Бесплатный фрагмент - Масамунэ и Мурамаса

ПЕРВЫЙ СЕЗОН

«УБИЙСТВО НА ВИЛЛЕ «АФРОДИТА»

«ПРОПАВШИЙ АЛХИМИК»

«ПЯТЬ АМФОР ФАЛЕРНСКОГО»

«ВЫБОР АРИАДНЫ»

«МАСАМУНЭ И МУРАМАСА»

«СУММА ВПЕЧАТЛЕНИЙ»

«СМЕРТЕЛЬНЫЙ ЗАПЛЫВ»

«ЯРЧЕ ТЫСЯЧИ СОЛНЦ»

«ГОЛУБОЙ АЛМАЗ БУДДЫ»

«СО СМЕРТЬЮ НАПЕРЕГОНКИ»

«ЗАБЫТЫЙ ДЕМОН»

«ГИТАРИСТ НА СЕЗОН»

«КАПЛЯ СМОЛЫ»

«ВЕДЬМИН ЧАС»

«ПЧЕЛЫ ПЕРСЕФОНЫ»

«СУД ПАРИСА»

Рассеки двойственность!

Учение Дзэн

Пролог

Мечи-сокровища привозит с востока купец Юэ. Их ножны из благоухающего дерева обернуты шкурой рыб. Золото, серебро, медь и металлы украшают их. Стоят они сотни золотых монет.

Юн-шунь, китайский поэт эпохи Сун

Александр Владимирович Смолев — для друзей просто Алекс — уже час шел бодрой и пружинящей походкой по городу, который он любил больше всего на свете.

Над Петербургом едва отшумел теплый летний ливень, небо снова прояснилось, и под лучами яркого солнца капли воды сверкали алмазной россыпью на траве, листьях тополей, перилах мостов и на влажных тротуарах.

Северная столица, не избалованная щедрыми солнечными лучами, вся искрилась и переливалась слепящими бликами, отражавшимися в окнах посвежевших домов, в лужах на мостовых и влажных стеклах пролетавших по набережным авто.

В голубом небе над Исаакиевским собором повисла дугой яркая летняя радуга.

Доброе предзнаменование! — подумал Смолев.

Он с наслаждением шел пешком по умытому городу, вдохнувшему полной грудью после дождя: летняя пыль, скопившаяся за жаркую июльскую неделю, наконец-то исчезла. Город словно помолодел и засиял навстречу Алексу улыбками прохожих и куполами храмов.

От Гавани Васильевского острова по Большому проспекту, затем по набережной Лейтенанта Шмидта, потом по Университетской набережной, мимо Стрелки и ее Ростральных колонн и, наконец, по Биржевому мосту на Петроградку. Он любил этот маршрут. На Кронверкской набережной Алекс привычно остановился полюбоваться видом на Петропавловскую крепость: парящий в синеве золотой ангел словно приветствовал его возвращение высоко поднятой левой рукой, указывающей в небо.

Здравствуй, старый друг! — тепло подумал Алекс. Я тоже счастлив тебя увидеть снова!

Крепость на Заячьем острове активно реставрировали, она молодела на глазах, оставаясь столь же грозной и неприступной. На ярко-зеленых газонах у крепостных стен загорала молодежь: студенты штудировали учебники, несколько молодых художников под руководством преподавателя — видимо, из Мухинского училища — расположились с мольбертами у канала и писали крепость с натуры.

Смолев был искренне рад вернуться в родной город, пусть и ненадолго. За последние пятнадцать лет он провел в нем, если посчитать, совсем немного — счет едва шел на месяцы. Но всегда эти встречи были праздником.

В этот раз, правда, повод был не самый приятный: ему пришлось пообщаться с коллегами из Следственного комитета, дав показания в качестве свидетеля по делу Глеба Пермякова — постояльца его виллы на греческом острове Наксос, куда Смолев был вынужден переехать по состоянию здоровья.

«Наш болотный климат, увы, не для вас, батенька!» — полгода назад, после подробного обследования, сказал ему ведущий кардиолог Центра имени Алмазова, нервно постукивая пальцами по полированной столешнице рядом с пухлой папкой истории болезни с множеством свежих медицинских заключений.

«Вам надо на море, желательно, на Средиземное! Именно на теплое море! Вам противопоказаны резкие перепады давления! Да и легкие бы надо подлечить! Эти ваши старые ранения… Талассотерапия лечит все! Стабильность, покой, море, воздух — и будете как новенький! Ну, а в Петербург — добро пожаловать летом в гости!»

Алекс ничего не имел против себя и «старенького», но после смерти своего друга и коллеги, профессора Смирнова, он оказался его единственным наследником. Профессор, у которого не было из родственников ни единой души, все оставил Смолеву: и старый фамильный дом в Зеленогорске на берегу Финского залива, и деньги на банковских счетах. А тут еще этот кардиолог, будь он неладен!.. Все одно к одному. Пришлось крепко подумать о переезде.

Смолев подумал, посоветовался со старым другом Виктором Манном, уже много лет живущим в Афинах, и решил подыскать для себя жилье в Греции. Люди свои, православные, близкие по духу. Так осуществилась старая мечта Алекса — жить у теплого моря. Дом профессора в Зеленогорске, из уважения к Смирнову, он продавать не стал. Нанял людей, которые следили за домом и полностью его обслуживали, пока Алекс был в отъезде. На деньги же, доставшиеся ему по наследству, Смолев купил небольшую гостиницу на Кикладах, виноградник и совсем уже было собрался наслаждаться «стабильностью и покоем», но вечно случалось то одно, то другое, а покушение на Пермякова и вовсе совершенно выбило Алекса из колеи. Даже ранение умудрился получить. Навылет, но полечиться пришлось. Но, слава Богу, с этим делом покончено, и теперь он решил потратить оставшиеся дни до отъезда на Наксос на то, чтобы навестить старых друзей.

Алекс помахал на прощание рукой ангелу на шпиле Собора и направился к Артиллерийскому музею, где его уже ждали.

Шагая мимо давно умолкших пушек и гаубиц, которые красили каждый год в нелепый ярко-зеленый цвет, Смолев прошел через ворота в хорошо знакомый ему двор музея, уставленный образцами военной техники.

Алекс всегда старался пройти его как можно скорее. Отчего-то вид малышей, безмятежно облепивших БТР, гаубицу на гусеничной тяге или ракетную установку, вызывал в нем эмоции, которые он хотел бы подавить в себе как можно скорее — иначе настроение сразу и бесповоротно портилось. Гордые родители с довольным видом фотографировали весело позировавших детишек и пересаживали их с одного орудия массового убийства на другое в поисках наиболее удачного ракурса. Видимо, считая свои действия военно-патриотическим воспитанием.

Для кадрового офицера российской военной разведки, прошедшего несколько горячих точек, имевшего ранения и боевые награды, каковым и был Александр Владимирович Смолев, капитан запаса, артиллеристское и ракетное оружие всегда означало смерть — безжалостную, разрушительную и жестокую. Алекс давно выучил как «Отче наш»: такое оружие — это война и смерть. Всегда. А любая война — это грязь, страдания и кровь. И никакой тебе романтики.

При этом Смолев уважал оружие и не считал возможным превращать его в глупый аттракцион. Бездумно делать из мощного современного вооружения веселую игрушку для детей могли, по его мнению, или безответственные, или просто умственно неполноценные люди, ничего не знающие о войне и смерти. Алекс считал это неуважением. А неуважение к смерти обходится всегда очень дорого, уж Смолев-то успел это хорошо уяснить, испытав на собственной шкуре… И никаким военно-патриотическим воспитанием тут и близко не пахло, что бы ни несли эти болтуны, которые — он был уверен в этом на все сто — в жизни не нюхали пороху. А музею давно стоило бы огородить экспонаты и ограничить к ним доступ.

Военно-патриотическое воспитание — в очередной раз думал раздраженно Алекс, быстро поднимаясь по лестнице музея, — это когда ребенку с малых лет объясняют, что он должен ценить жизнь и уважать смерть, знать, как защитить себя и близких с оружием в руках и без него. Когда будущего защитника вдумчиво учат долгу и жертве ради своего народа. Тогда ребенок имеет шанс вырасти патриотом. Тогда Родина для него — не абстрактное понятие, не пустой звук с экрана телевизора, а люди, которых он любит и может защитить от беды: мать, отец, братья и сестры. И учить его обращению с тем же оружием нужно именно с детства, но учить профессионально, серьезно и уважительно. А уважение не имеет ничего общего с глянцевыми фотосессиями на фоне гаубиц и ракетных установок… Хотите сделать патриотизм национальной идеей, обратился он к невидимым оппонентам, начните с собственных мозгов!

Алекс поднялся на второй этаж, мысленно отметив, что обшарпанные стены музея в ржавых пятнах подтеков нуждаются в ремонте как никогда. То ли с последнего его визита денег у музея больше так и не стало, то ли они все уходили раз в году на зеленую краску для военных экспонатов.

Стареешь, тяжело вздохнув, подумал Алекс, становишься брюзгой! Он остановился и в поисках верного направления покрутил головой: налево или направо?

— Вы к кому? — с подозрением поинтересовалась невесть откуда вынырнувшая смотрительница в глубоко преклонных летах, взглянув на него пристально сквозь толстые линзы очков, когда он всего лишь на мгновение засомневался в маршруте.

Отличные психологи, вздохнул Смолев, покорно застывая перед ней, как столб. Стоит замешкаться на миг, и сразу у них в голове срабатывает идентификация: «чужой»!

— К Тишкину Сергею Ивановичу, — ответил он четко и громко, на случай, если она слабо слышит. — Смолев моя фамилия! Сергей Иванович меня ждет. Я могу пройти?

— У Сергея Ивановича — группа! — загадочно и многозначительно ответила работница музея, продолжая с подозрением мерить Смолева взглядом с головы до ног. — И не надо так громко, юноша: я, слава Богу, не глухая! Что вы кричите? Это же музей! Сергей Иванович будет занят еще час, как минимум!

— Прекрасно! Я буду говорить потише! — широко улыбаясь, ответил он, догадавшись, о чем речь.

Лучший специалист музея по холодному оружию, а именно по японским клинкам, Тишкин иногда подрабатывал тем, что читал лекции, демонстрируя в качестве иллюстраций мечи из фондов музейной коллекции. На его потрясающие и захватывающие лекции регулярно собирались самые разные слушатели: от школьников — до узких специалистов, профессоров ВУЗов и даже академиков Российской академии наук.

Тишкин был ходячей энциклопедией, повествующей о яркой истории японского клинка за последние полторы тысячи лет, автором десятка подробных каталогов и экспертом с мировым именем, на чьем счету были сотни сложнейших экспертиз. Он знал все и даже больше! Мало того, у него были золотые руки. Сколько клинков он восстановил и отреставрировал, дав им новую жизнь в музейных экспозициях! С Алексом они дружили много лет. Вчера Смолев получил от него сообщение: «Саша, срочно приходи в музей, очень надо с тобой переговорить по очень важному делу. Нужна твоя помощь! Буду ждать до поздней ночи, обязательно приходи! Тишкин»

Сейчас он где-то в запасниках или в мастерской читает лекцию. Как не вовремя!.. Ждать час — совершенно невозможно. Можно было бы просто позвонить, но мобильный телефон в этих стенах не берет, да и Тишкин часто просто забывает его включать. Его рассеянность уступала только его таланту историка и реставратора. Надо как-то срочно выкручиваться!

— Это замечательно, — повторил Смолев недоверчивой старушке, сверлившей его взглядом, и бухнул наудачу: — Я как раз из этой самой группы! Просто я отстал! Мне бы к ним присоединиться!

— Что-то непохоже, — язвительно проворчала музейный страж себе под нос, продолжая дотошно разглядывать его в свои окуляры. — Вам тоже пятнадцать лет? Что-то вы, дорогой мой, в таком случае сильно поизносились в столь юном возрасте! Пьете много? Куда родители ваши смотрят? Они вам говорили, что старших обманывать нехорошо?

— Сдаюсь! — смущенно рассмеялся Алекс и поднял руки вверх в знак полной капитуляции. Он понял, что сегодня Серега водит школьников. — Виноват! Я сам по себе. Но что же мне делать? Сергей Иванович сам меня пригласил приехать, у него ко мне срочное и важное дело. Могу показать смс, что он прислал. Ну не ждать же мне и в самом деле целый час на лестнице? Алевтина Георгиевна, — добавил он проникновенно, считав ее бэйджик, — выручайте, теперь только от вас все зависит!

— То-то же! — победно тряхнула фиолетовыми кудрями бдительная старушка. — Стойте тут и никуда не ходите! Я сама узнаю! Смотрите, если что — у нас теперь новейшая система сигнализации!

— Хорошо, хорошо, — согласился Алекс, снова поднимая руки в знак согласия и полной покорности. — Куда уж деваться… Если новейшая…

В этот момент, судя по звуку, в дальнем углу распахнулась дверь, и из-за тяжелой черной портьеры высунулась светлая взлохмаченная голова.

— Алевтина! — раздраженно сказала голова голосом Тишкина. — Пропусти ты его, Христа ради! Я его с утра жду! У меня к нему важное дело!

— Сергей Иванович, — моментально растеряла весь свой боевой пыл смотрительница, — конечно, как скажете! К вам — в любое время, раз нужно — значит нужно!

— Сашка, иди сюда, — позвала голова и снова скрылась за портьерой, — только аккуратно, тут лестница.

Алекс зашел за портьеру, открыл тяжелую металлическую дверь, спустился по узкой лестнице на пять ступеней вниз и оказался в запасниках музея, в небольшой комнатке, которую его друг использовал как рабочий кабинет.

— Ты тут пока вот посиди, — попросил его Тишкин, — там вон чай в термосе, бутерброды. Бери, угощайся! Книжечку почитай. Я сейчас закончу рассказывать молодежи про эпоху Камакура, и мы с тобой пообщаемся! Только никуда не уходи!

— Давай, давай, — кивнул Смолев. — Не беспокойся за меня, я подожду!

Он осмотрелся: в небольшой круглой комнатке с узким, словно бойница, зарешеченным окном, царил полумрак, пахло табаком и окурками из переполненной пепельницы, клеем и пылью.

Алекс уселся в удобное кресло за огромным письменным столом, заваленным книгами, альбомами, фотографиями клинков, рукописями, какими-то вырезками из газет в раскрытой кожаной папке. Видимо, Тишкин недавно их просматривал.

Одну из вырезок, лежавших перед ним, Алекс взял в руки и с интересом прочел:

«Загадочное происшествие на выставке „Искусство самураев: японский меч“ 12 мая в Санкт-Петербурге. Специальный корреспондент информационного агентства „Арт-Инфо“ Майя Воронина сообщает, что во время выставки „Искусство самураев: японский меч“, проходившей в Военно-историческом музее артиллерии, ракетных войск и связи Санкт-Петербурга, на которой были представлены в качестве экспонатов уникальные японские клинки, произошло событие, которому никто до сих пор не может дать внятного и разумного объяснения. За два дня до окончания выставки в закрытом зале вдруг само по себе лопнуло и разбилось толстое стекло витрины, за которым находился один из самых ценных экспонатов — клинок японского мастера по имени Сэндзи Мурамаса. Легендарный мастер жил и ковал свои уникальные клинки, предположительно, в шестнадцатом веке. Тяжелое стекло упало на клинок и немного повредило его. Эксперты музея осмотрели полученные повреждения, и клинок был немедленно передан лучшим специалистам на реставрацию…»

Интересно, кто эти «лучшие специалисты», подумал Алекс, которым был «передан клинок на реставрацию», не наш ли Сергей Иванович собственной персоной?..

Смолев аккуратно вернул вырезку обратно в альбом, вслушиваясь в то, что говорил Тишкин в соседней комнате. Дверь была полуоткрыта, и со своего места Алексу было все прекрасно слышно.

— Эпоха Камакура, молодые люди, — рассказывал Тишкин немного усталым и приглушенным голосом, — это Золотой век японских оружейников, самое блистательное время в искусстве создания японского меча. Она датируется тысяча сто восемьдесят пятым — тысяча триста тридцать вторым годами нашей эры. Многие историки считают, что никогда больше оружейное дело в Японии не переживет таких значительных взлетов, как в эпоху Камакура.

— А почему, Сергей Иванович? — поинтересовался кто-то из группы школьников срывающимся подростковым баском.

— Благодаря великим кузнецам, которые жили и творили в ту эпоху. И первым среди них был Окадзаки Горо Нюдо Масамунэ из провинции Сагами. Точной даты рождения его никто не знает, известно лишь, что умер он в тысяча триста сорок третьем году, став легендой уже при жизни настолько, что само его имя стало в Японии нарицательным выражением безупречного совершенства! Когда хотели сказать, что клинок идеален, — говорили, что его словно ковал сам Масамунэ! Сталь его клинков по качеству и обработке не имеет себе равных. Вот, посмотрите, в коллекции музея есть клинок Масамунэ. Сейчас я вам его покажу!

Было слышно, как Тишкин выдвинул деревянный ящик и развернул его к группе, чтобы все могли насладиться красотой древнего меча.

— Даже вид клинков этого великого мастера поражает чувством гармонии и вкуса. Это шедевр! Смотрите сами! — растроганно произнес он.

Группа столпилась у него за спиной, были слышны восхищенные возгласы, ахи и перешептывания. Меч произвел сильное впечатление.

— Но, Сергей Иванович, — вдруг недоуменно спросил кто-то из учеников, — здесь же, на хвостовике нет никакой подписи! Вы же сами нам говорили, что кузнецы всегда выбивали свою подпись на клинке, которая потом закрывалась рукоятью. А здесь ничего нет! Как понять, что этот клинок сделал именно Масамунэ?

— Отличный вопрос! И в самом деле: как понять? Среди известных сегодня пятидесяти девяти клинков Масамунэ практически нет ни одного подписанного, — ответил Тишкин. — Если не считать несколько кинжалов. Но у экспертов никогда не возникало проблем с установлением их авторства. Для тех, кто всерьез изучает историю японского оружейного искусства, это просто очевидно. Я могу вам сейчас рассказать про эффектные элементы закалки стали, которые я вижу здесь: тикэй, кинсудзи, суганаси, ниэ… Но вам эти слова пока ничего не скажут. Вот когда я свожу вас в кузницу, тогда мы разберем эти моменты подробнее. Вживую, так сказать, увидим. Поэтому, молодые люди, сегодня просто поверьте мне на слово! Это меч Масамунэ!

— Но почему он их не подписывал? — недоуменно поинтересовался еще кто-то. — Разве он не боялся, что их могут подделать?

— Да как ты не понимаешь, — ответил вполголоса своему товарищу басовитый ученик. — Он потому и не подписывал, что их подделать было невозможно!

— Это хорошая версия, она мне нравится! Молодец, Антон! — согласился преподаватель. — А еще и потому, что Масамунэ ковал мечи непосредственно для высоких военачальников — сёгунов. И подпись кузнеца, как бы велик и знаменит он ни был, могла быть истолкована как непочтительность к сильным мира сего. У японцев был свой очень сложный этикет и существовал крайне специфический кодекс отношений. Нам сейчас многие вещи показались бы странными, но…

— Сергей Иванович, — спросил басовитый Антон, — а был ли еще кузнец в истории Японии, с мечами которого можно было сравнить мечи Масамунэ? Ну, хоть один?

— Талантливых кузнецов было очень много, — после паузы ответил Тишкин. — У самого Масамунэ были ученики, ставшие великими мастерами своего дела, известными на всю Японию, так называемые «Масамунэ-но дзю тэцу» — «десять учеников Масамунэ». Сегодня школа кузнечного искусства, созданная мастером Масамунэ, насчитывает уже двадцать четыре поколения уникальных мастеров. Я могу назвать вам их имена, но сейчас они вам ничего не скажут. Да и эксперты отличат меч самого Масамунэ от тех, что ковали его ученики. Практически каждый клинок Масамунэ — это «мэйто» или «меч с именем». Это специальный термин, который был введен, чтобы подчеркнуть уникальность и исключительное качество клинка.

— И все-таки? — настаивал ученик. — С кем его сравнивали?

— Вот прицепился, — добродушно рассмеялся Тишкин. — Ладно, мне пришла в голову одна старая история. В Японии есть древняя легенда о том, как воины решили сравнить качество двух клинков двух великих кузнецов: Масамунэ и Мурамаса. Они взяли два лучших меча и воткнули их в горный ручей, лезвием против течения. Поток нес навстречу им листья магнолии, упавшие в воду выше того места, где стояли мечи. Когда лист магнолии приблизился к мечу, который ковал Мурамаса, — то острый, как бритва, клинок, оставаясь неподвижным, мгновенно рассек его пополам, — и уже две половинки листа плыли дальше вниз по ручью. А когда такой же лист плыл в сторону меча, изготовленного Масамунэ, то лист вдруг замедлял ход и огибал меч гениального кузнеца, оставаясь целым и неповрежденным, — закончил рассказ Тишкин. — Вот так!

В комнате повисла недоуменная тишина. Ученики пытались осмыслить сказанное.

Задумался и Смолев. Глубоко! С наскоку и не разобраться, надо подумать!..

— И как же это понимать, Сергей Иванович? — не выдержал ученик, задавший ранее вопрос. — Почему? Ну разрезал — это-то понятно. Но почему огибали-то?

— А вот почему и как это нам сегодня понимать, вы скажете мне в следующий раз, молодые люди, — подвел итог Тишкин. — Это и будет для вас домашним заданием. Думайте, фантазируйте, ищите ответ! Заслушаем каждого. Все ясно? Ну и хорошо! Лекция закончена! Следующее занятие через две недели. По коридорам идти тихо, ногами не топотать, не бегать, не кричать. Вы в музее! Мне потом после вашего ухода Алевтина Георгиевна вечно жалуется на мигрень. Все! Свободны!

Мальчишки вышли, видимо, через другую дверь, потому что, как только их голоса и звуки шагов затихли, к Смолеву вернулся один Тишкин.

— Чего чай не пьешь? Он на травах, сам заваривал, — хмуро поинтересовался он у старого друга, уступившего ему хозяйское место за столом и собравшегося пересесть на старенький, продавленный, замызганного вида диванчик в углу. — Душица, мята, зверобой… Может, налить все-таки? Ты там только не испачкайся, вот, возьми газетку подстели.

— Спасибо, чаю не хочется, я завтракал, — ответил Алекс, следуя его совету и расстилая на диванчике несколько пухлых листов «Из рук в руки». — Да и тебя заслушался, — искренне добавил он, усевшись, — ты, как всегда, в ударе!

— Да брось, это так, подработка… Но парнишки толковые, интересуются — вот что радует! На пятую лекцию уже ко мне приходят. Глаза горят! Сейчас это редкость. Таким и бесплатно бы читал. Сам понимаешь: старые кадры уходят, а новые нам на замену никто не растил. Кому знания передавать? Вся моя надежда — вот в этих самых мальчишках. Поведу их потом по нашим мастерам-кузнецам, там они смогут уже поработать руками. Надеюсь, будет смена!

— Чем помочь тебе могу, Сережа? — поинтересовался Алекс, глядя, как Тишкин наливает себе в большую кружку с логотипом музея горячий ароматный чай из термоса и неловко разворачивает пакет с бутербродами. — Ты сам-то ешь, ешь, не стесняйся!

Тишкин, кивнув, откусил сразу добрую половину бутерброда с колбасой, прожевал, проглотил, запил большим глотком чая с ароматом зверобоя и только после этого произнес:

— Саша, тут такое дело… Понимаешь, после Петербурга выставка «Японский меч» едет в Афины. У нас тут случился небольшой инцидент, — и мне пришлось реставрировать один древний клинок.

— Мурамаса? — поинтересовался Алекс и пояснил: — Я прочел вырезку. Странное происшествие!

— Да? Прочел? Ну, значит, ты в курсе. Странное? Просто чудовищное! — Тишкин в сердцах бросил недоеденный бутерброд обратно в пакет и вытер засаленные пальцы бумажной салфеткой. — Так вот, меч не сильно пострадал, слава Богу, удар осколков пришелся на хвостовик, а не на лезвие. Реставрацию мы провели на высшем уровне. Лично делал! Но все равно перед японцами жутко неудобно, ты же понимаешь. Этот меч у них — дзюё бункадзай, «особо охраняемое национальное достояние», считай, драгоценность! А у нас над ним витрина на осколки рассыпается! Кошмар! Стыд! Когда и кто к нам еще что-то повезет после такого?! Понятно, что музей не виноват, но тогда кто? Мистика! — Сергей Иванович развел руками. — Я в зале сам все осмотрел. Но до сих пор не понимаю, как это могло произойти.

— А что тебя смущает? — поинтересовался Алекс. — Стекла иногда бьются и сами по себе. Хоть и редко, но случается. Усталость материала или заводской брак. Может, собрали витрину неудачно? Крепление расшаталось или, наоборот, слишком болты перетянули, бывает… А может, ударил кто из посетителей?

Тишкин внимательно выслушал Алекса и отрицательно покачал головой.

— Ты понимаешь, Саша… Есть одна странность: стекло лопнуло именно изнутри, словно кто-то ударил чем-то острым именно со стороны внутренней поверхности! Направление сколов совершенно однозначно об этом говорит. И это единственное объяснение, которое есть у меня, поверь моему опыту эксперта.

— То есть? — удивился Смолев. — Что значит «кто-то ударил»? Кто-то был внутри? Кто там мог быть?!

— В том-то и дело! В витрине никого не было и быть не могло! Она совершенно герметична и изготовлена из особо прочного стекла! И опечатана. К тому же — печать не повреждена. Говорю же: мистика! Я на заседании комиссии свою версию даже озвучивать не стал: подняли бы на смех. Комиссия в итоге решила, что это заводской брак стекла. Говорили о каких-то внутренних напряжениях и разнонаправленных силах в особо прочных закалённых стёклах… Что-то там на заводе, якобы, недоглядели в технологическом процессе. А что еще комиссия могла решить? Кого-то должны были сделать виноватым, но музею-то не легче. Отправили вот на днях претензию заводу-изготовителю, я тоже подписал как член экспертной группы. Да толку-то что? Заводу не холодно, не жарко: год разбираться будут, а потом еще год отписку писать!

— А что японцы?

— Перед японцами надо было как-то держать марку. В общем, я и предложил, чтобы наш музей не только за свой счет провел ремонт хвостовика, но и достал кое-что из запасников и отправил тоже в Афины, чтобы поддержать японцев и морально, и, так сказать, материально. Мол, российско-японская выставка в Греции: «Шедевры древнего оружейного искусства Японии»! А? По-моему, неплохо звучит! Неделю назад на встрече и озвучил предложение от лица музея. Японцы обрадовались страшно! Я составил перечень клинков, которые мы могли бы отправить, наше начальство утвердило, японцы тоже остались довольны.

— Так ты едешь в Грецию? — обрадовался Смолев.- Это же прекрасно!

— Еду… — расстроенно покрутил головой Тишкин, наливая себе еще чая. — Хотелось бы!.. Но наши балбесы там что-то напортачили с моими выездными документами, их завернули в консульстве, и оказалось, что мне теперь просто не успевают открыть визу, представляешь? Выставка едет через три дня и пробудет в Афинах две недели, а мне еще две недели здесь куковать в ожидании визы! Наш идиотизм, помноженный на европейский бюрократизм… А японцам я даже еще не заикался, они вообще не поймут. Им в голову не придет, что у руководителя международной экспозиции нет шенгенской визы. Они и так смотрят на европейцев, как на идиотов. Да, да, Саша, поверь, я не сгущаю краски… Культурный барьер, что ты хочешь. Мы же мыслим и чувствуем с ними совершенно по-разному! Что, не веришь? Ты знаешь, сколько цветов и оттенков способен назвать восьмилетний японец? Недавно исследования проводили: свыше двухсот!

— Не может быть!

— Может, может… Они другие, Саша, совершенно. Мы для них как инопланетяне: культуру не бережем, древние знания не храним, красоты жизни не замечаем, детей в большинстве воспитываем так, что из них вырастают ленивые, самодовольные паразиты!.. А японцы — все наоборот! Очень сложно с ними поддерживать контакт. Как бы они совсем на нас не махнули рукой — не видать нам тогда больше от них экспонатов.

— Так что все-таки я могу сделать для тебя?

— Виза греческая нужна, Саша, виза. Причем, срочно! Ты никак не можешь мне в этом помочь? Нет связей, чтобы в Афинах ускорить как-то процесс? В порядке исключения: все-таки — культурный обмен? Опять же с документами на ввоз тоже помочь: я ведь везу от нас восемнадцать клинков! От российской стороны мы все документы предоставим. Еще к прошлой поездке два месяца со всеми инстанциями согласовывали. ФСБ, таможня, Минкульт, — та еще была эпопея! В этот раз уложились за неделю: в министерстве помогли, на самом высоком уровне дали команду. Надо же было, повторюсь, как-то реабилитироваться… От греков теперь нужно официальное разрешение на ввоз экспозиции по всей форме, чтобы на таможне нас не завернули! Некоторые имеют серьезную ценность, хотя до японской коллекции им далеко, но стыдно за нашу часть экспозиции не будет. Саша, очень тебя прошу! Надо спасать репутацию музея!

— Попробую сегодня же выяснить вопрос, — пожал плечами Смолев. — Есть у меня в Афинах один знакомый генерал… Руководит местным Интерполом. Когда-то мы с ним служили вместе… Думаю, что вопрос решим. Сразу же сообщу. Так ты все-таки скажи мне, почему меч Мурамасы разрубал плывущие по течению листья, а меч Масамунэ они огибали?

— А ты спроси у Фудзивары-сенсея, — подмигнул сразу повеселевший Тишкин, откусывая очередной бутерброд. — Наверняка у него есть свой ответ на этот вопрос. Не может не быть. Насколько я помню его фамильный клинок — это просто шедевр Масамунэ! Я же менял оплетку на рукояти — цука-ито по просьбе сенсея и немного реставрировал цубу: пару пятнышек патины убрал. Пару дней мягкой полировки — и снова все заблестело. Но каков клинок! В идеальном состоянии! До сих пор нахожусь под впечатлением! Эта катана в его семье хранится почти семьсот лет. Настоящий «кото» — старый меч! Я думаю, что сенсей знает все и про его создателя.

— Да, — кивнул Алекс. — Я тоже хорошо помню этот меч. Я тоже с ним работал. Однажды участвовал с ним в тамэсигири. Мастер удостоил меня такой чести… Ты прав — это что-то! Есть легенда, что в какой-то момент им владел сам Миямото Мусаши, пока незадолго до смерти не передал клинок другим представителям клана Фудзивара. Не знаю, правда это или нет, но меч — настоящее произведение искусства.

— Когда вы встречаетесь с сенсеем?

— В Додзё планирую сегодня вечером. Ты лучше расскажи, как у тебя дома, как Марина, как Пашка?

— Все в порядке, все нормально, — отводя глаза и отчего-то волнуясь, ответил Тишкин. — Так ты поможешь с документами? Я могу на тебя рассчитывать? Это очень важно, Саш! Буду сидеть до поздней ночи и ждать звонка!

Смолев внимательно присмотрелся к старому другу, отметил темные круги под глазами и легкое дрожание пальцев. Бросил взгляд на полную окурков пепельницу и на задвинутые под стол бутылки, но не стал ни о чем расспрашивать. Захочет — сам расскажет, зачем лезть человеку в душу?

Еще через полчаса они тепло распрощались.

Алекс снова вышел на Кронверкскую набережную и, глубоко задумавшись, направился в сторону Троицкого моста. Пролетавшие мимо автомобили щедро обдавали его брызгами, но он их даже не замечал.

Часть первая

Человек любуется на вишни в цвету, А на поясе — длинный меч!

Мукаи Кёрай, эпоха Эдо

Дешевые постоялые дворы местечка Бакуротё на восточной окраине Эдо пользовались спросом у людей определенного сорта. Жалкие двухэтажные строения с выщербленными, потемневшими от дождей дощатыми стенами и прохудившейся тростниковой крышей, выглядели со стороны лишь неуклюжими пристройками к добротным и просторным конюшням: казалось, что лошадей здесь ценят куда больше, чем путешественников, бредущих пыльными дорогами в столицу сёгуната Токугава.

Впрочем, оно и не удивительно: в Бакуротё останавливались, как правило, только местные торговцы лошадьми и страдающие безденежьем путники. Те, кто едва успел пройти первую укрепленную столичную заставу до заката и решил сэкономить: в самой столице стоимость ночлега была куда выше, чем здесь, на окраине.

Пестрый люд, заполнивший под вечер постоялые дворы, был неприхотлив: посыльные из дальних провинций, спешащие в столицу по делам своих обедневших землевладельцев, аскетичные монахи, совершающие священное паломничество от монастыря к монастырю, вечно запуганные крестьяне, поставляющие за гроши на кухни этих гостиниц овощи и гречишную крупу со своих полей, жители окрестных городишек, что прибыли на ярмарку под главной городской стеной, для которых и эти-то жалкие хибары казались роскошными дворцами, да еще самураи-ронины, потерявшие хозяина в одной из многочисленных войн и бродившие теперь по стране в поисках заработка и приключений, — вот те, кто мог рассчитывать пусть на худой, но ночлег в Бакуротё.

Все остальные путники, сохраняя равнодушие на лицах, с независимым видом проходили мимо, гордо подняв головы. Первая приличная гостиница, достойная внимания благородных людей, была дальше, в четверти ри отсюда, у главной городской заставы. И как бы ни были сбиты ноги в кровь у благородного господина, как ни драла глотку засевшая в ней едкая дорожная пыль, это расстояние он пройдет из последних сил. Это вопрос престижа.

Беднякам же и простолюдинам выбирать не приходится, да и ни к чему: пусть и худая, но крыша над головой, маленькая миска лапши да к ней жидкая похлёбка мисо, заправленная остатками тушёных овощей, дешёвой рыбы, — для тех, у кого нет денег на белый рис и доброе сакэ, — и то уже целое богатство! Многим в это тяжелое время о большем и мечтать не приходится.

Впрочем, справедливости ради, не только в престиже было дело. Среди местных обитателей попадался разный сброд, время от времени не брезгующий кражами и разбоем. Разгоряченные выпитым сакэ даже мирные жители, не говоря уже о ронинах, порой могли составить для благородных путников вовсе нежелательное соседство. Поэтому те, кто не был уверен в своих силах, не владел оружием в достаточной мере, чтобы дать отпор, и желал укрыться под властью Аоямы Таданари — нового градоначальника Эдо, спешили дальше, туда, где была главная городская застава. Поговаривали, что новый градоначальник был крутого нрава и самым жестким образом пресекал любые, даже самые ничтожные беспорядки во вверенной ему столице сёгуната.

Незаметно и быстро на окраину опустились серые сумерки. Хозяева убогих постоялых дворов зажгли фонари из рисовой бумаги и повесили их на крюки у входных дверей, чтобы их будущие постояльцы не заблудились в темноте.

Мимо одной из таких лачуг шел крепкого сложения самурай средних лет в сопровождении ученика — босоногого мальчика лет восьми с чумазым лицом, в драном кимоно и замызганных хакама. Мальчуган едва переставлял ноги от усталости, но с огромным любопытством глазел по сторонам, — было ясно, что в городе он впервые. Впрочем, одежда и самого самурая не отличалась роскошью и чистотой. По тому, как она была пропылена насквозь, было ясно, что путники идут издалека. Бросались в глаза только заткнутые за пояс мечи, бережно укрытые от пыли специальными дорожными чехлами. На плече самурай держал деревянный меч — боккен, к которому, как к посоху странника, была привязана котомка с нехитрыми пожитками.

Самурай, шагавший легко, будто и не было за спиной сегодня долгого пути в несколько ри, окинул взглядом улицу и заметил любопытную вывеску на противоположной стороне улицы, как раз напротив постоялого двора. Выцветшая от времени надпись гласила: «Полирую души. Мастер школы Хонъами». Ронин замедлил шаг, читая вывеску, почти потонувшую во мраке вечерних сумерек, а потом и вовсе остановился. Он положил левую руку на катану, что была у него за поясом, и о чем-то глубоко задумался, словно вспоминая нечто важное. Потом повернулся к мальчику. Запахи готовящегося на ближайшем постоялом дворе ужина медленно расползались по улице. Мальчик, учуяв их, голодно облизнулся и нервно сглотнул слюну. Увидев, что его старший товарищ искоса наблюдает за ним, виновато отвернулся и понуро повесил голову.

— Я смотрю, ты голоден, Йори! — мягко и уважительно произнес самурай, обращаясь к ученику. — Ты уже достаточно проявил свою выдержку на сегодня, не вспомнив о еде с самого утра. А не съесть ли нам на ужин гречневой лапши, как считаешь? Когда-то ее здесь недурно готовили!

— Да, учитель! — радостно произнес мальчик, мгновенно повеселев. — Гречневая лапша — это то, что нужно после долгого пути! Две миски лапши — и я готов идти всю ночь дальше, хоть через весь Эдо и обратно!

Самурай негромко рассмеялся и покачал головой.

— Так далеко нам сегодня не нужно… Решено! Ночуем здесь. Привередничать нам с тобой не приходится: поесть да выспаться, вот и все, что нам сейчас надо. Если разобраться по совести, то циновки бедняка и богача сделаны из одного и того же тростника. И еще неизвестно, чей сон слаще! Да и эта вывеска через дорогу очень меня заинтересовала… Кажется, я однажды уже бывал здесь и помню этого мастера. Правда, это было очень давно… Утром, пожалуй, я схожу туда. Ну, а пока, лапша — так лапша! Вот, Йори, запоминай, — добавил он, слегка подтолкнув в спину ученика в сторону их сегодняшнего пристанища, — чем различается жизнь городского жителя и крестьянина: в деревне, чтобы поесть лапши, крестьянину сперва надо весной посеять гречиху, все лето, не разгибая спины, ухаживать за посевами, потом сжать и обмолотить осенью урожай, смолоть крупу в муку зимой, замесить тесто и, наконец, приготовить лапшу… Это тяжелый труд! В городе же, если есть деньги, достаточно хлопнуть в ладоши…

Учитель и ученик направились к ближайшему горящему фонарю, у которого стояла хозяйка постоялого двора — старуха в пестром кимоно с драным бумажным веером в руке. Увидев вооруженного рослого самурая с мальчиком, она затрясла веером и согнулась в низком поклоне. Самурай бросил ей несколько слов, и хозяйка, мелко семеня, пошла вперед, показывая им путь.

— На первом этаже, в общей комнате, у нас крестьяне из провинций, — извиняющимся скрипучим голосом произнесла старуха, оглянувшись на гостей. — Здесь же мы готовим еду: много дыма и чада. Я хочу предложить благородному господину отдельную комнату на втором этаже: там потише, да и мухи из конюшни не так донимают. Ужин служанка принесет вам наверх сразу же, как только он будет готов!

Самурай молча кивнул, усмехнувшись в усы в ответ на «благородного господина». Прав Такуан Сохо, его друг и учитель: воистину, все относительно в этом бренном мире, все есть и, одновременно, нет ничего… Поднявшись на второй этаж и следуя за старухой, они попали в коридор, где было несколько отдельных комнат. Пройдя до самого конца, подальше от конюшни, хозяйка отодвинула фусуму и пригласила гостей войти.

Комната была почти пуста, лишь у стены приткнулся небольшой чайный столик из бамбукового дерева, да на полу были постелены новые тростниковые циновки. В углу, в небольшой керамической вазе работы мастеров из провинции Бидзэн, стояла веточка цветущей сакуры.

Самурай довольно хмыкнул.

В этот раз условия у меня просто роскошные! — подумал он. — Не то что десять лет назад…

Мусаши порылся за поясом и бросил старухе монету — серебряный слиток, достоинством в пять моммэ. Та жадно схватила сверкнувший прямоугольник на лету и радостно осклабилась.

— Если пожелаете, у меня есть доброе сакэ, господин! И я могу пригласить для господина гейшу, лучшую в Бакуротё! — проскрипела она, почуяв возможную наживу и игриво взмахнув рваным веером после того, как путники, скрестив ноги, с удовольствием уселись на циновки.

Усмехнувшись, ронин отрицательно покачал головой, вытаскивая из-за пояса катану с вакидзаси и кладя их сзади и чуть слева от себя. Деревянный меч-боккен он положил справа, а котомку с вещами бросил ученику. Тот привычно завозился с немудреными пожитками, доставая из котомки бамбуковые палочки для еды и небольшие красивые чаван — чайные чашки, мешочек с чаем, а также большой сверток с бумажным свитком, флаконом с черной тушью и кисточками для каллиграфии. Йори знал, что перед сном его учитель обязательно захочет написать несколько иероглифов — самурай не отходил ко сну, не записав свои мысли и впечатления за день, уместив их в короткой и емкой фразе.

Согнувшись в поклоне, хозяйка терпеливо ждала.

— Горячие полотенца! — отрывисто распорядился самурай. — Мыться будем завтра, сегодня — отдых. На ужин: две большие порции соба, о-синко, тушеные овощи и кипяток. Чай мы пьём свой. Оставьте ваш светильник: мне надо написать письмо. Мы остановимся у вас на пару ночей. А там поглядим… Нам нужна тишина и отдых. Перед отъездом заплачу еще столько же.

— Будет сделано, благородный господин! — ответила довольная хозяйка, склонившись в низком поклоне, оставила им светильник, что держала в руке, и исчезла в темноте коридора.

Миямото Мусаши, самурай, ставший ронином много лет назад после битвы при Сэкигахаре, провел все эти годы в скитаниях, пытаясь постичь истинный Путь. К сорока годам он успел повоевать в шести войнах и провел более шестидесяти схваток, из которых вышел победителем. Много испытаний выпало на его долю. В буйной и лихой юности ему даже довелось провести несколько лет в суровой монастырской тюрьме, которая, благодаря мудрости настоятеля Такуана, спасла Мусаши от позорной смерти, заложила в нём основы многих знаний, поменяла его безрассудное отношение к окружающему миру. В последние годы он участвовал в поединках все реже и реже, и почти никогда теперь не использовал боевые мечи, довольствуясь деревянным боккеном.

Изучив за время своих скитаний большинство боевых стилей, Мусаши создал свой собственный стиль — эммэй рю, ставший уникальной разновидностью известного и теперь уже редкого направления нито-рю — искусства сражения одновременно двумя мечами: катаной и вакидзаси. Казалось бы, став знаменитым воином, не проигравшим ни одной схватки, он мог бы уже и осесть где-то, основать школу, набрать учеников и наконец разбогатеть. Но душе его не было покоя.

Многолетние и мучительные поиски истинного Пути снова привели самурая к монаху и философу Дзэна Такуану Сохо, в то время еще настоятелю храма Дайтоку-дзи. Такуан был старше Миямото Мусаши всего на одиннадцать лет, но стал для него непререкаемым авторитетом в духовных практиках. Вот уже несколько лет как они находились в постоянной переписке. По совету Такуана Сохо Мусаши занялся каллиграфией и живописью в стиле суми-э, стихосложением, резьбой по дереву и по металлу.

В последние два года Мусаши написал несколько картин. В его работах черной тушью на бумаге васи под порывами ветра у подножия горы Фудзи облетала пышно цветущая сакура и трепетали тонкие стебли бамбука, оживали грациозно вышагивающие болотные цапли, реяли над морской гладью бакланы, летали сказочные драконы, радостно смеялся беспечный бог счастья и веселья Хотэй, караулил свою добычу, сидя на высохшей ветке, серый сорокопут, а дикие гуси вольно гуляли в тростнике.

Изменилось отношение к искусству и самого Миямото Мусаши, ранее считавшего живопись привилегией избранных. Теперь он говорил, что Путь воина есть обоюдное слияние Путей кисти и меча. Каждый, стремящийся к постижению истинного Пути, должен достичь достаточных высот на обоих поприщах. Неважно, что человек не имеет естественных талантов в этих областях, — неустанно упражняясь, он сможет приобрести необходимые навыки… Тренируйся тщательнее! — стало девизом его жизни, чем бы он ни занимался.

Такуан Сохо, восхищенный живописными работами своего друга, написал рекомендательное письмо самому сёгуну Токугаве Иэмицу, тонкому ценителю и знатоку изобразительного искусства, и тот, через Такуана, пригласил Мусаши в столицу, чтобы написать для сёгуна восход солнца над замком Эдо. И вот, месяц назад, взяв в ученики беспризорного сироту Йори, чьи родители погибли во время феодальных междоусобиц, Мусаши отправился в столицу. Здесь, в Бакуротё, они отдохнут пару дней и приведут себя в порядок после долгого пути, а затем уже отправятся во дворец к Иэмицу.

Молоденькая служанка принесла два распаренных полотенца на бамбуковой подложке. Присев на корточки в коридоре, она, прикрыв лицо от смущения широким рукавом кимоно, тихим голосом спросила разрешения побеспокоить гостей, затем отодвинула в сторону дверь ровно на столько, чтобы поставить бамбуковый поднос с полотенцами, поклонилась, задвинула дверь и быстро ушла.

Гости с наслаждением умылись, обтерев лицо и руки, смыв с себя дорожную пыль. Тут и лапша с овощами подоспели. Та же служанка, повторив ритуал, принесла две двойных порции еще дымящейся гречневой лапши соба в черной лакированной коробке, горшочек с тушеными овощами, миску с маринованной редькой дайкон и две чашки.

— Ешь, Йори, ешь, — задумчиво кивнул самурай, не двигаясь с места. — День был долгим, дорога длинной, а ты голоден.

— А вы, учитель? — спросил мальчуган, бойко накладывая лапшу из лакированной коробки в свою миску, добавляя к ней овощи и редьку. — Вы ведь тоже голодны?

— Я поем чуть позже. Сытый желудок после голодного дня — враг ясной мысли. А ты ешь и ложись спать. Спи спокойно. Завтра — день отдыха.

Йори не пришлось уговаривать дважды. Его палочки быстро летали от миски ко рту и обратно. Лапша в его миске стремительно убывала. Не переставая жадно поглощать ароматную лапшу с овощами, он наблюдал, как его учитель пододвинул поближе к себе лампу, размотал свиток рисовой бумаги, обмакнул кисть в тушь, помедлил немного и вывел несколько иероглифов.

После сытной еды на мальчика навалилась сонливость, вскоре он отложил миску и палочки, свернулся калачиком на тростниковой циновке, подложил сложенные ладошки под голову и крепко заснул.

Миямото Мусаши долго сидел неподвижно, глядя в окно на повисшую в черном небе огромную ярко-оранжевую луну, погрузившись в воспоминания, пробудившиеся в нем при виде старой вывески мастера-полировщика.

Десять или двенадцать лет назад, еще будучи не настолько знаменитым мастером клинка, как сейчас, он проходил через Бакуротё по пути в Эдо и останавливался на отдых в одной из местных жалких ночлежек. Такой же, как эта. Только тогда он был молод, беден, и денег ему хватило лишь на небольшую миску лапши и на место в общем зале на первом этаже, среди такой же голытьбы, как и он сам.

В те годы, после битвы при Сэкигахаре, в которой погибло более семидесяти тысяч человек, в раздробленной на части стране разорилось огромное количество феодальных княжеств.

Дороги наводнили вооруженные разбойники, а в провинциях бесчинствовали целые бандитские шайки. То там, то здесь вспыхивали восстания крестьян, доведенных до отчаяния нуждой и постоянными грабежами, горели монастыри в религиозных междоусобицах, пышным цветом практически повсеместно расцвело цудзигири — убийство на распутье. Озлобленные ронины пускали свои мечи в ход при каждом удобном случае: с целью мести, грабежа или даже просто проверки качества своего клинка на человеческой плоти. Под покровом ночной темноты на перекрестках и мостах, на узких улицах убийцы подкрадывались к ничего не подозревающей жертве и наносили ей смертельный удар.

В ответ на массовые случаи таких нападений властями были приняты жесточайшие полицейские меры. Но когда они не спасали — выручало боевое искусство. Давно и повсеместно мастера клинка стали практиковать иайдзюцу — искусство мгновенного обнажения меча с одновременным нанесением удара по врагу. Захочешь жить — научишься мгновенно обнажать оружие! Но иногда самурая выручала его находчивость, и схватки удавалось избежать.

Мусаши вспомнил, как в свой прошлый визит в Бакуротё, сидя уставшим и голодным среди такого же бедного люда в ожидании жалкой миски с лапшой, он краем глаза заметил в дальнем углу кучку сговаривавшихся между собой местных разбойников, приметивших одинокого молодого самурая. Судя по недобрым взглядам, которые они бросали на него исподлобья, их планы не сулили ему ничего хорошего. Бандиты часто нападали на одиноко бредущих ронинов, убивая и отбирая у них оружие: среди самурайских мечей могло неожиданно оказаться целое сокровище, которое потом можно было с огромной выгодой продать перекупщикам местного князя — даймё, ценителя и собирателя старых мечей. Бандиты решили подождать, пока самурай поест и заснет, и тогда можно будет напасть на него, спящего в корчме, или же по дороге из засады, если он не останется ночевать. Среди разбойников выделялся их главарь со свирепым лицом, хриплым голосом и толстой деревянной дубинкой бо в руке.

Недолго думая, Мусаши взял тогда бамбуковые палочки для еды и с недовольным видом на глазах у обомлевших бандитов несколькими точными движениями поймал всех мух, что роились над его миской с дымящейся лапшой. После чего отбросил грязные палочки в сторону и громким уверенным голосом потребовал себе чистые. Один за другим бандиты в ужасе, выскочили из корчмы: кто захочет связываться с воином, у которого настолько феноменальная реакция! Первым выбежал главарь со свирепым лицом. Он так спешил, что в суете и панике обронил свою дубинку…

Но часто приходилось и драться. И с каждым годом имя Миямото Мусаши становилось все более известным среди мастеров клинка. А помимо славы росла и опасность быть убитым: десятки самураев по всей стране стремились опробовать на нем свое боевое искусство и заработать себе имя. Еще бы, победить самого Миямото Мусаши! Самый быстрый способ разбогатеть: можно сразу открывать школу боевых искусств и всю оставшуюся жизнь жить безбедно!.. Кто не захочет?

Благодаря общению с Такуаном Сохо, Мусаши очень сильно изменился за последние годы. Бессмысленное убийство из тщеславия давно претило ему. Он изучал ремесла и искусства, в каждом из которых стремился добиться совершенства, сформулировав для себя следующую жизненную цель: стать Мастером в каждом из них. Стихосложение, живопись и каллиграфия, керамика и гравировка по металлу, резьба по дереву и чайная церемония заполнили его жизнь до отказа, сделали ее осознанной и наполнили смыслом. Впереди маячила еще одна задача: написать книгу о боевом искусстве, объединив в ней все свои знания, все понимание Пути Меча. Но готов ли он? Имеет ли он моральное право? Надо спросить совета у Такуана Сохо…

Самурай еще долго сидел, погрузившись в размышления над свитком, пока размашисто не начертал последние три иероглифа: «Когда ты обретаешь Путь, для тебя не остается ничего непонятного. Ты видишь Путь во всем!»

Часть вторая

Проявляй великое сострадание и помогай людям.

Ямомото Цунэтомо. «Хакагурэ»

— Стекло, говоришь, упало? На ценный экспонат? Во время выставки? — поинтересовался Виктор Манн. Видимо, он тоже шел где-то по улице: в телефоне стоял гул и раздавался треск. — Вот незадача! Не повезло музею, что тут скажешь! Ладно, присылай данные на твоего товарища, поможем, чем сможем! Копию паспорта, перечень экспонатов, что везет, заявку от музея, подписи, печати, — ну, как положено. Думаю, завтра за день все сделаем, пусть приезжает. Ради такого случая попрошу коллег из смежных министерств, думаю, пойдут мне навстречу. А на выставку в Афинах давай обязательно сходим, я своих приведу. А то меня Тереза ругает, что никуда не ходим, ни в театры, ни в музеи… Вот и будет ей музей! Кстати, а что Стефания, проявилась как-то?

— Проявилась, — помолчав, нехотя ответил Алекс. — Письмо написала. Мол, по рабочим вопросам она полностью со мной согласна и совершенно доверяет мне во всем. Что у Фонда нет никаких сомнений в том, что проект будет успешно осуществлен. Желает мне скорейшего выздоровления и всего самого доброго. Вот так! И как тебе это нравится?..

Смолев сидел на удобной деревянной скамейке главной аллеи в Летнем саду. Живые изгороди сада затянула яркая зелень, пышные кроны старых лип бросали на аллею густую тень. Многим из них было уже больше двухсот лет. Невдалеке журчал знаменитый фонтан «Пирамида».

Смолев любил приходить сюда. Он считал, что побывать в Петербурге и не навестить Летний сад он не может, не имеет права. Здесь было одно из немногих мест на Земле, где он чувствовал радость, покой и умиротворение.

По гравийным дорожкам неспешно фланировали отдыхающие горожане, с интересом разглядывая открытые после ремонта статуи греческих богов. Проходя мимо, они бросали любопытные взгляды на подтянутого брюнета с серыми глазами, в отлично сшитом светлом костюме, одиноко сидевшего на скамейке, стоявшей как раз неподалеку от Аполлона и Артемиды.

— Да, кисло, друг мой, — подытожил Виктор сквозь усилившийся шум. Видимо, он переходил оживленную улицу: в трубке явственно были слышны автомобильные сирены. — Но ты же понимаешь, что она тебе хотела сказать этим письмом?

— Витя, я ничего не понимаю! — в сердцах ответил Смолев. — Что случилось, почему уехала, что за тон такой официальный?! Я что-то сделал не так? А самое главное, когда успел? В больнице-то?

— Ладно, разберешься! Поговорю с Терезой, может, она что подскажет, — пересиливая шум, прокричал Виктор. — Нос не вешай! Слушай, я перезвоню чуть позже, я сейчас в центре по делам — сам себя не слышу! Обнимаю! Все, отбой!

— Давай, удачи! — грустно ответил Алекс и сбросил звонок.

Он прикрыл глаза и стал перебирать в памяти события последних дней.

То, что Стефания неожиданно покинула Наксос на пароме, он узнал, уже оставив больницу на следующий день к явной радости главного врача, которую тот и не потрудился скрыть.

Уже на вилле Катерина сообщила Смолеву, что Стефания накануне в спешке собралась и ушла из гостиницы к пирсу, чтобы успеть на последний паром до Пирея.

«На тот же самый, — уточнила говорливая горничная, радостно блестя глазами, — на котором уехали Цветковы и их подруга. Та самая Ариадна! Вернее, Цветковы-то уехали, а она осталась!»

Тут Катерина начала загадочно улыбаться. «К вам Димитрос и Леонидас, босс! — добавила она весело. — У них к вам какой-то серьезный разговор!»

Молодые мужчины уже ждали его на верхней террасе.

«Серьезный разговор» шел на английском — греческий Алекс только начал изучать — и продлился два часа, после чего плавно перешел в обед. После того, как в конце трапезы все уже выпили по традиционной рюмочке ракомело за «успех предприятия», Леонидас поднялся и протянул руку Смолеву.

— Спасибо вам, Алекс, я буду вам очень благодарен! — блестя глазами и несколько смущенно улыбаясь, проникновенно сказал молодой грек.

— Пока не за что, Леонидас, друг мой! Я впервые буду выступать в таком качестве, но сделаю все, что смогу! — широко улыбаясь в ответ и крепко пожимая его руку, ответил Алекс. — А где же сама Ариадна? Она пропустила обед!

— Они с вашей новой управляющей гуляют по набережной. Сказали, что пройдутся по магазинам и пообедают в таверне, — ответил Леонидас. — Спасибо вашей Софье, я хотел, чтобы этот разговор остался между нами. Если все получится — это будет огромная радость для всех нас!

— Праздник будет на весь остров! — подтвердил Димитрос, весело потирая руки. — На целых три дня! Все виноделы будут праздновать!

— Ну что ж, — сказал Алекс, вставая, чтобы проводить гостей. — Мои наилучшие пожелания вашим родителям, надеюсь в скором времени порадовать вас вестями!

Вот так он и улетел в Петербург. Огорошенный неожиданным отъездом испанки и озадаченный непривычным поручением, которое взял на себя добровольно.

До встречи с Фудзиварой-сенсеем оставалось еще три часа. Этого было вполне достаточно, чтобы выполнить обещание, данное Леонидасу, и пешком — погода была отличная, а Алекс даже думать не хотел о такси — вернуться на Васильевский остров, где и находился спортивный клуб. Тот самый Додзё, в котором еще недавно и сам Смолев занимался Кендо.

Родственники Арины Филатовой жили совсем рядом с Летним садом — на Моховой, дом тридцать три. Алекс несколько раз прокрутил в голове возможный сценарий разговора, потом быстрым движением легко поднялся со скамейки, помахал на прощанье греческим богам и направился по аллее в сторону Михайловского замка — к выходу из сада.

По дороге он зашел в цветочный магазин на Фонтанке, где уже много лет покупал прекрасные цветы. Продавщица его узнала и радостно разулыбалась.

Как часто бывает, все пошло совсем не так, как предполагаешь заранее.

Он позвонил, спустя мгновение тяжелая деревянная дверь неспешно отворилась. Стройная пожилая женщина, стоявшая на пороге, внимательно оглядела его с ног до головы.

— Александр Смолев, — представился Алекс, склонив голову. — Добрый день! Я звонил вам, Галина Александровна!

— Вот вы какой, — произнесла после паузы бабушка Арины глубоким грудным голосом. — Я несколько иначе представляла себе жителя греческого острова. А вы совсем не загорели! Боже мой, белые лилии! Мои любимые! Я смотрю, вы подготовились, молодой человек! Впрочем, что же это мы с вами на пороге… Проходите, прошу вас!

Алекс шагнул вслед за хозяйкой. В прихожей вкусно пахло жареными пирожками.

Хозяйка и гость прошли в гостиную, где большой круглый стол уже был накрыт для чаепития: посреди стола, гордо возвышаясь вокруг блюдечек с разнообразным вареньем, стоял электрический самовар с заварочным чайником на макушке.

Смолев, еще раз поклонившись, вручил женщине букет и, пока та вышла ненадолго, чтобы налить в вазу воду для цветов, огляделся.

Это была типичная квартира старой ленинградской интеллигенции: много книг на полках шкафов, картины, репродукции и эстампы на стенах. Гравюры с видом Невы петровских времен привлекли его внимание, он постоял пару минут, рассматривая парусники и лодки напротив Петропавловской крепости. Старый мастер не упустил ни одной детали ни в такелаже судна, ни в парадных нарядах дам, толпившихся на молу.

Алекс пригляделся к гостиной повнимательнее. Обои давно требовали ремонта, да и потолок надо бы побелить. Но это не мешало комнате быть уютной. Он отметил удобные мягкие кресла и диван вдоль стены. Рядом с диваном находился журнальный столик с толстой стопкой журналов по архитектуре и дизайну.

В углу стоял старый переносной патефон времен войны — видимо, этот музейный экспонат иногда даже заводили: рядом стопкой лежали пластинки.

Алекс подошел и взял наугад несколько пластинок. Здесь были Утесов, Вертинский, Лещенко — еще тот Лещенко, Петр, а не Лев Валерьянович — Русланова, Лемешев, Шульженко, Козловский!..

Смолев увлекся и не услышал, как в комнату вошла хозяйка.

— Вы, молодые, их уже и не помните, наверно, — произнесла Галина Александровна своим низким, бархатистым голосом. Она вошла с большой хрустальной вазой, в которую поместила принесенный Смолевым букет белых лилий. Женщина поставила букет на комод и внимательно наблюдала за гостем. — А для нас — это наша молодость, самые счастливые годы, несмотря на то, что они были очень тяжелыми.

— Ну почему же, — улыбнулся ей Алекс. — Я знаю их всех, очень люблю слушать Лемешева Сергея Яковлевича. Считаю его великим тенором всех времен! Обожаю старые фильмы с его участием! У вас прекрасная коллекция пластинок, Галина Александровна! Я вам по-доброму завидую!

— Это мой первый муж купил этот патефон, — кивнула, улыбаясь своим воспоминаниям, бабушка Арины. — В мае сорок первого. На нашу свадьбу. А в августе он уже ушел добровольцем на войну. Петя воевал на Ленинградском фронте. Ему было двадцать лет. Впрочем, ему и сейчас по-прежнему только двадцать… Это я состарилась. А я всю войну проработала на Кировском заводе. Сначала на конвейере, как все девчонки, точила снаряды для фронта, а уж после войны пошла учиться на экономиста, а потом снова вернулась на родной Кировский. Этот патефон со мной прошел всю жизнь, это самая дорогая память о муже.

— Понимаю, — сказал, помолчав, Алекс и бережно вернул пластинки на место.

— Что же мы стоим? Давайте-ка пить чай! — смущенно всплеснула руками хозяйка. — С пирожками! Вы какие больше любите? С капустой, с картошкой или грибами?

— Я люблю все! — совершенно искренне ответил Смолев, усаживаясь за стол. Он давно уже проголодался. — Тем более, когда они так божественно пахнут! А как же мама Арины? Она к нам не присоединится? Разговор у меня для вас обеих…

— Она уже едет домой с работы, — кивая головой и аккуратно разливая чай в красивые фарфоровые чашки из праздничного сервиза, ответила женщина. — Она у нас дизайнер, архитектор. Очень талантливая, умница просто! Одна из лучших среди архитекторов города! И это не только мое мнение, поверьте. Но то ли заказчиков стало меньше, то ли архитекторов — больше, работать с каждым годом ей становится все труднее и труднее. Но она не жалуется, не подумайте! Это я так брюзжу по-стариковски! Ей долго ехать, через весь город. Говорят, сейчас жуткие пробки!

Алекс внимательно взглянул на хозяйку. Высокая, стройная и элегантная, с благородной осанкой, в свои восемьдесят с хвостиком Галина Александровна Филатова никак не производила впечатление «старухи». Умный и внимательный взгляд, точные движения, грамотная речь. Назвать ее так у него язык бы не повернулся. Скорее, интеллигентная дама в преклонных годах.

— Пейте чай и угощайтесь, — хозяйка пододвинула к нему большое блюдо с румяными пирожками. — За чаем и поговорим!

Они проговорили больше часа.

Алекс рассказал о себе и своей жизни на острове. Описал Наксос и его жителей, своих друзей, семью Спанидисов и самого Леонидаса. Рассказал про природу: море и пляжи, горы, рощи и виноградники.

Галина Александровна внимательно слушала его, не перебивая, изредка задавая вопросы, когда Алекс замолкал и переключался на очередной потрясающий пирожок. Он ел их, жмурясь от удовольствия, что не могло не порадовать хозяйку.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Я поняла. Зачем же вы приехали?

Алекс поставил чашку на блюдце, аккуратно вытер салфеткой губы и взглянул в глаза хозяйке.

— Я приехал в качестве свата, Галина Александровна! — открыто и прямо сказал он. — Пусть для меня это новое качество, но в данном случае я абсолютно уверен, что ваша внучка будет счастлива! Я знаю и уважаю семью Спанидисов — это труженики, честные и порядочные люди. Они талантливые виноградари и виноделы! И я приехал пригласить вас и вашу дочь — маму Арины — на Наксос, чтобы вы могли познакомиться с родителями Леонидаса. Их зовут Иоаннис и Мелитина. Они передают вам и вашей дочери через меня свое приглашение посетить их дом. Я, в свою очередь, тоже приглашаю вас остановиться у меня на вилле на неделю, как минимум, или сколько потребуется, пока не решится вопрос так или иначе. Леонидас — достойный человек, и он хочет сделать все как положено. И важный момент, который мне хотелось бы особо подчеркнуть: то, что вы едете на Наксос, — вовсе не означает вашего согласия на свадьбу, просто вы сможете увидеть все своими глазами и решить уже на месте. Ваше право отказаться в любой момент. Естественно, что все расходы берет на себя приглашающая сторона, вам не о чем беспокоиться! Если вы согласитесь, то я все организую!

— Да-а, — протянула пожилая женщина, улыбаясь и удивленно покачивая головой. — Вот это новость! Неожиданно — это мягко сказано! Ее мать с ума сойдет! Но знаете что, Александр? Вы мне нравитесь! И меня вы убедили! Я поеду! Что мне тут паутиной зарастать?! В Греции я никогда не была, люди там свои, православные! Теплого моря я не видела лет двадцать да и по внучке своей бестолковой уже соскучилась… А если свадьба внучки случится, так чего же мне еще желать на старости лет? Можно умирать с чистой совестью! Но я не спешу, не спешу… Поживу еще, глядишь, правнуков дождусь. Последний вопрос, Александр. А зачем это вам? Вам лично? Столько хлопот?

Смолев помолчал, прикрыв глаза, словно что-то вспомнил, и тепло улыбнулся воспоминаниям. Он посмотрел на повеселевшую хозяйку и спросил:

— Вы не слышали историю о том, как много лет назад юноша по имени Петр и девушка Галя решили пожениться наперекор всему и уехали из своей деревни в Петербург? Девушке было тогда едва семнадцать лет. Помнится, что они поженились и были счастливы!

— Слышала, что-то припоминаю, — широко улыбаясь, ответила Галина Александровна. — Ну и болтушка у меня внучка!

— У меня был друг, — продолжал Алекс. — К сожалению, его больше нет с нами. Он сказал мне однажды важную вещь: «Молодые люди, которые любят друг друга, должны быть вместе. Это простая истина и высшая справедливость!» И вы знаете, Галина Александровна, я с ним полностью согласен!

— Хорошо! Вы меня убедили! — повторила хозяйка, слегка пристукнув ладонью по столу. — Дочь я возьму на себя! Она у меня упрямая, но не упрямее меня! Сама сегодня с ней поговорю! Так будет лучше.

— Хорошо, — согласился Алекс, поднимаясь из-за стола. — У вас есть номер моего телефона. С вашего разрешения я откланиваюсь! Отправлюсь дальше по делам. Спасибо большое за угощение: пирожки ваши — просто объедение! Буду с нетерпением ждать вашего звонка! Кстати, это фотографии места, куда вы поедете, я надеюсь. Они все подписаны вашей внучкой, вам будет легко разобраться.

Алекс достал из кармана толстую пачку фотографий и аккуратно положил их на стол.

Незадолго до его отъезда их принесла Ариадна, видимо она все-таки узнала про разговор. Без болтушки Катерины тут точно не обошлось, подумал Смолев.

«Передайте, пожалуйста, маме с бабушкой!» — сказала Ариадна, смущенно краснея. Алекс безропотно согласился, и вот эти фото уже лежат на столе в их гостиной. Посмотреть снимки они смогут и без него, так даже лучше, подумал он.

Хозяйка проводила его до дверей, и скоро он уже снова шагал по набережной Невы мимо Троицкого моста и Эрмитажа в сторону Васильевского острова, подставив лицо теплым лучам северного солнца. До Додзё идти было меньше часа. Сенсей уже наверняка там.

Часть третья

Человек должен знать, зачем ему меч!

Японская мудрость

Едва солнце взошло над местечком Бакуротё, как узкие улочки сразу оживились: по ним снова пошли путники. На этот раз было больше тех, кто покидал столицу. Одни спешили к переправе на западном берегу реки Сумида, другие возвращались домой, разбредаясь по своим городкам и деревням, расположенным поблизости.

Йори еще сладко спал на своей циновке, когда Миямото Мусаши уже встал, умылся, бесшумно оделся, спустился по лестнице на первый этаж, вышел из постоялого двора и пересек улицу.

Прохожие — в большинстве своем крестьяне и мелкие торговцы, не ожидавшие увидеть здесь вооруженного самурая в такую рань, — испуганно косились на него, в страхе кланялись и ускоряли шаг, то и дело оглядываясь в тревоге и недоумении. Не обращая на них никакого внимания, ронин медленно подошел к знакомой вывеске «Полирую души. Мастер школы Хонъами», которую приметил еще накануне. При солнечном свете он увидел, что вывеска с годами сильно выцвела, краска с нее почти облупилась, а по деревянной доске побежала сеть глубоких трещин.

«Странно! — удивленно подумал Мусаши. — Не похоже на мастера, которого я знал десять лет назад. Он мог бы и обновить вывеску!»

Ставни были открыты, и Мусаши увидел, что на месте мастерской «полировщика душ», с которым он общался десять лет назад, теперь находится столярная мастерская.

У низкого верстака, стоявшего у дальней стены, склонился столяр: он что-то строгал, мурлыча под нос какую-то веселую песенку. Своим внешним видом мастер напоминал жизнелюбивого бога веселья Хотэя: он выглядел таким же безмятежным, упитанным и круглоголовым. В мастерской витал сладкий запах рисового клея и деревянной стружки. На полке у входа были разложены с десяток готовых боккенов, несколько синаев и пара бамбуковых луков. Приглядевшись повнимательней, самурай понял, что столяр работает над деревянной заготовкой для очередного лука юми.

Миямото Мусаши покашлял в кулак. Мастер мгновенно обернулся, вскочил на ноги, оказавшись очень низкого роста, и немного растерянно отряхивая кожаный фартук от опилок и стружки, поклонился гостю.

— Рад вашему приходу, но боюсь, я еще не все закончил, благородный господин, — произнес он неожиданные для гостя слова вежливым и извиняющимся тоном. — Обычно заказчики из Додзё приходят с проверкой под вечер… И у меня до срока еще два дня!

— Я не из Додзё, — покачал головой Мусаши, с глубоким интересом и знанием дела перебирая продукцию мастерской. — Это вы изготовили собственноручно? — уточнил он, взвешивая в руке один из готовых боккенов и делая пару коротких пробных замахов. — Необычный, редкий угол клинка… Отличный баланс! Какая удобная и шершавая рукоять… Какое внимание к деталям! Очень похвально! При изготовлении этого боккена вы ориентировались на какой-то существующий меч?

Столяр какое-то время стоял с открытым ртом, потом, словно спохватившись, зачастил:

— Да, благородный господин, я взял за образец меч господина Матаэмон-но-дзё Мунэнори из Ягю — наставника в Додзё Токугава Хидэтада.

— Самого Ягю Мунэнори? — удивился Мусаши. — Знаменитого мечника?

— Да, господин! Раз в месяц я передаю в эту школу несколько боккенов, синаев и луков. Я все делаю точно по размерам, которые мне предоставлены, и в полном соответствии с требованиями господина Мунэнори. Он всегда сам определяет размеры, форму, вес, цвет, даже сорт древесины для каждого боккена! Если вы пожелаете, я изготовлю для вас боккен по тем размерам, которые вас устроят!

— Возможно, возможно… А какие луки вы делаете? — поинтересовался самурай, возвращая боккен на полку.

— Вот уже пять лет, как я изготавливаю ёхонхиго юми. Четыре бамбуковых планки в центре, дерево по бокам, бамбук спереди и сзади, — с поклоном продемонстрировал столяр один из готовых ассиметричных луков из слоеного бамбука, дерева и кожи, все еще теряясь в догадках о том, кто этот загадочный посетитель и чего он от него хочет.

— Я заметил странную вывеску над вашей мастерской, — видя его немой вопрос, объяснил Мусаши, возвращая столяру лук. — Я так понимаю, что мастер, который ее повесил, здесь больше не живет? Вы его знали? Он переехал отсюда? Как давно?

— Увы, благородный господин, — с горестным вздохом ответил столяр. — Это мой дядя. Вот уже скоро три года, как его нет в живых. Но вывеску я не стал снимать в память о нем.

Лицо Мусаши омрачилось. Впрочем, как только он увидел, в каком состоянии была вывеска, он уже заподозрил что-то неладное. Старый мастер умер, — значит, их встреча не состоится. Жаль… А у Мусаши были вопросы, накопившиеся за десять лет, которые он так хотел обсудить с «полировщиком душ»…

— Он болел? Как он умер? Расскажите мне о нем!

— Благородный господин, мой дядя был одним из лучших полировщиков мечей школы Хонъами в Эдо! — с гордостью произнес столяр. — Но при этом он был очень упрямым человеком. Многим самураям он попросту отказывал в полировке и заточке их мечей, поскольку все, что они хотели, — это безупречную заточку для убийства своих врагов. Он же все время пытался найти среди них хоть одного человека, который разделял бы его убеждения, что меч — это душа самурая, а не просто орудие убийства.

— Он так считал?

— Да, господин! Сколько я себя помню, он, не переставая, повторял слова своего учителя Хонъами Коэцу, что мечи существуют не для того, чтобы убивать или увечить людей. Их предназначение — поддерживать императорскую власть, традиции и защищать народ, подавлять темные силы и изгонять зло. Меч — душа самурая, самурай носит меч как символ своего благородного служения господину и стране, и тогда его меч становится совершенным. «Пытаясь сделать меч совершенным, — говорил он, — я устраняю все недостатки полировки, стачиваю зазубрины и вывожу пятна ржавчины. Естественно, что, полируя мечи, я неким образом „полирую“ и дух владельца меча!» Поэтому-то он и повесил такую странную вывеску… Многие смеялись над стариком и считали его безумцем.

— Если он отказывал самураям в полировке их мечей, на что же он жил?

— С возрастом он становился все нетерпимее, отчего последние пять лет точил только косы, серпы и мотыги для крестьян. А много ли они могли ему заплатить? За работу они расплачивались просом, гречихой и бобами. Много раз он точил им косы в долг, под будущий урожай. Кто-то расплачивался, кто-то — нет. Дядя обнищал совсем, но так и не изменил своим убеждениям. Говорил, что это благое дело…

— Как он умер? — повторил вопрос Мусаши.

— Однажды он отказал очередной раз в заточке меча одному ронину по имени Ясукава Ясубей. Тот принес ему два больших меча и приказал как следует заточить их, поскольку должен был скоро принять участие в тамэсигири с живыми преступниками за деньги. Он хвастался, что в прошлом году его меч срубил семь голов подряд, и собирался срубить еще больше. Он требовал, чтобы мечи были острее бритвы, ведь за казнь каждого осужденного платили по десять моммэ… Дядя наотрез отказался точить его мечи, сказав, что в его доме никогда не будут полировать орудие грязного убийства. И еще он сказал… — племянник полировщика от волнения сбился и заперхал.

— Что еще он сказал? — хмуро спросил Мусаши, дождавшись пока тот прочистит горло.

— Он сказал этому ронину, что душа его черна, как черный лак уруси, и так же ядовита, и что никому и никогда не отполировать ее добела, — горько усмехнувшись, произнес осипшим голосом столяр.

— Что было дальше? — спросил самурай, уже догадавшись обо всем.

— Ясукава Ясубей в ярости выхватил вакидзаси и зарубил его, — с тяжелым вздохом ответил владелец столярной мастерской, — после чего убежал. Но дядя умер не сразу. Когда я прибежал на его крик, он был еще жив. Он и рассказал мне все, что случилось и попросил, чтобы я запомнил имя убийцы. И я его запомнил…

— Зачем? Вы хотите отомстить?

— Я? — отпрянув в ужасе, воскликнул «Хотэй». — Благородный господин, я не в силах обидеть и мухи. Я простой столяр! Где мне тягаться с ронином, владеющим боевыми искусствами!

— Тогда зачем вы запомнили имя?

— Дядя много раз рассказывал мне, как к нему в мастерскую несколько лет назад приходил сам кенсей Мусаши, и они провели целый вечер в беседе. После чего Миямото Мусаши вырезал для него из дерева фигурку богини Каннон, которой расплатился за полировку меча. Мой дядя верил, что кенсей придет снова, и просил меня назвать ему имя своего убийцы. Его последние слова перед смертью были: «Меч Миямото Мусаши способен уничтожить Зло!»

— Она сохранилась? Эта статуэтка? — помолчав, спросил самурай. — Я могу взглянуть?

— Да, конечно, — поклонился столяр. — Она все десять лет хранится в доме в токонома. Если благородный господин соизволит подождать, я сейчас ее вынесу. Может быть, господин зайдет в дом?

— Я подожду здесь, снаружи, — сказал Мусаши, покачав головой. — У вывески.

Самурай остался на улице, по которой все шли и шли путники, а столяр быстро исчез в глубине дома.

Статуэтку богини Каннон, богини милосердия, Мусаши резал для мастера-полировщика несколько дней, пока тот в свою очередь полировал и затачивал его катану. У Мусаши тогда попросту не было денег, чтобы оплатить работу мастера. Но тот, верный своим убеждениям, согласился принять в счет оплаты деревянную статуэтку. К тому времени Мусаши уже вырезал несколько таких статуэток, оставив их в разных монастырях и святилищах, но эта, что была отдана в счет уплаты за полировку, пожалуй, получилась самой удачной.

Мусаши вспомнил, как «полировщик душ» осторожно принял тогда его меч, правой рукой взявшись за рукоять и положив клинок на левый рукав своего кимоно.

«Я не вижу трещин, глубоких зазубрин или следов от ударов на кромке. Состояние клинка более чем удовлетворительное, хоть и не безупречное, — после паузы произнес тогда мастер, внимательно изучив катану. — Вижу, что вы не пускаете меч в ход по любому поводу. Есть лишь лёгкие следы от скользящих ударов, но я уберу их мягким шлифованием за несколько дней без ущерба для клинка. У вас отличный меч! Отполировать ваш меч — честь для меня!»

Они действительно провели потом весь вечер в разговорах о мечах и современных нравах. В конце разговора «полировщик душ» заметил, глядя на меч Мусаши: «Если самурай правильно понимает, зачем ему нужен меч, тогда его меч становится совершенным. Всмотревшись в такой совершенный меч, легко различить священный свет, дух мира и спокойствия…»

Из задумчивости ронина вывел громкий возглас: кто-то на улице выкрикнул его имя.

— Миямото Мусаши! Я Мусо Гонносукэ! Вызываю вас на поединок!

Ронин резко обернулся и увидел у входа на постоялый двор, где они ночевали, рослого самурая, вооруженного, помимо мечей, еще и гладким деревянным шестом дзё. Рядом с самураем, назвавшимся Мусо Гонносукэ, стояли растерянная старуха-хозяйка и заплаканный Йори. Улица сразу опустела, как по волшебству.

— Учитель, он меня обманул! — с обидой, сквозь слезы, выкрикнул Йори. — Он сказал, что он ваш старый друг! И даже знал вашего отца!

— Не плачь, Йори, — спокойным и ровным голосом ответил Мусаши, внимательно наблюдая за самураем. — Беги, немедленно собирай вещи, мы уходим сейчас!

Ученик кивнул и мгновенно скрылся.

— Я действительно знал вашего отца, Мунисая, — доброжелательно подтвердил самурай с поклоном. — Более того, я сражался с ним, и он победил меня. Теперь же я хочу сразиться с вами: моя техника владения дзё против техники самого Миямото Мусаши! И я не солгал: я не враг вам!

— В таком случае, если вы сражались с моим отцом, считайте, что вы видели и мою технику, — беспечно пожав плечами, все так же спокойно ответил ронин. — Потерпели поражение тогда, потерпите его и сейчас. Я не вижу смысла в нашем поединке.

— Как «Миямото Мусаши»? — с замиранием воскликнул за спиной у ронина вернувшийся со статуэткой Каннон владелец столярной мастерской. — Вы и есть кенсей Мусаши?!

— Да, это мое имя, — слегка отстраненно ответил столяру ронин, не поворачиваясь к нему, а по-прежнему внимательно наблюдая за каждым движением Гонносукэ, шаг за шагом подбиравшегося все ближе, держа шест наперевес. — Еще раз повторяю вам: я не вижу смысла в нашем поединке!

— Я много лет упражнялся с дзё в школах Катори и Касима! — настаивал самурай, всем своим видом демонстрируя решимость немедленно начать схватку и делая еще один шаг вперед по мере того, как Мусаши медленно отступал к прилавку мастерской. — Моя техника совершенна! Я смогу победить вас, и тогда ничто не помешает мне самому основать школу!

С последним словом Гонносукэ бросился в атаку, выбросив далеко вперед вибрирующий шест и пытаясь нанести им сильный удар противнику прямо в солнечное сплетение. Но за секунду до этого, Мусаши успел подхватить с полки столярной мастерской деревянный боккен и заготовку для лука. Отскочив в сторону, он молниеносно отбил шест боккеном, а заготовкой для лука, зажатой в правой руке, тут же нанес такой сокрушительный удар по голове нападавшего, что тот, мгновенно потеряв сознание, выронил шест и упал навзничь в уличную пыль. Поединок закончился в одно мгновенье.

Попрятавшиеся было прохожие и местные жители с любопытством стали высовывать головы из окон и дверей ближайших строений.

— Занесите его в дом, — распорядился Мусаши, обращаясь к совершенно растерявшемуся столяру. — Иначе на улице его ограбят. Он жив, просто потерял сознание. Скоро он очнется и будет вам признателен за то, что вы проявили о нем заботу.

— Миямото Мусаши! — продолжал ошеломленно бормотать «Хотэй», не двигаясь с места, — сам Миямото Мусаши!

— Вам придется зашлифовать след от удара шестом на этом боккене, — продолжил ронин, возвращая в мастерскую оба «орудия», что он позаимствовал с полки. — Приношу вам свои извинения!

— Нет, нет! — словно очнувшись, воскликнул столяр, — Я буду счастлив, если вы возьмете этот боккен от меня в подарок! У меня есть еще два дня, я успею изготовить другой! И я не возьму с вас никаких денег! Подумать только: сам Миямото Мусаши! И где?! В моей мастерской!

— Хорошо, — подумав, ответил Мусаши. — Тогда, к концу следующей луны я снова пройду здесь. К этой статуэтке Каннон, что вы держите в руках, я сделаю для вас статуэтку еще одного божества, и я уже знаю, какого!

С улыбкой кивнув на прощанье мастеру, он подошел к старухе и отдал ей обещанные деньги, — та согнулась в глубоком поклоне. Йори выскочил на улицу, держа в руках боккен и котомку с пожитками. Самурай и ученик быстро пошли по улице, торопясь уйти от места поединка как можно дальше, и уже не видели, как самурая, все еще бывшего без сознания, заносили в дом.

Они подходили к главной городской заставе Эдо, когда погруженный в свои мысли и молчавший всю дорогу Миямото Мусаши вдруг обратился к ученику с вопросом:

— Скажи, Йори, у тебя хорошая память?

— Да, учитель, — удивившись крайней серьезности его тона и немного оробев, ответил мальчуган. — А что?

— Ясукава Ясубей… Запомни это имя! Ясукава Ясубей!

Часть четвертая

Заключен ли в них злой дух или нет,

Этого мне знать не дано.

Но в реальности

Мечи Мурамаса — большая редкость,

Это я знаю точно!

Накайима Хисатае, японский поэт

Главный зал Додзё был пуст: тренировка еще не началась.

Привычно разувшись перед входом, Смолев прошел к стенду, где находились доспехи, стояла стойка с боккенами и синаями разной величины. Он задумчиво провел рукой по гладкой, отполированной поверхности боккена из красного дуба. Воспоминания о событиях пятнадцатилетней давности нахлынули на него, как бурный горный ручей из легенды о двух великих кузнецах. Он вспомнил свой первый день в клубе и встречу с Фудзиварой-сэнсеем.

Его привели интернетовские знакомые, сказали: «Стой здесь, у входа, мастер Фудзивара сейчас примет тебя». До начала тренировки оставалось еще минут двадцать.

Как раз, когда Алекс закончил изучать плакат над входом, гласивший: «Победа — это жизнь, поражение — это смерть», в стене длинного и мрачноватого зала открылась боковая дверца. Оттуда вышел маленький седой японец, приблизился к нему и поклонился, радушно улыбаясь. Алексу тогда ничего не оставалось, как тоже поклониться в ответ. Японец жестом пригласил его пройти, одобрительно коротко кивнув, глядя, как гость скидывает пропыленные кроссовки.

— Простите, я не говорю по-японски, — сказал тогда Смолев по-английски, — мне сказали, что здесь школа Кендо, у меня есть синай, и я хочу у вас учиться.

— Ничего страшного, — ответил японец на сносном английском языке, — расскажите о себе, почему вы решили практиковать Кендо?

В тот момент Алекс не смог быстро найти ответ на этот простой, казалось бы, вопрос.

Спроси он меня сейчас, подумал он вдруг, что бы я ответил?

Тогда, много лет назад, мастер сам пришел ему на помощь.

— Вы не знаете, что привело вас сюда. Но что-то привело вас, и вы хотели бы попробовать. Я правильно вас понимаю? — по-прежнему улыбаясь, спросил он.

— Да, — ответил Алекс, — спасибо! Простите, я не знаю, что еще сказать! Я давно не занимался спортом, было не до того…

— Не переживайте, — улыбка мастера казалось бесконечной, — тело быстро вспомнит и окрепнет. Не это главное. Дух и самосовершенствование — вот основная наша цель, познание себя и окружающего мира через боевое искусство. А основная цель Кендо — научить человека справляться с жизненными обстоятельствами без применения меча. Но достичь этого можно только через безупречную технику и изматывающие тренировки. Вы готовы к долгим тренировкам? Занятия потребуют времени, терпения, упорства и твердости духа… Если вы готовы — добро пожаловать!

Вот так Алекс и пришел в Кендо.

Смолев задумчиво взял со стенда синай — бамбуковый меч для тренировок. Да, он был очень похож на его первый синай. С того меча из бамбука все и началось.

Алекс помнил, как сперва все новички собрались в круг, и, сев рядом, мастер показал им синай и рассказал, из каких частей он состоит. Затем подошел его помощник, поклонился и занял место рядом с мастером. По команде сенсея помощник демонстрировал, как надо стоять и как сидеть, как нужно держать меч во время поклона, под каким углом следует делать поклон, а мастер комментировал все его движения.

Новичкам объяснили, куда надо смотреть, где должны быть руки, а где — лежать меч. Потом выучили хвату синая: левая рука снизу держит рукоять тремя пальцами, а правая — выше, сжимает ее легко, без напряжения. А вот и стойка: правая пятка на одной линии с большим пальцем левой ноги, ноги на ширине ступни, левая пятка всегда несколько приподнята от пола, а кончик бамбукового меча направлен в горло противнику. Потом попробовали передвижения: назад и вперед, влево и вправо, влево, вперед, вправо, назад…

Смолев усмехнулся: уже на второй тренировке он сломал свой первый синай. Сенсей, заметив, что он расстроен, подбодрил его тогда, сказав, что это от усердия и трудолюбия, и помощник выдал другой, пообещав починить старый. Новый синай оказался гораздо крупнее первого, намного тяжелее и с массивной рукоятью. Алекс помнит, как на первых порах было ужасно тяжело соблюдать стойку, правильно держать меч, расслаблять плечи и не спотыкаться о собственные ноги. В доспехах, которые выдал новичкам помощник, Алекс ощущал себя водолазом на суше. Первые несколько недель тренировок превратились тогда в сущий ад. Он чувствовал себя беспомощным, ни на что не способным, потным и бестолковым.

Прошли месяцы, прежде чем его стойка стала тверже, он смог держать правильно руки, особенно левую — по центру. Ноги, наконец, стали слушаться, и он научился шлепать правой ногой одновременно с нанесением удара мечом по цели. Алекс прекрасно помнит, как пятки вечно были сбиты в кровь, мышцы ныли, суставы трещали, ноющая боль в предплечьях была постоянной.

«…суть Кендо, — постоянно учил их мастер Фудзивара, — подготовить самурая к битве не на жизнь, а на смерть. Выработать постоянную внутреннюю готовность к решительной и скоротечной схватке с врагом, в которой нанести фатальный удар можно лишь только когда ваш дух крепок, а энергия — сфокусирована. Поэтому все нюансы в Кендо имеют глубокий смысл. Почему ударной является только верхняя треть синая? Потому, что на настоящем клинке это — самая острая часть. Почему удары в область висков, запястий и в другие места должны быть такими точными и четкими? Чтобы пробить броню доспехов противника, ведь именно в изгибе запястья они очень тонки. Почему так важна одновременность удара и движения ног? Чтобы вложить в удар вес всего тела. Оптимальный замах должен быть таким, чтобы, пробив доспехи в этом месте, убить противника одним ударом, в то же время сохранить равновесие для отражения следующей атаки. А чтобы в битве ваш меч не застрял намертво в черепе поверженного противника, и вы не стали легкой добычей для выживших врагов вокруг, нужно выкручивающее движение…»

«…можно проследить родословную каждого инструктора вплоть до великих самурайских домов периода Эдо и дальше. И эти советы передаются от учителя ученику, который потом, в свою очередь, передает ее своему воспитаннику. Но когда я говорю вам, что нога должна стоять так, а не иначе, я говорю это не только потому, что меня так учили, а потому, что это правильно. И так делали всегда. Так что, как видите, это не просто пустой обычай…»

И Алекс не жалел себя. Казалось, что-то начало получаться.

Он помнит, как после десятой или одиннадцатой недели тренировок мастер Фудзивара-сенсей пригласил его после занятия поужинать в японский ресторанчик, что был тогда выше этажом. За рисом с сашими и жасминовым чаем мастер впервые и рассказал Алексу потрясающую историю про молодого самурая по имени Миямото Мусаши, которую Смолев запомнил на всю жизнь.

— Настоящее объединение Японии в Империю началось с приходом к власти сподвижника Нобунаги — великого Токугавы Иэясу в тысяча шестьсот третьем году, — говорил тогда Фудзивара-сенсей. — В детстве нашего самурая звали Бен-но-Суке. Когда ему было семь лет, его отец Мунисай — самурай и отличный фехтовальщик — погиб. Вскоре умерла и мать, ребенка взял на попечение его дядя, монах. Желая отомстить за гибель отца, парнишка тренировался с малых лет, рос сильным и задиристым. Первого своего противника он уложил в поединке, когда ему было всего тринадцать. И это был самурай из школы Синто-рю, искусно владевший мечом. Бен-но-Суке победил его, орудуя деревянной палкой. Просто проломив ему голову. Еще через три года он убивает другого известного бойца по имени Тадасима Акиме и, решив, что его подготовка достаточна, отправляется в свое «паломничество самурая».

— Что это такое — «паломничество самурая», мастер? — поинтересовался тогда Смолев.

— Это странствие, в котором самурай может находиться всю жизнь. Его еще называют «воинскими скитаниями». Тысячи самураев во все века бродили по Японии, сражаясь друг с другом и умирая в схватках. Это были ронины, как правило. Самураи, потерявшие хозяина, не служившие никому, кочевавшие по стране и вызывавшие на бой лучших бойцов из разных школ.

Наш молодой самурай тоже был таким ронином, но сперва он решил отомстить за отца и направился в Киото, где жила семья Йошиоки. Ему шел двадцать первый год. Первым он вызвал на бой главу семьи — Сейдзиро. Тот сражался настоящим мечом, а наш герой — деревянным — и победил. От стыда за поражение глава семьи отрезал свой узел на затылке — знак принадлежности к касте самураев. Затем была схватка со средним братом — Денсичиро, на которую наш воин легкомысленно опоздал. Но, появившись, всего за несколько секунд разделался с новым противником: его деревянный меч размозжил тому череп. Отстоять честь семьи вызвался сын Сейдзиро — молодой Хансичиро, которому не исполнилось еще и двадцати, но он уже был признан лучшим фехтовальщиком в семье. Он прибыл к месту дуэли в полном вооружении, окруженный слугами, и с твердым желанием разделаться с выскочкой. Но и это его не спасло. Бен-но-Суке зарубил его, орудуя двумя мечами, пробился сквозь толпу вооруженных телохранителей и скрылся в зарослях. Так его и не нашли. С тех пор его имя стало легендой. К тридцати годам он провел более шестидесяти серьезных схваток, как он сам пишет в своей книге, и стал практически непобедим. Я не буду в подробностях рассказывать вам обо всех его схватках: это заняло бы слишком много времени. Расскажу еще только об одной.

К этому моменту в чайнике настоялся жасминовый чай, японец разлил ароматную жидкость по чашкам, вернул чайник в керамическую подставку с горящей свечой и продолжил свой рассказ.

— Это, пожалуй, самая известная его схватка. Его звали Миямото Мусаши, по имени деревеньки, где он родился и вырос. И он был уже знаменит. Схватка произошла в тысяча шестьсот двенадцатом году в маленьком городке провинции Бунзен, где Мусаши вызвал на поединок лучшего фехтовальщика местного князя Тадаоке по имени Сасаки Кодзиро. Последний был знаменит тем, что разработал изумительную технику фехтования, названную «пируэт ласточки», вдохновленный движением ласточки в полете. Испросив и получив разрешение на поединок у князя, наш самурай через гонца условился о месте и времени схватки.

Поединок решили провести на небольшом островке, в нескольких милях от города утром следующего дня. К условленному времени явился только Кодзиро со своими секундантами. Прошло время, решили послать за нашим самураем в дом, где он пировал накануне. Разнесся слух, что, испугавшись филигранной техники Кодзиро, молодой самурай попросту сбежал. Но нет, его нашли, еле добудились. Сидя на циновке и ничего не понимая спросонья, он выпил воду из тазика для умывания и повязал себе на голову влажное полотенце. Потом поднялся, весь всклокоченный, сел в лодку и поплыл на остров. По дороге, пока его друг греб, он кое-как привел в порядок свою одежду, подвязав бумажными лентами рукава кимоно, выстрогал нечто вроде меча из запасного весла. Закончив строгать, он улегся и всю дорогу до острова проспал.

Когда лодка коснулась берега, он выскочил из нее, размахивая грубо оструганным веслом, поразив своим видом всех присутствовавших там людей. И снова поединок занял несколько мгновений. Сасаки Кодзиро стремительно атаковал, Мусаши скользнул в сторону и опустил весло на череп врага. Все было кончено. В падении меч Кодзиро разрубил широкий пояс Мусаши, и с того свалились штаны. Вот так, сверкая голым задом, он и направился обратно к лодке, предварительно театрально поклонившись онемевшим от изумления секундантам.

Мастер негромко и весело посмеялся, покачивая головой.

— После этого боя Мусаши навсегда отказался от использования настоящих мечей в индивидуальных схватках. Отныне он применял исключительно деревянные…

Сейчас, стоя в пустом зале Додзё и держа в руках бамбуковый меч, спустя почти полтора десятка лет после этого разговора, Смолев прекрасно понимал, что исход поединка зависит не столько от меча, сколько от того, кто держит его в руках. И все-таки, загадка, которую задал Тишкин, не давала ему покоя.

Он вернул синай на место и подошел к окну, что выходило в маленький дворик, заросший липами.

Имя мастера Масамунэ было ему известно. Более того, он во всех деталях помнил день, когда впервые прикоснулся к фамильному мечу клана Фудзивара, изготовленному этим легендарным кузнецом.

Алекс прикрыл глаза и снова, будто наяву, увидел, как тогда медленно потянул меч из ножен, вначале обнажив его до половины, а потом и полностью; было видно, что он острее бритвы. Полированная поверхность лезвия напоминала темный бархат. Древний клинок заворожил его хамоном — волнистым рисунком вдоль режущей кромки. Свет ламп переливался по слегка изогнутому лезвию, рождая холодное мерцание: казалось, что клинок покрыт тонким слоем прозрачного льда.

Меч был увесист, но не слишком. Рукоять, обтянутая кожей ската и оплетенная шелковым шнуром, была удобной, и рука не скользила. Искусство древних кузнецов потрясло в тот момент Алекса до глубины души.

Уже позже, изучая этот вопрос, он читал о том, как японские мастера-оружейники методом бесчисленных проб и ошибок еще в глубокой древности сумели добиться того, что лезвие меча и обладало нужной остротой, и в то же время не становилось хрупким. Достигали они этого, сплавляя бесчисленное множество раз в одном полотне различные сорта стали, отличающиеся содержанием углерода. Откованную пластину перерубали зубилом на части, складывали пополам и снова отковывали — и так много дней подряд. Только кузнец работал с мечом более шестидесяти дней! В результате структура меча становилась многослойной и состояла из тысяч пластинчатых слоев. Каждая часть меча закаливалась по-особому, для чего перед закалкой на меч наносился слой глины различной толщины.

От кузнеца меч попадал к полировщику, который использовал десятки различных точильных камней, куски кожи, и, наконец, подушечки собственных пальцев… Ножны тоже были произведением искусства. Традиционно в течение столетий они изготавливались из дерева магнолии, прочной и защищающей лезвие от окисления. Ножны делались из двух симметричных половинок, скрепленных рисовым клеем. Меч настоящего мастера всегда входил в ножны с усилием, но это была иллюзия — внутри ножен его полотно нигде не соприкасалось с деревом.

Он прекрасно помнит этот меч Масамунэ. Это был великолепный меч. Само совершенство!

— Смолев-сан! — услышал он за спиной знакомый негромкий, слегка словно надтреснутый голос, говоривший по-английски, и очнулся от воспоминаний. — Почему вы еще не одеты к поединку?

За спиной Алекса стоял, широко улыбаясь, Фудзивара-сенсей. Маленький, худой и совершенно седой японец низко поклонился Смолеву, Алекс традиционно поклонился в ответ, после чего не выдержал и крепко обнял старика.

— Боюсь, что я не готов к поединку, сенсей, — виновато ответил Алекс, отстранившись. — Я давно не тренировался.

— Кендо — это не тренировки и не соревнования, даже не поединки! — укоризненно покачал головой мастер Фудзивара. — Я много лет говорю вам одно и то же: смысл Кендо в самом Кендо! Это Путь самосовершенствования длиною в жизнь. Я иду по нему вот уже шестьдесят семь лет! Это бесконечное путешествие без пункта назначения. Мы все идем по этому Пути, как шли тысячи воинов с незапамятных времен до нас, преодолевая себя и совершенствуя свой дух. Воин обязательно поймет это, когда найдет свой Путь. Со временем. У каждого впереди много истин, которые придется усвоить, но, прежде чем воин подойдет вплотную к их пониманию, его техника должна стать безупречной. Для этого нужны ежедневные занятия!

— Я помню, мастер, — снова склонился в глубоком поклоне Смолев. — «Тренируйся тщательнее!» — говорил кенсей Мусаши. Я поэтому и пришел. У меня важное дело к вам, мастер! Я переехал из Петербурга в Грецию, на остров Наксос. У меня все в порядке. Но мне не хватает Кендо. Прошу вас помочь мне открыть на острове Додзё, если моя просьба вас не очень обременит. Приглашаю вас поехать со мной на месяц-два, чтобы открыть школу боевых искусств и преподавать в ней! Рыжая Соня тоже со мной, она готова стать инструктором в школе, которую мы откроем.