Бесплатный фрагмент - Меня убил Лель

Глава 1. ПРОСЬБА ШЕФА

Майор Михаил Исайчев — старший следователь Следственного Комитета прибыл в коттедж профессора Петра Владиславовича Мизгирёва по просьбе своего начальника — полковника Корячка Владимира Львовича для расследования причин самоубийства жены профессора. Почему по просьбе, а не по приказу? Потому что следствие по самоубийствам обычно поручались молодым и менее опытным сотрудникам Комитета. Майор Исайчев считался в своём деле асом и его обычно задействовали в дознание сложных заковыристых «дел». Но здесь был особый случай. Полковник Корячок приходился старым другом отцу Петра Мизгирёва. Им выдалось вместе служить срочную службу во флоте на подводной лодке. Как говорит Корячок, «сидеть в одной бочке». Отец профессора позвонил и попросил друга разобраться в причинах поступка невестки без особой огласки.

Личная просьба была высказана Корячком майору Исайчеву и не уважить «шефа» (так его назвали в Следственном Комитете) Михаил не мог, вернее, не посмел бы, и не потому, что боялся осложнений в карьере, а потому что просто уважал старого «следака». В начале 90-х из «сыска» в короткое время ушли опытные, ещё не старые сотрудники, не выдержав наглости и самоуверенности едва вылупившихся из скорлупы юридических ВУЗов молодых специалистов. Знания, полученные бывшими задорными студентами в учебных заведениях без опыта следственной практики не способствовали успешной работе и вскоре «раскрываемость» начала резво падать.

«Старики» с обидой, но всё же, после настойчивых приглашений, возвращались на прежние места, возрождая проверенные временем принципы следственной работы. Полковник Корячок как раз относился к таким «старикам» и его просьбы принимались без обсуждения, хотя подразумевалось, что объём повседневной следственной работы уменьшен не будет.

Исайчев в глубине души слегка потрепыхался — не любил он разбираться в причинах самоубийств. Не мог заставить себя не думать о том страхе и отчаянии, которые толкали человека на крайние меры. Убийство — другое дело. Есть жертва, и есть злодей — враг. Его нужно изобличить, заставить признать вину или доказать её, впоследствии изолировав супостата, во благо спокойствия общества. Душевные страдания самоубийцы Исайчев старался не принимать близко к сердцу, но для этого его не должно было быть, этого самого сердца, а у Михаила оно было большое, способное любить и сострадать. Почти в ста случаях Исайчев находил менее кардинальный выход из сложившихся у жертвы обстоятельств, и это ещё больше расстраивало его. Такую сентиментальную нотку в характере Исайчев считал мало профессиональной. Но что поделаешь? Все мы не без изъяна.

***

Переступив порог профессорского особняка, прямо у двери Михаил наткнулся на знакомого начальника убойного отдела районного ОВД майора Константина Плетнёва. Они поздоровались и Плетнёв взмахом руки указал Исайчеву направление куда следует идти. Сам двинулся вперёд. У открытой двери ванной комнаты, остановился:

— Она там!

Исайчев вопрошающе взглянул на майора. И тот, на секунду замешкавшись, пояснил:

— Я уже видел…

— Много людей уже видело?

Плетнёв утвердительно кивнул:

— Да. Все, кто успел до прибытия старшего эксперта майора Долженко. Она приказала ждать тебя и никого не допускать.

— Все — это твои?

Плетнёв вновь кивнул, отошёл в сторону, чтобы пропустить Михаила, вслед добавил:

— Мои. Они осторожненько, ничего не трогали… Исайчев, минуя дверной проём, споткнулся. То, что он увидел, было завораживающе страшно. Оторопь брала. В отделанной белым кафелем комнате на бортике такой же белой ванны почти до краёв заполненной вишнёвого цвета жидкостью, лежала голова необыкновенно красивой женщины с размётанными в разные стороны иссиня-чёрными сосульками мокрых волос. Вода закрывала её до подбородка и казалось густой, как желе, а лицо вылепленным из гипса. Если бы не открытые глаза и не их взгляд, направленный прямо на Исайчева, можно было подумать, что на бортик ванны приклеили маску. Только на ней вместо пустых чернеющих глазниц горит удивлённый, немного растерянный взгляд небесно-голубых глаз, а на губах едва намеченная виноватая улыбка. Исайчев не мог оторвать взгляда от этого удивительного сочетания белого, красного и голубого. Смотрел заворожённо, пока кто-то не тронул его за плечо:

— Привет, майор! — это была эксперт Галина Николаевна Долженко.

В Комитете майора Долженко не только уважали, но и обожали. Сотрудники называли её «бабушкой русской экспертизы». Бабушка была в меру строга, многоопытна, а главное, защищала от гневливого шефа проштрафившихся сотрудников. Она придумывала такие причины, обеляющие провинившихся, что души не чаявший в ней начальник забирал свои грозные слова обратно. Когда-то давно, лет тридцать назад, Владимир Львович был в неё влюблён, но добиться расположения не хватило силёнок, о чём он продолжает жалеть по сей день. Защищала Галина Николаевна, конечно, не всех, а только тех, кого считала богом поцелованным трудоголиком. Любимая поговорка майора Долженко звучала так: «Кто в работе впереди, у тех орден на груди». Михаил Исайчев как раз относился к той группе людей, которую в будущем, по словам Галины Николаевны, ожидал орден, а то и два.

Исаичев встрепенулся, обернулся, недоуменно спросил:

— Галя, самоубийство без криминала? Или всё же 110-я?

Галина Николаевна вытянула из сумочки пачку сигарет, подпалила зажигалкой одну из них, глубоко затянулась, расслаблено-блаженно выдохнула струйку сизого дыма:

— Чистая 110 УК. Самоубивица записочку оставила. Довели её до этой крайности.

— Написала кто?

— Какой-то Лель… Фотографий не оставила, телефончиков и прочих адресочков не дала. Рекбус! Краксфорд! Вот смотрю на неё и думаю: чего она так боялась потерять? Ажно руки на себя наложила. Красавица, упакована по полной, дом — чаша до краёв, муж любящий, и вот те на… Отчего перестала дружить с головой? Влюбилась? Зрелые бабёнки горько переживают неудачи в любви…

Исайчев усмехнулся:

— Романтик ты у нас, Галина Николаевна. Волосы на голове в седую кудель, а всё в любовь до гроба веришь. 
— Эх, Мишаня, — вздохнула Долженко, — без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить… Дура она… Жить надо, хоть бы из любопытства.

Галина Николаевна придавила о подошву ботинка загоревшийся фильтр сигареты и бросив его в сумку, вновь достала пачку. Увидев вопросительный взгляд Исайчева, пояснила:

— Сумка старьё, не берегу. Зато всё своё ношу с собой. Не сори и не сорим будешь!

Исайчев потянул ноздрями воздух. От эксперта пахло дровами, печью и жареными сосисками:

— Майор, ты, небось, сюда прямо с пикника прибыла?

— Нет, — сосредоточенно высматривая в пачке заныканную после утреннего кофе половинку сигареты, сообщила Долженко, — на происшествии за городом отиралась, а что?

— Потерпевшие бараний шашлык жарили? 
— Ты чего пристал, потерпевшие в реке утопли.

— Отчего пахнешь костром, будто на даче была?

Не найдя заначки, Галина Николаевна достала целую сигарету, закурила: 
— Не хрена не была. Уже года три. Бегаю, как гончая собака от трупа до трупа. Пятки горят. Пятками горелыми от меня пахнет! И не бараньими, а конскими…

— Это ещё почему? — не понял Исайчев.

— Потому что я больше конь, чем овца. Ты, Мишаня, голодный, что ли?

— Есть немного, — грустно отозвался Исайчев, — не успел позавтракать…

— Иди в гостиную там свёкор и муж. Муж сидит, икает…

— Икает?

— Он с тех пор как в ванной обнаружил свою супругу, так и икает. Записку ему прочесть позже дали. Сам не увидел. В прострации был. Прочёл и сразу в туалет. Целый час не выходил. Медвежья болезнь одолела. Я плетнёвских оперов под дверью поставила, чтобы слушали… Не дай бог… Утонуть не утонул бы, а вздёрнуться мог… Там в гостиной ещё его отец. Мужик кремень. Ходит, на всех покрикивает. Попроси его кофием тебя угостить. Может, сжалятся…

— Ты закончила здесь?

— Не совсем. Тебя ждала. — Долженко вынула из чемоданчика записку в целлофановом пакете и тростниковую дудочку. — Записку прочти. Дудочку на кровати самоубивицы нашли. Муж говорит, раньше её не видел.

— «Меня убил Лель. Прости Пётр», — прочёл через целлофановую плёнку Исайчев и, вернув пакет эксперту, взял из её рук другой с дудочкой. Повертел, разглядывая:

— Помнишь, Галя, детскую книгу «Путешествие Нильса на диких гусях»? В ней мальчик играл вот на такой тростниковой дудочке и завёл в пропасть целую стаю крыс.

— Нашего мальчика звали по-другому — Лель. Он из другой сказки, — Долженко вновь затушила привычным движением фильтр сигареты и, виновато поглядывая на Исайчева, вновь полезла в сумку за следующей. — Не накуриваюсь, когда нервничаю… Чего только не делала, даже тряпку антиникотиновую на руку приклеивала — не помогает!

— Ну-ка брось! — рявкнул Михаил. — В ящик сыграть хочешь? Третью уже смолить собираешься. Сдохнешь так. Ты не на то место тряпку клеила, надо было на рот.

— Не шуми, Мишань! — на шаг отступив от Исайчева, попросила Долженко, — эта здесь последняя…

— Здесь?! — озлился Исайчев, — Так, ты сейчас уезжаешь! В своей норке опять смолить будешь? Когда сделаешь экспертизу?

Долженко вопросительно взглянула на майора:

— Я что, пластырь не туда клеила? Ты говоришь на рот? И что это даст?

— Некуда будет вставлять сигарету… — хмыкнул майор.

— А-а-а ты в этом смысле? А есть как? Его на двадцать четыре часа ставят — иначе бесполезно. Эдак я схудну… Обвисну… Не молодая уже, — с серьёзным выражением лица ответила Галина Николаевна и, прикуривая следующую сигарету, бросила, — хватит ржать, давай работать! Отпечатки пальчиков отработаю, позвоню. Могу только пальчики… Больше ничего не нашла.
Исайчев вгляделся в темноту длинного коридора, спросил:

— Куда идти? Где здесь гостиная? Дверей-то! Чёрт их разберёт… Кстати, почему нервничаешь? Чего вдруг? Случилось что?

Долженко, вытянув руку вперёд, грустно произнесла:

— Ты же её видел в ванной… Красота какая… Сердце щемит от жалости. Иди уже… Первый поворот налево или, может, направо. Муж там. Свёкор там. Я на воздух ушла. Сейчас дождусь пока воду спустят, ещё раз осмотрю её и домой, — она энергично зашагала в направлении парадного входа.

— Сердце дома надо оставлять, когда на происшествие едешь, — крикнул ей вдогонку Михаил.

— Так я не сердцем, я нервами нервничаю, — не оборачиваясь, ответила Долженко, — «следакам» положено физиологию знать, охламон!

Исайчев пошёл по лучу коридора, озираясь на закрытые двери и бормоча под нос:

— Вот, а моя жена говорит сердцем…

Поворот оказался только направо и, выполнив его, перед глазами Михаила открылась необъятных размеров гостиная с застеклённой от пола до потолка внешней стеной. Мебель гостиной строгих геометрических форм в чёрно-серых тонах со вставками пластика и хромированного металла, витиеватый рисунок белого глянцевого потолка в точности повторяющий рисунок чёрного напольного покрытия, навели Михаила на мысль, что придётся иметь дело с крайне закрытыми людьми. Как-то не вязалось добродушие и открытость с имеющейся обстановкой гостиной. Оценив её и плотные тяжёлые занавеси для декорирования оконных проёмов, возникшая в голове Исайчева мысль укрепилась.

«Ох, не люблю такие помещения, — подумал Михаил, — так и кажется, что непременно появится Дарт Вейдер. Для меня Иванушка на печке всё же ближе. Как же здесь мог появиться Лель? Он явно герой не этой сказки…»

— Проходите!

Исайчев услышал строгий голос. Он шёл из глубины чёрного велюрового кресла. Оно стояло в затемнённом углу комнаты и только вглядевшись, Михаил заметил выступающее из его прямоугольной спинки лицо мужчины, обрамлённое седыми волосами. Само тело, одетое в чёрный костюм и такую же водолазку, терялось в его мягких глубинах. Рядом с креслом, подвешенный за ручку, притулился светлого дерева бадик.

— Вы следователь Исайчев?

— Так, точно. Я есть он.

Мужчина встал, протянул для приветствия руку. Пожатие было жёстким, железным:

— Владислав Мизгирёв — свёкор Сони. Отец её мужа Петра. Вы всё уже видели? Присаживайтесь… Она ещё там? Михаил присел в кресло напротив.

— Нет. Её увезли…

— Куда?! — всполошился хозяин.

— Владислав? — решил уточнить Исайчев.

— Иванович, — поспешил добавить Мизгирёв, — а похороны?

— Владислав Иванович, есть порядок. Это не совсем самоубийство…

Мизгирёв вскинул пучкастые брови, не дал Михаилу закончить фразу:

— Вы думаете это убийство?

Исайчеву показалось, что на губах собеседника сверкнула и тут же погасла улыбка. Михаил пояснил:

— Софья оставила записку, в которой обвинила пока неизвестного следствию человека в доведении её до крайности. Посему здесь просматривается уголовная статья. Мы обязаны случившееся расследовать и отдать злодея под суд…

Владислав Иванович вернулся в кресло, обмяк:

— Я всё же надеялся, что она не сама. Соню уже не вернёшь, но мне было бы легче, если она… Если её… — мужчина закрыл лицо ладонями, тяжко вздохнул. — Я говорю глупости… Но вы поймите …Это так страшно если она сама…

— Папа!
Окрик стеганул старика и тот, лихорадочно вытирая щёки и глаза, затряс головой:

— Простите я сейчас… Сейчас…

Михаил обернулся.

«Вот и Дарт Вейдер!» подумал он усмехнувшись.

Человек, стоящий на пороге гостиной, был одет так же, как и его отец в чёрное. Только на голове не было ни волосинки, а лицо казалось вытертым меловой тряпкой. Он протянул руку и так с протянутой рукой дошёл до кресла Михаила:

— Профессор Петр Мизгирёв. У вас есть ко мне вопросы? — он постоял рядом с креслом отца и, дождавшись, когда тот переместится на диван, сел на его место.

— Вы читали предсмертную записку жены?

Мизгирёв кивнул.

— Вы знаете кто такой Лель?

— Да, конечно. — профессор поморщился, — Это Игнат Островский. Наш с Соней общий друг, однокашник.

— У вас есть его адрес? Где его сейчас можно найти?

— На кладбище! — срываясь на петушиный крик, выплеснул Мизгирёв. — Он уже больше семнадцати лет лежит в могиле на Воскресенском кладбище…

Михаил снял очки, протёр платком стёкла и, помассировав указательным пальцем переносицу, водрузил их обратно:

— Давайте по порядку, — сказал он спокойным голосом.

— Давайте! — икнул профессор.

Глава 2. БЕРЕНДЕИ

За тридцать лет до описываемых событий. Районный городок Хвалынь

— Эй, берендеи, вы куда без меня! — кричала девчонка, нагоняя на велосипеде группу из четырёх ребят. Двух подростков шестнадцати — семнадцати лет и двух пацанчиков лет шести — семи.

— Так нечестно, остановитесь!

Девчонка энергично крутила педали, высоко поднимая костистые коленки, отчего её и так слишком коротенькое платьице сбилось, представляя на обозрение малиновые в мелкий цветочек трусики. Девчонка была худющей, но к своим пятнадцати годам уже оформилась по-женски, сосредоточив причитающийся ей природой вес на ягодицах и бёдрах, в то же время не обделив торчащих в виде фиг грудки. Они не запеленованные в бюстгальтер важно колыхались в такт прыгающих коленок. Только спина не участвовала в движении. Она была прямая, как стрела и демонстрировала миру через слишком откровенный вырез на платье каждый свой позвонок. Ребята оглянулись, ускорили шаг.

— Вот навязалась на нашу голову. Зачем она нам на острове? Где она спать будет? — скорчив кислую физиономию, пробубнил под нос парень в чёрной борцовской майке и красных с белой боковой полосой шортах. Его соломенного цвета волосы непослушно спадали прядями на лоб, и он сдувал их, выпячивая вперёд нижнюю губу.

— Лель, давай возьмём. Она нам уху сварит… — с мольбой в голосе прошептал рыжеватый, по всему телу обсиженный веснушками паренёк в старенькой тельняшке и вытянутых на коленках трениках.

Тот, кого назвали Лелем притормозил шаг и с любопытством посмотрел на спутника:

— Ох, Мезгирь, за что ты её так любишь? Она этого не стоит. Про уху хорошо вспомнил. Ладно, пусть едет…

Они остановились, дожидаясь девчонку, из последних сил вращающую педали кривоколёсного велосипеда. Достигнув цели, она звонко заголосила скороговоркой:

— Ты нормальный, Лель? Сам придумал Берендеево царство. Назвал меня Купавой, а теперь стараешься от меня отделаться? Нехорошо, Игнат! Не по-товарищески… У берендеев Лель и Купава любят друг друга, — и понизив голос, прошептала, — и я тебя люблю… Очень…

Парень в чёрной борцовке поднял руку, останавливая выплёскивающийся из девчонки поток слов:

— Не трынди! В ушах звенит… Если я Лель, то любить я должен не Купаву, а Снегурочку. До Снегурочки ты недотягиваешь. По большому счёту, тебе Сонька, надо с девчонками на поле венки из ромашек плести, а ты с парнями по речным заводям шляешься. Хочешь с нами на остров — веди себя, как Купава — невеста Мизгиря. Ты не против, Мизгирь?
Он подтолкнул друга ближе к девчонке, а та обеими руками, что было сил, отправила парня обратно. Тот, кого называли Мизгирём, едва удержался на ногах.

— Не ври, дурак! — девчонка в отчаянии топнула ногой. — Лель любил Купаву. Любил! Ему Снегурочка во взаимности отказала. Я тебе, Лель, никогда не откажу… Ты плохо знаешь пьесу, Игнат!

— Что будет потом, решу сам. Нашу пьесу сочиняю я! — паренёк намеренно усилил звук голоса, выделяя слово «нашу».

За перебранкой они подошли к реке, отыскали в камышах оставленную два дня назад лодку и, погрузившись, отплыли от берега, спрятав в тех же камышах велосипед.

— Слушай, Игнат, — прошептал Петр, энергично работая вёслами, — зачем ты так с ней? Сонька любит тебя с детского сада. Таскается за тобой всюду. Тебе что, для неё ласкового словечка жалко? Девчонка переживает…

Игнат приблизил злое лицо почти к самому уху друга, сказал, цедя сквозь зубы:

— Петька, ты голову потерял? Она ведь знает о твоих чувствах. Ты тоже таскаешься за ней всюду, но ласковых слов для тебя она не находит. 
— То я. — Петр виновато опустил голову. — Я мужик, потерплю. Ты жениться на ней не собираешься? — он с мольбой взглянул в глаза друга.

В ответ Игнат хмыкнул:

— Ещё чего! Я её не люблю.

— Значит, дождусь! — выдохнул Мизгирь.

В это время девчонка улеглась животом на носу лодки и, блаженно улыбаясь, подставила солнцу, задрав юбку платья уже под грудь, шоколадную спину и ягодицы. Соня любовалась деревом на берегу острова. Его крона закрыла солнечный диск, но пучки света заселили каждую щёлочку в ветвях и листьях, превратили дерево в переливающийся новогодний шар. Слепыми от солнца глазами Соня иногда поглядывала на мальчишек. Они переговаривались между собой, бодро работали вёслами. Младшие, которых в компании берендеев звали Брусило и Малыш копались на дне лодки, разбирали в коробке снасти к удочкам.
Брусило приходился братом Соне, а Слава — Малыш братом Игнату. Мальчишки тихие, послушные не были обузой. Утро субботы удалось и Соня, мечтая, задремала. Разбудил её резкий толчок, лодка причалила к берегу.

Всё время до обеда ребята строили второй шалаш. Решено было ночевать так: Игнат, Петр и Малыш в большом шалаше, а Соня и Брусило в свеже построенном поменьше. Соня хлопотала с обедом, варила в котелке на костре кашу из концентратов. Рыбы для ухи ребята ещё не наловили. Малышня таскала сучья, резала у берега камыш. К обеду всё сладилось: и шалаш, и еда. Компания разместилась рядом с огнём.

— Куда, Купава, собираешься поступать после школы? — спросил Игнат, облизывая кашу с ложки, — в кулинарный не хочешь? Каша у тебя отменная!

— С её золотой медалью она может поступать куда хочет, — вставил фразу Петр.

Соня суетливо выхватила у Игната плошку и выложила из котелка всю оставшуюся кашу.

— Доедай, если понравилась, — откликнулась раскрасневшаяся от жара костра и похвалы повариха. — Мизгирь, посуду мыть тебе. А вы куда собираетесь?

Игнат живо доел добавок, повалился на спину и, поглаживая сытый живот, позёвывая, ответил:

— Я с Мизгирём в университет на химико-технологический.

— Я с вами! — тут же воскликнула Соня.

— Ты хотела на иностранные языки, — удивился Петр.

— А теперь хочу с вами, — зыркнув злым взглядом на Петра, сказала Соня и вопрошающе посмотрела на Игната. Игнат спал.

— Замучился наш Лель. Простудится на траве, от реки мокротой тянет. Надо разбудить его, пусть идёт в шалаш. — Соня осторожно тронула парня за плечо, — Лель, переходи в шалаш.
Игнат перевернулся и, встав на четвереньки, не открывая глаз, пополз в направлении шалаша. Через минуту из убежища донеслось его сопение.

— Мы что будем делать? — спросил Петр, собирая грязную посуду.

— За грибами пойдём, — весело ответила Соня. — Где моя корзинка? Если наберём, я вам вечером такую солянку на костре сварганю — пальчики оближите…

Грибов Соня с Петром набрали немного, хотя облазили все закоулки, овраги и лесистые пригорки острова. Но и то, что собрали было кстати. Мальчишки Брусило и Малыш наловили рыбы. Игнат пока берендеи ходили по грибы, прикрепил над костром котелок с водой, почистил рыбу и картошку. Соня сразу же принялась за дело.

Уха с грибами, по специальному Сониному рецепту получилась — пальчики оближешь. Весь вечер парни наперегонки распевали песни под гитару. Каждый старался выкинуть музыкальные коленца, удивить. Игнат больше похрипывал песни Высоцкого, а Пётр — Юрия Визбора:

— Не утешайте меня,

Мне слова не нужны.

Мне б отыскать тот ручей

У янтарной сосны.

Вдруг там меж сосен

Краснеет кусочек огня,

А у огня ожидают, Представьте, меня, — выводил он хорошим баритоном, поглядывал на Соню.

Ночь тихая и светлая укрыла реку, выбелила лунную дорожку. Прибрежные ивы опустили в воду косы, позволили волнушкам поиграть ими. Костёр потрескивал. Брусило и Малыш давно заснули. Пётр и Соня разморились, побрели по своим местам. Выспавшийся за день Игнат решил посидеть у костра.

Ночью Пётр проснулся, рядом беспокойно спал Малыш. Во сне он, вероятно, ловил рыбу. «Подсекай!», «Тяни!», «Подсекай!» — выкрикивал мальчишка, ворочаясь с бока на бок. Игната в шалаше не было. Пётр решил сходить по нужде и заодно посмотреть: не заснул ли друг у костра — чего доброго, обожжётся.

Костёр догорал, а из шалаша Сони доносились необычные хлюпающие звуки и страстный шёпот Сони:

— Лель, любимый… Ты ведь любишь меня, правда? Никакая я не Купава, я твоя Снегурочка…

И недовольный ворчащий голос Игната:

— Молчи… Молчи… Брата разбудишь…

Петр не помнит, как добрался до своего места в шалаше. Помнит, что обмочился и от ужаса, стыда и страха, закусил мякоть большого пальца до крови — лишь бы не закричать… Лишь бы не закричать…

Глава 3. ДЕЛО ЗАКРЫТО. ЗАБУДЬТЕ!

— С чего начнём? — профессор Мизгирёв встал, подошёл к портрету жены. В интерьере гостиной картина была самой яркой точкой. Только сейчас Михаил понял — всё вокруг сделано для того, чтобы выделить портрет. Написанный маслом, он отражал не только лицо, но и характер женщины. Она смотрела на мир голубыми с лёгкой грустинкой глазами. Тёмно-русые волосы тяжёлыми прядями ложились на плечи. Выражение лица казалось безмятежным и почти счастливым. Слово «почти» острым коготком карябало Исайчева.

«Терпеть не могу это убогое „почти“. Когда оно возникает, — подумал Михаил, — то всё, что было до него и после становится ущербным. Слово вгоняет в тоску, делает окружающее декорациями к постановке. Жизнь утекает из этого спектакля, превращаясь в ванну с тягучей тёмно-вишнёвой жидкостью!»

Исайчев взглянул на стоящего рядом Петра Мизгирёва. Хозяин тоже всматривался в портрет.

— И всё же она не Купава. — с застывшим на лице выражением безнадёжности выговорил Пётр, — Сонька — Снегурочка! Снегурочка! Никак не сговорчивая, плывущая по волнам обстоятельств Купава.

— Мне кажется, что и Снегурочка не обладала особо решительным характером, — откликнулся Исайчев, — какое-то мятущееся, сонное существо…

— Ну что вы? — решительно не согласился профессор, — Снегурочка предпочла растаять, но не приняла предложенные ей условия существования. Это поступок — прыгнуть в огонь! Так и Соня… — Пётр сглотнул комок в горле и уже спокойнее сказал, — давайте по порядку…

Мизгирёв взял с журнального столика медный колокольчик размером с куриное яйцо, позвонил. Дверь тотчас открылась, прислуга в этом доме была отлично вымуштрована. В проёме появилась заплаканная девушка в тёмно-синем платье и белом, отделанном кружевом переднике. Она вопросительно, не говоря ни слова, воззрилась на Мизгирёва. Лицо Петра Владиславовича исказила гримаса недовольства:

— Вера, к чему этот карнавальный наряд? Переоденься сама и переодень прислугу. В доме траур! Принеси два кофе, папе чай…

— Нет! — воскликнул старший Мизгирёв. — Мне тоже кофе…

— Папа, сердце… — попытался остановить отца Пётр.

— Я сказал кофе! — рявкнул Владислав Иванович, стукнув бадиком о пол.

Профессор поднял обе руки с развёрнутыми вовне ладонями и покивал:

— Как скажешь, папа. Как скажешь. Я всего лишь забочусь о твоём здоровье, — Пётр обиженно вскинул подбородок, обратился к прислуге, — Вера, всем кофе. Папа, я просил тебя не выражать свои эмоции при помощи клюшки. Ты портишь пол…

Девушка кивнула и юркнула за дверь. Мизгирёв жестом руки пригласил мужчин пересесть в другую мягкую зону гостиной, там вокруг журнального столика стояли три кресла. Исайчев и Владислав Иванович последовали приглашению. Разговор предстоял долгий, неприятный. Профессор приступил к нему не сразу, ждал кофе. Когда одетая во все чёрное Вера принесла напиток, он, сделав глоток, прервал молчание:

— Мы с Соней и Игнатом росли в Хвалыне — районном городке близ Сартова. Городок совсем крохотный, но красавец. Сейчас его называют Волжской Швейцарией. Настроили пансионатов, отелей. Раньше было тихо, скучно. Одна школа. Один клуб. Одна церковь. С приходом весны Хвалынь становилась похожей на Берендеев посад. Представьте: полночь, горки, покрытые снегом, кусты и березняк; дальше сплошной частый лес из сосен со снеговыми сучьями; в глубине, под горой, река; полыньи и проруби обрамлённые ельником. Дома деревянные, с причудливой резьбой ставень, в окнах огни. Полная луна. Вдали кричат петухи. Чем не царство Берендея?

— Красиво! — согласился Михаил и подумал, удивляясь, — вероятно, на лекции к нему собирается много студентов и я бы тоже пришёл, если бы не труп его жены в ванной комнате.

Между тем профессор продолжал, всё больше и больше увлекаясь:

— Это наша Хвалынь. Учились я, Соня и Игнат в одном классе. Дружили. Наши с Игнатом фамилии толкали на то, чтобы назваться именами героев сказки о Снегурочке. Я — Мизгирёв. Игнат — Островский. Он главный, заводила. Он Лель. Игнат был похож на Леля. Высокий, хорошо сложённый, с волнистыми русыми волосами и голубыми глазами. Немного расхлябанный, разухабистый… Я Мизгирь. Вы не смотрите на мою голову, похожую на лысую коленку. В семнадцать лет я тоже был кучеряв и рыж. Тогда боялся, что веснушки на всю жизнь. Ан нет! Молодость прошла, а в зрелость они со мной идти не захотели… Соня в нашей компании — Купава. Она сама к нам встряла. Упорная была девчонка. Снегурочки менялись часто. Стоило им к Лелю прислониться, стать чуть ближе, они таяли и исчезали. Правда, перед самой гибелью появилась одна недотрога. Зацепила нашего Леля. Он свадьбу назначил, но не судьба…

— Что? Почему? — не понял Исайчев.

— Погиб! Неожиданно, трагически, глупо…

— Не погиб он! — взъерошился старший Мизгирёв. — Его убила нашенская расхлябанность и непрофессионализм инструкторского состава! Без человеческого фактора там не обошлось. Уверяю вас! А ты, дружок, — Владислав Иванович не по-доброму взглянул на сына, — учись смотреть правде в глаза. Тем более в связи с запиской Софьи господам, служителям закона, всё равно придётся косвенно коснуться катастрофы с Лелем. Пусть им сразу станет всё понятно, чтобы не лезть глубоко. Наша с тобой обязанность им помочь!

— Папа-а-а! — взвыл Пётр, — хватит выдумывать! У Игната не раскрылся парашют. Расследование не касалось нас лично. Мы Игнату, в общем-то, были никто, поэтому нас не привлекали. Но перед отъездом в Исландию я поинтересовался. Следователь довольно недружелюбно сообщил: «Дело закрыто. Забудьте!» по-моему, они списали всё на несчастный случай.

— Вот именно списали! — Владислав Иванович с силой ударил ладонью по колену, — статистику раскрываемости не хотели портить, вот и списали…

— Что случилось с парашютом? — Михаил привалился на спинку кресла. — Он что, занимался парашютным спортом в Хвалыне?

— Нет, здесь в Сартове. И не только он и я, и Соня. — Пётр залпом допил остывший кофе. — Мы втроём приехали поступать в сартовский университет на химико-технологический факультет. Я и Игнат по давней страстной любви к химии, а Соня заодно. Она золотая медалистка — ей везде были рады. После первой сессии решили съездить загород посмотреть авиационный праздник. Воздушная акробатика зацепила. Игнат загорелся, вскоре записался в клуб парашютистов. Меня это не грело, но Соня, которая тут же ухватилась за рискованную идею, так посмотрела, что я, конечно, пошёл тоже. Три года вместе с ними преодолевал страх и ужас, но Соня… — Мизгирёв замолк, опустил голову, а затем резко вскинул её и посмотрел на Исайчева горячечными влажными глазами, — могу вас попросить перенести наш разговор на завтра… Нет сил сегодня… Нет сил.

— Где и когда будет удобно завтра? — Михаил пытался скрыть своё разочарование. — У вас или в Комитете?

— Лучше здесь… — извиняющимся тоном попросил профессор, — и не завтра. Умоляю! Дайте мне немного прийти в себя. Я позвоню как буду готов. Это возможно?

Михаилу не понравилась резкая смена в настроении профессора от достаточно спокойного до полной истерики.

«Вероятно, придётся иметь дело с хроническим алкоголиком» — подумал Исайчев и с надеждой спросил: 
— Хорошо. Но я думаю в ваших интересах не затягивать дело. Может быть, всё-таки завтра?
Профессор так яростно замотал головой, что Михаил понял — на завтрашнюю встречу рассчитывать не приходится, да и послезавтрашнюю тоже. Прежде чем пойти на выход, Исайчев положил на столик свою визитную карточку:

— На всякий случай, если вдруг вам захочется пораньше… Хотя ладно, звоните…

Уже выезжая из усадьбы, в кармане Михаила завибрировал телефон, номер был незнаком:

— Это Владислав Иванович Мизгирёв. Хочу поговорить с вами без сына. Это возможно? Завтра приду к вам часиков в одиннадцать, примите?

— Да. Жду! — торопливо ответил Исайчев.

* * *

Дома, после ужина, глядя, как жена рассматривает свои драгоценности, коими были старинные монеты из её нумизматической коллекции, Михаил вспоминал незаконченный разговор с мужем погибшей, анализировал детали. Ольга в это время неспешно вытирала специальной тряпочкой монеты, сверяла каждую с каталогом. Михаил долгое время не мог понять — зачем в течение стольких лет, каждый раз она с завидным терпением отыскивала в перечне свои монеты и каждый раз благостно улыбалась, увидев их там. Однажды он всё же спросил Ольгу: может ли что-то измениться в каталоге со временем и, получив отрицательный ответ, изумился настойчивости жены ещё больше. Позже понял — она каждый раз, увидев их там, испытывает счастье обладания. А счастье не бывает вчерашним, оно всегда сегодняшнее, иначе это не счастье, а послевкусие от него. «Какая удача, что я могу наблюдать её не только на портрете» — подумал Михаил, любуясь Ольгой.

Познакомился майор Исайчев со своей женой шесть лет назад в её кабинете. Ольга Ленина, именно эту фамилию она носила тогда, была в городе известным и успешным адвокатом, одним из участников сложного запутанного процесса.

— Оль, — Михаил решил прервать занятия жены, — тебе ничего не говорит имя — профессор Петр Владиславович Мизгирёв?

Ольга оторвала взгляд от монеты и задумалась:

— Слышала. У меня год назад было дело о некачественном бензине. Одному моему клиенту запороли двигатель на заправке. Она принадлежала жене профессора химии Мизгирёва, если мне не изменяет память Софье Мизгирёвой. Дело мы тогда выиграли, двигатель перебирали за счёт хозяйки, но она упиралась до последнего. Подозреваю, что бензин бадяжили по её приказу, а профессор ей подкидывал идейки — как, куда и сколько. Свалили инициативу на заправщиков. Хозяйка прошла боком. Хотя было понятно, что без её участия невозможно разбодяжить бензин на всех её заправках в одинаковых пропорциях. Один из управляющих до хрипоты выгораживал владелицу. Готов был взять всё на себя, но не срасталось. Он в это время уже месяц как отсутствовал, ездил к поставщикам продлять договора. Думаю «герой» был в хозяйку влюблён. Хотя не знаю, утверждать не буду. И всё же её непосредственное участие доказано не было. Письменных приказов не отдавалось, а всё остальное к протоколу не пришьёшь. А что?

— Вены она себе вскрыла…

— Да ты что-о-о! — Ольга резко развернулась к мужу. — Никогда не подумала бы, что такая особа, как Софья Мизгирёва может что-либо подобное выкинуть!

— Почему?

— На всю жизнь запомнила как она вошла в мой кабинет! Будто не я, а она в нём хозяйка, а я недоразумение, не более… И потом всё время нашего общения безостановочно хамила. У неё это здорово получалось. Пришлось осадить, но не вышло. Представляешь, первый раз в жизни верный способ дал осечку. Мои слова не произвели на госпожу Мизгирёву должного впечатления. Она продолжала разговаривать, переплёвывая через губу.

— Осадила? Верный способ? Ты что, плюнула в неё, что ли? — рассмеялся Михаил.

— Зачем плюнула? Я всегда говорю хамам: «Погодите, погодите я включу диктофон. И вот эту фразу повторите, пожалуйста». Обычно это приводит особо борзых в чувство. Никто не хочет оставлять после себя мусор в истории.

— Ты её записывала? — заинтересованно спросил Михаил, — может быть и запись сохранилась?

— А то! Я ничего не выбрасываю, — Ольга вскочила со стула и быстрым шагом пошла в кабинет. Минут через пять вышла и победно заявила, — вот, получай!

Она протянула мужу диск и компактный СД-проигрыватель. На диске значилась надпись: «Бадяжный бензин. Софья Мизгирёва и дата» Михаил нажал кнопку «воспроизведение»: Женский голос:

— Господи, испугали, да пожалуйста… (Голос низкий, с трещинкой. «Много курила». — решил Михаил). — У вас что, есть на примете такой осёл, который нассыт мне целую цистерну на разбадяжку всего объёма бензина? У меня в городе пять заправок!

Голос Ольги:

— У вас муж…

Голос Софьи:

— Да бросьте вы! Даже мой муж не может напрудить столько мочи… (пауза) … Хотя стоит попробовать, вероятно, сможет (смеётся) … Он у меня сыкло, наверное, сможет!

Окрик Ольги:

— Ну, хватит паясничать! Ваш муж химик?

Голос Софьи:

— Ну и что? Я тоже химик, правда, ни дня не работающий, но все же химик… Вы думаете, у химиков мочи больше?

Спокойный голос Ольги:

— Вы завтракали? Может быть, кофе?

Звук падающего предмета.

Голос Софьи:

— Не надо меня лечить! Я леченная!

Шаги. Стук двери.

— Она что-то бросила? — сделал брови домиком Михаил, — откуда звук падающего предмета?

— Смела со стола блокнот, — нехотя пояснила Ольга. — Хлопнула дверью и ушла.

— И что? Почему ты её не вернула?

— Миша, я была адвокатом потерпевшего, а не её. — Ольга опять раскрыла каталог старинных монет. — Всё, что могла тогда — сделала. Я ведь приглашала Софью заключить мировое соглашение… Получила то, что получила! Потом, правда, ободрала её по полной и даже за моральный ущерб по верхней границе отыграла. Она меня запомнила… Как видишь, я её тоже… Ты уверен, что она сама? — Ольга недоверчиво посмотрела на мужа, — такие особы редко причиняют вред себе любимой…

— Сама. Правда, из предсмертной записки следует, что её

к этому краю подвели…

— Понятно … — вздохнула Ольга, — чистая 110-я. Про злодея написала?

— Написала… Злодей семнадцатый год в могиле лежит…

Ольга присвистнула, отложила в сторону каталог и подсела ближе к мужу:

— Повествуй!

Закончив рассказ, Михаил ещё раз включил диктофон с записью разговора Ольги и Софьи, смешно шевельнул ухом, поднёс к нему проигрыватель и, прослушав запись, резюмировал:

— Уверенная. Строптивая. Вины не чувствует. Обычно с представителями Фемиды рядовые граждане, не «урки», так себя не ведут. А тут вон тебе, лезет на рожон… — Михаил оперся на спинку кресла, вытянул ноги. — Знаешь, закрываю глаза и вижу её лицо там, на кромке ванны. Глаза голубые и виноватые. Никак с тем, что сейчас услышал, не вяжется.

— Хочешь я тебе расскажу притчу из истории монет?

— С подтекстом? — открыл один глаз Михаил.

— Конечно, что зря языком молоть…

— Давай!

— На аудиенции у правителя Цейлона оказались купцы из Персии и Византии. На вопрос о том, чей государь сильнее и богаче перс долго славил своего царя. Византиец молчал. Когда же купцов попросили показать монеты, местный правитель сразу получил ответ на свой вопрос: у перса монета оказалась серебряная, мелкая, а у византийца — золотая, большая, чёткая, качественная. 
— Ну? — Михаил открыл оба глаза и привстал.

— У Софьи Мизгирёвой тоже есть своя монета, которой она себя оценила. Её надо найти и тогда ты сможешь понять, чего она стоила и почему так закончила. И ещё… — Ольга на секунду запнулась, будто решила говорить или нет, — хочу поведать тебе, муж, о своём ещё одном давнем увлечении… Дай слово, что не будешь смеяться.

Теперь уже Исайчев не только привстал, а сел окончательно и встревоженно уставился на жену.

— Ой, да не бойся! — засмеялась Ольга, — ничего криминального! Я всего лишь стала коллекционировать запахи…

— Фух! — радостно выдохнул Михаил и опять улёгся на диван, принимая прежнюю расслабленную позу, — духи собираешь? Французские небось!

— Нет, Ваше Величество, я коллекционирую запахи эмоций.

Лицо Исайчева опять посуровело.

— Ну-у-у?!

— Ты помнишь Стефанию?

— Неужели, — поморщился Михаил, — такую разве забудешь! И что?

— Она пахла бабушкиным сундуком. Вроде духи себе позволяла новомодные и вещи фирменные, а тянуло барахолкой. Старушечьим запахом тлена. Для меня так пахнет зависть.

Михаил опять привстал и уже с интересом спросил:

— Ну, и?! Ну, и?! Как пахнет злость?

— Злость пахнет болотом и металлической стружкой. Исайчев задумался, переваривая полученную информацию:

— Мне казалось злость пахнет сероводородом, как в преисподней!
Ольга легонько отмахнулась:

— Ну, уж сероводородом! Сероводородом пахнет мужской грех, а женский пахнет домашней фиалкой, такой вкрадчивый, фиолетово-розовый, игриво-глазастый…

Михаил удивлённо заметил:

— Точно! Я когда вошёл в спальню Софьи там пахло фиалкой. Все подоконники обыскал — не было ни одного цветочного горшка, а запах был. Поинтересовался у прислуги, может, это освежитель воздуха? Они аж руками засучили: «Что вы! Что вы! У Софьи Константиновны аллергия на запахи. Никаких цветов и освежителей!» Но пахло ведь… Пахло… Ты говоришь грехом?

Михаил снял очки и, как всегда, в минуты раздумий, помассировал указательным пальцем переносицу, посмотрел на Ольгу наивным детским взглядом:

— Наверное, женщина, ты права. Научи, как это делать?

— Что это?! — хихикнула Ольга.

— Как нюхать эмоции? Мне позарез нужно.

— Учись! Вдохни ноздрями как можно больше воздуха и задержи дыхание. — Ольга вдохнула и задержала дыхание.

Михаил повторил, ко всему ещё надул щёки, а когда выдохнул, разочарованно произнёс:

— Чую только пахнет котлетами. Это какая эмоция? А ты что почувствовала, когда вдохнула?

— Это не эмоция, это запах обеда, который ждёт тебя на плите. А я сейчас почувствовала, как пахнет любовь. Она пахнет тобой и маленьким ребёнком. Я учуяла этот запах на нашей первой встрече и поняла ещё тогда — так пахнет для меня любовь. Пойдём в кухню. Накормлю тебя или дождёмся дочь. Она скоро придёт.

— Откуда знаешь? Что тоже унюхала? Зоська не приходит так рано.

— Унюхала! — воскликнула Ольга и мечтательно, слегка прикрыв веки, произнесла, — Зоська пахнет тёплыми только что скошенными травами, сладковатыми с горьковатыми нотками…

В замке входной двери послышалось шевеление ключа.

— Зоська! — ахнул Михаил, — ну ты даёшь, жена…

Михаил удивлённо посмотрел на спешащую навстречу дочери Ольгу, подумал:

«Ох, не зря ты мне именно сейчас рассказала о своём давнем увлечении. Ох, не зря… Ты ведь ничего не делаешь просто так, умница моя…»

Глава 4. МИЗГИРЁВ СТАРШИЙ

Исайчев не дошёл двух шагов до двери своего кабинета, когда услышал требовательный звонок городского телефона.

«Полковник Корячок» — решил Михаил.

Теперь во времена всеобщей обеспеченности сотовыми аппаратами, по городскому телефону звонил только он.

Михаил ускорил вращения ключа в замочной скважине и буквально ворвался в кабинет:

— Да, Владимир Львович, слушаю, — торопливо проговорил он.

— Что там по самоубийству? — не здороваясь, спросил Корячок. — Причины поступка ясны?

— Пока нет. Вчера профессор Мизгирёв попросил паузу, — доложил Исайчев. — Но сейчас я жду его отца. Он сам изъявил желание встретиться без сына.

— Хо-о-рошо. Ты особо не затягивай и тихо-о-о нечко, тихо-о-онечко. Особо не нажимай. Они люди непростые, — видимо, размышляя, тянул слова полковник. — Попроси его после беседы, зайти ко мне.

— Есть! — сам не ожидая, сорвался на петушиный крик Михаил.

— Что ж ты так орёшь? — прошелестело в трубке.

В дверь постучали. Михаил посмотрел на часы, покашлял, добавил в голос металла:

— Входите, Владислав Иванович!

На пороге кабинета появился сухощавый человек в чёрном берете. Обнажая седую голову, Мизгирёв-старший осмотрелся. Его взгляд упёрся в разукрашенное оранжевыми плодами апельсиновое дерево. Зёрнышко этого растеньица вместе с горшочком земли притащил в кабинет сослуживец — капитан юстиции Роман Васенко. Роман давний друг Михаила. Когда появляются сложные «дела» они работают в паре.

— Садитесь сюда, здесь будет удобно, — Михаил указал рукой на кресло у окна, как раз рядом с апельсиновым деревом. Исайчев специально приподнял жалюзи и обнажил яркое растение. Ему хотелось расположить к себе собеседника, сделать обстановку служебного кабинета более уютным.

Гость основательно устроился в кресле, тут же рядом повесил на подлокотник бадик, Михаил поставил рядом стул для себя.

— Я очень заинтересован в нашей беседе, — начал разговор Исайчев. — Слушаю, Владислав Иванович.

— Шёл к вам и думал с чего начать? — в голосе Мизгирёва слышалась неуверенность. — Вроде всё ясно — она сама распорядилась своей жизнью… Но… Она указала имя человека, которого нет. Давно нет. Что это? Помутнение рассудка? Я так не думаю!

— Вы уверены? — Исайчев сглотнул слюну, хотелось курить.

— Вы хотите курить? — угадал желание следователя Мизгирёв, — Давайте покурим. Здесь можно?

Михаил встал, взял со стола металлическую пепельницу-юлу, поставил её на подлокотник кресла гостя.

— Так, удобно?

Мизгирёв кивнул и сунул руку в карман пиджака, извлёк трубку из чёрного дерева и небольшой металлический коробок. Исайчев успел сделать уже несколько затяжек, а Владислав Иванович всё ещё медленно разминал пальцами табак. В воздухе кабинета появились нотки запаха ореховой скорлупы.

— Мне хочется помочь, — заговорил Мизгирёв, — вам придётся расспросить много людей, пока составите представление о Соне. Сколько людей выскажутся, столько разных образов получите. Она, как морская волна, всегда казалась новой… Вы вчера смотрели на её портрет и, вероятно, пытались что-то понять о ней живой. Пустая трата времени! Портрет ничего не отражает. Вернее, отражает только её облик, но не суть. На картине Соня — Снегурочка…

— А в жизни Купава? — не удержался от вопроса Исайчев.

— Купава? — Мизгирёв задумался, приминая в трубке табак и слегка постукивая по табачной камере. — Нет! Она больше Алекто.

— Кто? — удивился Михаил. — Простите моё невежество, но я не знаю кто такая Алекто.

— Ну, что вы, — смутился Мизгирёв, — знать всё невозможно… Я увлекаюсь греческой мифологией в ней есть три сестры, три богини мщения — Алекто — непрощающая, Мегера — завистница и Тисифона — мстящая за убийство. Так вот Соня — Алекто. Она никому ничего не прощала. Всегда последний удар за ней. Петр трудно жил. — Владислав Иванович большими пальцами принялся трамбовать табак от краёв чаши к центру. — Соня жаждала подчинения от всех.

— И от вас? — не удержался Исайчев

— От меня нет! Моя особа оказалась ей не по зубам. Я абсолютно самостоятельная единица. Однажды Софья упустила возможность поставить меня в зависимость от себя, — Мизгирёв пососал мундштук трубки, проверяя тягу. Михаил понял — ритуал подготовки к курению завершён. Владислав Иванович поднёс зажжённую спичку к чаше, удерживая огонь над поверхностью табака, начал водить его по кругу, делая короткие и лёгкие попыхивания. — Я живу с их семьёй, но в своей четверти дома. Выкупил её у них.

— Выкупили? За деньги? — Михаил изумлённо взглянул на собеседника.

— Петр после смерти моей жены, его матери, пригласил к себе. Хвалынь хороший городок, нам с Тасей в нём было уютно. Она ушла и стало плохо. Я принял приглашение с условием, что любая четвертина в их доме моя, кроме их спален, конечно. — Владислав Иванович медленно посасывал трубку и также медленно будто вспоминая, продолжил говорить. — Продал дом, хозяйство, сложил всё с прошлыми накоплениями, а их было немало, и всю сумму отдал невестке. Она думала недолго, согласилась. Деньги вложила в свой бензиновый бизнес. Пётр не возражал…

— Он у вас единственный наследник?

— Нет! — резко бросил Мизгирёв, — у меня есть ещё сын, но он носит не мою фамилию и теперь живёт не в этом городе, даже в другой стране. Видимся редко. Моей помощи не принимает. Пётр о нём не знает. Владик не хочет.

— Владик — так зовут вашего второго?

— Владик… — кивнул Мизгирёв. — Мы раньше всё вместе жили в Хвалыне, а потом разъехались… Мой грех…

— Владислав Иванович, вы деньги невестке просто так отдали или по письменному договору, — уточнил Михаил.

— По договору, конечно. К тому времени я уже выяснил с кем имею дело.

— Насколько мне известно, — поспешил внести ясность Исайчев, — супруги Мизгирёвы долгое время жили в Исландии. Приехали недавно.

— Да. — Подтвердил Владислав Иванович, — больше двух лет назад.

— Когда вы успели понять, что собой представляет ваша невестка? Разве вы жили с ней до их отъезда в Исландию?

Мизгирёв попыхтел трубкой, прикрыл большим пальцем трубочную камеру, и раскурив угасающий табак, продолжил:

— По письмам. Петя писал часто. Скучал. Вероятно, чувствовал себя одиноко. Видели бы вы эти письма! Тася после них дня два приходила в себя от ярости. Они подвергались жёсткой цензуре. Софья беззастенчиво вычёркивала всё, что ей не нравилось. Тася как-то позвонила, сделала невестке замечание. На что та без тени смущения ответила: «О себе он может писать всё. О том, что здесь происходит — выборочно. Обо мне — ничего. Без обид! Это моя жизнь!»

— Жёстко!

— Жёстко! И я, памятуя об этом, решил себя обезопасить, купил пространство в собственность. Она поняла, что промахнулась, когда однажды сделала мне замечание. Я тогда вошёл в общий зал без стука. Невестка возмутилась. Я в манере присущей ей разъяснил, что в свою четвёртую часть помещения могу входить без стука, когда хочу и как хочу. Она уважала принципы. Поняла, что нежных чувств я к ней не питаю, решила не связываться.

— У вас часто бывали конфликты?

— Их не было. Мы притирались друг к другу недолго. Сразу поняли, кто чего стоит и, поняв, дальше жили в параллельных вселенных, не пересекаясь.

— Как Софья относилась к мужу?

— К мужу? — Мизгирёв болезненно поморщился, — Пётр был женат на ней. Она замужем за Петром не была. Знаете, как она его звала? Мизирёв!

— Как? — переспросил Исайчев.

— Мизирёв, без буквы «г». Понимаете от какого слова производное? А любила Софья одного человека — Игната Островского, Леля.

— Может быть, причина её поступка в этом — все годы Соня страдала и, наконец, решила оборвать?

— Нет, нет! — резко взмахнул рукой Владислав Иванович, — Любовь к Игнату закончилась с его жизнью. Мне кажется, за несколько месяцев до гибели Леля, Софья ненавидела его. Он ведь прогнал её от себя. Жениться собирался на другой девушке… Не успел… Погиб!

— Вы вчера сказали, его убили. Что там за история?

— Пётр сказал вам, что перед отъездом в Исландию интересовался о «деле Игната» и его известили будто оно закрыто, как несчастный случай. Это не совсем так. Я тоже наводил справки через своих знакомых: Игнат не рассчитал затяжной прыжок, парашют не успел раскрыться полностью. Парень разбился. Такова официальная версия.

— Вы с ней не согласны?

— Те, кто был на поле, говорили, что над Игнатом появился белый язык. Купол наполнился воздухом и сразу обмяк, как проткнутый мяч. В этом деле много нечёткого, а где смутно, там затёрта цель, которая оправдывает средства…

Исайчев записал в блокноте: «Гибель Игната Островского???»

Подождав, когда Михаил закончит писать, Мизгирёв добавил:

— Только не думайте, что у меня есть версии. Просто мы с Петром об этом много говорили и чем больше говорили, тем больше сомнений возникало по поводу несчастного случая. Сын очень страдал… Но, знаете, в конечном счёте получил дурак то, о чём раньше и мечтать не мог.

— Владислав Иванович, почему решили рассказать ВСЁ это? Ваш сын близкий вам человек?

Мизгирёв привстал с кресла, попросил:

— Можно немного похожу? Спина затекла. Она у меня простужена в зимних рыбалках.

Михаил кивнул.

Получив молчаливое согласие, Мизгирёв пошёл мелкими шажками по кабинету, вглядываясь в название книг на полках, шевеля губами, раздумывая.

— Почему явился без сына? Тяжёлый вопрос. Близкие ли мы люди? Ещё тяжелее… На первый отвечу так: воспоминания Петра о жене могут исказить ваше восприятие произошедшего. Пётр Соню видит совсем по-иному, чем я. Она для него существо. Вы знаете определение существа — это объект, обладающий свойством восприятия окружающего мира. Может быть, реальным, то есть живым организмом, или вымышленным. Так вот для Петра Соня придуманный объект, наделённый иными отличными от действительности чертами. Мне в данный период важно, чтобы вы ответили: почему она это сделала? Для той Сони, что знаю я — это поступок более чем странный. Для него у неё должны быть архисерьёзные причины, безвыходные… А для Петиной Сони хватило бы лёгкого эмоционального толчка.

— Может быть, что-то с бизнесом? — предположил Исайчев.

— Да ну что вы? — воскликнул Мизгирёв. — Бизнес был игрушкой от скуки. Если бы требовали обстоятельства, она отказалась от него с лёгкостью. Вены резать? Нет!

— Может быть, любовь?

— Любовь? — Владислав Иванович слегка присвистнул, — Она даже из-за Игната вены не резала… Вся Хвалынь гудела о её неземной любви. Бабы на завалинках плакали. Игната осуждали: ай-я-яй, какая девчонка по нему сохнет, а он от неё шарахается… Ничего, пережила и после его гибели очень быстро замуж за моего олуха выскочила… В Исландию с ним укатила, успокоилась… В общем-то, я пришёл сказать вам вот что, принцип Сунь-цзы-китайского стратега и мыслителя автора трактата «Искусство войны» знаете? «Идти вперёд туда, где не ждут». Причина, толкнувшая Соню, лежит где-то в этой области…

— Там, где не ждут?! Я, Владислав Иванович, уверен, что это самое «там» находится здесь в Сартове, а не в прежних местах её проживания. Оно здесь, близко, рядом, но ускользает…

Мизгирёв потоптался у вешалки, на которой висела его куртка и попросил:

— Я, наверное, пойду? — и уже сняв куртку, добавил, — бабы в Хвалыне трепались вроде она от него забеременела… Но я думаю, врут…

— Погодите! Вы не ответили на второй вопрос: насколько вы близки с сыном?

Мизгирёв усмехнулся:

— На расстоянии револьверного выстрела. Он часто не слышит, что я говорю, но намерения мои понимает. То есть мы, друг друга имеем в виду, не более… А потом… — Мизгтрёв нерешительно потоптался на месте. — Вы, вероятно, поняли: Пётр хронический бытовой алкоголик. Горечь жизни запивает. И ещё… — Владислав Иванович осекся.

По его виду Исайчев понял, что он решается говорить или не говорить о чём-то для него сомнительном, решил подтолкнуть собеседника:

— Вовремя не сказанные слова, иногда решают судьбу. Давайте Владислав Иванович выкладывайте, что хотите сказать.

— Знаете, Михаил Юрьевич, сам я этого не видел, но Петька говорит, что последнее время у Сони появлялись какие-то знаки от погибшего Леля. Полгода назад у неё была форменная истерика, она уверяла, что Лель прошёл мимо неё и даже помахал рукой. Правда, она в это время возлегала у бассейна, я полагаю заспала. Любила, знаете ли, рюмочку другую пропустить, вот и привиделось.

— Вы думаете глюки?

— Я думаю водка в неумеренных количествах, — поморщился Мизгирёв. — вы не полагаете, что вены себе она тоже под этим делом…

— Нет! — прервал рассуждения собеседника Исайчев, — она была совершенно трезва в этот день и судя по состоянию организма вполне адекватна.

— А записка? — неуверенно спросил Мизгирёв.

— С запиской будем разбираться. Вероятно, наша встреча не последняя. Всё, что вы сказали очень важно. Спасибо. Зайдите к полковнику Корячку, он просил.

— Соскучился старый рыбак, — улыбнулся Владислав Иванович, — зайду, конечно. Мы в сентябре в Хвалынь на рыбалку собираемся.

— Куда же вы теперь поедете? — поинтересовался Михаил. — Вы же дом продали.

— Вашему начальнику и продал, — хмыкнул Мизгирёв, — то он ко мне ездил, теперь я к нему…

Когда дверь за гостем захлопнулась, Михаил вспомнил, что сказал его отец Ольге в одну из их первых встреч, когда она спросила насколько мы с ним близки, он ответил: «Мы всегда ели с Мишкой один кусок пирога, только с разных сторон».

Исайчев снял очки и привычным движением указательного пальца помассировал переносицу:

— Отца нет уже два года, а я до сих пор оставляю ему кусочек… Ольга тоже любила батю, а он её. Ольгу надо привлекать, — подумал Михаил, — без неё в этом «женском деле» не разберусь…

Глава 5. ЁШЬ ТВОЮ МЕДЬ!

«Копилка» — это прозвище приклеилось к Ольге, жене майора Исайчева, с лёгкой руки её одноклассников и не потому, что она скаредна и бережлива, а потому что страстный нумизмат-коллекционер, и в её карманах всегда позвякивали старинные и редкие монетки на случай подвернувшегося обмена. Про монетки Ольга знала всё или почти всё. Прозвание «Копилка» понравилось Михаилу и он взял его на вооружение, произносил с особенной нежностью. Ольга тоже не осталась в долгу, одарила мужа прозвищем «Мцыри» и опять не потому, что его имя и отчество созвучно с именем и отчеством автора поэмы, а потому что он сразу проявил себя, как непреклонный и принципиальный товарищ.

Шесть лет прошло с того дня, как они впервые увидели друг друга. Тогда их беседа не ограничилась одним днём. Михаил попросил Ольгу продолжить разговор. Предложил перенести его в другое место на более поздний час. Встречу Исайчев назначил у кафе «Горячий шоколад» ещё и потому, что хотелось посмотреть, как поведёт себя строгий и, на первый взгляд, излишне суровый адвокат в неформальной обстановке. Эту мысль Михаил, подъезжая к намеченному месту, в намеченное время, настойчиво прилаживал в голове. Потоптавшись у кафе он, увидев её, взглянул на часы, отметил — осталась одна минута.

«Молодец! — обрадовался Михаил, — идёт, как „литерный поезд“ тютелька в тютельку. Не заставляет себя ждать. Уважаю. Точность вежливость королев, а она и впрямь королева».

Ольга появилась из-за угла и лёгким шагом двигалась навстречу. Длинное шифоновое сиренево-жёлтое платье, короткая кожаная вишнёвого цвета курточка и искрящиеся на щеках ямочки делали её похожей на бабочку. Михаил залюбовался, стало хорошо и немного жутко от той мысли, что она идёт именно к нему. И только сейчас Исайчев признался себе, что вовсе не известный в городе адвокат Ольга Ленина интересовала его, а женщина Оля-Олюшка с ямочками на щеках и тёплой улыбкой на пухлых губах. Сейчас Михаилу показалось, что он ждал её не пятнадцать минут, а долго. Так долго, что начал вымерзать душой. Ждал именно её. Он не мог объяснить, что за тихие радостные чувства бродили в нём тогда, но был уверен: он, наконец, нашёл давным-давно ожидаемое, без чего жизнь кособочилась, и её надо было удерживать, как оползень.

Тогда Михаил больше не отпустил Ольгу. Она, к счастью, не противилась. Сейчас, по прошествии стольких лет, они об этом не жалеют. Ольга не лезет в дела мужа, но если он говорит ей о возникших в «деле» сложностях, её замечания не пролетают мимо, всегда бьют в цель.

Начальник Исайчева полковник Корячок знает о том, что Ольга иногда помогает мужу, и хотя это против правил, «шеф» разрешает Исайчеву привлекать к расследованию жену для пользы делу. И в этом случае посоветовал:

— Пусть Ольга Анатольевна поприсутствует при твоей беседе с Петром Мизгирёвым. Думаю, не будет лишним. Там дела бабские, как мне показалось из разговора с моим дружбаном Владиславом Ивановичем нервические. Нам мужикам трудно разобраться. Ольга у тебя, насколько я помню, по второму образованию психолог, вот и пусть поковыряется… Мизгирёва старшего волнует психическое состояние сына.

Ольга предложение Корячка приняла.

Сейчас, подъезжая к особняку профессора Мизгирёва, она читала на экране планшета то, что удалось обнаружить в интернете о семье Петра и Софьи. Оказалось, что Пётр Мизгирёв несколько лет назад получил возможность занять должность ведущего сотрудника в Институте наук о Земле в Исландии вместо погибшего друга Игната Островского. Его зачислили в группу профессора Сигурдура Тимресона. Проработав более пятнадцати лет, Пётр покинул страну спешным порядком, не закончив разрабатываемую им тему, хотя она в будущем могла принести ему не только материальные блага, но и значительную известность в научном мире. Покинул не по собственной воле, а по воле жены профессора Тимресона, уличившего мужа в связи с женой Петра — Софьей. Скандал, который устроила сдержанная по своей природе исландка, перекрыл по силе звука и мощи, а также реакции местного общества, извержение проснувшийся вулкан «Эйяфьятлайокудль». Он же забросал пеплом аэропорт и задержал вылет Мизгирёвых на неделю, превратив их вынужденное ожидание отъезда в заточение. Правда, заточение коснулось только Петра. Это он сидел в доме и не высовывал носа. Софья же ходила по малолюдному посёлку научного городка с гордо поднятой головой. Она обошла любимые ею бары. Со всеми попрощалась, выпивая напоследок с особо отмеченными ею знакомцами, рюмочку отвратительной исландской водки. Местные мужчины смотрели вслед на фру Костадоуттир не скрывая восхищения, а женщины украдкой пытались примерить победно-безмятежное выражение её лица на свои холодно-отрешённые физиономии. Местные газетки каждый день, до последней минуты, присылали репортёров к дверям дома Мизгирёвых. Софья с удовольствием беседовала с ними на темы любви и дружбы мужчины с женщиной, тем самым вконец вытаптывала авторитет мужа. Суровую северную землю и научный институт пришлось покинуть не только супругам Мизгирёвым, но и ранее приглашённым Петром паре молодых учёных Владимиру и Татьяне Соколовым. Они-то и выложили в интернет всю историю, сопровождая её откровенно грубыми комментариями и фотографиями, коими Софья в последние минуты перед отлётом порадовала местных фотокорреспондентов.

— Она или стерва первостатейная, в чём я убедилась на своей персоне, — вслух высказалась Ольга, — или это была истерика, которую Софья пыталась, таким образом, скрыть. Хотя в целом похоже и на то, и на другое вместе. Притормози у ворот усадьбы, Мцыри, — попросила Ольга, — хочу показать тебе кое-что. Прочти, прежде, чем начнёшь разговор с профессором.

Михаил читал материалы на дисплее планшета удивляясь и покряхтывая, иногда пришёптывая единственную ругательную фразу, которую позволял себе употреблять в обиходе «ешь твою медь!», иногда «нехороший человек, редиска!». Ольга откинулась на спинку кресла, повернула голову в сторону мужа, наблюдала его реакцию, тихо улыбаясь. Прочитав выделенные Ольгой абзацы в текстах и, взглянув на фотографии, Михаил вернул планшет хозяйке:

— О как! — вскинул брови Исайчев, — оказывается, старший Мизгирёв только частично пооткровенничал со мной. Он, хитрец, ничего не сказал об исландском приключении невестки. Даже не упомянул. Копилка, возьми на заметку чету Соколовых, надо с ними пообщаться.

* * *

Даже в этот утренний час в гостиной, где в кресле под портретом жены сидел Пётр, было сумрачно. Большие кусты цветущего белыми звёздочками чубушника почти полностью закрывали пространство открытых, защищённых москитными сетками окон. В воздухе витал запах пряной травы, жасмина и алкоголя. Перед Мизгирёвым на металлическом столике стояла открытая бутылка напитка, с надписью на этикетке «Бреннивинон». Косой луч солнца из верхней части цветной витражной рамы бросал на лысину профессора фиолетовый свет. Ольга едва подавила улыбку, так смешно выглядела голова Петра с трубкой во рту и чернильной лужицей на маковке. Однако лицо Мизгирёва было злым, одновременно несчастным и уж вовсе не располагало к шуткам.

— Адвокат Ольга Ленина, — представил жену Исайчев — по второй специальности психолог, мой консультант и супруга. Её участие в «деле» поможет нам разобраться, надеюсь…

— Присаживайтесь, господа, — профессор широким, плохо координированным жестом, указал на два стоящих рядом с ним кресла. — Эту дрянь не предлагаю, — Пётр кивнул на бутылку, — исландская водка — алкогольный напиток нечто вроде дистиллированного картофельного шнапса с добавлением тмина. Вкус мерзкий. Но я привык за пятнадцать лет. В Исландии сухой закон и весь алкоголь, который можно найти в Рейкьявике контрабандный. Я там был иностранцем, а иностранцам особенно тяжело достать спиртное. Приходилось пить эту гадость… Но я все же привык. Теперь былые друзья присылают его, чтобы я иногда вспоминал страну, в которой мне было хорошо. Там была жива Соня. Вчера прошло девять дней, как её нет. Больно, очень больно…

Мизгирёв резким жестом опрокинул в себя жидкость из недопитой рюмки:

— Извините, всё привык завершать…

— Может, нам на некоторое время ещё отсрочить разговор, — предложил Михаил.

Но Мизгирёв отрицательно покачал головой:

— Нет. Давайте сегодня. Криминалисты нашли что-нибудь, объясняющее это? Это? Это? — профессор указал взглядом на дверь.

— Если бы они что-то нашли, Петр Владиславович, я бы не дал вам передышки в девять дней, — вздохнул Исайчев. — Постороннего вмешательства с большей степенью вероятности не было. Соня сама оборвала свою жизнь. Хотелось бы услышать ваши соображения на этот счёт.

Петр закрыл глаза и потряс головой:

— Если бы я знал… Если бы я знал… Я не позволил бы этому случиться. Последние полгода в нашем доме и вне его происходили непонятные ни мне, ни ей вещи. Наваждение. Стал являться Лель или материализованное напоминания о нём…

— Материализованное? — удивилась Ольга

— Да! Да натуральное, — Мизгирёв открыл глаза и пристально посмотрел на Ольгу. — В том виде, в каком Игнат был перед своим последним прыжком. Тот же комбинезон; на голове та же красная с серебряным серпом и молотом бандана; в одной руке шлем в другой ивовая веточка — вечная спутница Игната.

— Вы сами все это видели? Расскажите, не упуская деталей. Это важно. — Исайчев глубже уселся в кресло, расслабился, готовый к долгой беседе.

— В начале июня Соня отдыхала у бассейна. После Исландии никак не могла напиться солнцем и теплом. Достаточно много времени проводила с книгой у воды. Неожиданно я услышал её крик. Даже не крик, а хрипловатое какое-то животное завывание. Выскочил из дома, Соня, вытаращив глаза, резко выбрасывала руки в сторону противоположного угла сада и хрипела. Я позвал отца. Мы едва смогли затащить её в дом. Она извивалась как змея, пыталась что-то сказать, но кроме всхлипов и мата ничего разобрать не смогли. Вызвали «скорую». Врачи сделали ей успокоительный укол и едва утихомирили. Три дня Соня приходила в себя и только потом рассказала. Оказывается, она услышала шорох, идущий из дальнего заросшего угла сада. Подняла глаза и увидела направляющегося к ней Леля. Он был совершенно живой. Молодой и одет в ту же форму, как и в последний день его жизни. Он прошёл по противоположной кромке бассейна и убрался в другой диагональный угол усадьбы. Удаляясь, помахал ей ивовой веточкой, а затем бросил её в воду бассейна.

Мизгирёв вновь наполнил рюмку и, выпив её одним большим глотком, расслабленно опустил плечи, выдохнул:

— Ужас!

— Вы, Петр Владиславович, уверены, что Игнат Островский погиб? — недоумённо спросил Михаил и взглянул на Ольгу. Ольга изучающе, и совершенно бесстрастно разглядывала профессора.

— Я его хоронил. Видел в гробу. При мне тело опустили в землю и закопали. Его мать носила траур целый год. У его брата Славки появился в волосах белый клок. Он был на аэродроме и видел гибель брата. Этого мало?

— Веточка, о которой говорила Соня плавала в бассейне? — спросила Ольга.

— Нет! — выкрикнул Пётр и привалился к спинке кресла, растекаясь в нём, как жидкое тесто, — веточки не было. Но было другое…

— Что? — более заинтересованно спросила Ольга, — Другое что?

— У нас в усадьбе много площади засеянной газонной травой. Для хорошего газона требуется постоянный полив и отец соорудил автоматический жидкостный распылитель. Как только земля высыхала, вода включалась. Так вот, она включилась когда ЭТО шло к Соне. ЭТО никак не среагировало, но намокло…

— Так рассказывала Софья? — поспешила уточнить Ольга.

— Будет вам! — взъярился Мизгирёв, — Соня не была шизофреничкой и психопаткой тоже не была. Не надо ставить диагнозы. У ТОГО, что видела Соня промокли ноги и остались на бортике бассейна ЕГО следы. Их я видел уже своими глазами.

— А веточка? — ещё раз уточнила Ольга.

— То-то и оно, веточки не было, а рябь на воде, куда она упала, была…

— Вы уточняли у обслуживающего персонала, может быть, кто-то из них вытащил веточку? — настаивала Ольга.

— Конечно, потом выяснял, — подавляя гримасу раздражения, ответил профессор. — Сначала было не до этого. Все занимались Софьей. И, главное, чтобы её достать нужно было прыгнуть в бассейн. Призрак Леля бросил её в самую середину. Мокрых я среди обслуги не видел.

— Когда это произошло, ещё раз уточните, — попросил Михаил, вынимая из кармана блокнот и ручку.

— В начале июня, а через неделю мы нашли в комнате Сони под её подушкой красную бандану с серпом и молотом, ровно такую, какую носил Игнат. Она не новая, ношенная. Я её даже понюхал, Игнатовым одеколоном пахла — «Фаренгейтом». Такой древесно-цветочно-мускусный запах. Накануне гибели в институте, где мы вместе работали, Островского назначили начальником тематического направления, а меня его замом. Представляете, ему было всего двадцать шесть лет, совсем молодой, подающий надежды и такая непруха. Сейчас бы выдающимся учёным был с мировым именем. У меня не вышло — характера не хватило… — Мизгирёв неожиданно засветился глазами и подпрыгнув в кресле, выкрикнул, — зато у меня была Соня. Она мой приз, а Лель её профукал. Гимнасточку цирковую предпочёл, идиот! Они с Софьей вместе горы бы свернули. Ан, нет! Соня остановила свой выбор на мне! — профессор так же быстро, как и загорелся, потух и уже едва шевеля увядшими губами, проговорил, — Я ведь тогда хотел только пометить красным цветом, а вон как вышло…

— Что вы хотели пометить красным цветом? — не понял и переспросил Исайчев.

— А?! — встрепенулся Мизгирёв, — каким красным цветом? Ах, это… Не обращайте внимания, мои слова не имеют к делу никакого отношения… Так мысли вслух…

— Я могу поговорить с вашей прислугой? — поинтересовался Михаил.

— Если с той, что работала в то время, то нет. Соня всех, кроме Анны и Верочки уволила сразу. Она была коротка на расправу и так же, как и вы сейчас, решила, что это штучки прислуги. Веру, молодую девчонку, Соня встретила у ворот нашего дома. Она не поступила в институт и очень боялась возвращаться назад в свой посёлок. Мать пила. Девчонка тоненькая, как тростиночка, слезами захлёбывалась, не знала куда идти. Соня бездомных собак и кошек очень жалела, подбирала… А здесь человек… Жалостливая была. Верочку Соня «внедрёнышем» звала, очень трепетно относилась…

— А Анна? Она у вас на особом счету? — Ольга обернулась и краем глаза заметила, как мимо закрытой с туманными стёклами двери прошмыгнул кто-то в белом переднике. — Вы не могли бы угостить нас кофе?

— Бога ради, простите! — всполошился профессор, — Не могу прийти в себя… — он протянул руку, взял со столика колокольчик, позвонил.

Когда девушка в белом переднике вошла, приказал:

— Вера, скажи на кухне, чтобы кофе приготовили, как любила хозяйка и пусть его принесёт Анна.

— Анна? — удивлённо переспросила девушка.

— Я что не на русском говорю? Пусть принесёт Анна! — цыкнул Мизгирёв, отчего девчонка спешно пошла на выход. Когда за Верой закрылась дверь, пояснил, — Анна не совсем прислуга, она больше компаньон Сони. Соня упросила её приехать сюда из Хвалыни, мы раньше дружили, учились в одном классе. После Исландии Соня остро чувствовала одиночество. Я на работе, отец не собеседник: пришлось вспомнить старые дружбы…

В дверь гостиной легонько постучали и, услышав разрешение войти, в проёме появилась женщина с подносом на вытянутых руках. На подносе в такт её шагов попискивали, касаясь друг друга чашки, чайник и цветастый фарфоровый кофейник. Выражение лица женщины было холодно и бесстрастно. Оно точно говорило о том, что на присутствующих, включая хозяина, ей наплевать.

— Анна! — укоризненно покачал головой профессор, — сделай лицо попроще. Ты же не сваи на стройке забиваешь…

Анна окинула тяжёлым взглядом присутствующих, отчего присутствующие поняли, что сваи на стройке ей забивать было бы приятнее.

— Открыточку сегодня принесли на ваше имя, — процедила она, едва расщепляя губы. Не глядя, сунула бумажный прямоугольник прямо в лицо профессора. Петр едва успел отслониться. На открытке была изображена Снегурочка. Запись на обороте гласила: «Пока удовлетворён! Ты живи дальше».

— Вот… Вот… А вы говорите! — Пётр протянул открытку Михаилу, Исайчев прочитал и передал её Ольге. — Разве можно вот так жить дальше. Это убивает.

Пётр вынул из кармана брюк белоснежный платок и, вытерев им сухие глаза, высморкался:

— Даже не стыдно сказать: я попросту боюсь…

Анна, недовольно передёрнула плечами, выпрямилась, слегка откинула голову назад, посмотрела на профессора сверху вниз, всем видом выказывая превосходство и, не дожидаясь разрешения хозяина, пошла на выход. Ольга едва успела крикнуть ей вслед:

— Спасибо за кофе, когда можно с вами побеседовать?

— Да хоть сейчас. Я всегда здесь, — буркнула она не оборачиваясь.

— Вы разрешите нам взять открытку с собой? — попросил Михаил.

Хозяин утвердительно кивнул и, ухватив бутылку исландского напитка, стал пить прямо из горла.

— Фу, мерзость! — бросил он, — давайте отведаем настоящий вкуснейший кофе, — Мизгирёв потянулся к подносу. — Попробуйте, он по Сониному рецепту. Она им гордилась…

Профессор налил из молочника каждому в чашку, что-то напоминающее густое какао с молоком и только затем влил туда горячий парящий кофе из кофейника.

— Попробуйте, — предложил он Ольге, переведя взгляд на Михаила, повторил, — попробуйте. Соня называла этот напиток «Кофе на подушке». В варёное на огне какао с молоком и сахаром, добавляем немного соли, доводим до кипения, а потом доливаем горячий кофе.

Ольга пригубила и восторженно произнесла:

— Класс! Действительно, яркий напиток.

— Соня, вообще, была яркой женщиной! — заметил Мизгирёв, с упоением чуть выпятив вперёд грудь, — самой яркой, какую я встречал. В нашей компании в Рейкьявике она многих обескураживала. Когда на праздники научное сообщество собиралось с жёнами, Соня затмевала всех. Её наряд интриговал, соблазнял и очаровывал. Она гнала прочь правила и запреты. Выбирала всё, что душе угодно: блёстки, пайетки, парчу, золото и меха самых неожиданных расцветок.

— Почему вы уехали из Исландии? — спросил Михаил.

Петр Владиславович поперхнулся, закашлялся, разбрызгивая во все стороны кофе, начал судорожно махать руками. Ольга резко встала, подскочив к креслу профессора, принялась короткими, но частыми ударами бить Мизгирёва по спине, осуждающе поглядывая на мужа.

— Ух ты! Ух ты — вскрикивал Петр, содрогаясь телом. Но кашель усиливался и, Мизгирёв кивком поблагодарив Ольгу за помощь, рванулся к двери, повторяя на ходу, — ух ты! Ух ты!

Вернулся он как раз к тому времени, как Ольга с Михаилом допили кофе.

— Извините, бога ради. Поперхнулся, — виновато произнёс профессор.

Сейчас на нём был элегантный тёмно-синий костюм, голубая рубашка и шлёпанцы на босу ногу.

— Скажите, Пётр Владиславович, это наваждение, которое случилось с Софьей единственное или было что-то ещё? — спросил Михаил, дождавшись, когда профессор усядется на своё место.

— Да что вы! — воскликнул Мизгирёв, — каждую неделю появлялось нечто. Правда, в разные дни и разные весточки: то венок из ромашек, то берёзовые серёжки, а уж ветки ивы постоянно, однажды на пороге прямо у входной двери стояли лапти из пеньковой верёвки, было ещё вытяжное кольцо от парашюта и обрывок купола. Соня плохо реагировала на сюрпризы. Плакала. Ночами не спала.

— Но вы то понимали, что эти дрянные шутки с вами проделывает недоброжелатель? Пытались искать кто? — невесело усмехнулась Ольга.

— Сначала пробовали: три комплекта прислуги сменили. Увольняли без выходного пособия. Избавились от двух водителей. Службу охраны Софья поменяла местами — тех кто был в доме перевела в офис, а офисных сюда и все равно весточки приходили…

— Видеонаблюдение? Оно у вас есть? — поинтересовался Михаил.

— А то! Везде камеры понатыканы. Мы их регулярно переставляли с места на место — ракурс меняли, но весточки появлялись ровно там, где камеры не могли их ухватить.

— Записи с них сохранились? — Михаил обратил внимание как задрожали пальцы у профессора.

— Конечно, сохранились. У меня в сейфе заперты. — Мизгирёв закрыл ладонями лицо. — Как я опоздал… Отец давно предлагал обратиться к его другу, вашему начальнику, но я всё думал слухи пойдут, сплетни, засмеют. И вот финал… — Пётр опустил руки и влажными пьяненькими глазами посмотрел на Ольгу, а затем на Михаила, — вы-то, надеюсь, никому, ни-и-икому? У нас беседа без протокола? Или как? Я ещё одного скандала не перенесу…

Михаил боковым зрением заметил, как дрогнули ресницы у Ольги и вспомнил про включённый в её сумочке диктофон.