Бесплатный фрагмент - Мэтт, которого нет

Пролог

«Ты — существуешь. И я — существую.

Я — рядом. Мой милый, мой родной человек. Я — твоя опора, поддержка, я — твой лучший друг. Я — твоя вера в мир, в людей, в себя. Не отрекайся от меня, прими меня, слушай меня. Я помогу тебе, ведь для того здесь и возникла.

Иди на мой зов.

А когда придет пора нам расставаться, прими это, не бойся. Нам с тобой по-настоящему не расстаться вовек. Ты — часть меня, а я — часть тебя.

И я исправлю все свои ошибки из прошлой жизни.

Приходи на железнодорожную станцию. С нее-то все и начинается».

Глава 1. Важный поезд

Мэтту все снится поезд, прорезающий выжженное скорбью поле. Парень задыхается от бега. А труп железного монстра все несется, несется, несется… Сходит с рельс. У Мэтта кончается воздух. Он натыкается на взявшуюся из ниоткуда стену — еще секунда, и поезд собьет Мэтта. Скоро все будет кончено…

* * *

Явь. Октябрь 2015-го. Маленькая железнодорожная станция богом забытого поселка Горький. Мэтт сидит на старой скрипучей желтой скамейке. Вообще-то ему сейчас полагается быть в школе. И все же Мэтт здесь, прогуливая уроки, ждет свой поезд: только так, ему кажется, он сможет спугнуть осточертевший кошмар. «Кукую тут в ожидании непонятно чего», — бурчит себе под нос и замечает, как осенний ветер вместе с ним сходит с ума от неопределенности.

— Что же ты творишь, Мэтт? — говорит себе. — Совсем крышей поехал.

Родители дали ему диковинное имя Митрофан. Мэтт это имя ненавидит. Одноклассники и учителя назло не называют его, как он просит, разве что снизойдя до «Мити». Тетя тоже не слушается, и стоит им повздорить, не забывает напомнить о том, «кто он такой на самом деле». Им всем кажется, что парню «пора прекращать страдать ерундой и фантазировать из себя того, кем он не является». Говорят, он ненормальный. Говорят, он просто хочет привлечь внимание.

Но Мэтт… это Мэтт. Шестнадцатилетний неудачник. Обуза. И все, о чем мечтает: чтобы его называли тем именем, которое нравится именно ему.

А пока его зовет «Мэттом» только сестра. Рядом с ней он совсем другой: все ему по плечу и «по мозгам», как она любит повторять. Мэтт считает, что он может быть таким — умным и уверенным — только в параллельном мире каком-нибудь, ведь говорят, что они бывают, эти параллельные миры?..

В этом поселке, в Горьком, Мэтту кажется, живут не люди, а призраки, которые пытаются убедить и себя, и весь мир в том, что они — люди. Здесь редко кто помнит про мечты, желания и чувства. Здесь любят повторять без умолку про долг перед обществом и то, что нужно быть «правильным» человеком. «Верным» человеком. «Нормальным» человеком.

Мэтт, увы, не в их числе.

Ему нравится в утешение думать, что пусть не люди — мир — закатами, рассветами, ветрами и бурями, дождями и снегами — благодарен ему. Благодарен, что несмотря на все то, что с ним произошло в жизни, Мэтт еще хранит внутри себя «огонек», благословение судьбы. Правда, сейчас это, скорее, уголек, но все-таки, все-таки…

Среди пыльных стеллажей поселкового магазина, в следах шин на расплывшейся грязью дороге, в отражении оцарапанных оконных стекол школы прячется его надежда. Такая робкая, что, словно маленький ребенок, над первым выступлением в детсаду которого зло рассмеялась мама, теперь боится показаться хоть кому-то на глаза.

Но он — видит. Мэтт — видит.

И за это Горький, он знает, его любит, ему покровительствует и его оберегает.

А Мэтт, бывает, грустно усмехается, что поселок — поселок! — кажется ему живым, а люди — нет.

А пока Мэтт витает в облаках, поезд прибывает.

Мэтт подходит ближе к черте, за которую нельзя заходить.

Вглядывается в глаза-окна железного монстра, выискивает чью-то фигуру в толпе… Только вот чью? И сердце почему-то бешено бьется. Вот чего Мэтт страдает ерундой? Кого он тут встретить собирается? Пора бы уже домой, еще успеет на ужин. Тетя, наверное, блинчиков напекла. Со свежим медом самое то будет…

— Привет. Ты не меня ждешь?

Мэтт вздрагивает, вырванный из мира пустых размышлений. Перед ним — пухлощекая девушка с красными, как у русалки Ариэль, волосами.

У Мэтта потеют ладони.

— Э-э-э… Привет. А тебе куда?

Незнакомка смущается: мало того, что вопросом на вопрос ответил, так еще и рассматривает ее, не стесняясь: алые тени, стрелки и темно-вишневые, почти черные, губы. А полнота ей очень идет. Кажется, что нет больше такого не похожего на других человека. Особенно в Горьком с его безликими жителями.

— Я думала, может, тебя мама моя прислала меня встретить, потому что сама из-за работы не может… Просто ты один тут долго стоишь, все высматриваешь кого-то. Ну, извини тогда, я…

— У тебя очень красивая куртка.

Фраза ни туда, ни сюда. Но куртка у девушки, правда, красивая: золотого цвета. С черными джинсами хорошо смотрится.

И она сама красивая. Красивее всех, кого Мэтт видел.

— Эм… Ну спасибо, конечно. Твоя кожанка тоже классная, как у байкера. Есть мотоцикл?

Мэтт трясет головой, избавляясь от помутнения. Раз — и он уже возвращает себе способность нормально мыслить и даже понимать, что ему говорят: — Будет, обязательно будет… Я здесь случайно, но раз так получилось, давай я тебя провожу. Куда тебе, на какую улицу?

Девушка морщится:

— Что значит «случайно»? Как можно «случайно» встречать поезда?

— Ну… можно. Просто из развлечения. Кто-то принимает наркотики, кто-то — алкоголь, кто-то занимается спортом, находит себе хобби, а я вот — поезда встречаю.

— Какие шутки у тебя… интересные.

Мэтт догадывается, что в ней борются любопытство и инстинкт самосохранения.

Девушка называет свой адрес.

— Знаешь, где это?

Безрассудная. Взяла и выдала, где живет, первому встречному. Как ей повезло, что у Мэтта нет привычки быть маньяком, шутит он у себя в голове.

— Ну да. Я через дорогу от этого дома живу.

Девушка хихикает:

— Ой, да не бывает таких совпадений. Мне кажется, все это — что ты тут, и мы — соседи, очень, очень стран…

Мэтт, как всегда, говорит о своем:

— Меня зовут вообще Митрофан, но я очень попрошу называть меня — Мэтт, только не спрашивай, почему.

Мария пожимает плечами.

— Ну ладно. Мэтт так Мэтт.

— И что, даже не спросишь, почему?

Она мотает головой.

— Я пить хочу. Давай купим в том киоске газировку.

Мэтт, конечно же, девушкой очарован. Такого в его жизни еще не случалось, да и он вообще не думал, что девушками можно очаровываться. Пока они топают по проселочной дороге, Мэтт соображает, будут они с ней учиться в одном классе или нет. Она будто читает его мысли:

— Ты, наверное, школьник. Приходи, вам же, школьникам, нужно много читать. Я буду работать в вашей библиотеке.

Такого обращения — «школьник» — Мэтт ни за что бы никому не простил… Кроме этой девушки. Плохо только, что она старше него. Интересно, насколько?

Она опять попадает в его мысли:

— Вообще мне девятнадцать, — она говорит как ни в чем ни бывало. — Предугадывая твой вопрос про университет: планирую усиленно готовиться в этом году.

Бестактная сторона Мэтта сегодня превосходит сама себя:

— А чего ты раньше сюда не приезжала, к маме, как говоришь? Я уже пару лет тут живу, а тебя не видел ни разу.

Девушка тормозит. Мэтту кажется, что он сейчас провалится в яму. Только понял, какую сморозил чушь.

Мария же переводит дух, не собираясь с ним ругаться. Смотрит с немой мольбой: «Ну отвали, пожалуйста, не до тебя сейчас». Сухо отвечает:

— Семейные обстоятельства.

Мэтт не считывает, что сейчас лучше бы помолчать — ну или хотя бы извиниться.

— А как зовут тебя?

Девушка игнорирует вопрос и прибавляет шаг.

— Подожди, я не успеваю за тобой! — наивно кричит Мэтт ей вдогонку. В животе закрадывается призрак чувства, что он что-то сделал не так. Но Мэтт слабо понимает, что делать со своими чувствами, прислушаться, или, как обычно, отмахнуться от них — и поэтому продолжает донимать новую знакомую ненужными разговорами:

— То есть ты жила не с мамой все это время? Странно, она столько времени тут жила, почему же она тебя к себе не брала? И где ты была?

Девушка резко разворачивается и натягивает на лицо пластмассовую улыбку. Загибает пальцы:

— Ну, ладно. Итак. Первое — меня зовут Мария. Второе — это тебя не касается. Третье — это тебя не касается. Четвертое — это тебя не касается. Я на все вопросы ответила? Что же, отлично. А теперь моя очередь.

От ее взгляда Мэтту хочется провалиться под землю — там точно уютнее, чем теперь рядом с ней.

— У меня только один вопрос. Ты знаешь, что с людьми так общаться нельзя?

Теперь Мэтт уже уверен, что повел себя неправильно. Он пожимает плечами, чувствуя, что покраснел:

— Я… извини меня, Мария. Я не очень-то лажу с людьми. Точнее, лажу по полной программе. И друзей у меня нет. Поэтому и нет, наверное.

Глаза девушки добреют. Когда порыв северного ветра взъерошивает ее волосы, Мэтт вдруг признается себе, что она с каждой секундой, которую они проводят рядом, всё больше ему нравится.

И тут-то становится по-настоящему страшно. Хочется спрятаться дома от этого нового ощущения — когда сердце цепи сжимают, стоит Марии на Мэтта посмотреть.

— Я надеюсь, что ты очень хороший человек, Мэтт, а то, что сейчас было — просто досадное недоразумение.

— Да… Я тоже.

Пути их расходятся. Ее дом — в стороне, где солнце восходит. Его дом — там, где солнце гаснет.

Они пожимают на прощание руки. Мария ничего не говорит. А Мэтт, когда она уходит — бормочет буквы ее имени, умоляя, чтобы ветер не выдал ей его тайну. Ясно наперед, что ничего не получится. Мэтт так быстро влюбился — и безответно, а как иначе! А ведь она с ним просто поговорила чуть дольше пятнадцати минут.

Девушка давно скрылась за садовой оградой, обвитой плющом, а Мэтт все стоит на ветру, посреди дороги, пробуя буквы ее имени на вкус.

— М…

А еще она старше него на три года. Так не принято. Вот если бы они с Мэттом поменялись местами…

— А…

Вот бы когда-нибудь они, хихикая, выбегали на это самое место — только навстречу, брались за руки, смотрели друг другу в глаза — и целовались до смерти.

— Р…

Впрочем, что за ванильная ерунда. Целоваться до смерти? Фу, ну и мысли, просто гадость. Незачем это все. Понятно наперед, что закончится это расставанием. Пары чаще всего расстаются. Почему Мэтту должно повезти, он что, лучше всех остальных…

— И…

Ему это не нужно. Все из этого. Его мир до ее появления был беден, но стабилен. И он не позволит его разрушить, никому другому не позволял.

— Я…

Глава 2. Чердак

На столе Мэтта поджидают блинчики, еще тепленькие. Их накрыли полотенцем, чтобы не остыли. Пока он заваривает себе чаю с ромашкой, на полу дерутся тень и свет — в реальность просочился его внутренний мир. Мэтт ежится от своих мыслей.

Первая: Мэтт позволил себе влюбиться.

Вторая: Мария старше него на три года. А еще красивее, умнее, да и вообще… зачем ей Мэтт?

Третья: любви не существует. Это иллюзия. Так все вокруг говорят.

Четвертая: если избегать встреч с Марией, то вскоре Мэтт и думать о ней забудет. Только воплотить это сложно — они ведь соседи.

Пятая: у него и так полно проблем. Он, вон, с единственным приятелем, Киром, поссорился. А кроме него у Мэтта никого нет. Никто с Мэттом даже не здоровается. И сидеть за одной партой не желает. Хотя, если честно, Мэтт очень даже заслужил такое отношение.

Шестая: умереть хочется от воспоминаний о том, как школьные хулиганы напали на Кира, а Мэтт просто взял и убежал.

Седьмая: Мэтт не хотел убегать.

Восьмая: но ведь…

Девятая: но ведь Мэтт всего лишь бестолковый трус!

Десятая: а чай уже остыл.

Ставя кружку на стол, Мэтт расплескивает почти весь чай. Парень сам себе удивляется: вот это он устал… От всего… С такими нервами вообще в общество выходить можно? Что-то Мэтт сомневается.

И все-таки, попробовав блинчики с медом, он успокаивается. Да и ромашковый чай дает свой эффект. Так что следующие минут десять Мэтт занимается тем, что восхищается тетиной кухней.

Как же она старается тут, хлопочет. Нигде — ни пятнышка. А еще она пересадила фиалку в другой горшок, потому что в прошлый раз, подбираясь к форточке, Мэтт цветок нечаянно уронил. Ор тети стоял выше гор. Убирать-то все приходится ей — Мэтта она к хозяйству не подпускает, говорит, что он проклят веки-вечные делать все через одно место. Тетя вообще часто на него ругается, но еду ему готовит, вещи его стирает, комнату его убирает. То есть, понятно, что ей на него все-таки не наплевать.

Интересные у них с ней взаимоотношения, неоднозначные. Как и вся жизнь Мэтта.

Очень странно и обидно то, что тетя вообще никогда не сидит с ним за одним столом. Вот и сейчас, хоть и время — к ужину, ушла работать в сад, лишь бы не есть вместе с Мэттом. Ну и что она там забыла в октябре? Листья старые граблями собирает? Но не дай бог Мэтт выйдет помочь, она такую благодарность ему выскажет, что апатии хватит на год вперед.

Кир смеется из-за этого над Мэттом: тоже мне, беда, работать не разрешают, да тут только позавидовать можно. Но это все так только выглядит. Лучше бы Мэтт работал с ней вместе, чем чувствовал, что она его боится.

«Яблоко от яблоньки недалеко падает, — сказала она как-то. — Откуда я знаю, чего от тебя ждать? От твоего отца ничего такого не ждали, от твоей матери ничего такого не ждали, от твоей сестры ничего такого не ждали, а они вон, что наделали! Сиди-ка ты на месте, мой дорогой, спокойнее будет и мне, и тебе».

Скрипя половицами, Мэтт поднимается на второй этаж. Перед дверью своей комнаты — замирает. Чудится, что на чердаке шумят тетины голуби, которых… которых… давно уже нет. Как же она их любила, своих голубков. Она редко улыбается, а вот ухаживая за ними — улыбалась. А потом Мэтт сделал ошибку. Большую-пребольшую ошибку, и ему кажется, что тетя молчаливо в этом упрекает каждый божий день.

Мэтт забирается на стул, открывает люк, вытягивает лестницу.

Пыльно и грязно. До сих пор валяется зерно и перья. Надо же… десятилетие прошло, а тетя так и не смогла заставить себя здесь убраться. Мэтт, конечно, уже не раз сюда поднимался, но этой грязи не замечал. Да ему и не до этого тогда было. Идея! Вот Мэтт и воспользуется этим ее страхом чердака, уберет тут все. И тетя ничего не сможет поделать, и Мэтт наконец-то почувствует себя не паразитом, а полноценным членом семьи. Н-да, семьи… Только нужно спуститься за ведром с тряпкой.

— Зря ты это. Уходи, пока она тебя не увидела, — слышит он голос сестры. — Ты же знаешь, как она тебя не любит. И чего ты вьешься за ней, как бесхребетный пес?

Вопреки тревоге, слышимой в ее голосе, Мэтта пронизывает тепло.

Ева сегодня здесь.

Сидит на подоконнике, курит. И ей все равно, что вокруг — осколки от разбитого окна. Она больше не боится боли, и Мэтт это знает.

— Мэтт, Мэтт. Это я дала тебе такое прозвище, когда ты, маленький, сказал нам, что тебе не нравится твое настоящее имя, помнишь? Считай, помогла тебе начать жизнь заново. Ты должен меня слушаться, Мэтт. Так почему ты позволяешь тетке так с собой обращаться, а, братик?

Ева накручивает на палец темно-синий локон. Когда-то ей здорово досталось от мамы за то, что она сделала со своими волосами. Мэтт не понимал причину маминого гнева ни тогда, ни сейчас. Цвет Еве очень идет. Особенно когда она собирает передние пряди в пучок на затылке. Длинные, кудрявые, красивые волосы.

А глаза у нее, как у Марии, серые. Как у мамы — серые…

— Пусть все идет, как идет, Ева. Так…

— Спокойнее? Игнорируешь проблемы, думая, что они сами собой решатся. Все терпишь их, терпишь, подавляя грусть, тоску и гнев. Смотри, братец: вот ты думаешь, что контролируешь себя, но в один день тебя накроет с головой хлеще того, чего ты боялся. Учись на моей ошибке. Она, как ты знаешь, очень дорого мне обошлась.

От этого напоминания из глаз брызжут слезы, и Мэтт ничего не может с собой поделать. Ева подмечает:

— Ты уже себя не контролиролируешь. Эмоции управляют тобой, а не ты — ими. Беда будет.

Мэтт поворачивается, чтобы уйти:

— Ой, ну, Ев, как всегда драмы навела, а мне теперь с этим живи.

Ева вслед хмыкает:

— Ну а что тебя не устраивает? Ты хотя бы жив. В отличие от меня.

Мэтт останавливается. Вот как после этого просто оставить ее? Надо подобрать слова, чтобы утешить ее, чтобы поддержать…

— Митя. Митрофан! Что ты там забыл, а?! А ну, спускайся оттуда! И с кем ты там болтаешь, сумасшедший? Ты мне эти свои штучки брось. Быстро спустись, я сказала!

Только тетя уже заметила, что Мэтт пробрался на «запрещенную территорию». Она шаркает этажом ниже своими тапочками с жесткой подошвой. Не человек, а граната.

Мэтт с сожалением смотрит на Еву:

— Прости.

Она отмахивается:

— Ой, да ты же знаешь: стоит тебе закрыть глаза, и ты снова будешь здесь, со мной. Ты, главное, тетке унизить себя на этот раз не дай, умоляю.

Внизу Мэтта ждут — не дождутся тетины упреки.

— Ты почему меня не слушаешь, дурачок малолетний? Я кому говорила никогда в жизни не забираться на этот страшный чердак — себе? Да ты…

Мэтт перебивает:

— Ничего там такого загадочного нет. Чердак как чердак. Одно говно голубиное валяется.

— О, Господи ты боже мой, ты как со мной разговариваешь! Нахал!.. Иди, уроки делай. Из комнаты не высовывайся — ко мне гости должны прийти. И сам с собой не болтай. Ужас какой-то…

— Теть, ну чего ты так разозлилась?.. Я же помочь тебе хотел, убраться…

— Единственное, чем ты можешь мне помочь, Митенька — это убраться из моего дома. Но пока ты здесь, привыкай жить по моим правилам.

— Да ладно тебе. Так уж нужно злиться из-за такой ерунды, м? Кстати, ужин был очень вкусным, спасибо тебе.

— Спасибо на хлеб не намажешь. Иди давай, а? Видишь же, нервов никаких на тебя нет, чего провоцируешь? Сил моих больше нет с тобой…

Как Ева и велела, Мэтт решает отомстить тете за ее обидные слова:

— Теть, а ты халат перед приходом гостей переодевать не собираешься? Засмущаешь ведь. Лучше сразу голая к ним выйди. Чтобы они умерли от шока, и я вместе с ними. Ты ведь так давно этого ждешь!

— Ну что от тебя еще было ждать? Не удивлена.

Мэтт понимает, что его запаса невозмутимости совсем не осталось. Да и большую часть разговора он вытянул на невозмутимости, взятой в кредит. Мальчик быстрее прячется в своей комнате, стараясь не встречаться с хозяйкой дома взглядом. Запирает дверь на замок и, уткнувшись в подушку, дает волю своему горю.

Усилие воображения, и вот — он опять на чердаке. Сидит на подоконнике, обняв колени. Ева гладит его по спине:

— Вот дура теть Люся. Она хоть понимает вообще, какая свалка — ее рот? А ты молодец, Мэтт. У меня «искусству посылать» научился, даже превзошел.

— Я чувствую себя моральным уродом, Ев, — мычит головой в постель Мэтт. — Не надо было так резко… Все же тетя для меня старается.

— Пф! Пособие она за усыновленного ребенка получить старается. Але, Мэтт! Как можно оправдывать того, кто к тебе так относится? Блин, найди ты уже самоуважение! Чтобы не лежать вот так, не реветь.

— Нет… я виноват. Нужно извиниться. Так нельзя. Я неправильный какой-то вообще, она права.

— А-а-а, Мэтт, ну бли-и-ин!..

— Ну прости меня, прости. Мне стыдно — и все тут. Головой понимаю, что ты права. Но все равно себя виню.

— Нда… это потому что на тебя в детстве все орали, а я не смогла быть рядом. Защитить. Это ты меня прости.

— Но теперь же ты здесь, да?

— Мэтт… Эм, понимаешь… Ты же взрослый мальчик. Должен осознавать, что наши с тобой беседы — это экстренная мера, потому что без меня ты бы окочурился в тетином курятнике. Я очень хочу, чтобы ты научился постоять за себя — не только словами, ну, понимаешь. Быть сильным. Я только поэтому не ушласовсем.

— Ну и не уходи. Нам же так здорово вместе.

— Только вот живым людям с призраками общаться — нездорово. Предчувствую, скоро будешь мучаться головными болями, перепадами настроения и аппетита.

— Да почему?

— Аура у меня такая теперь. Я ж поэтому и пропадаю время от времени, даю возможность тебе восстановиться. Только сейчас отлучиться боюсь, хотя пора бы. Вдруг что выкинешь в такой обстановке?

— Да не-е-е. Все хорошо. Все нормально. Все неплохо, разве только… Я… Я, это, влюбился, Ев, в одну девушку.

— Ой, стремно. Ты мне это брось. Не время и не место, вот вообще.

— Ну ладно. Хотя и могла бы проконсультировать, как себя правильно вести с девуш…

Ева подносит палец к губам:

— Ну уж нет. Я в таких делах тебе не советчик. И ты что, в любовь у нас теперь веришь? Совсем с дубу рухнул? Я ведь говорила тебе, чт…

Мэтт открывает глаза.

В лучике, который проползает к Мэтту в гости через щелку между шторами, витает пыль. Мэтт качает головой: «Извини, Ев, но еще одни крики я сегодня вынести не сумею», — и распахивает окна. Дневной свет и свежесть ныряют в спальню. И, словно испугавшись бардака, солнечные блики прячутся в трещинах ростового зеркала. Мальчик будто выискивает в зеркале второе солнце: чтобы можно было приложить к груди, волшебством оживить то, что когда-то было его душой.

Зеркало показывает ему не солнце.

Зеркало показывает Мэтту — Мэтта.

Вообще он красивый, Мэтт. Густые волнистые черные волосы, сам ими доволен. Глаза синие-синие. Симпатичное лицо. Только вот на щеке — шрам.

Мэтт прячет его ладонью. Не помнит, откуда он, но когда пытается вспомнить, становится противно и тошно. И в ушах стоит крик. Без шрама жить было бы гораздо лучше…

И чего это он вдруг заинтересовался своей внешностью? Неужели из-за той девчонки, из-за Марии?

Ну да, ей, наверное, не понравилась ни его потертая черная кожанка, ни доисторические джинсы. А одного кроссовка вообще подошва отлипла наполовину.

Не сказать, что у Мэтта нет возможности одеваться лучше.

Желания нет.

То есть… не было.

Мэтт переворачивает шкаф в поиске чего-нибудь такого, что могло бы понравиться такой «крутой мадаме», как Мария (он так ее про себя называет). Оказывается, не так-то мало у него хороших вещей. Мальчик предвкушает реакцию «мадамы», которая завтра утром по счастливому совпадению отправится в школу с ним вместе. Только она пойдет на работу, а он — на учебу.

Глава 3. Через лес воспоминаний

Мэтт впопыхах собирает рюкзак. Не забывает причесаться, а вот поесть — забывает. Только ступив за порог, Мэтт осознает — а мир-то сегодня какой-то другой. Щебетанье птиц, жутко его раздражавшее, теперь… радует?.. И в нем Мэтт слышит песню-разговор о том, как порою может измениться жизнь, если последовать за назойливым сновидением. Что?…

— Мне сегодня нужно съездить в город на медосмотр, Митрофан, так что вечером меня дома не будет, — говорит тетя. — Ужин в холодильнике: грибной суп, гренки и яблочный компот, тебе только нужно будет разогреть. Ладно, учись хорошо, вот тебе деньги на обед. Я пока повожусь в саду, пока до автобуса есть время, нужно подготовить яблоньки к зиме, а еще очистить участок от мертвых цветов. Ненавижу зиму, моим цветам из-за нее приходится чахнуть. Тебе ведь тоже нравятся мои лилии, а, Митя?

Тетя болтает — Мэтту, конечно, очень приятно, что она проявляет к нему дружелюбие, но там Мария уже вышла на дорогу. Упустит ведь ее Мэтт из-за тетиной болтовни. Пробубнив что-то под нос, он хлопает калиткой и со всех ног бежит за Марией, крича:

— Хэ-э-эй! Что, новая библиотекарша, с утра пораньше собралась на работу?

Девушка испуганно дергается и пару минут приходит в себя после такого громкого и абсолютно неожиданного заявления прямо ей в ухо. А потом поворачивается к Мэтту и чеканит слово за словом:

— Так. Слушай меня внимательно. Ты мне не нравишься. Совсем. Не ходи за мной. Не говори со мной. Делай вид, что меня не знаешь. Мне не до дурацких шутеек, понятных тебе одному. Мне не до тебя. Оставь. Меня. В покое!

Мария срывается на крик. На щеках у нее — слезы. Она закрывает лицо, и Мэтт замечает синяки на запястье. Сердце разрывается… Понятно, почему она сегодня не в духе. Как же жаль, что Мэтт никак не поймет, что сказать, как поддерживать людей. Да и просто адекватно завязать разговор… А Марию уже трясет от пережитого горя.

— Пожалуйста, — со всей жалостью говорит она. — Уйди. Не злись на меня. Я поняла, что понравилась тебе, но сейчас мне никто не нужен. Давай, я пойду вперед, а ты чуть подождешь. Не хочу ни с кем говорить. Мне тяжело, понимаешь? Только так мне ты можешь помочь — оставив меня одну. По-жа-луй-ста.

Мэтт действительно понимает. И это — скорее, исключение из правила.

Своей эмпатией мальчик не гордится. А тут — смотрит Марии в глаза, и вспоминается что-то из прошлого: что-то горькое, болезненное, невыносимое. То, о чем лучше снова забыть.

Мария смотрит на него Евиными глазами. Серыми, серьезными. Грустными. Как после их с мамой ссоры, тогда, давным-давно…

— Мама… — бормочет Мэтт, глядя, как от его быстрого шага дорога уходит из-под ног.

Он, кажется, и забыл, как она выглядит. Тетя почему-то прячет ее фотоальбомы. Лишь одна мамина фотография — детская — висит в прихожей в белой рамочке. На ней круглолицая девочка лет десяти с лохматыми черными волосами и угрюмым взглядом. Эта девочка стоит на ветру, беззащитно обняв одну руку другою. Ее белое до колен платье треплет ветер. Она выглядит такой одинокой и потерянной. Такой незлой, такой вдумчивой…

Размышления приводят Мэтта вовсе не к школе, — а к дикой яблоне, что растет на поляне за полкилометра от дома.

Кажется, Мэтт часто играл тут с какой-то подружкой в детстве. И яблоня сохнуть начала именно в те времена. И красную ленту, — ее все силится и силится распутать ветер — они закинули на ветви дерева тоже тогда. Стоял теплый летний вечер, они запыхались от догонялок, и девочка — кажется, ее звали Вера — сказала загадочно, что должна оставить «ниточку — как дорогу — к себе». И если когда-нибудь Мэтту будет одиноко, он всегда может прийти к ней по этой дороге.

Странно, как это Мэтт позволил Вере сделать этой «ниточкой» ленту для волос его мамы. Она ее вплела в последний день своей жизни. Жутко думать, но часть ленты пропиталась ее кровью. Тетя хорошо прятала эту вещь. И очень сильно ругалась, когда увидела ее на дереве за домом. Очень сильно.

Мэтта посещает очередная безумная идея: а почему бы не проверить, что будет, если он к ней прикоснется? Что, раздастся гром, земля поползет трещинами, и Мэтт полетит в тартарары?

Все это бред! Маленькому мальчику еще можно его простить, но подростку? И вообще, цифровые часы на запястье уверяют, что Мэтт опоздал на первый урок.

Прежде чем уйти, Мэтт еще раз окидывает взглядом одинокое безжизненное дерево.

Когда он был совсем маленький, то мама читала ему возле этого дерева сказки, которые сама же и придумала. Сказки про ее жизнь, так она говорила. Она редко была с ним нежной — но в такие минуты прижимала Мэтта к себе, гладила по голове и шептала на ушко истории: «Чтобы даже ветер не услышал». А мальчик хватался за ее черные толстые косы, жмурил глаза и боялся, что вот-вот, и ветер унесет это мгновение в прошлое. И не будет мамы, и не будет ее диких страшных сказок, и не будет объятий.

Их и в самом деле больше нет и не будет.

Ветер все унес.

И сейчас яблоня мертва. Стоит одна в захолустном поле. И только алая лента, привязанная когда-то в детстве к ее веткам, машет ему, зовет: «Отпусти… Отпусти!..»

Ветер толкает Мэтта в спину, напоминая, что пора идти. Мэтт слушается, но по дороге в школу не может заглушить в ушах голос маленькой Веры из его детства: «Приходи ко мне по проложенной нами с тобой дороге. Твой город ждет тебя, помнишь? Только так ты не будешь одинок. Поверь, только так».

«Нет, замолчи», — обращается он к ней мысленно.

«Почему же, Мэтт? Это ведь я спасала тебя от тоски в то лето, помнишь? Когда Евы не стало, когда семья развалилась, и тебе казалось, что ты совсем один. Без защиты… Так что ты должен слушать меня. Приходи. Приходи. Приходи…»

Голос учителя выводит Мэтта из мира раздумий. Точно, сейчас же литература.

— Митрофан, покажи свое эссе, пожалуйста.

Хихиканье одноклассника за соседней партой отчего-то лишает Мэтта способности и двигаться, и говорить. Мэтт зол на себя за это, но ничего не может поделать.

Мальчик школу ненавидит. Сама учеба — это, конечно, неплохо. Здорово получать новые знания — но только когда твоя голова не пухнет от домашних проблем. И как вообще его одноклассники все успевают? И у них не безоблачная жизнь, наверное. Не то чтобы Мэтт с кем-то кроме Кира общался, но ему все равно с трудом верится, что в жизни бывает как-то безоблачно.

И все же Мэтт признает, что проблема, скорее, в нем, чем в школе. Он — нелюдимый, неуверенный, не разбирающийся в людях. Трусливый, прямо сказать. Такие качества не в почете. Кто-то, вот, тот же Кир, находит себе тучу друзей, занятий. На секцию по бейсболу записался и в литературный кружок, который проводят в школьной библиотеке. Разносторонняя личность.

А Мэтт… Мэтт даже не может вытащить тетрадь, тыкнуть пальцем в страницу, полную пустых клеток и сказать: «Да ничего я не сделал, расходимся».

— А он завис, Никита Владимирович, — хихикает хулиган, который нападал на Кира — при взгляде на него у Мэтта глаза наливаются кровью. — Он всегда зависает, как сломанный, никому ненужный компьютерный хлам.

Мэтту бы вскочить с места, врезать этому уроду и показать и себе, и другим, чего он стоит…

А Мэтт сидит на месте.

И молчит.

И слышит усталый голос Кира с задней парты:

— Никита Владимирович, ну вы же знаете Митю. Оставьте его в покое.

Учитель смущенно кашляет в рукав и отводит от Мэтта глаза:

— Мда… Мда… Ладно, понятно все с тобой. Это «двойка», Митрофан.

А Кир возмущается — несмотря на то, что Мэтт его предал, оставил, бросил одного…

— Да послушайте же вы! Понимаете ведь, что когда он волнуется, то его «вырубает». Зачем вы так?

— А что ты мне предлагаешь сделать? Он никогда не выполняет домашнюю работу. Мне на это закрыть глаза?

— Да я не знаю, я учитель что ли?

— Вот именно, Кир. Ты не учитель, учитель здесь — я. И мне решать, как вести себя с учениками, не выполняющими домашние задания. Но, так и быть. Раз у тебя такой смелый и верный тебе друг, Митрофан, ты можешь придумать свое эссе на ходу, у доски. Так, давай, выходи. Тему тебе напомнить?

Тему Мэтт хорошо помнит. Но делиться сокровенными мыслями не готов. Девочка, сидящая с ним за одной партой, пихает его локтем в бок:

— Ну ты что сидишь? Знаешь же, что у тебя все получится, если честно поделишься своими мыслями. Никто не будет над тобой смеяться… — она презрительно поглядывает на «шутников». — Никто не будет над тобой смеяться из умных и здравомыслящих людей.

Мэтт вздыхает… и идет к доске. Кто-то из одноклассников даже давится от удивления. Да и сам учитель едва ли в силах это скрыть, глазами будто бы кричит: «Оно что, живое? Оно умеет двигаться и… говорить?!»

Мэтт прочищает горло и смотрит на свою соседку за партой. Евгения улыбается.

Все становится хорошо.

— Вы задали интересную тему для эссе, Никита Владимирович: «Кто я?» Вот только одна загвоздка: а вы-то сами можете себе ответить на этот вопрос?

В классе загорается тишина. Учитель хмурится.

— Вам сколько, Никита Владимирович? Вы только пару лет назад окончили институт. Двадцать шесть? И что — как вы думаете, можно на самом деле ответить на вопрос «Кто я?». Да откуда я знаю, кто я! И вы — откуда знаете, кто вы? Блин, и я сейчас вообще не про: «сын», «учитель», «друг детства твоей покойной сестры, который почему-то предпочел забыть, что когда-то с тобой разговаривал вне школы». Кто вообще знает ответ на этот вопрос? Мы вот литературу тут изучаем. Стихи читаем, романы. Писателю может быть под семьдесят, но в большинстве анализов его творчества мы увидим, что так или иначе тема поиска себя прослеживается на всем его творческом пути. Я думаю, что понять ответ на вопрос, который вы задали в эссе, Никита Владимирович, можно только в последние мгновения перед смертью. Потому что вот тогда история и становится дописанной. А до тех пор… если ты сегодня добропорядочный гражданин, это не значит, что завтра жизнь не толкнет тебя на преступление. Если ты отпетый мошенник, это не значит, что раскаяние не настигнет тебя и не заставит поменяться. Жизнь — непредсказуемая, так почему я уже в шестнадцать лет должен знать ответ на вопрос: «Кто я?» Почему — в следующем году выбирать профессию? Ведь все, что я до сих пор делал — это шел по проторенной кем-то давно дорожке. А может, это и не моя дорожка?

— Ты все сказал?

— Да, все. Не считаю нужным лить дальше воду.

Звонок, знаменующий окончание урока, не в состоянии поднять удивленный класс. Многие шепчутся: «А он прав», «Я и не знала, что Митрофан такой умный», «Ну конечно, он же молчит все время», «Ого, я тоже хочу так уметь разговаривать».

Молодой учитель не рад.

— Просто замечательно. Прямо сейчас пойдем к директору, Митрофан.

Мэтт ухмыляется. К директору — нашел, чем его испугать! Это же его дядя Рим, ну или Рим Сергеевич, как он привык его называть из-за школы. Дядя Рим часто играл с Мэттом в детстве, когда приходил в гости к тете Люсе. Насколько он знает, у этих двоих тяжелая история отношений, но вот тогда все еще было хорошо. А с дочкой дяди Рима они считали друг друга «женихом» и «невестой»… Это были годы, когда Мэтт еще не осознавал, через что ему пришлось пройти, и был беззаботен. Даже счастлив. И дядя Рим является частью этого.

Евгения толкает Мэтта к двери:

— Ну чего ты застыл? Пошли уже.

— Ой, а ты тоже пойдешь?

— Конечно, я пойду. Это же мой отец!

— Ну и странные ты вопросы задаешь, — удивляется Никита Владимирович.

Они добираются до кабинета директора через многочисленные лестничные пролеты и коридоры.

Мэтт рассматривает учителя. Н-да. И это тот человек, которого Мэтт, когда был маленьким, обожал. Человек, которого любила Ева. Стал стереотипным скучным педагогом. И на Мэтта за что-то взъелся… А ведь мальчик помнит, что учитель — это для него не просто способ заработка, а призвание. Он мечтал быть не таким, как все. Быть лучше, быть интереснее.

А теперь он еще зануднее.

«Странно, — думает про себя Мэтт. — Дети и подростки полны светлых мечтаний. Они уверены, что, повзрослев, сделают мир лучше. Что с ними происходит после двадцати, куда катятся их мечты? Никогда еще не видел человека, который прожил четверть века, а не разуверился в себе, в мире и в своих силах. Мы все ругаем школу — а что там, за стенами школы, что превращает людей в безликий фарш? И что делать мне — который раньше времени осознал, что его ждет?.. Мне некуда бежать».

Мэтт оглядывает бесконечный коридор. Бежевые стены, кажется, вот-вот сомкнутся и выжмут из людей все соки. Правда, и за окном нет спасения. Там — чуткий северный ветер услышит в твоих мыслях все потаенные страхи и обрушит их против тебя.

Мэтт ежится. Кажется, северный ветер пробрался в голову и сеет там сомнения с большим энтузиазмом, чем обычно.

Никита Владимирович замирает перед директорской дверью и как-то странно смотрит на Мэтта: со стыдом что ли?

— Митрофан, извини, но это для твоего же блага. Ты должен видеть границы, — процеживает он и поворачивает ручку двери.

«Извини, но это для твоего же блага». Какое чудное и, главное, универсальное средство снять с себя ответственность. Работает всегда. Так говорил отец, когда избивал его кожаным ремнем за невинную детскую шалость. Так любила повторять мама, когда…

Когда…

Мэтт ловит себя на том, что, стоя прямо перед дядей Римом, расцарапывает руку до крови.

— Извините, — бормочет он и прячет раненную руку за спину.

Дядя Рим — в черном деловом костюме с иголочки — встает из-за рабочего стола и медленно шагает по комнате. Лакированные ботинки цокают по безвкусному линолеуму. Мэтт смотрит на дядю Рима и не понимает: что он забыл в Горьком? Кажется, даже директорский кабинет, словно монстр, пережравший добычи, готов с радостью избавить себя от присутствия дяди Рима: протекающий потолок, обшарпанные стены, старые, советские стеллажи и тот же дурацкий стол с шатающимися ножками — это не из его мира. Он заслуживает большего.

Дядя Рим говорил, что у школы, мягко говоря, скромное финансирование. И все же ему удавалось поддерживать ее в хорошем состоянии, даже сделать косметический ремонт, поменять мебель.

Везде, кроме своего кабинета. Даже окна в нем — советские еще, с деревянными рамами.

После пары кружков дядя Рим — вернее, сейчас он Рим Сергеевич — замирает напротив Никиты Владимировича. Учитель литературы кажется маленьким, провинившимся мальчиком, боящимся посмотреть своему родителю в глаза.

И Никита Владимирович не смотрит. Тихо говорит:

— Поведение Митрофана неприемлемо.

Мэтт слышит позади себя хихиканье Евгении.

— Так, — вовсе не со спокойствием сытого кота реагирует дядя Рим. — В чем заключается это самое «неприемлемое поведение»?

— Не делает домашнюю работу. Настраивает класс против учителя.

Рим Сергеевич приподнимает бровь:

— Настраивает класс против учителя? Интересно, любопытно. Необычно.

— Что, простите?

— Ну, Никита Владимирович, разве это не удивительно: мальчик, который и двух слов (прости меня, Митрофан) не может связать в разговоре с малознакомыми людьми, людьми, которым он не доверяет… этот самый мальчик вдруг взял и настроил целый класс против учителя? Как ему это удалось, по-вашему?

— Я… я не знаю, Рим Сергеевич. У меня урок начался. Проведите, пожалуйста, с мальчиком воспитательную беседу.

Директор испытующе глядит на учителя. Почему-то тот покраснел. Мэтту кажется, что он не совсем понимает контекст разговора.

— Хорошо, Никита Владимирович. Можете идти, а я сделаю все возможное, чтобы ваш ученик больше не мешал вам проливать свет в массы. Так, Никита Владимирович?

— Да… так. До свидания.

Учитель громко хлопает дверью. Евгения говорит Мэтту на ухо:

— Тебе явно повезло больше, чем этому Никите Владимировичу. Папа на твоей стороне. Интересно, почему тот парень так зол на тебя? Уж явно не за невыполненную домашку и не за эссе. Так в чем же дело? В Еве? Но ее уже давно нет.

— Как-то это все непонятно, — отвечает ей Мэтт. Дядя Рим отзывается:

— Что непонятного-то, Митрофан? Все учителя в курсе об особенностях твоей психики — не обижайся. А этого я лично предупреждал тысячу раз. У него к тебе какая-то личная неприязнь, а это просто неприемлемо — ты же его ученик, в конце концов!

— Все нормально с моей психикой, — бурчит Мэтт. В глазах застывают слезы обиды. Черт… Сразу видно, как «все нормально».

— Извини, некорректно выразился… Я просто хочу сказать, что после всего, что ты пережил, после всего, что ты видел, повседневные неприятности вроде взбучки от учителя могут быть для тебя непосильны. Мне очень жаль, что Люда отказывается признавать, что тебе нужна помощь, да и тебя настраивает, что тебе можно жить, как жил. Нельзя, Мить. Я же вижу. Тебе тяжело. Да, я мог бы позвонить в опеку и сказать, что Люда пренебрегает твоим здоровьем, но…

— Не надо!

— Вот видишь. Знаю, что сделаю только хуже. Но прошу тебя послушать мой совет: на днях я взял в штат психолога. Хорошего психолога…

— Не как тот алкоголик?

— Нет, она хороший специалист. Мы вместе получали педагогическое образование. Только она была на пару курсов младше, но мы неплохо друг друга знали. Так вот, Митенька, сходи к ней. Обсуди то, что у тебя на душе. Я понимаю, что как человек со стороны она поможет тебе лучше, чем я — я ведь уже пытался, и ничего не вышло. Верю, она справится. Ну, Мить, ты послушаешь меня в этот раз?..

Во-первых, Мэтту нестерпимо режет слух это навязчивое: «Мить»/«Митрофан».

Во-вторых, он не доверяет психологам. В прошлый раз все закончилось тем, что о его секретах узнала вся школа, и это точно не поспособствовало его укреплению в школьном сообществе. До сих пор он расплачивается за свою доверчивость.

В-третьих, зачем ему психолог, если у него есть Ева? Тоже выслушает и поддержит. К тому же она надежнее. Точно никому не проболтается. По объективным причинам.

В-четвертых, Мэтт в принципе не особо доверяет людям. Особенно живым.

— Будь мягче, Мэтт, — подсказывает Евгения. — Папе нужно думать, что он делает все, что в его силах, чтобы помочь тебе, только и всего… У меня хороший папа, правда? Хороший и заботливый.

— Правда, — Мэтт улыбается уголком губ.

— Если честно, я был готов к тому, что ты откажешься, но я так рад, что ошибся, — видно, что Рим Сергеевич искренне рад. Он возвращается за рабочий стол, достает из скрипучего шкафчика расписание психолога: — Вот, с трех до пяти свободна.

Мэтт прикусывает язык. Получилось совсем не то, что хотел. И зачем Евгения пошла с ним? Только путает.

— Как раз в это время у меня литературный кружок. Я не смогу сегодня.

— Ты начал ходить в литературный кружок?.. И что же… общаешься со сверстниками?

— Мне нравится просто сидеть и слушать их обсуждение. Что в этом плохого?

— Да я удивился. Раньше ты держался в стороне от всего этого. Почему я не видел твое имя в списках?

— Потому что Никита Владимирович не считает меня участником кружка. А я себя считаю, и, знаете, мне этого хватает.

Только вот Мэтт врет. Но это — ложь во спасение. Не нужно ему никаких психологов! А тут — все средства хороши.

— Что?.. Он уже давно давит на тебя? Почему ты молчал?

— Эм… Пойду я. Можно?

Рим Сергеевич любезно прощается, уже начиная разбирать кипу бумаг. Мэтт одной ногой — за порогом, и тут Евгения кричит ему в ухо:

— Ты забыл про меня рассказать! Ты обещал!

Мэтт вздрагивает.

— Я не могу.

Стыд паразитом лезет во все его мысли. Евгения, его навеки двенадцатилетняя подруга, путается под ногами. Ни обдумать как следует сцену с Никитой Владимировичем, ни решить, возвращаться ли дальше на уроки или просто сбежать?

Черт.

Ведь он, и правда, обещал.

Зная, что обещание свое не сможет сдержать.

Мэтт заворачивает за угол — смыслом его существования является содержание растений. Вообще Мэтт ненавидит всю эту зелень, но за ней можно легко спрятаться.

И никто не заметит, что ты разговариваешь с пустотой.

— Прости, — говорит Мэтт Евгении.

— Я сейчас будто умерла во второй раз, ты понимаешь это?

Образ девочки топает ногой. Бьет Мэтта кулаками — все равно не достигая своей цели.

— Почему ты пообещал то, что не собирался выполнять? Я ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя!

И с Мэттом происходит то, что он и сам ненавидит в себе больше всего… Опять Мэтт ревет. И слава богу пока этого никто, кроме призрака, не видит.

Позорище.

— Я знаю, я тоже себя ненавижу, — надрывающимся голосом выдает Мэтт. Прячет лицо. Тупые слезы, тупой Мэтт, слабый, полудохлый придурок. Опять показал свою слабость, опять, идиот! Надо наказать себя… надо обязательно наказать себя. Мэтт достоин унижения. Мэтт слабый, Мэтт плохой.

Даже злой на него призрак подруги детства пытается его остановить.

Мэтт открывает дверь в класс. Учительница математики прерывает рассказ о построении графика квадратичной функции и глядит на него квадратными глазами.

Внутри себя Мэтт ликует. Мгновение назад он боялся, как самого жуткого кошмара, что люди застанут опять его в слезах. А теперь, во всей своей красе, сам пришел показаться. Сам! Ему больше не страшно.

Среди лиц одноклассников он выискивает Кира.

— Мить… — бормочет он. — Что с тобой происходит?..

Часть ребят весело гогочет и тычет пальцем в прокаженного слезами, самое лестное, приговаривая, что он «как баба». На что Мэтт отвечает:

— Пф, идиоты, как будто быть «бабой» — грех…

Часть ребят застывает в недоумении, а часть — смотрит с жалостью. Один Кир порывается подойти к нему, но Мэтт его останавливает:

— Да не нужно, Кир. Садись. Знаете, что я хочу сказать? Что меня достала эта тема со слезами. Если мне грустно, я плачу. Я не могу сдержаться. И это в ваших глазах делает меня слабаком. И в моих тоже. Я, может, и слабак. Одно не пойму: почему вы орете мне это с каждого угла?

— Да никому ты нахрен не нужен, — выкрикивают из класса. — Реви, сколько влезет, всем по-барабану.

— Вали отсюда, нам тут тему важную объясняют вообще-то.

— Да не, хрень полная, но интереснее, чем он.

— Хватит срывать нам уроки.

— Да ты достал уже внимание к себе привлекать, Митя! Что с тобой не так?

— Неуравновешенный…

— Ну, а мне кажется, он в чем-то прав…

— А ты вообще из-за каждой «четверки» в истерику впадаешь, молчала бы.

— Ну, а если мне плохо из-за этого, что я могу еще сделать?

— Да реви сколько влезет, только в тряпочку.

— Но почему? Я делаю что-то неправильное? У тебя что-то отвалится, если ты увидишь слезы?

— Да все вы, телки, такие. Ревы. Мужики — нормальные. А этот — «Митрофанушка» — недомужик.

В спор вмешивается Кир. Красный от возмущения, он бьет рукой по столу, привлекая всеобщее внимание:

— И это тебе решать, кто «настоящий мужик»?! Тому, кто лупит младшеклассников?

— И таких слабаков, как ты, урод. Рот свой закрой.

— Свои приказы, знаешь, куда засунь!.. А вы, — он обращается к учительнице, — вы смотрите, как Митю травят, каждый день смотрите, и ничего не делаете. Вам все равно! Даже сейчас, когда это происходит здесь, в вашем классе!

— Мальчик сам любит привлечь к себе внимание, — ровным голосом отвечает учительница. — Как ставит себя в коллективе, так с ним себя и ведут. Это его проблемы, не маленький. Нянькаться с ним никто не должен, и ты тоже. Оставь его, Митрофан жуткий манипулятор, а ты пляшешь под его дудку.

— А разве вы не должны нас учить таким штукам как любовь, добро и понимание? Мы же все знаем его биографию!..

Учительница протяжно вздыхает и что-то выводит в журнале.

— У вас по «двойке». И у тебя, и у Мити. Куда идти, вы знаете.

— Лучше — на другой конец земли, — подыгрывает кто-то из одноклассников. — Мы устали от его концертов, ну правда!..

— К директору, — учительница едва прячет ухмылку. — Сами дойдете, или и тут вас проконтролировать, чтобы ничего не учудили?

Кир недоволен, но слушается. Мэтт его останавливает, потянув за рукав пиджака.

— Не пойдем. Я только что оттуда. Ничего нового мне не скажут. Хотите — убейте меня что ли?

Учительница хмурит брови.

— Митрофан. Вызову опекуншу на разговор.

«О-о-о, эта старая грымза любит на досуге перемывать косточки ученикам во время чаепития с родителями», — думает Мэтт, а вслух говорит:

— Мне все равно. Это вы тут — плохой человек, а не я. Потому что вы — равнодушная и расчетливая. До свидания.

Она кричит ему вслед всякое. А Мэтт хватает Кира за руку и бежит. Подальше от криков, подальше от давления, подальше от призрака Евгении, подальше от школы и от позора, источник которого — нервный срыв. Бежит туда, где стоит мертвая яблоня. Туда, где в пять лет мама читала ему сказки. Туда, где колышется на ветру алая лента, испачканная ее кровью.

Кир не отпускает его руки. На лице — ужас, но руки не отпускает. Это дает Мэтту сил бежать быстрее. Колючий ветер бьет их по лицам, но они все равно бегут.

— Ты простил меня, — кричит Мэтт.

— Неа, — кричит Кир. — Но мы все равно дружим.

Кир. Отличник Кир. Тот, кого всем ставят в пример. Дружит с изгоем. Несмотря на шутки. Несмотря на то, что хулиганы его самого за это травят. Несмотря на то, что Мэтт бросил его в беде.

Кир — ненормальный. И, кажется, не понимает себе цену. Лучшее, что Мэтт мог бы для него сделать — это отдалиться от него, не портить его жизнь своими проблемами. Но мальчик знает, что Кир все равно придет к нему. И опять напомнит, что он — на его стороне.

У Кира рыжие волосы и веснушки. Он — это бабье лето. Принц из девчачьих снов в белой рубашке и черных джинсах. Не призрак, застрявший в мире живых, как Мэтт. Настоящий, живой человек. Любящий людей. Любящий себя. Любящий мир.

Ему можно доверять.

И Мэтт приводит его к мертвому дереву, на ветвях которого повязана алая лента. Он чувствует, что время пришло. Северный ветер бьет по лицу, по рукам и по животу. Вместо солнца, укатившего в преисподнюю, жизнь теперь освещает Кир. Руки Мэтта дрожат, а уши не слышат настойчивых требований одноклассника объяснить, «что тут за дичь происходит».

Мэтт тянется за алой лентой, а она тянется к нему.

* * *

Материнский шепот, ее сердитый взгляд, крик, полный ужаса, боль от ее рук. В угол забиться, спрятаться, перестать существовать. Лишь бы мимо прошла, лишь бы больше не тронула. «Мамочка, я люблю тебя, но боюсь сильнее, чем люблю». Злые мамины сказки про двух сестер-близняшек. Одна убила другую. Но та, на ком вина, душой чиста. Снова крик, снова боль от ее ногтей, которые вонзила в кожу. Почему ей нравится причинять боль? Так и должно быть?..

«У меня — самая лучшая на свете мамочка», — заставили в садике выучить с такой вот строчкой наивный детский стишок. Заставили лгать и целовать ее в щеку, потому что так надо. Потому что дети должны любить своих родителей. И неважно, что родители их не любят.

Любовь — это проклятие. Любовь — это отрава. Нельзя доверять, нельзя надеяться. Лучше не быть, никогда не рождаться.

«Кто вас просил производить меня на свет? Не я, долг не за мной. Это ваше решение, ваше. Почему я должен за него отвечать? Это несправедливо. Это мерзко. Во мне клокочет гнев. Обида. Жажда отмщения».

Ворох воспоминаний давит на голову. Они всегда тут были, просто прятались. Истина станет явью. Истина станет явью… Нужно время. Немного времени, немного подготовки. Они застанут, когда не будешь ждать. Они исправят предначертанное будущее. Они — части Одного.

Глава 4. Одна мамина страшная сказка

«Мы с сестрой — близнецы. Елена и я. И у нас нет дома, родителей и смысла существования. Нам навеки четырнадцать, светлые волосы «под мальчика» никогда не отрастут, и мы прокляты быть вместе остаток времени, отведенный мирозданию. У нас нет другой компании, как одна другой, мы смертельно устали друг от друга, но во второй раз мы не можем умереть.

Я не помню, что с нами случилось. Елена помнит, но не говорит. Думаю, это она виновата, потому что каждый раз, когда я завожу разговор на эту тему, она кусает губу, царапает себе лицо и вопит. С ней тяжело общаться, она ненормальная. Она всегда была такой. Жаль, что даже одежда у нас одинаковая — белые длинные сорочки с синими динозавриками и пушистые тапочки-кролики. Елене она не под стать. Ей нужно что-то в стиле Фредди Крюгера. Да, пожалуй, только рук-ножей ей и не хватает. Вот только нельзя меняться призракам. Ничего уже призракам нельзя.

Елена всюду за мной ходит, и, клянусь своей душой, я бы уболтала как-нибудь ветер унести меня на край света, подальше от нее, но я остаюсь в нашем родном городе. Тут, в общем-то, спокойно, и люди хорошие. Мне нравится наблюдать за ними, за тем, как растет их счастье. И помогать.

А еще я люблю подбирать письма, записки, рисунки, странички из тетрадей по русской литературе, а иногда — математике. Я люблю их рассматривать и сочинять автору этой вещи судьбу. И Елена любит. Это единственное, что нас объединяет и помогает мне забыть о наших недомолвках.

Но сестра меня пугает и тут.

— Они все умрут, и девочка останется одна, — хлопает серыми равнодушными глазами Елена и тыкает пальцем на обычный добрый детский рисунок «Мама, папа, я». Хочется хлопнуть ей по пухлой щеке, но правила есть правила. Что придумано — не вычеркнешь.

— Но у девочки появятся друзья, которые поддержат ее, — чувствую, как мой голос скрипит, словно металл по стеклу.

— Но очень скоро и они предадут ее, и она разочаруется в дружбе, — спокойно продолжает Елена, как будто о фантиках говорит, а не о людях. — Станет совсем одинока. Но так ей и надо.

Я бью ее по руке, прячу рисунок за спину.

— Да почему ты такая?! — воплю так, что, услышь мой голос живые, настоящие люди, они оглохли бы. Но Елене все ни по чем. Елена жалобно хлопает глазками и тянет ко мне ладонь:

— Не отворачивайся от меня, сестричка, — хныкает, до тошноты противно: — Ты у меня одна, — улыбается, — давай дальше смотреть послания, а?

Мое проклятие.

Моя сестра-близнец.

Я, конечно, как всегда, опять сажусь с ней рядом. Опять ставлю на коленки бывшую коробку из-под печенья, а из нее достаю «никчемности». То, что люди сочли не нужным сохранить: от счетов на оплату и чеков до валентинок, длинных писем и фотографий. Мы с Еленой собирали эту коллекцию столько, сколько я помню про нынешнее свое состояние. Ей пришла в голову эта идея. Мне даже показалось, что она ищет что-то определенное. Она сразу отсеивала все, кроме писем, но и узнав их содержание, скоро оставила это дело. Мне кажется, ей нужен был личный дневник или что-то типа того. Или адекватность в подарочной упаковке, повязанной бантиком. Вот счастья бы было. Но, видимо, Елена не нашла то, что искала.

А я нашла.

Мой смысл тут быть.

Заочными свидетелями скольких драм мы стали… Любовного расставания милого юноши, который писал историю их с ним половинки и выбросил в мусорный бак, приправив огнем (но мы успели, мы спасли). Развода родителей одного малыша, который рисовал об этом комикс (так себе каракули, но я пустила слезу). Поиска себя. Поиска пропавшего отца. Поиска счастья. Мы находили еще сборник анекдотов, цитаты из «Мальчика с кладбища» Нила Геймана с пометками. Потом я украла эту книгу, где, как, не помню, главное, что она очень мне понравилась и я почувствовала себя не такой уж несчастной. Правда, потом Елена эту книгу разорвала в клочья, сказав, что у меня больше не может быть друга, кроме нее. И это касается даже книги…

Я пыталась писать сама. Ничего не вышло — ручка не слушала мою призрачную руку. Видимо, вместе с жизнью я утратила способность создавать, да и вообще влиять на мир.

Как же я так хреново застряла.

— Мы всегда будем вместе, — как всегда, твердит Елена, тыкаясь в мое плечо:

— Мы всегда будет подругами. Я всегда на этом моменте смиренно проглатывала тоску и еще долго пялилась на свои тапочки.

Но на этот раз, когда сестренка так делает, я отталкиваю ее, что есть силы, беру коробку с «никчемностями» под мышку и бегу. Мимо меня проносятся времена года и поколения, не то, что дома и люди. Может, я оказываюсь в иной эпохе, когда прячусь в высохшем колодце, закрывая за собой железной крышкой. Надеюсь, этот путь достаточен для того, чтобы Елена оставила меня в покое.

Я жмурюсь и представляю, что у меня есть дом, камин, на столе — вкусный рождественский ужин, нарядная елка и снеговик с носом-морковкой за окном. Я представляю, зная, что эта мечта — невозможная.

У меня никогда не будет счастливого детства. Хотя бы — просто спокойного.

Я чувствую.

Ведь когда я открываю глаза, то оказывается, что никуда я не убежала. Все так же сижу на ступенях подъезда с бывшей коробкой из-под печенья на коленках. А рядом — а рядом сестра.

И она с заботой вытирает с моего лица воображаемую слезинку. Если бы я умела плакать, то ни за что не показала слезы ей. Она же издевается надо мной, прикрываясь любовью.

— Е… ле… на, — слоги вылетают из меня и залетают обратно. — Отпусти… отпусти меня.

— Не хочу, — сестра добродушно пожимает плечами: — Я же так люблю тебя.

И тяжелыми цепями, а не руками, она обнимает меня, стискивает, душит. Наверное, забыла, что я уже мертва, и с удовольствием сделала бы это во второй раз…

Так.

Что?

Мне больно. Очень-очень больно. Я будто вновь чувствую, как трещат мои несуществующие кости, как застывает кровь и замирает сердце. Это — знакомая боль, такую не забудешь. Смерть не забудешь.

Кто это со мной сделал?

— Помнишь, у тебя появились новые подружки, когда мы перешли в новую школу? — Елена не дает вырваться, гладит по голове и целует в макушку. Я — свежевыловленная рыбка, глупая рыбка, которая самовольно проглотила крючок и бьется теперь, и рвет рот, но, несмотря на страдания, никогда не вернется в свой спокойный водный мир.

— Да. Помню, — я не слышу себя, но отвечаю. Как ей не ответить, если она хочет? — Я очень хотела друзей. Но из-за тебя нас везде дразнили и выставляли на посмешище. Единственный раз в жизни мне повезло и сбылась моя мечта, и со мной стали общаться не потому, что от меня нужна была домашка, запасная ручка или взять в долг на обед в столовой, а потому, что я была кому-то интересной и даже родной.

Она тянет меня за волосы, улыбаясь во весь рот, трясет, трясет и бьет:

— У тебя есть только я. Только я люблю тебя больше всех. Не смей предавать меня. Ты хочешь, чтобы мне было плохо?

— Нет, я люблю тебя, сестренка, люблю, мне не нужен больше никто! — я кричу, но шепотом. Потому что у меня больше нет голоса. У меня его украли. Как жаль, что я все поняла слишком поздно.

— Как тебе не стыдно так поступать со мной… — Елена цокает языком: — Но ты же моя сестренка. Мы должны мириться с недостатками близких и принимать их такими, какие они есть.

И отпускает меня. Но я больше не чувствую земли под ногами.

— Да, конечно, — говорю я ей, а она отворачивается и говорит о том, какая я плохая, но она готова это терпеть ради нашей дружбы. А я — я смотрю на призрак сестры и понимаю, что та самая черта, за которую нельзя переходить, была давным-давно ею пройдена.

Я беру коробку с посланиями из реального мира и, скомкав их, проглатываю. Забываю о Елене, о своей наивности и вижу, как красивый, но такой же одинокий, юноша, сочиняет песню. У него в комнате гирлянды, плакаты с «Мельницей» и той-терьер на коленях. Он перебирает струны гитары и вкладывает в музыку всю свою душу.

Я вижу эту картину — и не хочу думать, почему он выкинул свою работу в мусорный бак. Пусть правда будет другой. Пусть в моих фантазиях он опубликует песню и станет любимым исполнителем каждого человека на этой планете…

Итак, чужие истории — единственное, чем я дышу. Единственное, что у меня не отнимет сестра.

Пожалуйста, если кто-нибудь слышит эти мои мысли, спасите меня от нее.

Глава 5. Архив с Главными Кинофильмами Жизни

Измененное состояние сознания проходит — Кир бьет Мэтта по щеке. Приливает кровь. Мэтт прижимает ее ладонью и смотрит на друга взглядом: «Я опять начудил?»

— Мить. Ты нормальный? Я минут пять до тебя докричаться не мог. Ты зачем-то привел меня сюда, в это безлюдное поле, а потом просто смотрел перед собой, не моргая и ни на что не реагируя. И в обморок не упал вроде, но я не знал, что и думать… Ну ты и чудила!.. Я тебя как-то больше побаиваюсь теперь, честно тебе признаюсь.

Мэтт криво улыбается. На самом деле ему очень обидно. Он, конечно, странный, но всерьез никому не навредит. Плохо, что приходится людям это доказывать. Они говорят про то, что он жуткий, вроде бы и в шутку, но…

Надо учиться ладить с этим миром. Надо изо всех сил постараться!

На удивление самому себе, на этот раз Мэтт, хотя и не совсем осознает, что он сам чувствует, но понимает, что от него хотят услышать. Оказывается, очень полезное ощущение:

— Извини, Кир. Прости. Я не хотел тебя напугать. Наверное, это все из-за нервов. Ты же знаешь, какой я… Я ценю, что ты рядом, несмотря ни на что.

Кир — солнечный лучик в убогом школьном мире — усмехается и дружески бьет Мэтта по плечу:

— Полностью готов к покушению на мою жизнь.

Вот он, Кир. Ни черта на самом деле его не боится, просто задирается, вот и все. И не нужно обижаться. Да, хороший у Мэтта друг. Друг… Единственный и настоящий.

Вина слезами льется из глаз. Опять, опять слезы. Ладно, перед другом плакать нестрашно. Он не засмеет. Наоборот, обнимет, погладит по спине, спросит: «Ну что ты, ну что ты… Все же хорошо, да? Смотри, вот ты сегодня показал учителям, что ты — личность. Что ты не заслуживаешь того отношения, с которым к тебе… ну… относятся. Хах.. А ребята — они не злые, что смеются над тобой. Просто им нужно на ком-то сорвать свою злость, понимаешь? А ты себя никогда не защищал раньше. Ты добрый, Мить. Слишком добрый».

Кира слова — да будь они правдой. То есть, может, Мэтт ему и кажется добрым. Но разве добрый человек оставил бы друга в беде, а именно так он и поступил, сбежав со школьной драки, оставив Кира одного? Но разве добрый человек выводил бы на эмоции тетю Люсю, прекрасно осознавая, что ей и так нелегко? Разве добрый человек лишил бы ее прекрасных голубей, еще когда был совсем ребенком?

Как же хочется вернуться в прошлое. Изменить все. Когда там уже, черт возьми, изобретут эту дурацкую машину времени!

* * *

Ветер доносит прошлого шепот:

— Ну, может, изменить прошлое ты и не изменишь. А вот окунуться в воспоминания — это устроить можно. Пришло время вспомнить о Вере. Обо мне. Прошу прощения, что такую милую сцену дружбы я прерву. Поверь, ты вернешься в это же мгновение, но пройдут годы. И ты будешь уже совсем другим. И, возможно, понимая себя лучше благодаря вновь прожитым воспоминаниям — увидишь, куда идти?

— Что ты такое, Вера?

Вопрос звенит в пустоту. Глаза не видят, тело не чувствует. Есть только тьма.

— Это хороший вопрос, Мэтт. Надеюсь, ты на него еще ответишь, только вот сам.

Бодрый детский голос сейчас внушает больше страх, чем доверие. У Мэтта волосы становятся дыбом. Он чувствует, что кто-то сжимает его ладонь. Кто-то холодный и бесплотный. Как ветерок подул, но это, черт, совсем не ветерок…

— Я буду с тобой в твоем путешествии. Я — твой проводник по прошлому. Ты готов, Мэтт? Скажи мне громко. Не мямли. Я должна знать.

С такой же уверенностью, как и в том, что это окончательно поехала его кукуха, Мэтт говорит «да».

— Хорошо. Помни, если тебе понадобится моя помощь, ты должен попросить меня вслух. Я, конечно, мысли читаю, но такие правила. Таков закон. Не попросишь — не получишь. Работает во всем, кстати.

Больше всего на свете хочется спросить ее: «Да кто ты, черт побери, вообще такая», — а не слушать эти бредни. И… стоп, что, читает мысли? И непристойные что ли? Не думать ни о чем таком, не думать ни о чем таком, не думать ни о чем…

— Эм-м-м… Возможно, в будущем ты со своей Марией и провернешь эдакое, но пока, прошу, не отвлекайся.

Что же… Судя по лексикону Веры, она вовсе не ребенок. Можно не переживать, что он сломал малолетке психику. А вообще ужасно стыдно!

Рябит. Знобит. Воют голоса. Нет больше тела, нет больше Мэтта.

Есть просто эта тьма…

Мамины страшные сказки проносятся в голове:

«Жили-были две сестры, и ненавидели друг друга больше жизни. Одна убила вторую, но умерла потом сама. И теперь они обречены бродить по городу бок о бок. Одна любит собирать человеческие „секретики“, а другая их потрошить»…

«Один мальчик с дурацким именем Митрофан не слушался маму. Не убирал за собой игрушки, не мыл посуду и не стирал свои вонючие носки. Мама выгнала его из дома. А стоял ведь январь… И пока все в округе веселились и отмечали новый год, мальчик замерз насмерть».

Вслед за сказками в мыслях пролетели обиды:

«Если ты думаешь, что любовь из твоих диснеевских мультиков существует, то ты ошибаешься. Любви здесь не осталось, но зато глупости предостаточно. И глупость поглотила тебя, Митрофан. Начни уже думать головой».

«Ничтожный мальчишка, в точности, как твой отец. Чего ты ревешь? Ну прости меня, прости, что я как мать говорю тебе правду. Ты никогда не пойдешь в музыкальную школу, тебе медведь на ухо наступил. И вообще ты некрасивый. Кому нужны некрасивые музыканты, а?»

«Мой дорогой, не смей так разговаривать с матерью. Совсем меня не ценишь, злодей! Я все для тебя делаю! Вот, иди, вали на улицу, проси милостыню, раз ты такой непокорный. Стирай свои гребанные вещи сам, придурок шестилетний!..»

Мэтт умоляет мироздание, чтобы поток воспоминаний прекратился. А он обрушивается кислотным ливнем. Только сейчас не про слова, а про побои. И никто его не защищал. Даже сестра Ева в страхе прятала глаза и убегала к себе в комнату. А папы не было рядом.