. И я не позволю постороннему человеку вмешиваться в это.

Его голос был мягким. Но от этой мягкости становилось холодно.

— Ты хочешь сказать, что запретишь мне разговаривать с кем-то? — спросила она тихо.

— Я уже сказал. Я запрещаю тебе думать о нём.

Эти слова ей даже не нужно было переводить. «Запрещаю думать» — в языке их семьи означало: если связь будет углубляться, он примет меры.

Те меры, которые когда-то приняли к Викасу.

Дивья села. Медленно, чтобы не показать, как подогнулись ноги.

— Ты поняла? — мягко спросил он.

— Да, — ответила она. — Поняла.

Он вышел. Дверь закрылась.

Щелчок был таким тихим — но таким окончательным.

Она сидела неподвижно несколько минут. Пальцы дрожали.

Потом взяла телефон. Набрала:

«Не пиши мне сегодня. Не приходи в этот дом. Просто… будь осторожен.»

Ответ пришёл снова быстро:

«Что случилось?»

Она долго смотрела на экран.

Потом написала:

«Мой отец узнал, что мы знакомы.»

Пауза.

«Понял. Тогда я исчезаю.»

Эти слова ударили сильнее всего.

Она пыталась представить, что он говорит это легко — но ощущала совсем другое. Он не исчезает ради себя. Он исчезает ради неё.

Последнее сообщение:

«Но если однажды решишь не молчать — я рядом.»

Она сидела тихо. И впервые за много лет — заплакала. Тихо, почти беззвучно. Слёзы падали на руки, на телефон, на колени.

Не от страха. Не от слабости. Оттого, что после долгих лет пустоты — кто-то сказал ей: «я рядом». И она поняла, как сильно этого не хватало.

На улице начался мелкий дождь. Тот самый, который был в ту ночь, когда они последний раз стояли под крышей гаража.

Она вышла на балкон. Протянула руку под холодные капли.

Дом позади неё был огромным, белым, неправильным. Как клетка, которой стараются придать форму дворца.

Она стояла там, позволив дождю намочить волосы. И думала:

«Это дом, который душит. Но если дом умеет душить, значит… его можно оставить.»

И впервые за всю главу — она почувствовала не страх. Не тоску. Не стыд.

А направление.

Очень слабое, как тёплая точка под рёбрами. Но оно было.

И это был не побег. И не план. И не роман.

Это было начало.

Глава 3. Человек без привязки

Часть 1. Начало счета

Он проснулся от тишины.

Не от сигнала будильника, не от шума коридора, а от того, что стало слишком тихо внутри головы.

Некоторое время он лежал, не двигаясь, глядя в белый потолок. Тот был таким же чистым и пустым, как все потолки в его жизни за последние пятнадцать лет. Чистая поверхность, на которую ничто не проецируется. Ни лица, ни голосов, ни обещаний.

Он медленно повернул голову. Номер — такой же, как десятки других: кровать, стол, серые шторы, кондиционер с зеленой точкой в углу. Мягкий свет из щели между занавесками. За стеной кто-то включил воду, затем выключил. Всё.

Тишина, в которой можно было бы услышать собственную мысль, если бы было, что думать.

Он сел, опустил ноги на холодный пол. Движения — автоматические, отработанные. Руки сами нашли часы на тумбочке, телефон, привычным жестом проверили, не умер ли кто-нибудь за ночь — ни пропущенных, ни новых писем, только стандартные уведомления. Жизнь шла. Где-то.

Он встал, пошёл в душ. Вода стекала по коже, смывая остатки сна, в котором ничего не было. Раньше ему снились лица, голоса, другая крыша, другой город. Потом перестали. Память, как и всё остальное, поддаётся дресcировке: достаточно раз сорваться в ту сторону — и мозг сам закрывает этот маршрут.

Он закрыл воду, вытерся, надел рубашку и брюки, одинаково нейтральные, одинаково не привязанные ни к одному месту. Человек в белой рубашке всегда в теме, но никогда ни к чему не привязан. Он давно освоил этот дресс-код.

На дне чемодана лежал камень — серый, гладкий. Он достал его, перевёл из одной ладони в другую. Камень был чуть прохладнее воздуха.

Пятнадцать лет назад он поднял его на берегу озера и сказал в трубку: «Я привезу. Покажу тебе снег в камне».

Потом связь оборвалась. Камень остался.

Сейчас он был просто привычной тяжестью. Маленькая масса, к которой он привязался, потому что больше привязываться было не к чему. Он положил камень обратно, закрыл чемодан, взял ноутбук.

Внизу, в ресторанчике при отеле, пахло кофе, жареным хлебом и чем-то сладким. Он взял только кофе. Чёрный. Без сахара. Сел к окну. За стеклом Бангалор уже просыпался — гудел, шёл, сигналил, тащил тележки и портфели, открывал ставни.

Прямо напротив окна, через дорогу, виднелся кусок крыши какого-то старого дома. Корявый бетон, ржавые прутья, водосточная труба. И на секунду ему показалось, что он видит там две фигуры — мальчишескую и девчачью — сидящих, свесив ноги. Одна смеётся, другая делает вид, что нет.

Он моргнул — и крыша стала просто крышей. Без фигур. Без смеха.

Он допил кофе, поднялся, взял ноутбук. В восемь сорок пять ему надо было быть в Raj Tower. В девять — начать делать то, за что платили деньги: смотреть, куда течёт чужая кровь, замаскированная под цифры.

Raj Tower умела стирать расстояние. Внутри башни не было понятно — утро, день или ночь. Свет всегда был одинаковым. Входные рамки всегда пищали на одну и ту же ноту. Лифт всегда ехал одинаковое количество секунд.

Пропуск чиркнул по сканеру, турникет мягко щёлкнул. Никаких задержек. Внешне — обычный рабочий день. Но в воздухе было нечто ещё — ощущение, как в комнате, где недавно ссорились, а теперь молчат. Формально — всё в порядке. Но тишина слишком ровная.

Офис находился на двадцать седьмом. Открытое пространство, стеклянные перегородки, отдельная комната для «экспертов». Его посадили туда — ближе к окну, подальше от коридора. Место для стороннего наблюдателя.

Он включил ноутбук. Подключился к внутренней сети. Никаких блокировок, никаких предупреждений — доступ как доступ. Но сам интерфейс ощущался, как кожа, натянутая поверх чего-то чужого. Менюшки, каталоги, отчёты — всё было на своих местах. Слишком.

Артём открыл папку «Audit». Стандартный набор: журналы доступа, отчёты по инцидентам, финансовые сводки дочерних структур. Он начал с цифр. Цифры никогда не врут. Врут те, кто их расставляет.

Narayana Biotech стояла отдельным блоком. На презентациях её называли «научным сердцем» холдинга. На практике это была такая же компания, как сотни других: счета, контракты, закупки, расходы на персонал. Только в разделе «research logistics» цифры слегка ломали картину.

Он пролистал общий отчёт. Всё ровно, гладко. До тошноты. Ни одного выброса, ни одной проваленной оплаты, ни одной просрочки. Так не бывает. Нормальный живой бизнес всегда дёргается: тут задержали платёж, тут передвинули срок, тут перекрыли кассовый разрыв. Здесь — идеально.

Он откинулся на спинку кресла. Идеальная картинка — всегда либо ложь, либо витрина.

Он вернулся на уровень ниже. Открыл папку с «черновыми» выгрузками — файлы, которые должны были давно удалить, но не удалили из лени. Лени он верил больше, чем регламентам.

Нашёл файл с названием «NAR_INT_SHIP_OLD». Два года назад. Три. Сравнил суммы поставок по линиям: оборудование, реактивы, расходники, «особые потребности закрытых клиник». Последняя строка интересовала больше всего.

Он нашёл строку «closed facility — shipment special» и прищурился. В старой версии отчёта на эту строку приходилась одна сумма. В новой, актуальной — чуть ниже. Буквально на несколько процентов. Но при масштабе холдинга это были не проценты, а чьи-то жизни, переложенные из одного столбца в другой.

Он построил простую сводку. Сравнил квартал к кварталу. Обычный бухгалтер посмотрел бы и сказал: «Оптимизация затрат, молодцы». Человек, который привык считывать схемы, видел другое: перераспределение потоков. Часть «особых поставок» как будто ушла с баланса. Не исчезла — ушла в тень.

Он пролистал вниз. Нашёл примечание мелким шрифтом: «переведено в формат услуг сторонних провайдеров». Ни названий, ни ИНН, ни номеров договоров. В другом месте системы такие провайдеры должны были светиться, но он их не видел. Как будто клиникам стали поставлять воздух.

Он записал в блокнот:

«Особые поставки — закрытые клиники. Суммы ↓. Комментарий: сторонние провайдеры (без деталей). Проверить: контрагенты vs реальные поставки».

Блокнот был бумажный. Писать от руки он начал после того, как один проект закончился визитом людей в строгих костюмах, которые очень вежливо попросили отдать ноутбук. Бумагу пока никто не забирал.

Он открыл другой файл — по платежам. На первых страницах всё шло через проверенные банки. На четвёртой всплыла строчка: «Somnath Holdings, Mauritius». Он уже видел это имя в других расследованиях. Схема всегда была похожа: деньги уходят в Маврикий, оттуда — в частный фонд, оттуда — назад в Индию, но уже как «инвестиции». Налоги сокращаются, происхождение размывается.

Somnath Holdings значилась как «консультационные услуги в сфере поставок». Сумма — комфортная даже по немецким меркам. Он пролистал дальше. Второй, третий, четвёртый платеж. Регулярность. Периодичность. Как будто они платили за подписку на чью-то тень.

Он откинулся на спинку кресла, посмотрел в окно. С высоты двадцать седьмого этажa город казался игрушечным. Маленькие коробки домов, полоски дорог, игрушечные машины.

Пятнадцать лет назад он смотрел на этот город с крыши пятиэтажки. Тогда всё было огромным. Башни казались небоскрёбами, автобусы — чудовищами. Сейчас всё уменьшилось. Или он вырос. Или просто перестал чувствовать.

Он вернулся к экрану. Выписал в блокнот «Somnath». Рядом — значок вопроса. Его работа была не в том, чтобы поставить точку. Его работа — нарисовать стрелочки. Точки потом ставили другие, с пистолетами.

В дверь кабинета постучали. Он оторвался, сказал:

— Да?

Внутрь заглянул Рави — местный специалист по внутреннему аудиту. Худой, в очках, с неизменной папкой под мышкой. Тот самый человек, который в первый день сказал: «Вы из Германии? Тогда у вас всё по правилам. У нас — как получится».

— Coffee break? — спросил он, покосившись на ноутбук. — Если вы ещё верите в кофе.

— Верю, — сказал Артём. — В кофе — больше, чем в отчёты.

Кафетерий на двадцать шестом был витриной «открытости»: стеклянная стена, вид на город, круглые столики, автоматы с напитками. На каждом столике — надпись о здоровом питании и корпоративной культуре.

Рави купил себе сладкий чай с молоком, Артём — ещё один чёрный кофе. Сели у окна. Несколько минут молча смотрели вниз, как люди внизу выглядят муравьями, а машины — бусинками на нитке.

— Вы давно на них работаете? — спросил Артём, не отрывая взгляда от города.

— На Raj? — Рави пожал плечами. — Достаточно, чтобы потерять иллюзии, и недостаточно, чтобы накопить на выход.

— И как вам ваши отчёты?

— Как любая мифология, — сказал Рави, пряча улыбку в кружке. — Красиво написано, если не вчитываться. Вы, видно, вчитались.

Артём молчал.

— Я посмотрел ваши пометки в общей папке, — тихо продолжил Рави. — Вы заметили Somnath.

— Вы тоже, — заметил Артём.

— Я индиец, — усмехнулся тот. — Я замечаю, когда кто-то платит моим же людям за то, что можно сделать бесплатно. Somnath — это не консультанты. Это люди, которые открывают двери, когда настоящий ключ не подходит. Понимаете?

— Люди, которые решают вопросы.

— Именно, — кивнул Рави. — Особенно вопросы с поставками в закрытые клиники, где не должно быть посторонних глаз.

Он помолчал, потом наклонился чуть ближе.

— Совет, мистер Петров, — сказал он уже почти шёпотом. — Если вы видите Somnath в отчётах — это не ваше дело. Просто отметьте, что «риски учтены». Наши акционеры любят это слово.

— Вы боитесь? — спросил Артём.

— Я боюсь за семью, — быстро ответил Рави, без пафоса. — За жену, за двоих детей и за родителей, которые живут в районе, где полиция приезжает только за взятками. Люди, которые стоят за Somnath, дружат не только с врачами. Они дружат с теми, кто умеет делать так, чтобы люди исчезали из домов, а дела — из архивов.

Он отпил чай, посмотрел на поверхность, словно хотел прочитать там, можно ли говорить дальше.

— Вы слышали про Сингхов? — спросил он.

Фамилия прозвучала, как удар по нерву. Сингх. Вирадж Сингх. Жених.

— Слышал, — сказал Артём ровно. — В контексте совместного проекта.

— В контексте совместного проекта Raj с организованной преступностью, — поправил Рави тихо. — Официально — он молодой технопредприниматель. Неофициально — его люди держат половину портов, половину складов и половину полиции в некоторых районах. «Нараяна» — их золотой куриный. Слишком много денег, слишком много возможностей.

Он поднял глаза и посмотрел прямо на него.

— Будьте осторожны, мистер Петров, — сказал он. — Люди, которые возятся с лекарствами и с криминалом одновременно, очень плохо переносят лишних свидетелей.

— Но вы же тоже видите отчёты, — заметил Артём. — Почему вы ещё живы?

— Потому что я делаю вид, что не вижу, — спокойно ответил Рави. — И потому что я индиец. Местных убивать не всегда выгодно. А вот иностранный консультант… — он чуть развёл руками. — Уедет — не доедет. Потонет. Попадёт в аварию. Никто не удивится.

Он допил чай и тут же сменил тему, громче:

— Наши HR сегодня разослали уведомление о новом корпоративном тренинге, вы видели? «Этика и прозрачность». Будет смешно.

Артём кивнул. Сцена была сыграна. Реплики отработаны. Но между строк всё уже было сказано.

Клаус позвонил в четыре часа дня, когда он сидел над очередной таблицей с расходами на «инфраструктурные улучшения».

— Ja? — сказал знакомый голос, сухой, как всегда, только на этот раз в нём были какие-то дополнительные оттенки — неуверенность, раздражение.

— Слушаю, — ответил Артём, снимая гарнитуру и переводя звонок на телефон.

— У тебя минутка? — спросил Клаус. — Хотя… скорее, у меня.

Фон был непривычно шумным. Где-то гудели голоса, звенели лифты, слышался звон посуды. В обычное время Клаус звонил из стерильного кабинета, где даже воздух звучал формально. Сейчас он был не дома.

— Говори, — сказал Артём.

— Я коротко, — сказал Клаус. — Контракт с Raj Group будет закрыт досрочно.

Артём посмотрел на экран ноутбука. На файле, который открывал десятый раз. На таблицах, которые уже начали складываться в понятную ему схему.

— Почему? — спросил он.

— Я знаю, что у тебя есть своя версия, — сказал Клаус. — Оставь её себе. Официально — «изменение приоритетов клиента». Неофициально — они заплатили штраф по верхней планке, чтобы мы убрали тебя из башни.

— Меня? — уточнил Артём. — Или компанию?

— Разницы нет, — ответил Клаус. — У договора было лицо. Сейчас это лицо им мешает.

Он помолчал. Потом добавил:

— Билеты на завтра. Выезд. Ты молодец, справился, дал нам понимание картины. Дальше здесь работать не надо.

— Ты уже видел отчёты? — спросил Артём.

— Видел достаточно, — сказал Клаус. — Достаточно, чтобы понять, что мы не хотим воевать с людьми, у которых друзья в правительстве и в порту. Мы — консалтинг, не прокуратура. Об этом было в контракте мелким шрифтом, если ты помнишь.

— Я не видел мелкий шрифт про бандитов, — сухо заметил Артём.

— Тогда считай, что увидел его сейчас, — сказал Клаус. — И, Артём… — он впервые за разговор назвал его по имени, а не «you» — уезжай. Не геройствуй. Я не плачу тебе за то, чтобы ты чувствовал ответственность за индийскую медицину.

— А за совесть? — спросил он.

— За совесть тебе платили тогда, когда ты был ребёнком и верил, что мир делится на хороших и плохих, — сказал Клаус. — Мы платим за часы. Не смешивай товары.

Связь чуть потрескивала. Где-то на фоне кто-то сказал по-немецки: «Они согласились. Нужно подписать».

— Raj Group купили не только нашу тишину, — сказал Клаус уже тише. — Они купили твоё отсутствие. Не подводи клиентов, Артём. Улетай.

— Ты боишься за меня? — спросил он.

— Я боюсь за компанию, — честно ответил Клаус. — За тебя… — пауза, как срезом, — я бы боялся, если бы ты был моим сыном. Но ты — подрядчик.

Линия щёлкнула. Разговор закончился.

Артём какое-то время держал телефон у уха, хотя там уже было пусто. Потом положил его рядом с ноутбуком, медленно провёл рукой по строчкам таблицы. Цифры не изменились. Изменился только статус того, кто на них смотрел.

Не аудитор. Свидетель.

Адрес бывшего бухгалтера, который вёл счета Narayana до недавнего времени, он нашёл в старой переписке в общей базе. Письмо трёхлетней давности, просьба согласовать корректировку. Ответ — вежливый, со всеми обязательными формулами. Внизу — подпись: «S. Banerjee, Financial Controller».

Он набрал адрес в навигатор. Район был на окраине — не трущобы, но и не элитный квартал. Узкая улица, пятиэтажные дома, лавки внизу, бельё на балконах. Детские голоса, запах жареной муки и бензина.

К квартиру вёл тёмный лестничный пролёт. Лампочка под потолком моргала. На площадке — четыре двери. Три обычные, одна — с официальной бумажкой, приклеенной скотчем: «СОБСТВЕННОСТЬ ЗАСТРОЙЩИКА. ДО ВЫЯСНЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ НЕ ВХОДИТЬ». По-английски и по-каннада.

На двери — следы снятого колокольчика, срезанный наискось провод. Замок новый, блестящий.

Он постоял несколько секунд, прислушиваясь. Тишина. Никаких звуков внутри. Ни телевизора, ни шагов.

Соседняя дверь чуть приоткрылась. Оттуда выглянула женщина в домашнем сари, с ребёнком на руках. Сначала она посмотрела на него настороженно, оценив и рубашку, и лицо, и ноутбук в сумке. Потом, видимо, решила, что он не полицейский, и вышла чуть дальше.

— You need something, sir? — спросила она.

— Здесь жил мистер Банерджи? — спросил он. — Финансовый контролёр. Я… старый коллега. Прилетел, хотел встретиться.

Она замялась. Ребёнок уткнулся ей в шею.

— They… left, sir, — сказала она. — At night. Some men came. They talked. Then he and his wife packed some bags. No furniture. Just bags. Child… — она кивнула на соседнюю дверь, — little boy crying. Then they go.

— Когда? — спросил он.

— One month, maybe more, — сказала она. — He say: «we go to relatives in Kolkata». But… — она пожала плечами. — My husband say, no relatives there. He checked. He… вырос с Банерджи вместе. Не может быть, чтобы он не сказал.

Она говорила по-английски с примесью местных слов. Он почувствовал привычное смещение реальности: люди, вещи, слова — всё чуть скользит мимо, как в кривом зеркале.

— Эти люди… которые пришли, — спросил он. — Они были из компании? В форме?

Она фыркнула.

— No, sir. Not Raj people. Other people. Big car. Tinted windows. No numbers. My husband say: такие машины не приезжают просто так. Если приезжают — никто не говорит.

Ребёнок снова заскулил. Она прижала его крепче.

— You old friend? — спросила она, уже тише. — Maybe… лучше не искать его. Maybe he not want to be found.

Он кивнул. Не потому, что согласился. Потому что она уже все сказала, что могла.

Когда она закрыла дверь, он ещё раз посмотрел на бумажку на двери Банерджи. «До выяснения обстоятельств». Обстоятельства, скорее всего, уже давно выяснены теми, кто приходил ночью. Просто бумагу забыли снять. Или оставили, чтобы никто лишний не ломился.

На ступеньке валялся маленький пластиковый грузовик. Колесо отломано. Пыль забилась в кабину. Игрушку явно не трогали недели. Ребёнок ушёл так быстро, что не забрал даже это.

Он нагнулся, поднял грузовик, повертел в руках. Потом поставил его обратно — аккуратно, на то же место. Игрушки тоже иногда становились свидетелями. Им просто не давали показаний.

Во дворе, у подъезда, стояла машина с тонированными стёклами. Чёрный внедорожник. Без логотипов. Индийская версия премиального джипа. Он мог стоять там просто так. Мог — ждать кого угодно. Мог — никого не ждать.

Стёкла были матовыми, как глаза закрытого человека. Он не стал задерживать взгляд. Просто прошёл мимо, как обычный сотрудник, который по ошибке зашёл не в тот дом.

Но в спине шевельнулось — чьё-то внимание. Не острое, не пристальное. Спокойное. Как взгляд охотника, который видит зверя заранее, но ещё не поднял ружьё.

В отель он вернулся ближе к вечеру. Солнце уже клонилось, воздух оставался густым, сверкающим, как горячее стекло. В холле по телевизору кто-то говорил про развитие фармацевтической отрасли, про инвестиции, про прозрачность рынков. На экране мелькнул логотип Raj Group. Он прошёл мимо, не вслушиваясь.

В номере снова было тихо. Слишком.

Он поставил ноутбук на стол, но не включил. Снял рубашку, надел футболку. Открыл окно — насколько позволяла страховочная цепочка. В комнату ворвался шум города, запах выхлопов и жареных специй. Живой, грубый, настоящий шум. Как звук крови, пробившейся сквозь бинты.

Он сел на край кровати, взял телефон. Полистал контакты. Нужный номер был в самом низу — не потому, что редко звонил, а потому, что давно не обновлял.

«Anil (Bangalore)». Полиция.

Они познакомились много лет назад, на другом проекте, когда Артёма попросили «по-дружески» взглянуть на подозрительные списания из бюджета одного муниципального госпиталя. Тогда дело закончилось увольнениями и парой громких статей. Анил тогда сказал: «Если ещё раз увидишь, как нас обводят вокруг пальца — звони. Я сам не всё могу, но иногда очень хочется».

Он нажал вызов.

— Hello? — голос был хриплым, усталым. На фоне слышались сигналы машин, чей-то смех, щёлканье рации.

— Анил, это Артём, — сказал он. — Россиянин. Госпиталь в Малайянагаре. Помнишь?

Пауза. Потом голос оживился:

— Русский бухгалтер! Конечно, помню. Ты всё ещё считаешь чужие деньги?

— Пытаюсь, — сказал Артём. — У меня к тебе вопрос.

— Если про парковку — не ко мне, — отшутился Анил. — Если про убийство — слушаю внимательно.

— Ты слышал про Сингха по имени Вирадж? — спросил он. — Молодой такой, красивый. Стартапы, вся фигня.

На том конце стало тише.

— Ты где? — спросил Анил.

— В отеле, — ответил он. — В центральном районе.

— Тогда я скажу аккуратно, — сказал Анил. — Люди Вираджа любят, когда о них говорят не аккуратно. Но я люблю жить.

Он перевёл дыхание, потом продолжил:

— Вирадж Сингх — не тот, кем кажется на обложке журнала. Его дядя — старый игрок ещё с девяностых. Контрабанда, грузовые суда, порты. Потом они научились класть товар не только в ящики, но и в документы. Сейчас у них бизнес посолиднее. Лекарства, логистика, «инвестиции». Но методы остались прежние.

— Он связан с «Нараяной»? — уточнил Артём.

— Он связан со всем, где есть большая партия груза и возможность не досчитаться пары коробок, — сказал Анил. — И, да, в том числе с «Нараяной». Только не говори, что ты там ковыряешься.

Молчание на секунду.

— Ковырялся, — признал Артём. — Недолго. Твой колоссальный друг Клаус уже выкуплен и просит меня улететь.

— Умный Клаус, — сказал Анил. — Ты тоже будь умным.

— Есть ещё одно имя, — сказал Артём. — Дивья Радж.

На том конце шум как будто выключили.

— Ты умеешь выбирать темы, — наконец произнёс Анил. — Дочь Раджа и жених Сингх. Хороший альянс. Для них.

— Я знаю её, — сказал Артём. — Давно. Очень давно. Тогда у неё не было ни альянса, ни статуса. Только ржавый гараж и книги. Сейчас у неё — всё это. И жених, о котором ты только что так красиво рассказал.

— Ты приехал, чтобы повидать её? — спросил Анил. — Романтично. Глупо. Опасно. В таком порядке.

— Я приехал, чтобы закрыть контракт, — сказал он. — А потом увидел её. И увидел самолёты, ваши, которые вы запускаете в тех, кто вам мешает. И теперь не знаю, что хуже — остаться или уехать.

Анил хмыкнул.

— Хуже всего — вмешаться, — сказал он. — Ты спрашиваешь меня как полицейского или как старого знакомого?

— Как человека, который видел, как люди исчезают из квартир ночью, — сказал Артём.

Пауза. Длинная.

— Официально я скажу так, — проговорил Анил: — «Жених уважаемый человек, бизнесмен, никаких подтверждённых данных о его причастности к преступной деятельности нет». Неофициально — я бы не хотел оказаться между ним и его невестой. Ни с пистолетом, ни без.

— Если я уеду, она останется с ним, — сказал Артём. — Если останусь — рискую. К чему ты склоняешься?

— Я склоняюсь к тому, что ты уже принял решение, — ответил Анил. — Раз ты мне звонишь не с пути в аэропорт. Но если хочешь совет… не делай вид, что ты герой. Герои умирают быстро. Делай вид, что ты бухгалтер, который случайно оказался не в той папке.

— Она в опасности? — спросил он.

— Она была в опасности в тот момент, когда родилась в этом доме, — сказал Анил. — Сейчас просто поменялись игроки. Радж продаёт долги через дочь. Сингх покупает. Ты… — он усмехнулся коротко, — ты даже не пешка. Ты человек, который случайно увидел доску. Уходи с доски или хотя бы не стой на линии удара.

— Спасибо, — сказал Артём.

— Не за что, — ответил Анил. — Если тебя всё-таки где-то найдут, скажи, что я отговаривал.

Связь прервалась.

Он сидел в полутёмной комнате, держа телефон в руке. За окном город шумел, как море. Внутри всё стихло.

Он встал, подошёл к чемодану, снова достал камень. Тот лежал на ладони тяжело, как маленький кусок другого мира. Мир, где главными вопросами были: «удастся ли высушить ботинки до утреннего рейса» и «успеем ли добежать до рынка до ливня». Мир, где обещания казались чем-то реальным, а не шуткой.

Он сел к столу, достал из кармана бумажник. Между кредиткой и визиткой немецкого офиса лежал маленький, почти стёртый от времени снимок. Детская фотография, вырезанный фрагмент из общего кадра. Девочка лет десяти, тонкая, с насмешливым взглядом и разлохмаченной косой. На заднем плане — крыша, верёвка для белья, кусок неба.

Он потратил целый год, чтобы заставить себя не смотреть на эту фотографию. Потом ещё год, чтобы придумать, почему всё-таки носит её с собой. Ответ получился простым: привычка. Привычка помнить, откуда началась трещина.

Он положил фотографию рядом с камнем. Два обрывка из жизни, которая оборвалась не по его решению. Тогда он промолчал. Тогда он выбрал. Уехать, не возвращаться, не писать. Оправдание найти было легко: ребёнок, индийский хаос, отец, который смотрит так, будто может приговорить. Это всё тогда казалось весомым.

Сейчас оправдания выглядели дешёвыми. Как поддельные накладные, которые он сегодня видел.

— Я приехал сюда, чтобы поставить точку, — сказал он вслух. Голос прозвучал чужим. — Убедиться, что у неё всё хорошо. Что она вышла замуж за кого-то приличного, живёт в стеклянном доме, читает книги, ругает отца, но улыбается. Чтобы вернуться и честно сказать себе: всё нормально, это было просто детство.

Он усмехнулся.

— А увидел, что её продают в обмен на долги, — продолжил он. — И что человек, которому её продают, запугивает полицию и вычищает бухгалтеров ночью. И что всем вокруг удобно не видеть.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. В висках стучало не от жара, не от усталости. От накопившегося понимания.

Если он уедет сейчас — всё будет, как хотят остальные. Немцы сохранят контрактную чистоту, Raj Group — презентабельность, Сингх — невесту. Дивья — статус. Мир скажет: «Такова жизнь». Его совесть скажет: «Ты опять спрятался».

Он был не герой. И никогда не пытался им быть. Он был человеком, который умеет смотреть на таблицы и видеть за ними куски человеческих судеб. Он не умел стрелять, устраивать перевороты, читать лекции про нравственность. Он умел считать.

Он взял блокнот. Открыл чистую страницу.

Вверху написал: «Риски».

И стал перечислять.

«1. Остаться — риск физический.

2. Уехать — риск моральный.

3. Вмешаться — риск сразу по двум пунктам.

4. Не вмешаться — повторить пятнадцатилетнюю историю, только с более высокой ставкой».

Он смотрел на эти строки и понимал, что никакой Excel ему не поможет. Это не та задача, где можно оптимизировать налоговую нагрузку и разрулить кэш-флоу. Здесь всё было грубо: жизнь/смерть, страх/стыд.

Он перечеркнул слово «риски» и написал: «Цена».

Потом снова посмотрел на фотографию. На камень.

Пятнадцать лет назад он потерял её, потому что испугался. Тогда это можно было назвать «незрелостью», «обстоятельствами», «культурной пропастью». Сейчас, если он отступит, это будет называться только одним словом.

Предательство.

— Я не могу обещать, что спасу тебя, — тихо сказал он, сам не понимая, кому именно он это говорит: девочке с фотографии или женщине в золотом сари, которую вчера увидел в зале. — Но я точно знаю, что не смогу жить с тем, что даже не попробовал.

Он взял камень и сжал так сильно, что костяшки побелели.

— Консультант — да, — сказал он. — Ширма — да. Свидетель — уже, кажется. Но я не готов быть ещё и соучастником.

Решение не прозвучало как фанфары. Не пришло как вспышка озарения. Оно просто встало на своё место — как цифра в таблице, которая наконец-то сложилась.

Он не полетит завтра. Не улетит, пока не поймёт, как глубоко затянуло её в этот криминальный узел. И не попробует хотя бы дёрнуть за одну из нитей.

Он положил фотографию обратно в бумажник. Камень — в карман. Так, чтобы ладонь могла нащупать его в любую секунду. Вещь, которая связывала его с другим временем, становилась не оберегом, а напоминанием: второй раз он не имеет права отступить.

За окном город жил своей жизнью. В каком-то другом районе, в доме со стеклянными перилами, она, возможно, стояла у окна так же, глядя вниз, на те же огни. Между ними были километры асфальта, десятки охранников, слои денег и страха. И один маленький, но вполне конкретный факт:

о ней можно было забыть.

А можно — нет.

Он потянулся к ноутбуку. На секунду задержал руку над крышкой. Потом всё-таки открыл.

Не для того, чтобы продолжать аудиторский отчёт. Нет. Эту работу он уже сделал. Для немцев. Для акционеров. Для галочки.

Сейчас он открыл пустой документ и написал на первой строке:

«Raj / Narayana / Singh / Divya — связанная структура. Потоки: деньги, власть, страх. Попробовать найти точку входа. Любую».

Он больше не был просто консультантом.

И ещё не был тем, кто знает, что делает.

Но человек без привязки наконец-то зацепился хоть за что-то.

И отцепиться уже не мог.

Часть 2. Залог

Утро началось не с солнца.

С солнцем в этом доме вообще мало что начиналось. Сначала включались кондиционеры, выравнивали воздух до нужной температуры. Потом шёл мягкий, ровный шум стиральных машин, кофе-машин, душей в гостевых спальнях. Дом просыпался как машина, прогоняя программу самотестирования.

Её разбудил не звук, а свет.

Планшет на тумбочке загорелся сам, мягким голубоватым прямоугольником, выжигая темноту.

На экране — расписание.

ДЕНЬ 1 / 18

до церемонии

Ни даты, ни дней недели. Только счётчик. Как в тюрьмах, где заключённые чертят палочки на стене, только здесь стены чертят палочки за тебя.

08:00 — утренний брифинг с координатором свадьбы

09:30 — примерка (основной комплект)

11:00 — консультация по ювелирным изделиям (обязательно)

13:00 — обед (семья)

15:00 — встреча с юристом (контракт)

17:00 — частная встреча с Вираджем Сингхом (без прессы)

20:00 — ужин (семья, ближайший круг)

Внизу, мелко, почти нечитабельно:

22:30 — отдых

Она хмыкнула. Отдых вообще не был временем. Для них отдых — это просто участок, где её никто не трогает, но всё равно учитывает.

Села. Ноги коснулись пола — гладкий, холодный мрамор, по которому не видно следов. Здесь вообще ничего не оставляло следов, кроме денег.

В ванной зеркало включилось, как только она вошла. Камера подсветки поймала её лицо, выровняла тон, убрала тени под глазами на экране. На долю секунды она увидела не себя, а отредактированную версию. Без синевы, без усталости.

— Доброе утро, мисс Радж, — сказал мягкий женский голос сервиса. — До вашей свадьбы осталось восемнадцать дней.

Она посмотрела себе в глаза — живые, тёмные, с красными прожилками от недосыпа — и медленно провела ладонью по стеклу.

— Ошибка в формулировке, — сказала она. — До казни.

Зеркало не ответило. Оно умело только льстить, а не спорить.

Она умылась ледяной водой, не потому что так полезно, а потому что нужно было проснуться окончательно. Надела простое лёгкое платье — то, в котором было легче забыть, что на неё сегодня будут навешивать золото и шёлк, как декорации на манекен.

Завтрак подавали в малой столовой. Отец уже был там. Не за столом — у стены, на которой висела карта. Не географическая — карта активов: стрелки, логотипы, маленькие огоньки филиалов, заводов, складов. Мир, где вместо стран были его компании.

Он смотрел не на неё, когда она вошла, а на логотип одной из точек — «Singh Logistics & Security».

— Ты поздно, — сказал он, хотя она пришла точно по времени.

— Я вовремя, — спокойно ответила она, садясь.

Стол ломился от всего. Фрукты, свежие лепёшки, омлет, йогурт, соки. Она взяла только чай и кусочек тоста. Аппетит здесь слишком часто использовали как аргумент.

Отец повернулся к ней, наконец оторвав взгляд от карты.

— Восемнадцать дней — мало, — сказал он. — Но достаточно, если не тратить их на истерики.

— Я не устраиваю истерики, — сказала она. — Просто иногда задаю вопросы. Ты всегда говорил, что правильные вопросы — основа бизнеса.

— Бизнес — да, — кивнул он. — Семья — нет.

Он подошёл ближе, положил на стол перед ней папку. Тонкую, серую. Не свадьба. Документы.

— Здесь то, чего ты, наверное, не хочешь знать, — сказал он. — Но я всё равно покажу. Чтобы потом не было разговоров о том, что тебя никто не предупреждал.

Она посмотрела на папку, потом на него.

— Давай, — сказала она.

Он открыл. Первой была фотография. Не их. Не Вираджа. Не её.

Чужой мужчина в костюме, в наручниках. Фотография из газеты. Заголовок: «Арестован лидер группировки…» — название она знала с детства, по шёпоту взрослых и неофициальным новостям. Люди, которые когда-то контролировали пол-города.

— Десять лет назад, — сказал отец, — они были силой. Но мир меняется. Их люди теперь работают с нами. Кто отсидел своё — в охране. Кто умел считать — в логистике. Кто умел причинять боль — в переговорах.

Он перевернул страницу. Список компаний. Внизу — «Singh Infrastructure & Health Solutions».

— Вирадж вырос в этой системе, — сказал он. — Но он не такой, как его дядя. Он… адаптировался. Он не стреляет. Он подписывает.

— Утешило, — сухо ответила она. — Меня продают не бандиту, а эволюционировавшему бандиту.

Отец остановился, посмотрел прямо.

— Не продаю, — сказал он тихо. — Плачу долг.

Он перебрал несколько листов, достал другой документ. Чёрно-белая копия договора.

— Пять лет назад, когда один наш завод сгорел, — напомнил он, — страховая отказалась платить. Конкуренты выросли. Полиция вдруг заинтересовалась старыми делами. Я собирался потерять всё. Выпрыгнуть с этого красивого балкона — вот и вся перспектива. Тогда ко мне пришёл человек. От имени семьи Сингх. И сказал: «Мы можем сделать так, что дела исчезнут. Что конкуренты потеряют интерес. Что полиция займётся другими. Но взамен…»

Он посмотрел на неё, не мигая.

— Они попросили тебя. Тогда ты была в Лондоне, училась, считала себя свободной. Я подписал. Потому что предпочёл дочери жизнь с человеком, который держит город за горло, чем её сиротскую жизнь без средств. Или смерть.

Она молчала. Чай в чашке успел остыть. Внутри поднималась тошнота — не от факта сделки, от того, как спокойно он об этом говорил.

— Ты подписал контракт мной, — сказала она. — Даже не спросив, согласна ли я быть товаром.

— Ты — не товар, — резко ответил он. — Ты — залог. В этом мире не существует чистых связей. Всё за что-то.

Он потянулся к папке ещё раз. На этот раз достал фотографию.

Она знала этого мужчину.

Черно-белая, размазанная, с камеры наблюдения в аэропорту. Русский. Высокий, в чёрной рубашке, с сумкой через плечо. Серьёзное лицо. Внизу подпись: «ARTEM PETROV — IT SPECIALIST (GERMANY))».

Сердце на секунду пропустило удар. Мир качнулся, потом стал обратно, только уже чуть под углом.

— Это не он, — сказала она. — Это похожий.

— Не надо, — сказал отец. — Я в курсе. Я всегда был в курсе. И пятнадцать лет назад, и сейчас.

Он перелистнул ещё пару распечаток. Скриншот из гостевого списка отеля. Скриншот из переписки у координатора. Фотография, где Артём стоит в холле Raj Tower, спиной к камере, но профиль угадывается.

— Если ты думаешь, что можно устроить маленькую личную революцию, — голос отца стал жёстче, — и никто не пострадает, ты ошибаешься. У Вираджа очень простая логика. Если кто-то трогает то, что он считает своим, он ломает ему пальцы. Если кто-то пытается забрать — ломает шею. А если кто-то представляет угрозу его статусу — исчезает. Полиция, пресса, суд — всё это декорации. Ты понимаешь?

Она смотрела на фотографию. На знакомый профиль.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнесла она, — что если я скажу «нет», он начнёт с него.

— Он уже начал, — сказал отец. — Фотографии не делают для альбома. Их делают, чтобы помнить лица. Я говорю тебе это не как бизнесмен. Как отец. Если ты будешь упрямиться, первым исчезнет твой русский. Потом… остальное.

Он сложил фотографии в папку, аккуратно, как бумажные ножи, которыми только что резал ей кожу.

— Ты всегда говорила, что хочешь выбирать сама, — продолжил он уже спокойно. — Вот твой выбор. Либо ты входишь в этот брак и получаешь власть внутри очень опасной структуры, где, возможно, ещё сможешь что-то изменить. Либо ты устраиваешь красивый жест и теряешь всех, кого ещё можно спасти.

Она усмехнулась. Сухо, без радости.

— Ты торгуешь моей совестью, — сказала она. — Оптом.

— Я торгую твоей жизнью, — поправил он. — И жизнями тех, кто вокруг тебя. Совесть — это роскошь бедных.

Он закрыл папку и пододвинул её обратно к себе.

— Восемнадцать дней, — повторил. — Потом выбор станет необратимым. Для всех.

Он ушёл, оставив её за столом одну. Чай остыл окончательно. Она смотрела на карту на стене, на стрелки, на логотипы, и вдруг ясно увидела: в этой схеме нет её. Есть только линии.

Сад был единственным местом, где ещё оставалось нечто вроде воздуха. Настоящего, а не отрегулированного. Влажность, запах земли, пряный аромат жасмина, который высаживали не для презентаций, а когда-то просто потому, что бабушка любила.

Мать сидела на скамейке под старым манговым деревом. В руках — чашка чая, липкая от конденсата. Она держала её двумя руками, как будто грелась, хотя было жарко.

Дивья подошла, не спеша. Это была тонкая игра — не бежать и не идти слишком медленно. Любое движение могло быть замечено из окон.

— Тебя ждут на примерку, — сказала мать, не поднимая глаз.

— Пусть подождут, — ответила Дивья и села рядом.

Секунду они просто сидели. Слушали птиц и далёкий шум дороги. Потом мать тихо втянула воздух.

— Я слышала, он показал тебе бумаги, — сказала она. — Он всегда думает, что если положит всё на стол, то это отменяет… — она запнулась, подбирая слово, — кровь.

— Ты знала? — спросила Дивья.

— Про долг? Да, — кивнула мать. — Про мальчика? — она всё-таки подняла взгляд. — Тоже.

Они встретились глазами. В них было столько лет невысказанного, что любое слово казалось кощунством.

— Почему ты ничего не сказала? — спокойно спросила Дивья.

Мать отвела взгляд, посмотрела на манго, на листья.

— Потому что я однажды уже сказала лишнее, — тихо ответила она. — Твоему брату.

Имя повисло, не прозвучав. Викас был как призрак, о котором говорили всегда в полтона.

— Он был слишком похож на тебя, — продолжила она. — Тоже думал, что можно изменить правила, если очень стараться. Сначала пытался изнутри. Потом… — она сжала чашку так, что костяшки пальцев побелели, — потом решил уйти. Не из дома. Из игры.

— Его убили? — прямо спросила Дивья.

Мать тихо засмеялась. Звук был ломким, как стекло.

— Если бы, — сказала она. — Умереть — это ещё какая-то форма свободы. Его… забрали. Куда-то, где люди не возвращаются. Не потому, что не могут. Потому что нельзя.

Она посмотрела на дочь снова, в этот раз прямо, без защит.

— У меня нет доказательств, — сказала она. — Только тишина, которая осталась после. Тишина, которая гуще, чем любая смерть. И твой отец, который молчит, когда я спрашиваю. Молчит так, что становится страшнее, чем если бы он кричал.

По щеке скатилась слеза. Она вытерла её тыльной стороной ладони, раздражённо, как будто это был пот.

— Беги, — вдруг сказала она. — Пока можешь.

Слово прозвучало так неожиданно, что сад будто на секунду замер.

— Куда? — спокойно спросила Дивья. — В Лондон? В Европу? Ты знаешь, насколько длинные у них руки.

— Не туда, — покачала головой мать. — Туда, где ты ещё… ты. Пока она совсем не умерла.

Она не сказала «девочка». Но они обе поняли.

Где-то в глубине дома хлопнула дверь. Мать вздрогнула, быстро поставила чашку на столик.

— Иди на примерку, — сказала она ровным голосом. — Тебя ждут.

Когда Дивья поднялась, мать тихо добавила:

— Если… если ты всё-таки решишь… не соглашаться… — она снова замялась, — не верь никому, кто говорит, что всё решат за тебя. Даже мне.

Ресторан, куда привезли её на «частную встречу» с Вираджем, был не из тех, про которые пишут в журналах. Он не был красивым. Он был правильным.

Чёрные стёкла, закрытая парковка, охрана, которая не спрашивала документы, потому что и так знала каждого по лицу. Внутри — полумрак, массивные столы, толстые скатерти, звук глушился коврами и тяжёлыми шторами. Место, куда приходят говорить о вещах, которые не должны просочиться наружу.

Вирадж уже ждал. Без родителей, без свиты. В белой рубашке, закатанные рукава, на запястье — дорогие часы. На лице — улыбка, отрепетированная до идеальной непринуждённости.

Он поднялся, когда она вошла, подошёл, чуть склонил голову.

— Ты выглядишь усталой, — сказал он. — Свадебные подготовительные работы изматывают сильнее, чем сама свадьба.

— Я ещё не невеста, — ответила она. — Пока только часть презентации.

Он усмехнулся, оценив точность.

— В этом ты вся, — сказал. — Вместо того чтобы говорить про цвет цветочных композиций, ты говоришь про структуру сделки.

Они сели. Официант бесшумно появился, принял заказ, исчез. Всё происходило так, будто мир привык обслуживать их мысли.

— Твой отец волнуется, — начал Вирадж, наливая себе воды. — Не за деньги. За тебя.

— Странно, — сказала она. — По его словам, именно я — ответ на все его волнения.

Он посмотрел на неё чуть внимательнее.

— Ты злишься, — констатировал он, без осуждения. — Это нормально. Любая интеграция вызывает сопротивление системы.

— Ты сейчас о браке или о своих клиентах? — спросила она.

— О том и другом, — легко ответил. — Брак — самый древний договор. Просто раньше в нём было меньше юристов.

Он говорил уверенно, спокойно, как человек, который никогда не просыпался в холодном поту посреди ночи. Который точно знал, что мир под ним не провалится, потому что если начнёт проваливаться, он первым поставит подпись под решением, кого скинуть.

— Мне сказали, — она сделала вид, что говорит между прочим, — что твои связи в городе весьма… обширны.

— Слово «обширны» мне нравится больше, чем «опасны», — улыбнулся он. — Да, у меня много друзей. В полиции, в мэрии, в больницах, в порту. Это не преступление — иметь друзей.

— А иметь людей, которые исчезают? — спокойно спросила она. — Это тоже не преступление?

Он не стал притворяться, что не понимает.

— В каждом городе есть люди, которые исчезают, — пожал плечами. — Некоторые уезжают. Некоторые прячутся. Некоторые… — он задумчиво повертел стакан, — оказываются не в том месте и не в то время. Но это не наша с тобой тема.

— Уверен? — она наклонилась чуть вперёд. — Я ведь выхожу замуж не за пустое место. Если я войду в твой дом, в твою семью, я автоматически стану частью тех решений, которые вы принимаете.

Он посмотрел на неё внимательно, без улыбки.

— Вот почему я согласился на этот брак, — тихо сказал он. — Ты это понимаешь? Мне нужен не красивый аксессуар. Мне нужна женщина, которая понимает, что такое решения.

Он сделал паузу. Потом добавил, уже другим тоном:

— Кстати, о решениях.

Он достал из внутреннего кармана маленькую, узкую коробочку. Чёрный бархат, никаких логотипов.

Поставил на стол, подвинул к ней.

— Открой, — сказал.

Она ожидала кольцо. Или браслет. Любая девушка на её месте ожидала бы украшение. Даже та, которой не нужна ни одна драгоценность в этом доме.

Внутри лежал не бриллиант.

Тонкий, изящный кинжал с узким лезвием и вычурной рукоятью. Не игрушка — рабочий инструмент. На металле — гравировка, на ручке — камень, по цвету подходящий к её любимым серьгам.

Она посмотрела на оружие, потом на него.

— Оригинальный способ сделать предложение, — сказала. — Намекаешь, что я могу отказаться?

— Наоборот, — ответил он. — Намекаю, что в мире, где мы живём, быть беззащитной — роскошь, которую не может позволить себе даже моя жена.

Он наклонился ближе, говоря тихо, так, чтобы не услышал даже тот, кто точно подслушивал.

— Здесь много людей, которые захотят причинить тебе вред, просто потому что ты рядом со мной. Или с твоим отцом. Или потому что ты когда-то была рядом с… — он чуть качнул головой, — другим человеком. Я знаю о нём. И поверь, он знает обо мне.

Сердце ударило в горло. Она заставила себя не моргнуть.

— Ты говоришь о русском консультанте? — спросила так, будто это ничего не значило.

Он усмехнулся.

— В нашем городе трудно оставаться незамеченным, если у тебя такой взгляд, — сказал он. — Я видел, как ты смотрела на него в зале. И как он смотрел на тебя. Я не ревную. Я считаю факты.

Он чуть сжал пальцами край стола.

— Передай ему, — тихо добавил он, — если будет возможность. Здесь много мест, куда можно человека пригласить поговорить. У меня, например, в подвале есть замечательная комната. Звук туда не проходит. Если он вежливо уедет — никто туда не попадёт. Если решит играть в героя… — он не договорил. И не требовалось.

Она медленно закрыла коробочку с кинжалом.

— Звучит так, будто ты уже считаешь меня своим посланником, — сказала.

— Я считаю тебя человеком, который понимает, что такое последствия, — ответил он. — Я не хочу войны. Ни с ним, ни с тобой, ни с твоим отцом. Мне нужна стабильность. Для этого иногда приходится делать ставки. Ты — моя ставка. А он — побочный эффект.

Он снова улыбнулся. Улыбка была тёплой. Если забыть, о чём они только что говорили.

Ночью дом становился тише. Не потому, что засыпал. Просто большинство видимых процессов останавливалось, а невидимые — усиливались. Охрана меняла смену. Сервера, где хранились все их жизни, уходили в ночной режим. По коридорам проходили люди в мягкой обуви, проверяя запоры и датчики.

В её комнате было светло. Не от ламп — от ткани.

Свадебное сари лежало на кровати, переливаясь золотом и красным, как будто на неё вылили расплавленный металл. Примерку перенесли на вечер — церемониймейстер считал, что при таком освещении «лучше видно игру света».

Она стояла перед зеркалом в белье, голая до ощущения, что с неё сняли не одежду, а кожу.

Потом, шаг за шагом, слуги начали накидывать слои.

Нижняя юбка. Туго затянутый чоли. Ткань сари, обмотанная вокруг так, что превратила её тело в застывшую фигуру. Она терпела, не протестуя, как терпят те, кого обматывают бинтами перед длительной операцией.

Когда все вышли, оставив её одну, она подошла к зеркалу.

В отражении на неё смотрела идеальная невеста. Безупречные складки, идеально уложенные волосы, украшения, строго выверенный макияж.

Глаза — её. Только в них не было ни радости, ни страха. Только пустота.

Она подняла руку, коснулась ткани у шеи.

«Жертва», — подумалось вдруг. Не «невеста», не «дочь», не «ключ к альянсу». Жертва, подведённая к алтарю семейных долгов.

Она отвернулась от зеркала, подошла к полке. Там, за стеклом, по-прежнему стоял болт. Их болт. Маленький, ржавый, идиотский, царапанный когда-то детскими руками по гаражной двери.

Рядом с ним — альбом. Отец однажды сказал, что оставил его «для истории». История — это то, что всегда переписывают победители.

Она достала альбом, села на край кровати. Листала.

Детство. Бабушка, держащая её за руку. Мать ещё молодая, ещё не выучившая этот взгляд «я всё принимаю». Отец, ещё не ставший богом своего маленького мира.

И одна фотография, на которой они втроём. Она, Артём и… пустота. Фотография была разорвана ровно пополам. На этой половине — она, смеющаяся, с растрёпанными волосами, с маркером в руке. Рядом — чья-то рука, обрезанная по запястью.

Вторая половина была не здесь. Она знала, у кого.

Пальцы сжали картон так, что ноготи врезались. Она закрыла глаза, выдохнула.

Разорванное фото было честнее всех целых. На ней была она настоящая. Не Дивья Радж, не наследница, не невеста. Девочка, которая верила, что можно что-то начертить на железе, и это изменит мир.

Она поднялась, положила альбом на стол. Сняла тяжёлое сари, оставаясь в одной юбке. В груди стало легче — как будто с неё сняли купол.

На тумбочке лежала та самая коробочка. Она открыла её. Кинжал блеснул в мягком свете.

Взяла его. Лезвие было холодным, как болт. Как камень, о котором он когда-то говорил. «Снег». Снег здесь никогда не выпадал. Но металлический холод был тем же.

Она сжала рукоять, привыкла к весу.

— Для защиты, — вспомнила слова Вираджа.

Защита — понятие гибкое. Иногда то, что тебе дают «для защиты», вполне годится, чтобы вонзить в того, кто держит тебя на поводке.

Дверь тихо скрипнула. Вошла старая няня — та, что когда-то прятала их с братом от отцовского гнева на кухне, среди кастрюль и запаха лука.

— Мисс Дивья, — прошептала она. — Они ищут вас. Пора ужин.

— Ещё пять минут, — сказала Дивья. — Закрой, пожалуйста.

Няня не ушла сразу. Поколебалась, потом подошла ближе. Посмотрела на кинжал, на сари, на альбом.

— Ты похожа на Викаса, когда он был… — она осеклась. — Будь осторожна, девочка.

— Ты всегда говорила, что осторожность — роскошь бедных, — напомнила ей Дивья. — А мы, вроде бы, богаты.

Няня горько улыбнулась.

— Богаты те, кто может выбирать, — сказала она. — Ты давно ничего не выбирала.

Она достала из кармана маленький сложенный листок.

— Внизу, у черного входа, сегодня менял поставщика один человек, — шёпотом сказала она. — Русский. Не тот, не твой, другой. Но он работает в их отеле. Я сказала, что иногда нужно передать сообщение. Если будет…

Она не договорила, протянула бумажку.

На ней была торопливо написанная строка: «Hotel Imperial, staff entrance, 18:30 daily».

— Если захочешь… — начала няня.

— Я захочу, — перебила её Дивья.

Она быстро подошла к столу, взяла чистый лист, вырванный из блокнота. Написала несколько слов. Лаконично, как деловые письма, которым её учили:

«Тебе нельзя здесь оставаться. Они знают. Ужин в субботу. Благотворительный фонд. Я тоже там буду».

Подписывать не стала. Он и так поймёт.

Сложила лист три раза, вложила в небольшую конверт-пустышку — их в доме было много, для благодарностей, приглашений, мелких денег.

Протянула няне.

— Передашь тому русскому, — сказала. — Скажешь: для его земляка. Консультанта. Он поймёт.

Няня взяла конверт, как берут ребёнка — осторожно, с осознанием веса.

— Это опасно, девочка, — прошептала.

— Опасно — ничего не делать, — ответила она. — Всё остальное — варианты.

Когда дверь за няней закрылась, она осталась одна.

Сари на кровати. Альбом на столе. Кинжал в руке. Запах жасмина из окна. Шум города вдали.

Она подошла к окну, отдернула штору. Внизу город жил своей жизнью — свет, мотоциклы, крики. Где-то там, в одном из тех одинаковых прямоугольников света, сидел человек, который когда-то обещал показать ей снег. И теперь оказался в городе, где вместо снега — пепел от чужих решений.

Она прижала кинжал к ладони, остриём к коже. Не до крови, просто чтобы почувствовать.

— Если отец продаёт меня, — тихо сказала она ночи, — значит, контрактов больше нет. Есть только сделки. А в сделке у каждого есть своя цена. Я не знаю пока, сколько стоит моя жизнь. Но знаю точно: сегодня её пытаются купить оптом.

Она отняла кинжал, посмотрела на себя в зеркале — уже без сари, в простой нижней юбке, с оружием в руке.

В отражении впервые за долгое время была не жертва. И не невеста.

Человек, который что-то решил.

Где-то в другом конце города мужчина в дешёвом гостиничном номере смотрел на половинку той же фотографии и думал, как подойти к ней, не подставив под удар.

Они этого не знали.

Но в этот момент их желания совпали так чётко, как никогда за пятнадцать лет.

Он решил её найти.

Она решила не дать себя продать.

Остальное — было делом техники. И опасностей. И того, насколько далеко они готовы зайти, чтобы не потерять друг друга во второй раз. Ночь в городе гудела, как огромный мотор, и каждый из них — в своём углу — слышал этот гул одинаково.

Он знал: завтра всё начнётся.

Она знала: завтра всё может оборваться.

У Артёма в руках лежала половина старой фотографии. Он всматривался в неё так долго, что тени начали расплываться. Где-то там, в огнях Бангалора, была другая половина — и девушка, которую он когда-то считал своим будущим. Сейчас — своей единственной целью.

Он поднялся, спрятал фото в внутренний карман, провёл рукой по коротким волосам и сказал вслух, как клятву:

— Завтра я её увижу.

В это же время Дивья сидела у окна, прижимая к ладони кинжал. Она смотрела на город сверху — как на шахматную доску, где её пытаются переставить на нужную клетку.

Но теперь ход был за ней.

Записка, спрятанная нянею в карман, уже была в пути. Завтра на благотворительном ужине она увидит его. Не как девочка из прошлого — как женщина, которой больше нечего терять, кроме себя самой.

Она закрыла глаза и впервые за долгие годы не испугалась будущего.

Она выбрала его.

Или — выбрала шанс.

А в это время где-то в высотке Raj Tower Вирадж смотрел в тёмное стекло, словно в зеркало, и говорил своему человеку:

— На завтра всё готово. И гостевой список тоже.

— Полный? — уточнил охранник.

Вирадж слегка усмехнулся.

— Нет. Полный — это когда там есть и тот, кто не должен был прийти.

Он уже знал, что Артём появится. И знал, что завтра будет первым днём, когда эта игра перестанет быть тихой.

Свет вечерних огней погас в окнах.

Город замер.

И три траектории наконец сошлись:

Он — чтобы спасти.

Она — чтобы освободиться.

Вирадж — чтобы уничтожить конкурента.

Глава 4. Светский капкан

Часть 1. Кукольный доспех

Её поставили посередине комнаты и начали навешивать золото.

Комната когда-то была спальней. Теперь она больше напоминала цех. На кровати — разложенные сари, на стуле — веером разложены украшения, на подоконнике — коробки от бриллиантов, на трюмо — кисти, туши, баночки. В воздухе висел запах пудры, лака для волос и дорогостоящего отчаяния.

— Подбородок чуть выше, мадам, — мягко попросила визажистка. — Свет любит уверенность.

— Свет любит честность, — ответила Дивья. — Но вы его давно не видели.

Визажистка улыбнулась так, как улыбаются кассиры, когда клиент шутит про цены. Вежливо, мимо.

Сначала ей уложили волосы — глянцевой волной, скреплённой десятком шпилек, которые тянули кожу так, будто ей делали не причёску, а подтяжку лица. Потом начали надевать украшения — одно, второе, третье. Каждое стоило, как квартира. Каждое весило, как маленький приговор.

— Ещё один чокер, — предложила стилистка, прикладывая блестящее ожерелье к шее. — Будет смотреться очень статусно.

— Статус — это когда можно снять всё это, когда захочешь, — сказала Дивья. — У вас в прайс-листе есть такая опция?

— Мадам, — вмешалась другая, — фотографии же останутся… Нужно, чтобы всё было идеально.

— Фотографии — единственное, что у вас останется, — тихо бросила она. — Остальное заберёт Вирадж.

Отец стоял у двери, как инспектор на приёмке новой партии товара. Он не вмешивался, только иногда чуть приподнимал бровь — и кто-нибудь из команды тут же кивал: да-да, сейчас, поправим, уберём, добавим.

— Улыбнись, — сказал он однажды, когда она встретилась с ним взглядом в зеркале. — Тебя сегодня будут фотографировать весь вечер.

— Я думала, это благотворительный ужин, — ответила она. — А не презентация новой модели.

— Не позорься, — жёстко отрезал он. — Наши партнёры любят, когда всё красиво.

— Наши партнёры любят, когда всё под контролем, — поправила она. — Красота — бесплатный бонус.

Он ничего не ответил. Только вернул прежнее, холодное выражение лица. В эти моменты он был не отцом. Он был бухгалтерией судьбы.

Ей нанесли тональный крем. Под ним исчезли синяки под глазами, мелкие морщинки, следы бессонных ночей. Лицо стало гладким, беззащитно юным и одновременно каким-то пластиковым. Визажистка радостно ахнула:

— Совсем как с обложки!

«Совсем как не я», — подумала Дивья.

— А губы посмелее сделаем, — предложили ей. — Красный — это власть.

— Власть — это когда красный виден не на губах, а на руках, — усмехнулась она. — Но давайте хотя бы с этого начнём.

Сари было тяжёлым. Настолько, что когда её обернули в ткань, плечи вдруг стали чужими, затёкшими, как на манекене. Золото шуршало, когда она шевелилась. Каждый шаг обещал быть маленьким боем с гравитацией.

— Ты должна выглядеть счастливой, — сказал отец, когда подготовка подходила к концу.

Она посмотрела на себя в зеркало. На идеально прорисованные стрелки, на безупречную укладку, на драгоценный панцирь.

— А можно просто выглядеть живой? — спросила она. — Или это уже из другой коллекции?

Он сжал губы.

— У тебя будет всё, о чём мечтают миллионы, — сказал он. — Дом, влияние, защита. Твоя задача — не разрушить это своей… иронией.

— Моя ирония — единственное, что у меня ещё не забрали, — ответила она. — Давайте оставим хотя бы это без залога.

Мать вошла тихо, как тень. В руках — небольшой бархатный футляр.

— Подарок от семьи Вираджа, — сказала она, избегая дочернего взгляда.

Внутри лежал браслет — тонкий, с мелкими камнями.

И маленький кинжал, спрятанный в нижнем ярусе футляра. У изогнутой рукояти — инкрустация. Всё очень элегантно, очень дорого и очень прямолинейно.

— Для твоей безопасности, — передала слова Вираджа мать. — В их мире женщины должны уметь защищаться.

Дивья взяла кинжал, повертела в пальцах. Лезвие было острым, холодным, лёгким.

— Симпатично, — сказала она. — Наконец-то практичный подарок.

— Не шути этим при журналистах, — попросила мать. — Им хватит браслета.

— Жаль, — вздохнула Дивья. — лучший комментарий к вечеру — у меня в руке.

Мать шагнула ближе. На секунду их плечи почти соприкоснулись.

— Ты… красивая, — сказала она, выдавливая слова. — Слишком красивая для всех этих людей.

— Если бы это что-то решало, — ответила дочь, — мы бы жили в другой стране.

И в другой семье, подумала она, но вслух не сказала.

Машина ждала у парадного входа. Чёрный, бронированный внедорожник с тонированными стёклами. Охранники выстроились живым коридором. Водитель открыл дверь, сильно наклонившись, как перед статуей богини.

Она аккуратно села, стараясь не порвать сари и не проткнуть обивку кинжалом, который спрятала в складках ткани.

Телефон у неё забрали заранее.

— Для вашей безопасности, мэм, — сказал Мехул, даже не моргнув.

— Моя безопасность вас так волнует, — сказала она, отдавая аппарат. — Прямо слёзы наворачиваются.

— У вас сегодня важный вечер, — продолжил он, делая вид, что не слышит. — Без отвлекающих факторов.

— Кроме жениха с криминальными связями, — уточнила она.

На это он уже ничего не ответил. Умел держать протокол.

Мотор загудел. Дом остался позади. Перед лобовым стеклом плавно поплыла ночь Бангалора — неоновая, липкая, шумная.

Она смотрела в окно, считая светящиеся вывески, как дни до казни.

«Восемнадцать, — думала она. — Восемнадцать дней до свадьбы. Или меньше, если сегодня кто-то решит ускорить сценарий».

Город жил своей жизнью. Мотоциклы влезали под колёса машин, коровы перегораживали переезды, мальчишки в дешёвых рубашках смеялись у лотков с едой, как будто весь мир не состоял из долгов, контрактов и людей с пистолетами.

«И я жила так же, — неожиданно вспомнилось ей. — Пока не начали считать, кому я что должна».

Лобовое стекло отражало её лицо. Незнакомку с идеальным макияжем.

Она подняла руку и лёгким движением смазала угол губ, стирая идеальную линию помады.

— Теперь хотя бы одна деталь будет моей, — сказала она своему отражению. — Небольшая, но всё-таки.

Мехул бросил взгляд в зеркало заднего вида, но промолчал.

Отель Taj возник впереди, как сказочный дворец в рекламе. Подъезд, залитый мягким светом. Дежурные в белых униформах. Километры ковров. Фонтаны, даже ночью работающие за двоих.

Светский капкан выглядел безупречно.

— Готовы, мэм? — спросил водитель.

«Нет», — подумала она.

— Да, — сказала вслух.

Дверь открылась. Шум, вспышки, голоса ударили разом. Она выдохнула и вышла, как выходят на сцену — не потому, что хочется, а потому, что по ту сторону кулис никто не ждёт.

Часть 2. Чужой срели блеска

Приглашение выглядело как ошибка адресата.

Толстый кремовый конверт с золотым тиснением. Его фамилия, выведенная чужой рукой, — ровно, красиво, неправдоподобно.

Артём вертел конверт в пальцах, как подозрительный предмет.

«Мистер Петров, Raj Group с радостью приглашает вас на благотворительный гала-ужин в отеле Taj…»

Он усмехнулся.

— С радостью, говорите, — пробормотал. — Посмотрим, кому она обойдётся дороже.

Он понимал, что это не приглашение. Это витринный жест. Проверка. Ему дали понять: его видели, его заметили, и теперь хотят посмотреть, как он ведёт себя в стае.

В шкафу у него было две рубашки и один костюм. Тот, в котором его собеседовали в Берлине три года назад. На немецкую корпоративную вечеринку он в нём так ни разу и не пошёл. Не было настроения. Да и компании.

Сейчас этот костюм стал его бронёй.

Мятой, не до конца сидящей, но всё же бронёй.

Он побрился тщательнее обычного. Узел галстука завязал с третьей попытки. В зеркале его встретил человек, который мог сойти за middle management, если не присматриваться. И за проблему, если присматриваться слишком внимательно.

— Отлично, — сказал он отражению. — Будем надеяться, что здесь никто не умеет смотреть в фокус.

Такси остановилось у парадного подъезда. Остальные машины были другие — длинные, блестящие, с личными водителями. На секунду он почувствовал себя курьером, который перепутал вход.

— Taj Hotel? — уточнил водитель, хотя вопрос был лишним.

— Если это не местный супермаркет, то да, — ответил Артём. — Сойдёт.

Церемониймейстер у входа скользнул по нему взглядом. Такой взгляд многие годы тренировался в дорогих гостиницах — быстро оценивать: кто платит деньги, а кто пользуется корпоративной скидкой.

— Ваше приглашение, сэр, — вежливо попросил он.

Артём протянул конверт. Человек у входа взглянул на имя, чуть-чуть изменился в лице. Не вежливость — алгоритм.

— Raj Group, — тихо сказал он второму. — Внутрь.

Ему выдали бейдж. Имя, компания, ничего особенного. Но у всех сотрудников Raj Group бейджи были с чёрной каймой. У гостей — с золотой.

У него был чёрный.

Внутри было светло, душно и дорого. Люстры свисали каскадами света. На столах — цветы, бокалы, маленькие тарелки с едой, которую никто всерьёз не собирался есть. Официанты плавали между группами людей, словно тренировались на что-то более сложное — обходить мины, например.

Музыка была ровной, не мешающей. Шум голосов — как постоянный фон. Смеялись в нужных местах, кивали там, где нужно было кивать. Благотворительность обволакивала всё это тонкой плёнкой приличия.

Он двинулся вдоль стены, как человек, привыкший не занимать пространство зря. Взял бокал воды. Не вина, не виски. Воды. С такими напитками реже совершают глупости.

— Мистер Петров? — раздался рядом голос.

Невысокий индиец в дорогом костюме, представитель IT-подразделения. Они мельком пересекались днём в офисе.

— Вы один? — уточнил коллега, оглядываясь, как будто где-то за спиной должен был появиться начальник.

— К сожалению, да, — ответил Артём. — Мне ещё не выделили сопровождающую.

Тот засмеялся, но взгляд остался напряжённым.

— Большой вечер, — сказал он. — Сегодня выставят чек с шестью нулями, сфотографируются с детьми из приютов, а завтра подпишут пару договоров, о которых никто не напишет.

— Вы тоже говорите только по протоколу? — спросил Артём.

— Я давно в этом бизнесе, — пожал плечами тот. — Протокол — единственное, что у нас стабильно.

Он хотел ещё что-то спросить, но в этот момент где-то у входа вспыхнули вспышки сильнее обычного. Разговоры захлебнулись. Музыка стала фоном.

Дивья вошла так, будто её бросили в зал.

Не шла — её вели обстоятельства. За спиной — отец. Чуть позади — двое мужчин, которых он уже видел на фотографиях в отчётах о партнёрах. Впереди — вакуум внимания, который готов был заполниться её образом.

Сари казалось слишком тяжёлым для её тонких плеч. Золото на руках и шее — ещё одним уровнем брони. Она была красивой так, как бывают красивыми дорогие картины в музеях: недоступно и немного холодно.

Если бы он не знал её, он бы мог решить, что она родилась в этом свете.

Но он знал.

И потому первым делом увидел пустоту в её взгляде.

Как если бы в роскошной витрине не было товара.

Бокал воды в его руке стал вдруг слишком скользким. Он поставил его на ближайший стол, не отрывая глаз.

Она шла, как учили. Не слишком быстро, не слишком медленно. Останавливаясь там, где нужно, подставляя плечо под камеры, угол лица — под свет.

И вдруг её взгляд вырвался из траектории.

Словно кто-то дернул за невидимую ниточку.

Она увидела его.

Мир на секунду стал узким, как коридор. Между ними — люди, столы, свечи, официанты, отцовская спина, инвестиционные фонды и криминальные связи. Но всё это отодвинулось, как декорация.

Он увидел, как её глаза расширились. Как под тональным кремом бледнеют губы. Как в горле у неё дернулась жилка.

Бокал в её руке наклонился. Капля вина сорвалась, оставив тонкий след по стеклу.

— Гравитация сегодня против меня, — тихо сказала она сама себе, держа бокал двумя руками, будто не доверяла пальцам.

Он почти улыбнулся. Та же интонация. Только пятнадцать лет спустя.

Кто-то рядом с ней немедленно подхватил бокал, подал новый. Вспышки снова щёлкнули. Кто-то сказал: «Stunning!». Кто-то — «Beautiful». Кто-то — «Lucky man».

Про lucky man он ещё не знал, кто именно.

Ответ пришёл через секунду.

Он увидел, как к ней подходит мужчина. Чуть старше тридцати. Высокий. В костюме, который сидел так, будто был сшит поверх чужого тела и чужих поступков. Лицо — спокойное, почти мягкое. Глаза — слишком внимательные.

Вирадж.

Он обнял её за талию. Не нежно и не грубо — именно так, как обнимают свою собственность. Одной рукой фиксируя, другой держа бокал.

— Сегодня ты прекрасна, — сказал он достаточно громко, чтобы слышали камеры.

— Это не я, — ответила она, улыбаясь. — Это бюджет.

Он тихо хмыкнул.

Потом его взгляд пошёл дальше. Через зал. Сканируя, как прожектор. И остановился на Артёме.

Оценка заняла долю секунды. Человек в недорогом костюме. Один. Без своей стаи. Русская фамилия на бейдже. Свежий след тревоги в глазах.

Вирадж чуть наклонил голову — не как приветствие, как прицеливание.

— Новый гость, — сказал он, чуть сжав пальцы на талии Дивьи. — Или старое знакомство?

Она не отвела взгляд от бокала.

— Благотворительность расширяет круг общения, — ровно произнесла она. — Не усложняй себе математику.

— Ты не ответила, — мягко напомнил он.

Она вздохнула.

— Если ты считаешь, что все люди делятся на свои и чужие, — сказала она, — то он, очевидно, не из первых.

Это было всё, что она могла себе позволить.

Сорваться она не имела права.

Он двинулся вдоль стены, стараясь не смотреть слишком открыто. Но глаза всё равно тянулись к ней, как к единственной точке реальности в этом театре.

Они столкнулись почти случайно. В узком пролёте между столиками, где шум чуть глуше, а камеры чуть дальше.

Она шла в одну сторону, он — в другую. Официант с подносом за их спинами создавал иллюзию несовершенной случайности.

— Осторожно, мэм, — сказал он Дивье, когда их плечи чуть коснулись.

— Осторожно, сэр, — ответила она, не поднимая глаз. — Здесь скользко.

Он на секунду остановился. Она — тоже. Движение зала обтекало их, как вода обтекает камень.

— Ты в порядке? — спросил он тихо, по-английски. Так, чтобы фраза могла быть принята за вежливый интерес.

— Зависят критерии, — ответила она, так же тихо. — Для прессы — да. Для психиатра — нет.

Он почувствовал, как у него дрогнуло что-то под рёбрами.

— Див, — начал он.

— Не называй меня так здесь, — перебила она. — Здесь у меня нет сокращений. Только полное имя и полный срок.

Он сглотнул.

— Я думал, ты… — начал он.

— Жива? — подсказала она. — Пока да. Но это временно.

Она чуть повернула голову — ровно настолько, чтобы их взгляды снова встретились.

— Уезжай, — сказала она очень спокойно. — Сегодня, завтра, хоть сейчас. Уезжай.

— Он того стоит? — спросил он.

— Он стоит того, чтобы не связываться, — ответила она. — Ты слишком далеко от их игр. И слишком близко ко мне.

— Я приехал не ради них, — сказал он.

— А ради кого? — спросила она. — Ради призрака с крыши?

Он выдохнул.

— Ради тебя, — сказал он. Без шуток, без масок.

Уголок её губ дрогнул. Что-то похожее на улыбку. Или на судорогу.

— Тогда у тебя два варианта, — сказала она. — Уехать и жить. Или остаться и умереть красиво.

— А если я не люблю простой выбор? — спросил он.

— Тогда мы оба погибнем, — ответила она. — И он будет смеяться последним.

Официант позади сделал шаг вперёд. Вирадж появился откуда-то сбоку, как будто вырос из пола.

— Всё в порядке? — спросил он, обводя взглядом обоих.

— Абсолютно, — ответила Дивья, мгновенно включив светскую улыбку. — Мы вспоминаем, как плохо я танцевала в школе.

— А, старые истории, — кивнул он. — Надеюсь, все участники этих историй остались живы.

Он протянул руку Артёму:

— Вирадж Сингх. Жених.

— Артём Петров, — сказал тот, отвечая на рукопожатие. — IT-специалист.

— IT — благородное дело, — отметил Вирадж. — Главное — не находить больше, чем заказали.

— Я привык работать по факту, — сказал Артём. — Даже если факт никому не понравится.

Их пальцы разжались. В руке у Артёма осталось ощущение сухой силы. В руке Вираджа — информация: хватка не дрожит.

— Насколько я знаю, ваш контракт с Raj Group подходит к концу, — небрежно заметил жених. — Надеюсь, вы успеете сделать всё, что планировали. И не больше.

— Это зависит от того, сколько у меня времени, — сказал Артём.

— Время — забавная валюта, — ответил Вирадж. — Особенно когда его измеряют не часами, а жизнями.

Он улыбнулся, чуть шире обычного. Это была улыбка человека, который привык обсуждать насилие на языке метафор за бокалом дорогого вина.

— Нас ждут, — обратился он к Дивье. — Журналисты, фотографы, благотворители. Все хотят увидеть нас вместе. Красивых и влюблённых.

— Хорошо, что они хотя бы честно называют это шоу, — сказала она. — Благотворительность — лучшая декорация для грехов.

Он вновь обнял её за талию. На секунду его пальцы легли поверх того места, где, спрятанный складками сари, лежал кинжал.

Она почувствовала это и едва заметно напряглась.

— Расслабься, — прошептал он. — Ты сегодня королева.

— В этой сказке королев обычно в конце казнят, — ответила она таким же тоном. — Я просто экономлю время сценаристам.

Отец подошёл позже. Уже после первых фотосессий, после шампанского, после коротких речей о социальной ответственности бизнеса.

— Ты сегодня позоришь семью, — сказал он тихо, пока камеры отвлеклись на другого оратора. — Эти шуточки. Эти взгляды. Люди замечают.

— Люди замечают, — согласилась она. — Например, как ты продаёшь дочь бандиту под соусом благотворительности.

Он побледнел.

— Ты понятия не имеешь, во что ввязалась, — прошипел он. — Этот брак спасёт нас всех.

— Брак, который начинается с угроз, — сказала она, — редко заканчивается спасением.

— Он держит на нас компромат, — процедил отец. — На меня. На твоего брата. На тебя, если захочет. Ты должна выйти за него. Это не просьба, Дивья. Это приказ.

— Знаешь, что интересно, — ответила она. — Все мужчины в моей жизни используют на мне один и тот же глагол: «должна».

Она посмотрела туда, где у колонны, чуть в тени, стоял Артём с бокалом воды.

— И ни один не задаёт вопрос: «хочешь?»

— Твои желания давно не имеют значения, — сказал отец.

— Тогда не удивляйся, если однажды я начну делать что-то не по сценарию, — ответила она. — Раз всё равно.

Официант подошёл с подносом. Они одновременно отступили на шаг — кто от вина, кто от разговора.

Вечер тянулся, как слишком дорогая жвачка, вкус которой давно пропал, а выбросить жалко.

Под конец объявили сумму собранных средств. Зал дружно зааплодировал. Кто-то даже расчувствовался до слезы на камеру.

Артём стоял в стороне, глядя, как Дивья и Вирадж принимают поздравления, пожимают руки, улыбаются. На фоне баннера с логотипами благотворительных фондов и фармацевтических компаний они смотрелись идеально.

Если бы он не знал, что за этим стоит, он бы, может быть, тоже поаплодировал.

— Русский, — раздался рядом голос.

Он обернулся. Один из людей Вираджа. Тот самый, который весь вечер почти не пил, но внимательно смотрел.

— Мистер Петров, — уточнил тот. — У нас в Индии гостей принято отпускать живыми. Если они понимают намёки.

— Удивительно, — ответил Артём. — У нас тоже.

— Тогда, надеюсь, вы скоро уедете, — сказал тот. — Такие вечера лучше оставлять красивыми в памяти. Без… последствий.

— Никогда не был фанатом открыток, — сказал Артём. — А память у меня плохая.

— Бывает ещё другая память, — заметил мужчина. — Коллективная. Город помнит. Люди помнят. И люди, которые управляют людьми, — тоже.

Он улыбнулся так, как улыбаются перед тем, как закрыть дверь.

Когда всё наконец закончилось, когда музыка стала тише, а официанты начали понемногу разбирать посуду, Дивью вывели через отдельный выход. Её улыбка устала, но оставалась на лице, как приклеенная.

— Неплохо отыграла, — сказал отец в машине. — Ты строила из себя взрослую, но всё-таки справилась.

— Я давно взрослая, — ответила она. — Просто вы об этом забыли.

— Завтра будут фотографии, — продолжал он. — Пресса, соцсети. Все увидят, какая у нас прекрасная пара.

— Да, — сказала она. — Прекрасная картинка. Жалко, что внутри — порча.

Он повернулся к ней.

— Тебе не обязательно его любить, — сказал отец. — Тебе достаточно быть рядом. Любовь — для бедных.

— Тогда поздравляю, — сказала она. — Вырастили нищенку.

Дома, в своей комнате, она наконец сбросила сари, как сбрасывают панцирь. Золото положили в шкатулку. Тяжесть с плеч ушла, но внутри осталась.

Она подошла к окну. Город там жил своей жизнью. Где-то, в одном из многочисленных прямоугольников света, он сейчас, возможно, тоже стоял и смотрел в ночь.

На тумбочке лежал кинжал. Она взяла его, примерила к ладони.

— Если меня продают, — сказала она полушёпотом, — значит, больше нет сделки. Есть побег.

Она открыла нижний ящик стола. Там лежала старая, потрёпанная фотография. Две фигурки на крыше. Он и она. Под дождём. Сигарета у неё в руке, камень — в его.

Половина лица была слегка порвана. Вторую половину когда-то забрал он. Тогда это казалось играми.

Сейчас выглядело как пророчество.

Она зажала фотографию между пальцами, чувствуя бумажную шершавость.

— Ты сам виноват, — устало сказала она. — Обещал показать мне снег. В итоге привёл в ад.

Она положила фотографию рядом с кинжалом.

Два объекта. Две версии её будущего.

Где-то там, через пару кварталов, в номере с дешёвой мебелью, он сидел, уставившись в тот же прошлый, только с другой стороны разрыва.

Он думал, что уже однажды потерял её из-за страха.

И понимал, что в этот раз цена за трусость будет выше.

Город шумел, как всегда. Машины, сирены, голоса, собаки, телевизоры. Люди смеялись, ругались, целовались. Кому-то делали предложение. Кого-то бросали.

А двое людей, разделённые стеклом, бетонными стенами и чужими решениями, одновременно пришли к одному выводу.

Отступать больше некуда.

Их желания совпали впервые за пятнадцать лет.

Он не уедет.

Она не подчинится.

И светский капкан, так красиво выстроенный на этот вечер, захлопнулся не только вокруг неё.

Он захлопнулся вокруг всех троих.

Зал отеля «Тадж» был построен так, чтобы человек забывал о своей уязвимости. Высокие потолки, тяжёлые люстры, зеркальные стены, в которых отражалось не лицо, а статус. Здесь не разговаривали — здесь обменивались сигналами. Улыбка означала цену. Взгляд — договор. Пауза — угрозу.

Артём стоял у колонны, держа в руке бокал с нетронутым шампанским. Стекло холодило ладонь. Он был здесь не как гость. Как допущенный на минуту статист.

Его костюм был аккуратен, но слишком простой. В этом зале мужчины носили не одежду — они носили декларации власти. Его же пиджак говорил: «Я здесь по чужому разрешению». Он видел это по взглядам. Люди скользили по нему, не задерживаясь. Он не входил в их картину мира.

Он осматривал пространство не из любопытства — из привычки выживания.

Охрана у колонн. Официанты — как нервная система. Камеры — как глаза.

И среди всего этого — центр тяжести вечера.

Она.

Дивья появилась не сразу. Сначала зал чуть заметно сместился, как будто публика инстинктивно освободила траекторию. Потом вспыхнули камеры. Потом в проходе возникла она.

Платье сидело безупречно. Слишком безупречно. Оно стоило больше, чем жизнь людей, которые работали на кухне этого отеля. Оно подчёркивало хрупкость — как подчёркивают ценность фарфора.

Она шла рядом с отцом, чуть позади, как положено инвестиции.

Артём перестал дышать.

Пятнадцать лет внутри него жило ощущение, будто она осталась где-то в прошлом — как снег, который невозможен в тропиках. А теперь этот снег стоял перед ним в золоте, под камерами, под чужими руками.

Их взгляды встретились.

Это не было узнавание. Это был удар током.

Все звуки зала на секунду ушли под воду. Музыка перестала существовать. Голоса людей превратились в гул.

В её глазах вспыхнули сразу три эмоции:

узнавание,

ужас,

и что-то ещё — слишком опасное, чтобы дать ему имя.

Её пальцы дрогнули.

Бокал выскользнул.

Звон хрусталя разрезал зал.

Она вздрогнула, как от выстрела.

И сразу же — ещё до того как отец успел повернуть голову — рядом с ней оказался Вирадж.

Он двигался без суеты. Как человек, который привык, что пространство уступает.

Он не спросил, не отдёрнул руку, не посмотрел на осколки.

Он просто взял новый бокал у официанта.

Вложил в её пальцы.

— Кажется, пол сегодня скользкий, дорогая, — сказал он тихо, почти ласково. — Будь осторожнее.

Он говорил это ей.

Смотрел — на Артёма.

В этом взгляде не было злости.

Была фиксация цели.

Как у тигра, который увидел движение в высокой траве.

Отец уже шёл к ним, улыбаясь для камер. Его рука легла на её локоть чуть сильнее, чем позволяла торжественность момента.

— Дивья, — прошептал он сквозь улыбку. — Ты должна быть внимательнее.

Она едва заметно склонила голову.

Артём сделал шаг. Потом ещё один. Он прошёл слишком близко, как будто случайно задел её плечом.

Её кожа была холодной.

— Ты в порядке? — прошептал он, не глядя.

— Уезжай, — так же тихо ответила она. — Он убьёт тебя.

Он даже не замедлил шаг.

— Тогда убьют обоих.

И, уже проходя мимо, бросил едва слышно, по-русски:

— Снег ещё не растаял.

Её дыхание сбилось.

Внутри неё что-то оборвалось и тут же натянулось обратно, с болью.

Она не повернулась. Не могла. Камеры, отец, Вирадж — всё было слишком плотным. Но в этот момент она поняла точно:

он не пришёл смотреть.

он пришёл действовать.

— Ты позоришь семью, — прошипел отец, когда они отступили к боковой группе гостей.

— Ты продаёшь дочь, — ответила она, улыбаясь в объектив.

Вирадж положил ладонь ей на поясницу. Жест был внешне нежным. Внутренне — окончательным. Как отметка собственности.

Он посмотрел на Артёма снова. Уже без улыбки.

И сделал шаг к нему.

— Мистер Петров, — сказал он вежливо. — Если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

— Аудитор?

— Иногда.

— Любопытная профессия. Видеть все цифры… и не всегда понимать, какие из них настоящие.

Артём встретил его взгляд спокойно.

— Иногда достаточно увидеть одну.

Вирадж чуть прищурился.

— Надеюсь, Бангалор вас не разочаровывает. Надолго приехали?

— Пока не все цифры сойдутся.

Улыбка Вираджа стала шире.

— Ах, перфекционизм. Ценная черта. Короткоживущая.

Пауза повисла между ними, как оголённый провод.

— Вы сегодня гость, — добавил Вирадж. — А гость — это всегда временно.

— Как и хозяин, — ответил Артём.

На мгновение зал вокруг них будто сделал шаг назад.

Вирадж рассмеялся мягко, искренне — так смеются люди, которые привыкли, что за них заканчивают фразы.

— Вы мне нравитесь, мистер Петров. Увидимся ещё.

Он вернулся к Дивье, снова взяв её за талию. Жест был демонстративным. Предназначенным не ей.

Позже, в одном из боковых залов, он наклонился к её уху:

— У тебя сутки.

— На что?

— Либо твой русский друг исчезает сам. Либо я помогу ему. И тебе это не понравится.

Она смотрела прямо перед собой.

— А если мне всё уже не нравится?

— Тогда тебе пора привыкать.

Она улыбнулась в камеру.

Ночью Артём сидел в своём номере. Свет был выключен. Город горел в окне тысячами огней.

В руках у него была та самая старая фотография. Они на крыше, под дождём. Она смеётся. Он смотрит на неё так, как больше никогда ни на кого не смотрел.

— Потеряю или начну войну, — сказал он вслух.

Он уже знал ответ.

В комнате Дивьи свет был приглушён. Платье висело на манекене, как снятая кожа.

В руках у неё был кинжал, подаренный Вираджем. Красивый. Дорогой. Абсурдный.

Она провела большим пальцем по лезвию.

Капля крови выступила мгновенно.

Она смотрела на неё несколько секунд. Потом стёрла о простыню.

— Побег будет кровавым, — сказала она тихо. — Если понадобится.

И впервые за весь вечер не улыбнулась.

После слов Вираджа воздух вокруг Дивьи стал гуще. Как будто зал наполнили не парфюмом, а газом. Она продолжала улыбаться для камер, отвечать на вопросы, кивать, благодарить, но внутри всё уже происходило без них.

«Сутки».

Не время.

Отсрочка.

Она чувствовала, как пальцы Вираджа медленно сжимают её талию — чуть сильнее, чем нужно для жеста. Демонстрация. Не людям. Ей.

Отец стоял рядом. Он видел всё. И ничего не делал.

Когда она попыталась отстраниться, его локоть врезался в её предплечье.

— Ты должна быть спокойной, — прошептал он. — Ты не имеешь права на истерику.

— А ты имеешь право продавать? — так же тихо ответила она.

— Я имею право спасать семью.

Она повернулась к нему:

— Ты спасаешь себя.

На секунду его лицо дрогнуло. Потом снова стало каменным.

— Ты не понимаешь, что сейчас происходит.

— Я очень хорошо понимаю, — сказала она. — Меня передают из рук в руки.

Он наклонился ближе:

— Если ты сейчас устроишь скандал, Вирадж не будет больше играть в вежливость. И не только с тобой.

Она посмотрела в зал.

И встретилась взглядом с Артёмом.

Он стоял у колонны, уже без бокала. Спокойный. Слишком спокойный.

И вдруг она поняла с ужасающей ясностью:

он не отступит.

И от этого знание стало ещё страшнее, чем ультиматум Вираджа.

Музыка сменилась. Начался блок благодарственных речей. На сцену поднялся ведущий, зазвучали аплодисменты. Гости снова начали смеяться. Свет стал мягче.

И под этим светом Дивья почувствовала себя жертвой перед алтарём.

Она стояла рядом с Вираджем, слушала чьи-то речи, слышала слова «благотворительность», «будущее», «новые горизонты».

Каждое слово резало.

— Ты всё ещё красивая, когда боишься, — сказал Вирадж, не глядя на неё.

— Ты всё ещё опасен, когда улыбаешься, — ответила она.

Он тихо рассмеялся.

— Ты быстро учишься.

— Ты тоже.

Они смотрели в зал, как два актёра в одной сцене. Он — уверенный в финале. Она — решившая переписать сценарий.

Чуть позже, когда толпа сдвинулась к фуршету, она почувствовала, как отец тянет её в сторону.

— Ты сейчас погубишь всех, — сказал он. — Ты думаешь, этот русский — герой? Он мясо. Как и ты, если не послушаешься.

— Тогда почему ты дрожишь? — спросила она.

Он отпустил руку.

— Потому что ты моя дочь.

Она горько усмехнулась.

— Была.

Она ушла первой. Камеры тут же последовали за ней. Она улыбалась. Шла прямо. Как будто ничего не происходит.

Артём видел, как она уходит. И пошёл следом.

Не сразу.

Не заметно.

Но неизбежно.

И это заметил Вирадж.

Он не остановил Артёма.

Он позволил ему уйти.

Как позволяют уйти зверю, за которым уже вышла охота.

В коридоре было тише. Музыка доносилась приглушённо, как из-под воды. Дивья дошла до лифта, остановилась, прижала ладонь к холодному зеркалу.

Руки дрожали.

И тогда лифт не открылся.

Она услышала шаги. Обернулась.

Артём шёл к ней. Медленно. Не скрываясь.

Она хотела сказать: «Уходи».

Но слова не вышли.

Он остановился на расстоянии вытянутой руки.

— Ты в ловушке, — сказал он.

— Ты тоже.

— Я уйду.

— Нет, — тихо сказала она. — Ты либо уйдёшь сегодня. Либо тебя унесут.

Он смотрел на неё долго.

— Я уже однажды ушёл.

Она прикрыла глаза.

— И я жила с этим.

Лифт наконец открылся. Двери скользнули в стороны, как челюсти.

— Если ты сейчас не войдёшь, — сказала она, — он убьёт нас обоих.

— Тогда ты пойдёшь со мной.

Она подняла на него взгляд.

— Я не могу.

— Тогда я вернусь.

— Тогда ты умрёшь.

— Тогда ты выйдешь замуж за убийцу.

Тишина между ними стала плотной, как стенка аквариума.

В этот момент в коридоре показались люди Вираджа.

Два охранника. Спокойные. Уверенные.

Лифт начал закрываться.

— Завтра, — выдохнула она. — Завтра вечером. Здесь. Если я не приду — уезжай и не оглядывайся.

— Я не уезжаю, — сказал он.

Двери лифта закрылись.

Она осталась внутри.

Он — снаружи.

Ночью Артём снова держал в руках фотографию. Но на этот раз она не грела. Она давила.

Он видел её лицо. Слишком взрослое. Слишком чужое.

— Я не дал тебе умереть тогда, — сказал он в темноту. — И не дам сейчас.

Он достал телефон. Написал один номер. Старый. Почти забытый.

— Это снова я, — сказал он. — Мне нужна помощь. Срочно.

Ответ был не сразу.

— Ты вляпался серьёзно, — сказал голос. — Очень.

— Она выходит замуж за мафию.

Пауза.

— Тогда ты уже мёртв. Просто ещё не знаешь.

— Тогда ускорь процесс, — сказал Артём. — Мне нужна встреча.

В комнате Дивьи свет был выключен. Только город светился за окном.

Она сидела на кровати, в том самом платье, и держала в руке кинжал.

Он был тяжёлым. Реальным.

На двери появился лёгкий стук. Служанка принесла поздний чай.

— От господина Сингха, — сказала она.

На блюдце лежала записка:

«Не делай глупостей. Я слежу».

Дивья допила чай до дна. Поставила чашку.

Развернула записку. Скомкала. Сожгла над свечой.

— Ты не следишь, — сказала она вслух. — Ты боишься.

Она подошла к зеркалу. Посмотрела на своё отражение.

— Он пришёл за мной, — сказала она отражению. — Значит, я ещё жива.

Она спрятала кинжал под подушку.

И впервые за много лет не легла спать. Лифт унёс её вверх слишком быстро. Дивья стояла, не чувствуя ног. Пальцы сводило судорогой. В ушах ещё звучал его голос. Его «завтра». Его «я не уезжаю».

Она знала, что это значит.

Лифт остановился. Двери разошлись.

В коридоре её ждали.

Не Вирадж. Его люди.

Два охранника стояли у двери её номера. Не преграждая путь. Просто обозначая его отсутствие.

— Господин Сингх просил сопроводить, — сказал один из них спокойно.

— Я дома, — ответила она.

— Сегодня — да.

Она прошла мимо них, не ускоряя шаг. Только когда дверь закрылась, позволила себе прислониться к стене.

Колени подогнулись.

Она медленно сползла на пол.

И рассмеялась.

Тихо. На вдохе. Почти беззвучно.

— Сутки… — сказала в пустоту. — Вы даже время мне оставили.

Она поднялась, подошла к окну. Внизу город горел огнями. Там был Артём. Где-то в этой золотой клетке улиц, отелей, теней.

И за ним уже шли.

Она это знала кожей.

Она достала кинжал из-под подушки. Положила на стол. Рядом положила половину старой фотографии. Посмотрела на них долго.

Потом взяла телефон.

Номер няни она помнила наизусть.

— Это я, — сказала она тихо. — Если он не придёт завтра — скажи ему, что я не смогла. Если придёт — не останавливай.

— Деточка… — всхлипнула та.

— Не плачь. Просто сделай.

Она отключилась.

Артёма взяли не сразу.

Сначала — давили мягко.

В баре при отеле к нему подсел мужчина в светлом костюме. Без охраны. Без угроз.

— Господин Петров, — сказал он. — Вам советовали уехать.

— Мне советуют многое.

— Тогда посоветую и я. Не приходи завтра.

— Тогда посоветуйте мне что-нибудь полезное.

Мужчина вздохнул.

— Ваше досье очень тонкое. Вас легко стереть.

— Попробуйте, — ответил Артём и допил виски.

Через час он заметил хвост. Через два — смену хвоста. К утру — уже не скрывались.

Он специально сделал круг по кварталу.

Они шли спокойно. Не торопились.

Он понял главное:

его не убьют сегодня.

его ведут к завтрашнему выбору.

Вечером в номер Дивьи зашёл отец.

Без стука.

— Ты сорвала приём, — сказал он.

— Я его украсила.

— Ты говорила с ним.

— Я говорила с человеком, — сказала она. — А не с мужем.

Отец подошёл ближе.

— Если ты сорвёшь свадьбу, — сказал он, — я уничтожу тебя сам.

— Ты уже это сделал.

Он ударил её.

Не сильно.

Не в ярости.

Как ставят печать.

Она не заплакала.

Она вытерла губу.

— Завтра, — сказала она. — Всё решится.

Он не ответил.

Ночью Артём не спал.

Он сидел в номере. Телефон лежал рядом. Он не писал. Он ждал.

В три часа пришло сообщение с неизвестного номера:

«Отель. Ужин. Завтра. Опасность»

Он улыбнулся.

— Я уже внутри, — сказал он вслух.

Утром Вирадж позвонил Дивье сам.

— Ты плохо спала, — сказал он как утверждение.

— Ты тоже.

— Завтра ты будешь моей женой.

— Завтра я ещё человек.

Он рассмеялся.

— Тогда наслаждайся последним днём.

Весь следующий день она провела как под наркозом.

Примерка. Украшения. Пресс-секретарь. Визажисты.

Её превращали в символ. В бренд. В актив.

Она видела в зеркале идеально собранную женщину — и понимала, что это не она.

Это товар.

Вечером, когда все вышли, она осталась одна.

Достала кинжал.

Снова провела пальцем по лезвию.

Кровь выступила быстрее, чем в прошлый раз.

— Значит, живая, — сказала она.

Артём в это время стоял у перекрёстка.

Та же машина. Те же люди. Всё честно.

Он мог уехать.

Он знал это.

Он знал даже маршрут.

Но он не свернул. Дивья осталась одна в гримёрке.

Дверь закрылась мягко, как занавес. Шум зала исчез мгновенно. Музыка превратилась в глухой, далёкий гул — как если бы весь этот бал остался на дне колодца.

Она посмотрела на себя в зеркало.

Женщина в отражении была ослепительна. И абсолютно чужая.

Платье сидело безупречно. Камни на шее стоили больше, чем дом её детства. Макияж был безупречен — визажистка старалась, как будто красила памятник.

— Ты — инвестиция, — тихо сказала она отражению. — Инвестиции не нервничают.

Руки всё равно дрожали.

Она расстегнула серьги. Потом снова застегнула. Потом снова сняла. Ничего не помогало. Тело не слушалось.

В дверь постучали.

— Пора возвращаться в зал, — сказал голос ассистентки.

— Минуту.

Она поднялась. Подошла к окну. Внизу стояли машины. Охрана. Чёрные силуэты. Она искала взглядом не машину. Не выход.

Она искала его.

И не находила.

Грудь свело.

— Только бы не сейчас… — выдохнула она.

Артём в это время стоял у колонны возле бара.

Ему уже второй раз за вечер меняли официанта.

Это была не забота. Это было наблюдение.

Он чувствовал это спиной.

Каждый шаг, каждый жест, каждая пауза — всё фиксировалось. Он больше не был гостем. Он стал фигурой на доске.

Он взял бокал воды. Сделал глоток. Поставил обратно.

Рядом возник тот же человек в светлом костюме.

— Вы упрямы, — сказал он негромко.

— Я просто не люблю, когда за меня решают, — ответил Артём.

— Вы всё равно не выиграете.

— Я и не собирался.

Мужчина посмотрел на него внимательно.

— Тогда вы дурак.

— Вероятно.

Они разошлись.

Артём понял главное:

его не собираются убивать сегодня.

Его ставят в позицию, где убьют потом — показательно.

Дивья вернулась в зал.

И сразу увидела Вираджа.

Он стоял в центре группы гостей. Улыбался. Принимал поздравления. Его руки лежали расслабленно. Поза победителя.

И именно в этот момент он посмотрел на неё.

Не улыбнулся.

Просто отметил.

Как отмечают цель.

Он подошёл не сразу. Дал ей время. Он всегда давал время — как кошке перед прыжком.

Она шла через зал как сквозь воду.

Каждый шаг стоил усилия.

И вдруг увидела Артёма.

Он стоял у колонны. Слишком прямой среди этого золота. Его дешёвый костюм резал глаз. Он смотрел на неё так, как будто больше никого в этом зале не существовало.

И в этот миг она позволила себе одно-единственное чувство за весь вечер.

Страх ушёл.

Осталась ярость.

Она чуть вскинула подбородок. Как тогда, в детстве, когда не соглашалась быть виноватой.

Именно в этот момент Вирадж подошёл к ней.

Обнял за талию.

Его ладонь легла уверенно, спокойно, как печать собственности.

— Ты сегодня прекрасна, — сказал он.

Она не ответила.

— Ты расстроена.

— Я устала.

— Это быстро лечится, — сказал он и посмотрел на Артёма.

Прямо.

Без агрессии.

Без эмоций.

Как на товар с дефектом, который ещё не решил, выбрасывать или чинить.

Артём выдержал взгляд.

Ни один из них не отвёл глаз.

Она ясно поняла:

это не соперничество.

это приговор, который ещё не зачитали вслух.

Они прошли несколько шагов вместе.

Он говорил тихо, почти ласково:

— Ты знаешь, я не люблю, когда мне мешают.

— Ты всегда мешаешь сам себе, — сказала она.

Он рассмеялся.

— Ты всегда была дерзкой. Но дерзость — это роскошь слабых.

Они остановились у стола с шампанским.

— Ты сегодня много говорила с русским, — сказал он.

— Ты ревнуешь?

— Я анализирую риски.

Она посмотрела прямо.

— А если я риск?

Он чуть наклонился.

— Тогда ты будешь устранена первой.

Сказано было мягко. Без угрозы. Как констатация закона природы.

Через десять минут Артёма оттеснили.

Не грубо. Просто начали занимать пространство вокруг него. Он понял, что его изолируют от неё методично, без спешки.

Он попытался пройти ближе.

Ему вежливо преградили дорогу.

— Туда нельзя, — сказал охранник.

— Там стоит женщина, которую я знаю пятнадцать лет.

— Вам всё равно туда нельзя.

Он больше не спорил.

Понял:

их разговор закончился не словами.

его оборвали структурой.

Дивья заметила это.

И впервые за вечер потеряла самообладание.

— Ты специально, — сказала она Вираджу.

— Разумеется.

— Ты боишься его.

— Нет, — сказал он. — Я его изучаю.

— Это хуже.

Он улыбнулся.

— Да.

Через час приём стал невыносим.

Музыка раздражала. Улыбки казались масками. Все разговоры звучали как шум рынка перед казнью.

Она чувствовала, как решение в ней зреет и кристаллизуется.

Не импульс.

Приговор.

Когда отец подошёл к ней, она не вздрогнула.

— Ты ведёшь себя как глупый ребёнок, — сказал он.

— Ты ведёшь себя как торговец людьми.

Он с силой сжал её запястье.

— Ты забываешь, что должна семье.

— А ты забываешь, что я не товар.

— Ошибаешься.

Она вырвала руку.

— Завтра ты меня потеряешь, — сказала она. — В любом случае.

Он побледнел.

— Ты никуда не денешься.

— Ты уже это говорил моему брату.

Он ударил её взглядом.

Но отступил.

Он уже не контролировал ситуацию полностью.

И он это понял.

Ближе к полуночи Вирадж подошёл к Артёму сам.

Спокойно. Вежливо. Без суеты.

— Мистер Петров.

— Господин Сингх.

— Вы производите впечатление человека, который любит сложности.

— Жизнь не оставляет простых вариантов.

— Тогда позвольте вам помочь, — сказал Вирадж. — Улетайте сегодня. Я дам вам машину. Билет. Деньги. И вы сохраните жизнь.

— А если нет?

— Тогда вы умрёте не здесь.

Артём посмотрел на него внимательно.

— А она?

Вирадж наклонил голову.

— Она — моя.

— Тогда я остаюсь.

Вирадж улыбнулся уже без тепла.

— Вы сделали самый глупый выбор в своей жизни.

— Но самый честный.

Когда приём закончился, Дивья поднималась по лестнице одна.

Слишком медленно.

Слишком прямо.

Она знала:

назад дороги нет.

Она зашла в комнату. Закрыла дверь. Опёрлась о неё спиной.

Достала кинжал.

Положила на кровать.

Потом — половинку старой фотографии.

Две жизни. Две линии.

И только одно решение.

Она смотрела на них долго.

Очень долго.

Артём в это время стоял у окна своего номера.

Снизу разъезжались машины гостей. Огни гасли.

Город возвращался к обычному шуму.

Он понимал:

теперь всё перестало быть игрой.

Его уже не предупреждали.

Его выбирали как цель.

Он снял пиджак. Повесил аккуратно. Как человек, который знает — завтра он может не вернуться.

Ночь в отеле «Taj» дышала медленно, как тяжёлый зверь, которому некуда торопиться.

Артём вышел на балкон — просто вдохнуть. Просто убедиться, что мир ещё существует без золота, шампанского и взглядов, которые оценивают, а не видят.

Внизу, у подъезда, гудели моторы машин Вираджа. Охрана рассаживалась по автомобилям. Никто не спешил. Никто не шумел. Это была не охрана — оркестр, играющий по жесту одного человека.

Он видел Дивью в дверях, всего на секунду, когда она покидала зал. Она шагнула к машине в белом платье, как к виселице. Никто не заметил её лица. Все смотрели на платье. На драгоценности. На фамилию.

А он смотрел на глаза.

Пустые, усталые, злые — и живые.

Слишком живые для женщины, которую собираются похоронить при жизни.

Она не оглянулась, когда садилась в машину.

Но он видел — она знала, что он смотрит.

Когда машины уехали, тишина стала плотной.

Артём опёрся руками о перила.

Казалось, перила держали его, а не наоборот.

Он понимал две вещи:

1.

Он сегодня перешёл черту.

Сделав шаг к ней — сделал шаг в войну.

2.

Он больше не может отступить.

Потому что она — там, где отступать уже некуда.

Он не был героем.

Он не был спасателем.

Он был человеком, который слишком долго жил пустотой —

и теперь впервые за много лет почувствовал, что эта пустота треснула.

Она жива.

Она боится.

И она позвала его — пусть не словами.

Он выдохнул.

И тихо сказал в ночь:

— Завтра я найду тебя.

Это был не обет.

Это была констатация факта.

В это же время в особняке Раджей окна гасли одно за другим.

Комнаты засыпали.

Дом укладывался в привычную, холодную тишину.

Только одна дверь не закрывалась.

Дивья сидела у зеркала, всё ещё в вечернем сари, всё ещё с кинжалом, который Вирадж вложил ей в руку.

Она сняла украшения.

Сложила аккуратно, как хрупкие доказательства чужого преступления.

Смотрела на свои пальцы. На следы его хватки на запястье.

И тихо сказала:

— Завтра всё изменится.

Она не знала — к лучшему или худшему.

Но знала: ждать больше нельзя.

Она провела пальцем по лезвию кинжала.

Капля крови выступила на коже.

Она посмотрела на неё и улыбнулась — коротко, зло, по-детски дерзко.

Так, как в прологе, когда бросала реплики взрослым, не стесняясь.

На прикроватной тумбе лежала половинка старой фотографии.

Она взяла её.

Провела пальцем по его лицу — маленькому, детскому, смешному.

Потом по пустому краю, тому месту, где должна была быть она.

«Он вернулся.

Он нашёл меня взглядом.

Завтра он найдёт меня словом.»

Она убрала фотографию за пазуху.

Спрятала кинжал под подушку.

Легла на бок.

Одна фраза прозвучала у неё внутри, как команда:

— Завтра.

Всё начнётся завтра.

И именно в этот момент, где-то между домом Раджей и гостиницей «Taj», их мысли совпали впервые за пятнадцать лет.

Они не знали этого.

Но судьба — знала.

Глава 5. Первые слова

Часть 1. Предчувствие ловушки (Артём)

Утро пришло не шумом, а пустотой.

Та самой, которая всегда наступает раньше звука, света и мыслей — когда комната ещё принадлежит ночи, а человек уже принадлежит себе. Артём лежал, смотря в потолок, и чувствовал, что это утро отличается от всех предыдущих. Не чем-то конкретным — чем-то внутренним. Словно внутри него переключили рубильник, но свет пока не включили.

Он поднялся медленно, будто опасался спугнуть тишину.

За дверью кто-то прошёл — шаги, шорох, короткий стук о дерево, и снова тишина. Когда он открыл дверь в коридор, на ковролине, прямо у порога, лежал клочок газеты. Пожелтевший, смятый, с запахом пыли и дешёвой типографии. Он узнал этот запах — так пахнут киоски у вокзала, в которых он когда-то прятался от дождя.

Он поднял бумагу, провёл пальцем по шероховатому краю.

На обороте, на полях, карандашом было выведено:

«Lotus Hall. 13:00.

Не подходи

Почерк дрожал. Женский. Не Дивьи. Он бы узнал её буквы даже под слоем пепла.

Линии были неровные, будто человек писал на бегу или от страха.

Страх буквально вдавили в бумагу.

Он поднял клочок к свету. Никаких подтекстов. Никакого кода. Только эта фраза и дрожащие линии.

На секунду он почти увидел эту сцену: пожилая женщина, в дешёвом сари, в коридоре у стойки, тихо протягивающая администратору сложенный листок и шепчущая: «Он поймёт».

Такие люди растворяются в отельных коридорах. Их лица не запоминают. Их шаги не слышат. Но именно они таскают по миру самые опасные слова.

— Помощь или ловушка? — тихо сказал он вслух.

Ответа не было.

Он опустился на край кровати. Под пальцами — жёсткое покрывало, пропитанное влажностью чужих тел, чужих ночей. Это жильё не принадлежало ему, и он — не принадлежал этому жилью. Он был временным человеком в городе, который не любил временных людей.

Но то, что он держал в руках, было важно. Потому что исходило от кого-то, кто знал. Значит — от кого-то, кто боялся.

А страх — валюта честнее любых слов.

Он аккуратно положил бумагу на стол, словно боялся порвать связь, которая едва появилась.

Она послала?

Или кто-то рядом?

Если она… значит, ей нужна помощь.

Если не она — значит, ей грозит опасность.

Разница — нулевая.

Он привык быть один. Привык считать, что так проще.

Но стоило ей появиться в этом городе — одиночество впервые за много лет стало ошибкой.

Он привык считать, что его дни — просто клетки в таблице.

Ровные строки, ровные решения. Никаких выбросов, никаких скачков.

Джеймс Бонд из мира корпоративного IT. Смешно.

А теперь — снова колебание.

Крошечное, на уровне дыхания.

От мысли, что сегодня он увидит её.

Он до конца не понимал, что именно движет им.

Страх?

Нет. Страх — это когда теряешь работу.

Это когда возвращаешься вечером в пустую квартиру и слушаешь, как холодильник трещит в темноте.

Это когда тебе всё равно, проснёшься ты завтра или нет.

А сейчас — не всё равно.

Он шёл к шкафу, как на допрос.

Открыл дверцу — там висел его старый немецкий костюм. Тот, в котором он ездил на переговоры. Чуть потерявший форму на плечах, с еле заметно выбитым швом. Зато аккуратный, правильный, незапоминающийся.

Когда-то он казался ему символом взрослости.

Теперь — куском ткани, в котором придётся смотреть ей в глаза.

Костюм пах старой химчисткой, закрытым офисом и чужой жизнью, которой он никогда не жил. Но другого у него не было.

Он надел рубашку. Застегнул пуговицы до воротника.

На последних пальцы дрогнули — будто чужая рука коснулась его через толщу лет.

Нет, показалось. Просто нервы.

Он завязал галстук, посмотрел в зеркало.

Мужчина на него смотрел неуступчивый, аккуратный, спокойный.

Точнее — старающийся выглядеть таким.

Глаза выдавали всё.

В них была усталость, которую он несёт с семнадцати лет.

И острое, режущее ожидание.

Он провёл ладонью по щеке, чувствуя еле заметные порезы после бритья. Бритва дёрнулась, когда он задумался, и тонкая полоска крови выступила мгновенно, прокрасив край воротника.

Капля стекла по коже, упала на белую ткань. Ярко-красная точка на белом.

Он не стал её смывать.

Она выглядела как предупреждение.

А предупреждения тоже бывают полезными.

В коридоре он прошёл мимо стойки, чувствуя на себе безличный, отработанный взгляд персонала. Никто прямо не остановил его, но тот клочок газеты в кармане будто жёг через подкладку.

«Он поймёт».

Пожилая женщина в коридоре, администратор с дежурной улыбкой, его имя в устах людей, которым не следовало о нём знать.

Значит, он уже в чужом списке.

Такси трахтело, как старый чайник. Водитель болтал на смеси хинди, английского и безразличия. Город несся мимо — пыльный, жаркий, вооружённый рекламой и смехом. И внутри всего этого — он, человек, который приехал в этот ад не по работе, не по контракту, а по одной-единственной причине.

Увидеть её.

Одним глазом. Одним мгновением.

Чтобы понять — жива ли.

Водитель спросил что-то о погоде. Артём кивнул механически. Он смотрел в окно, как мимо проходят женщины с тюками, мужчины с телефонами, дети с мячом, и думал: у каждого из них есть место.

А у него — только цель.

В зеркале заднего вида он увидел свои глаза. Тёмные, усталые. В них больше не было того мальчишки, что глупо целовал девочку на крыше под дождём. Но была память. Память — тоже оружие, если знать, как его держать.

Когда он вошёл в холл Taj, кондиционированный воздух ударил в лицо ледяной волной.

Он остановился на секунду, чтобы привыкнуть — и чтобы спрятать дрожь в груди.

В зеркальном стекле перед ним отражался мужчина, который пытается выглядеть спокойным.

Но плечи выдавали напряжение.

Сжатая кисть — страх.

Он направился в Lotus Hall заранее, за час до назначенного времени. Ноги будто сами знали дорогу.

Зал был наполовину пуст. Несколько человек за столиками — бизнес-ланч. Менеджеры в белых рубашках, женщины в дорогих платьях, аромат кофе и парфюма.

Он выбрал стол у колонны.

Место, откуда видно вход, и спиной к стене — привычка тех, кто знает цену опасности, даже если никогда не держал оружие.

Он заказал кофе.

Чёрный, без сахара.

Пока ждал, взгляд цеплялся за детали:

— мужчина у окна слишком часто смотрел на телефон, но экран у него был погашен;

— двое в деловых костюмах переговаривались так, как разговаривают охранники, а не консультанты;

— слева официант слишком уж плавно перемещался между столами, будто не обслуживал, а наблюдал.

Может, он стал параноиком.

А может — просто начал видеть мир таким, каков он есть.

Он стал дышать ровнее.

Сосредоточился.

Гул кондиционеров перекрывал дыхание людей. Но он всё равно чувствовал эту волну — ту, что возникает, когда в помещении работают люди, которые умеют убивать. Не военные. Хуже. Люди, для которых убийство — не трагедия, а инструмент.

Он знал этот тип. Видел его в Берлине, когда консультировал компанию, связанную с восточноевропейскими криминальными структурами. Эти люди не кричали, не угрожали — наоборот, были вежливы, аккуратны, внимательны. Они всегда чуть ближе, чем комфортно. Всегда становятся так, чтобы видеть твои руки.

Сейчас один из мужчин у входа сделал шаг вперёд. Не в его сторону. Просто шаг. Но этого было достаточно, чтобы Артём почувствовал, как внутри него что-то холодеет.

Они ждут.

Не нападения. Чего-то другого.

Сигнала.

Мысль проскочила так чётко, что он чуть не обернулся.

Он взял чашку, отпил глоток — чёрный кофе, такой же горький, как мысли.

Она придёт?

Она пришлёт кого-то?

Или этот зал — её способ сказать «беги»?

Он почувствовал, что сердце бьётся быстрее, чем должен биться орган здорового человека. Это не страх. Это ожидание.

Если бы кто-то спросил его, почему он пришёл, он бы не смог ответить. Потому что ответа нет. Потому что есть только правда:

Он бы пришёл в этот зал даже если бы знал, что выхода из него не будет.

Когда стрелка часов двинулась к половине первого, он понял:

сегодня он впервые за пятнадцать лет услышит её голос.

Даже если это будет последнее, что он услышит.

Он сделал ещё один глоток кофе, но вкус уже не чувствовал. Вкус исчез, как исчезают слова, которые повторяешь много раз — сначала становятся плоскими, потом пустыми. Осталось только тепло чашки и металлический привкус тревоги на языке.

За последние сутки он устал не физически — иначе было бы проще. Тело можно уложить, заставить замолчать. Но мысль… мысль продолжала работать, как мотор, в который налили слишком много масла: глухо, вязко, с перегревом.

В голове всплывали числа, суммы, подписи — те, что он увидел в отчётах «Нараяны». Их не должно было быть. И тем более их не должны были оставить там просто так, как забытый камень под ковром. Это была не ошибка. Это было предупреждение.

Тогда он ещё не знал — кому.

Теперь он подозревал — ему.

Он поймал себя на странной мысли:

а что, если всё это — его собственная иллюзия?

Город слишком шумный. Люди слишком чужие. Мысли — слишком острые. Когда долго живёшь один, начинаешь видеть врагов там, где просто тени. И друзей — там, где просто свет.

Но потом он вспомнил тот клочок газеты. Почерк. Дрожь линии.

Это не его иллюзия. Это была реальность чужого страха.

А страх — вещь материальная. Почти осязаемая. Он держал его в руках.

Он отодвинул чашку. Положил руку на колено. Сжал пальцы. Прислушался.

Ему хотелось встать. Открыть дверь. Уехать. Исчезнуть в трущобах, где никто не знает его имени. В прошлой жизни он бы так и сделал. Умел исчезать. Умел выбирать себя.

Но эта жизнь уже не была прошлой.

Здесь, за тысячу километров от дома, у него впервые за пятнадцать лет была причина остаться.

Она.

Он не знал, придёт ли она. Не знал, хочет ли она его видеть. Не знал даже, можно ли им быть рядом в одном помещении, не разрушая оба мира — её и свой. Но он знал главное:

Если он уйдёт — второй попытки не будет.

Он закрыл глаза. Вдохнул.

И вместе с воздухом в голову ворвалось воспоминание — слишком резкое, чтобы быть обычной памятью.

Та крыша.

Дождь.

Она стояла, сжимая край мокрого шарфа, и говорила что-то быстро, нервно, почти смеясь. Он не слышал слов — слышал только её голос, лёгкий, звенящий, словно колокольчик в ветре. Он хотел остаться, но поезд ждал, родители торопили, жизнь давила.

Он ушёл.

Она смотрела ему вслед. Не плакала. Просто стояла и смотрела.

Он вернулся через год — поздно. Она уже не была той девочкой.

Он вернулся через пятнадцать лет — ещё позже.

И теперь она принадлежала не себе.

А человеку, чьё имя говорили шёпотом.

Он открыл глаза. Взял салфетку. Положил её на колени. Всё должно было выглядеть естественно.

Но внутри него всё было неестественным. Слишком острым. Слишком ярким.

Как ты скажешь ей первое слово?

«Прости»?

«Я скучал»?

«Я люблю тебя»?

Нет. Эти слова — оружие. Они опаснее, чем пули Вираджа.

Он скажет другое.

Он скажет то, что скажет мужчина, который понимает, что рядом с ним может погибнуть не только он.

«Ты в порядке?»

Смешно. Примитивно. Но иногда именно такие слова удерживают людей от края.

Он снова осмотрел зал. Теперь — внимательнее.

У входа — двое. На балконе — один. Слева — компания бизнесменов. Один из них, лысый, с кольцом на мизинце, бросил на него взгляд. Случайно? Не похоже. Слишком оценочно. Слишком быстро.

Официант подошёл.

— Всё в порядке, сэр? Вы очень… сосредоточены.

Он поднял глаза.

— Работа такая.

Официант кивнул, но задержался на полсекунды дольше нормы — как будто ждал чего-то. Тоже «их»? Или просто внимательный?

Нельзя было понять.

В этом городе каждый второй мог быть наблюдателем.

И каждый третий — информатором.

Он посмотрел на часы. 12:26.

Ещё тридцать четыре минуты.

Смешно, как иногда время становится плотным, как тесто. Ты толкаешь его, а оно не двигается. Он перевёл взгляд на окно. На улицу. На солнце.

За стеклом было обычное индийское полуденное пекло.

За столом — мужчина, который не принадлежал этому городу.

А внутри него — что-то странное. Почти болезненное. Предчувствие.

Не опасности.

Встречи.

И он подумал:

Если она войдёт — я встану.

Если она заговорит — я отвечу.

Если она попросит — я сделаю.

Если она скажет «уезжай»… я останусь.

И впервые за долгое время он не сомневался в своих решениях.

Он выпрямился.

Пальцы перестали дрожать.

Сердце — нет. Но это не мешало.

Он был готов.

Готов услышать её голос.

Готов встретить её взгляд.

Готов войти в огонь, который давно должен был поглотить его — и впервые в жизни это казалось правильным.

Он привык быть один. Привык считать, что так проще.

Но стоило ей появиться — и одиночество впервые за много лет стало ошибкой.

Когда он открыл глаза в очередной раз, дверь зала тихо распахнулась.

Он не услышал её шагов — услышал только тишину, которая возникла внутри него.

Она вошла.

Светлая ткань платья скользнула по полу, будто волна. Волосы были собраны, шея открыта. Лицо — красивое, но бледное, как у человека, который больше не принадлежит себе.

Он знал каждую линию этого лица.

И одновременно — не знал его вовсе. Пятнадцать лет — это много. Это почти чужая жизнь.

Но глаза…

Глаза не меняются.

В них был тот же немой вопрос, который она оставила ему на той крыше.

И ответ, который он так и не дал.

Он много лет жил так, будто ему не к кому возвращаться.

Но когда она вошла в зал — стало ясно: он всё это время шёл к ней.

Она увидела его.

Её шаг сбился.

Плечо дрогнуло.

Пальцы сжали клатч так, словно он был спасательным кругом.

И мир — огромный, шумный, чужой — сузился до размеров маленького стола у колонны.

Она сделала шаг.

Второй.

Третий.

Каждый — будто отрывал кожу.

Он поднялся, не осознавая.

Она остановилась рядом — и воздух стал другим.

— Ты… — её голос был шёпотом, почти сорванным. — Ты не должен был приходить.

— Знаю, — тихо ответил он. — Но я пришёл.

Её взгляд прожёг его до костей.

Она стояла перед ним — ближе, чем позволяла логика, дальше, чем позволяла память. Артём видел, как дрожит её грудь под тканью платья, как едва заметно подрагивает уголок губ — будто она пытается удержать лицо, держать форму, не дать ни одному чувству прорваться наружу.

Но чувства прорвались. Мгновенно. Как только её взгляд встретился с его.

Это было не узнавание.

Это было возвращение.

Он не знал, как дышать.

Она — как стоять.

— Ты… правда приехал, — сказала она тихо, не вопросом, а обвинением.

— Я сказал, что не прячусь, — ответил он.

— Ты должен был, — её голос был резким, почти злым, но в этой злости слышалась дрожь. — Это же не про тебя. Это про них. Ты понимаешь?

Он понимал.

Но понимание не заставило его отступить.

— Это про тебя, — сказал он спокойно. — Только это. И ничего больше.

Её глаза блеснули.

От гнева? От боли? От того, что она слышит это не первый раз в жизни, но в первый — не может отвернуться?

Она опустила взгляд, будто боялась, что он увидит всё, что она так тщательно пыталась спрятать последние годы.

— Ты не знаешь, что здесь происходит.

— Знаю достаточно, — он чуть наклонился вперёд. — Чтобы видеть, что ты в ловушке.

Она резко вдохнула, будто этот взгляд был опаснее любого удара.

— Не смотри на меня так.

— Как? — он говорил тихо, ровно, но внутри всё гудело. — Как на человека, который мне дорог? Или как на женщину, за которой я приехал через полмира, чтобы увидеть, жива ли она?

Она отвернулась, будто этот мир стал слишком тесным для неё.

— Ты… — она сглотнула. — Ты не имеешь права.

Он слегка улыбнулся. Грустно.

— Не имею. Но всё равно пришёл.

Официант подошёл тихо, почти незаметно. Поставил на стол новый чайник, два бокала воды. Как будто у них назначена встреча, светская, формальная, — а не то, что на самом деле происходило между ними.

Она села напротив — быстро, резко, как человек, который боится, что ноги подведут.

Артём сел медленно. Он держал осанку ровно, чтобы не выдать, что руки у него слегка дрожат. Не от страха. От того, что столько лет он представлял этот момент — и ни одна версия не была так разрушительна и прекрасна одновременно.

Дивья откинула назад прядь волос, и он увидел на её запястье тонкий браслет. Металлический, тугой, слишком блестящий, слишком идеальный, чтобы быть просто украшением.

Это был маячок.

Телеметрия.

Клеймо.

Она поймала его взгляд, быстро спрятала руку под стол.

— Не смей, — прошептала она. — Не думай об этом.

— Сложно, — он ответил так же тихо. — Когда на тебе метка, будто ты — собственность.

Она закрыла глаза на секунду.

И это была не усталость. Это была капитуляция на один короткий вздох.

Но она снова собралась.

— Ты не понимаешь, — произнесла она. — Здесь нет шанса. Ни у меня. Ни у тебя. Ты должен был уехать ещё в аэропорту.

— Но я увидел тебя, — ответил он.

Она ударила ладонью по столу — звук был тихим, но резким.

— Не говори так! — прошипела она. — Не здесь. Не так. Не сейчас. Всё сложнее.

— Всегда было сложнее, — он не поднял голоса. — Пятнадцать лет назад было сложнее. Но ты выбрала молчание. Теперь — не выбирай.

Её дыхание сбилось. Она смотрела в сторону, будто боялась встретить его взгляд — знала, что не выдержит.

— Ты не понимаешь, — повторила она слабее. — Если он увидит…

— Он увидит, — сказал Артём. — Потому что я не прячусь.

Она выдохнула коротко и больно. Это был почти всхлип, но она удержала его.

— Зачем ты это делаешь? — её голос был сорван. — Зачем вообще приехал?

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Потому что твоё имя до сих пор режет мне дыхание.

Она побледнела.

Словно он ударил.

— Ты с ума сошёл…

— Возможно, — он слегка наклонился ближе. — Но ты знала это ещё тогда.

Она прикрыла рот пальцами. Глаза блестели — опасно. Не плач. Что-то глубже.

— Если он поймёт… — еле слышно прошептала она. — Он уничтожит тебя. Не завтра. Не после. Сейчас. Здесь.

— Значит, он не должен понять, — сказал Артём. — Но мне плевать, что он сможет. Я здесь не за тем, чтобы жить. Я здесь, чтобы тебя увидеть.

— Зачем? — её голос дрогнул.

— Чтобы понять, осталась ли ты, — он остановился, сжал пальцы в кулак. — Та девочка. С крыши. С дождём. С тем смехом, который делал всё остальное тише.

На секунду её лицо стало прежним. Юным. Открытым. Тем, которое он считал лучшим, что когда-либо видел.

На секунду.

Потом она резко отвернулась — и он увидел, как по её щеке скользнула одна, почти невидимая капля.

Он отвернулся тоже.

Мир стоял на паузе.

Её пальцы дрожали.

Он держал край стола, будто тот мог спасти его от падения.

Они оба знали: это момент, который изменит всё.

Потому что если она поднимет на него глаза ещё раз — они больше не смогут делать вид, что не знают друг друга.

Не смогут делать вид, что между ними ничего нет.

Не смогут делать вид, что прошлое не вернулось, чтобы разрушить оба их мира.

Она подняла глаза.

И всё началось.

Она смотрела на него так, будто сама себе запрещала это. Будто каждый удар сердца говорил ей разное:

Остановись.

Продолжай.

Не смотри.

Посмотри ещё раз.

— Ты не должен был возвращаться, — сказала она, и голос её был тонким, как нить, на которой держится хрупкая вещь. — Ты не представляешь, что он сделает, если поймёт. Что он уже делает.

— Я видел его глаза, — ответил Артём. — Понимаю достаточно.

— Нет, — она покачала головой. — Ты всегда видел только людей. А он — не человек. Он… система. Семья. Бизнес. Половина города. Он привык, что всё принадлежит ему. Люди, деньги, страх. И я — тоже.

Она сказала это спокойно.

Как будто смирилась. Как будто эти слова — давняя тень, которую она просто несла на плечах.

У Артёма перехватило дыхание.

— Ты не принадлежишь никому, — тихо сказал он.

Она дёрнулась — маленькое движение плеч, но резкое. Как от боли.

— Не говори так, — прошептала она. — Ты не понимаешь, что это делает со мной.

— Делает? — он наклонился ближе. — Или возвращает?

Она закрыла глаза на мгновение — так долго, что он подумал, что она сейчас поднимется и уйдёт.

Но она не ушла.

Она подняла взгляд снова — и в этом взгляде было всё: страх, злость, нежность, отчаяние, то, что она строила стенами вокруг себя пятнадцать лет.

— Когда я увидела тебя в зале… — её голос сорвался. — Я подумала: всё. Теперь всё придётся прожить ещё раз. От начала до конца. Каждую ошибку. Каждую потерю.

— Это не потеря, — сказал он. — Это шанс.

Она усмехнулась — тихо, горько.

— Шанс на что? На счастье? На спасение? На то, что мы сбежим из своей жизни, как в фильмах? Это Индия, Артём. Здесь за счастье платят кровью. А за свободу — жизнью. И обычно — не своей.

Он молча смотрел на неё.

А потом сказал:

— Я не собираюсь бежать. И не собираюсь позволить тебе исчезнуть.

Она резко втянула воздух. Смотрела на него, будто он сошёл с ума.

— Ты думаешь, это романтика? — спросила она, срываясь на шёпот. — Это война, Артём. Настоящая. Банды, политика, долги, кровь… Ты не выдержишь.

— Я уже выдерживаю, — тихо сказал он. — Потому что ты стоишь напротив меня.

Эти слова сломали её ровно на секунду.

Ровно настолько, чтобы он увидел — в её глазах впервые за всё время мелькнуло не отчаяние, не страх, а… желание верить.

Он не дышал.

Она не двигалась.

И когда казалось, что этот миг может длиться бесконечно, она тихо произнесла:

— Тогда слушай внимательно. — Она наклонилась, будто поправляет салфетку. — Это был последний раз, когда мы могли говорить спокойно. Дальше — опасно. Для тебя. И для меня. Особенно для меня.

Её пальцы коснулись столешницы рядом с его рукой. Медленно. Словно следуя памяти тела, которой она не давала права голоса пятнадцать лет.

— Если он подойдёт… — она выдохнула. — Молчи. Не смотри. Не защищай. Это убьёт нас обоих.

Артём кивнул.

Не потому что согласен.

Потому что понял: она не просит — она умоляет.

Она собиралась сказать ещё что-то, но её взгляд внезапно изменился.

Стал жёстким.

Фиксированным.

Она смотрела не на него — за него.

Он понял раньше, чем обернулся.

Вирадж вошёл в зал.

И воздух вокруг них стал стеклом.

Там было всё:

страх,

ярость,

облегчение,

боль,

и что-то, от чего у него перехватило дыхание.

— Уходи, — сказала она. — Пока не поздно.

Он улыбнулся едва заметно.

— Уже поздно.

Часть 2. Дивья

Вирадж входил так, будто свет становился плотнее вокруг него. Не громко, не театрально — просто менялась геометрия пространства. Люди в зале выпрямлялись. Разговоры тонули. Служащие расправляли спины. Несколько мужчин слегка наклонили головы. Женщины косились на него украдкой.

Он был один из тех мужчин, что не спрашивают дорогу — им её освобождают.

И Дивья знала: он увидел Артёма с первого шага.

Она почувствовала, как позвоночник становится ледяным стержнем. Как невидимые пальцы сжимают горло. Как привычная маска — улыбка, ровная, глянцевая — сама поднимается на лицо.

Но ноги перестали слушаться.

Артём тоже понял. Он медленно сел ровнее, опустил плечи, отвёл взгляд. Делал всё правильно, как он и обещал. Он исчезал — внешне. Но внутри был собран, как пружина.

Вирадж подошёл бесшумно. Его рука легла ей на талию — уверенно, мягко, почти интимно. Слишком интимно. Так кладут руку не для поддержки — для фиксации.

— Дивья, дорогая, — протянул он, и голос у него был бархатный, почти ласковый. — Я искал тебя. А ты нашла… компанию.

Он задержал взгляд на Артёме. Долго. Не моргая. И в этой паузе было всё, что нужно было понять: имя, происхождение, прошлое, опасность — он уже всё знал.

Дивья первой заговорила — быстрым, лёгким голосом, который она ненавидела. Голос правильной невесты.

— Мы случайно встретились. Старый знакомый из детства. Семья мужа маминой подруги из Кералы. Встретились — поговорили. Ничего особенного.

Вирадж улыбнулся — лениво, почти нежно.

— Знакомые детства… — он произнёс это так, будто пробовал вкус слова. — Они бывают такими тёплыми. И такими разрушительными.

Артём поднялся. Не демонстративно — как человек, привыкший уважать пространство другого мужчины.

— Мистер Сингх.

— Мистер Петров, — кивнул Вирадж. — IT-специалист, верно? Прекрасная профессия. Позволяет знать много секретов.

Дивья почувствовала, как её сердце ударило быстрее: он не угрожал — он размечал территорию.

Артём ответил ровно:

— Я лишь делаю свою работу.

— Вот как, — Вирадж слегка наклонил голову, изучая его. — Мне нравятся люди, которые делают свою работу. Они предсказуемы. Управляемы.

«Управляемы». Слово скользнуло ей под кожу, как шило.

Артём не дрогнул.

— Предсказуемость — миф, мистер Сингх. Особенно здесь.

Улыбка Вираджа стала тоньше — почти невидимой.

Дивья знала этот знак. Она сделала маленький шаг вперёд, прикрывая Артёма собой — так, чтобы это выглядело просто движением.

— Вирадж, — сказала она мягко, — мы опаздываем на обед с журналистами. Они ждут материала для статьи о нашем фонде.

Его пальцы сжали её талию чуть сильнее. Не больно — как предупреждение.

— Ждут, — сказал он, не глядя на неё. — Но я всегда могу заставить людей подождать. Особенно тех, кто пишет. Особенно тех, кто читает.

Этот человек угрожал всем — воздухом, жестом, отсутствием жеста.

Артём впервые посмотрел на него открыто — ровно, спокойно. Не вызывающе. Просто честно.

И Вирадж замер на мгновение — маленькая пауза, которую заметила только Дивья. Пауза, означавшая: этот не боится. Этот — неправильный тип человека.

Но он быстро вернул улыбку.

— Мы поговорим позже, мистер Петров. Очень многое нужно обсудить… в более приватной обстановке.

Дивья едва слышно вдохнула.

— Вирадж…

— Тише, дорогая, — сказал он, гладя её по спине. — Я о делах. О серьёзных делах. Только о них.

Он наклонился к уху Артёма:

— Завтра. Полдень. Мой офис. Не опаздайте. Те, кто опаздывают… обычно не успевают объяснить, почему.

И увёл Дивью, не выпуская её руку.

Когда они прошли несколько шагов, она почувствовала — не взгляд Артёма, а пустоту, которая появилась за спиной. Как будто воздух вырезали ножом.

Она не оглянулась.

Не имела права.

Но знала: если бы оглянулась — увидела бы мужчину, который не испугался.

И этим он стал опасен для всех — и для неё тоже.

Вирадж увёл её к дальнему столику — не вглубь зала, как делают ревнивые мужчины, а наоборот, ближе к центру. На виду. Под светом.

Это был не жест заботы. Это был жест демонстрации: вот она — моя.

Дивья чувствовала, как под кожей пульсирует тонкая струйка адреналина. Как воздух в груди распирает. Как тело хочет трястись — но она не позволяет ему.

— Сядем? — спросил Вирадж тоном, который не предполагал альтернативы.

Она села. Он — рядом, слишком близко, так что его плечо касалось её платья.

Официант подскочил мгновенно. Вирадж даже не посмотрел на меню — он всегда заказывал за неё. Всегда.

— Для мисс Радж — салат из молодого шпината. Без соуса. Миндальный чай.

Официант кивнул, исчез, будто испугался задержаться лишнюю секунду.

— Ты плохо ела утром, — мягко сказал Вирадж. — Это не красиво. На фото должно быть лицо, а не выступающие скулы.

Она улыбнулась — тонко, механически.

— Спасибо за заботу.

Он смотрел на неё открыто и нагло, словно изучал поверхность дорогой статуэтки. Это всегда выводило её из равновесия. Сегодня — особенно.

— Ты нервничаешь, — сказал он.

— Я занята.

Он фыркнул:

— Ты была занята кем-то. Или чем-то.

Тон его голоса чуть изменился — стал тише, опаснее.

Дивья почувствовала, как внизу живота сжимается холодный узел. Она знала эту интонацию. Она знала, что за ней последует — вопросы, проверка, давление. Но сегодня… сегодня она не была той девушкой, которая дрожала под этим взглядом.

— Я разговаривала со старым знакомым из детства, — сказала она ровно. — Ты же сам слышал.

— Слышал, — признал он. — Но мне куда интереснее то, чего ты не сказала.

Он взял её ладонь. Не мягко. Не грубо. Просто так, как берут инструмент. Его пальцы слегка сжали её пальцы — проверка на сопротивление.

— Ты сказала, что виделись… случайно.

— Да.

— А я думаю, ты врёшь.

Дивья медленно подняла глаза.

Не отводя взгляда.

— Тогда спроси меня прямо, Вирадж. Ты ведь так любишь прямоту.

Он усмехнулся. Пальцы усилили хватку.

— Хорошо. Вы встречались заранее? Он искал тебя? Или ты — его?

Она молчала. Не потому что боялась.

Потому что не знала ответа.

Он наклонился ближе — на миллиметр, но этого хватило.

— Только не говори мне, что вы с этим человеком связаны… какой-то сентиментальной историей. Смешно. Детские романы никого не спасают.

— А что спасает? — тихо спросила она.

— Страх, дорогая. Страх — самая честная валюта в мире.

«А любовь?» — хотела спросить она.

Но не спросила.

Не здесь.

Не ему.

Не в этот день.

Официант поставил чай. Руки слегка дрожали — он чувствовал напряжение, которое исходило от стола, как жар.

Вирадж подцепил пальцем ниточку с её плеча, поправил, будто это серьёзная ошибка образа.

— Знаешь, что мне нравится в людях? — спросил он вдруг. — Что их можно прочитать. Как книгу. Пара страниц — и понятно, чем закончится глава.

Он смотрел на неё внимательно, угрожающе мягко.

— А мистер Петров… плохой текст. Без структуры. Без морали. Пахнет… хаосом.

Дивья тихо поставила чашку.

— Ты не знаешь его.

— Я знаю всех, кто входит и выходит из моей территории, — сказал он тоном хирурга, объясняющего, что удалит лишний орган. — Он мне не нравится. Он не должен был приходить. Он пришёл. Значит, придётся объяснить ему правила.

Пальцы Вираджа снова коснулись её талии — на этот раз чуть выше, под рёбрами, там, где кончается воздух.

Ей стало трудно дышать.

— Ты слишком красива, — сказал он. — Это… провоцирует мужчин на глупости.

Дивья закрыла глаза на секунду — коротко, осторожно, чтобы не заметил никто, кроме неё самой.

Она почувствовала внутри себя странное движение — не страх, а что-то похожее на злость, на решимость. На то, что она долго считала похороненным.

Он считает меня своей собственностью. Он считает, что может решить, с кем я смотрю, с кем дышу, с кем вспоминаю своё детство. Он считает, что может взять всё.

Она медленно разжала пальцы под столом — и почувствовала под тканью гладкую поверхность кинжала. Холод металла пробился сквозь кожу.

Я не вещь. И я не буду ею.

Вирадж говорил что-то о предстоящих встречах, о свадьбе, о политике. Слова лились плавно, но дошли до неё как шум прибоя — глухой, чужой.

Она вглядывалась в его рот, в жесты, в движения рук — и думала о другом. О мужчине у колонны. О его дрожащем дыхании. О том, как он сказал «снег», словно бросил ей спасательный круг.

Он был здесь. Он видел её.

И она — увидела себя его глазами.

Живой.

— Ты меня слышишь? — спросил Вирадж.

— Да, — ответила она. — Я слышу.

Он наклонился ближе, почти касаясь её виска губами.

— Тогда услышь главное.

Пауза. Лёгкая, яд в мёде.

— Завтра я поговорю с ним. И если он не поймёт… я заставлю.

Она выпрямилась — тихо, ровно, почти незаметно.

Но внутри неё что-то щёлкнуло.

Тонкая, ломкая пружина перестала сгибаться.

— Не стоит, — произнесла она.

Он прищурился:

— Ты сейчас… защищаешь его?

Она встретила его взгляд. Стальной, ледяной.

— Я защищаю себя, Вирадж. А ты — слишком часто забываешь, что я ещё жива.

Это была маленькая фраза.

Но она упала между ними, как нож.

Он медленно улыбнулся — улыбкой человека, который любит вызовы.

И любит их подавлять.

— Хорошо, — сказал он мягко. — Тогда давай посмотрим, как долго это продлится.

Они поднялись из-за стола. Он взял её под руку, как будто она — статуэтка, которую нужно перенести на другое место.

Она позволила. Пока.

Но когда они проходили мимо колонны — её рука дрогнула.

Она знала, что там был Артём.

Знала, что он смотрит.

И, не поворачивая головы, позволила себе слабость — одну. Маленькую, как вдох.

Она провела пальцами по запястью — там, где он коснулся её в начале разговора.

Лёгкое движение. Только для себя. Но Артём это увидел. И Вирадж — тоже.

Она почувствовала это спиной, как удар. И всё стало неизбежным.

Он смотрел им вслед, пока их фигуры не растворились в толпе и свете.

Не пошёл за ними. Если бы пошёл — это была бы драка. Сейчас было время не драться, а думать.

Шум зала снова накрыл его, как мутная волна. Люди смеялись, чокались бокалами, обсуждали сделки и отпуск. Кто-то фотографировал десерты. Жизнь шла, как будто только что ничего не случилось.

Артём допил остывший кофе. Он не чувствовал вкуса. Поставил чашку на блюдце аккуратно, как будто боялся, что звук привлечёт лишние глаза.

— Сэр? — официант наклонился. — Всё в порядке?

— Всё, да, — сказал он. — Счёт.

Он расплатился наличными. Кредитка — это след. Наличные — просто бумага.

Ему вдруг отчётливо стало ясно: он снова живёт по тем правилам, по которым жили люди его отца. Чёрный нал, запасной выход, запоминать лица.

У выхода он остановился на секунду, под прикрытием стеклянной двери, и оглянулся.

«Lotus Hall» продолжал гудеть. Дивьи в кадре уже не было. Вираджа — тоже. Как будто они оба были галлюцинацией, вызванной нехваткой сна.

Он вышел на жар. Солнце ударило в лицо, асфальт чуть дрожал. Воздух пах выхлопными газами, жареной едой и пылью — живее, честнее, чем кондиционированный парфюм в зале.

Он дошёл пешком до перекрёстка, не вызывая такси. Стоял на островке безопасности посреди дороги, пока мимо рвались потоки машин.

Телефон лежал в кармане, тяжёлый, как камень.

Он достал его и долго смотрел на экран.

В списке контактов — номера, к которым давно не прикасался. Немецкий офис. Старый клиент в Амстердаме. Пара друзей, которых давно вычеркнул из жизни. И — один индийский номер с пометкой только по первой букве имени.

Он набрал.

Гудки тянулись долго.

Слишком долго.

— Алло, — голос был хриплый, как будто человека выдернули из глубокой ночи, хотя был день.

— Это Петров, — сказал он. — Бангалор.

— Скажи ещё, что жара, — проворчал голос. Потом замолчал. — Что случилось?

— Нужна услуга, — сказал Артём. — Неофициальная. Наблюдение. За мной и… за одним человеком. Очень осторожно.

— Ты ведь айтишник, верно? — голос усмехнулся. — А говоришь так, словно жизнь кого-то действительно зависит от твоих слов. Забавно.

— Я сейчас в чужом боевике, — ответил он. — А роли не выбирают.

Пауза. Потом короткий смешок.

— Ты умеешь выбирать время, Петров. Ладно. Имя?

Он посмотрел на вывеску отеля, отражающуюся в пыльном стекле ближайшего магазина. Слова дались непросто.

— Вирадж Сингх. И его невеста. Дивья Радж.

На том конце стало тише.

— Ты вляпался, — наконец сказал голос. — Очень глубоко.

— Я знаю, — сказал он. — Вопрос в том, кто первым начнёт выбираться.

— Я дам тебе человека. Только не думай, что это тебя спасёт, — сухо сказал собеседник. — Тут такие игры… людей исчезает больше, чем ты видел в своих отчётах. Держи голову ниже. И телефон тоже.

— Спасибо, — сказал он.

Они отключились без прощаний. В таких разговорах «пока» не говорят.

Артём спрятал телефон обратно. Стоял ещё пару секунд, давая себе почувствовать всё — жар, шум, липкий пот на спине, лёгкий озноб под рёбрами.

Страх был. Но под ним лежало что-то другое — странное спокойствие.

Он повернулся и пошёл к дороге. Впереди у него была ночь. Возможно — последняя. Но впервые за пятнадцать лет у этой ночи была цель.

Не дать ей утонуть в этой грязной воде, — сформулировал он для себя. — А если придётся — утонуть рядом, но не отпуская.

Дом встретил её прохладой и вылизанной чистотой, как больница перед операцией.

Всё было на местах. Всё было правильно. Всё было чужим.

В холле её уже ждал отец. Не сидел — стоял, опершись рукой о край консоли, как генерал, который устал от собственного парада.

— Как прошла встреча? — спросил он, не поднимая глаз.

— Вполне, — ответила она. — Ты же наверняка видел запись.

Он не отреагировал на укол.

— Вирадж звонил, — сказал он. — Сказал, вы… встретили общего знакомого.

Она почувствовала, как что-то холодное пробежало по позвоночнику.

— Старый друг, — сказала она. — Ненадолго. Ничего серьёзного.

Отец поднял глаза. Взгляд был тяжёлым, как камень. Тот самый, с берега озера, который когда-то держал в руках её брат.

— Всё, что касается тебя, — серьёзно, — сказал он. — Ты не понимаешь, Дивья. Люди вокруг тебя — не люди. Они — данные. Активы. Риски. Твой русский — риск.

— А ты — что? — спросила она. — Строка в балансе Вираджа?

Тень прошла по его лицу. Не от осознания остроты, а от боли. Она знала: когда-то он не был таким. Когда-то он верил в другие вещи.

— Я пытаюсь сохранить то, что строил всю жизнь, — тихо сказал он. — А ты пытаешься разрушить это ради… чего? Воспоминаний о мокрой крыше?

Она ничего не ответила.

— Завтра Вирадж хочет поговорить с ним, — продолжал отец. — В офисе. Один на один. Он… просил не вмешиваться.

— То есть, если его оттуда вынесут, — сказала она, — ты просто промолчишь?

Он выдержал её взгляд.

— Если он умный, — сказал отец, — он сам уйдёт до того, как его вынесут.

— А если нет?

Пауза растянулась. В ней было всё — их прошлое, их настоящее, их будущее, которое кто-то уже разложил по колонкам.

— Тогда, — сказал отец, — тебе придётся признать, что мир не крутится вокруг твоих желаний.

Она улыбнулась. Очень спокойно.

— А ты попробуй признать, что не всё продаётся. Он сморщился, как от удара.

— Лезешь туда, где тебе не место, — бросил он. — Ты — не солдат. Ты — ставка.

— Пока что, — сказала она. Он отвернулся. Разговор был окончен.

В комнате было слишком светло. Она задвинула шторы, оставив тонкую щель — полосу пыльного, оранжевого света на полу.

Сняла платье, бросила на кресло. Кинжал достала из-под ткани, положила на стол.

Металл чуть потемнел от её тепла.

Она провела по лезвию подушечкой большого пальца. Осторожно. Всё равно порезалась.

Капля крови выступила быстро, ярко.

Она смотрела на неё с каким-то странным любопытством.

Потом стерла о белую простыню. Пятно осталось — маленькое, упрямое.

Она достала из ящика старый альбом. Тяжёлый, пахнущий пылью и старыми праздниками. Листы шуршали. Лица были моложе, чем её память.

На одной из страниц — она, лет десяти, в старой футболке, с улыбающимися глазами. Рядом — он, ещё худой, угловатый, в чужой школьной рубашке. На обоих — следы дождя. Фотограф запечатлел не их, а улыбку между ними.

Фотография была разорвана когда-то пополам. Эту половину она нашла не сразу, много лет спустя. Вторая была у него — она верила в это так же твёрдо, как когда-то верила в снег.

Она провела пальцем по планшетке, по его плечу, обрезанному краем бумаги.

Внутри поднялось странное, плотное чувство — не тоска и не страх.

Раз ты пришёл — значит, у меня есть право не сдаваться.

Она отложила альбом. Достала из нижнего ящика блокнот. Чистый, с толстыми листами. Не ежедневник, не рабочий план, а пустое поле.

Села за стол. Взяла тонкий карандаш.

Сначала нарисовала прямоугольник — дом. Потом линии — коридоры. Потом крестики — камеры. Кружки — охрана. Стрелки — маршрут.

Писала мелкие пометки на полях: «обед», «смена караула», «старый повар — надёжный», «черный ход».

Это не был план побега.

Это была карта того, чем она владела. Единственного, что было по-настоящему её: знание собственной клетки.

На следующей странице она написала имена.

Всего два.

«Артём».

«Вирадж».

Под ними — коротко:

«Спасти / Уничтожить». Она посмотрела на эти два слова долго.

Потом аккуратно зачеркнула косой линией слово «спасти» у имени Артёма и написала рядом:

«Не дать утонуть». Снизу — крошечными буквами, как пароль, который понимают только двое:

«Снег».

Она закрыла блокнот. Положила сверху кинжал.

Лезвие легло точно по диагонали, по пересечению линий.

Она встала, подошла к окну, отодвинула штору двумя пальцами.

Город жил — мигал, гудел, шипел. Где-то там, в чужой съёмной комнате, мужчина с измученным лицом сейчас так же стоял у окна и думал, как не дать ей исчезнуть.

У неё на языке вертелись слова, которые она никогда не произнесла бы вслух:

Если ты правда не сбежишь… я тоже перестану.

Она отодвинулась от окна.

Легла поперёк кровати, не раздеваясь. Смотрела в потолок. Слушала, как дом дышит — кондиционеры, шаги, щёлканье замков.

Заснула рывками, поверхностно. Как засыпают люди, которые знают: утро принесёт не свободу, а первый настоящий выстрел.. Ночь в городе была не тёмной — рваной. Огни витрин, вспышки фар, отблески сигарет на балконах. Бангалор жил так, словно у него никогда не бывает завтра, только бесконечное «сейчас».

Артём долго не зажигал свет в комнате. Сидел у окна, опершись плечом о холодное стекло, и прислушивался к собственному дыханию. Телефон лежал рядом, экран погас, но от него всё равно исходило ощущение включённости — как от оружия, из которого ещё не стреляли, но уже зарядили. На столе были разложены распечатки.

Те же отчёты «Нараяны», те же цифры, имена, подписи. Столбцы, строки, переносы. То, за что ему платили деньги. То, что сейчас могло стать причиной, по которой его отсюда вынесут.

Он провёл пальцем по одной фамилии, по второй. Круги переводов, фиктивные счета, странные фонды. Всё сходилось в одну точку — в кабинет человека, который завтра посмотрит на него так, будто выбирает, куда именно поставить галочку: «оставить» или «удалить».

Он собрал бумаги в аккуратную стопку, убрал в папку, папку — в рюкзак. Рюкзак поставил к дверям. Оставил на столе только клочок газеты.

«Lotus Hall. 13:00. Не подходи. Смотрят.»

— Поздно, — сказал он в пустоту. — Уже подошёл.

Он лёг поздно и спал неглубоко, обрывками.

Снятся ему перестали давно. Ночью приходили не картинки — состояния: холод по позвоночнику, ощущение падения, тот самый звук, когда за спиной захлопывается дверь, и ты не знаешь, с какой стороны теперь замок.

Перед рассветом он проснулся окончательно.

Посидел на краю кровати, пока не утихла дрожь в руках, и лишь потом встал, умываться, бриться, завязывать тот же галстук.

Когда солнце стало белым и плоским, он уже спускался вниз — к машине, к дороге, к офису Вираджа.

Дом Дивьи к утру стал ещё тише.

Тишина здесь не была покоем — она была контролем. Слои звукоизоляции, плавный ход дверей, ковры, съедающие шаги. Так строят не жилища — так строят хранилища.

Её разбудили стуком — вежливым, выверенным.

— Мисс Радж, у вас примерка через сорок минут.

Голос служанки просачивался сквозь дверь, как вода. Дивья сказала «да» и какое-то время ещё лежала, не двигаясь, прислушиваясь к тому, как дом просыпается: гул кондиционеров, шорох посуды на кухне, удалённые голоса.

Потом села, опустила ноги на пол.

Кинжал на столе блеснул в полосе света. Блокнот лежал рядом, закрытый, но тяжёлый — не по весу, по смыслу.

Она спрятала кинжал в потайной карман в футляре для украшений, блокнот убрала в нижний ящик, под стопку безупречных, ненужных журналов. Альбом вернулось на место. След от крови на простыне прикрыла пледом.

Через полчаса её уже крутили перед зеркалом — другие руки, чужие голоса:

— Чуть выше талию.

— Эту серьгу сменить, слишком ярко.

— Улыбнитесь, мисс Радж.

Она улыбалась. Так, как научилась за последние годы: ни один нерв на лице не дрогнет сильнее, чем надо.

В отражении была правильная невеста.

Тонкая шея, серьги, браслет-маячок, идеальная укладка.

Где-то под всем этим — кожа, порезанная о лезвие. Строки в блокноте. Линии маршрутов. Два имени на белой странице.

Когда её отпустили, она подошла ближе к зеркалу, будто поправить прядь.

— Завтра, — шепнула своему отражению. — Либо он, либо ты. Либо мы оба — но уже по-нашему.

Дом этого не услышал.

Дом слышал только то, что было закреплено в расписании.

Она вышла из комнаты ровной походкой, как ходят люди, которые не опаздывают на собственную казнь.

Где-то в городе мужчина с русским именем уже ехал навстречу человеку, которому нельзя смотреть в глаза слишком долго.

Она — навстречу дню, в котором придётся выбирать не платье и меню, а сторону.

И ни у одного из них больше не было роскоши жить так, будто это всё — не про них.

Глава 6. Жених

Часть 1. Утро (Дивья)

Утро в этом доме всегда начиналось одинаково.

Сначала просыпались стены.

Кондиционеры в коридорах переключались с ночного режима на дневной, воздух становился прохладнее, суше. На кухне включались вытяжки, в подвалах — насосы, в саду — система полива. До людей очередь доходила в последнюю очередь. Люди были приложением к инфраструктуре.

Дивья лежала на спине, не мигая, и смотрела в белый потолок, где не было ни трещин, ни теней. Здесь всё было ровным, отшлифованным, как жизнь, которую для неё уже спланировали.

Голова ныла от недосыпа. Ночь прошла не как сон, а как медленный допрос — с паузами, с повторением одних и тех же вопросов.

Зачем он пришёл.

Почему она не ушла.

Что будет завтра.

Телефон на тумбочке мигнул экраном. Она перевернулась на бок, взяла его, открыла календарь. Расписание дня было, как всегда, плотным, как бетон:

09:00 — завтрак.

10:00 — примерка.

11:00 — звонок с организаторами свадьбы.

13:00 — «свободное окно» (которое никогда не было свободным).

16:00 — встреча с отцом и юристами.

18:00 — ужин.

И новая строка, добавленная поздно ночью, когда она уже лежала в темноте и слушала, как по дому ходят тени:

15:00 — «Чай с семейством Сингх».

Без смайликов. Без уточнений.

Как диагноз.

Она уставилась на эти слова и вдруг очень ясно увидела: вчерашняя встреча в «Taj» по семейной версии называлась как-то вроде «координация с прессой». Их разговор, её дрожащие руки, взгляд Артёма — всё это в чужом мире превращалось в аккуратную строчку календаря.

Ложь становилась событием.

Там, где не было строки, ничего не существовало.

— Прекрасно, — сказала она в пустоту. — Теперь даже врать нужно вовремя.

Голос прозвучал хрипло. Как будто за ночь он сгорел.

Она встала. Пол был холодным, плитка — гладкой и равнодушной. В зеркале в ванной отразилась женщина, которую она до сих пор иногда не признавала. Слишком чёткие скулы, слишком спокойные глаза. Лицо человека, который научился не показывать, что ему страшно.

Она включила воду. Горячую — почти до боли. Пар поднялся быстро, заполнил маленькое пространство, стёр чёткие линии. Внутри пара было легче дышать. Там не было ни браслета на запястье, ни строк в календаре, ни строчки «чай с семейством Сингх».

Только тело, которое всё ещё принадлежало ей.

Она долго стояла под душем, пока кожа не покраснела, а мысли не стали вязкими. Её учили с детства: эмоции — слабость. «Ты должна думать о будущем семьи, а не о том, что ты чувствуешь, — говорил отец. — Чувства — это погода. Капризная, бесполезная. А решения — это архитектура».

Сейчас архитектура давила на неё со всех сторон.

Она вышла, вытерлась, накинула халат. На тумбочке мигнул другой экран — планшет отца. Он лежал там, как забытая бомба. На главной странице — общий семейный календарь, тот же, что в её телефоне, только у него доступ полноуровневый. Он мог добавлять, удалять, менять.

Она — только подтверждать.

Отметка о «чае» появилась вчера в 23:07. Автор: «R. Raj».

Отец всегда ставил инициал.

— Спасибо, папа, что заранее предупредил, — сказала она, хотя понимала: предупредить — это уже уступка. Раньше его начинало интересовать её расписание только тогда, когда она начинала от него отклоняться.

В дверь тихо постучали.

— Дивья? — голос матери был мягким, хрупким. — Ты проснулась?

— Да, мама.

Мать вошла, как тень. Сари нейтральных тонов, волосы собраны в идеальный узел, под глазами — тонкий слой консилера, который не скрывал усталость, а просто делал её приличной.

— Завтрак готов, — сказала она. — И… твой отец просил не опаздывать.

Они обе знали, что это значит: сегодня опоздание — не просто невежливость, а формальный повод для разговора.

— Семейный совет? — спросила Дивья.

Мать отвела взгляд.

— Он сказал… придут гости.

— Я видела, — кивнула она на планшет. — Чай.

Слово повисло в воздухе, как насмешка.

Мать подошла ближе, поправила складку на её халате — жест, который когда-то был привычкой, а теперь стал неудобством. Руки её слегка дрожали.

— Дивья… — начала она и замолчала.

— Что? — спросила дочь.

— Пожалуйста… — Мать сглотнула. — Пожалуйста, ничего не говори лишнего. Сегодня… не тот день.

— Для кого? — ровно спросила она. — Для меня или для них?

Мать не ответила. Только слегка сжала её пальцы — и это была единственная честная фраза утра.

Столовая напоминала выставочный зал: свет, отражения, правильные цветы в правильных вазах. Отец сидел во главе стола, как всегда, идеально собранный. Костюм, галстук, часы — каждый элемент говорил: «я человек, который держит ситуацию под контролем».

Только пальцы на чашке выдавали — сегодня контроля меньше.

— Доброе утро, — сказала Дивья, входя.

— Утро давно, — ответил он, не поднимая глаз. — Для кого-то.

Она села на своё место. Слуга появился сразу, как по сигналу, налил кофе, подвинул блюда. Всё в этом доме происходило так, будто невидимая рука нажимала кнопки.

— Сегодня придут Сингхи, — сказал отец, наконец поднимая взгляд. — Вирадж. Его мать. Возможно, старший брат.

— На чай, — произнесла она. — Я видела.

Он проигнорировал тон.

— Это… — он чуть замялся, подбирая слово, — важная встреча. Не формальная. Они хотят… увидеть, как ты живёшь. Какая ты.

«Как товар на складе,» — подумала она.

Голос вслух получился вежливым:

— Ты хочешь, чтобы я им понравилась?

— Я хочу, — сказал он, — чтобы ты не сделала глупостей. На данном этапе договорённостей это… недопустимо.

На минуту ей показалось, что он сам с трудом верит в то, что говорит. Но только на минуту.

— А что считается глупостью? — спросила она. — Делиться своими мнениями? Дышать? Смотреть не туда?

— Дивья, — строго сказал он. — Это не смешно.

— Мне не смешно, — спокойно ответила она. — Вот уже довольно долго.

Мать слегка повела плечом, как от удара. Отец сжал губы в тонкую линию. Несколько секунд за столом было слышно только лёгкое звяканье ложки о фарфор.

— То, что происходит, — это шанс, — произнёс он. — Для семьи. Для тебя.

— Шанс на что? — она подняла глаза. — На пожизненный контракт?

— На безопасность, — резко ответил он. — На место. На статус. На то, чтобы твоя жизнь не зависела от случайностей и whims людей вроде… — он осёкся, но она поняла, кого он имел в виду.

— Вроде него? — уточнила она. — Или вроде моего… старого друга, который умеет жить на съёмных квартирах?

Он посмотрел на неё долгим, усталым взглядом.

— Люди, не понимающие масштаб ставок, всегда думают, что бегство — это решение, — сказал он. — Твой брат так думал.

Имя не прозвучало, но висело между ними.

Викас.

Тот, кто ушёл не туда и не так, как хотел отец.

— И что с ним стало? — спросила она, хотя знала, что ответ не изменился за все эти годы.

— Его нет, — сказал отец. — Он потерял всё. Я не хочу, чтобы ты повторила его путь. Мне не нужна ещё одна смерть в живом теле.

Она опустила взгляд в чашку. Кофе был чёрным, гладким, как бездна.

— Тогда, может, не надо отдавать меня людям, у которых «смерть в живом теле» — отрасль бизнеса? — тихо сказала она.

Он резко поставил чашку на блюдце. Звук разрезал воздух.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Ты тоже, — ответила она. — Ты видел его вчера? Слышал?

Отец задержал взгляд на ней ещё секунду — и отвернулся.

— Одежда для встречи в гардеробной, — произнёс он, как приговор. — Без экспериментов, без «настроения». Всё должно быть… как надо.

Она усмехнулась.

— Как всегда, — сказала она. — Как надо.

Она выбирала платье так, как выбирают упаковку для товара. Ничего вызывающего, ничего слишком яркого, ничего, что могло бы быть интерпретировано. Кремовый, мягкий, спокойный цвет. Ткань, которая подчёркивает фигуру, но не бросается в глаза.

«Невеста, но ещё не жена», — подумала она.

Слуга помог застегнуть молнию на спине.

— Вы очень красивая, мем-сахиб, — выдохнул он, не удержавшись.

— Это не ко мне вопрос, — ответила она. — Это к стилистам.

Он смутился и исчез.

Она осталась перед зеркалом одна.

В отражении — женщина, которая, по идее, должна радоваться: хороший дом, богатый жених, будущий альянс, фотографии в журналах, «успешная история».

Внутри — пустота. Не чёрная, не драматическая. Просто ровная. Как белая комната, в которой кто-то поснимал все картины.

Она коснулась браслета на запястье — металлический, тяжёлый. Подарок от Вираджа. Тот самый, который он защёлкнул на ней так, будто ставил печать.

«Чтобы ты помнила, — сказал он тогда. — Ты моя невеста даже без кольца».

Она помнила.

— Пора, мем, — заглянула в дверной проём мать. — Они подъезжают.

Дом подготовился к визиту так же, как готовится к визиту высокопоставленных чиновников. На подъездной дорожке подмели каждую пылинку. В саду садовник проверил, чтобы не было сухих листьев. Слуги переоделись в форменные курты понаряднее.

Иногда Дивье казалось, что самому дому важно произвести впечатление не меньше, чем людям.

Она стояла в гостиной, у окна, откуда было видно ворота. Отец — у камина, спиной, будто случайно. Мать сидела на краю дивана, как на экзамене. На столике — чай, сладости, фарфор, который доставали только «для важных семей».

Моторы услышали раньше, чем увидели машины.

Сначала загудел один двигатель, потом второй. Во двор въехал не кортеж — всего две машины, но этого было достаточно. Первая — чёрный внедорожник с одинаковыми, как братья, мужчинами внутри. Вторая — седан, блестящий, как отполированная витрина.

— Не выходи, — тихо сказал отец, когда она чуть двинулась. — Пусть войдут сами.

«Ах да, — подумала она. — Мы же не подаёмся к столу. Нас подают.»

Дверь открылась. Сначала вошли двое из охраны — незаметно, но так, чтобы всё проверить взглядом. Потом — она, мать Вираджа: женщина в дорогом сари, с лицом, в котором косметологи исправили больше, чем генетика дала. Улыбка — дорогая, выученная, безупречная.

И следом — он.

Вирадж входил так, как входят в бар, где его знают. Без официальной серьёзности, без показного уважения — с лёгким, почти ленивым интересом. На нём был светло-бежевый костюм, слишком дорогой, чтобы быть удобным, и рубашка без галстука. Часы на запястье стоили, наверное, как весь годовой доход повара.

Но не это делало его заметным.

Он двигался с той расслабленностью, которую даёт уверенность: здесь не может случиться ничего, что будет против тебя.

— Мистер Радж, — произнёс он, и голос у него был тёплый, почти дружеский. — Рад наконец прийти к вам не только на переговоры.

Отец улыбнулся тем выражением, которое она знала: «улыбка для людей, которые тебе нужны».

— Вирадж, — сказал он. — Добро пожаловать. Дом открыт для вас.

«Дом-то открыт, — подумала она. — А я?»

Они обменялись рукопожатием — слишком долгим, слишком крепким, в этом рукопожатии было больше измерения сил, чем приветствия. Мать поднялась, перекинулась несколькими фразами с матерью Вираджа. Женщины делали вид, что интересуются платьями, благотворительностью и меню на свадьбе. Мужчины говорили о «рынках» и «ситуации в Дели».

Вирадж повернулся к ней только после того, как убедился, что все ритуалы выполнены.

— Дивья, — протянул он её имя, как слово из рекламы. — Ты сегодня выглядишь… опасно хорошо.

Она улыбнулась краешком губ.

— Для кого опасно? — спросила она.

— Для моих планов, — усмехнулся он. — Если ты будешь так отвлекать, я забуду, о чём вообще хотел говорить.

Мать хихикнула, как по сигналу. Отец сделал вид, что его это забавляет.

Вирадж подошёл ближе, нарушая дистанцию ровно настолько, чтобы никто не мог сказать, что это неуместно. Он пах дорогим одеколоном и чем-то ещё — смесью табака и чужих вечеринок.

— Можно? — он не дожидаясь ответа, взял её руку, коснулся губами. Формально — галантность. По ощущениям — клеймо.

— Присаживайтесь, — сказала мать. — Чай уже подан.

Они разместились в гостиной так, как предписывается в таких случаях: родителям — по краю, молодым — ближе к центру. Охрана растворилась где-то за дверями, но Дивья чувствовала их присутствие так же чётко, как чувствовала браслет на wrist.

Чай разливали молча. Слуги двигались быстро, бесшумно.

— Как прошёл вчерашний день? — спросила мать Вираджа, деликатно помешивая сахар.

— Насыщенно, — ответил отец. — У нас всегда много дел.

— У нас тоже, — хмыкнул Вирадж. — Бизнес не спит. Разве что иногда прикидывается мёртвым.

Он говорил легко, но в этой фразе был тот самый оттенок, который она уже слышала: для него «бизнес» и «люди» были словами из одного словаря.

— Я слышал, у вас были… гости в отеле, — небрежно бросил он, обводя её взглядом, как прожектором.

— В отеле всегда кто-то есть, — ответила она как можно более лениво. — На то он и отель.

— Ты знаешь, — сказал Вирадж, откинувшись на спинку дивана, — мне нравится, что ты не любишь прямые вопросы. Но иногда прямые вопросы экономят время.

— Это новый принцип управления? — спросила она. — Я думала, вы предпочитаете делать вид, что всё происходит само собой.

Он улыбнулся — не обиделся.

— Иногда, чтобы всё происходило «само собой», приходится очень стараться, — сказал он. — Но мы же не будем о работе. Мы же… семья.

Слово «семья» прозвучало так, будто он говорил «сеть».

Мать Вираджа подняла чашку, будто подтверждая: да, мы теперь одно целое.

Отец вежливо кивнул.

Мать поправила край сари.

А Дивья в этот момент вдруг отчётливо почувствовала, что находится в комнате, где четыре взрослых человека обсуждают её жизнь, как новый проект.

— Я, кстати, привёз тебе кое-что, — внезапно сказал Вирадж, словно вспомнив.

Он щёлкнул пальцами. Один из охранников появился в проёме, словно его и не было минуту назад, в руках — продолговатый футляр тёмного дерева.

— Подарки? — попыталась пошутить мать. — Мы ещё даже…

— Это не свадебное, — ответил он. — Это… обучающее.

Он взял футляр, поставил на стол перед Дивьей.

— Открывай, — сказал мягко.

Она мельком посмотрела на отца. Тот чуть заметно кивнул: «делай, как он говорит».

Она раскрыла крышку.

Внутри на чёрном бархате лежал кинжал. Не игрушка, не сувенир из туристической лавки. Настоящее, узкое, длинное лезвие, рукоять с инкрустацией, ножны из кожи. Всё это выглядело слишком нарядным для вещи, которой режут.

Мать чуть всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.

Отец нахмурился — не от страха, от нелепости момента.

Вирадж улыбнулся шире.

— В нашем мире, — сказал он, — женщинам нужна защита. Иногда… своя собственная.

Он взял кинжал, вынул из ножен. Лезвие блеснуло.

— У меня есть друг, — продолжил он. — У него жену однажды попытались ограбить прямо у дома. Драгоценности, часы, всё такое. Она кричала, плакала, естественно. А я подумал: какой смысл в богатстве, если твои женщины не умеют держать в руках ничего, кроме бокала шампанского?

Он повернул кинжал так, что лезвие отразило свет.

— Я не хочу, чтобы моя жена кричала просто так, — сказал он. — Я хочу, чтобы, если она кричит… у того, кто её заставил, была на это причина.

Он вложил кинжал ей в руки. Рукоять была тёплой от его пальцев, тяжёлой, неожиданно удобной.

— Возьми, — тихо сказал он. — Привыкай к весу. Это не украшение. Это… серьёзная вещь.

— Вирадж, — осторожно вмешалась его мать, — может быть, не…

— Мама, — перебил он легко. — Времена поменялись. Девочки теперь всё умеют. Даже убивать.

Он сказал это с улыбкой, как шутку. Но шутка была без воздуха.

Дивья почувствовала, как тонкая дрожь проходит по руке. Она сжала рукоять сильнее, чтобы дрожь не было видно.

— Спасибо, — произнесла она, стараясь, чтобы голос не выдал ничего. — Очень… практичный подарок.

— Я люблю практичность, — кивнул он. — И символы.

Он наклонился чуть ближе, так, чтобы только она слышала:

— И если кто-то будет слишком близко — ты всегда можешь вспомнить, кто дал тебе инструмент.

Она выпрямилась.

— Ты… думаешь о моём комфорте, — сказала она.

— Я думаю о контроле, — легко ответил он. — Но это почти одно и то же.

Отец кашлянул, будто хотел перевести разговор.

— Вирадж, ваш отец недавно упоминал новый проект…

— Боже, папа, — перебил его Вирадж. — Мы будем говорить о сделках при женщинах? Они же уснут.

Мать Вираджа картинно возмутилась:

— Вирадж!

— Шучу, — сказал он, не извиняясь. — Дивья меня поправит, если что.

Он посмотрел на неё, ожидая реакции — как будто проверял, до какой степени он может быть собой в этом доме.

— Я не сплю, — ответила она. — Я просто мысленно считаю, сколько раз за последние полчаса ты употребил слово «моя».

Отец замер. Мать уставилась в чашку.

Вирадж рассмеялся.

— О, — сказал он. — Ты правда считала?

— Нет, — сказала она. — Просто оно звучит слишком громко, чтобы его не замечать.

Он прищурился. На секунду его взгляд стал тяжёлым, как бетон. Потом он снова улыбнулся.

— Привыкнешь, — сказал он. — Я щедрый. Если что-то становится моим, я… делюсь. Возможностями, статусом, защитой.

— И рисками, — негромко добавила она.

Он сделал вид, что не услышал.

В какой-то момент разговор перетёк в привычное: свадьба, списки гостей, меню, благотворительный фонд, фотосессии. Мать Вираджа рассказывала, какой журнал уже «интересуется» их свадьбой. Мать Дивьи кивая соглашалась. Отец отвечал односложно, в голове явно гоняя какие-то свои цифры.

Только двое в этой комнате не участвовали в этом спектакле как положено: тот, кто его возглавлял, и та, ради кого его устроили.

— Ты молчишь, — наклонившись к ней, сказал Вирадж, когда очередная тирада о цвете скатертей подошла к концу. — Это опасно. Я начинаю придумывать, о чём ты молчишь.

— Придумывать — твоё любимое занятие, кажется, — ответила она. — В том числе, когда дело касается людей.

— Людей? — переспросил он. — Люди… — он пожал плечами, — приходят и уходят. Системы — остаются.

«Ах вот как, — подумала она. — Он всё-таки думает, что он система».

Она склонила голову чуть набок, как будто рассматривает его.

— А ты что? Человек? — спросила она. — Или система?

Он улыбнулся, не моргнув.

— Я — переходный этап, — сказал он. — Между старыми порядками и тем, что будет. Мой отец всю жизнь строил стены. Я… делаю двери. Для тех, кого выбираю.

— А если кто-то не хочет входить в твои двери? — спросила она.

— Тогда он остаётся снаружи, — просто сказал он. — А снаружи… не так весело.

Он произнёс это так, будто говорил о погоде.

Она почувствовала, как внутри поднимается то самое ощущение, которое преследовало её с тех пор, как отец впервые произнёс его имя: не страх, а липкое, тяжёлое осознание — рядом человек, для которого её «да» и «нет» — просто разные кнопки в интерфейсе.

Он повернулся к отцу:

— Завтра я хотел бы взять Дивью в один дом, — сказал. — Показать ей, чем мы занимаемся. Порт, склад, пара объектов. Ничего опасного. Просто… чтобы она видела.

«Чтобы она видела или чтобы все видели, что она — с тобой?» — подумала она.

— Это… хорошая идея, — ответил отец после короткой паузы. — Ей полезно знать, в какой мир она входит.

— Я уже вошла, — тихо бросила она, — судя по количеству камер в этом доме.

Вирадж усмехнулся.

— Камеры — это лишь память, — сказал он. — Настоящая власть — там, где их нет.

Он снова перевёл взгляд на неё.

— Тебе надо привыкать к тому, что на тебя будут смотреть, — произнёс он. — Много. Часто. Внимательно. Ты будешь… картинкой. Символом. Лицом фонда. Жены. Семьи.

— Я всю жизнь была картинкой, — отрезала она. — Только раньше эта картинка была для отцовских партнёров. Теперь — для твоих.

Он кивнул, не обидевшись.

— Видишь? Ты уже понимаешь, как это работает.

Мать Вираджа всплеснула руками:

— Дети, давайте без этих мрачных тем. Мы же говорим о прекрасном союзе, а вы…

— Мы говорим о реальности, мама, — мягко ответил он. — Но ты права. Дивья, — он снова обратился к ней, — я хочу, чтобы ты расслабилась. Всё уже решено. Ты можешь перестать сопротивляться.

— Серьёзно? — она улыбнулась. — Это твоя идея «расслабиться»? Сдать себя в аренду?

Он смотрел на неё с интересом, почти научным.

— Ты умеешь говорить острыми фразами, — сказал он. — Это… привлекательно. До тех пор, пока не станет проблемой.

Она поймала едва заметный взгляд отца: «осторожнее».

Но что-то внутри уже начало трескаться.

— Тогда, может быть, тебе стоит привыкать к проблемам, — произнесла она спокойно. — Если ты собираешься жить со мной.

Пауза растянулась на секунду дольше, чем нужно.

Потом он рассмеялся.

— Вот за это я тебя и беру, — сказал он. — Остальные молчат и кивают. А ты… киваешь позже.

Мать облегчённо вздохнула. Отец попытался перевести разговор на нейтральные рельсы.

Но в этот момент Дивья поняла главное: он не злится по-настоящему. Он не считает её слова угрозой. Для него это — игра.

А в игре, где у одного человека есть охрана, деньги, связи и привычка получать то, что он хочет, а у другого — один язык и один старый альбом с фотографией, — правила всегда пишутся не в твою пользу.

Когда Сингхи уезжали, дом снова выстроился по протоколу. Отец проводил их до двери. Мать почти поклонилась. Охрана вышла раньше, проверила площадку, машины мягко проехали по гравию.

Вирадж обернулся уже у порога.

— Не забудь, — сказал он ей. — Завтра в три. Я заеду. Не опаздывай. Я не люблю, когда время расходуют нерационально.

— Время — единственное, чего у меня много, — ответила она. — Всё остальное ты уже забрал.

Он улыбнулся так, будто она сказала комплимент.

— До завтра, — произнёс он. — Невеста.

Слово ударило по воздуху, как выстрел.

Когда дверь за ними закрылась, дом на секунду стал тише, чем обычно.

Не потому что ушли люди. Потому что ушла видимая причина для напряжения.

Невидимая осталась.

Отец повернулся к ней. Лицо его было серее обычного.

— Ты переходишь границы, — сказал он устало.

— Я в них живу, — ответила она. — Они у меня вшиты в кожу.

Он провёл рукой по лицу, будто хотел стереть усталость.

— Дивья… — начал он. — Ты думаешь, у тебя есть выбор. Его нет. Этот дом, твоя мать, твои… — он замялся, не произнося «брат», — всё, что осталось, держится на тонких нитях. Если ты сейчас дёрнешь…

— Всё развалится? — подсказала она. — Может, оно и должно?

— Замолчи, — резко бросил он. — Ты не понимаешь, как живёт этот мир.

— Я понимаю, — сказала она. — Слишком хорошо. Он живёт так, что одних продают другим, называя это «союзом». Один раз ты продал брата. Теперь — меня.

Он ударил её пощёчиной. Не сильно, но неожиданно. Мать вскрикнула.

Несколько секунд в комнате слышно было только её дыхание.

Щека загорелась, как от ожога. Слеза подкатила к глазу — не от боли, от обиды. Она проглотила её.

— Никогда, — тихо сказал он, — не смей говорить, что я его продал.

— А как это называется? — спросила она так же тихо. — Когда ты отправляешь собственного сына закрывать твою дыру и делаешь вид, что он сам так решил?

Он отвёл взгляд.

— Убирайся, — выдавил он. — В свою комнату. До ужина — ни шагу из дома.

Она развернулась и ушла, не отвечая. Если бы она сейчас осталась ещё на секунду, сказала ещё что-то — что-то окончательно сломалось бы между ними.

В коридоре она остановилась у окна. Во дворе уже никого не было. Только дорожка, колеями от шин, и сад, который делал вид, что ничего не происходит.

В руках у неё всё ещё был футляр от кинжала.

Она подняла крышку. Лезвие поблёскивало, как насмешка.

«Мир жесток. Научись защищаться. Даже от меня», — сказал он.

Она вдруг поняла, что это была единственная честная фраза за весь чай.

В комнате она закрыла дверь на щеколду. Не потому, что кто-то войдёт без стука. Потому что так было легче дышать.

Платье слетело с неё, как чужая кожа. Она осталась в одной комбинации, села на край кровати, уставившись на кинжал, лежащий на столике.

Тонкий, острый, красивый. Как те слова, которыми она пыталась сегодня обороняться.

Она взяла его, повертела, поднесла ближе к лицу. В отражении лезвия — её глаз, увеличенный, искажённый.

«Ты умеешь говорить остро, — сказал он. — Пока это не станет проблемой».

— У меня есть куда острее вещи, — прошептала она кинжалу. — В голове.

Она опустила лезвие вниз, кончиком к полу. Почувствовала, как его вес тянет руку.

Вспомнила: Артём, взгляд, фраза в «Taj», этот нелепый, честный страх в его глазах и абсурдная решимость стоять там, где его могут стереть из жизни щелчком пальца одного избалованного мужчины, который привык, что мир делается под него.

Он — снаружи.

Она — внутри.

Между ними — стекло. Деньги. Статус. Глупости, которые люди называют «судьбой».

И один кинжал, который, если честно, не принадлежал ни одному из этих миров.

Она положила кинжал на стол. Рядом — свой телефон.

Экран мигнул: уведомления, напоминания, сообщения. Всё то, что держало её жизнь в рамках — ровных, предсказуемых, чужих.

И вдруг — маленькая иконка в самом низу списка: непрочитанное письмо.

Она моргнула: такого она точно не видела раньше.

Иконка стояла как дверь, которую кто-то приоткрыл в её отсутствие.

Письмо пришло не сегодня.

И даже не вчера.

2016 год.

Год, когда Викас исчез.

Год, который в этом доме стал пустотой, замазанной красивыми словами и аккуратно подобранными оправданиями.

Отправитель — не имя.

Только одно слово:

Bangalore.

Она нажала.

Почтовый клиент открыл письмо медленно, как будто колебался, стоит ли показывать то, что скрывалось столько лет.

Две строки.

Всего две.

«Если отец скажет, что я ушёл сам — не верь.

Ты умнее, чем кажется. Береги себя».

Без подписи.

Но подпись была внутри каждой буквы.

Викас.

Тот же рваный, быстрый ритм письма.

Тот же голос, который в детстве учил её, что страх — это просто плохой учитель.

Грудь стянуло так, что на секунду стало трудно вдохнуть.

Она перечитала строки ещё раз — медленно, будто боялась, что они исчезнут, если моргнуть.

«Не верь».

Слово ударило сильнее, чем пощёчина отца.

Не потому что было неожиданным. Потому что было правдой.

Она закрыла письмо, положила телефон рядом с кинжалом.

Два предмета лежали в одной полосе света —

предупреждение из прошлого и оружие из будущего.

Оба говорили одно и то же: ты не защищена. И никогда не была.

И завтра, когда чёрная машина снова въедет во двор и Вирадж скажет «невеста» тем ленивым, уверенным тоном, у неё уже не будет роскоши закрывать глаза.

Она посмотрела на кинжал, потом на телефон.

— Вы оба от него, — тихо сказала она. — Один — из его мира. Другой — из моего.

И впервые за много лет она позволила себе почувствовать не страх, не покорность, не привычное равнодушие.

Гнев. Чистый. Точный. Остро заточенный.

Она легла, не раздеваясь, и сказала в потолок:

— Посмотрим, жених. Кто кого.

Дом дышал ровно. Система работала.

Чай остыл. Кинжал блестел в полосе света.

А где-то в другом конце города мужчина с упрямыми глазами, которые когда-то смеялись под дождём, думал, как подойти к этому дому, в котором его присутствие не значилось ни в одном расписании.

Часть 2. С Наружной стороны стекла (Артём)

Официальное приглашение пришло, как и положено таким вещам, — вежливо и без права отказа.

Сначала звонок от ассистентки: слишком вежливый английский, выученная улыбка в голосе, «мистер Петров, мистер Сингх будет рад видеть вас завтра в своём офисе». Потом письмо на почту — с логотипами, подписями, указанием времени и дресс-кода. Потом сообщение в мессенджере: короткое, без приветствия — просто адрес, этаж, время. Как напоминание о похоронах.

Он перечитал сообщение несколько раз. Не потому что не понял. Потому что хотел поймать интонацию между строк.

Её не было.

Чистый, ровный текст. Так пишут люди, для которых встреча с потенциально мёртвым человеком — просто пункт в расписании.

Он закрыл мессенджер, выключил экран и некоторое время сидел в тишине. В номере было душно, кондиционер боролся с жарой лениво, как старый чиновник с реформами. Из окна было видно только соседнюю стену с облезлой штукатуркой. Никаких вилл, никаких фонарей, никакого золота.

Его мир — тёмная коробка с ноутбуком на столе.

И её мир — вилла за высоким забором, где всё блестит.

Он достал ноутбук всё равно. Привычка. Когда страшно — люди молятся, пьют, звонят друзьям. Он открывал браузер и искал.

Фамилия Сингх была в интернете как плесень — везде. Интервью, деловые журналы, светские хроники, фотографии с благотворительных вечеров. Улыбка — всегда одинаковая. Костюмы — всегда дорогие. Рядом — министры, актрисы, люди, которые умеют держать бокал так, будто он уже записан на их имя в чьём-то реестре.

Адрес найденной виллы выглядел почти невинно — название закрытого поселка рядом с озером, рекламные фотографии ухоженных газонов и бассейнов. «Оазис тишины в центре мегаполиса». На фото был закат, семья с собакой и подпись: «Ваш дом — ваша крепость».

Он смотрел на эту картинку и думал: слишком чисто. Слишком гладко. Как сайт, на котором спрятали настоящую структуру за красивой оболочкой.

К вечеру он не выдержал.

Такси привезло его не к воротам, конечно. К воротам могли подъезжать только те, кого заранее внесли в список. Такси высадило его внизу, у небольшого перекрёстка, где кончались обычные дома и начиналась другая география: заборы, камеры на столбах, шлагбаум с будкой и круглосуточная «безопасность».

Рядом с перекрёстком стояла маленькая забегаловка с пластиковыми столиками. Чай, самосы, лапша в жирных тарелках, запах масла, пыли и жареного перца. Прямо над ней, на фонарном столбе, висела камера, направленная уже не вглубь поселка, а на улицу — на тех, кто смотрит на забор.

Он выбрал столик так, чтобы видеть и шлагбаум, и поворот к виллам. Снаружи это выглядело нормально: усталый парень в дешёвом костюме пьёт чай и смотрит на дорогу. Только чашку он держал чуть крепче, чем нужно.

— Чай, сэр? Масала, лимон, милк? — парень с подносом тараторил привычно.

— Чай. Любой, — сказал Артём. — И воду. В бутылке.

Мозг, чтобы не сойти с ума, начал делать то, что умел лучше всего: рисовать схему.

Вот эта дорога — магистраль. Поток машин. Заезд в поселок — как отдельная сеть: закрытый сегмент, свой трафик, свои правила. Шлагбаум — фаервол. Охранник в будке — тот самый админ, который решает, кому можно внутрь, а кого оставить снаружи.

Он улыбнулся самому себе. Тоже мне, романтик: сидит, сравнивает чужие жизни с сетевой архитектурой.

Чай принесли быстро, в тонком стаканчике с металлическим подстаканником. Был он горячий, сладкий и слишком пряный. Такой чай обычно даёт силы. Сейчас — просто обжигал язык.

Мимо шлагбаума проезжали машины одна за другой. Чёрные, белые, серебристые. У одних стекло было прозрачное, у других — темное, как вода ночью. Иногда охранник только махал рукой, иногда выходил, чтобы что-то сказать через приоткрытое окно. Время от времени подъезжали мотоциклы с доставкой еды, коробками, цветами.

Снаружи это выглядело, как обычная жизнь богатых людей: движение, сервиса, забот.

Если смотреть поверх.

Он смотрел чуть ниже.

За один час он заметил:

— Охранник каждые двадцать минут записывал что-то в журнал. Но не все машины. Некоторые въезжали без записи, даже без жеста.

— У ворот дважды подошёл один и тот же мужчина — худощавый, в мятой рубашке. Оба раза его развернули. Оба раза он уходил, сжимая в руках какой-то конверт. Чей-то кредитор? Чей-то родственник?

— Из поселка вышел грузовый микроавтобус с логотипом клининговой компании. Внутри, через приоткрытую дверцу, мелькнули белые мешки. Слишком плотные. Слишком ровные. Слишком одинаковые.

Он сделал глоток воды, чтобы не выругаться вслух.

«Мешки, Петров? — сказал внутренний голос, всё такой же язвительный. — Ты что, кино насмотрелся?»

Он посмотрел честно.

Да, насмотрелся. Но иногда кино снимали по реальным сценариям.

Спустя полчаса шлагбаум поднялся, и оттуда выехал белый пикап без логотипа. В кузове — те же строительные мешки. Три. Чёрные ремни поверх, как на грузах, которым нельзя дать сдвинуться. Один ремень был затянут так сильно, что ткань мешка врезалась в то, что было внутри.

Машина остановилась у будки, охранник что-то быстро сказал водителю, тот кивнул. Пикап тронулся и поехал вниз, мимо забегаловки.

Запаха он не почувствовал — слишком много других запахов вокруг. Но глаза заметили:

— Мешки слишком тяжёлые — машина слегка просела на заднюю ось.

— Не слышно стука металла, не видно углов коробок.

— Ткань натянута так, как натягивается только по живому или по очень неправильно сложенному.

Он отогнал эту мысль, как муху. Не потому что боялся правды. Потому что понимал: сейчас у него нет права на фантазии. Нужны факты. А фактов — ноль.

Он проследил за машиной взглядом, пока она не скрылась за поворотом. Повернулся обратно — и увидел, что охранник у будки смотрит на него. Прямо. Без интереса. Просто отмечает.

Парень с чаем подвёл счёт. Улыбался широко, не понимая ни его взгляда, ни его мыслей.

— Вы часто здесь сидите, сэр? — спросил он из простого любопытства. — Лица запоминаю.

— Сегодня первый раз, — ответил Артём. — И, может быть, последний.

Парень пожал плечами, утащил поднос. У него был свой мир: чаевые, вечерняя смена, сериал по телевизору. И в этом мире виллы за забором существовали так же далеко, как луна.

Артём допил чай, положил деньги на стол и остался сидеть. Просто сидеть. Смотреть на ворота, где въезжают чужие, и представлять, как за ними где-то ходит она.

Она тоже за забором.

Он достал телефон, открыл карту. Маркер виллы Сингха мигнул на экране. Отель, где он жил, был другим маркером. Дом Раджей — третьим. Если соединить их линиями, получалась странная фигура — треугольник, внутри которого можно было жить нормальной жизнью. Если бы этот треугольник не был построен на страхе.

«Ты айтишник, Петров, — усмехнулся он про себя. — Тебя нанимают, чтобы ты рисовал схемы сетей, а ты рисуешь схемы человеческой глупости.»

Он отложил телефон. Просто сел и стал считать.

Машины, которые въезжают. Людей, которые проходят мимо. Секунды, которые тянутся между шлагбаумом и забегаловкой.

Однажды он заметил знакомый силуэт. Не её — казалось бы, не её. Машина была не та, что у отеля в тот вечер. Но профиль — тот же: тёмное стекло, плавная линия крыши, аккуратный поворот колёс. Машина, которая не ищет, где припарковаться. Машина, которая знает, что её ждут.

Он приподнялся чуть, чтобы лучше видеть.

Машина не остановилась, не замедлила ход. Просто проехала к шлагбауму. Охранник открыл сразу. Никаких записей в журнал. Просто кивок.

Мгновение — и он увидел через лобовое стекло её. Или ему показалось. Чужой отблеск, чужое лицо? Солнечный блик так лег, что чётко высветил линию шеи, профиль, подбородок. Сердце глухо ударило в грудь так, что он сжал стол.

«Не вставай», — сказал он себе. Встал бы — выглядел бы как те, кто бегут за машинами с протянутой рукой.

Он не встал. Просто проводил машину взглядом, пока она не исчезла за деревьями внутри поселка.

Внутри поселка, где всё равно не было воздуха.

Он сел обратно и почувствовал странную смесь ощущений. Ревность — к машинам, к заборам, к людям, которые могут просто войти туда, где она живёт. Беспомощность — от того, что он сидит с пластиковым стаканом и наблюдает, как её жизнь уезжает за ворота. И ещё что-то, чему он не хотел давать имя.

Злость.

Не на неё. Не на него.

На сам факт того, что кто-то решил: вот эта женщина — актив. Её время, её тело, её дыхание — часть чьего-то баланса.

Он вспомнил слова её отца: «Люди вокруг тебя — данные. Активы. Риски». Тогда он только сжал зубы. Сейчас эти слова звучали в голове, как ошибка в коде, которую надо исправить.

Он сидел так долго, что небо стало темнеть. Жар никуда не делся — только приобрёл другой оттенок, липкий. Лай собак в соседних дворах смешался с гулом трассы. Камеры на столбах мигали красными огоньками, как глаза, моргающие в темноте.

С поселка начали выезжать другие машины. Те, кто обедал, те, кто ехал в город, те, кто вёз детей по кружкам. В какой-то момент из ворот выехал тот же белый пикап, который он видел раньше. Теперь мешков было меньше. Или ему показалось. Один? Два? Считать не хотелось.

Он медленно поднялся. Спина затекла. Ноги тоже. Он прошёлся до угла, сделал вид, что ищет магазин. Вернулся. Снова сел.

«Ты сейчас точно выглядишь, как мелкий stalker», — сказал внутренний голос.

«Мелкий stalker хотя бы пробует что-то сделать», — ответил он мысленно. «А не пишет отчёт о том, как у него на глазах кого-то продают.»

Смех за соседним столиком выдернул его из мыслей. Пара студентов обсуждали очередной фильм, брызгая едой и английскими словами. Слово «мафия» прозвучало так легко, будто речь о компьютерной игре.

Он поймал себя на том, что слушает только одно слово.

Сингх.

Оно не прозвучало.

На сегодня — достаточно.

Он заплатил и ушёл пешком, не вызывая такси. Ноги сами несли его обратно в сторону города, как если бы могли сами решить, что делать дальше.

Когда он вернулся в отель, комната встретила его всё той же тишиной. Но тишина уже не была пустой. Она была наполнена картинками: шлагбаум, мешки, её профиль в машине, рука Вираджа на её талии, которую он видел в Lotus Hall.

Он сел за стол, открыл ноутбук и долго смотрел на пустой экран.

Можно было бы сейчас начать копать глубже. Ищать «случайно» открытые камеры вокруг поселка, читать форумы тех, кто там работает, взламывать чьи-то слабые пароли, собирать по кускам цифровый портрет человека, который привык полировать свою публичную картинку до блеска.

Он даже открыл пару вкладок. Потыкал в поисковую строку. Нашёл форум местных охранников, где один жаловался на ночные смены «у богатых ублюдков, которые думают, что мы не люди».

Закрыл.

Не потому, что не мог. Потому что понял: это будет бегством в знакомую зону комфорта. В мир логинов и логов, где всё понятно и поддаётся контролю.

А сейчас нужно было другое.

Нужно было принять простую вещь: завтра в полдень он пойдёт в офис к человеку, которого сегодня видел только издалека, через ворота и чужие фотографии.

И там уже не будет забегаловки, шлагбаума и выбора.

Будет он, его глаза и его вопросы.

Артём выдохнул, провёл руками по лицу. Кожа была липкой, как у человека, который весь день провёл на жаре и в собственном страхе.

Он достал из внутреннего кармана тот самый клочок газеты, который принесла ему пожилая женщина. Развернул. Строки уже чуть стерлись, но смысл никуда не делся.

Lotus Hall. 13:00.

Не подходи. Смотрят.

«Поздно», — сказал он в ту пустоту, которая была между буквами.

Он положил бумагу рядом с ноутбуком, будто это был файл с пометкой «важно».

Сел на край кровати, посмотрел на потолок и впервые за день позволил себе сформулировать мысль до конца.

Не про него. Не про то, что с ним сделают.

Про неё.

Если он сейчас всё бросит — соберёт вещи, уедет в другой отель, в другой город, обратно в Берлин, в ту жизнь, где всё понятно, — она останется там. За воротами, за браслетами, за чужой рукой на талии.

Он уже однажды ушёл, когда был поезд, дождь и крыша. Тогда он мог ещё сказать: он был мальчишкой. Не знал. Не понимал, как всё устроено.

Сейчас он знал слишком хорошо.

Он встал, подошёл к окну, отдёрнул штору. Снаружи был не поселок, не виллы. Просто задний двор соседнего дома, бельё на верёвке, собака, копающаяся в мусоре, женщина, выбивающая ковёр. Мир, в котором люди живут своей жизнью, не зная, что где-то в двадцати минутах езды решается чужая судьба.

«Любая система, — всплыло в голове из старой лекции, — держится до тех пор, пока большинство делает вид, что не видит её багов».

Он видел.

И теперь не мог сделать вид, что нет.

Он вернулся к столу и, вместо того чтобы открывать программы, взял обычную бумагу. Обычную ручку. Не клавиатуру, не код, не интеллект, а самое простое.

Нарисовал прямоугольник. Это был офис Вираджа — тот, что он видел на фото в журналах: стекло, бетон, логотип на фасаде. От него провёл стрелку к маленькому квадратику — своему отелю. От квадратика — к кружку с крестиком. Там он поставил букву «D».

Потом долго смотрел на эту примитивную схему.

— Гениально, Петров, — хмыкнул он себе. — Три точки на бумажке. Любой навигатор справится лучше.

Но дело было не в точках. В том, что впервые за долгое время он вывел её и себя на один лист. Не в памяти, не в прошлом, а здесь и сейчас.

«Встреча в офисе» он подписал: «полдень». Кружок с крестиком — «она». Маленький квадратик — «ты». И чёрной линией соединил квадратик и кружок, проходя через прямоугольник.

Через него.

Можно было бы ещё подумать. Можно было бы ещё поискать запасные выходы, альтернативные планы, хитрые схемы.

Но в этот раз всё было обидно просто.

Завтра он войдёт в его пространство. Сядет в его кресло для гостей. Посмотрит ему в глаза. Скажет то, что должен. Не про отчёты. Про то, что он видит.

А дальше — как пойдёт.

Он сложил лист пополам, сунул во внутренний карман. Выключил ноутбук. Положил телефон экраном вниз.

И лёг, не раздеваясь, поверх покрывала.

Сон пришёл не сразу. Но когда наконец накрыл, был тяжёлым, без сновидений — как резервное копирование перед неизбежным обновлением системы.

Завтра его ждал «жених».

Но если уж кто-то в этой истории и должен был стать непредсказуемым элементом, так это не тот мужчина в дорогом костюме.

А он.

И это было единственное, что давало ему право не бежать.

Ночью город жил собственной жизнью — шумной, равнодушной, нескладной. Но внутри отеля, в этой квадратной комнате с дешёвыми шторами, всё уже было решено. Не вслух, не словами — всё внутри Артёма просто стало на место, будто наконец сложилась та самая картинка, вокруг которой он столько лет ходил кругами.

Он проснулся резко, без перехода, как от удара током. Часы показывали 04:17. Тишина давила сильнее, чем шум улицы. Он сел, чувствуя ту странную собранность, которая бывает у людей перед важным разговором. Или перед казнью.

Он подошёл к окну — не чтобы смотреть, а чтобы стоять. Провёл ладонью по стеклу, чувствуя жар от собственной руки и прохладу ночи снаружи. И вдруг понял: страх не ушёл. Он просто перестал быть центром. Стал фоном. Как шум серверов в комнате, где важно совсем другое.

«Она сказала: не вмешивайся», — подумал он.

И тут же: «Но она же сама пришла».

Слова, которые она произнесла в Lotus Hall, снова поднялись в груди — не обвинением, не просьбой, а чем-то похожим на доверие, которое сжимают зубами, потому что оно страшнее угроз.

Он вернулся к столу, открыл блокнот. На пустой странице медленно написал:

«07:00 — ЖИЗНЬ

12:00 — ВСТРЕЧА

ПОСЛЕ — КОМУ ИЗ НАС ПОВЕЗЁТ»

И поставил точку. Точка получилась слишком твёрдой, чернила впитались глубже бумаги. Он посмотрел на неё — она напоминала пулевое отверстие.

Он встал, умылся ледяной водой, натянул рубашку. Пальцы всё ещё дрожали — не от страха, от предвкушения. Так дрожат стрелы, когда их натягивают на тетиву — не от слабости, а от готовности лететь.

В коридоре он поймал своё отражение в тусклом зеркале.

Усталый. Худой. Но взгляд — не тот, что был неделю назад. Не разбитый, не потерянный.

Цельный.

И в этом взгляде теперь было что-то, что могло напугать даже того, кто привык держать город за горло.

Он вышел из отеля на рассвете. Небо только начинало светлеть, воздух был тёплым, вязким. Мир казался другим — не потому что изменился, а потому что теперь он впервые за долгие годы шёл не откуда-то, а куда-то. И не один.

Он сделал несколько шагов, затем обернулся на здание отеля.

— Если всё пойдёт плохо… — тихо сказал он, будто это мог кто-то услышать. — Значит, так и должно было быть.

Он выдохнул и пошёл дальше.

И в этот момент ему вдруг пришла мысль — простая, почти смешная:

Она тоже не спит.