Бесплатный фрагмент - Места, где ты спишь

Предисловие

Шанхай-Минск,

2012—2016

Это рассказы из моего путешествия вокруг света, точнее, через часть Юго-Восточной Азии, Северную и Южную Америку. Дорога длиной в полтора года началась в декабре 2012 года и закончилась в ноябре 2014. За это время я проехала 15 стран автостопом. Я торговала марихуаной в Лос-Анджелесе, попрошайничала на бензин в Канаде, продавала кофе на Манхэттене, подносила тарелки пенсионерам в Эквадоре, познакомилась с психоделиками и медитацией, успела полюбить и то, и другое, выучила испанский и научилась ставить палатку.

Нас было двое, Рома Свечников и я, Оля Полевикова. История взросления и познания мира Ромой сначала существовала в виде интернет-проекта «Рома едзе» на сайте 34mag.net, который постепенно перерос сам себя и превратился в книгу на беларусском и русском языках. Благодаря 34mag мы с Ромой и познакомились: после окончания университета и до кругосветки я полтора года проработала там журналистом. Во время дороги на этом сайте эпизодически выходили мои колонки: про обряд аюваски в Перу, свингер-клуб Буэнос-Айреса, магический реализм Центральной Америки и много другое, всего десять штук. Во время путешествия сама реальность требовала так много сил, чтобы ее переживать, что осмысление я решила оставить на потом, на мирную жизнь.

Я начала писать эти тексты по возвращении в Беларусь в ноябре 2014 года. Я рассчитывала закончить их за пару месяцев, но история затянулась на год. Вместо долгожданного отдыха мне пришлось с ходу справляться с новой реальностью родной страны. Уже через две недели я начала работать, разбираться с жильем, заново узнавать друзей, знакомиться с родителями, все это — на фоне сезонной депрессии и нешуточных игр разума. Через полгода я закончила тексты, еще полгода заняли экзистенциальные метания по поводу того, что же делать с этой работой, создание иллюстраций и верстка.

Проблема еще и в том, что по итогу я написала три версии рассказов. Самая первая версия была небрежная, набросок — для того, чтобы зафиксировать свою память, убедиться, что была, жила, не сошла с ума. Второй вариант был попыткой придать заметкам литературный вид, сохранив маниакальную подробность некоторых сцен. Мне понадобилось еще несколько летних месяцев, чтобы перестать отчаянно цепляться за воспоминания и убедиться, что все важное внутри меня не исчезнет, даже если не будет облечено в форму слов. Так появился третий и финальный вариант.

Процесс написания этих текстов превратился в бесконечный тест на доверие самой себе, потому что двигаться на ощупь, пытаясь найти четкие ориентиры, нащупать незыблемость в самой себе в условиях дикого ритма изменений и внутренней перестройки, без какого-либо Другого — очень сложно. Оттого текст рваный — и некоторые швы так задуманы. Первая часть, Северная Америка, почти дневниковая, сильно отличается по слогу и ритму от второй, Южной Америки, более взрослой и взвешенной. Так вышло случайно, но это логично, потому что именно после Нью-Йорка я из спутницы превратилась в напарницу.

В этих текстах я рассказываю только о том, о чем не рассказывал в своей книге Рома. Это принципиальная позиция, из-за нее некоторые ключевые моменты в моей истории отсутствуют. Но мне было важно сделать не дополнение или пересказ хорошей истории, а сделать свою — плохую или хорошую, но свою. Впрочем, повтор вряд ли возможен, потому что в нас есть большая разница — Рома герой, я — наблюдатель. Я предпочитаю не говорить про себя напрямую, для меня все — в словах, поступках и действиях других людей. Я здесь между строк, в отдельных пассажах и скупых признаниях.

Весь процесс создания этой истории был для меня в первую очередь битвой с собственными демонами: неуверенностью в себе, перфекционизмом, ожиданиями от мира, требованиями к себе и другим, и страхом сравнения и оценки. То, что я смогла эти тексты закончить, для меня не менее важно чем то, что я в них написала.

Есть и еще один неожиданный для меня самой вывод. Я начинала свою работу для того, чтобы утвердить себя как отдельного человека, рассказать свои истории за рамками «Рома едет». Перечитывая их, я вдруг поняла, что часто употребляю «мы», и это не только из-за незнания себя и неумения говорить о своих чувствах. Кругосветка для меня никогда не была главной целью, в первую очередь эта дорога — история создания «мы», пусть рассказы мои все больше о других. Мне понадобилось много тысяч километров и тысяч знаков текста, чтобы начать понимать, что «мы» не отменяет «я», и перестать так отчаянно за него бороться.

Где бы мы не искали бытие, его там нет.

I. Ночь в Сюйвэнь

18 февраля 2013, порт Хайкоу

Долго искали порт. Парит. Ремень от мотоциклетного кофра сильно натирает голое плечо. Если снять сумку, на загорелой коже останется красный рельефный след — как будто по телу проехался маленький бульдозер. Мысль о том, чтобы надеть майку с рукавами и уменьшить трение, вызывает у меня приступ горячей лени и заставляет организм вспотеть на +5° C. Рома безропотно несет свой рюкзак.

Мы приехали в самый северный город китайского острова Хайнань днем. Утром мы подарили наш сломанный мотоцикл какому-то китайцу, вечером нам надо оказаться на материке. Меньше чем через сутки наши пути расходятся на расстояние в несколько тысяч километров и на очень неопределенное количество времени. Поезд унесет меня на север, в Шанхай — затем аэропорт, самолет, Минск. Роме — дальше на юг, в Лаос.

Мы встретились первый раз в жизни два месяца назад в аэропорту Пудонг. Рома опоздал, я уже собиралась ехать в город на такси. Был сочельник. Месяц в Шанхае мы гоняли по ночному городу на скутере, пили бесплатное вино и пытались понять, зачем два настолько разных человека оказались вместе на краю земли. По правде говоря, я не уверена, что мы встретимся снова. Иногда кажется, что нас большее разъединяет, чем объединяет.

Вопрос в том, нужен ли этой истории еще один герой.

С самого утра мы делаем вид, что ничего особенного не происходит. Проснулись, собрались, почистили зубы, поели в любимой забегаловке. Молча смотрели, как хозяин, уйгур с фальшивым бриллиантом в ухе, лихо замешивает тесто для лапши. Мы как будто просто снова едем. Точно так же, как предыдущие два месяца вместе, точно так же, как Рома провел предыдущие восемь месяцев своей жизни. Спрашиваем в отелях, как выехать на трассу, долго ищем автобус, долго его ждем. Стопим водителей, объясняемся на пальцах, приезжаем в индустриальный район.

Вот что-то похожее на вход в порт. Прорвавшись через очередь из новеньких китайских машин и мини-рынок, где торгуют зелеными, желтыми и маленькими коричневыми кокосами — последний шанс для нерадивых туристов купить презенты, мы вплотную подходим к огромным паромам. Пока я, задрав голову, задумчиво изучаю зеленые бока гигантских жуков-кораблей в потеках ржавчины, Рома изучает окрестности. Очевидно, это не тот порт. Не для пешеходов. К нам уже спешат работники в касках, что-то очень быстро произнося на китайском. Жестами объяснив нам направление, они останутся смотреть вслед двум странным белым.

Жарко. Мы держимся за руки.

С третьей попытки находим нужный портовый терминал. Очередь из желающих отправиться на материк гигантским ленточным червем вьется через сложную систему турникетов. Матери кормят своих детей соевыми сосисками отвратительного розового цвета, модники с крашеными челками чатятся в телефонах — тела у них хрупкие, как у богомолов. Внезапно нам машет китаец в полосатых шортах, на спортивный велик которого навьючено пять коробок. Откатив свой транспорт чуть назад и подмяв какого-то несчастного, он жестами показывает — прыгайте, мол, через турникет. Мы повинуемся.

Пройдя досмотры, рвем на первый паром. Он местами заблеван, местами просто не убран и в целом печален. После пяти секунд раздумий решаем прорываться на более буржуазного собрата слева. Нам везет. Быстро найдя местечко в вип-зале, мы с облегчением сбрасываем рюкзаки. Быстро темнеет — о том, что в нашей родной стране сейчас зима, всегда напоминают стремительные сумерки. Море штормит, и в очередях к туалетам выстроились сотни китайцев. Белых, кроме нас, на корабле нет.

Прошлой ночью мы снова поссорились и демонстративно спали в разных концах метровой в ширину палатки. Весь день мы раздумываем, где и как успеть заняться любовью в последний раз. Через полчаса, оставив вещи под присмотром неизвестно кого, мы невзначай выходим на палубу. Дует сильный ветер, и все пассажиры корабля сейчас блюют по разным углам.

Через десять минут мы оказываемся на самой верхней палубе. Пригнувшись, проходим мимо освещенных рубок, кают-компаний и жилых надстроек. Лестница, еще лестница, вот и третья палуба, на которой стоят деревянные скамейки под навесами — очевидно, летом здесь чилят туристы. Если бы на мне было платье, ветер рвал бы его со страшной силой. Темно. Кроме звезд и флуоресцирующего моря, не видно не зги.

Мы не разговариваем и ориентируемся на ощупь. Подходим к краю палубы, я опираюсь на перила. Сквозь эндорфиновую бурю успеваю подумать, что если я сейчас свалюсь в бушующую пену, это будет крайне нелепая смерть.

…Сойдя с корабля в пыльном городишке, мы идем сквозь пальмы и полумрак на автобусную станцию. С помощью телефона и юных студентов, кое-как говорящих по-английски, садимся на нужный автобус до вокзала. За окном проплывает типичный китайский город: палатки с уличной едой, торговые центры, пробки из велосипедов и скутеров.

Мы молчим с тех пор как вернулись с прогулки по кораблю. Говорить страшно. Физически чувствуется уходящее время, словно в фильме кто-то поместил большие часы вверху экрана и включил обратный отсчет. Мы тихо изучаем части друг друга. Боковым зрением: палец, лодыжку, ухо. Смотреть прямо — это слишком.

Автобус высаживает нас посреди поля. Фонарей нет. В пыльном воздухе заливаются цикады, целый академический хор. Мы двигаемся вслед за китайцами с котомками в направлении самой густой темноты. Путь пролегает через хмызняк и чертополох. Где-то слева, заходясь плачем и криком, китаец неистово разбивает шифер о камни. Это чертовски странно, но очень уместно. Его не видно, но он в отчаянии, посреди своего поля и темноты. Ком в горле не дает к нему присоединиться.

Через десять минут ходьбы в круге неяркого света становится различимо здание вокзала. На границе света фонарей и зоны тьмы стоит лоток с едой. Вокзал крошечный, очень грязный и очень людный. В молчании мы входим в здание, покупаем билеты в кассе и поднимаемся в зал ожидания. Все черные гладковолосые головы поворачиваются сразу к нам. Найдя пару еще пустых кресел, мы падаем в них. Полночь.

Взглянув в глаза, Рома быстро ложится мне колени и закрывает свое лицо моими руками. Так, недвижимые, мы проведем три часа в ожидании последнего поезда из Сюйвэнь.

II. Город женщин

Город

7 июня 2013, Голливуд

Экран ноутбука заляпан, на нем различимы узоры отпечатков пальцев и точки от клавиатуры. Одиннадцать утра, я сижу в прачечной в четырех кварталах от дома. Жду. До окончания цикла стирки в прачечной осталось минут десять. У нас опять 35 долларов на двоих, но медлить со стиркой больше было нельзя.

Мы живем в строящемся доме. Три спальни, гараж, двор, плазма в каждой комнате. Каждый вечер мы пылесосим комнату, которую Рома штукатурит — и затем надуваем матрас. По ночам холодно, поэтому спим в обнимку. Комнату освещают яркие строительные лампы. Уставшие, мы засыпаем за три секунды и просыпаемся в девять утра, за пару минут до прихода других строителей. Единственное время, когда мы разговариваем — завтрак на ближайшей заправке.

Каждое утро я отправляюсь в Starbucks за бесплатным интернетом и начинаю искать работу. Со мной большая сумка, в которой ноутбук, куртка, косметичка и полотенце — умываться в строящемся доме пока негде. Поначалу я опасаюсь, что всем понятно, что я бездомная, но однажды я замечу пару средних лет на диванчиках около окна. Я бываю в этой кофейне то утром, то днем, то вечером, а иногда торчу сутки напролет — пара всегда там. Вытягивают из баулов свое вязание, газеты, модельки самолетов, окружают себя огрызками от яблок, упаковками из-под пиццы и пустыми стаканчиками; переваливаются через подлокотники, переругиваются или копаются в смартфонах.

Через пару дней один сильно потеющий менеджер безнадежного стартапа объяснит мне, что в каждом кофешопе Америки есть своя пара жильцов. Спят они либо в дерьмовом доме, либо в передвижном автофургоне, оттого кофейня для них — оазис. Вода, мягкие кресла, вай-фай и наплевательское отношение персонала. Отлично их понимаю.

Мы прилетели в Лос-Анджелес 10 дней назад. Здесь есть друг Сеня, который уже год оттирает засохшие макароны с тарелок во вьетнамской забегаловке и изредка снимает — он оператор. А больше и нет никого. Первое время Лос-Анджелес меня завораживает, я все время как будто смотрю кинофильм про собственную жизнь. Совсем не потому, что реальность тут такая глянцевая и гламурная, скорее наоборот. Просто в каждом вонючем курятнике я готова признать сцену действия книжки Буковски, а в особняке с огромной частной территорией — место съемок фильма «Сансет-бульвар».

Иллюзии всегда придавали мне сил, потому я с энтузиазмом ищу здесь работу. Я обзваниваю конторы и рассылаю резюме, не чуя пока подвоха в том, что до любого места встречи мне добираться два часа на автобусах. Я езжу к армянам, говорящим на английском, и к армянам, английского не знающего вовсе. Ко мне приезжают армяне, которые ищут девушек-фотографов на вечеринки, я езжу к армянам, которые ищут сиделок. Часто я слышу: «Как! Вы не говорите по-армянски? Какая жалость, вы нам совершенно не подходите!»

Маленькая фабрика эндорфинов в голове все работает и работает, и я ощущаю себя, как те эмигранты, которые причаливали на остров Эллис в Нью-Йорке. Да, не все получается, но это не повод падать духом, it’s gonna be alright. Каждый раз, когда все-таки ощущаю себя на самом дне жизни, я заглядываю через плечо мексиканским эмигрантам, моим неизменным коллегам по коворкингу в Starbucks. На их экранах я вижу открытый браузер Internet Explorer. Прикидываю, что с точки зрения эволюции у меня больше шансов, и успокаиваюсь.

Пока Рома впахивает на стройке, а я ищу и не нахожу работу, меня не покидает мысль о том, что мое временное безделье откладывает осуществление нашей маленькой «американской мечты» — купить машину и проехать на ней через Штаты. Мне все кажется, что это очень просто, и скоро мы будем мчать через настоящую Америку и жмуриться от заходящего солнца. Мое сердце будет биться в такт поворотам дороги, и иногда я буду лениво трепать волосы водителя. На самом деле, нам понадобится три месяца.

За две недели вынужденного безделья я пойму одно — Лос-Анджелес совершенно точно город ебнутых. Его солнце пригрело слишком много патологий, деформаций, инопланетных форм жизни. И миллионеров, и бездомных сюда манит оно одно. Потому тут высокая концентрация киностудий, центров пластической хирургии и нестареющих людей, а также около 11 тысяч бомжей. East LA считается самым криминогенным и опасным районом в США.

Это все я прочитаю в Википедии уже после того, как однажды съезжу погулять в местечко с заманчивым названием Fashion district. Я буду долго крутится по району в поисках модных бутиков, но встречаться мне будут только крупные мексиканцы в маленьких китайских магазинах. Увидев пустынный квартал складов, я обрадованно устремлюсь туда. Реальность в меня не вмещается, норовит вывалиться сырыми кусками прямо на асфальт. Я присяду передохнуть в пустынном переулке. Через пять минут ко мне подойдет улыбчивый старый негр без трех передних зубов:

— Hi!!

— Hi.

— Oh, u’re so cute!! Are u looking for a date?

— No, I’m just sitting here.

— Beauty, I’m available, I’m single. I will take care of you.

— Ok, I will know.

— Thank u, sweetie, thank u! Bye-bye, have a good one!

Отряхнувшись, пойду дальше. Еще через квартал веселые золотозубые денди сменятся женщинами-медузами, которые ширяются прямо на улице и здорово воняют. Вот парниша в портаках с лицом, изъеденным какой-то болезнью, манит меня пальчиком. Чернокожая в порванной на жопе юбке вдруг начинает орать и устремляется ко мне. Я ничего не понимаю в ее речи, но инстинктивно ускоряю шаг. Вдруг четко ощущаю, что быть белой молодой девушкой иногда так себе преимущество.

Эти две недели горячего июня были странным периодом шатаний по худшему на планете городу для пешеходов. Чтобы сидеть в кафе, нужны деньги, чтобы там не сидеть — нужен дом. Ни денег, ни дома у меня нет. Моя самая отчетливая фантазия того периода — снять комнату в мотеле, упасть на прохладные простыни и отрубиться.

Мои молитвы будут услышаны местными золотыми тельцами своеобразно. Через пару дней Рому с работы выгонят, зато меня наймут ровно в тот же час. И у нас появится дом.

Женщины

25 июня 2013, Беверли-Хиллз

Мне 23, и я жалею о том, что у меня нет знакомых взрослых женщин. Мой опыт общения с собственным полом — это ровесницы и мама. Мне же хочется удивляться чужой мудрости и кем-нибудь восхищаться. К концу этого лета я горько пожалею о своем желании.

Все началось с того, что я стала торговать травкой.

Однажды на Craiglist я обнаружила объявление о найме русскоговорящих работников в аптеку. На деле оказалось, что это «зеленая» аптека — та, в которой можно легально купить шишки, гаш и иные вариации марихуаны. Заметив мой шок, наниматель, русский паренек Иван, пояснил, что все окей: в четырех штатах США марихуана полностью легализована, а еще в восемнадцати доступна по рекомендации врача.

Понятие «медицинские показания» очень растяжимое: в Калифорнии марихуану при наличии соответствующей справки может купить каждый. Такой документ можно сделать в сотнях полулегальных контор, обойдется он меньше чем в $100. Показанием к применению считается даже тяжкий ПМС, что я и выбрала себе в качестве симптома на приеме в одной из таких клиник. Ясное дело, это никто не проверял. Всего за час я сделала себе документ, который по калифорнийским законам позволял мне покупать и хранить до одной унции зелья. Наличие такой справки было единственным условием найма на работу.

Моя аптека находится в мексиканском гетто района North Hollywood. Здесь мягкие фиолетовые диваны, приятная музыка и только русскоговорящие работники. Со мной в команде — три девушки. В первые дни я с энтузиазмом воспринимаю информацию о видах травки и вспоминаю простые дроби для подсчета товара и цен, радостно думая, что это работа мечты. Иногда я целыми днями кручу косяки, иногда развешиваю гашиш — тогда подсобка наполняется запахом луга в солнечный день.

Но дела у аптеки идут не очень, клиентов не бывает часами, потому вдруг я обнаруживаю себя в царстве женских сплетен. Так что я часами выслушиваю от коллег примерно следующее: «Ну ничего, ничего, пациенты идут, слава богу. Такие вкусные печеньки, не могу остановиться. Но вот эти негры… Я не расистка ни в коем случае. А, ты путешествуешь? Ну да, это прикольно. Вот у меня тетя в Сочи, я любила к ней ездить. Слушай, купила картину, но она какая-то темная! А так долго искала, но они то большие, то маленькие. Блин, представляешь, я в этом году ни разу в море не купалась, хотя два купальника купила».

Усталость от лишней информации просто колоссальная. Обливаясь потом, я выслушиваю истории о доме, мужиках, документах и нарядах. Перерыв — пришли клиенты. Затем опять дом, мужики, документы и морковные кексы, без которых утро не утро. Я обсуждаю, где лучшая гречка, как босс относится к опозданиям, и рассказываю, как там в Таиланде.

Беда в том, что женский коллектив предполагает солидарность и эмпатию. Это значит, что все нервные окончания напряжены всю рабочую смену, 10—12 часов в день. Я выхожу в душную громкую ночь, выжатая, как лимон, как губка без пены. Я мечтаю о судьбе глубоководной рыбы, о холодной бездне и немой глубине. Впервые в жизни я слышу больше историй, чем хотела бы знать.

…Женщины, женщины, женщины. Эти три летних месяца они меня окружают, их слишком много, они всегда рядом, со своим безумием, одиночеством, мужиками, кокаином, работами и прогорклым арахисовым маслом. От каждой второй, если не первой, я слышу историю изнасилования. Рассказывают их просто, и это страшно. Страшно то, что оно случается так запросто, такая нормальная веха эмигрантского быта. Я никак не могу к этому привыкнуть.

Иногда я убираю у жены моего босса. Ей 40, ему 25, в молодости она была задиристая секс-бомба. Сейчас она призраком бродит по огромной полутемной комнате в кондоминиуме на окраине города, повсюду роняя пепел и без конца поправляя все предметы интерьера. Она показывает мне тяжелую индийскую мебель, китайские гарнитуры, фонтанчики и пальмы. Здесь всего слишком много, но она никак не может остановиться. Потому делает чуть тише канал происшествий « 24/7» в телевизоре, который всегда включен, и берет в руки очередной каталог товаров. Я объедаюсь виноградом и слушаю истории, это часть моей работы. Большинство — не в первый раз. Про родителей, которые переехали сюда во времена союза по «еврейской линии». Про отца, талантливого доктора и редкую сволочь. Про первое изнасилование, про «приличную» работу за 8 баксов в час, которая так изматывает, что приватные танцы кажутся счастливым избавлением. Про мужиков и мудаков, что в ее жизни одно и то же. В ее историях много боли и грязи, они с самого начала не предвещают ничего хорошего — и всегда заканчиваются плохо.

В Лос-Анджелес со мной часто случается так, что внезапная деталь в разговоре вынуждает выйти из внутреннего ботанического сада и прямо взглянуть на неприглядную иммигрантскую реальность. Когда борьба не заканчивается победой, за доверие платят подлостью, любовь не находится, чуда не случается и лучше не становится. Сердце устает работать на разрыв и уходит на пенсию, просто не давая умереть раньше срока. В остатке — только одиночество, включенный телевизор и злое солнце самого фальшивого города Америки.

После работы я возвращаюсь домой.

В конце июня нам с Ромой стало негде жить. Мы уже готовились идти ночевать в парк, как нас подобрали с улицы три русскоговорящие женщины разной судьбы. Вдруг мы, потные бродяги, оказываемся окружены материнской заботой. Наши подруги кормят нас салатами и поят вином, тусуют по квартирам и помогают со всем — от таблеток до водительских прав. Я езжу на йогу, на шопинг, в синагогу. Я получаю одежду, велосипеды, внимание. Мы с Ромой, словно дети-переростки, счастливо залетели в это пустое гнездо.

На несколько недель у нас появится своя комната в одном из самых фешенебельных районов Лос-Анджелеса. Из окна я вижу пальмы, бассейны и кондоминиумы. Здесь очень тихо, и машины стоят в гаражах. Я, полумертвая, неживая, возвращаюсь с работы, где платят $10 в час как предел мечтаний, и иду писать в унитаз с четырьмя режимами работы. Потом падаю на кровать в квартире за три штуки баксов в месяц — это больше, чем то, что мы можем заработать вдвоем. В нашем доме даже есть бассейн, около него постоянно тусуются жильцы. Я иногда выхожу туда позагорать и отвлечься от эмигрантского быта. «Бухарский, — на русском однажды представляется мне седовласый мужчина с идеальным загаром и в красных плавках. — Моя мама родом из Ташкента». Я понимающе киваю. В Лос-Анджелесе все откуда-то родом, здесь у американца обязан быть акцент и история выживания. В нашем доме все были по ту сторону добра и зла — и именно потому удивительным образом сделали вывод, что нужно помогать.

Мы все время переезжаем и за два месяца сменим четыре квартиры. В каждом из этих мест все время происходит жизнь, параллельная нашей. Каждое место предлагает очень мало тишины и требует очень много реакции.

Последняя наша берлога была под стать хозяйке, которая ничего не выкидывала и вела преимущественно ночной образ жизни. В спальне была очень скрипучая кровать, если лежа на ней почесаться, уже шумно. Рядом на столике, среди банановой кожуры и использованных салфеток, всегда красовался серебряный поднос для кокаина. Однажды я резко проснулась посреди ночи оттого, что в мой сон ворвался голос из телеящика. С ужасом втягивая носом сигаретный дым, в первые секунды я пыталась понять, где я и что происходит, почему кто-то на дрянном итальянском с русским акцентом тянет песню и бурлит голосом, как тетерев на токе. Были слышны смех и аплодисменты. Утром выяснилось, что заходили гости — оперный певец из Москвы-царицы исполнил арию специально для соседки сверху, пиарщицы, кругленькой и не очень симпатичной, но с большими связями.

В таком состоянии недоумения и шока, когда реальность ничем не отличается от абсурда ночного кошмара, пройдут все три летних месяца. Мы купим машину, захватим Сеню и выдвинемся в дорогу на Аляску только в середине сентября.

Дневник

11 сентября 2013, Эхо-парк

Ад пуст — все демоны здесь.

Последние дни мы снова живем у Сени. Я стою в ванной с голубой кафельной плиткой. У меня загорелые руки и налысо обрита голова — завтра мы уезжаем из Лос-Анджелеса. Это побег-в-побеге, это бунт против трудовой системы и «американской мечты».

Я смотрю в зеркало и все никак не могу соотнести изображение с голосом внутри меня. Внешне я вроде держусь, у меня есть тело, глаза, голова, рот, ноги, грудь, четко очерченные ступни. Внутри меня нет, я медуза. Я состою из обрывков историй, которые мне рассказывают чужие люди. Все, все подсовывает мне истории — пальмы, витрины, прохожие, соседи, коллеги. Ночь говорит тысячами голосов.

Я не могу понять, где я начинаюсь и где заканчиваюсь, я не могу сконцентрироваться, я не могу даже понять, сыта я или нет, довольна я или нет. Все, что я чувствую — я устала. Я даже не уверена, что так было не всегда, что на самом деле я есть, что когда-то я знала, что я чувствую. Кажется, я смотрю из толщины скафандра, за которым нужно ухаживать.

Главное однажды его где-нибудь не забыть.

В мой последний рабочий день коллеги по марихуана-шопу устроили мне отличный сюрприз. Во время прощания они включили мультик про «Бременских музыкантов» и на словах «Нам любые дороги дороги» вручили мне GPS-навигатор. Я дико обрадовалась, это был очень важный и нужный подарок. Крепко всех обняв, с легким сердцем я уехала в закат. Через несколько месяцев я узнала, что магазин закрылся — по слухам, мой босс обманул своего партнера на несколько сотен тысяч долларов и ударился в бега. Таковы особенности русского бизнеса в США. Тем не менее, я с теплом вспоминаю свою работу в «зеленой» аптеке.

III. Попрошайничество

Туда

29 сентября 2013, Досон-Крик

До Анкориджа 2500 км

Наш путь лежит через Канаду на Аляску. Мы едем вот уже пятнадцать дней. Вчера мы выкинули нашего второго водителя Сеню в Сиэтле, — у него нет канадской визы, — и в итоге окончательно остались наедине с дорогой. Точнее, это Рома остался наедине — я не умею водить автомобиль, у меня -10 диоптрий на оба глаза. Зато я отлично умею заваривать чай, готовить гречку на походной печке и прогревать машину в начале дня. Это особенно почетная обязанность: утром всегда очень холодно, особенно ушам, но чтобы включить печку, надо выбраться из-под одеяла. Замкнутый круг.

Сегодня мы переночевали в туристическом городке Джаспер посреди национального парка, где китайцы фотографируются на фоне канадских сувенирных магазинов. Время выезжать на Alaska highway, трассу, которую нам предстоит проехать от начала и до конца. Это больше 2000 километров. У нас почти нет денег, скоро не останется бензина, а из теплой одежды одна куртка и шапка на двоих.

Покружив около заправки Petro Canada, мы все-таки отвергаем идею заправиться и уехать не расплатившись. На всех заправках стоят видеокамеры, Бонни и Клайд на белом Dodge Caravan не то чтобы незаметны в стране пикапов и внедорожников. Выехав из городка, мы сразу нарываемся на полицейский патруль, который штрафует нас за превышение скорости. Если от нуля отнять 103 доллара, хуже не станет, в общем-то. Чем ближе стрелка бака к нулю, тем чернее наш юмор.

Мы в долине посреди гор, вокруг — только солнце, желтые лиственные леса и прямая, как стрела, дорога. Вверх-вниз, вниз-вверх. Иногда в пейзаже появляются нефтяные вышки, редкие признаки цивилизации. На последнем издыхании мы проезжаем какой-то одноэтажный городок, населенный людьми на пикапах. Подъезжаем к заправке. Тут так пусто и мирно, что машину можно не закрывать.

Нервное напряжение немного спадает, потому что это конец. У нас есть 20 долларов, которые мы решаем потратить на сникерсы. На чистой заправке дежурят школьницы. Полки издевательски заставлены канистрами для бензина. Берем кофе. Рома спрашивает:

— Ну что, давай рисовать табличку?

— Ну давай, — неохотно мямлю я.

Идея того, чтобы стоять с табличкой и просить деньги на бензин, мне не нравится на физиологическом уровне. Это вторжение в частную жизнь, это выманивание ценного ресурса, это унизительно. Попрошайничать — значит расписаться в собственной ничтожности, в том, что ты неудачник. Такие мысли преследуют меня, пока я выставляю картонку с надписью «Gas needed. Heading Alaska» в стороне от бензоколонок, так, чтобы нас было видно из любой точки — кроме самого здания заправки. Мне стыдно. Я остаюсь торговать лицом около таблички, стараясь не смотреть по сторонам.

Через пять минут женщина средних лет на огромном пикапе кричит мне:

— Эй! Закончился бензин?

— Да!

— Подъезжайте к колонке.

Это весь состоявшийся между нами диалог, больше та канадка не задала ни единого вопроса. Женщина оплачивает нам топливо на 80 долларов, говорит «Good luck» и уезжает.

Я бегу за канистрой на заправку — весь бензин даже не влазит нам в бак.

***

4 октября 2013, Великие озера

До Анкорилджа 1700 км

Всю неделю нам чертовски везет. Мы никогда не стоим на заправках больше десяти минут и потому быстро продвигаемся на север. Если бы не поломки и привычка просыпаться к полудню, было бы еще быстрее.

Сегодня заночевали на парковке для дальнобойщиков. Начались Великие озера, совершенно закончились люди. Так красиво и безмолвно, что на каждом километре хочется выйти, врубить музыку в плеере и потеряться на берегу навсегда. Но нам нужно торопиться, потому что скоро здесь выпадет снег — наша белая смерть. Безумная старая машина на лысой резине может повести себя непредсказуемо. К тому же у нас не работает печка.

Мы с трудом дотягиваем до очередной заправки: посреди нигде разместился отельный комплекс для богатых. Треугольные крыши деревянных домов почти доходят до земли, а за ними — огромное озеро голубой ледниковой воды. Нас, правда, интересует только колонка с бензином. Старая развалюха предлагает напоить Dodge Caravan по цене два доллара за литр. Это в три раза дороже, чем в Лос-Анджелесе. На пути сюда нас не обогнала ни одна машина, да и на парковке отеля стоит всего один жилой автофургон. Остается лишь мысленно перекреститься.

Пытаясь согреться на октябрьском горном солнце, я нарезаю круги около заветной картонки «Gas needed». Вдруг замечаю, что ко мне идет мужчина в старомодных очках — настолько непримечательный, что я сомневаюсь, ко мне ли он идет. Парень совсем не похож на человека, которому есть, чем делиться. Он замирает в паре метров от меня, засовывает руки в карманы штанов и утыкается взглядом в свои ботинки:

— Ты веришь в бога? — внезапно спрашивает он.

— Я верю, что там что-то есть, — поперхнувшись, пытаюсь я не врать.

Моего нового друга зовут Тим. У него мелкие зубы, грязноватая бордовая жилетка, в глазах — тысячи забот. Последние десять лет он проработал социальным воспитателем в тюрьме города Джуно — говорят, это такие тропики посреди Аляски. Он получал 25 баксов в час, что неплохо по местным меркам, но сейчас обстоятельства заставили его сняться с места. Вместе со своей женой и малышом они едут на юг. Похоже, дела у Тима идут не очень. Его одежда порядком износилась, а у жены, которая подошла через пару минут, на ногах древние ботинки.

— Что, беда? — спрашивает Тим. — Давайте я вас заправлю.

— Спасибо! — я не верю своим ушам и готова танцевать от радости.

В то же время мне стыдно. У нас, двух молодых, борзых и по большому счету беззаботных бродяг, дела идут лучше, чем у нашего благодетеля. Хоть он и может нас заправить. Единственное, о чем просит Тим — помолиться вместе с ним. Мы встаем в круг. Пока Тим, не вынимая рук из карманов и слегка покачиваясь на пятках, делает shoegaze-молитву, я изо всех сил про себя желаю ему удачи.

***

7 октября 2013, Бивер-Крик

До Анкориджа 500 км

До границы с Аляской осталось 150 км. Сегодня у меня первый раз замерзла жидкость для линз в контейнере — сами линзы превратились в хрупкие снежинки, я отогревала их в ладонях. Несмотря на то, что скоро ночь, мы решаем проехать эти 150 км сейчас. В темноте видно, как загорается лампочка «service engine soon». Бензина впритык, вдобавок дорога вдруг закончилась. Она такая дерьмовая, в таких ямах и ухабах, что Рома почти ложится на руль, чтобы видеть трассу. Я выключаю музыку. В таких условиях эмбиент звучит как реквием.

Вскоре случается очередное чудо — впереди появляется заправка, о которой не знает GPS-навигатор. Он считает, что люди были 100 км назад и будут еще через 150 км. Мы подъезжаем к одноэтажному домику, около которого припаркован округлый жестяной автофургон. Вокруг валяется разнообразный хлам, среди которого нарезает круги золотистый лабрадор. На ветки единственного дерева накинуты лампочки, как будто здесь был Кустурица. Рома выключает мотор, и мы выходим осмотреться.

Вдруг появляется дедуля, который подзывает пса: «Бадди, бадди!» На нас пенсионер не обращает внимания. Переглянувшись, мы все же заходим за ним в дом. В комнате очень натоплено, тут теплый желтый свет и невероятно много хлама. Это похоже на туристический магазин, в который все время подвозят товар, но его никто никогда не покупает. Я робко осматриваю каменные украшения, бейсбольные сувениры, уголок с чипсами и растворимыми супами. Решаем взять несколько открыток — напечатанных на дешевой бумаге, в сепии, портреты старых индейцев. Они явно были в этих местах уместнее, чем белые люди. Почему-то вполголоса я спрашиваю у дедка, который прячется за кассой:

— Сколько стоит?

— Три доллара за штуку, — с чувством собственного достоинства называет он несусветную цену.