Бесплатный фрагмент - Медвежий камень

Весна — как молодость, всегда одинаковая: яркая, зеленая, буйная, залитая легкими, ничего не значащими слезами дождя и ослепленная искрящимся молодым солнцем.

А осень всегда разная и у каждого своя. Кто-то не хочет признавать наступающее увядание — и стоит как будто молодой и зеленый, и пусть зелень уже не та — покрытая пылью прожитых дней, прошитая серыми прожилками безумных гроз и изматывающих ветров, но все равно это зеленый цвет. Другие в отчаянии злятся на наступающие холода и буреют, осыпаясь невыразительными коричневыми листьями. Кто-то, бросая вызов неумолимой природе, неожиданно ярко, вызывающе алеет, лишь бы остаться ярким пятном вопреки всему. А кто-то спокойно ловит последние лучи солнца, собирая и накапливая их в золоте своих листьев, создавая даже в пасмурный день ощущение мягкого теплого свечения.

Но всех укроет зима…

Медвежий камень.

Раскоп начался неудачно. С трупа. Причем не археологического, а настоящего.

— Свежак, — зло сощурив глаза, сказал Мишель. Вообще-то Мишеля зовут Иван Семенов, но он совсем не похож на Ивана: стройность, переходящая в худобу, стильная французская небритость, такие же стильные очки и неизменный берет — ни дать, ни взять французский художник-импрессионист, ну какой он Иван? Язык не поворачивается назвать его Ваней. Выручило отчество — Михайлович, и уже давно он для всех Мишель. Но он не художник, а профессиональный археолог, кстати, в отличие от нас, прикомандированных. Мы, музейные сотрудники, только на период археологического сезона становимся археологами, а точнее даже сказать лаборантами на археологическом раскопе. Выполняем обязанности начальников участков, чертежников, камеральщиков: под руководством начальника раскопа записываем, чертим, считаем находки, руководим рабочими-землекопами, а когда раскоп заканчивается, возвращаемся к своим обязанностям в музее. А профессиональные археологи — начальники раскопов, после окончания сезона все эти материалы обрабатывают, анализируют, систематизируют, пишут отчет в Москву, чтобы к началу следующего сезона можно было снова копать.

— Почему «свежак»? — хмуро удивился молодой мужчина, предъявивший удостоверение капитана полиции и стоящий рядом, засунув руки в карманы и постукивая ногой о землю, — ему уже месяца три, не меньше…

— Если бы столетия три хотя бы, — Мишель усмехнулся, — а еще лучше бы тысячелетия….

— А, в этом смысле, — покладисто согласился капитан, — да, это не ваш клиент….

— А ваш, — подхватил Мишель.

— Да, скорее всего, и не наш, — капитан пренебрежительно махнул рукой куда-то в сторону, — скорее всего бомжи своего безвременно ушедшего сотоварища прикопали. Тоже ведь люди….

— Угу, — неопределенно согласился Мишель, — молодцы, поверх земли не оставили….

Они довольно лениво и спокойно перебрасываются фразами, как будто ничего не произошло. Конечно, для капитана полиции это просто работа, а Мишель просто зашел нас проведать — его раскоп совсем в другом районе и идет уже полным ходом, а наш только начался, вернее должен был начаться: балласт начали снимать. Балласт — слой отложений современного мусора толщиной около одного метра, снимается экскаватором, археологи при этом только присутствуют — контролируют, чтобы глубже нужной отметки не копали. Вот мы с Мариной и стояли на краю участка — контролировали, когда экскаватор, пройдя уже несколько метров, зацепил какую-то длинную корягу, потянул, рыхлая земля как-то очень легко осыпалась в уже вырытую яму, и в осыпи явно выступили ноги…. Марина закричала, чтобы экскаватор остановился, но экскаваторщик и сам уже все увидел.

Теперь я сижу на каких-то бревнах на краю наполовину вырытой ямы, и думаю свою грустную думу. Делать нечего. Марина как начальник этого раскопа объясняется с полицией, рядом стоит начальник стройки, трясущимися руками пытаясь дозвониться по мобильному до хозяина. Хозяин, Станислав Владимирович Дрозденко, известный в городе предприниматель, строит на берегу реки целый жилой квартал. А город наш древний, в нем копать землю просто так нельзя, обязательно нужно предварительное археологическое исследование провести. Когда в прошлом году началось строительство в этом районе, Станислав Владимирович, помнится, очень удивился, узнав, что ему придется еще оплачивать и археологические раскопы под строительство своих домов. Удивился, но спорить особенно не стал, поскольку выбился в известные бизнесмены не из бандитов, хотя, по некоторым источникам, дела кой-какие он с ними ведет и имя соответствующее имеет — Стас Командир, но это, говорят, просто по необходимости: время у нас такое. А вообще-то он из бывших военных еще советского образца, то есть и образование у него приличное, и жена у него не куколка-пустышка, а все еще первая, со студенческих лет, и детей двое. В общем, не совсем обычный он у нас. А разбогател на каких-то махинациях с цветными металлами. Помню однажды, прослушивая старую пластинку, я наткнулась на одну интермедию. Разговаривают два приятеля. Один говорит: «Ты почему уходишь с представления? Разве тебе не нравятся акробаты? Посмотри, какие комбинации исполняет гимнастка на проволоке!» — «Ну, разве это комбинации? — разочарованно говорит второй, — если бы вы видели, какие комбинации на проволоке выделывал один мой приятель — вы бы закачались!» — «Какие комбинации?» — «А такие: он взял два вагона проволоки и поставил дачу! Вот это была комбинация!». Вот и наш господин Дрозденко так же комбинировал на проволоке. Правда, там, в интермедии продолжение было более прозаичное. Первый спрашивает: «Ну и что стоит?» — «Нет, сидит!» — отвечает второй. Наш оказался посмышленее, или времена изменились, но он вполне процветает. И теперь вот строительством занялся. Для себя и своей семьи, конечно. В прошлом году я здесь не работала, раскоп этот начался позднее других, и я уже работала на другом. Марина тогда, конечно, расстроилась — мы привыкли с ней работать, десятый сезон все-таки, но делать нечего, начатый участок не бросишь, и я лишь иногда заглядывала к ним, просто полюбопытствовать — что нашли и какой век копают, как обычно любят спрашивать прохожие. Сейчас на месте того, прошлогоднего раскопа уже стоит дом, в котором идут отделочные работы. В этом году я пообещала Марине, что приду к ней точно, и пришлось отказаться от других предложений, Мишель до сих пор дуется. А здесь и в этом году раскоп начинается поздно — конец августа — время, когда приличные люди раскоп уже заканчивают, но у Стаса Командира опять что-то не заладилось с согласованием, и поэтому все так задержалось. И целое лето никакой работы до того самого момента, как вчера, наконец, Марина позвала меня на наблюдение за вскрышными работами. Вот и пронаблюдали…. Я вздохнула. Что ж не везет-то так? Я ждала этого сезона с каким-то особенным чувством. Археологический сезон вообще штука приятная. Во-первых, интересно: раскоп — это всегда загадка, что-то новое в истории города, никогда не знаешь, что там, под землей — то ли улицу древнюю откроешь, то ли двор, а может и часть крепостной стены. Во-вторых, люди, с которыми работаешь на раскопе: и сами археологи народ необычный, увлеченный, веселый, да землекопы у нас в основном — это школьники старших классов и студенты, а с ними вообще не соскучишься, так что на раскопе обычно весело, хоть и суматошно бывает. Особенно когда у тебя на участке работают сразу шесть — семь пар рабочих, и каждый задает вопросы, требует внимания, а то и напортачить что-нибудь норовит. Я помню, как однажды сказала ни в коем случае не вырывать четыре маленьких столбика, которые мы еще не зачертили и глубинные отметки не взяли, а ретивые землекопы, стоило мне отойти на несколько минут на другой квадрат, тут же их радостно снесли. На мое возмущение и горестные вопли «Я же просила не трогать!» они смущенно меня утешали: «Да не расстраивайтесь Вы так, они совсем гнилые были!». Можно подумать, что я из них дом строить собиралась. В общем, глаз да глаз за нашими рабочими. Устаешь на раскопе конечно, сильно, но и платят там хорошо. Это третья причина, почему мы ждем сезон с нетерпением. Увеличение нашей музейной зарплаты в несколько раз — это приятно, что и говорить. Но в этом году у меня была еще одна причина, по которой я ждала начала раскопов. Я меняла работу. Увольнялась из музея и переходила на работу в отдел охраны памятников. Мне предстояло расстаться со всеми, с кем приходилось работать каждый день, с кем каждый день пила чай, с кем решала вопросы…. Мне нужно было уйти. Это нелегко, когда проработаешь на одном месте почти двадцать лет. Но уходить нужно. Работать с новым директором, назначенным полгода назад, просто нельзя. Об этом я даже думать не буду. Все. Я ухожу. Просто сначала я поработаю на раскопе, чтобы привыкнуть, что не надо ходить в музей, и развеяться от всяких неприятных мыслей, а после раскопа — сразу на новую работу. С хорошим настроением, так сказать. Так мы договорились. Но раскоп начался неудачно. С трупа.

И теперь я сижу на бревнах, и делать мне абсолютно нечего. Интересно, когда мы теперь начнем? К трупу я не подхожу и даже не гляжу в его сторону. А вот рабочие со стройки толпятся вокруг места происшествия и что-то бурно обсуждают. Марина стоит около экскаватора и слушает начальника строительства. Он, похоже, уже дозвонился до хозяина и теперь что-то активно втолковывает Марине. Смешно размахивает руками, заглядывая ей в глаза снизу вверх: Марина выше его на целую голову. Я опираюсь спиной на забор, около которого лежат мои бревна, и прикрываю глаза. Предосеннее солнце слабо пробивается сквозь густую листву, легкий ветерок чуть касается моего лица. Спать я, конечно, не буду, но посидеть вот так, расслабленно, бессмысленно, очень хочется. Только бы еще не думать ни о чем. Не вспоминать, как обиделась на меня Таня, подружка моя, за то, что я ухожу из музея, а она остается. Не думать о том, что не ладится у меня и с другой подругой Леной, с которой были мы закадычными подругами, не разлей вода, что называется, а сейчас все ссоримся и не понимаем друг друга. Не сожалеть о том, что сама не звоню старым институтским друзьям, то ли забывшись, то ли обидевшись на что-нибудь. Не плакать, что осталась я как будто бы без друзей за последний год. И благодарить судьбу за то, что осталась у меня еще семья. Муж, дети, родственники. Ссоримся и с ними, бывает, но недолго и не всерьез.

— Ксения, ты не уснула, часом? — это Марина опускается рядом со мной на теплые бревна.

— Уснешь с вами, — я с сожалением открываю глаза.

— Ты плакала? — Марина с удивлением смотрит на меня, — расстроилась из-за этого? — она кивает в сторону ямы.

— Нет, не плакала, просто глаза что-то воспалились, — я смущена, неужели все-таки плакала? — Но неприятно, конечно. Что менты говорят?

— Пока ничего не говорят. Сейчас дождемся Дрозденко, с ним еще побеседуют, потом вроде можно вывозить будет.

— Так сегодня больше не будут копать?

— Не знаю, — Марина вздыхает, — хотелось бы сегодня еще поработать, конечно, но когда это все будет…. А ты, что, уйти хотела?

— Да разве я тебя брошу здесь одну? — я с почти веселым возмущением гляжу на нее, — нет уж, пока все не решится — никуда не пойду. Тем более что здесь, на бревнышках, очень даже неплохо.

— Неплохо, — соглашается Марина, — только жестковато….

— А это надо сидельник иметь, — я показываю на круг из пенопласта и поролона, на котором сижу. Такая специально сделанная фишка для экспедиций: круг привязывается на резинке к поясу, так что когда нужно сесть на камень или на землю, он всегда при тебе — и тепло, и достаточно мягко. — В крайнем случае, куртку подложи, — я киваю на свою ветровку.

— Нет, спасибо, все равно идти туда надо. — Марина поднимается, — кстати, Мишель спрашивал, придем ли мы обедать на базу.

— У меня здесь ничего нет, — я развожу руками, — можно попросить нам сюда принести чего-нибудь, если не вырваться будет.

— Ладно, посмотрим по обстановке, — Марина уходит.

А я продолжаю сидеть. Сильно обиделся на меня Мишель, даже про обед спрашивает у Маринки, а ко мне не подходит. У нас с ним своеобразные отношения. Считается, что мы с ним дружим, хотя в гостях друг у друга не бываем, проблемы не обсуждаем, вдвоем никуда не ходим. Он младше меня лет на десять, а то и больше, но относится ко мне как к младшей сестренке — снисходительно-заботливо, хоть и называет меня по имени-отчеству и на «Вы». Эту странность все заметили. Потому что бросается в глаза, когда молодой человек спрашивает строго немолодую тетеньку: «Ксения Андреевна, Вы обедали?» и если слышит «нет», покачав укоризненно головой, идет ставить чайник и делать бутерброд. Поначалу удивлялись, обсуждали и намекали на более «теплые» чувства, отнюдь не братские, но потом привыкли: подумаешь, ну такие вот отношения, в жизни все бывает. Иногда Мишель на меня сердится, как сейчас, например, но это недолго обычно. Если обедать на базу не придем, обязательно принесет что-нибудь.

Так, ну, вот и Дрозденко приехал, что ж, довольно скоро. Рабочих тут же, как ветром сдуло с нашей площадки, но тише от этого не стало, а наоборот стало шумнее — они энергично начали стучать, пилить и греметь на стройке, изображая бурную деятельность: а как же — хозяин приехал. Сквозь полуприкрытые веки я наблюдаю, как Станислав Владимирович широким быстрым шагом идет к месту раскопа. Проходя мимо бревен, на которых я сижу, бросает внимательный и слегка недоуменный взгляд — не узнал. Я, усмехнувшись, вежливо киваю и получаю в ответ машинальный, но такой же вежливый кивок. А через несколько минут я поняла, что означает «деловой человек». Разрулил он ситуацию просто виртуозно. Я не слышала, что именно он говорил, и даже кому именно, но буквально через час труп уже был вывезен, завел свою машину экскаваторщик, а мы с Мариной встали на краю, контролируя его работу.

Полицейский капитан появился через неделю. Он стоит на краю раскопа, держа в руке коричневую папку, и внимательно разглядывает нашу яму.

— Олег Георгиевич, здравствуйте, — Марина радостно окликает его, — спускайтесь, если хотите, здесь еще можно сегодня походить….

— А что, скоро уже нельзя будет? — попадается на удочку капитан, довольно охотно и ловко спускаясь по трапу, — почему?

— Ксения Андреевна не разрешит, — смеясь, указывает на меня Марина, — у них скоро зачистки пойдут.

— Не разрешу, — соглашаюсь я, — зачистки дело трудоемкое и дорогое.

Мы довольно весело разговариваем. Олег Георгиевич, суровый и неразговорчивый капитан полиции, приехавший неделю назад на обнаруженный нами труп, сегодня не хмурится, а с удовольствием расспрашивает о методике раскопа.

— Что-нибудь нашли? — задает он традиционный вопрос.

— Конечно, — так же традиционно отвечаем мы, — много всего. А Вы что-нибудь раскопали?

— Конечно, — в тон отвечает нам Олег Георгиевич, — много чего….

Почему-то от этих слов, несмотря на, казалось бы, шутливый тон, в воздухе вдруг повисла какая-то тревога. Как будто колючий холодный ветер забрался под легкую ветровку, и прошелся по спине и плечам неприятным ознобом. Я внимательно посмотрела на капитана и поняла, откуда взялась моя тревога. Его глаза. Они были холодными и совсем не веселыми. В них была все та же суровость и даже какая-то угроза. Я оглянулась на Марину. Она удивленно смотрела на капитана, тоже, видимо, уловив какую-то странность в его словах. Наверное, он почувствовал наше состояние, потому что перестал улыбаться, а сказал прямо, даже жестко:

— Убийство. Бомжа, конечно, но странное.

И снова повисла пауза. Тяжелая, двусмысленная, страшная. Я поежилась. Спрашивать его про убийство? Задавать глупые киношные вопросы «Как убийство? С чего Вы взяли? Почему странное?» и тому подобное? Глупо как-то и по-детски. В его словах ни вопроса нет, ни растерянности. Он не сомнениями делился, а информацией, причем коротко и ясно. Зачем же переспрашивать? Но реагировать-то как-то нужно. Может, о погоде с ним поговорить? Лучше тогда уж в обморок грохнуться. Я ловлю себя на мысли, что даже мысленно пытаюсь ерничать и даже как будто шутить. Нервы? Нервы, конечно. Не так много прошло времени на раскопе, чтобы я вполне успокоилась, хоть и полегче немного стало. Раскоп, он почти живой, он за действия плохих людей не отвечает и изо всех сил пытается реабилитировать свое неудачное начало. Первой находкой, не считая трупа, конечно, был клад столового серебра, прикопанный, видимо, в начале двадцатого века, в революцию. Приятное начало: ложки, вилки серебряные, кольца для салфеток с вензелями, чайничек с позолотой. Красиво. Да и потом как-то все гладко пошло. И дождей нет, и рабочие вменяемые, сколько скажешь копать, столько и копают, и Мишель заглядывает, контролирует, все ли у нас в порядке, и рабочие со стройки не мешают, даже хозяин пару раз заглянул, поинтересовался, как дела у нас идут, и не нужно ли нам чего. Для меня это было непривычно, а Марина говорит, что и в прошлом году Станислав Владимирович интересовался ходом раскопок, спрашивал про находки, помогал с вывозом, и даже по собственной инициативе дал денег на выставку находок по окончании сезона. Необычный, что и говорить. В общем, раскоп шел хорошо, и про труп мы стали подзабывать. И вот те раз.

— Почему странное? — это Марина, не мучаясь сомнениями и дурацкими мыслями, задает естественный, в общем-то, вопрос.

— Руки связаны и ноги, в куртке был, но без обуви. А тело все в глубоких царапинах, даже, можно сказать в порезах — на груди, на спине, на руках, — Олег Георгиевич говорит скупо, даже скучно. Он сейчас очень похож на киношного полицейского — усталый, серьезный, много чего повидавший, деланно-равнодушный. Правильный такой мент. Мы молчим. А что говорить-то? Ужасаться? Возмущаться? Не знаю, мне как-то не по себе, и все внешние проявления ужаса кажутся мне ненастоящими и показушными. На самом деле я в шоке. Никогда раньше я не сталкивалась в реальной жизни с убийством. И пусть меня это совсем не касается, и пусть убитый какой-то неизвестный мне бомж, я все равно в шоке. Поэтому я просто молчу.

— Я зашел сказать, что если тут кто вертеться будет, спрашивать про происшествие, или что-то в этом роде, то вы приметы постарайтесь запомнить, а еще лучше сразу мне звоните, — Олег Георгиевич протягивает Марине визитку, и видно, что говорит он просто так, потому что должен сказать, и не верит нисколько, что кто-нибудь придет, и что мы позвоним.

Он еще немного помолчал, оглядываясь вокруг, вздохнул и, как будто вспомнив что-то, повернулся снова к нам:

— Мне еще нужен начальник строительства, не знаете, где его найти?

— Сергей Николаевич, наверное, в вагончике, — довольно неуверенно говорит Марина, — или в доме….

— В вагончике нет, я там был уже.

— Тогда в доме, — оглядываясь по сторонам, говорит Марина, и неожиданно просит, — Ксюша, если не трудно, проводи Олега Георгиевича….

Я удивленно смотрю на нее. С какой стати мне его провожать, он, что, маленький и заблудиться может? Или его не пустят в дом? С его-то полномочиями и волшебным удостоверением? Но не успеваю ничего сказать, как Олег Георгиевич обрадовано поддерживает несуразную просьбу:

— Пожалуйста, Ксения Андреевна, покажите мне территорию.

Я пожимаю плечами — не вопрос, если так надо. Мы выбираемся из раскопа и направляемся к строительной площадке.

— Ксения Андреевна, расскажите еще раз, как был обнаружен труп, — вот почему капитан попросил меня проводить его — не хотел при землекопах допрос учинять, ладно, хоть понятно теперь.

Я начинаю рассказывать, вспоминая подробности. Олег Георгиевич слушает внимательно, не перебивает, только в конце задает несколько вопросов — кто при этом присутствовал, кто потом подошел. Мы уже остановились около строящегося дома, когда он неожиданно спросил:

— Вы потом долго сидели в стороне, на бревнах, наблюдали все со стороны. Ничего необычного не заметили? Может, кто звонить срочно начал, или посторонний кто в толпе рабочих был? Или еще что-нибудь?

Я старательно пытаюсь вспомнить. Нет, вроде ничего такого не было. Рабочие, конечно, толпились, обсуждали, но никто особенно не выделялся. Впрочем, я ведь и не смотрела специально. Я о своем думала.

— Ну, если вспомните — позвоните, — правильной, опять-таки киношной фразой завершает разговор капитан. Мы входим в дом.

— Ух ты, — непроизвольно вырывается у мужчины. Объем и простор здания внутри действительно поражают, когда видишь это в первый раз, даже сейчас, когда еще только идет строительство. Огромный холл, посередине которого место для фонтана, две широкие лестницы, ведущие на второй этаж, много окон и света….

— Ничего, когда придут наши, здесь будет детский садик, — не удерживаюсь я.

Олег Георгиевич с готовностью смеется. Мы с ним понимаем друг друга — эта шутка не имеет никакого двойного дна, в ней нет ни зависти, ни злобы. Это скорее шутка над реальностью. Мы с хозяином этого дома из разных социальных слоев, и все. И у каждого свои преимущества. Нас удивляет его дом, его — наша работа и наша независимость, для него непонятная. А на самом деле «Мы люди государевы, — как любит повторять Мишель, — на нашей стороне закон», и это правда. И такие, как Стас Командир, вынуждены нам подчиняться. Потому что строить без раскопа нельзя, даже договорившись с кем-нибудь или запугав кого-нибудь конкретно. Вот и смеемся.

— Для детского садика здесь туалетов маловато, — раздается сверху веселый голос, — но я учту это в корректировке проекта.

Мы дружно поднимаем головы. Конечно, вопреки законам обычной жизни и согласно законам жизни киношной, на лестнице стоит хозяин дома — Станислав Владимирович, собственной персоной.

— Да уж, учтите всенепременно, — нисколько не смущается Олег Георгиевич, — и дворик соответствующим образом еще оформите — с качельками.

Мы сдержанно смеемся. Потом я ухожу. Теперь пусть уж они сами разбираются, кто какие вопросы кому задавать будет.

На раскопе как-то непривычно тихо. Землекопы молча перебирают землю на носилках, Марина что-то пишет в своей тетради, Лешка — наш чертежник, с мрачным видом устанавливает рейки, готовясь чертить угольное пятно в третьем квадрате.

— Мариша, что такое? — я подсаживаюсь к начальнику, — что все такие мрачные?

— Услышали про убийство, — нехотя поднимает голову Марина, — принесло этого мента на нашу голову. Вроде мы тихо разговаривали, а все равно все всё знают уже.

Я вздыхаю. Ничего не утаишь на раскопе, рано или поздно все равно все станет известно. Плохо только что в этот раз рано. Впрочем, что это мы так все расстроились-то? Неприятно, конечно, но к нам это никакого отношения не имеет. А про убийства по телевизору каждый день рассказывают. С подробностями. Я пытаюсь таким образом успокоить свою тревогу, но получается неважно. Над раскопом висит давящая тишина. Надо занять голову. Я сажусь на маленький стульчик и, раскрыв полевой дневник, начинаю описывать слой. Карандашные строчки ровно и привычно ложатся в тетрадь: «Слой темно-серого цвета, средней плотности, сухой. Включения — мелкий известняковый щебень, точечные включения угля и обожженной глины…». Я вглядываюсь в землю: пожалуй, еще желтый песок надо вписать. Легкий шорох шагов на краю ямы заставляет меня поднять голову. На краю раскопа стоит Дрозденко. Легкая светлая куртка распахнута, демонстративно подчеркивая стильную футболку из этой же коллекции, руки засунуты в карманы потерто-дорогих джинсов, светлые кроссовки в меру запылены, чтобы не выглядеть слишком уж парадно-выходными — так, на каждый день. Уверенный, подтянутый, ухоженный.

— Почему Вы не работали у меня в прошлом году? — его вопрос звучит вполне доброжелательно и вежливо, но я, прекрасно представляя, как выгляжу — старая ветровка, джинсы, о которые постоянно вытираются то руки, проверяющие качество переборки, то шпатель, которым зачищается угольное или глиняное пятно, и кроссовки, первоначальный цвет которых угадать невозможно из-за толстого слоя раскопной пыли, все это осознавая почти насмешливо, говорю с ударением:

— А я и в этом году у Вас не работаю.

Получилось грубее, чем я хотела, поэтому, смягчая слова и насмешливую интонацию, я улыбаюсь. Есть у меня в арсенале такая улыбка: открытая, искренняя, даже наивная. Действует она всегда безотказно. Вот и сейчас, недоуменно нахмурившийся было Командир, улыбается мне в ответ.

— Есть что-нибудь интересненькое?

Его вопрос мне понятен, и я уже совсем искренне улыбаюсь ему. Он задает вопрос с правильной интонацией, как свой, понимающий. А не так, как задают вопросы некоторые сильно «продвинутые» прохожие, попадаясь на первом же ответе. Как, помнится, был у нас раскоп, проходящий прямо по проезжей части центрального проспекта. Копали его быстро, в две смены, чтобы надолго не перекрывать движение. Но даже за две недели чего только не наслушались мы от любопытных! И как записаться в наш археологический «кружок», и нашли ли мы золото, и вообще, что мы здесь ищем, и даже «кого мы здесь ищем». Но это вопросы, задаваемые большей частью с интересом и вполне доброжелательно. А вот «продвинутые» спрашивают уверенно, командно-проверяющим тоном. И такой вот «продвинутый», тем самым проверяющим тоном, со знанием дела, спрашивает, что, мол, здесь было раньше, что означают все эти бревна, которые мы так тщательно чертим и фотографируем? Мы отвечаем, что в шестнадцатом веке была здесь богатая усадьба…

— Да ладно! — с возмущением восклицает «знаток», — что ж она так посреди улицы и стояла?!

Невдомек ему, бедному, что улица двадцать первого века совсем не обязательно проходит там, где проходила улица века шестнадцатого. И когда такой спрашивает, что интересного мы нашли, каждый раз мы неустанно отвечаем, что для науки археологии все интересно и равнозначно — и полусгнившие бревна, обозначающие древнюю мостовую, и бронзовый браслет, завалившийся между этих бревен, и разбитые керамические горшки, позволяющие датировать слой, и обширные угольные пятна, свидетельствующие о городском пожаре. Все интересно. Но Станислав Владимирович спрашивает о другом. «Интересненькое» — это что-то необычное, то, что выбивается из каждодневных находок, например, монетка-чешуйка — редкая находка, потому что и теряли денежку нечасто, да и найти ее, крохотную, размером с детский ноготок, в земле крайне сложно. Или боевой топор или того лучше — меч! Ладно, пусть не целый, пусть фрагмент. Мечта…, потому что оружие теряли еще реже, чем деньги. А археологи чаще всего находят именно то, что потеряли. Или выбросили. Есть еще правда захоронения, но это совсем другое дело. Это уже само по себе из ряда вон выходящее событие.

— Пока все обычно, Станислав Владимирович, — я продолжаю улыбаться, — хороший пятнадцатый век идет. Правда есть в отдельных квадратах пара венчиков двенадцатого века, — я, наклонившись к лотку, стоящему рядом со мной, достаю большой фрагмент сосуда с высоким горлом. — Это вдохновляет, может, хоть на этом участке двенадцатый покопаем?

Я люблю керамику раннего средневековья: изящные сосуды с высокими горловинами, украшенные полосками, елочкой, волнистыми линиями. Есть в них своеобразная гармония и удивительная пропорциональность. Но, к сожалению, в этом районе керамика одиннадцатого — двенадцатого века встречается редко: в это время поселения здесь не было — только огороды или пастбища.

— В прошлом году тоже встречалась такая керамика, но совсем немного, — не то отрешенно, не то напряженно говорит Станислав Владимирович, глядя куда-то поверх моей головы.

Почему-то его тон вызвал у меня легкий нервный озноб и я, уткнувшись в свою тетрадь, пробурчала:

— Ну, так они здесь не жили постоянно, чтобы сильно-то мусорить.

— Значит, говорите, двенадцатый век…, — не обращая внимания на мою ворчливую интонацию, а может, даже и не заметив ее, говорит Станислав Владимирович, — а раньше?

— Первые поселения на берегу реки отмечены пятым веком, — почему-то очень по-книжному отвечаю я, может из-за его отрешенности? — только это ближе к излучине, но здесь могли быть их охотничьи угодья, например, или языческие капища…

Темные кроны деревьев оттеняли пока еще светлое небо. Но солнце давно спряталось за далекий холм, и вечерние сумерки уже начали свою работу: зелень высоких сосен стала суровой и даже мрачноватой, на нежной березе листья слились в одно сплошное пятно, а сочная трава стала темной и как будто даже жесткой. Лес мрачнел, становясь незнакомым и странным. Мальчишки, сидящие свободной группкой на поляне, с наступлением темноты теснее прижались друг к другу и инстинктивно потянулись ближе к огню. Сгорбленный старик, в светлой широкой рубахе, длинной палкой пошевелил горящие сучья, и, усмехнувшись, подкинул еще несколько деревяшек. Огонь радостно подхватил пищу и благодарно затрещал что-то. Неожиданно громко где-то послышался шум ломающихся веток и невнятное сопение. Мальчишки настороженно завертели головами, а один тихонько ойкнул, прикрыв рот чумазой ладошкой. Но уже все стихло. Старик, ласково взглянув на ребят, сказал:

— Нельзя бояться. Нужно уметь слушать.

Он немного помолчал, а потом продолжил:

— Послушайте ветер — он расскажет, что на далеком большом озере рассердился Дух воды, застучал своим посохом, закрутил своей бородой, и вздулись волны, и вышли на землю, — старик, приподняв голову, потянул носом ночной воздух. Мальчишки, словно маленькие волчата вслед за матерью-волчицей, старательно засопели, стараясь уловить незнакомые запахи.

— Чуете? Ветер пахнет солью и водой, — старик говорит размеренно, прикрыв глаза и чуть покачиваясь в такт своим словам, — совсем скоро вода придет к нам и прольется на наши земли холодным дождем….

Мальчишки, как будто почувствовав на своих плечах прохладные крупные капли, заерзали. А старик продолжал:

— Посмотрите на огонь — он согреет и накормит, отпугнет злых духов и защитит от недобрых зверей, — морщинистая рука ласковым и властным движением потянулась к костру, и всполохи пламени послушно прильнули к земле, — но если оставить его без внимания — он либо умрет — и не будет защитника, либо обидится — и горе тогда всем: дух Огня не прощает обид — он пожирает все на своем пути.

Мальчишки, протянувшие свои пальчики к костру, пробуя так же, как старик усмирить пламя, тут же отдернули руки. Никому не хотелось испытывать дух Огня. Один из мальчиков, подумав немного, положил в костер еще несколько небольших палок и взглянул на учителя. Старик одобрительно покачал головой.

— Лес тоже полон духов. Каждое дерево, каждый зверь, каждый ручей — живой дух, — старик снова прикрывает глаза и начинает чуть раскачиваться. Мальчишки слушают, затаив дыхание. Каждый раз, когда рождается луна, старик приводит их на эту поляну и рассказывает им истории злых и добрых Духов, живущих в этом лесу.

— У каждого народа — свой дух-покровитель, — речь старика проста, но образна, — а наши дома защищает самый сильный зверь — Медведь. Он пришел к нам издалека еще давным-давно, когда дома наши стояли на берегу реки без защиты. Не было еще тогда таких крепких дубовых стен вокруг наших домов, не запирались крепко-накрепко высокие ворота. И однажды недруги пришли на нашу землю. Решили изгнать нас с берегов нашей реки. Крепко стояли мужчины в бою с ворогом, но тех было больше. И стали отступать наши воины. И тогда из леса вышел медведь. Ростом он был с гору, из пасти у него вырывался огонь, а из глаз сыпались искры. Схватил Медведь своими мощными лапами огромный камень да швырнул его во врагов. Вмиг рассыпалось вражеское войско, убежали они без оглядки и больше не возвращались. А камень этот на поляне той до сих пор лежит. На нем медвежья лапа отпечаталась. Боятся враги камня медвежьего, не смеют приходить на нашу землю.

— А где поляна та? — видя, что старик замолчал, погруженный в свои думы, спрашивает один из малышей.

Старик молча поднимается с земли, берет из костра большую горящую ветку, поднимает ее над головой, подобно большому факелу, и по-прежнему не говоря ни слова, идет к темному лесу. Мальчишкам страшно покидать уютный светлый круг около костра, и конечно, раз учитель промолчал, значит, можно и остаться посидеть здесь, но тогда вовек не увидишь волшебного камня с отпечатком лапы Чудо-Медведя, и ребята дружной стайкой потянулись за стариком. Он довольно усмехнулся в густую седую бороду: трусов нет среди этих ребят. Они прошли сквозь густые заросли какого-то кустарника, перепрыгнули через небольшой ручеек и вскоре вышли на небольшую поляну, окруженную стройными высокими елями. Старик взмахнул горящей веткой, чтобы огонь разгорелся поярче, и протянул руку к огромному валуну, стоящему прямо перед ними, в центре поляны. Падали, тая в темноте, многочисленные искры, и при их неровном таинственном свете ребята увидели глубокий след, прорезавший камень. След медвежьей лапы. А вокруг чернела ночь.

— Языческие капища — это когда они идолов своих расставляли по кругу? — Станислав Владимирович нисколько не смущается примитивности своих познаний.

— Типа того, — соглашаюсь я.

Вот привязался. Я уже и не рада, что завела с ним этот разговор, и поэтому демонстративно продолжаю писать дневник. «Включения желтого песка встречаются небольшими линзами…».

— Я хочу Вам кое-что показать, — ишь, хозяин жизни — он хочет показать, а хочу ли я смотреть? Конечно, я не говорю этого вслух, воспитанная елки-палки, но мне уже и не восемнадцать, и даже не тридцать, чтобы совсем уж безропотно подчиняться глупым условностям. Поэтому я довольно медленно поднимаю глаза и, слегка вопросительно приподняв бровь, молча смотрю на Дрозденко. Пауза получилась. И он счел нужным объяснить:

— Вас же не было в том году.

Я вздыхаю и гляжу на часы:

— Я должна отпустить рабочих на обед, это через десять минут.

Я уже успела сообразить, что, скорее всего, это что-то археологическое, а значит, посмотреть нужно. То есть, конечно, не то чтобы нужно, раз это уже было в прошлом году, но очень хочется. Командир кивает довольно охотно: «я подожду».

Когда я, наконец, вылезла из ямы, и мы направились к строящемуся дому, на горизонте появился Мишель. Ну, не горизонте, конечно, а в воротах, но меня, идущую в сопровождении Дрозденко, он заметил и, остановившись, молча смотрел на нас. Я помахала ему рукой, получив в ответ скептический кивок. Теперь объясняться придется. И зачем мне такой друг, перед которым я должна отчитываться? У меня муж для этого есть. Я разозлилась. Действительно разозлилась. А тут еще Дрозденко прошел мимо дома и направился вниз к реке по широкой, но пока еще не сильно обустроенной лестнице.

— Куда мы направляемся? — мой вопрос звучит немного раздраженно. Конечно, обеденный перерыв всего час, а мне и поесть надо, и отдохнуть хоть немного в тишине, и раньше рабочих в раскоп спуститься — таковы правила, и это не обсуждается: мы первыми спускаемся в раскоп и последними вылезаем из ямы. Поэтому тащиться куда-то неизвестно еще ради чего мне совсем не нравится. И еще с Мишелем объясняться….

— Это совсем рядом, — не оборачиваясь, говорит Станислав Владимирович, — уже и пришли.

Он сворачивает за какой-то куст и останавливается. Я выглядываю из-за него. Прямо перед нами лежит огромный гранитный камень. Большой валун темно-серого цвета с точечными черными вкраплениями. Гладкая, почти отполированная поверхность его нарушена четырьмя глубокими бороздами, прорезавшими камень наискосок сверху донизу и заканчивающимися округлой вмятиной.

— Культовый камень, — машинально вслух говорю я, не отводя взгляда от глубоких выбоин, — похоже на след какого-то большого зверя….

— Это медвежий след, — уверено говорит Станислав Владимирович, — поверьте, Ксения Андреевна, старому охотнику.

— Медвежий? — я умеренно удивлена, — каким же должен быть этот медведь, чтобы такого размера след оставить?

— С гору, — я слышу, как улыбается Стас Командир, он доволен, что камень произвел впечатление. Да, действительно, камень производит сильное впечатление. И вид у него внушительный, даже горделивый, если так можно сказать о камне, и чувствуется в нем какая-то мощь. Основательный такой камень. Я рассматриваю необычный валун, а Станислав Владимирович неожиданно говорит:

— А знаете, Ксения Андреевна, сколько человек хотели его у меня забрать — выкупить, украсть, выпросить? Умоляли, угрожали…. Но не поддался я.

— А музей не хотел его забрать?

— А вам хранить его негде, — довольно весело и даже, я бы сказала, радостно разводит руками Дрозденко, — да и неподъемный он, честно говоря.

— А как он здесь оказался? — вдруг вспоминаю я, — откуда этот камень?

— Так из раскопа же, — пожимает плечами Станислав Владимирович, — он был на дне большого колодца, на самом материке. Разве Маришка Вам не говорила? А чтобы не мешал стройке, его перенесли сюда. Здесь же парк будет.

Надо же — «Маришка»…. Ладно, не мое это дело, в конце концов.

— Как перенесли-то? Сами говорили, что он неподъемный!

— В Египте вон какие пирамиды отгрохали и без техники, между прочим. Людские возможности безграничны….

Я протягиваю руку к камню. От него исходит слабое тепло. Конечно, я понимаю, что камень просто нагрет августовским солнцем, но почему-то мне очень приятно прикасаться к нему, даже хочется присесть перед ним на корточки и прижаться щекой к гладкой поверхности. Но рядом стоит Стас Командир, а при нем проявлять свои эмоции мне не хочется. Я вздыхаю, как мне кажется, совсем незаметно, но руки от камня не отнимаю, легко поглаживая теплые бока валуна, проводя пальцами по глубоким следам «медвежьей лапы».

— Осторожнее с камнем-то, Ксения Андреевна, — чуть насмешливо произносит Станислав Владимирович, — в нем темные силы дремлют.

Я улыбаюсь, искоса взглянув на Стаса. Никогда не поверю, что такой человек как Стас Командир, верит в темные силы.

— Что Вы улыбаетесь? — он подходит ближе и тоже дотрагивается рукой до камня, — не верите?

— Нет, — я все-таки опускаюсь на корточки и прижимаюсь щекой к камню, — не верю.

Ласковое тепло камня расслабляет и успокаивает. И я ловлю себя на том, что веду себя и разговариваю с Дрозденко так, как будто он мой давний приятель, с которым в институте, например, бегали в столовку или передавали друг другу шпаргалки на экзамене. Это немного странно, но сейчас не имеет никакого значения. Может и правда камень колдовской? Я улыбаюсь своим мыслям.

— А мне рассказывали, что камень этот ритуальный, на нем приносили жертвы разным злым духам, — все также насмешливо, но уже с каким-то едва уловимым мальчишечьим упрямством продолжает Стас, — по этим желобкам стекала кровь жертвы, скапливаясь в углублении….

— Все равно не испортите мне настроения, — почти с тем же, только девчоночьим упрямством говорю я. Но на самом деле расслабленность проходит. Я с сожалением встаю, — а кто Вам это говорил? Неужели Марина?

— Нет, — качает головой Стас, — это те, кто хотел его забрать.

— А, пугали…, — я понимающе качаю головой, — да не на того напали?

Мы уже возвращаемся на площадку. Как ни странно, но мы пробыли около камня всего минут двадцать, а у меня ощущение, что прошло гораздо больше времени и что обеденный перерыв должен уже заканчиваться. Но оказывается, что время еще есть и можно даже спокойно поесть. Около дома мы расстаемся. Произнеся дежурную фразу «Спасибо, Станислав Владимирович, что показали мне камень», я как будто снова возвращаюсь в реальность: я — археолог, он — заказчик. Ничего личного.

У небольшого каменного сарая, где располагается наша камералка, стоит Мишель. Камералка — это место, где первоначально обрабатываются все наши находки: их тут считают, сортируют, моют, заворачивают и готовят к отправке на археологическую базу. Там, на базе, идет уже настоящая обработка — те, что нуждаются в реставрации — отправляют к реставраторам, остальные заносят в компьютерную базу данных, зарисовывают, фотографируют, присваивают учетные номера, чтобы потом передать на хранение в фонды музея. Заведует нашей полевой камералкой Катенька. Она в этом году окончила институт и теперь работает у археологов. В поле Катя работать не любит, еще будучи студенткой она пробовала быть и начальником участка, и чертежником, но не получилось — она очень боится землекопов. Голос у нее тихий, сама девушка робкая, ну не слушаются ее рабочие. И копают глубже, чем им говорится, и плохо перебирают землю, и спорят по поводу расчетов. Сплошные мучения. А на камералке — очень хорошо. Предметы она знает, считает косточки и черепки быстро, заворачивает ловко… в общем, на месте человек.

Сейчас Катенька сидит около входа на маленькой скамеечке и разбирает лоток — кости животных в одну сторону, керамику — в другую, гвоздики — в третью…, а Мишель стоит рядом.

— Катюша, обед, — подходя ближе, говорю я, — пе-ре-рыв!

— Сейчас, сейчас, Ксения Андреевна, последний лоточек разберу и иду.

— Мишель, — обращаюсь я к другу, — ты чего стоишь здесь?

— И куда это Вы ходили, Ксения Андреевна, — игнорируя мой вопрос, спрашивает Мишель, — можно узнать?

Спрашивает как всегда с легкой иронией, даже издевкой, но ласково.

— А тебе-то что за интерес? Можно узнать?

Я тоже спрашиваю с иронией, ласково и весело, при этом беру его под руку и веду в здание. Пройдя несколько пустых комнат, между которыми нет дверей, мы оказываемся в нашей камералке. Здесь стоит большой стол, за которым мы обычно едим. Марина уже вскипятила электрический чайник и нарезала хлеб и колбасу для бутербродов.

— Где тебя носит? — весело спрашивает она, — мы уже оголодали тут….

— Вот-вот, Марина Николаевна, — подхватывает Мишель, — спросите-ка, где это Ксению Андреевну носит и, главное, с кем.

— С кем? — послушно спрашивает Марина.

— И почему это у всех камералки, как камералки — теплый вагончик или квартира в доме по соседству, а у нас вечно какой-то сарай — не то еще недостроенный, не то уже разрушенный, — ворчу я, усаживаясь на лавку около стола так, чтобы не сильно сквозило из окна, без рам, естественно.

— Вы от ответа не увиливайте, Ксения Андреевна, — не успокаивается Мишель, — расскажите начальнику, где были.

— Вот пристал, — смеюсь я, — мы ходили с Дрозденко смотреть культовый камень. Мариш, ты мне про него не рассказывала….

— Слушай, Ксюша, а не успела просто. Он же уже в конце, на самом материке был, а тебя чего-то тогда не было. В командировке ты была, по-моему.

— Ну да, мы же раньше закончили, а потом я сразу в Москву уехала почти на неделю.

— Вот-вот. Ну а потом как-то забылось.

— Мариш, я что-то не поняла, он в колодце был? — я удивлена, поскольку камень очень большой, это же что нужно сделать, чтобы его в колодец спустить.

— Не совсем. — Марина качает головой, — тут видишь, какая штука: он был в яме, но в верхней части этой ямы было прямоугольное, даже почти квадратное, сооружение из бревен. Для колодца — большое, для дома — маленькое. Я даже пока и не знаю, что. Условно назвали колодцем.

— Интересный камень, красивый, — я вспоминаю свои ощущения, — приятный такой, теплый на солнышке.

— Это который с медвежьей лапой? — переспрашивает Мишель, — да, забавная штучка.

Мишель у нас специалист по разным легендам и мифам. Надо будет его порасспросить потом, какие есть «медвежьи» сказки. Сейчас-то уже времени нет. Обед заканчивается и надо идти в раскоп.

Он опять пришел сюда ночью. С тех пор, как старик показал им медвежий камень, Олешка приходил сюда, как только появлялась возможность. Раньше, когда был маленьким, он убегал из дома днем, потому что вечерами мать не отпускала одного в лес. Сейчас, когда ему уже пятнадцать, когда он уже и охотник, и воин, он приходит сюда по ночам, потому что днем много дел. Раньше они прибегали сюда с друзьями, иногда с Нежданой, теперь он чаще приходит один, как сегодня. Он звал сегодня Неждану, но она только пожала плечами, украдкой взглянув в угол, где лежала ее мать. Олешка прождал девушку до восхода луны, но Нежданка не появилась. И он пошел один. Камень встретил его теплом, накопленным за солнечный день. Сколько лет приходят люди к камню, и ни разу тот не был холодным. Олешка сел на землю и прижался плечом к граниту. Рана, полученная весной, все еще болела, мешала и сковывала движение, но от теплого прикосновения камня боль угасала, пряталась куда-то глубоко и долго потом не беспокоила. Олешка еще плотнее прижался к камню и прикрыл глаза. Он не спал, он слушал лес, он слушал ветер, и еще он думал. Вспомнилось ему, как несколько зим назад поставили на горе, что около поселка, деревянный дом, на странной крыше которого установили крест. А потом всех согнали в реку, и почему-то все плакали. Маленький Олешка ничего не понял тогда, только потом объяснили ему, что теперь духов нет, есть один главный Дух и живет он в этом деревянном доме. Олешка не поверил. Неждане и другим девочкам в доме с крестом понравилось — конечно, там было тепло и уютно, там не падали на плечи холодные капли дождя, не залезал за ворот рубахи пронизывающий ветер, но Олешка любил лес. И неважно, что земля здесь бывает сырой и холодной, и неважно, что от мокрых веток набухает рубаха, зато воздух здесь свежий и терпкий, он полон запахов и звуков, по ним Олешка может многое определить: он знает, будет ли завтра светить солнце или пойдет дождь, он скажет, какой тропинкой пробежала лисица, и где прятался от нее заяц. Да, Олешка любит лес. И непонятно ему, куда подевались духи, как мог исчезнуть, скажем, Дух огня? Разве он умер или ушел? Попробуй, оставь его без присмотра — быстро поймешь, что шутки с ним плохи. Или, например, медвежий камень. Олешка сонно улыбнулся. Вспомнил, что когда опасность надвинулась на их поселок, все пошли к камню просить защиты. Ходят, конечно, ходят и в деревянный дом с крестом, особенно женщины, и просят там и защиты, и помощи, но и камни не забывают, и лес, и ветер, и солнце… и малышей старик все также приводит сюда в новую луну, и рассказывает им про духов лесных, про Чудо-Медведя…. Стоит медвежий камень, и спит, прижавшись к нему, мальчишка. Словно быстрокрылые птицы пролетают над ними года, и вот уже и сын Олешки и Нежданы прибегает к камню. Вот и поселок стал городом, и вознеслась над ним белокаменная церковь, поставленная взамен деревянной. А камень стоит и спит около камня мальчишка….

— Доброе утро, — Станислав Владимирович стоит на краю раскопа и улыбается, — как дела?

— Доброе, — улыбается в ответ Марина, — дела отлично….

— «Дела отлично, как обычно», — цитирую я себе под нос известную песню, но, удержавшись, все-таки не продолжаю «а с личным? Ну, вот только с личным — привет». В конце концов, я же решила, что их отношения — это не мое дело. К счастью, землекоп на моем участке нашел что-то ему неизвестное и призывно машет рукой, и я с готовностью иду к нему. Неизвестным предметом оказался ледоходный шип, и я фиксирую его в дневнике, и пишу на него полевой паспорт как на индивидуальную находку. Молодой парнишка с интересом разглядывает свою находку и спрашивает для чего этот странный предмет. Я с удовольствием объясняю, что эти шипы приделывали к обуви, чтобы ходить по льду и не скользить. И конечно, тут же традиционно рассказываю известную байку о том, как когда-то одна студентка, первый раз работающая на раскопе, была поставлена записывать находки под диктовку опытного археолога. Он деловито и быстро диктует: «грузило каменное, поплавок деревянный, шип ледоходный, бусина мелкая…». В перерыве девушка робко спрашивает археолога: «Скажите, пожалуйста, что такое шипле и какой с него был доход?». Ничего не понимающий археолог заглядывает в список: «Грузило деревянное, поплавок каменный, шипле доходный, бусенна мелкая…». Мои землекопы радостно гогочут над каменным поплавком и доходным шипле и с усиленной энергией берутся за переборку земли.

— Ксения Андреевна, — я поднимаю голову, ну, конечно, Станислав Владимирович, собственной персоной, — я должен уехать на несколько дней….

Видимо, заметив мое совершенно искреннее недоумение, он замолкает на какие-то доли секунды. И в самом деле, что это он отчитывается? Этот вопрос, недоуменно заданный самому себе, так отчетливо читается на его лице, что я невольно спешу ему на помощь:

— Мы постараемся без Вас культовых камней не находить.

Напоминание о камне вырвалось у меня случайно, видимо потому, что только нашей с ним беседой там, у камня с медвежьей лапой, я могла объяснить его приход сегодня.

— Да, уж, пожалуйста, — почти обрадовано хватается за эту идею Дрозденко, — да и если что интересное будет — попридержите, на базу не увозите, чтоб можно было посмотреть….

— Это к начальнику, к Марине Николаевне, — с усмешкой говорю я, — как она скажет, так и будет.

Меня снова зовут землекопы, теперь чтобы проверить уровень слоя, и я, улыбнувшись «До свидания, удачи!», иду к нивелиру, чтобы взять отметки. Краем глаза вижу, как Станислав Владимирович, поговорив о чем-то с Мариной, быстрым шагом направляется к дому, вытаскивая на ходу телефон. И тут же замечаю, как в воротах забора, условно огораживающего строительную площадку, появляется Татьяна. Моя подружка из музея. Она стоит, нерешительно и немного нервно оглядываясь, видимо выискивая, где тут раскоп. Быстро взбежав по трапу, я энергично машу ей рукой.

— Привет, — радостно говорю я, — какими судьбами?

Вопрос не праздный, еще только начало рабочего дня, и Тане положено вообще-то быть на работе, в музее, а она разгуливает по раскопам. Значит, либо по делу пришла, либо по делу шла, а к нам по пути заглянула, либо в отгуле.

— Вот, зашла посмотреть, как вы тут деньги зарабатываете, пока мы в музее паримся, — началось…, я лишь улыбаюсь и слегка качаю головой. Это уже перестало задевать, немного неприятно, что такие слова говорит подруга, но я ее прощаю. Каждый сезон часть сотрудников музея уходит на раскоп, а другая часть возмущается, что мы, дескать, за них в музее работаем, а они пока деньги гребут лопатами. И это притом, что на раскоп приглашают всех, бывает, что катастрофически не хватает участковых или чертежников, но та самая часть коллектива, что возмущается, на раскоп идти не хочет. На раскопе тяжело. На раскопе не посидишь, не попьешь чайку, не уйдешь, если надо, пораньше. На раскопе то очень жарко, то сыро и холодно. На раскопе грязно, руки трескаются и шелушатся, маникюра нет и в помине. На раскопе шумно — рядом стройка, а это машины, краны, молотки и сварочные аппараты. Одним словом, это не курорт, раскоп-то, чтоб туда рваться. Поэтому на самом деле немногие идут на раскоп. Конечно, часть оставшихся понимает, что просто так денег не платят, и даже сочувствует, но часть тех, кто не идет, возмущается. Вот такая странная ситуация. «Мы сидим — и вы сидите!» Первое время мы расстраивались, оправдывались, искренне предлагали работу на раскопах, а потом успокоились. Те, кто хотел — работают, а кто не хочет, пусть себе говорит…. Странно только, что Татьяна присоединилась к «возмущенным», она и сама иногда работает на раскопах, и в этом сезоне уже успела покопать, но я не хочу выяснять отношений и разбираться.

— Как дела? — спрашиваю я вполне миролюбиво.

— Нормально, — довольно резковато отвечает подруга, и я все-таки настораживаюсь: в чем дело? Она что, до сих пор сердится, что я увольняюсь, что ли? Так и есть, следующие слова убеждают меня именно в этом:

— Так ты что, Ксения, серьезно уходишь, что ли? — напрямик спрашивает Таня, — не вернешься уже в музей?

— Нет, не вернусь, — терпеливо вздыхаю я, — Танюш, уже все решено: заканчиваю раскоп и на новое место.

— Ну вот, а я должна значит мучиться, — раздраженно говорит она, — значит, вы умные, нашли куда деться, а мы, значит, дураки должны….

Понеслось… все это я уже слышала не раз и не два, и не три. Какое-то время я покорно слушаю, изредка вставляя «Танюш, перестань, Тань, ну что ты, Таня, подожди, может все уладится», но мои слова только больше раззадоривают ее и со словами «все вы такие, ладно, я пошла» она собирается уходить.

— Заходи, — говорю я, даже не пытаясь ее задержать.

— Зайду, конечно, — неожиданно покладисто говорит Татьяна, — может, уговорю тебя остаться. Ты же здесь еще месяц, наверное, пробудешь?

— Да, не меньше, — говорю я, не обращая внимания на предупреждение о предстоящих уговорах, — заходи почаще.

— Кстати, — уже сделав несколько шагов, Татьяна снова поворачивается ко мне, — ты знаешь, Мыльникова тоже уходит.

— Лена? — почти не удивляюсь я, хотя и не знала об этом, — а куда?

— В архив, конечно, — Татьяна пренебрежительно поводит плечами, — не знаю, чего идет, денег там не больше, чем в музее.

— Зато там спокойнее работать, — не соглашаюсь я, — и потом, ее давно звали туда.

— Все разбегаетесь, — ворчит подруга, — ладно, пока.

Какое-то время я смотрю ей вслед. Мне жалко ее, и я не сержусь на ее выпады. Ей давно за сорок, она на несколько лет старше меня, и всю жизнь она проработала в музее. Поэтому уйти ей и, правда, некуда — уж больно специфическая у нас специализация. Мне просто повезло.

Как нарочно после отъезда Дрозденко просто валом пошли замечательные находки. За три последующих дня стеклянные бусины уже перестали вызывать ажиотаж, перестали сбегаться на каждую монетку-чешуйку землекопы, а шиферные пряслица Марина пообещала скоро причислить к массовым находкам, что-то типа гвоздей. Это, конечно, была шутка, шиферное пряслице — редкая датирующая находка, они привозились к нам только в период Киевской Руси, а значит, только до тринадцатого века. Все это радовало, создавало хорошее рабочее настроение, землекопы старательнее перебирали землю, потому что когда есть что искать, искать интереснее. Какой интерес выискивать в земле одни и те же глиняные черепки? Это только сумасшедшим археологам «интересен каждый фрагмент». А с точки зрения простого землекопа все не так романтично. Они же видят, как большинство черепков и косточек, которые они с таким старанием выискивают в земле и складывают в лотки, мы просто пересчитываем, а потом выбрасываем. Те, что попонятливей, соображают, что статистика массовых находок — керамики, костей животных, гвоздей и тому подобного — указывает на степень заселенности этой территории в определенный период, но большинство об этом даже не задумываются. Поэтому когда идет одна керамика да кости, интерес постепенно падает, и переборка становится все хуже и хуже. Другое дело индивидуальные находки. Когда они появляются, качество переборки взлетает на невообразимую высоту — «если на соседнем квадрате что-то откопали, то, значит, и у меня может быть». Всем интересно найти браслетик или кольцо. Пусть бронзовое. Или бусину золотостеклянную. Найдешь такую — весь раскоп сбегается посмотреть, начальники охают, восхищаются, историю какую-нибудь замечательную расскажут.

Я записывала в дневник как раз такую золотостеклянную бусину, когда услышала негромкий, как будто сдавленный крик. Резко подняв голову, я увидела, как один из землекопов — молодой парнишка — зажимает одной рукой другую, по которой обильно течет кровь. Его напарник с вытаращенными глазами смотрит на него, сжимая к руке окровавленную лопату. Я бегом несусь к ним.

— Покажи, — я требовательно хватаю за руку парня за локоть, значительно выше того места, откуда течет кровь. Он морщится, но продолжает зажимать рану, — и убери ты руку свою грязную, еще не хватало ….

Он послушно отнимает руку от раны.

— В камералку, за аптечкой, быстро! — командую я ошалевшему напарнику, и мальчишка стрелой несется к сараю. А я тяну незадачливого землекопа из раскопа к крану с водой. Аккуратно смыв грязь вокруг, пытаюсь разглядеть рану. В это время прибегает Катенька с аптечкой. Отыскав перекись водорода, я заливаю рану:

— Терпи, Максим, — я вижу, как он морщится от боли, — мне надо посмотреть.

То, что я вижу, успокаивает: рана хоть и широкая, но неглубокая, и уж конечно, ни сухожилия, ни вены не задеты. А крови так много, потому что площадь большая. Стерильный тампон, бинт, я крепко и привычно бинтую руку.

— Сколько можно говорить, Максим, переборка идет только на носилках, — накладывая повязку, я попутно ругаюсь, — какого ты под лопату полез? Ведь Сережа не успевает остановиться. Ты что, первый день работаешь?

— Простите, Ксения Андреевна, — Максим смущен и оправдывается, — там что-то блеснуло….

— Ты за технику безопасности расписывался? Инструктаж проходил? — видя, как он виновато и торопливо кивает головой, я почему-то не успокаиваюсь, а еще больше вхожу в раж, — нельзя под лопатой перебирать, только на носилках! В крайнем случае, увидел что-то — предупреди напарника-то….

— Как Вы ловко бинтуете, Ксения Андреевна, — Максим явно пытается меня отвлечь, — как профессиональная медсестра….

— Будешь тут профессиональной медсестрой! Хочешь — не хочешь, как говорится, хотеть должен. Ты, наверное, думаешь, ты один такой бестолковый? У меня же опыт с вами какой! Кто под лопату лезет, кто мозоли кровавые сдирает, кто на трапе падает, — я заканчиваю перевязку, — все, боец, на сегодня отвоевался. Иди, переодевайся, я пока тебя рассчитаю.

— А завтра можно приходить? — Максим явно расстроен.

— Сейчас пойдешь в травмпункт, пусть сделают укол и посмотрят, — привычно объясняю я, — если там все в порядке, и к вечеру не разболится, то завтра приходи, но в рубашке с длинным рукавом, чтобы все было закрыто.

— Ксения Андреевна, зачем в травмпункт? — привычно начинает скулить землекоп, — у меня и не болит почти….

— Ты про анаэробную инфекцию слыхал? — довольно жестко говорю я, — кроме того, здесь же слой пятнадцатого века, там свои микробы были, — я стараюсь объяснять как можно доступнее, — у нас на них может не быть иммунитета. Понял? — вижу, как он неохотно кивает, понимаю, что почти убедила, но все-таки добавляю, так, на всякий случай, — без справки из травмпункта на раскоп не допущу. Иди, дорогой.

Максим уходит переодеваться, его напарник вместе с Катенькой идут в камералку — отнести аптечку и взять ведро, поскольку Сережа остался один — носилки не вынесешь. Я достаю калькулятор, чтобы посчитать работу Максима.

— Ксения Андреевна, Ксения Андреевна, Вы абсолютно неправильно себя ведете! — насмешливо-радостный голос за моей спиной заставляет резко обернуться: Станислав Владимирович.

— Почему неправильно? — я спрашиваю машинально.

— В соответствии с Вашим именем Вы должны быть хрупкой и беззащитной. Ксения Андреевна, — он произносит мое имя слегка нараспев, — это что-то из института благородных девиц, Вы, при виде крови должны в обморок падать. А Вы ведете себя как …, — он слегка запнулся, подыскивая сравнение, — как Ксанка из «Неуловимых».

— А ты не путай теплое с мягким, — цитирую я свою излюбленную гоблиновскую фразу, — добро победит в перспективе. Это в душе я хрупкая и беззащитная, а в реальности приходится спасать мир, пусть в лице таких вот мальчишек….

Как это я перешла на «ты»? Впрочем, это же цитата, да и несмотря на мои уверения, что оказывать на раскопе медицинскую помощь уже вошло у меня в привычку, все-таки это не совсем правда. Бинтовать я, конечно, умею и раны обрабатывать, но все равно каждый раз нервничаю, вот и мелет язык, что не попадя.

— Ну, как вы тут без меня? — улыбается, видимо, поездка была удачной, — трупов больше не было?

— Типун Вам на язык, — строго говорю я, — с ума сошли, что ли?

— Шучу, шучу, — Стас поднимает вверх руки, — только не стреляй, Ксанка….

Я смеюсь. Почему-то мне нравится, как он меня называет, хотя….

— Ксанка — это от Оксаны, по-моему, — не очень уверенно говорю я.

— А какая разница, главное — это от Неуловимых мстителей, и тебе идет.

На это возразить мне нечего, и я просто смеюсь. Однако побеседовали, и хватит, пора возвращаться в яму. Ближе к обеду я обнаруживаю, что у меня закончились бланки паспортов на индивидуальные находки. Да, раскоп явно старается нас порадовать: такого количества находок давненько не было. Я хотела было крикнуть Катеньке, чтобы она принесла мне паспортов, но увидела, что она сидит на лавочке и моет в ведре керамику, которая пойдет на хранение. Руки в резиновых перчатках, мокрых и довольно грязных. Чтобы принести мне паспорта, ей нужно снимать перчатки, а это не очень простое дело. Ладно, я и сама схожу.

— Катюша, где у тебя паспорта? — я подхожу к девушке и, видя, что она порывается встать, похлопываю ее по плечику, — сиди, я сама возьму, только скажи где.

— Ксения Андреевна, они в коробке около окна, — Катюша слегка задумывается и уточняет, — коробка из-под бумаги ксероксной. Ой, может, Вы тогда и мне щетку другую принесете? На подоконнике лежит, желтенькая такая….

— Принесу, — охотно соглашаюсь я, — может, еще куртку тебе, а то солнышко уже от твоей скамеечки ушло.

— Угу, — с благодарностью и смущением бормочет Катя, — пожалуйста.

Я иду в камералку. Ну почему у всех камералки как камералки — камеральные лаборатории, а у нас даже окон нет, вернее, окна есть, а вот рам и стекол в них нет! Кажется, я уже об этом не раз говорила, но факт остается фактом. Я нахожу желтенькую щетку на подоконнике и наклоняюсь к коробке, чтобы набрать себе пачку паспортов. В этот момент я слышу голос Дрозденко прямо под нашим окном:

— Опять?! — голос грубый, жесткий, раздраженный, — отвали от меня, пока я тебя по стенке не размазал….

— Я что, я уйду, — дребезжащий, но определенно мужской голос, — я только сказать хотел, что вот и лопата кровушкой обагрилась, говорили тебе….

Я замерла, присев около коробки. Странный голос, интонация странная: вроде как угрожающая и в тоже время как будто испуганная. Как будто человек и сам боится того, о чем говорит. Или с кем говорит? Я боюсь выглянуть, но больше не говорят, только слышны удаляющиеся шаги. О чем это они говорили? О Максиме? Но ведь это случайность…. Меня почему-то бросает в жар. Неприятно вспотела спина и даже шея. Пересилив страх, я осторожно приподнимаюсь и выглядываю в окно. Дрозденко стоит, засунув руки глубоко в карманы, и смотрит куда-то вдаль. Обладателя дребезжащего голоса не видно, мне, по крайней мере. Постояв еще секунду, Станислав Владимирович вытаскивает из кармана пачку сигарет и задумчиво вертит ее в руках, потом неторопливо достает зажигалку. Внешне он совершенно спокоен, и только когда он начинает прикуривать, я вдруг отчетливо вижу, как дрожат у него кончики пальцев. О чем они говорили?

Я тихо опускаюсь на скамейку. Опять что-то случилось. Вернее не случилось, а продолжается, потому что он сказал «тебе же говорили». Значит… ну причем тут Максимкина царапина? Такое на раскопе часто бывает, когда ребята увлекаются, поэтому и держим аптечку наготове, и пополняем ее все время. Так что ничего страшного не случилось. Или все-таки случилось, а я просто не знаю? И вовсе не Максимкину лопату он имел в виду? Господи, почему так путаются мысли? Жар сменяется ознобом. Что происходит? Надо взять себя в руки и подумать. Не сейчас. На обеде. Сейчас нужно вернуться на раскоп и спокойно дожить до перерыва. А там уйти куда-нибудь от всех подальше и все обдумать. Да. Это правильно. Успокаивая себя таким образом, я выхожу на улицу. Странное дело, но я не забыла ни паспорта, ни желтенькую щетку, ни куртку для Катюши. Странная сосредоточенность, обычно я в экстремальных ситуациях прихожу в ступор. Может, ситуация не экстремальная? Я усмехаюсь про себя: экстремальность ситуации — это наша реакция на любую ситуацию. Для полицейского капитана труп на раскопе — не экстремальная ситуация, а для меня загадочная интонация неизвестного мужчины — экстремальная. Ладно, об этом тоже подумаю. Главное, чтобы до обеда ничего больше экстремального….

— Ксения, иди сюда, — Марина машет рукой.

Ну вот, сглазила. Около Марины стоит Олег Георгиевич. И зачем только я вспомнила о нем и о трупе? Мне совсем не смешно, скорее наоборот, у меня даже чуть-чуть начинает кружиться голова от какого-то внутреннего напряжения, но, тем не менее, я подхожу к ним, улыбаясь, и даже шучу:

— Зачастили Вы к нам, Олег Георгиевич, может, во вторую смену покопать придете? Нам люди нужны.

— С удовольствием бы, но только если в ночную, а то днем не вырваться никак, — поддерживает шутку капитан.

Оказывается, он зашел спросить, не было ли чего новенького, и заодно принес фотографии происшествия. Честно говоря, смотреть эти фотографии я не желаю и пытаюсь отвертеться, но Олег Георгиевич настаивает:

— Взгляните, Ксения Андреевна, здесь место происшествия. Всех ли рабочих Вы видели на стройке, может, на фотографиях есть кто-то, кто появился здесь только раз?

Очень смешно. Как будто мы знаем всех рабочих со стройки. Своих землекопов мы, конечно, знаем всех, но их на момент происшествия здесь еще не было. А уж рабочие со стройки…. И все-таки я смотрю фото. Быстро, не задерживая взгляда на деталях, в общем-то, лишь делая вид, что смотрю, только для того, чтобы капитан от меня отстал. Какой по счету была та фотография — восьмой или двенадцатой — я не знаю. Но когда я увидела ее, что-то резко ударило в затылок, сбилось дыхание, рука, державшая фото, дрогнула, и я чуть не выронила всю пачку. Осторожно подняв глаза, я огляделась. Слава богу, никто, кажется, моей такой неожиданной реакции не заметил. Марина с Олегом Георгиевичем заняты разговором, а больше рядом никого нет. И я снова опускаю взгляд на жуткую фотографию. На ней крупным планом изображена грудная клетка бомжа с нанесенными повреждениями. Четыре глубокие царапины прорезали кожу наискосок сверху донизу и заканчивались небольшой округлой вмятиной. Я узнала его сразу. Медвежий след. Медленно я перебираю оставшиеся фотографии и снова возвращаюсь к той. Потом снова, уже внимательно смотрю остальные. Теперь я вижу этот знак и на других фотографиях убитого. Четыре глубокие борозды отчетливо видны на спине и руках. Гулко стучит сердце, и сохнут губы. О том, что это может быть просто совпадением, я даже не думаю. Слишком уж похоже. Что делать? Что мне делать? Сказать капитану?

— Посмотрели, Ксения Андреевна? — Олег Георгиевич спокойно смотрит на меня, — никого не заподозрили?

— Нет, — почему я не говорю ему про след, я не понимаю, но что-то удерживает меня. Это неправильно, я должна ему сказать, но язык отказывается повиноваться. Что же делать? Говорить? Не говорить? И вдруг я придумываю себе оправдание. Сначала я должна посмотреть на камень. А что, если я плохо помню очертания следа? Может, я путаю что-то? Слабое оправдание, но оно есть. И я протягиваю пачку фотографий капитану:

— Я плохо знаю рабочих со стройки, Олег Георгиевич, мы с ними почти не соприкасаемся, — извиняющимся тоном говорю я, — так что, простите….

— Да ничего, все понятно, — Олег Георгиевич убирает фотографии, — это же скорее к начальнику стройки, я понимаю, а к вам я так, на всякий случай….

Время до обеда тянется чрезвычайно медленно. Я пошла за паспортами за час до обеда, ну, может, за полтора, а сейчас мне кажется, что прошло уже несколько часов, а обеденный перерыв все не наступает. За пятнадцать минут до конца работы я все-таки не выдерживаю:

— Ребята, — обращаюсь я к «своим» землекопам, тем, что работают у меня на участке, — давайте заканчивать, мне нужно пораньше уйти на обед.

Как всегда, проходит еще минут десять, пока они заканчивают и я, наконец, могу уйти.

— Мариш, вы не ждите меня обедать, я пойду погуляю немного….

— А если Мишель придет? — с легкой усмешкой спрашивает Марина.

— Не придет, он вчера был, в крайнем случае, скажешь, что я обедала.

— Врать?! — смеется Марина, — как не стыдно….

Вымыв руки под краном на краю раскопа, я деловым шагом иду к реке. Иду с сосредоточенным выражением лица, держа в руке тетрадь и поглядывая на часы. Весь этот антураж исключительно для того, чтобы никто не пристал по пути: идет человек по делу, до обеда успеть должен, нечего отвлекать. В общем, это срабатывает, и, спустившись по широкой лестнице, вскоре я останавливаюсь около камня.

Первый робкий луч солнца коснулся лица, и мальчик открыл глаза. Завертел светловолосой головой в разные стороны, потер щеки и, потянувшись, расправил плечи. Пора. Отец никогда не ругает его за то, что он ночует около камня, лишь бы с рассветом был дома. Андрейка встал, легко и привычно коснулся рукой валунного бока, благодаря камень за защиту и тепло, и быстрым шагом направился к дому. Издалека услышал он колокольный звон, проходя по улице, заметил суетливое движение в соседних дворах, а, подойдя к своему дому, услышал плачущий голос матери: «Олешка, где наш сын? Ну почему ты разрешаешь ему ночевать в лесу?». «Успокойся, Неждана, — голос отца тверд, — Андрейка придет». Быстро вскочив на крыльцо, Андрейка распахнул дверь: «Мам, я здесь!» Оказалось, что под утро прискакал из пригорода гонец с дурными вестями. Снова сожжены деревни, и враг направляется к городу. Отец, уходя, быстро обнял мать и повернулся к сыну: «Андрейка, идите к камню, просите защиты у медвежьей лапы». И они пошли. Все, кто не мог биться с оружием, все пошли к камню. Дети, женщины, старики. Просили защиты, похлопывая камень по гладким бокам, становясь на колени и прижимаясь к нему лбом. А после камня пошли в церковь белокаменную, и там просили защиты, ставили свечи, молились, становясь на колени и прижимаясь лбом к полу. И вернулись с победой мужчины, и даже близко к городу не подошел враг. Но именно тогда впервые услыхал Андрейка, как недовольно сказал священник, что, зачем, дескать, к камню ходили, только от Бога отвлеклись. Бог великодушен, Он простил людей за то, что сначала к камню пошли, но если и дальше так будет — рассердиться может и лишит город своего покровительства. Странным это показалось Андрейке, но переспрашивать он не стал. Ведь главное, что отец вернулся живой и невредимый, а Бог ему помог или камень медвежий — Андрейке все равно.

Одного взгляда на камень мне достаточно, чтобы убедиться в том, что я ничего не перепутала. Четыре глубокие борозды в точности повторяют наклон и расположение царапин на теле бомжа. Вернее, конечно, царапины в точности повторяют следы на камне. И от этого как-то сразу не стало сил, и я тихо опускаюсь на землю. Мой пенопластовый сидельник при мне, спиной я облокачиваюсь на теплый камень, устраиваясь поудобнее, и закрываю глаза. Но ни о какой расслабленности не может быть и речи. В голове гулко пульсирует кровь, пальцы нервно и оттого неритмично постукивают по тетрадке, лежащей на коленях, а мысли скачут беспорядочно, и никак их не успокоить, и никак не сосредоточиться. Все путается, и сейчас мне даже не вспомнить, о чем я хотела подумать в тишине. Ага, вспомнила, о странном подслушанном разговоре. Странные угрозы, намек на окровавленную лопату… меня снова бросает в жар. А может, это связано? В смысле убийство и разговор. А может… додумать я не успеваю.

— Ксанка, что случилось?

Я открываю глаза. Станислав Владимирович стоит рядом, засунув руки в карманы своих дорогих джинсов, и требовательно смотрит на меня. Конечно, глупо отрицать, что что-то случилось, но из-за его требовательного взгляда мне снова становится обидно, и я молчу, не просто молчу, а снова выдерживаю многозначительную паузу с вопросительно поднятой бровью, как тогда, на раскопе, и он снова счел нужным объяснить:

— Бледная, пальцы дергаются, дыхание поверхностное и неровное.

Понятно. Очень квалифицированно все объяснено. Я еще какое-то время молчу, и, надо отдать ему должное, он тоже с честью выдерживает паузу.

— Стас, ты видел фотографии убитого бомжа? — я тоже перехожу на «ты», может из-за того, что он называет меня Ксанкой, а может потому, что здесь, рядом с медвежьим камнем, как будто стираются какие-то грани, исчезают надуманные условности, и отношения становятся простыми и естественными.

— Нет, фотографии не видел, — Стас опускается на землю рядом со мной, подложив под себя какую-то, невесть откуда появившуюся, то ли картонку, то фанерку, — я его самого видел, в натуре.

Порывшись в кармане куртки, он достает какой-то шоколадный батончик и маленькую коробочку сока. Протягивая все это мне, он усмехается:

— Держи, а то твой Мишель изведется, что ты голодная.

Ну, вот скажите, пожалуйста, откуда он знает про наши отношения? Честно говоря, этот вопрос в любое другое время вызвал бы у меня смех и игривое любопытство. Но сейчас мне не до смеха, совсем не до смеха. Кто-то, что называется, «стучит», что ли? Зачем? Кому это нужно? А может и тот разговор, случайно услышанный мною, совсем неслучаен? И идет какая-то неизвестная мне игра? Все эти мысли вихрем проносятся у меня в голове, опять становится тяжело дышать. Никому нельзя верить? Я медленно поворачиваю голову, Стас спокойно встречает мой взгляд и, видимо уловив возникшее напряжение, почти ласково отвечает на невысказанный вопрос:

— Марина рассказала о твоем бдительном друге. Ешь.

Не сказать, чтобы он меня успокоил окончательно, но шоколадку и сок я взяла. Есть-то и правда хочется, несмотря на нервы. А может, как раз из-за них.

— Стас, ты видел царапины на теле?

— Ты сказала об этом капитану?

Я отрицательно качаю головой. Его встречный и почти нелогичный вопрос, тем не менее, для меня вполне логичен и многое объясняет. Значит, Стас все видел, тоже сопоставил царапины со следами на камне и тоже не сказал об этом полиции. Как интересно, мелькает у меня довольно неожиданная и отвлеченная мысль, мы понимаем друг друга практически без слов. И тут же эта мысль перебивается другой, более прозаической и от того более страшной. А почему он не сказал об этом полиции? Я снова поднимаю глаза на Стаса. И вижу ответ: «не знаю, чересчур как-то все неправдоподобно». Я вздыхаю:

— Мне кажется, мы должны сказать Олегу Георгиевичу.

Стас помолчал немного, потом нехотя пробурчал:

— Наверное.

— Только не думай, что ты сам во всем разберешься, — с легкой ехидцей говорю я, — это не обычные бандитские разборки….

— Во-первых, почем знать, — лениво говорит Стас, явно дразня меня, — а потом, с чего ты взяла, что я в обычных разборках специалист?

Что-то угрожающее послышалось мне в его последних словах, и я замолчала. Тревожные подозрения с новой силой поднимаются откуда-то изнутри, перебивая дыхание и застилая глаза какой-то темной пеленой. Странная интонация. Как будто человек не спрашивает, а утверждает, причем утверждает обратное тому, о чем, казалось бы, спрашивает. Утверждает, что специалист. Специалист в бандитских разборках. Мысли проносятся беспорядочным, нелогичным потоком.

— Ксанка, я не бандит, — вдруг очень серьезно говорит Стас, — но я офицер.

И мне неожиданно становится легче. Ну не знаю почему, но легче. Казалось бы, просто слова, но я верю им сразу, мне не нужны ни доказательства, ни уверения. Я просто верю. Может зря? Но что теперь поделаешь….

— Что от тебя хотел тот, который с дребезжащим голосом?

— Да всё камень хотят забрать, — Стас совсем не удивлен, он даже не спрашивает, откуда мне это известно про разговор. Меня это так занимает, что я плохо вникаю в его ответ, а спрашиваю именно об этом:

— А почему ты не спрашиваешь, откуда я…, — он не дает закончить:

— Перестань, Ксанка, ты шуршала и вздыхала в камералке так, что только глухой не услышал бы.

— А почему….

— Я не знал, кто там шуршит. Только когда ты уже вышла, увидел.

Мне становится смешно. Да, разведчик из меня никакой. Постойте-ка, а что хотел дребезжащий голос?

— Стас, он хотел забрать камень? — переспрашиваю я, — а это не может быть связано как-то?

— В смысле, что те, что хотят забрать камень и есть убийцы? — мне приятно, что в его интонации нет ни насмешки, ни издевательства, дескать, какие мы тут умные, сразу все и раскрыли. Скорее раздумье, — кто знает….

— По крайней мере, это зацепка. Нужно сказать Олегу Георгиевичу. Ты рассказывал ему…? — закончить я опять не успеваю, Стас уже понял, что я хочу спросить, говорил ли он об этой странной просьбе, и отрицательно качает головой, — значит, должен рассказать, — почти с воодушевлением продолжаю я, — ты же обрисовать этого человека сможешь? Ты же его помнишь?

— Кого? — легкая усмешка все же почувствовалась, но я не обращаю внимания.

— Как кого? Который камень просил и угрожал тебе сегодня.

— Так это разные люди были. Сегодняшнего, например, я видел первый раз в жизни.

Возражение, уже готовое сорваться у меня с губ, типа, пускай разные, обоих опишешь, Стас опережает ответом:

— Ксанка, ты не представляешь, сколько людей приходило ко мне поглазеть, попросить…. Десятка два, если не больше — знакомые, знакомые знакомых, и просто какие-то. Еще и по телефону звонили.

Сдаваться мне не хочется:

— Но ведь кто-то просто просил, а кто-то тебе угрожал, и кто-то рассказал жуткую историю про стекающую кровь.

— Да, это верно, только понимаешь, Ксанка, это тоже были разные люди, а про стекающую кровь, кстати, по телефону рассказывали, но не в этом дело. Знаешь, самое смешное…, — Стас на мгновение задумывается, я не тороплю, видя, как он тщательно подбирает слова, — самое смешное, что они все чем-то очень похожи, как-то сливаются они все у меня в памяти.

Стас замолкает, и видно, что он напряженно думает. Мне хочется ему помочь:

— Может, они все одного возраста?

— Нет, в смысле, я не помню, — я вижу, как он напряженно вглядывается в траву, и понимаю, что он ничего не видит там, он вспоминает свои ощущения.

— Знаешь, я помню, что мне казалось, что те, что угрожали, все они сами чего-то боялись.

От неожиданности я даже онемела на мгновение, а потом резко поворачиваюсь к Стасу:

— Слушай, ведь мне тоже показалось, что этот, дребезжащий, сегодня, что он тебя боится, то есть он чего-то боится, это я подумала, что тебя…, — моя быстрая сумбурная речь нимало не смущает Стаса, он понимающе кивает.

— Нет, эти люди — не убийцы, слабые они какие-то, неуверенные, и фразы у них как заученные, и потом слишком много их на одного бомжа, — подводит итог Стас, — но капитану мы все расскажем, — он с легкой улыбкой смотрит на меня, — и как смогу опишу, кто ко мне обращался.

Понятно, последние слова — в качестве успокоительного.

Вечером, рассказывая за ужином последние новости, я кратко упоминаю и о фотографиях. Без деталей и смакования. Детям такие подробности, пусть они уже и почти взрослые — старший идет в одиннадцатый класс, ему в этом учебном году школу заканчивать, а младшей — через два года, но все равно им это ни к чему. Только оставшись наедине с мужем, я рассказываю все. И про царапины на теле, и про подслушанный разговор, и про нашу беседу с Дрозденко. Телефон мелодично звонит в тот момент, когда я уже почти закончила рассказ. Муж берет трубку и, послушав одно мгновение, протягивает ее мне:

— Тебя, — на мой немой вопрос «кто?», пожимает плечами — «не узнал».

— Слушаю, — я спокойно и удобно усаживаюсь в кресло, готовясь к приятной болтовне, потому что «не узнает» муж обычно моих подружек.

— Слушай, — насмешливо соглашается мужской незнакомый голос, — и внимательно.

— Кто это? — странное дело, но в тот момент я даже не испугалась, скорее удивилась.

— Ты, главное, не вникай, — не отвечая на вопрос, продолжил мужчина. А может, это он таким образом как раз и ответил?

— Простите?

— Не вникай ни во что. Не задумывайся сильно. Это может очень повредить. Тебе.

Резкие рубленые фразы, спокойная уверенная интонация и ни малейшего смысла.

— Не вникай, — еще раз повторил незнакомец и положил трубку.

Я медленно подняла глаза. Муж, почувствовав неладное, стоит рядом.

— Мне сказали не задумываться, — почти легкомысленно говорю я, и тут же меня снова бросает в жар, — господи, это же про раскоп, вернее, не про раскоп, а про камень, вернее не про камень, а про убийство….

И тут мне становится страшно. Я машинально закрываю руками рот и испуганно смотрю на мужа. Он садится рядом и спрашивает:

— Что сказали? Подробно перескажи, что тебе сказали.

Меня начинает трясти, но я пересказываю разговор. Вернее, не разговор, разговором-то это даже назвать нельзя, а те несколько бессмысленных фраз, произнесенные уверенным голосом.

— Какая интонация была? — спрашивает муж, — угрожали тебе или, может, наоборот, предостерегали, предупреждали?

Я немного судорожно пожимаю плечами. Мне так страшно, что даже говорить трудно. А интонация была просто уверенная.

— Он просто сказал: «не вникай», и уверен, что я так и сделаю, — я с трудом выдавливаю из себя несколько слов.

— Так и сделаешь, — говорит муж, — расскажешь все твоему капитану, как его?

— Олег Георгиевич.

— Ну да, Олегу Георгиевичу, и перестанешь об этом думать. Тебе же не говорили никому ничего не рассказывать? Молчать не просили?

— Нет, сказали только не задумываться сильно.

Муж помолчал немного.

— А может, это твой Дрозденко звонил? — неожиданно говорит он вдруг, — может у него какая-то своя игра?

— Голос совсем не похож, — жалобно возражаю я, — и потом, какая игра? Камень-то и так у него, и я на него, поверь, не претендую.

— Ну да, — соглашается муж, — но ты ему все-таки расскажи о звонке, и посмотри реакцию. Ведь он мог не сам звонить, а попросить кого-то…. Посмотришь реакцию, и забудешь про все это, — спохватившись, добавляет он.

Я прижимаюсь к его плечу и улыбаюсь. Такой же, как и я — увлекающаяся натура. И совсем не страшно.

На следующий день Дрозденко появился уже только после обеда. Быстро кивнув Марине, он прямиком направился на мой участок.

— Привет, Ксанка, — он улыбается, — я был с утра у Олега Георгиевича.

— Ну и? — я тут же откладываю в сторону дневник, в который вносила запись, и мы отходим в сторону, — ты рассказал ему?

— Рассказал, дал описание всех кого помню, и даже отнес ему фотографии камня. Видишь, какой я молодец! — последняя фраза звучит с легкой издевкой, как будто Станислав Владимирович подшучивает или удивляется самому себе.

— Он заинтересовался?

— По-моему, да. Во всяком случае, фотографии взял и все записал.