Бесплатный фрагмент - Мертвые души

Николай Нéгоголь

Об авторе. Николай Нéгоголь — это псевдоним Михаила Дмитриевича Трещалина. Этот автор родился в СССР, в маленьком провинциальном городке Малоярославце в Калужской области, в 1948 году. Инженер. Литературным творчеством занят с юности. Начинал он со стихов, а в зрелые годы стал писать прозу. Много работал для детей. Создал шесть детских повестей, составивших фантастическое шестикнижее, написал для младших школьников Сборник рассказиков «Вечный конь» и сказку «Волшебная страна» Для взрослых В реалистическом жанре рассказы и повести, В жанре фантастики сборник «Что неизвестно о Титане» и, наконец, плод десятилетнего труда — исторический роман «Род»

О книге. Эта книга — попытка вернуть читателям уничтоженный Гоголем второй том «Мертвых душ».

Мёртвые души том второй

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Прежде чем читать эту книгу, я настоятельно рекомендую вам прочесть повесть «Мёртвые души» Николая Васильевича Гоголя. Хорошо, если в этом издании будут дошедшие до настоящего времени главы второго тома и первая редакция запрещённой цензурой «Повести о капитане Копейкине». Тогда вам будет всё происходящее понятно, и вы, возможно, примите мою версию «Мёртвых душ», как созвучную замыслу Гоголя. Но ещё следует отметить, что я, хотя и старался писать подобно Гоголю, но XXI век совсем не похож на XIX столетие своим темпом. Что в сравнении с ямской почтой, теперь давно канувшей в лета, современная Mail.RU, мгновенно переправляющая ваше послание, например, из России в Канаду или на острова Фиджи — да просто черепаха в сравнении с космической ракетой. Вот и выходит, что писать в том неспешном темпе, каким пользовался Николай Васильевич, просто невозможно — это уж точно никто читать не будет, время не то. Вот и у меня второй том «Мертвых душ» вышел чуть больше ста страниц, а лить воду на мельничные колёса, не производя муки, нет уж — увольте!

ПРОЛОГ

Я читал и смеялся.

— Дядя Миша, что такое смешное ты читаешь? — спросил меня молоденький паренёк, с которым я лежал вместе в больничной палате.

— «Мертвые души» Гоголя.

— Чего же в этом смешного? Книгу в школе на уроках литературы проходят. Скучнейшая вещь.

— Да нет, ты напрасно так об этой книге думаешь. Просто до неё ещё нужно дорасти. Это чтение для взрослых людей, а не для школьников. Я полагаю, зря «Мёртвые души» в школьную программу включили, — ответил я и продолжил чтение.

Я читал увлечённо всё, включая сохранившиеся чудом отрывки второй части «Мёртвых душ» и «Повесть о капитане Копейкине» в первоначальной её редакции, запрещённой впоследствии цензурой. Я сожалел, что замечательное произведение для моих современников так и осталось неоконченным, вспоминал все, что я знаю о Гоголе, о прочитанных мною прежде воспоминаниях о нём современников писателя. Вспомнил мемориальную доску на административном здании дорожно-эксплуатационного управления, сообщающую гражданам, что в этом доме проездом через Малоярославец останавливался Николай Васильевич Гоголь.

В те далёкие годы здание это было почтовой станцией.

Как-то один мой знакомый, коренной житель города Малоярославца, с усмешкой рассказал мне, что Гоголь на самом деле вовсе здесь и не останавливался, а только ногу опустил с дрожек в непролазную малоярославецкую грязь. Он выругался чёрным словом в адрес городских властей и поскакал дальше куда-то за Полотняный Завод, что расположен в верстах сорока — сорока пяти за злосчастным городком.

Это ошибочная версия. По правде, дело обстояло совсем иначе.

Однажды Николай Васильевич и его знакомый Л. И. Арнольди отправились к А. О. Смирновой, с которой писатель был хорошо знаком, проживающей в Калужской губернии — неподалеку от имения Гончаровых Полотняный Завод, в селе Бегичево Медынского уезда. Она давно приглашала их обоих к себе.

В дорогу Гоголь взял с собой портфель, где, по предположению Арнольди, хранилась рукопись второго тома «Мёртвых душ», и с которым писатель почти никогда не расставался. Выходя из экипажа, Николай Васильевич брал портфель с собой и всегда держал его на коленях. Путешествие это произошло бы безо всяких приключений, если бы не одно досадное происшествие.

На подъезде к уездному городку Малоярославцу тарантас, на котором ехали наши путешественники, сломался. Что-то случилось толи с колесом, толи с дышлом дрог, на основе которых был устроен тарантас. Правда, ехать было можно, но только очень медленно. Наши путешественники не стали рисковать и пошли пешком.

На счастье, им навстречу ехал малоярославецкий городничий барон Э.

Он кликнул ямщиков, послал за кузнецами, условился в цене и велел, чтобы все было готово через час. Успокоив Арнольди таким образом, он вдруг спросил его совсем неожиданно: «Позвольте узнать, кто едет с вами в серой шляпе?» — «Гоголь», — отвечал он. «Какой Гоголь? — вскрикнул городничий, — уж не писатель ли Гоголь, сочинивший „Ревизора“?» — «Он самый». — «Ах, сделайте одолжение, познакомьте меня с ним; я много уважаю этого сочинителя, читал все его сочинения и был бы совершенно счастлив, если б мог поговорить с ним». Арнольди, зная странный характер Гоголя, не любившего никаких новых знакомств, боялся, что он после будет сердиться на него, если представить ему городничего, но отказать любезному майору в такой пустой вещи за все его хлопоты не было возможности, и Арнольди повел его прямо к Гоголю. «Николай Васильевич, позвольте вам представить начальника здешнего города барона Э., по милости которого мы еще можем поспеть сегодня в деревню», — обратился Арнольди к Гоголю. К удивлению Арнольди, Гоголь весьма любезно поклонился майору и протянул ему руку, прибавив: «Очень рад с вами познакомиться». «А я совершенно счастлив, что вижу нашего знаменитого писателя, — отвечал городничий, — давно желал где-нибудь вас увидеть; читал все ваши сочинения и „Мёртвые души“, но в особенности люблю „Ревизора“, где вы так верно описали нашего брата городничего. Да, встречаются до сих пор еще… встречаются такие городничие».

Гоголь улыбнулся и тотчас переменил разговор.

— Вы давно здесь?

— Нет, только полтора года.

— А городок, кажется, порядочный?

— Помилуйте, прескверный городишко, скука смертная, общества никакого!

— Ну, а кроме чиновников, живут ли здесь помещики?

— Есть, но немного — всего три семейства, но от них никакого прока, все между собой в ссоре.

— Отчего это, за что поссорились?

За интересной беседой Гоголь совсем забыл про свой драгоценнеший портфель.

Тут Арнольди оставил Гоголя с городничим и пошел на станцию. Через четверть часа он застал их еще на том же месте. Гоголь говорил с ним уже о купцах и внимательно расспрашивал, кто именно и чем торгует, где сбывает свои товары, каким промыслом занимаются крестьяне в уезде, бывают ли в городе ярмарки и тому подобное. Арнольди перебил их живой разговор предложением Гоголю позавтракать. Услыхав это, городничий стал извиняться, что уже отобедал, и потому жалеет, что не может просить к себе; но, кликнув своего служащего, послал его вперёд в трактир — приготовить гостям особенную комнату и обед, а сам пошёл провожать их. Гоголь впился в городничего, как пиявка, и не уставал расспрашивать его обо всем, что его занимало. У трактира городничий с нами раскланялся. На сцену явился половой и бойко повёл приезжих по лестнице в приготовленную комнату. Гоголь стал заказывать обед, выдумал какое-то новое блюдо из ягод, муки, сливок и еще чего-то. По рассказу Арнольди, оно вовсе не было вкусно. Пока обедали, Гоголь всё время разговаривал с половым, расспрашивал его, откуда он, сколько получает жалованья, где его родители, кто чаще других заходит к ним в трактир, какое кушанье больше любят чиновники в Малоярославце и какую водку употребляют, хорош ли у них городничий и тому подобное. Расспросил он обо всех живущих в городе и близ города и остался очень доволен остроумными ответами бойкого парня. Наконец, ровно через час, тарантас подкатил к крыльцу, и они, простившись с шоссе, поехали уже по большой Калужской дороге.

Встретивший столь любезно их малоярославецкий городничий барон Э. был человеком весьма проницательным и обладал удивительным даром ясновидения. Он предчувствовал, что если он не совершит немедленно сего озарившего его голову действа, то литературный шедевр, случайно забытый в портфеле в экипаже, исчезнет навсегда, к очевидному огорчению благодарных читателей.

Во время, что Гоголь беседовал с жителями города, барон Э. незаметно стащил знаменитый портфель из тарантаса, принес его в дворянское собрание и, раздав по нескольку листков всем находившимся тут жителям, разумеющим грамоту, приказал наибыстрейшим образом сделать списки. Это и было сделано в каких-нибудь двадцать минут. После чего портфель также незаметно, как и похищен, был возвращен на прежнее место.

Здесь следует отметить, что похищенная, скопированная и возвращенная на место рукопись не имела ничего общего с первой редакцией второго тома «Мертвых душ», впоследствии уничтоженного автором, хотя отдельные его части неизвестным и чудесным образом дошли до нашего времени.

Когда я столкнулся с малоярославецкой копией рукописи второго тома книги Гоголя, то оказалось, что списывалась она очень разными людьми, впопыхах, и многие фрагменты её совершенно невозможно разобрать. В связи с этим обстоятельством, мне второй том «Мертвых душ» пришлось писать самому, и вот на ваш суд то, что из этого получилось.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Граф Дмитрий Степанович Беззаботин был человеком нрава не особенно весёлого. С этим вот невесельем, но какой-то особенной изюминой в характере своём, он вполне бы мог быть актером даже в императорских театрах в самом Петербурге, имея явный драматический талант. Но, сами понимаете, в описываемые здесь времена у дворян подобные глупости были не приняты.

Дмитрию Степановичу было около пятидесяти лет, а возможно, и чуть менее того. Его пристрастие в молодые годы к кутежам, поскольку он имел чин поручика гусарского полка, преждевременно убрали с лица его следы пылкой юности и добрались до расположенной к меланхолии его души. Он и ко времени, описанному здесь, был скучен нравом, хотя легко сходился с людьми и пользовался успехом у милейших дам, несмотря на вполне заметный уже животик, указывающий, что его владелец любит вкусно и много покушать. Роста он был, можно сказать, среднего, лицом приятен. Его чернявую, кудрявую голову ещё не посеребрил ни один седой волос.

Граф довольно беспечно проживал в NN-кой губернии в большом и богатом селе Беззаботине вместе со своей возлюбленной женой Татьяной Ильиничной и дочерью осьнадцати лет от роду Машенькой.

Граф, в силу своего меланхоличного нрава, менее всего интересовался делами имения, а любил ездить в гости, на балы и ярмарки. Особенно любил он посидеть за зелёным сукном ломберного стола в приятной компании подобных себе господ и расписать партейку-другую. Случалось ему и порядочно выиграть, иногда случалось и проиграть. Нет, проиграться в пух и прах, слава богу, ему пока ещё не доводилось.

Его жена, Татьяна Ильинична, напротив, была весёлого нрава, обаятельна внешностью, обладала хорошим вкусом и умела изящно одеться — нет, вовсе не броско, а цвета выбирала всё больше пастельные, хотя любила набросить с небрежным изяществом белоснежный мериносовый платок на свои покатые плечики. Она при этом сохраняла ясность ума и умение в строгости и порядке содержать имение. Ей это удавалось делать, совершенно не повышая голоса. Барыню любили все домашние и деревенские мужики и бабы.

Именно благодаря её мудрому ведению хозяйства, имение славилось высокими доходами и ежегодно прирастало крепостными душами. Смерти в селе случались крайне редко.

Что касается Машеньки, то я могу заметить, она была столь хороша и мила, что трудно подобрать слова в русском языке, пригодные для написания сего портрета. Разве что на аглицком портрет получится правдивым.

Наш главный герой, коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, благодаря удачной покупке в NN-кой губернии довольно большого числа крепостных крестьян (вам должно быть известно, что крепостные на самом деле были мертвыми душами), слыл успешным и богатым барином. Ходили слухи, что он даже миллионщик.

В начале приобретения мертвых душ Чичиковым среди дворян возникло невообразимое недоумение. Но Павел Иванович довольно подробно объяснил, что он представляет некоммерческое объединение, целью которого является восстановление справедливости для помещиков, вынужденных платить государству подать с мёртвых, как будто они в действительности живы. Приобретя права на владение этими душами, объединение имеет возможность уладить возникшее недоразумение, предоставив в соответствующий департамент сведенья об этих крепостных, как истинно умерших.

Тогда губернские дворяне стали с великой радостью передавать права на владение выше упомянутыми душами Павлу Ивановичу Чичикову, и в скором времени он владел уже приблизительно четырьмястами крепостными.

Репутация нашего героя не только была совершенно восстановлена, но и значительно укрепилась. Он имел неосторожность слегка влюбиться в дочь губернатора, но влюблённость эта однажды резко прошла так же, как и возникла. Так во все годы случается между особами противоположных полов. Вот уж была такая, разэтакая любовь, и вдруг раз — и нет её вовсе. Остались только печальные воспоминания. И вот уж разбежались недавние влюблённые, и, как говорят в народе, «горшки об пол».

Прошёл слух, что у него было имение в Тверской или в Херсонской губернии. Жителям города NN-ска больше нравилась версия с Херсонской губернией, поскольку там, сказывали, земли все плодородные, чернозёмные, и сёла всё больше встречаются зажиточные, да и сказать прямо, богатые.

Никто, конечно, здесь в точности не знал, откуда родом Чичиков, но малый он был славный, и его все разом полюбили. Я хочу напомнить вам, что при барине были кучер Селифан и лакей Петрушка.

Как-то, изрядно выпив в кабаке, его кучер Селифан, несмотря на всю свою внешнюю суровость, произнёс: «Мой барин человек просто замечательный». Молвив это, Селифан закатил глаза под лоб и уснул, уронив голову в миску, где ещё оставалось две-три ложки щей, чуть не свалив со стола пустой гранёный стакан из-под водки, задев его лбом. Эта фраза моментально облетела город некое количество раз, обрастая удивительными подробностями. И вот уже Чичиков вовсе не коллежский, а действительный статский советник. А облетев город еще разок, фраза возвела его в чин полковника лейб-гусарского гвардейского полка, метившего прямо в генералы. Слух слухом, а о характере Чичикова я решил написать подробнее. В детстве, да и в годы своей юности, он испытал довольно лишений, не знал он никогда и материнской ласки, а отца помнил строгим, суровым, обиженным на весь белый свет человеком. Павлуше пришлось всего добиваться в жизни самому. Нужно непременно сказать, что он был не всегда чист на руку. Но ловчил он так умело, что только однажды попался и почти всего нажитого лишился. Однако, имея от роду весёлый нрав, он и тогда не впал в уныние, как впадают многие, попавшие в его незавидное положение. Иные от отчаяния и руки на себя наложить могут. А Чичиков — нет, ни в коем разе подобного не допустит, да и великий грех это.

Как бы скверно не было вчера, Павел Иванович поутру просыпался в замечательном расположении духа. Он был рад всякой вещи, попавшейся ему первой на глаза, будь то свежевыглаженная сорочка, аккуратно развешенная на спинке стула, что погладил, принёс и повесил слуга, или сафьяновые сапожки, что делают в крохотном городишке Торжке, с вышитыми гладью узорами, каких больше нигде и не увидишь, или источающая изумительный аромат жареная пулярка, принесенная на завтрак лакеем постоялого двора. Рад был он уже и тому, что проснулся, что, слава богу, здоров, что есть на завтрак, что поесть, и что в окна светит солнце, да это и не столь важно, может идти дождь, или вовсе — снег. Тут, подобно тому, как Гоголь, описывая блеск шелковых платьев на обеде у губернатора, сравнил его с блеском расколотого сахара, а дальше описал поведение мух возле этого сладкого продукта, я, описав пулярку, вспомнил, как в годы моего детства в небезызвестном вам, читатели мои, Малоярославце, на чудной лужайке Зелёного переулка между улицами Кутузова и Парижской коммуны выступал индейский петух впереди своих индюшек. Он был красно-коричневой масти, ростом с шестилетнего ребенка, грациозен, как индийский факир, и держался так важно, будто он и не петух вовсе, а аглицкий принц, а то и король Вильгельм-завоеватель. Его пунцовая борода, небрежно свисающая под жёлтым крючковатым клювом, предостерегала детишек от грозящей им опасности своим отливающим синевой шариком на самом конце. Этот петух был грозен не только с виду, но и действительно представлял опасность для ребятни. Индюшки под его защитой все, как одна, чувствовали себя любимыми жёнами шаха, что было отлично видно по грациозному повороту их голов, когда мимо шел какой-нибудь посторонний человек. Тут-то непременно индейский петух считал необходимым обругать прохожего последними словами: «балды, балды, балды». Прошло время. И вот уж нет и в помине не только индейского петуха со своим гаремом. Нет уж и Зелёного переулка с короткой, будто остриженной лужайкой. Всюду высятся громады серых многоэтажных домов. Так что, читатели мои, вам не удастся увидеть эту картинку, даже если вы приедете в Малоярославец.

Спустя некоторое время в уездном городке Тьфуславле (читайте главы первой редакции второй книги «Мертвых душ» Гоголя) его уличили в подлоге завещания (бес попутал), по которому он становился владельцем некоего имения. Чичикова взяли под стражу. Чтобы не быть посаженным в тюрьму, он в виде взяток отдал все деньги, какие ему удалось скопить, и дело выиграл, чудом сохранив двух своих крепостных людей и бричку с тройкой лошадей.

Вскоре в Тьфуславле история с Чичиковым была забыта и, кажется, он был прощён местным обществом.

Точно теперь неизвестно, кому первому пришла в голову мысль, что Чичиков холост, и что его непременно следует женить, но она так овладела головами наиболее почитаемых жителей города, что нашему герою стало совершенно невозможно остаться холостым. Но к этому моменту в Тьфуславле уж и след Чичикова простыл. Вот и теперь, спустя некоторое время, наш герой всё также прибывал неженатым человеком.

Манилов приехал в Тьфуславль на ярмарку порядочное время спустя после событий, описанных в первой книге «Мёртвых душ». Он довольно скоро уладил свои дела и тут, узнав давно забытую историю о Чичикове, воодушевился идеей непременно сосватать нашего героя с уже известной вам, читатели мои, Марией Дмитриевной Беззаботиной. Его очень воодушевила эта идея, поскольку село Беззаботное было довольно близко от его деревни Маниловки. Он немного позже, где-то на дороге между Тьфуславлем и своим имением, повстречался с Чичиковым и предложил ему съездить с визитом к Беззаботиным.

Чичиков тотчас согласился съездить, поскольку такой визит его ни к чему пока ещё не обязывал. Он приказал Петрушке самым тщательнейшим образом вычистить и отутюжить брусничного с искрой цвета фрак, достать из дорожного сундука белые, ещё ни разу не надёванные панталоны, начистить до великолепного сияния сапоги, принести от прачки голландскую батистовую сорочку с кружевами и еще кое-какие мелочи, недостойные вашего внимания. Петрушка в точности выполнил приказание барина. Поверх всего наряда, перечисленного раньше, Павел Иванович надел шинель на больших медведях. Тут следует заметить, что один литературовед или филолог XIX века обнаружил в «Мёртвых душах» Гоголя некоторое несоответствие. Дело в том, что Чичиков выехал из ворот постоялого двора, надев шинель на больших медведях, то есть зимой, а приехал в Маниловку летом. По замыслу автора, главный герой книги был большим франтом, и Гоголь поддался соблазну одеть его в очень дорогую зимнюю одежду, подчеркивая, таким образом, каков он франт. Вот и я, описывая наряд Чичикова, не мог удержаться от соблазна ввернуть в книгу эту знаменитую шинель на больших медведях. Тут я решил заметить, что брусничного с искрой цвета фрак был уж не тот фрак, в котором ездил Чичиков к Манилову, а много лучше прежнего, и сшил его в Тьфуславле московский портной, на вывеске которого было означено: «Портной из Парижа и Лондона». Фрак этот был столь прекрасно подогнан по фигуре Павла Ивановича, что совершенно нигде не имел малейшей морщинки, а тем паче — складочки. В нём наш герой выглядел моложе своих лет, ладнее статью, и был, можно сказать, красив. А, затянув туже широкий пояс, он казался шире в груди и тонее в бёдрах, и весь его стан становился как-то особенно изогнут, что еще более придавало изящества его и так довольно красивой фигуре. Но вернёмся же, наконец, к нашим героям. Уже знакомая вам бричка, в которую была запряжена небезызвестная тройка лошадей, с кучером Селифаном и Петрушкой на облучке, катила нашего героя и Манилова по пыльной проселочной дороге. Позади них ехал пустой тарантас Манилова, управляемый его крепостным мужиком. Мужик от скуки затянул удалую ямскую песню. Признаться, пел он, можно сказать, здорово. Теперь редко встречаются такие мощные и красивые голоса. Чтобы скрасить однообразие дороги, Манилов предусмотрительно прикупил в Тьфуславле изумительных маленьких пирожков с ревенём, которые оказались весьма кстати. Наши знакомцы только что, успев прожевать один пирожок, немедленно принимались за другой. Так, за пирогами и приятной беседой, проехали они около тридцати верст и оказались в большом селе Беззаботине, где на пригорке высился каменный двухэтажный барский дом в стиле раннего русского классицизма. Дом был окружен высокой оградою, где на каменных столбах укреплены были изящные чугунные решётки с фамильными гербами графа в середине. Ограда выглядела одновременно и изящною, и добротною, явно указывая на достаток и благополучие хозяина.

Как часто можно встретить в большом русском селе, была здесь и каменная церковь о пяти главах с золочёными куполами и золочеными же крестами, растянутыми также золочеными цепями. На синем фоне летнего неба купола словно парили в воздухе, навевая на человека, любующегося ими, благоговение и ощущения своей греховности и ничтожности. Павел Иванович даже перекрестился наспех, чувствуя что-то нехорошее в своих замыслах, но вспомнил дни своего безрадостного детства, вновь воспрянул духом и вслух заметил: « Благодать-то какая несказанная!»

А вокруг действительно была благодать. В небе заливался жаворонок. Стая белых домашних гусей совершенно небывалой величины вразвалку вышагивала посередине деревенской улицы, своим гоготанием как бы сообщая миру: «Смотрите, какие мы важные да упитанные, краше нас, видно, на свете нет!»

Лохматый, весь в колтунах пёс дворовой породы валялся, словно половая тряпка, подле крыльца крепкой крестьянской избы. Её маленькие оконца были растворены, и на всех трех оконцах сидело по кошке. Они выглядели родными сёстрами, так были похожи друг на друга, да и на всех прочих русских кошек, проживающих в этой местности. Сами серые, в серую же, но более темную полоску, белым фартучком и белыми носочками, а глазищи коварные и непременно зелёные. Тут мне пришло в голову рассказать вам про кота по прозванию Миша — кстати сказать, моего тезки, что живет в соседской квартире этажом ниже моей. Кот этот прибывал в довольно почтенном для котов возрасте, был толстым и ленивым старичком, миролюбив и любим всеми жильцами нашего подъезда. В свои молодые годы он жил в семье, что живёт в доме напротив. В то время в этой семье рос трехлетний мальчик, который очень любил кота, тискал его при всякой возможности, что Мише вовсе не нравилось. Однажды нашему знакомцу надоело терпеть это своеобразное проявление любви мальчика к себе, и он переселился к моим соседям. Это он совершил не вдруг, а прежде довольно долго приходил к своим будущим владельцам, ел угощения, предложенные будущими хозяевами, и вот однажды остался у них совсем. Но это ещё только часть истории. Каким-то образом в квартире кота появилась крошечная, вечно трясущаяся от холода болонка с хрипловатым заливистым лаем. Она облюбовала коврик, по всем законам жанра принадлежащий коту, и, не спрашивая разрешения, устроилась на нём. Вам, конечно, понятно, что такой наглости ни один кот стерпеть не может, но Миша стар, ленив, зато умён. Он не стал связываться с явно превосходящими силами противника, а просто перебрался на солнечное окно в спальню, где и прежде любил понежиться. Тут, кажется, пора бы и кончать рассказ о коте. Но это не всё. Теперь Миша стал частым гостем в нашей квартире. Первое время он заходил, обнюхивал углы и, не тронув предложенную ему жареную рыбку, уходил домой. Время идет. Кот уже не только ест угощение, но и спит на нашем диване, свернувшись, как это обыкновенно делают все кошки, и я стал уже побаиваться, что он переберётся к нам навсегда. Сказать по правде, меня это вовсе не радует, я люблю путешествовать, и подолгу ни меня, ни моей жены не бывает дома.

Но нам пора вернуться в Беззаботино. Девчушка лет пяти-шести с грязным личиком в непосредственной близости от собаки прыгала через скакалку, да так, что обутые в новые лопаточки пятки так и сверкали.

Хорошо одетая баба с хворостиной в руке гнала на луг отбившуюся от стада корову, ругая на чём свет стоит пьяного пастуха, что прикорнул на краю луга под кустом: «Рожа бесстыжая, какой раз напился и стадо подрастерял! Поди теперь, коровок собери!»

Замечу, что такую картину довольно часто можно наблюдать в русских сёлах, и вовсе не важно, где село находится: в южных чернозёмных степях или в заблудившейся среди лесов северной деревне.

— Вот и приехали, — заметил Манилов, указывая на барский дом.

— А усадьба недурна, совсем недурна, — отметил Чичиков.

Тут Петрушка, заметив возле околицы дымящую трубой баню, говоря как бы сам с собою, молвил: « А послал бы ты меня, барин, вот в эту самую баню? Я бы скверно вонять перестал. Да и вошь сильного жара не любит — разом вся сдохнет».

— Это, пожалуй, я легко устрою, — ответил Петрушке Манилов, и, представьте, сдержал слово. По приезду он что-то шепнул встречающему их у крыльца мужику, и тот в скором времени позвал Петрушку в баню.

На первый пар Петрушка не успел и был несколько удивлен, когда увидел стройных краснотелых баб а, возможно, и девок, выскочивших из бани и с криками и хохотом, чуть не кубарем бросившихся в имеющийся рядом пруд.

Войдя в предбанник, Петруша разделся, аккуратно сложил свою одежду на скамью, не обратив при этом никакого внимания на то, что в другом конце скамьи уже лежит большим ворохом какая-то одежда, и вошел в самую баню, наскоро прикрыв дверь за собою, чтобы не выпускать тепла и пара. В бане было довольно темно. Над шайкой с водой в специальном зажиме горела, потрескивая, только одна лучина. Клубы пара наполняли все пространство, и сквозь них Петруша едва разглядел что-то розовое, большое.

— Поднимайся на полок. Уж я тебя веничком уважу, так уважу, век не забудешь, — сказало это что-то. Тут Петруша, наконец, пригляделся к мраку бани и увидел притолстенную тётку непонятного возраста, абсолютно голую и готовую хорошенько выпарить его тщедушное тело.

— Да не стесняйся ты, я уж которого красавца сегодня отпарила. Все, как один, довольны.

Она разложила Петрушу на полке и принялась хлестать его веником, приговаривая: «Жги, жги, говори». Наш Петруша только и успевал прикрывать причинное место обеими руками, чтобы не лишиться навеки своих мужских достоинств.

— Спускайся, плесни ковшом в пустую шайку из ушата кипятку, разбавь из бочки холодной водой, чтобы не ошпариться, и вымой с квасом голову, да и тело сполосни. Да не пялься ты на меня. Нехорошо это, грех!

Петруша сел на нижнюю ступеньку полка и стал мыть голову. Потом мочалкой потер тут и там тело.

— Да будет тебе. Уж скрипишь, какой чистый. Беги, прыгай в пруд, — зычным голосом повелела тетка.

Петруша, как был нагишом, выскочил из бани и плюхнулся со всей мочи в воду, подняв великое множество брызг, и чуть ли не насмерть перепугал пять или шесть плавающих здесь женщин. Они с визгом и воплями бросились обратно в баню. Одна озорница не упустила случая и ущипнула Петрушу прямо за такое место, что никак невозможно употребить подобное слово в книге. Бедняге ничего не осталось, как сидеть в воде выше пояса и дожидаться, когда женщины нарядятся и покинут баню. Наконец, ему представился случай выбраться из пруда, одеться и уйти. Вскоре над ним потешался Селифан, сидя на траве в тени от брички и слушая его рассказ.

Но нам уже давно пора вернуться к нашему главному герою, тем более что человек, к которому обратился Манилов, уже повел Петрушку в баню.

Уже совсем другой мужик, стоящий у входа в барский дом, одетый в ливрею, опрометью бросился доложить о приезде гостей, и тотчас им навстречу вышел сам хозяин дома, Дмитрий Степанович Беззаботин.

— Прошу любить и жаловать, Павел Иванович Чичиков, мой хороший знакомец, — представил гостя Дмитрию Степановичу Манилов.

— Очень рад! Очень рад! — ответил хозяин, — милости прошу в дом.

Тут у входа вышла некоторая заминка, поскольку каждый из присутствующих здесь господ норовил прежде пропустить в дверь других, приговаривая: «После вас!», а только потом входил сам. Ну, да какое-то время спустя эта ситуация, наконец, разрешилась, и гости, и хозяин оказались в доме.

— Познакомься, милая, это Павел Иванович Чичиков, хороший приятель нашего соседа Манилова, да и сам он пожаловал, — обратился к встретившей гостей жене Дмитрий Степанович. — Моя жена, Татьяна Ильинична, — любезно глядя в глаза Чичикову, добавил он.

— Очень приятно познакомиться, — отвечал Павел Иванович, — а имение у вас даже очень славное! Я полагаю, и доходы хорошие. Тысяч этак в шестьдесят за год? Я правильно полагаю?

— Какой год выдастся. А то и поболее будет. Это у меня всё Татьяна Ильинична старается. Я в хозяйственные дела особенно не вникаю. С меня и того, что есть, довольно. Люблю, знаете, общество. Чтобы зала полна света от тысячи свечей! Шелест шёлка бальных платьев. Партеечку в вист можно расписать.

— Да полно тебе, Дмитрий Степанович, поди, не такой уж ты у нас и гуляка. Так, покуражишься иной раз немного, и только-то, — не позволила наговорить на себя Татьяна Ильинична.

— Ну, а людей крепостных у вас сколько будет? — спросил Чичиков.

— Пожалуй, тысячи полторы наберется. Все больше крепкие, работящие люди. Я их жалею, на износ работать не принуждаю. За то они меня все любят, — отвечала Татьяна Ильинична.

— Да, у нас хозяйство большое. Помимо этого села, еще две деревеньки и одна усадьба имеются. Комаровку с усадьбой и с тремя сотнями душ мы в приданое нашей Машеньке отдадим, как жених подходящий найдется, — заметил Дмитрий Степанович.

— Дочка наша уже вполне может быть невестою, — добавила сокровенное Татьяна Ильинична.

Павел Иванович только скромно улыбнулся на эти речи и промолчал.

— А у вас-то, видимо, хорошее имение? — спросила хозяйка.

— Да, есть скромная деревенька. Я не богат, — несколько смущаясь и краснея, ответствовал Чичиков.

— Подавать? — осведомился дворовый человек, войдя в залу.

— Подавай, подавай, голубчик, — распорядилась Татьяна Ильинична, — и Марию Дмитриевну к обеду пригласи, ступай.

— Да пожалуй, и нам пора в столовую. Господа, вы уж не стесняйтесь, проходите! У нас все по-деревенски, разносолов нет, — пригласил в столовую радушный хозяин. И гости вошли.

Разносолы как раз на столе и были: на закуску — маринованные грибки, да такие малюсенькие, что целый грибок не с первого раза удавалось зацепить вилкой, на первое — селянка. На второе были поданы как-то по-особому приготовленные перепела с молодым горошком, свежевыпеченный ржаной хлеб, и были загнуты белые пироги со всяческими начинками, и растягаи с сазаном. На десерт — имбирные пряники с брусничным напитком. Графинчик водки и бутылка мадеры дополняли этот скромный обеденный стол.

По узкой лестнице со второго этажа в столовую спустилась девушка…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Чичикову показалось, что это ангел спускается с небес: так мила, так хороша собой была Мария Дмитриевна — дочь Дмитрия Степановича и Татьяны Ильиничны Беззаботиных.

Запели ангельские голоса, затрубили горние трубы, сердце Павла Ивановича ушло в пятки, затряслось, как осиновый лист и воспарило ввысь. Бедный Чичиков едва не потерял рассудок, так он был потрясен увиденным чудом. Он влюбился мгновенно, бесповоротно и безрассудно. В этот миг он вовсе не подумал, что ему, не имеющему ни кола, ни двора, с портфелем документов на владение мертвыми душами, она вовсе не пара. Ему пришлось собрать все свои душевные силы, чтобы совладать с собою. Он только и сумел вымолвить ни к чему не обязывающее: «Ах!», — и плюхнулся, словно куль с сахаром, на стул, предоставленный ему за обеденным столом. Весь обед он не проронил ни слова, только и выпил рюмку водки, да съел крошечный грибок.

Манилов, уже видавший прежде, с каким аппетитом кушает обычно Павел Иванович, только что и смог удивиться и спросил: «Друг мой любезный, Павел Иванович, да здоров ли ты?»

— Как будто здоров, только вот аппетит пропал, — а сам продолжал смотреть на божественное личико Марии Дмитриевны.

Время лечит. К концу обеда Чичиков понемногу пришёл в себя и даже съел перепёлку. Он уже не только сердцем, но и рассудком стал понимать, как велика его любовь к Машеньке, как в мыслях он теперь называл её, как недоступна она для него. Но он понимал также, что сделает что-нибудь невообразимое, чтобы добиться её признания и быть всегда рядом с ней.

Собрав всю свою волю, он попрощался с гостеприимными хозяевами и Маниловым, велел Селифану запрягать и бросился вон из имения, куда глаза глядят. Только теперь он позволил себе полностью отдаться своим чувствам и разрыдался, как шестнадцатилетний юнец. Петрушка, ни разу не видевший барина в таком состоянии, вытирал ему слезы весьма не чистым собственным платком и все спрашивал: «Барин, да что с тобой, наплюй ты на это всё, просто это так, дрянь обыкновенная».

В этом месте в малоярославецкой копии пошли страницы, написанные таким неразборчивым почерком, что мне пришлось на время остановиться, чтобы подумать, как мне поступить дальше.

Тут вспомнилось мне, хотя вам покажется и не совсем к месту, как однажды ехал я на своём автомобиле в Оптину пустынь, и я решил написать об этом. Августовский день был прекрасный: солнце, белые барашки облаков, холмы Среднерусской возвышенности, поросшие великолепным лесом; кудрявые белоствольные красавицы-берёзы, дрожащие на ветру всеми своими листочками осины, клёны, толстоствольные липы, заросли лещины, уже начавшие краснеть своими ягодами рябины — радовали мой, истосковавшийся по красоте природной, взгляд. У подножья всех этих дерев, словно основательные деревенские мужички, росли подосиновики с ярко-красными головками и толстенькими лохматыми ножками.

Душа моя не вытерпела! Я остановил автомобиль у обочины шоссе, перебрался через придорожный кювет, и минуты не прошло, как уже собрал целую охапку великолепных, без единой червоточинки грибов. Наудачу в багажнике отыскалась вполне подходящая для грибов коробка. Мы с женой вскоре собрали её доверху.

Чуть больше часа езды — и вот уже купола церквей Оптинопустыньского монастыря явились перед нашими очами. Огромная автостоянка для верующих, желающих посетить монастырь, слева и справа от дороги, ведущей к главным воротам монастыря, нескончаемая череда ларёчков с крестиками, иконками, подсвечниками, священными книжицами. Тут же можно купить шашлык, чебуреки, всевозможную выпечку, чай, кофе в одноразовых стаканчиках, обжигающих руки, сигареты, пиво в металлических банках, стеклянных и пластиковых бутылках, крепкие напитки, кока-колу и подобную чепуху, вовсе неподобающую к продаже в святом месте. Тут же неопрятного вида мужик продает корявые сучковатые палки. Он выдает их за посохи святых оптинских старцев. Невероятно, но находятся богатые идиоты, которым не жалко сто долларов за какую-то корявую палку.

— Купите монастырских котят!

— Вот монастырские щенки, чистопородные, с родословной. Купите, не пожалеете!

Сразу за воротами монастыря стоит такой жирный монах в черной мятой рясе (он напомнил мне гоголевского Петра Петровича Петуха из второго тома «Мертвых душ»), с такой неблаговидной физиономией, что, кажется, он и сейчас предложит: «Продам безгрешную душу по вполне приемлемой цене. Купите, не пожалеете!».

До сей поры у меня во рту остался неприятный привкус, словно в рот попалось тухлое яйцо… И над всем этим бесчестием широко распростерла руки свои нечистая сила. Она возмужала и окрепла с тех далёких пор, когда Чичиков скупал мёртвые души. Её могущество достигло невероятных масштабов, и теперь назвать её коротким словом «чёрт» стало просто неприлично. Вельзевул, Дьявол, Сатана — вот теперь истинные имена её.

Я, наконец, справился с каракулями, что написал едва постигший грамоту малоярославецкий житель, и решил продолжить прерванное повествование.

…А Селифан гнал тройку по какой-то ему незнакомой лесистой дороге. Солнце клонилось к закату, и уж пора было показаться какой-нибудь деревеньке, селу или городу, но вокруг стеной стоял только лес. Могучие дубы были окружены высокими ольхами и берёзами. Заросли кустов орешника, молодая поросль ив, рябины и корявые дерева бузины делали лес почти непроходимыми дебрями. Могучие деревья сплетались над дорогой, обращая её в зеленый тоннель. Стало сумеречно, кони фыркали и по своей воле сбавили ход. Сколько не погонял их Селифан, они его не слушались. Заседатель как-то ни с того ни с сего стал вздрагивать и мотать головою. Чубарый — всем известный лодырь и хитрец, вовсе перестал тянуть. Его постромки ослабли и почти тащились по пыли дороги. Только коренной еще тянул вполсилы, иначе бы бричка давно остановилась. «Как бы не волки?», — подумал Селифан, и ему сделалось страшно.

Тут, неизвестно откуда, на дорогу выскочил огромный бородатый мужичище, схватил коренного под уздцы и жутким голосом заорал: «Тпру-у». Кони встали. Чуть сзади брички на дороге появились ещё трое дородных, лохматых мужиков и стали грабить проезжающего барина. Они не нашли у него ни денег, ни золота. Только и было, что немного приличной одежды, смены две чистого, смена грязного белья и портфель с какими-то бумагами. Грабители были неграмотные и прочитать бумаг не могли. Они не нашли ловко спрятанную шкатулку с деньгами, скрытую в специально сработанном тайнике.

— Отведём его к атаману. А ты, Никадим, у лошадей останься, да за мужичками присмотри, — сказал один из грабителей, по-видимому, старший среди них, тому мужику, что коней держал.

— Да они со страху и так ни живы, ни мертвы, чего за ними смотреть, — тихонечко ответил разбойник.

Чичикова, вместе с его пожитками, повели через непролазную чащу и вскоре вывели на поляну, где возле шалаша горел костер. У костра на обрубке дерева сидел человек не слишком большого роста, довольно широкий в плечах и как-то хорошо слаженный — похоже, бывший военный. Одной ноги у него не было. Её заменяла плотно подогнанная деревяшка. Вместо правой руки был пустой рукав, заправленный под верёвочный поясок, подвязанный на талии.

— Чьи будете? — спросил довольно вежливо разбойник.

— Чичиков Павел Иванович, помещик. Путешествую так, по своей надобности.

— Так что же, мужиков всех на вывод купили? Без земли? И куда их определить собираетесь? — спросил атаман, пробежав глазами купчие крепости.

— Эе-е, — только и сумел промычать Павел Иванович.

— А про меня вы, верно, слышали. Я капитан Копейкин. Да только молва всё врет, что я после Америки покаялся и прощен государем. Это неправда. Ещё ни один царь не простил ни одного разбойника, ни при каких обстоятельствах. Правда лишь в том, что я граблю не всех, а тех, кто казенные денежки имеет. А иным, нуждающимся, я даже и помочь могу, если в этом действительно нужда есть.

Тут Павел Иванович расплакался и поведал историю о своём несчастливом детстве, о том, что совсем недавно избежал тюрьмы и о своей затее с «мёртвыми душами». Рассказал он и о своей безнадёжной любви к Марии Дмитриевне Беззаботиной.

— А что, если я дам вам деньжат на покупку имения, женитесь вы на Марии Дмитриевне, да и меня к себе и определите? — выслушав Павла Ивановича, спросил Копейкин, — я уж нынче не молод. Трудно стало разбойниками управлять.

— О! Да как хорошо бы было! Я и мужиков ваших, что меня схватили, в имении обязательно куда-нибудь на приличное место определил бы, — восхитился Павел Иванович.

— А много нужно денег, чтобы имение купить?

— Да пятидесяти тысяч довольно будет.

— Я вам дам семьдесят. Пусть двадцать тысяч на обустройство имения пойдет, — сказал капитан Копейкин.

— Как же я буду благодарен! Век молиться за здоровье ваше буду!

— Да уж помолись, пожалуй, — со смехом молвил Копейкин и велел одному из разбойников принести небольшой ларец, в каких чиновники обычно перевозят казенную почту. Он достал оттуда семь перевязанных бечёвкой пачек ассигнаций и отдал Чичикову.

— А как же я вас найду, когда с покупкой имения всё улажу? — спросил Павел Иванович.

— Не беспокойся, я сам к вам наведаюсь, как у вас всё уладится. Нет, пожалуй, дайте объявление в «Русском инвалиде», вернее будет. Проводите барина до его брички, да упакуйте все его вещи, как было, и до большой дороги не оставляйте. Уж ночь! — закончил свою речь капитан Копейкин.

Немного за полночь бричка уже въехала на постоялый двор какого-то захудалого городишка. Селифан разложил лошадей, задал им овса и, спросив у барина, не нужно ли чего, отправился в ближний придорожный кабак, чтобы, как он объяснил Петрушке, выпустить пар, образовавшийся со страху от случившегося на дороге с ними. Петрушка вначале принес и устроил по местам вещи барина, хорошенько вспушил его постель в предоставленных барину нумерах, увидел забытый прежним постояльцем журнал «Нива» и принялся читать его, усевшись возле единственной свечки. При этом он старательно шевелил губами, хотя не читал вслух. Это постороннее чтению действие некоторым образом помогало ему понять прочитанное.

Павел Иванович, весь в предвкушении того, что теперь дела его наладятся, решил прямо с утра заняться поиском деревни, которую возможно было бы купить за имеющиеся у него деньги. В таком приятном расположении духа он и заснул безмятежным сном.

Ему приснился кошмар. Он будто бы играет в компании неизвестных ему господ в вист и уже порядочно выиграл, и ему приходится рискнуть и поставить на кон все деньги, какие у него только есть, а банк огромный, и, взяв его, он больше никогда не будет ни в чем нуждаться, будет богат. А на руках у худощавого высокого брюнета с этаким злым разрезом губ оказываются два туза — трефовый и пик. Банк достается брюнету, а у Чичикова уж больше нет ничего, и он теперь беднее церковной крысы. Стало так нехорошо, что Павел Иванович проснулся, встал с кровати, посмотрел: на месте ли деньги, и, только убедившись, что деньги на месте, прилег вновь, но так и не уснул до самой зари. Наконец, забывшись сном, он проспал до полудня и, поднявшись совершенно разбитым, велел Петрушке принести ему завтрак. Позавтракав, только и стал прибираться, чтобы отправиться в город. Во всё время, пока он знакомился с местными достопримечательностями, он никак не мог выбросить из головы давешний сон: « Никак не возьму в голову этот сон. Я в жизни никогда по крупному не играл, да и вовсе к игре интереса никакого не имею. А тут такой ужас! Не к добру все это! Нужно поостеречься». Но чего следует поостеречься? Он так и не знал.

Побродив некоторое время по городу, и найдя его ни хорошим, ни плохим, а так, как говорится в пословице: «Ни с чем пирог — говённая ватрушка», он остановился у здания, в котором помещалось дворянское собрание.

Калистрат Всеволодович Голицинский — предводитель уездного дворянства, совершенно случайно заглянул в дворянское собрание — просто так, чтобы спокойно выкурить трубочку и полистать свежие журналы. День был будний, и в дворянском собрании никого не было. «Быть может, к вечеру какие-то господа и заглянут составить партийку, копеечки по три, совершенно для времяпрепровождения. А сейчас никого», — подумал он. У предводителя была манера недоговаривать и даже недодумывать фразы. От этого он казался чрезвычайно умным и значительным. Горожане очень укрепились в этом утверждении и даже поверили на слово, что их предводитель в молодые лета учился в Сорбонском университете и получил степень бакалавра наук. Это утверждение так крепко застряло в голове Калистрата Всеволодовича, что он в него совершенно верил сам, хотя дальше Рязани от роду не бывал.

Итак, Павел Иванович остановился возле здания дворянского собрания в некоторой растерянности, не зная, что перед ним этакое. Не мудрено: на этом здании не было ни вывески, ни какого-либо знака. Вот Чичиков и принялся его рассматривать.

Здание было бревенчатым, очень ловко срубленным, брёвна подобраны по толщине все одинаковые. Оно расходилось двумя крыльями от более высокой центральной части, где был парадный вход под портиком, на манер древнеримских портиков, укрепленных колоннами. Только колонны были не мраморные, а деревянные, но раскрашенные под мрамор. Что только не выдумают русские умельцы за неимением надлежащего материала! Недаром говорят: «За неимением гербовой ‹бумаги›, пишем на простой». Окна на фасадной части здания были широки и высоки, их было много, сразу и не сочтешь.

Вот в одном из этих окон Чичиков и увидел господина приятной наружности с трубкою в руках и задумчиво глядящего в небо. «Приятный господин», — подумал он и вошел в здание.

— Прошу покорнейше простить. Здесь и доложить-то некому, — склонив голову несколько набок и поклонившись не так уж глубоко, как когда-то перед губернатором NN-ской губернии, но совершенно достаточно, по его разумению, для этого барина, обратился к предводителю наш герой.

— Весь внимани.., — ответил предводитель.

— Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, имею намерение где-нибудь поблизости имение прикупить. Возможно, посоветуете что-то стоящее.

По красивому наклону головы, по стройной гибкости спины, по бархатистому, даже несколько сладковатому голосу, а, в особенности, по модного покроя фраку брусничного с искрой цвета, Калистрат Всеволодович решил, что барин сей — человек приличный, и ему непременно нужно помочь.

— Есть в нашем уезде село Никчемное и усадьба. Оно давненько выставлено на продажу, да только покупателя всё не находится. Земли там все больше бедные, леса — мусорные. Я бы вам не советовал и смотреть даже, — обратился предводитель к Чичикову.

— Да нет, отчего же не посмотреть, — поминая разговоры с Константином Федоровичем Костанжогло, что подробно описан в первой редакции второго тома «Мёртвых душ», ответил Чичиков, — непременно нужно посмотреть.

— Так извольте съездить в Никчемно…, — сказал предводитель местного дворянства и подробно объяснил дорогу, — да сами увидите, это недалеко, — и прибавил, — постойте, есть и ещё имения на продажу но, полагаю, дороговато за них прося…

— А какие же?

— Комарово и Иваньковское, но они от города подальше буду…

— Благодарю вас за консультации. Дорогу я сам узнаю. Кучер у меня толковый. Прощайте пока, может, сведётся, и свидимся, — сделав известный уж вам поклон, промолвил Павел Иванович.

Солнце уже давно перевалило за полдень, и Чичиков решил провести остаток дня, предварительно хорошо отобедав, за чтением журнала «Нива» — того самого, что вчера вечером читал Петрушка. Ему что-то не читалось, а в голове вертелась одна и та же приятная мысль о том, как он увидит Машеньку, и как между ними всё сладится, и все будет свет и любовь. И розы расцветут в садах, и ангелы запоют в сердцах. Вот пришла эта светлая, единственная, настоящая любовь, которая человеку является в жизни только раз, если вообще является, и ради неё он готов свернуть горы, направить вспять реки и беречь любовь эту, как зеницу ока, до самой смерти, до последнего вздоха. Он смотрел невидящим взглядом в окно и смотрел бы так до скончания веков, но по улице проскакал купец в сибирке на беговых дрожках, и стук его колес о булыжную мостовую вывел Чичикова из этого состояния.

Кучер Селифан, обрадовавшись известию, что барин нынче никуда не едет, отправился в кабак, тем более что весь организм его требовал похмелья после вчерашнего. В кабаке он подсел к столу, где, по всему виду, сидели трое кучеров и, уже пропустив по стаканчику, мирно беседовали.

— Тут как-то еду я мимо деревенского погоста. Дело было осенью, ночь темная — глаз коли, а я мертвяков боюсь до беспамятства. Еду я, со страха трясусь весь — гляжу, впереди идет мужик, пешком идёт, с посохом дорожным, но налегке, поклажи никакой у него нет. Подъезжаю к нему и предлагаю подвести. «Вдвоём, — говорю, — не так страшно мимо погоста ехать, вдвоём с мертвецами легче справиться, а, набравшись смелости, и вовсе можно их не бояться». Тут мужик мне и отвечает: « А чего нас бояться, мы смирные, никого не обижаем. Бояться нужно живых. А нас-то что? Вот, к примеру, я, кабы живой, почем знать, не разбойник ли я?» Я коней настегал да опрометью пустился подальше от кладбища.

— А мертвец тебе ничего худого не сделал? — спросил его приятель.

— Вроде бы и нет.

— Так чего же ты их боишься? Лежат они себе упокоенные и никого не трогают, — вступил в разговор его другой приятель.

— Дык, всё одно страшно!

— Э, да это пустяк, — заметил Селифан. — Вот на моего барина намедни разбойники на дороге напали. Я как раз тройкой правил. Выскочил на дорогу, по темноте я решил — медведь, тройку хвать под уздцы! Лошади разом и встали. Мы с лакеем барским, Петрушкой, уж решили, что нам конец. Барина увели в лес вместе со всем скарбом, а нас при конях оставили, и один разбойник — ух, и громадный, с нами остался. Ему было велено нас караулить, чтобы не сбежали.

Довольно скоро барин наш воротился с двумя разбойниками. Они его вещи все в сохранности принесли, уложили всё туда, откуда взяли, и проводили нас до большой дороги.

В голову не возьму, чем наш барин этих разбойников умаслил, что его грабить не стали? Ни один волосок с головы его не упал. Чудно это? — окончил свой рассказ Селифан.

— А я тоже слышал про этого разбойника. Говорят, и вправду он не всех грабит, иных отпускает, а некоторых даже и одарить может, — заметил кучер, что про мертвеца рассказывал.

— Это все глупости. Добрых разбойников не бывает. Раз разбойник — значит, душегуб. А это просто байки для развлечения честного народа, — сказал кучер, что до этого молчал.

Селифан не стал спорить и промолчал, тем более что половой принес ему заказанный стакан водки, огурец и ломоть хлеба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дорога — совершенно особенное место. Она способна увлечь с собой почти каждого, не лишённого чувства романтики, человека. А правда, любопытно, что там, за горизонтом? И вот тысячи мужчин, оставив свои дела, устремляются в путешествие просто для развлечения, а чаще в силу жизненных обстоятельств.

Дело, помнится, было в одна тысяча девятьсот девяносто …, да не так это уж и важно, в каком году. Я ехал из провинциального городка Бологое в Москву на Черкизовский рынок за товаром, которым торговали тогда мы с женой с капота автомобиля. Был такой способ для того, чтобы выжить в те, теперь уж далёкие, но очень страшные годы.

Отправляясь в подобную поездку, я не брал в машину ничего лишнего, чтобы можно было увезти больше товара. Вот и теперь я оставил довольно громоздкую крышку задка моего «41 Москвича» дома. В багажнике автомобиля лежала большая клетчатая сумка, какими в ту пору пользовались все «челноки». К слову сказать, на машине был установлен мощный спортивный двигатель, которым обычно «41 Москвич» не комплектуется.

Стояла темная мартовская ночь. Дорога по большей части не освещалась. Машин на трассе Москва — Ленинград было много, и управлять машиной было, если не сказать — трудно, то, во всяком случае, напряжённо.

Где-то, не доезжая Торжка, меня обогнал праворукий микроавтобус «Nissan». Обогнал — и сразу резко остановился. Открылась дверь салона (у праворуких машин при нашем правостороннем движении она открывается на проезжую часть дороги) и из неё, словно горох, прямо мне под колеса высыпались пять или шесть человек. У них в руках были бейсбольные биты. «Будут грабить», — мелькнуло у меня в голове, и я, рискуя совершить лобовое столкновение со встречным КамАЗом, нажал до пола педаль акселератора и объехал опешивших на мгновение бандитов. «Добрых бандитов не бывает», — подумал я. Моя жена, дремавшая рядом в пассажирском кресле, так и продолжала спать. Вот и на дороге нынче всё чаще царствует Вельзевул. То он в образе бандита, а то гаишника, обирающего неосторожного водителя.

Но вернёмся к трудночитаемой копии рукописи Гоголя.

На следующий день после разговора с предводителем уездного дворянства Калистратом Всеволодовичем Голицынским, Павел Иванович Чичиков проснулся довольно рано и велел Селифану закладывать лошадей, чтобы направиться в село Никчёмное. Он велел Петрушке наскоро организовать завтрак. «Так и скажи буфетчику, что де мол, барин торопится».

Петрушка точно выполнил приказанное поручение, и барин успел позавтракать и собраться в дорогу прежде, чем Селифан заложил лошадей. За что Павел Иванович обозвал его бестией и обормотом, а, дожидаясь, покуда кучер заложит, наконец, лошадей, все повторял, но совсем без всякой злобы: «Чёрт знает, что такое».

Наконец, бричка, запряжённая тройкой лошадей, выехала из ворот постоялого двора и отправилась в направлении села Никчёмного. Утро выдалось — лучше не скажешь — просто славное. Да, погода в описываемое мной лето, действительно удалась. И дождей выпало в достатке, и жарких солнечных дней выстояло столько, что не нужно было никакого Кавказа или Крыма. Стоял август. Самое время жать хлеба, и на полях — повсюду, куда ни глянешь, шла напряженная работа. С раннего утра и до полной темноты все деревенские бабы, способные вообще работать, согнувшись, подобно перочинному ножу, вязали снопы. Мужики же всё это время, приладив к косам специальные приспособления для укладки срезанных хлебов в валки, равномерно взмахивали косами, останавливаясь разве только, чтобы поправить оселком притупившееся лезвие косы. Жжик-жжик — то здесь, то там слышен был звук оселка о сталь. Сердце пело, видя, как споро и ловко работает русский человек на земле. А в небе заливались жаворонки. В деревнях, которые медленно проплывали по сторонам дороги, на специально установленных шестах с надетыми на них негодными тележными колесами, на гнёздах стояли птенцы аистов, уже довольно большие, но ещё не выучившиеся летать. Воздух был напоён шелестом крыльев стрекоз, жужжанием слепней, стрекотанием кузнечиков, терпким и пыльным запахом свежескошенной соломы и непобедимым зноем. Нет, это только слабая пародия на то, что видел Павел Иванович, сидя в своей бричке. Увиденное чудо просто нельзя выразить словами. Это нужно было ощутить всеми органами чувств.

А следом открывались живописные перелески, журчали прохладные ручьи и полноводная спокойная река, заросшая вдоль берегов тростниками, и в заводях — кувшинками и фантастическими белыми лилиями.

От этого всего душа Чичикова наполнялась блаженством. Возможно, и у него скоро будут вот такие поля, луга и перелески, и будет, наконец, свой дом, просторный и светлый, удобный для жизни. Тогда сможет он и руки Марии Дмитриевны попросить. Тогда, пожалуй, ему не откажут.

По мере того, как бричка с нашими героями приближалась к селу Никчёмному, окружающая местность постепенно менялась. Все чаще поля были изрезаны глубокими оврагами, леса становились всё мусорнее, березняки сменил повсеместно ольховник, заросли бузины да ивняка. Совсем уж пропали хвойные деревья, ни сосны тебе, ни ёлочки уж не встречалось. Опушки везде заросли бурьяном, который дружно набрасывался на поля и луга, граничащие с лесом. Совершенно невероятных размеров репейники распустили множество своих колючек. На кочковатых луговинах в проплешинах тощих трав росли кусты чертополоха с довольно красивыми темно-красными цветами, которые вскоре превратятся в зловещие колючки. Хлеба все чаще попадались низкие и редкие. Отчего-то они ещё не вызрели — толи посеяны поздно, толи по какой другой причине? Их еще никто не принимался убирать. Всё это, хотя ещё не нагоняло грусть, но всё-таки настораживало.

На дороге повстречался неопрятно одетый и не очень трезвый мужик в рваных лаптях, подвязанных, чтобы совсем не развалились, лыковой веревкой.

— Чьи это земли? — спросил мужика Чичиков.

— Никчемновские, — ответил тот и побрёл дальше.

Павел Иванович уже приготовился увидеть что-то неблаговидное, но то, что он увидел, совершенно ошеломило его.

По сторонам широкой улицы, почти сплошь поросшей бурьяном, стояли ветхие покосившиеся избы, покрытые соломой. Их подслеповатые окошки были затянуты мутными бычьими пузырями. Иной раз в окне торчал рваный мешок с соломой, служивший затычкой, поскольку пузырь давно лопнул от старости, а нового не нашлось, чтобы заменить прежний. Плетни в основном валялись вдоль огородов. Колья, на которых они крепились, давно сгнили. Но это никого не озадачивало. Нередко свиньи, без всякого на то разрешения, копались в картошке и на грядах с репой и огурцами. Две коровёнки, такие истощенные, что впору их было показывать в анатомическом театре, объедали лопухи возле ещё чудом уцелевшего плетня. Пастуха при них не было и в помине. В огромной луже посреди улицы завязла телега. Её тут бросили давно. Только лошадей выпрягли. Так она в луже и гнила безо всякой надобности.

Маленькая бревенчатая церковь являла собой совсем унылый вид. Её колокол толи свалился, толи был, прежде чем упал, благоразумно снят с колокольни и висел теперь на нижнем толстом суку вяза, что рос в церковном дворе. Единственный купол церкви сильно покосился, и его деревянный крест мог рухнуть в любую минуту.

Грязные оборванные ребятишки возле этой самой церкви играли в горелки. Пьяная баба упала в лужу возле упомянутой телеги и безуспешно пыталась встать. Павел Иванович даже плюнул в её сторону. Так неприятен был её вид.

Немного поодаль от деревни, на маленьком холмике, виден был барский дом с надворными постройками: конюшней, каретным депо и вполне ещё крепким сенным сараем. Напротив него был флигель, где, по-видимому, жили дворовые люди. Всё это требовало серьёзного ремонта. Да и сам барский каменный дом, покрашенный когда-то в весёленький жёлтый цвет, совершенно облупился и выглядел, словно рябой мужик, переболевший оспой.

— Калистрат Всеволодович был прав, что это село смотреть не стоит, — подумал Чичиков, — но уж раз приехал, то нужно поклониться хозяевам, да и отобедать было бы не лишнее, и лошадям нужно передохнуть. Вот Павел Иванович и велел Селифану поворачивать во двор.

Прасковья Ниловна Ворожейкина поди как тридцать лет схоронила мужа Поликарпа Ивановича. Детей ей бог не дал, и она к своим восьмидесяти трем годам осталась на свете одна-одинёшенька. Только и родни у неё было, что племянница, жившая в Саратове, которая была женой тамошних мест богатого барина. Как звали барина, Прасковья Ниловна никак не могла припомнить, а ведь прежде хорошо знала. Племянницу же помнила. Звали её Екатериною Семёновной, и она писала тетке поздравления на рождество и пасху и всё приглашала её погостить. Поехать же погостить Прасковья Ниловна не могла, поскольку уж очень не доверяла своему управляющему — отъявленному вору, боясь, что в её отсутствие он имение разорит напрочь.

Сама она и видела плоховато, и переспрашивала всё по три раза из-за глухоты, так что хозяйство её само собой катилось под гору, день ото дня всё быстрее, к полному разорению. Вот она уж года три, как решилась продать имение и уехать в Саратов, поближе к племяннице. Только вот покупатель всё не находился.

Всё это рассказала Прасковья Ниловна Чичикову, а он довольно долго молчал и, наконец, предложил ей: «А вы подарите имение племяннице, выхлопотав за это пожизненно стол и кров, достойный вашего положения».

— Спасибо вам, добрый человек. Я так и поступлю. Завтра же пошлю в город к стряпчему написать дарственную. Да милости прошу со мной отобедать. Я ещё не столь бедна, чтобы не накормить приятного барина, — вдруг, переменившись в лице и став из жалкой старушки властной крепостницей, совершенно безапелляционно сказала Прасковья Ниловна.

После этих слов Павел Иванович просто никак не мог не остаться обедать.

Тут у меня опять вышла задержка из-за плохого почерка, и я вздумал рассказать про современную русскую деревню.

Российские деревни в нынешнее счастливое время требуют отдельного рассказа. Я попрошу вашего внимания, читатели мои, и остановлюсь на этом предмете подробнее.

После Октябрьской революции российский крестьянин, наконец, получил землю. Несмотря на империалистическую, а затем гражданскую войну и разруху, люди с небывалым воодушевлением принялись трудиться на земле. Казалось, теперь-то наступит благодать Господняя. Вздохнёт мужик полной грудью, наестся досыта, подлатает старые, а то и вовсе поставит новые избы, распашет не только залежные земли, но и все неудобья, все склоны оврагов. Жизнь настанет просто замечательная. Но, увы! Началась коллективизация. Сказать простым, человеческим русским языком: землю у крестьян не только отобрали, но, забрав у них паспорта, по сути, вернули крепостное право. Вот с той самой поры началось плановое уничтожение сельского хозяйства по всей необъятной территории Российского государства. Индустиралзация страны, проводимая в двадцатые — тридцатые годы двадцатого столетия, увела почти всю молодежь в города на стройки, заводы и фабрики. Оставшиеся в деревне мужики и бабы работали за палочки в тетрадке учетчика, то есть — даром. Выживали только тем, что удавалось вырастить в огородах, которые были великодушно оставлены властью крестьянам. Во времена правления Никиты Сергеевича Хрущева, исправив допущенную прежде несправедливость, крестьянам выдали паспорта, дав этим возможность крестьянину самому решать, где жить и трудиться: в селе или в городе. Большая часть селян выбрала город. Пошёл процесс окончательной гибели сёл. Сейчас в деревнях постоянно проживают повсеместно только дряхлые, никому ненужные старики и старухи. Их жизнь немногим отличается от жизни крестьянина в XIX веке. Разве что электричество есть. Да и оно может зимой отсутствовать неделями. Летом другая картина: понаедут дачники из городов, зазвенят детские голоса, нарядные горожанки атакуют сельские магазины, будут покупать привезённые из городов продукты: молоко в пакетах, яйца в пластмассовых контейнерах, хлеб, батоны, мясо, колбасы, да и всё то же, что продается в городе. Редко у какой деревенской старушки можно купить козьего молока, да уж никак не больше литра в день, или куриных яиц десяток. Никакой живности в деревнях теперь нет. Никто не сеет и не пашет. Редкие попытки наших земляков-фермеров возродить сельскохозяйственное производство всегда оканчивались банкротством. Землю пахать в России теперь — дело пустое! Зато нередко теперь можно увидеть в селе, где-нибудь у водоёма, новёшенький трехэтажный особняк, огороженный глухим металлическим забором. За забором огромные собаки злобно рычат на прохожих. Это дачи нынешних бизнесменов — по большей части, бывших в девяностые годы двадцатого столетия бандитами. Вот так теперь выглядит российская деревня, что прежде была кормилицей земли нашей. Многие луга и поля, что прежде давали хорошие урожаи, теперь забурьянили на неизвестные годы, а то и вовсе поросли мусорным лесом. Сам собой напрашивается уместный вопрос: «А что же едят граждане России, если никто не сеет и не пашет?» Всё просто: в стране безудержно добываются нефть и газ. Всё это продается за доллары за границу. Никого не беспокоит, что останется потомкам. Взамен из-за рубежа за вырученную валюту нескончаемым потоком везут всевозможную, не всегда доброкачественную, еду. Её более чем достаточно, чтобы накормить жителей России.

Не стоит горевать Чичикову, что худы дела в селе Никчёмном. Все сёла в нечернозёмной зоне России стали теперь никчемными! Похоже, что над всей страной нашей нынче властвует Сатана.

Благодарю Бога, но вот с великим трудом разобрал я, наконец, трудночитаемое место, и мы теперь вернёмся к Чичикову.

На следующий день после поездки в описанное ранее село, Павел Иванович отправился в деревню Комарово, расположенную в тридцати семи верстах от города, совсем в другом направлении, нежели Никчёмное. Наши герои выехали очень рано, и путешествие прошло бы без каких-либо происшествий, не задави лошадьми Селифан, уж почти совсем выехав на просёлок, красивого белого петуха прямо на глазах у его хозяйки, полноватой, румянощекой и крикливой мещанки в сером капоте и кружевном фартуке. Хозяйка петуха была, по представлению Селифана, модисткой. И нужно сказать, приглянулась ему. Пока Павел Иванович разбирался с бабой, Селифан с неё глаз не сводил. Да и она так взглянула на мужичка, что сразу стало ясно: «Жду тебя, дружочек, в вечерочек». Звали модистку Пелагея. Ну, да оставим её до случая.

Больше дорогой ничего не случилось, разве что лошади сильно устали. Уж больно дорога была плоха, да и кости наших героев изрядно болели из-за ужасной тряски по ямам и кочкам. Последние верст пятнадцать лошади еле волокли бричку по нескончаемым ухабам.

Комарово оказалась прекрасным и богатым имением. Деревня радовала глаз большим количеством новеньких изб, барский дом был не дом, а дворец, и в наилучшем состоянии. Чичиков был готов хоть сейчас купить это имение, если позволят его деньги. Но возникло препятствие. Владелец поместья вот уж больше двух лет, как жил в Париже, и домой возвращаться пока не собирался. Да и твёрдого намерения продавать имение у этого барина не было. Так, выпив немного лишнего, ляпнул в честной компании, не подумав, да и всё тут.

Об этом Чичикову рассказал управляющий имением Сергей Сергеевич Брянцев, бывший крепостной мужик из этой деревни, выкупивший сам себя прежде у своего барина. Павел Иванович расстроился от таких известий, и Сергей Сергеевич предложил в имении передохнуть, пообедать, а если пожелает, и остаться на ночь.

— Завтра Ильин день. У нас в деревне престольный праздник. Здесь престол принято широко отмечать. Оставайтесь, Павел Иванович, — как-то особенно радушно приглашал Брянцев, и Чичиков остался.

Обед был без разносолов, так что, и говорить не о чем, а вот библиотека в имении была богатая. Петрушка так и присел от удивления, увидев столько великолепных книг. Он умоляюще посмотрел на барина, и тот разрешил ему, предварительно с мылом вымыв руки, выбрать книгу и почитать прямо здесь в библиотеке. Этим действием Чичиков снискал особенное расположение у управляющего. Редко в то время можно было встретить грамотного человека на Руси. А чтобы барин разрешил слуге читать книгу из господской библиотеки — просто невероятно. Петрушка с огромным вниманием стал читать «Поэмы Жуковского», как всегда, помогая чтению губами. Павел Иванович подобрал и себе интересную книгу и за ней скоротал вечер. Спал он отлично. Постель была удобной, и проснулся он за полдень, отдохнувший и в прекрасном настроении.

Селифан успел познакомиться с местной дворней и перед сном не упустил возможности изрядно пригубить браги и, захмелев, проспал мертвецким сном до позднего утра. Проснулся он, когда в местной церкви звонили к обедне. Его растолкал кто-то из местных мужиков: «Вставай, Селифан! Пошли к обедне». Кучер быстро поднялся, плеснул на лицо водой из стоящего неподалёку от конюшни ушата, наскоро вытерся чистой тряпицей, что нашлась в его пожитках в бричке, и пошёл вместе с местными дворовыми людьми в церковь. Петруха пойти не смог: ждал, когда барин проснётся.

В церкви уже было многолюдно. Солнечный свет, струившийся из под самого купола через цветные стеклышки витражей, рассыпался цветными зайчиками по стенам, по потемневшим доскам образов святых, золотил высокие напольные подсвечники и лампады у главных икон, расцветил радостным светом и без того светлую улыбку Пресвятой Богородицы, разноцветными пятнами разлёгся на мозаичном полу храма. Пахло тающим воском и ладаном. Пономарь тихо и неразборчиво читал молитвы, положенные для этого часа. Вот в праздничной из золотой парчи ризе поп взошёл на амвон, поклонился молящимся христианам, пропел «Отче наш», и служба началась. Смешенный мужской и женский хор на разные голоса запел «Верую во единого Бога Отца». Ему стали подпевать прихожане, и всех людей, что были в храме, покрыла благодать Божья. Куда-то далеко-далеко отступили всяческие невзгоды и тревоги, позабылись обиды, и даже болезни близких людей на время перестали терзать души верующих. Поддавшись всеобщему благоговению, Селифан размашисто крестился, клал поклоны и радовался вместе со всеми людьми в церкви. «Храни вас Господь», — многократно возникало в его голове.

Проснувшись, Павел Иванович позвал Петрушку и с его помощью быстро оделся, умылся и побрил щеки до восхитительной гладкости. «Как там погода?», — обратился он к слуге, и, не дожидаясь ответа, выглянул в окно. На западе, уже закрыв почти полнеба, надвигалась грозовая туча. «Как же без грозы в Ильин день? Нет, ни за что не обойдется», — подумал барин.

А туча всё дыбилась, все курилась, будто вулканическая гора. Вот уж и зигзаг молнии резанул её надвое, и вскоре мощный раскат грома нарушил предгрозовую тишину. Шквал налетел с неистовой силой, завернул в вихри придорожную пыль и погнал её бешеной рысью по дороге. Где-то заревели коровы, шарахнулись в стойлах лошади, птицы забились под стрехами, даже деревенские собаки все, как одна, спрятались под крыльца домов. Прыснул дождь. Вначале он редкими, но крупными каплями только прибил пыль. Вдруг ярко сверкнула молния, затрещал и схватился пламенем старый вяз на лужайке совсем рядом с деревней, и оглушающий раскат грома заставил всех живых перекреститься: «Свят, свят, свят», — только и слышалось отовсюду. Ливень обрушился сплошной стеной. По дороге побежал ручей. Стемнело, будто уж наступил вечер. И люди, и животные — все попрятались, кто куда смог.

Дождь прекратился так же резко, как и начался. Не прошло получаса, и выглянуло солнце. Всё вокруг посвежело, повеселело. Вот уже и первый жаворонок завел свою песню высоко в небе. У всех на сердце стало вновь радостно, будто бы и не было никакой грозы. Вот уж тащат мужики из изб столы, выносят лавки, а следом бабы несут праздничные кушанья, зеленоватые четверти с мутным самогоном, граненые стаканы, плошки и миски. Всё это расставляется на столах и вернувшиеся, отстоявшие обедню мужики и бабы рассаживаются, кому, где понравится, за столы. Гуляние началось. Откуда ни возьмись, явилась гармонь и балалайка. Заиграла музыка, за столом запели на разные голоса: вначале робко, осторожно, а понемногу все шибче, всё веселее. Праздник! Вот румяный мужик и полнолицая, полногрудая красавица уж пустились в пляс. Следом пошли и другие, хвастаясь друг перед другом удалью своей. Вот уже и девушки, отойдя на зелёную поляну, повели хоровод, утащив с собой Селифана, и поставили его в круг репою. Гармонист повел плавно, певуче. Девушки точно поплыли в медленном танце. Красота несказанная! Пришёл полюбоваться и Павел Иванович, и Петрушка. Селифан так засмущался сначала, что готов был заплакать, но вскоре освоился, и его повела хороводом миловидная русоволосая девушка с косой чуть ли не до колена.

Стало вечереть, и на поляне разложили костёр. Играли в горелки, приговаривая: «Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Глянь на небо: птицы летят, колокольчики звенят!». Уж как стало совсем не видно, стоило отойти от костра, принялись через него прыгать. Визг, хохот, веселье продолжались до первых петухов. Только тогда деревня понемногу стала угоманиваться.

Павел Иванович пожалел Петрушку и кучера и остался в весёлой деревне ещё на сутки, и только рано утром третьего дня наши герои поехали в обратный путь.

Вот и опять приходится разбирать написанную пером страницу, как курица лапой нацарапанную, да кляксы здесь, будто прострочил пулемётчик. Пока я разбираюсь, пришла мысль написать об игорном бизнесе в недалёкие от нашего времени годы.

Игорный бизнес в России в конце ХХ столетия приобрёл огромный размах. Игровые автоматы, которые в народе окрестили «безрукими бандитами», можно было встретить в самом глубоком захолустье. Есть в поселочке магазин, в нем непременно есть и «безрукий бандит». Наивные и слабохарактерные люди проигрывали целые зарплаты. Были такие любители поиграть, что брали в банке кредит и все деньги спускали на рулетке, в карты, или на игровых автоматах. Только совсем недавно власти нашей страны приняли закон, запрещающий игровой бизнес почти на всей территории страны. Обратились к опыту «благословенной» Америки, где игровой бизнес разрешён только в одном городе страны — Лас-Вегасе. Теперь и у нас можно поиграть на законных основаниях — только в Сочи и где-то далеко в Сибири, кажется, в Алтайском крае. Слава Богу! Одной бедой на Руси стало меньше. Пообрубили когтищи вездесущему дьяволу.

Во времена же, когда жили описанные в этой книге герои, играть было можно где угодно, и во что угодно. Карточные долги тогда считались настоящими долгами и могли быть востребованы судом. Нередко встречались господа, проигравшие за один вечер всё своё состояние и оставшиеся нищими.

Простите. Я немного отвлекся от нашего основного повествования. Возвратимся к нему, тем более что удалось разобрать неразборчивый текст.

Приехав на постоялый двор и разложив лошадей, Селифан выпросил у барина разрешения отлучиться до утра и отправился к той самой модистке, у которой недавно лошадьми задавил петуха. А Петруха, сделав всё, что полагается по приезду для барина, сбегал к сбитенному, что выглядывал из окошка возле самого угла постоялого двора, купил стакан сбитня за грош и калач за копейку, выпил сбитень и доел до ручки калач, а ручку бросил вертевшейся под ногами хромой собачке. После он вернулся на постоялый двор, с удовольствием сытого человека улёгся на свой тюфяк и некрепко заснул, боясь, что может ещё понадобиться барину.

Пелагея Федоровна, красавица двадцати трёх годков от роду, вовсе не была модисткой, а владела довольно приличной портновской мастерской. Мастерская досталась ей в наследство от покойного мужа. В замужестве она и побыла всего полгода, когда супруг её — сорокапятилетний мещанин, погиб, попав под тройку лошадей. Пелагея не слишком горевала, что овдовела. Её выдали замуж, не спрашивая согласия. Мужа она не любила, а, сказать по правде, побаивалась. Он в гневе мог иной раз и руку приложить. Она была довольно набожная, но женское начало брало своё, и первого мужчину она завела спустя полгода с кончины мужа. Кавалер оказался ветреный и вскоре её оставил. Вот Пелагея, в надежде повстречать своё счастье, и кинулась во все тяжкие. Не отказывала она и мужикам, что были отпущены господами на оброк. Лишь бы мужик был видный. Вот и Селифан ей приглянулся.

Вечерело. Пелагея Фёдоровна отпустила по домам двух мастериц и подмастерье, присела к зеркалу, что висело над комодом, взглянула на своё отражение и вслух подумала: «Ну, разве не мила? Конечно, мила, ещё как мила!» В зеркале отразилась вся комната позади неё, отворённые двухстворчатые двери, за ними чернота темного коридора. Из темноты в затылок Пелагее смотрел мужчина, довольно приятный, не считая маленьких рожек и козлиной жиденькой бородки; статный собою, только вот вместо сапог — копыта. Смотрел на красотку и нахальненько так ухмылялся.

— Сатана, ей, ей сатана! — что было духу, закричала Пелагея, — сгинь, нечистая сила! — она стала часто креститься и призывать Господа нашего Иисуса Христа. Отражённая в зеркале фигура замутилась и исчезла. Тут кто-то постучал в окно. Тихонечко так постучал. Хотя была ни жива, ни мертва, но, собрав всю свою волю и поборов немного страх, Пелагея выглянула в окно. Подле окна стоял кучер, что третьего дня задавил курицу. Она несказанно обрадовалась, что не будет наедине с чёртом, и впустила его.

— Что с тобой, красавица? — увидев белое, словно мел, лицо её, спросил Селифан.

— Так, в потёмках привиделось что-то, — сказала она и зарыдала, уткнувшись лицом в рубаху нашего героя.

Просидев с ней, наверное, с час и вытирая её неуёмные слезы, Селифан понял, что романтическое приключение его окончилось, не успев ещё начаться, и увидев, что его красавица более не плачет, откланялся и побрел на конюшню постоялого двора, где и завалился спать.

Поутру Пелагея поделилась своим ужасным видением с соседкой Агриппиной, та поведала эту историю ещё кому-то, не упустив возможности ещё прибавить что-то про усищи, и молва о чёрте, появившемся в портновской мастерской, обрастая невероятными подробностями, покатилась по городу. На следующее утро заезжий ямщик рассказал Селифану такую историю, что наш герой никак не мог поверить, что это произошло с той модисткой. К слову сказать, Селифан так и не узнал её имени.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эту главу я хочу начать одной, очень для меня болезненной темой, что касается нашего повествования косвенно, но является яркой противоположностью Нижегородской ярмарки в XIX веке, на которой наши герои побывают позднее.

Черкизовский рынок в Москве в девяностые годы двадцатого и нулевые годы двадцать первого столетий стоит того, чтобы о нём рассказать подробно.