Бесплатный фрагмент - Марина Цветаева: человек, поэт, мыслитель

Гений: подверженность наитию и управа с ним

Что именно позволило Цветаевой стать первым поэтом ХХ столетия? Вероятно, то же самое, что Пушкину позволило стать первым поэтом Х1Х столетия. Ясно, что гением поэта (или художника в широком смысле этого слова) делает совокупность определенных условий, качеств, черт: дар Божий, уровень владения ремеслом, трудолюбие, вдохновение, и ещё кое-что, что мы и обсудим в дальнейшем. Без этого «кое-чего ещё» может быть: талантливый художник, но — не гений. Ко всем вышеперечисленным качествам, условиям и чертам нужно присовокупить ещё два важнейших. Во-первых, это сильная чувственность. Чувственность, понимаемая как полнота и острота влечений и ощущений, доставляемых человеку всеми органами чувств. В этой главе мы обсудим только сильную чувственность, как одно из условий гениальности. «Сильная чувственность, — утверждает В. Соловьёв, — есть материал гения». 1 Заметим, что сильная чувственность сама по себе не является признаком гениальности. Многочисленные и пламенные романы Пушкина, его чрезвычайная возбудимость, нервность, вспыльчивость до бешенства, по свидетельствам современников, хорошо известны. П. Губер составил список имен и биографий женщин, в которых влюблялся Пушкин. Губер так и назвал свою книгу «Дон Жуанский список А. Пушкина». 2

Приведенный в книге список имен довольно-таки длинен, но, надо признать, далеко не все имена учтены. Пушкин сам называл свыше ста имён. Губер называет имена светских, или полу-светских дам. А ведь были ещё крестьянки, служанки, актрисы. В. Соловьёв отмечает в Пушкине одну особенность: С необузданной чувственной натурой у него соединялся ясный и прямой ум. <…> Среди самой пламенной страсти он мог сохранить ясность и отчетливость сознания». 3

Пушкину, кстати, принадлежат строка: «Я хладно пил из чаши сладострастья». Эту же особенность замечал Проспер Мериме у Байрона.

В. Соловьёв говорит, что такое раздвоение между поэзией и жизнью у Пушкина было поразительным. Но ещё более поразительным было преображение жизни в поэзию. Цветаева, как и Пушкин, обладала чрезвычайно возбудимой нервной системой. Как Пушкин впервые испытал чувство любви в детском возрасте, так и Цветаева впервые влюбилась в возрасте шести лет. Здесь уместно, пожалуй, напомнить о другом гении, влюбившемся девяти лет от роду — о Данте. С шестилетнего возраста Цветаева постоянно пребывает в состоянии влюбленности. Как и у Пушкина, её любовные романы были кратковременны, но чрезвычайно интенсивны по накалу страстей.

Пушкин высоко ставил дружбу. Его дружеские привязанности были гораздо прочнее любовных связей. Можно даже сказать, что друзей Пушкин нежно любил и был им неизменно верен и предан.

Цветаева дружбу также ценила выше любви и неоднократно говорила об этом. Любовные увлечения Цветаевой, пламенные и бурные, длились недолго и, как правило, завершались разочарованием и разрывом. Как и Пушкин, Цветаева в самые бурные минуты любовного увлечения, сохраняет совершенно ясную голову и как бы наблюдает за собою со стороны. Об этой её особенности свидетельствует С. Эфрон, которому часто приходилось наблюдать, как протекают любовные романы его жены. В письме к М. Волошину Эфрон рассказывает: «Марина — человек страстей, гораздо в большей мере, чем раньше — до моего отъезда. Отдаваться с головою своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно, Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее всегда всё строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, Марина предаётся ураганному же отчаянию. <…> Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И всё это при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Всё заносится в книгу. Всё спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — всё обращается в пламень. Дрова похуже — скорее прогорят, получше — подольше. Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно». 4

Образ огня, горящего в печи, почерпнут Эфроном у самой Цветаевой. В 1918 году она написала о себе:

Что другим не нужно — несите мне

Всё должно сгореть на моём огне!

Эфрон пишет об этой особенности характера Цветаевой — горячо увлекаться людьми — с горечью, ибо его самолюбие, несомненно, страдало, тем более, что с его точки зрения люди, которыми увлекалась Цветаева, не были достойны её внимания. Правда, при этом ему следовало бы признаться себе в том, что сам он вряд ли был объектом, достойным её внимания. Цветаева сама говорила, что увлекается и «шестым сортом», но что было делать! Такой она родилась. Это была её натура. И в этих увлечениях действовал всё тот же принцип, которым Цветаева руководствовалась и в поэзии — принцип преображения. Недаром в одном из дневников она написала, что любить человека, это видеть его таким, каким его задумал Бог, но не создали родители. Своим внутренним взором Цветаева проникала в Божественный замысел, и влюблялась в него. Согласно этому Божественному замыслу, Цветаева преображала реального человека в своём воображении в того, кем он должен был бы быть, но не состоялся в реальности. Как, каким образом проникала Цветаева в эту тайну человека, которую человек сам о себе не знал, о который не подозревал? Это есть тайна — интуиции гения.

Способность поэтов-гениев к страстным переживаниям превышает, как правило, способности людей обыкновенных. Отсюда — непонимание со стороны людей обыкновенных — гениев, которых они нередко осуждают, а в тяжелых случаях предают остракизму. Особенно странным кажется обыкновенным людям бурная страсть при холодном, наблюдательном уме. Цветаева сама прекрасно сознавала, что с нею происходит, когда ей случается влюбиться. Она признавала, что стихи — дети любви. Без любви они не появятся на свет:

Каждый стих — дитя любви,

Нищий незаконнорожденный,

Цветаева была «матерью» своим стихам. А вот «отцом» мог стать — кто угодно. Это мог быть первый встречный мужчина или встречная женщина. Он (или она) вызвал в душе поэта «ураган» влечения, который, в свою очередь, вызывал «ураган» вдохновения. У «отца» была роль «оплодотворителя». И неважно было, кто был в данном случае этим «оплодотворителем» — мужчина или женщина, ибо «плод» — стихи — был духовный. Духовный плод, рожденный из душевных волнений. Совсем как у апостола Павла: «Сеется тело душевное, рождается тело духовное». Цветаева пишет в дневнике: «Душе, чтобы писать стихи, нужны впечатления. <…> Душе же необходимо, чтобы ей мешали (задевали), потому что она в состоянии покоя не существует. (Покой — дух). <…> Если вы говорите о душевном покое, как вершине, вы говорите о духовном покое, ибо в духе боли нет, он — над». 5

Только задеваемая душа, волнующаяся душа, очаровывающаяся душа, увлекаемая душа способна «родить». У Пушкина есть строка: «Прошла любовь, явилась Муза». Может быть, это не совсем точно, потому, что Муза-то является в самый разгар любви. Любовь Музу вызывает, как повивальную бабку. Любовь постепенно угасает, Муза усердно помогает принимать духовное «потомство», которое, кстати, может быть многочисленным. Но вот любовь угасла окончательно и надо начинать всё сызнова. Но объект, вызывавший волнение души, уже не волнует, не очаровывает, и поэт начинает искать новый. И так — без конца.

Цветаева знала самое главное, что далеко не всякий гений знал, и она поведала об этом всем, чтобы объяснить природу гения — быть подверженным постоянному натиску страстей, не потерять голову в буре страстей, не дать увлечь себя урагану за собою. Только тот гений, кому способность сопротивления страстям даруется свыше. Гений способен к этому сопротивлению от рождения. Сорокалетняя Цветаева, умудренная своим и чужим опытом, пишет: «Гений: высшая степень подверженности наитию — раз, управа с этим наитием — два, Высшая степень душевной разъятости и высшая собранности. Высшая — страдательности. И высшая — действенности. Дать себя уничтожить вплоть до какого-то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастает — мир». 6

Холодный, трезвый, бодрствующий ум гения не даёт ему быть раздавленным собственными страстями, утонуть в их пучине. Если такого сопротивления ума не будет, то появится раздавленный, несчастный человек — кандидат в дом для умалишенных, а то и пациент оного. Примеров тому немало. Описанный Эфроном пароксизм бурных страстей Цветаевой напоминает пароксизмы страсти Пушкина, чья влюбленность, когда он влюблялся всерьёз, протекала, по свидетельству современников, как тяжелая болезнь.

Однако между любовными увлечениями Пушкина и Цветаевой есть существенная разница. Влюбленный Пушкин стремился к физическому обладанию. Губер пишет, что Пушкину необходимо было физическое обладание; если женщина оставалась недоступной, это буквально сводило поэта с ума. Он готов был на всё, лишь бы добиться физического обладания. Поразительно то, что идеалом Пушкина в поэзии была женщина недоступная. Примером тому, Татьяна в «Евгении Онегине», Машенька в «Дубровском». Пушкин, тоскующий по чистоте и целомудрию, дал бессмертную формулу:

Но я другому отдана,

И буду век ему верна.

Можно прибавить, что Пушкин тосковал не по одной только женской чистоте, не по одному только женскому целомудрию, но и по мужской чистоте и целомудрию, кстати, и тосковал по своим собственным чистоте и целомудрию — тоже. Татьяна в саду готова на всё во имя своей любви, но Онегин в этой сцене целомудрен, великодушен, и благороден. Не любя Татьяны, он не воспользовался доверчивостью и неопытностью девушки. Влюбленный Онегин готов на всё во имя своей любви, но Татьяна целомудренна и недоступна, любя Онегина, ибо она отдана другому мужчине. Оба — прекрасны! Целомудрие, чистота, верность и преданность в браке с точки зрения Пушкина — высшие ценности. Ветреный в жизни, в литературе он дал нам урок высшей нравственности. Поэт в человеке нравственно всегда выше человека. Поэт в человеке — человека приподнимает над обычным уровнем. Пушкин-человек жаждал физического обладания женщиной, которую любил. Пушкин-поэт воспевал целомудрие и чистоту, особенно в те минуты, когда человеком овладевал соблазн, но он находил мужество бороться с ним.

Цветаева в отличие от Пушкина, если и стремилась к физическому сближению с теми, в кого была влюблена, то в только, пожалуй, в молодости. Позже, поняв свою психофизику, обуздав свою чувственную природу, она направляет весь поток страстей в творческое русло, т. е. говоря языком З. Фрейда, Цветаева научилась сублимировать свою сексуальную энергию, которая, побушевав в психической сфере, разряжалась в творчестве. Многочисленные любовные увлечения Цветаевой, таким образом, имели платонический характер. Недаром однажды Цветаева сказала, что её любил бы Платон.

Почему Цветаева была уверена, что её любил бы Платон? Платонизм Цветаевой проявляется сразу по нескольким направлениям: отношение к любви, браку, деторождению и творчеству. Обладая от природы бурным, взрывным темпераментом и сильной чувственностью, Цветаева с юности избрала наступательную тактику в любви. Если кто-нибудь ей сильно нравился, она отбрасывала в сторону соображения принятых правил поведения, традиции и первой проявляла свои чувства, не дожидаясь иногда даже ответной реакции со стороны объекта любви. Впоследствии, очевидно не раз столкнувшись с непониманием, недоумением, холодностью и отпором, сорокалетняя Цветаева с горечью говорила, что в любви она брала людские сердца штурмом, но постепенно убедилась, что людям нужно что-то другое, чем то, что она может дать.

Дать Цветаева могла свою душу, сердце, внимание, сочувствие, беседы, заботу. Люди попросту пугались её натиска и бурного излияния чувств, тем более что, похоже, Цветаева не спрашивала — что чувствует по отношению к ней человек, который ей нравится. Люди пугались, замыкались в себе, отшатывались. Цветаева просто всегда была — ЛЮБЯЩЕЙ, и её платонизм проявлялся, прежде всего, в этом. Ведь Платон сказал устами Федра: «Любящий божественнее возлюбленного, потому что вдохновлён богом» («Пир»).

Сидеть и ждать, когда кто-нибудь её полюбит, Цветаева не могла. Её натура, её психофизика была иной, чем у тех людей, кто может ждать. Перешагнув рубеж тридцатилетия, Цветаева, поняв свою природу, пытается объяснить своему очередному возлюбленному (любовь — на расстоянии, эпистолярная, как это нередко бывало) свою роль в любви: «Я сама — ЛЮБЯЩИЙ, говорю Вам с connaisance de cause (de coeur!). Не каждый может. Могут: дети, старики, поэты. И я, как поэт, т. е. конечно дитя и старик! — придя в мир, сразу избрала себе любить другого. Любимой быть — этого я и по сей час не умела. (То, что так прекрасно и поверхностно умеют все!)». 7

Помимо этого Цветаева пытается объяснить и свои неудачи в любви: «Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они — не во мне — не размеры. Просто безмерность, встающая на пути. И они, может быть правы в одном только в чувстве ужаса». 8

Любовь у Платона имеет целью либо деторождение у разнополых пар, либо создание творений у однополых пар. По Платону, люди беременны. Если мужчина беремен телесно, то он избирает женщину, и вместе они дают жизнь потомству. Если мужчина беремен духовно, то он влюбляется в юношу и любовь помогает родиться духовному потомству: разумным законам, добродетелям, доблести, поэтическим и философским сочинениям. Именно любовь к юношам вдохновляет мужчину. Любовные узы, связующие мужчину и юношу, Платон считает более крепкими и тесными, нежели узы, связующие отца и мать, родителей и детей. Духовные дети, рождённые в таком любовном союзе, прекрасны и бессмертны. Платон убеждён, что каждый предпочтёт иметь духовных детей, чем обычных, ибо именно духовные дети приносят родителю бессмертную славу.

Цветаева совершенно в духе Платона понимает роль любви. Любовь для неё не самоцель. Цель любви — создание духовных творений:

Каждый стих — дитя любви,

Для Цветаевой само понятие любви неразрывно связано с понятием творчества. Это как бы две стороны одной медали. Цветаева говорит: «Поэт — через стихи — причастен материнству как женщины — через стихи — отцовству». 9

То есть, мужчина-поэт познаёт, что такое материнство, как женщина-поэт познаёт, что такое отцовство. Это возможно только тогда, когда дети — духовные творения. Вот, кстати, и ещё объяснение, почему Цветаева считает всякого поэта — андрогином, т. е. существом, сочетающим в себе мужское и женское начало. В Платоновой любящей паре духовное потомство даёт старший мужчина, в то время как юноша вдохновляет его на творчество. Юноша ещё незрел и старший занимается его нравственным, физическим, умственным воспитанием.

Как Цветаева переносит в современную жизнь идеи Платона? Как она разрешает проблемы, неизбежно при этом возникающие? Обойти вниманием эту тему нет ни малейшей возможности, если мы хотим знать духовный мир Цветаевой. Что Цветаева имела опыт гомосексуальной любви, это давно не секрет. Цветаева сама смолоду познала суть своей натуры и считала, что всякий поэт, будь он мужчиной или женщиной, является смесью мужского и женского, как мы только что упоминали. Признавая право человека на гомосексуальную любовь, Цветаева, в сущности, была бисексуальна, как в действительности были бисексуальны, а не гомосексуальны древние греки. Цветаева размышляет в своём дневнике: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо, исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо, исключая необычное родное — какая скука! И всё вместе — какая скудость! Будьте как боги! Всякое заведомое исключение — жуть!». 10

Это высказывание — апологетика бисексуальной, то есть платонической любви. Во всяком случае, её первого этапа.

Обратимся пока что к первой половине вышеприведённого высказывания. Смысл его в том, что человек, будь он мужчиной или женщиной, не должен отказываться от радостей любого типа любви. Цветаева предлагает перемежать оба типа, чтобы не испытывать ни жути, ни скуки. Это совершенно в духе Платона, который вовсе не отвергает гетеросексуальную любовь, необходимую для деторождения. Цветаева развивает мысль Платона. Жуть предпочтения только гомосексуальной любви заключается в невозможности обычного деторождения. Скука предпочтения только гетеросексуальной любви заключается в отказе от деторождения. Недаром Цветаева говорит не только о скуке, но и о тупике гетеросексуальной любви, если целью её является только чувственное наслаждение ради самого наслаждения. В этом случае, жена — предел, тупик, который может быть разверст только ребенком, как пишет Цветаева. Один только ребенок может уничтожить тупик и вывести отношения любовной пары на новый уровень. Без ребенка гетеросексуальная любовь бессмысленна.

Размышления о природе телесной любви привели Цветаеву к следующему выводу: «Тело насыщаемо, душа — нет. Поэтому та любовь — островами, соединёнными (разъединёнными!) пустотой (океана, т. е. одиночества) неминуемо гибнет. Обкормишь — сдохнет. <…> И даже досыта кормить нельзя, ибо долго не захочет. Дразнить или голодом или приправами (1001, но не больше!). И в итоге, так или иначе, — раз тело всё равно сдохнет!». 11

Гомосексуальная любовь есть жуть и тупик для пар, не разверзающих тупика рождением творения, а предающихся наслаждению ради наслаждения. Другими словами, здесь действует тот же принцип, что и в гетеросексуальной любви. В гомосексуальной любви рождает творение сильный и старший партнёр — взрослый мужчина. Для него в таком случае любовь не есть тупик. А юноша, вдохновляющий, но не рождающий творение? И для него в таком случае любовь не есть тупик, потому что, с одной стороны, он вдохновитель, а с другой — развивает под руководством старшего мужчины свой ум, нравственность, доблесть и добродетели, становясь законопослушным, честным гражданином государства. Оба партнёра как бы растят сообща свои творения. Платон воспевает крепость любовно-духовных уз, связующих мужчину и юношу.

Но рано или поздно союз должен распасться, потому что, став полноценным и полноправным гражданином, юноша становится мужчиной и должен принять на свои плечи ряд обязанностей, среди которых не последнее место занимает обязанность жениться и произвести потомство, столь необходимое государству. Став взрослым мужчиной, теперь он сам может воспитывать юношей и создавать свои собственные творения. В сущности, у Платона в гомосексуальной любовной паре юноша есть сам — творение старшего, помимо других духовных детей. В современной жизни эта Платонова мысль была извращенно понята.

В ХVI веке У. Шекспир правильно понимает и трактует Платона. В первых двадцати сонетах Шекспир уговаривает своего возлюбленного иметь потомство — не менее десяти детей, которые смогут унаследовать красоту и добродетели юноши. Шекспир обещает ему бессмертие посредством деторождения, т. е. обещает, что тупик их любви будет развёрст дважды: творениями Шекспира и детьми юноши. В последующие века из гомосексуальной любви была вытравлена идея духовного и обычного деторождения. Этот тип любви зашёл в тупик наслаждения ради наслаждения. Современная гомосексуальная любовь не имеет ничего общего с бисексуальной культурой Древней Греции, с истинным платонизмом. Это извращение платонизма началось, впрочем, не с эпохи Возрождения, а с императорского Рима, а эпоха Возрождения многое из античной культуры перенимала именно от Рима, но не от Греции. Шекспир в этом смысле есть счастливое исключение.

Мужчина в Древней Греции не должен был пренебрегать исполнением долга по отношению к природе и обществу. Взрослые бездетные мужчины не пользовались уважением в обществе. Вспомним знаменитый ответ греческого юноши, не вставшего, как велел обычай, при появлении взрослого мужчины. На недовольный вопрос о причине неисполнения обычая, юноша отвечал: «У тебя нет сына, который встал бы при моём появлении, когда я стану мужчиной».

Современная гомосексуальная любовь выработала особенный тип мужчины, какой не был известен в Древней Греции, — женственного мужчины. Цветаева высказывалась резко-отрицательно в адрес таких «мужчин». Люблю мужественность и в мужчинах. Женственный (физически, ибо всё остальное — вне пола), женственный мужчина мне куда омерзительнее — быкоподобного». 12

Цветаева любит мужественность (как духовное качество) и в женщинах и в мужчинах. Быкоподобный мужчина ей тоже, в общем-то, омерзителен, но немного меньше, чем женственный.

Оба типа — вне Платоновой концепции. Тип мужественного мужчины (старшего) у Платона — тип доблестного воина, законопослушного гражданина, вдохновенного творца и заботливого, требовательного и нежного любящего. Древнегреческие государства поощряли подобного рода отношения между старшими мужчинами и юношами.

Г. Лихт пишет: «всё, что сделало Грецию великой, всё, что создало для греков культуру, которой человечество не перестанет восхищаться до конца времен, имело свои корни в беспримерной этической ценности, которая придавалась мужскому характеру в общественной и частной жизни». 13

Современные люди, восхищающиеся культурой Древней Греции и, в частности, особенностями их культуры любви, не должны были бы забывать, что древние греки моментально выродились бы через поколение, если бы культивировали бы исключительно гомосексуальный тип любви, если бы они оставались в его жути и тупике.

Цветаева возрождает в современной культуре философию и практику истинной древнегреческой культуры, истинного платонизма. Любопытно, что честь этого возрождения принадлежит женщине, хотя, если хорошо вдуматься в этот факт, ничего удивительного в этом нет. Дело в том, что честь возрождения принадлежит вовсе не женщине, а поэту, который оказался женщиной. Цветаева неоднократно говорила, что женское начало в ней развито слабо. Она бесстрашно, без всяческого лицемерия и ханжества констатирует этот факт. Более того, она защищает свое право быть третьим полом, андрогином, т. е. — поэтом, который, по её собственному выражению, всегда является «смесью мужского и женского».

Особенности своей психофизической природы Цветаева осознала очень рано. В молодости она спокойно и открыто говорила об этом: «Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина — бытовую: хочешь так, хочешь этак, я в это дело не вмешиваюсь». 14

Как правило, Цветаева объясняет каждому очередному возлюбленному — кто она есть на самом деле: «Вы говорите: женщина, Да, есть во мне и это. Мало — слабо — налётами — отражением — отображением. Для любящего меня женщина во мне — дар. Для любящего её во мне — дар, для меня — неоплатный долг. Единственное напряжение, от которого я устаю и единственное обещание, которого не держу. <…> Я ведь дух, существо. Не женщина к Вам писала и не женщина к Вам пишет, то, что над, то, с чем и чем умру». 15

Дух, которым ощущает себя Цветаева, существо, поэт это даже и не третий пол. Это — вне пола. Потому что творчество всегда вне пола. А поскольку в человеке всё цельно и едино, и нельзя сказать — вот кончается человек и начинается поэт (или наоборот), то Цветаева заключает: «Женственность во мне не от пола, а от творчества». 16

Цветаевский вариант Платоновой концепции любви правильнее было бы назвать так, как назвал этот вариант В. Розанов — Платоно-Сафической любовью, что справедливо и правильно, принимая во внимание, что «в дружбе Сафо со своими ученицами древние видели сходство с близкими отношениями между Сократом и его учениками». 17

Как Платон отдавал предпочтение гомосексуальной любви по причинам, которые выше мы уже обсуждали, так и Цветаева отдаёт предпочтение гомосексуальной женской любви перед гетеросексуальной. Но причин предпочесть одно — другому у Цветаевой несколько больше, чем у Платона. Платон к женщинам относится более-менее лояльно и даже признаёт за ними право заниматься тем же, чем занимается мужчина, если у женщины есть к этому занятию склонность. («Государство»). Женщина, прежде всего, необходима государству как производительница, как мать будущих граждан.

Цветаева, признавая необходимость гетеросексуальной любви по тем же причинам что и Платон, признаётся, что мужчин — не любит, мужчин — презирает, мужчинам — мстит, разумеется, в том случае, если мужчина не такой же Дух, существо, поэт, как она сама. Цветаева, конечно, не афиширует этой своей нелюбви к мужчинам, но несколько раз она обмолвилась. В частности в письме к А. Бахраху, которого мужчиной не считала, видя в нём, прежде всего, собрата по перу, и — следовательно — существо — вне пола: «Вчера, под луной, ходила с одним моим приятелем высоко и далеко в горы <…> Это странная дружба, основанная на глубочайшем друг к другу равнодушии (ненавидит женщин, как я — мужчин)». 18 (Выделено мною. Е. Л.)

Какова причина этой ненависти? Причиной является то, что мужчины, по мнению Цветаевой, материально-физическое, внешнее, поверхностное ставят на первое место, отдавая ему предпочтение перед внутренним, душевно-духовным. Цветаева пишет: «Сильнее души мужчины любят тело, но ещё сильнее тела — шелка на нём: самую поверхность человека!». 19

Даже лучшие из мужчин — поэты, не всегда могут преодолеть в себе грубый материализм: Пушкин, к примеру, выбирает пустую, бездушную красавицу. Сравнивая мужчин и женщин, Цветаева говорит: «Женщины говорят о любви и молчат о любовниках, мужчины — обратно. (Мужчины этого слова и в рот не берут, как снижающего их мужской престиж бездушия)». 20

Цветаева неоднократно возвращается к вопросу мужского материализма: «Если бы мужчины влюблялись: теряли голову — от сущностей, они бы теряли её и от семилетних и от семидесятилетних. Но они влюбляются в прерогативы возраста. Семнадцать лет, — значит то-то и то-то — возможно, а та же три года назад, та же!!! — и не посмотрят, головы не обернут. Весьма расчетливое теряние головы, вроде 12% помещения капитала (от 4% до 20% — это уж дело темперамента — qui risque rien ne gagne rien, qui risque peu — и. т. д. Но всегда — с %)». 21

С точки зрения Цветаевой мужчины — слишком слабые духом существа. Во всяком случае, равного себе по силе духа она не найдёт никогда, хотя всю жизнь будет об этом мечтать: «Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня — назад — в свой пол». 22

В какой-то момент ей показалось, что равным был Б. Пастернак. Но Пастернак тоже обнаруживает свою мужскую слабость и предаёт Цветаеву ради хорошенькой женщины. Цветаева сетует: «Мужчины ищут „страсти“, т. е. сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы — я) — или красоты — или кокетства — или той самой „теплоты“ или (для жены) „чистоты“ (той самой). Не той страсти, не той красоты, не той игры, не той чистоты, во мне имеющихся. Есть всё, но моё, единоличное, в моей транскрипции: и — потому — неузнаваемое. Ибо штампа всего этого ищут, общих мест, NB! я только потому так всегда напираю на своё я, что все (жизнь — первая) его попирают, Живи я с равными — я бы этого местоимения не употребляла. Вместо Я также свободно могла бы говорить Пастернак (NB! ошиблась — 1938г.). В иных случаях — Рильке. Во всех случаях — третье лицо: поэт». 23

В какой-то момент Цветаевой покажется, что сильный — сильнее её! — нашёлся: Родзевич! Но на поверку и Родзевич оказывается обыкновенным обывателем. Цветаевой так и не повезёт встретить равного и сильного человека. Собственный муж был в роли ребёнка, существа, о котором она обязана была заботиться до конца, как и подобает сильной натуре и преданной «матери».

Женщина, таким образом, была для Цветаевой предпочтительнее, ибо это было — родное, своё, ибо в женщине доминирует — душа. Душа для Цветаевой — мерило всего. В «Письме к амазонке» Цветаева показывает сафическую любовь пары: старшей женщины и младшей (девушки) — аналогия Платоновой пары. Старшая и более опытная — само воплощение души, что и прельщает в ней, прежде всего, молодых, неопытных и страшащихся мужчин с их грубым материализмом. Юная возлюбленная предаётся душой и телом старшей, которая становится для неё опорой и защитой, другом и матерью и возлюбленной. Цветаева без всякого ханжества и лицемерия совершенно откровенно признаётся, что считает такой союз «прекрасным целым, какое являют собою две любящие друг друга женщины». 24

Нигде и никогда Цветаева не скажет ничего подобного о гетеросексуальном браке. Напротив, о таком браке — всегда с сожалением. Если он ранний, как у неё самой, то это — катастрофа. Если он бездетный, то — мерзкий, как у Пульхерии с Афанасием. Если он заключается из выгоды, то вызывает горечь (жаль — женщину!). По мнению Цветаевой, некоторые женщины вообще не должны вступать в брак, так как это противоречит их психофизике, но, поддаваясь силе общественного мнения, страху одиночества, боязни комплекса неполноценности, из материальных соображений они всё-таки выходят замуж за первых встречных. Цветаева пишет о своей подруге Л. Е. Чириковой: «Красивая, умная, обаятельная, добрая, мужественная и — по-моему — зря замужем. Начало девическое и мужественное». 25

Почти то же самое Цветаева говорила об Асе Тургеневой, сожалея, что она выходит за А. Белого. Несомненно, что это был тот тип женщин, к которому принадлежала сама Цветаева — тип амазонки. Самой Чириковой Цветаева писала: «Вы — настоящий человек, к тому же юный, я с первой встречи любовалась этим соединением, люди ошибаются, когда что-либо в человеке объясняют возрастом: человек рождается ВЕСЬ!». 26

Этот комплимент, похожий скорее на признание в любви, многого стоит, ибо Цветаева говорит его молодой женщине, а ведь Цветаева терпеть не могла молодежи из-за пустоты и вечной тяге к развлечениям и шуму.

Даже если гетеросексуальный брак заключается по любви, Цветаева знает, что любовь очень быстро пропадает, и остаются долг и дети.

Цветаева как никто другой хорошо знает тайну любви, умирающей в низинах быта: «Жить любовью нельзя. Единственное, что продолжает жить, когда любви уже нет — ребёнок». 27

Цветаева знала, что мужчинам, как женщина, она не нравится. Я не нравлюсь — полу, писала она. Полушутя, Цветаева объясняет А. Берг, почему она не нравится мужчинам: «Моя мать хотела сына Александра, родилась я, но с душой (да и головой!) сына Александра, т. е. обреченная на мужскую — скажем честно — нелюбовь — и женскую любовь, ибо мужчины не умели меня любить — да может быть и я — их: я любила ангелов и демонов, которыми они не были — и своих сыновей — которыми они были!». 28

В письме к А. Черновой Цветаева называет и более серьёзную причину нелюбви к ней — мужчин: «Дарование и ум — плохие дары в колыбель, особенно женскую». 29

Мужчины, с их амбициями, нередко необоснованными, не прощают женщине ни дарования, ни ума, тем более, если сами они не обладают ни тем, ни другим. В своём дневнике Цветаева отводит целую страницу этой проблеме, которая весьма интересовала её: «Почему люди (мужчины) меня не любили.

Потому что не любила людей.

Потому что не любила мужчин.

Потому что я не: мужчин любила, а души.

Не людей, а вокруг, над, под.

Потому что я слишком много давала.

Слишком мало требовала.

Ничего не требовала.

Слишком многого (всего) ждала — и не для себя.

Слишком терпеливо ждала (когда не шли).

Никогда не защищалась.

Всегда прощала.

Всё прощала, кроме хулы на Духа Свята, т. е. — Эренбургу не простила хулы на героя, Геликону — (непонимания, глухости и слепости на) Врубеля и Бетховена — и. т. д. — и. т. д.

Всё прощала — лично, ничего — надлично.

Всё прощала — пока лично, всё прощала — пока мне (но где кончалась я???) но, поняв, осознав кого, что во мне обижают и унижают, уже не прощала ничего, вся бралась (изымалась) обратно из рук.

Потому (боялась), что боялись «связаться».

Потому что так попросту «связаться» — нельзя.

«Развязаться» — нельзя.

<…>

Потому что у меня — «имя» (а это в цене).

Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего — моего бесстрашия и самое простое просто не нравилась «как женщина», т. е. мало нравилась, потому, что этой женщины было — мало. А если нравилась, то бесконечно меньше первой встречной, которую любили бесконечно больше». 30

Это маленький и беспощадный трактат о причинах неудач в любви гения, оказавшегося женщиной. Кого из мужчин современников можно было поставить рядом с Цветаевой? — Некого! Ей нужен был рядом великодушный, умный, благородный человек, понимающий, с кем имеет дело, заботящийся о ней каждую минуту её жизни, пекущийся об её материальном благополучии и — без притязаний на собственную даровитость. Цветаева знала, что среди мужчин — даровитых или не даровитых равного ей — нет, жертвующего собой — нет. И вот, без тени гордости, спокойно она констатирует: «Мне моё поколение — по колено». 31

Идеальных вариантов сценария её жизни было, по крайней мере, три. Попался — четвёртый, самый неудачный. Все три идеальных варианта Цветаева наметила сама.

Первый: «Замысел моей жизни был: быть любимой семнадцати лет Казановой (Чужим!) — брошенной — и растить от него прекрасного сына. И — любить всех». 32

Этот вариант давал бы Цветаевой относительную свободу, которой ей всегда так не хватало. Она не была бы повязана по рукам и ногам браком, долгом по отношению к никчемному мужу, жёрновом висевшим на её шее. Цветаева не могла не понимать, что она — амазонка — тоже зря замужем.

Вариант второй, который был не хуже первого: «Я бы хотела, чтобы меня любил старик, много любивший, меня — последнюю. Не хочу быть старше, зорче, грустнее, добрее, холоднее. Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет: им был бы Стахович, им — почти был Волконский, потому что он меня почти полюбил». 33

Стахович, к сожалению, повесился в 1919 году, не смирившись с советским режимом. Волконский, к сожалению, любил не женщин, но юношей. Действительно жаль, что Цветаевой не повезло с Волконским, потому что он мог обеспечить ей тот минимум комфорта и свободы, в которых она так нуждалась.

Третий вариант — может быть самый идеальный и самый желанный, но и самый недостижимый для Цветаевой, истинной последовательницы Платона — недостижимый в первой половине ХХ века. Её должна была бы полюбить старшая, мудрая, добрая, душевная женщина, с которой они бы и составили прекрасное целое. Её должна была бы полюбить женщина самоотверженная, которая с радостью приняла бы на себя все заботы о поэте, о её детях, которая была бы нянькой и мамкой, у которой на груди можно было бы выплакать все горести, которой можно было бы поведать печаль и горе, которая бы всё поняла, всё приняла, всё простила и утешила: мать, сестра, няня, подруга, возлюбленная.

Такая женщина у Цветаевой могла бы быть! Были же у других. Цветаева, на женскую любовь обреченная, могла бы найти свою женскую «половину», по выражению Платона. Но этот союз, это прекрасное целое нельзя было осуществить по нескольким причинам, и первая из них, как обозначила сама Цветаева в «Письме к амазонке»: «И даже если бы чудо оказалось возможным, откройте глаза и взгляните: две матери». Статус той, у которой нет ребенка, сомнителен. Кто она детям той, у которой есть дети: тётя, бабушка, няня? Две матери невозможны. Бог, общество, люди, государство для Цветаевой не были помехой. Богу, говорит она, нет дела до всех этих напастей. Церковь и государство не смеют вмешиваться до тех пор, пока посылают на бойню юношей. Помеха — существующий порядок, который Цветаева из гордости не желала оспаривать. Помеха также природа, установившая свой порядок, за нарушение которого она мстит.

Любой союз без ребёнка для Цветаевой немыслим. В «Письме к амазонке» она упоминает об одном таком союзе: П. Соловьёвой и Н. Манасеиной: «Умилительное и устрашающее видение: дикий крымский берег, две женщины, уже немолодые, всю жизнь прожившие вместе. <…> Вокруг них была пустота, большая, чем вокруг «нормальной» пожилой и бездетной пары, более отчуждающая, более опустошительная пустота». Цветаева не хотела этой пустоты, не хотела считаться проклятым полом, не хотела идти против установленного порядка и природы. Она знала, что такая пара живёт на острове — острове одиночества и изоляции. Остров — тупик. Тупик, который ничем не может быть разверст. Цветаева была в роли младшей в такой паре, когда она любила С. Парнок. Цветаева была в роли старшей, когда она любила С. Голлидей. То, что она сказала в «Письме к амазонке» в 1934 году, она подтвердит в «Повести о Сонечке» через три года: «Я знала, что мы должны расстаться. Если бы я была мужчиной — это была бы самая счастливая любовь. <…> Ей неизбежно было от меня оторваться — с мясом души, её и моей. Сонечка от меня ушла — в свою женскую судьбу. <…> Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, её ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила, О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали. Её уход от меня был простым и честным исполнением слова Апостола: «И оставит человек отца своего и мать свою…». Я для неё была больше отца и матери и, без сомненья, больше любимого, но она была обязана его, неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог. Мы же с ней шли только против «людей»: никогда против Бога и никогда против человека».

Яснее этого не скажешь и точнее не объяснишь. Но и природу свою тоже никуда не спрячешь и не денешь. Цветаева признаётся: «я уже ни одного женского существа после неё не любила, и уже, конечно, не полюблю». В письме к А. Тесковой Цветаева признаётся: «Пишу свою Сонечку. Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. М.б. — больше всех существ (мужских и женских)». 34

В «Письме к амазонке» Цветаева старшую в любовной паре, имеющую роковое природное влечение к своему полу, буквально воспела. Она назвала её матерью, теряющей своих дочерей (Сафо, выдающая замуж своих юных подруг), горестным и благородным существом, воплощенной душой, гордой, одинокой и страдающей. Сафо Цветаева назвала великой страдалицей и великой поэтессой. Образ Сафо ассоциировался в сознании Цветаевой с седой ивой с пониклыми ветвями, метущими лицо земли. Страдающая Сафо, теряющая юных подруг, была она сама, потерявшая Сонечку.

Но главное всё-таки впереди. Мы обсудили верность Цветаевой Платонову учению в предпочтении однополой любви, хотя не отрицается и двуполая любовь и в верности долгу, который требуют от человека отдать природа и общество. Теперь мы обсудим главную идею Платонова учения — идею восхождения

Высшее таинство любви, по Платону, путь восхождения от низшего — к высшему, от частностей — к общему. В молодости человек любит прекрасные тела, но, поняв, что красота одного тела родственна красоте другого, он станет любить все прекрасные тела и будет стремиться к идее красоты. Становясь старше, человек переходит от красоты тел к красоте души и, делая одну душу лучше, постигает красоту насущных дел и обычаев и, поняв, что всё прекрасное родственно, станет считать красоту тела чем-то ничтожным по сравнению с красотой душ и дел. Затем человек обнаруживает красоту наук, и, усовершенствовавшись в науках, взойдёт к учению о высшей красоте. Созерцая её, человек уже не сможет без неё жить. В этом восхождении человеку помогает Эрот, сын Афродиты Урании. Платоново восхождение к высшей красоте, это преодоление низшего, чувственного начала во имя восхождения к высшим духовным ценностям. В сиянии высшей красоты чувственное блекнет и теряет свою привлекательность, пока не отпадёт совсем как ненужное и недолжное. Человек знающий и созерцающий высшую красоту не унизится до низшего. Устами Диотимы в «Пире» говорится: «неужели ты думаешь, что человек, устремивший к ней взгляд, подобающим образом её созерцающий и с нею неразлучный, может жить жалкой жизнью».

Нечего и говорить, что Цветаева, начавшая смолоду воспевать душу и дух, как высшие ценности, быстро взошла по этим ступеням, познав высшую, божественную красоту — в СЛОВЕ, в ПОЭЗИИ. «Младенческое зверство» страсти было знакомо юной Цветаевой. Оценив мощь стихии пола, Цветаева приходит к следующему выводу: «Пол в жизни людей катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришёл — облаком. И вот, постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто — миновал (Пронесло!) Облаком пришёл — и прошёл». 35

Мнение, ставшее с легкой руки З. Фрейда популярным, будто бы в творчестве сублимируется сексуальная энергия, Цветаева яростно опровергает (NB! З. Фрейда Цветаева читала, о чём есть свидетельство — её письмо А. Берг №33. Т. 7. С. 497—498): «Божественная комедия» — пол? «Апокалипсис» — Пол? «Farbenlehre» и «Фауст» — пол? Весь Сведенберг — пол?

Пол, это то, что должно быть переборото, плоть, это то, что я отрясаю. <…> Основа творчества — Дух. Дух, это не пол, вне пола. <…> Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона». 36

Само слово — пол — Цветаева считала безобразным и ненавидела его. Возвращаясь к предыдущему высказыванию, спросим — почему не состоялась гроза? Рано созрев физически, душевно и духовно, Цветаева бросает вызов всему, что стремится поработить её. «Ne daigne!» — «Не снисхожу!» — вот её юношеский девиз. Не снисхожу ни до чего, что пытается поработить меня; не снисхожу именно потому, что очень хочу быть порабощённой собственными желаниями; не снисхожу ни до чего, что считаю ниже своего достоинства.

Молодая Цветаева укрепляла свою волю. Если ей очень хотелось что-нибудь сделать (встретиться с человеком, написать письмо, и. т. д.) она не делала этого именно потому, что ей очень хотелось сделать это. Она просто-напросто не снисходила до своих желаний. Легко ли укреплять волю подобным образом? Пусть желающий попробовать этот метод начнёт отказывать себе в том, что легко и доступно сделать: не съесть мороженого, когда хочется; не посмотреть фильм, когда можно и хочется; не пойти на футбол, когда любимая команда… и. т. д. Вы обнаружите, как это непросто в мелочах, не говоря уже о большем. В характере Цветаевой было удивительное качество — «несосвятимая гордость», как она сама выражалась. Не гордыня, осуждаемая православием, а именно врождённая гордость, не позволявшая ей снисходить до худшего, если она видела перед собою — лучшее и высшее. И это — во всём: в отношениях к людям, к любви, к творчеству.

В любви Цветаева выделяла, как и древние греки, самые различные формы. У греков, правда, было большое количество слов, производных от слов «эрос» и «филиа». Русский язык обходится для всех нужд одним словом — любовь: любовь к власти, любовь к пиву, любовь к отечеству, любовь к растениям, и. т. д. У нас всё — любовь. Поэтому, для той любви, которая у эллинов называлась «эротомания», т. е. безумная, страстная любовь к человеку. Цветаева находит свой собственный термин — любовная любовь, т. е. чувственная половая страсть. Цветаева обнаруживает, что лишена дара любовной любви, несмотря на то, что от природы она наделена чувственной страстной натурой. Она пишет в своём дневнике: «8 сент. 1932 г.

Есть, очевидно, люди одарённые в любовной любви. Думаю, что я, отчаявшись встретить одарённость душевную, сама в любовной любви если не бездарная, то явно (обратное от тайно) не одарённая — к этой одарённости в них тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.

Образно: они так целуют, как я — чувствую, и так молчат, как я — говорю. <…> Тянусь к их единственному дару (моему единственному — отсутствующему). <…> Только в этом они сильнее, полнее, цельнее меня. К людям высокого духа я — любовно — не влеклась, Мне было жаль их на это, себя на это». 37

Цветаева знает, что любовной любовью одарена не меньше других, но не явно, а тайно, а поскольку душу и дух ставит выше тела, то это стало её натурой, что и заставляет её немного сомневаться — обладает ли она этим даром, которым обладают — все. Чувственная любовь стала для неё неинтересной уже к 30 годам. Афродита Пандемос вызывает в ней такое же презрение, как и Дионис: «По мне: Дионис — мужское явление Афродиты, её единственный и истинный брат, такой же близнец, как Феб — близнец Артемиды. Пара. Чувствую это по презрению, которое у меня к обоим». 38

Презрение вызвано наслаждением во имя наслаждения: «Дорваться друг до друга — да, но не для услады же! Как в прорву. «Зной» — в зной, Хлынь — в хлынь, Домой. В огнь синь» Чтобы потом — ничего не было». 39

Когда Цветаева говорит, что она не любит любви, а дружбу ставит выше, то она говорит именно об этой — любовной любви, которая, в сущности, безжалостна к человеку и безлична. Любовная любовь это — «колодец рода и пола», где любимый — всё равно кто, чужой, первый встречный или первая встречная, которых подсовывает природа во имя своих корыстных интересов. Любовная любовь, в которую «проваливаешься как в собственный пищевод» (сравнение дано Цветаевой совершенно в духе Рабле). Мужчины с радостью влекутся к любовной любви и это одна из причин, почему Цветаева мужчин не любит. Мужчины ценят чувственные услады, и Цветаева бросает всему полу упрёк: «Должно иметь небо и для любви, другое небо, не постельное. Радужное!» («Флорентийские ночи»).

Постельное небо любовной любви — путь, ведущий в тупик. Из тупика, как известно, только один выход — рождение ребёнка. Только ребёнок может оправдать всё: спуск в этот колодец рода и пола, усладу. Цветаева уверена, что всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё. Непорочно, т. е. свято. Деторождение — очищение. А если нет ребёнка, а есть одна только услада, то любовная любовь переходит в иное качество — пакости. Размышляя о Магдалине до Христа и Магдалине — после Христа, Цветаева пишет: «Испакостилась о мужчин — Бог очистит». 40

Магдалине деторождение было заказано, и ей, чтобы очиститься, нужно было только поверить в Христа. Если нет природного очищения и есть желание очищения, то один только Христос от всякой скверны и пакости очистит и простит.

Юношеская формула — «Не снисхожу!» выливается у зрелой Цветаевой в форму отказа от осуществления любовной любви как гетеросексуальной, так и гомосексуальной. Точнее, Цветаева не отказывается от её первого этапа — увлечения, восхищения, влечения, восторга, преклонения, т. е. от душевных переживаний. Но её второй этап — постельный, сексуальный Цветаева совершенно исключает. Переживания первого этапа любовной любви выливаются в творческий процесс, рождающий духовных детей. Однако отказ в гетеросексуальной любовной любви не равноценен отказу в гомосексуальной любви. Первый носит привкус мести — мести мужчинам, всему полу за бездушие и материализм. Когда Цветаева, провалившись в колодец рода и пола, как в собственный пищевод, извлекает со дна этого колодца духовные сокровища, она выбирается из него на поверхность, не растрачивая силы на прохождение второго этапа. Для мужчины важен как раз второй этап, но Цветаева, отказываясь от этого этапа, перестаёт «узнавать» вчерашнего возлюбленного. В этом суть мести: отказ и забвение. «Выкарабкивание» из колодца рода и пола есть восхождение. В колодец проваливается Цветаева не для услад, а именно для того, чтобы найти силы и выбраться на поверхность.

Правильно понимали Цветаеву немногие современники. Рассказы об её многочисленных романах были на устах у всех. М. Слоним, один из немногих, писал: «Её „бурная“ жизнь страшно преувеличена. <…> всё это бабские разговоры. Это неверно и фактически и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины». 41

С. Андронникова говорила В. Лосской, что Цветаева не была склонна к романам. Андронникова, конечно, имела в виду то, что Цветаева вовсе не стремилась каждого возлюбленного затащить в свою постель. Всем, кто ищет в биографии Цветаевой «клубнички», понравится книга В. Лосской «Марина Цветаева в жизни», являющаяся собранием сплетен и всяческих гнусностей. Я убеждена, что воспоминания современников великих людей собирать и печатать необходимо, но не раньше, чем, отсеяв сомнительный материал. Некоторые современники получают, кажется, удовольствие в том, чтобы налить грязи на имя гения. В. Лосская, сделав нужное дело, не позаботилась отсеять сомнительную информацию сомнительных лиц.

Не вызывает ни у кого сомнений то, что с К. Родзевичем у Цветаевой была полная любовная связь. Поэтому долго муссировался вопрос об отцовстве: чей ребёнок Георгий Эфрон — С. Эфрона или К. Родзевича? Приведённый в книге В. Лосской монолог на эту тему К. Родзевича свидетельствует о том, что бывший возлюбленный Цветаевой — не джентльмен. Из уважения к памяти Цветаевой не скажу более этого.

Неважно, кто был отцом Г. Эфрона. Важно то, что думала сама Цветаева. Рождение ребёнка оправдало всё, что было или чего не было. Кровь рождения смыла всё. Недаром Цветаева записала эту фразу в дневнике вскоре после рождения сына. Ребёнок был выходом из того тупика, в который она сама себя загнала. Ребёнок — и поэмы. Дважды она оправдана. А мнения множества муней булгаковых — кому они интересны?!

После разрыва с К. Родзевичем Цветаева записывает в дневнике: «Личная жизнь, т. е. жизнь моя в жизни (т. е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю, 30-летний опыт (ибо не удалось сразу) достаточно. Причин несколько. Главная в том, что я — я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных — прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.) Психее (в жизни дней) остаётся одно: хождение по душам (по мукам). <…> Сейчас, после катастрофы нынешней осени, вся моя личная жизнь (на земле) отпадает». 42

Отказ в осуществлении любовной любви касался и женщин: «Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у неё на постели сидела другая: очень большая, толстая, чёрная. — Мы с ней дружили полтора года. Её я совсем не помню, т. е. не вспоминаю». 4

Надо заметить, что большая, толстая, чёрная (актриса Л. Эрарская) на постели С. Парнок появилась, скорей всего, из-за легкого увлечения Цветаевой в эти дни О. Мандельштамом. Ревность, вызванная ревностью. Цветаева этого Парнок не простила и её «забыла». А Парнок в 1929 году написала стихотворение, посвящённое Марине Баранович, в котором была такая строка:

Но я простила ей!

И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,

Виденье соименницы твоей.

Впрочем, и Цветаева на самом деле не забыла, ибо написала же: В оны дни ты мне была, как мать,

У Цветаевой в дневнике есть прелюбопытная запись: «Мне не хорошо ни с девушками, ни с женщинами. Девушки для меня слишком глупы, женщины слишком хитры (скрытны)». 44

Д. Свифта однажды спросили, любит ли он человечество? Человечество не люблю, отвечал Свифт, но мне дорог каждый отдельный Джон или Мери. Цветаеву никак нельзя отнести к женщинам, которых природно-роковым образом влекло именно к женщинам. Она не влеклась вообще к женскому полу, как не влеклась и к вообще мужскому. Её привлекали личности. Другое дело, что женские личности её привлекали, несомненно, больше, чем мужские. В женщинах Цветаева всегда находила то, что искала и ценила более всего — душу. Ни об одной женщине Цветаева никогда не сказала так, как о мужчинах — с досадой, презрением и даже ненавистью. О женщинах всегда с уважением и любовью. Месть мужчине — месть всему полу, месть раненой всеми другими мужчинами души.

Всех бывших возлюбленных мужчин Цветаева забывала и не узнавала. Всех бывших возлюбленных женщин Цветаева отпускала. В паре с Парнок Цветаева была младшей. Во всех остальных случаях Цветаева была старшей. Её роль старшей — платонический вариант любовной любви. Полюбив С. Голлидей, Цветаева выработала особый тип отказа, в основе которого лежит нежелание ничего оспаривать у существующего порядка вещей. В «Повести о Сонечке» Цветаева признаётся: «Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала её за плечи, жестом защиты и охраны, старшинства (я была тогда на три года старше: по существу же — на всю себя. Во мне никогда ничего не было от «маленькой».

Братски обнимала.

Нет, это был сухой огонь, чистое вдохновение, без попытки разрядить, растратить, осуществить. Беда, без попытки помочь <…> я слишком любила её, всё прочее было меньше. Ибо, когда не любят, поцелуй говорит настолько больше, а когда любят настолько меньше, сам по себе он недостаточен. Пить, чтобы пить вновь. Поцелуй в любви — это морская вода во время жажды. <…> Я предпочитала не утолять жажду вообще». 45

Каково ей это было — постоянно подавлять в себе желание полностью осуществить любовь! Цветаева отказывала себе в этом. Позже в «Письме к амазонке» Цветаева откровенно скажет, как трудно ей это было делать. Н. К. Барни, американка, жившая постоянно в Париже написала книгу «Мысли амазонки», в которой отстаивала право женщины на любовь к женщине. Цветаева отвечает Барни: «Я прочла Вашу книгу. Вы близки мне, как все пишущие женщины. <…> Итак, Вы близки мне как всякое неповторимое существо, особенно неповторимое существо женского пола». 46

Близкое, не потому только, что пишущее существо, но и потому, что мысли, высказанные Барни в её книге, были чрезвычайно близки Цветаевой и живо затронули в ней самые сокровенные глубины. Барни призывает женщин не отказываться от осуществления любви, называя отказ от этого осуществления буржуазной добродетелью. Несмотря на духовную близость, Цветаева оппонирует Барни. Дав ей в начале письма понять, что обе они — амазонки, Цветаева, тем не менее, возражает против того, чтобы называть отказ от осуществления любви буржуазной добродетелью. Напротив, она считает это просто человеческой добродетелью, проявлением мощной силы воли, противоборствующей мощной стихии пола: «подавление энергии требует бесконечно большого усилия, чем её свободное проявление — для которого вообще не нужно усилий. <…> Что трудней — сдержать лошадь или пустить её вскачь? И поскольку лошадь, которую мы сдерживаем, — мы сами — что мучительней: держать себя в узде или разнуздать свои силы? Дышать или не дышать? Помните эту детскую игру: честь победы принадлежала тому, кто мог дольше всех пробыть в сундуке, не задохнувшись. Жестокая и совсем не буржуазная игра. Действовать? Дать себе волю. Всякий раз, когда я отказываюсь, я чувствую, как внутри меня содрогается земля. Содрогающаяся земля — это я. Отказ? Застывшая борьба. Мой отказ называется ещё так: не снисхожу — ничего не оспаривай у существующего порядка». 47

Это признание раскрывает всю глубину драмы: цветаевского отношения к возлюбленным женщинам. Её железная воля — воля гения. Цветаева была истинной ученицей Платона, ибо и здесь мы видим путь восхождения, каковым и был отказ. Совсем не случайно на вопрос о том, какие страны ей нравятся, Цветаева отвечала: Германия и Древняя Греция. Именно в Древней Греции, следуя учению Платона, Цветаева могла бы не отказываться от осуществления любви, а затем отпускать подруг в объятия женихов, чтобы рождались дети.

Но то, что было возможным в Древней Греции, невозможно в современной культуре, считала Цветаева. Эта невозможность осуществления любви, этот запрет, который она сама наложила, приносил ей страдание. «Когда я вижу, как печалится ива, я понимаю Сафо», пишет Цветаева в «Письме к амазонке». Ива — любимое дерево Цветаевой — тело и душа женщин. «Седые волосы, размётанные по лицу, чтобы ничего более не видеть. Седые волосы, метущие лицо земли» В конце письма приписка: «переписала и перечитала в ноябре 1934 года ещё чуть более поседевшая М Ц.» Ясно, что самоё себя ассоциирует Цветаева и с ивой, и с старшей, и с Сафо.

Из «Письма к амазонке» видно, что любовь женщины к женщине Цветаева считает высочайшей духовной ценностью, могущей приносить духовные плоды. Платон, сам восходивший от восхищения юношеской красотой к восхищению красотой философии, понял бы Цветаеву. Она точно также восходила от восхищения человеком к восхищению красотой поэзии, которая одна только и сияла для неё на вершинах Духа.

Заключая эту тему, можно сказать, что сильная чувственность не есть исключительно «привилегия» гениев. Обыкновенные люди тоже нередко обладают повышенной нервной возбудимостью, но — увы! — это не делает их гениями. Весь вопрос в том, — на что расходуется сильная чувственность. Обычный человек растрачивает себя, если его дух слаб, и он не может управлять низшими инстинктами, на многочисленные любовные интрижки, ради услад. Ярким примером тому в литературе может послужить образ Дон Жуана. Для гения конечной целью сексуального возбуждения должна быть не услада сама по себе, но духовный плод. Без духовных плодов гения нет. Что до услады ради услады, которой может увлечься и гений, то Цветаева довольно жестко сказала: «Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни». 48

В сущности не-гений свою сильную чувственность должен был бы расходовать по той же модели, что и гений: любовные переживания — чувственное наслаждение — ребёнок. Но у обыкновенного человека конечная цель — ребёнок — чаше всего выпадает, как у гения может выпасть звено — чувственное наслаждение. Обыкновенный человек конечной целью легко жертвует из эгоистических соображений.

Гений никогда не может пожертвовать конечной целью — духовного творения. В. Соловьёв выразил эту мысль так: «Природа суть танцовщица, дух — зритель. Она себя показала, он её видел, и они могут расстаться». 49

Дух Цветаевой быстро расстался с природой. Тело с его плотскими желаниями стало для Цветаевой чем-то третьестепенным. Она рано перестала с ним считаться, и это было одной из величайших её побед — победы Духа над материей. Впрочем, тело Цветаева иногда и допускала и даже его любила: «Тело! Вот где я его люблю: в деревьях». 50

Бунт Цветаевой против желания любви — лежать (дружба — стоит) есть бунт гения, не желающего быть рабом низших страстей. Гений лежащий, но не действующий, — абсурд. Сильная чувственность, преодоление чувственности как стихии, Божий дар, вдохновение, овладение ремеслом, трудолюбие, действие, восхождение от низшего — к высшему — вот гений! Всем этим требованиям Цветаева отвечала во всей их полноте. Убеждение Цветаевой, что её любил бы Платон, имеет под собою прочнейший фундамент. За этим высказыванием Цветаевой кроется не только та мысль, что Цветаева была последовательницей греческого философа, но и то, что не в одних только юношах Платон мог находить источник чистого вдохновения. Вспомним Сафо. Платона с нею разделяли два века. Платон, восхищенный её поэзией, пишет:

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду:

Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?

Такое высочайшее признание женского гения от Платона многого стоит. И разве не считала себя Цветаева достойной наследницей великой Сафо?!

ЛИТЕРАТУРА

Соловьёв В. Судьба Пушкина//В. Соловьёв. Философия искусства и литературная критика. — М.: Искусство, 1991. С. 276.

Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. Петербург, «Петроград». 1923. С. 19.

Соловьёв. Там же. С. 276.

Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах. — М.: Эллис Лак, 1999. С. 306—309.

Цветаева М. Сводные тетради. — М.: Эллис Лак, 1997. C. 516—517.

Цветаева М. Об искусстве. — М.: Искусство, 1991. С. 74.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 6. — М.: Эллис Лак, 1998. С. 621.

Там же. С. 593.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 139.

Там же. С. 36.

Там же. С. 63.

Там же. С. 132.

Лихт Г. Сексуальная жизнь в Древней Греции. — М.: КРОН-ПРЕСС, 1995. С. 295—296.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 29.

Цветаева. Т. 6. С. 614.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 78.

Лихт. Там же. С. 221.

Цветаева. Т. 6. С. 588.

Там же. С. 729.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 66.

Там же. С. 134.

Там же. С. 36.

Там же. С. 496.

Цветаева М. Письма к амазонке//Звезда. №2. 1990. С. 186.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. М.: Эллис Лак, 1995. С. 315.

Цветаева. Т. 6. С. 304.

Цветаева. Письмо к амазонке. С. 18.

Цветаева. Т. 7. С. 510.

Цветаева. Т. 6. С. 670

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С.495.

Там же. С. 458.

Там же. С. 272.

Там же. С.543.

Цветаева. Т. 6. С.454.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 133—134.

Цветаева. Т. 6. С. 530.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 484.

Там же. С. 251.

Там же. С. 239.

Там же. С. 123.

Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. — М.: Культура и традиции, 1992. С. 155.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 270.

Там же. С. 35.

Там же. С. 277.

Цветаева. Сочинения в семи томах. Т. 4. М.: Эллис Лак, 1994. С. 312—313.

Цветаева. Письмо к амазонке. С. 183.

Там же. С. 184.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 86—87.

Соловьёв. Сочинения в 2-х томах. Т.1. — М.: «Мысль», 1990. С. 137.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 236.

Творение мифа о поэте

Миф о поэте начал твориться в древние времена. Древние арабы называли поэта многосведущим. Считалось, что поэта вдохновляют боги. Как утверждает Й. Хёйзинга, — «из поэта ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры пророка, жреца оракула, стихотворца, философа, законодателя, оратора, демагога, софиста, ритора» [1, 140]. Формировавшийся на протяжении столетий миф о поэте окончательно сложился в первой половине ХХ века под пером М. Цветаевой. В мифе о поэте она выделяет архетип, т. е. первообраз. Таким архетипом является Орфей. У Орфея нет национальности. Он может явиться в любой стране и в любое время. В письме к Р. М. Рильке Цветаева говорит: «Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!)» [2, 93]. Однако степени дарований поэтов различны. Цветаева говорила, что поэты также различны, как планеты. Кроме того, у каждого народа всегда есть особенный поэт — главный Орфей, с которого начинается литература этого народа. Это гении, чьё творчество становится для всех последующих поэтов мерилом, образцом для подражания, Гения Цветаева ставит в ряд поэтов-богов. У греков это Гомер, у итальянцев Данте, у русских А. Пушкин, у украинцев Т. Шевченко. Сколько бы ни появилось потом поэтов у народа, все они будут поставлены рядом с Орфеем для сравнения, чтобы определить масштаб новоявленного дарования. Цветаева замечает, что памятник Пушкину был её первым наглядным уроком иерархии. Ребёнок, держа в руке маленькую фарфоровую куколку, подходит к памятнику и приставляет фигурку к постаменту, «проходя взглядом снизу вверх весь гранитный отвес, пока голова не отваливалась, рост — сравнивать». («Мой Пушкин»). Три фигуры: памятник Пушкину, девочка и фарфоровая куколка. «Куколок», которые никогда не вырастут, много. Девочка, которая вырастет, снизу вверх мерящая памятник, несомненно, символический образ. Цветаева через этот символический образ как бы сразу определит свой собственный масштаб и перспективу роста. В двадцать один года она напишет стихотворение «Встреча с Пушкиным», в котором с достоинством вполне созревшего человека и поэта скажет: Пушкин! — Ты знал бы по первому взору, Кто у тебя на пути. И просиял бы, и под руку в гору Не предложил мне идти. Цветаева редко кому говорила «ты». С Пушкиным она на «ты», как равная, без намёка на интимность. В 1931 году Цветаева напишет: «Я с Пушкиным мысленно с 16-ти лет — всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, — ни малейшего соблазна» [3, 443]. Перед Пушкиным Цветаева никогда не чувствовала себя умалённой. Было осознание равенства, не пошлого демократического равенства всех — со всеми, а равенство аристократов Духа, равенство творцов. Вчерашняя маленькая девочка, пообещавшая памятнику Пушкина вырасти, воображает встречу с реальным Пушкиным, тоже молодым. Она не снижает их воображаемое свидание до уровня любовного свидания двух молодых людей, а возвышает до уровня братства: «он бы меня никогда не любил (двойное отсутствие румянца и грамматических ошибок), но он бы со мной дружил до последнего вздоха» [4, 575]. Двое связаны узами принадлежности одному Цеху поэтов. Оба они — одной крови, одной породы. В гору — вместе. Девочка идёт сама, без помощи спутника, потому что силы — равны; и под гору вместе, но — за руку, как друзья. Силу и масштаб своего поэтического дарования Цветаева хорошо осознавала смолоду: «Все настоящие знали себе цену — с Пушкина начиная (До Пушкина! Или м. б., кончая, — ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так — открыто, так — бескорыстно, так — непереубедимо!) Цену своей силе. Свою силу. (Не свою!)» [2, 396]. Не свою силу, потому что, как считает Цветаева, данную Богом. Если мы обратимся к очерку Цветаевой «Герой труда» о В. Брюсове, то обнаружим много интересных мыслей о труде поэта. Само название очерка звучит иронически, с намёком на реалии коммунизма, идея которого была безоговорочно принята Брюсовым, за что в письме к М. Волошину от 1921 года Цветаева назовёт Брюсова гадом, и продажным существом. Брюсов, кому от рождения не было отпущено божественное вдохновение, силой воли и труда поэтом себя — сделал. Цветаева ставит Брюсова рядом с Пушкиным, чтобы было видно разницу в масштабах. «Волей чуда — весь Пушкин. Чудо воли — весь Брюсов. Меньшего не могу (Пушкин. Всемощность). Раз сегодня не смог, завтра смогу (Пушкин. Чудо). Раз сегодня не смог, никогда не смогу (Брюсов, Воля)». Для Цветаевой Пушкин — чудо, явленное Богом. Чудо всесторонней и всемощной гениальности. Между прочим, о себе Цветаева скажет: «Я — много поэтов, а как это во мне спелось — это уже моя тайна» [2, 408]. Единственность и неповторимость Пушкина, его величие как поэта, Цветаева будет утверждать всегда. Она видела мир, людей, общество отнюдь не с демократической точки зрения. Понятие равенства она никогда не распространяла на сферу духа; она допускала равенство только в бытовом пласту жизни: «Все одинаково хотят: есть, спать, сесть, и. т. д.». Пушкин демократического равенства тоже не признавал, достаточно вспомнить его высказывания об американской демократии. В беседе со Смирновой Пушкин сказал: «В сущности неравенство есть закон природы. Ввиду разнообразия талантов, даже физических способностей в человеческой массе нет единообразия; следовательно, нет и равенства» [5, 128]. Цветаева не признавала высшими ценности, признаваемые в обществе: власть и богатство. Для неё это были сомнительные ценности. Высшими ценностями для неё были власть и богатство творческого духа. Цветаева видит мир как бы в двух плоскостях: социальной иерархии и духовной иерархии. Эти две плоскости практически никогда не совпадают. С точки зрения социальной иерархии в обществе есть высшие — Царь и дворянство, духовенство и — остальные. С точки зрения духовной иерархии всё смещается и над Царём встаёт — Поэт. «Почему государи не служат поэтом? Не Людовик Х1V — Расину? Разве Людовик — выше? Разве Людовик думал, что — выше? Droit divin, но поэт — больше, явнее droit divin — над человеком: droit divin — над самим поэтом: droit divin Андерсена извлекшее из гроба служившего ему колыбелью, Гейне — из еврейской коммерческой гущи, всех нас — <пропуск одного-двух слов> — извлекшее и поставившее» [2, 450]. Бог являет себя непосредственно в Поэте, а уж потом — в Царе, и прочих. В Царе Бог являет себя как правитель. В Поэте — как Творец. Первая забота Бога — творить, а уж потом управлять сотворённым. Так и Поэтово дело — творить, и Поэтово дело выше дела управления.

Бог творит Вселенную из ничего. Поэт творит ещё не бывшее, — третий мир, или как мы нынче говорим — виртуальную реальность. Именно поэтому Поэт и есть высший, с точки зрения Цветаевой. Именно этим своим особым положением и делом он отличается от остальных: неравенством дара, неравенством духа. Почему Поэт, а не Живописец? Поэт, а не Музыкант? Поэт, а не Сапожник? Потому что орудие созидания у Поэта и у Бога одно и тот же — Слово: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё через Него начало быть, что начало быть» (От Иоанна 1, 1—3). Пушкин ставит Поэта выше аристократии породы и богатства; он ставит Поэта вровень с Царём: Ты Царь: живи один… Пушкин в русской поэзии — бог. Цветаева не называет его именно так, но из всего, что она сказала на эту тему, именно это и вытекает. Это косвенно подтверждается через её отношение к Гёте: «Гёте <…> мы должны рассматривать его в ряду не людей, но — богов». («Поэт-альпинист») Так и Пушкин в ряду — богов.

«Любой» и «один» — вот формула Цветаевой, где «один» — величина незаменимая. «Любой» величина, заменимая кем угодно, и когда угодно. Пушкин — один, а Николай 1 — любой, и Дантес, там более — любой, и Гончарова — любая. И этот «любой», говорит Цветаева, всегда найдётся. «Пушкин меня заразил любовью», — уверяет Цветаева. Если поэт есть бог, а Бог есть любовь, то дело поэта творить и любить. Формула усложняется. Всё ведёт к судьбе. Потому что, если поэт — творец, то он должен любить то, что является источником его творчества. Вот тут-то и видна разница между Богом, творящим Вселенную и поэтом, творящим свою поэтическую вселенную. Бог творит из ничего. Поэт творит, имея источником земную действительность, сотворённую Богом, плюс собственную душу, на которую эта действительность воздействует («душу задевает»). Между Богом и Вселенной — никого нет. Бог любит то, что творит и ждёт от творения ответной любви. Даже если творение не оправдывает надежд Бога, на Его судьбе (если у Него есть судьба!) это никак не отразится. Между поэтом и его творением всегда находятся источники, его питающие. От них зависит судьба поэта, которая может быть этими источниками разрушена. Такими источниками могут быть другие люди. Или человек. В особенности «любой». Поэтому в формуле «один» + «любой» — «любой» всегда сильнее. «Один» всегда беззащитен и от «любого» зависим. Вот почему качественность любого так важна. Доброкачественность «любого» — гарантия относительного благополучия поэта, где под благополучием понимается доброкачественность самой его жизни и её безопасность. Злокачественность «любого» ведёт соответственно к катастрофе. Злокачественный «любой» это чернь. Чернь может явиться в каком угодно обличии. Пушкину она явилась в мундире кавалергарда Дантеса и убила его. Цветаева задаёт риторический вопрос: — Какого поэта не убили? И отвечает сама на него: мировая лирика питается юношескими смертями. Поэт, несмотря на своё высочайшее место в духовной иерархии есть существо в высшей степени уязвимое и зависимое. Поэт — смертный бог. И только это равняет его с «любыми». С точки зрения общественной иерархии, что такое поэт? Почти ничего. Он занимает самое низшее место, где-то рядом с сумасшедшими. Его легко унизить. Царь может сделать поэта камер-юнкером. Казалось бы, царь даёт поэту место в общественной иерархии. Не самое высокое место, но и не низкое. А поэт оскорбляется. Потому что в его возрасте и при его славе это унизительно. Крестьянин может посчитать поэта за бездельника. И, по-своему, будет прав. Но считаться бездельником тоже унизительно, потому что поэт знает, что он великий труженик. Вот и получается, что никто поэта не ценит и не понимает. Цветаева сказала, что в жизни врач и священник нужнее поэта. У одра умирающего они, а не поэт. Все нужнее поэта, за исключением дармоедов всех разновидностей. Общество чаще всего так и относится к поэту, как к не нужному человеку. Так возникает в мифе о поэте мифологема «поэт — отверженный». Глядя на памятник Пушкину, Цветаева в детстве получает первый урок не только масштаба и иерархии, но и материала и мысли. Памятник сделан из чёрного чугуна. Ребёнок делает первое открытие «русский поэт — негр». Первичное, но не главное: цвет и материя, цвет и раса. Вторичный смысл главнее первого: негр в определённое время и в определённом месте есть существо отверженное, унижаемое, презираемое. Какой поэт, спрашивает Цветаева, в этом смысле не негр? Мифологема расширяется: «всякий поэт — негр». Всё начинается с Орфея, который и был первый «негр» и первый был растерзан менадами. К этой теме Цветаева неоднократно возвращалась в своей лирике: Так плыли: голова и лира,

Вниз, в отступающую даль.

Затем последуют: «Хвала богатым», «Поэты», «Маяковскому», «Ici — Haut», «Двух станов не боец», «Разговор с гением», «Стихи к Пушкину». «Есть счастливцы…». В стихотворении «Поэты» дан ряд отточенных поэтических формул, развивающих мифологему «поэт — негр». Поэт — лишний, добавочный, полый, затолканный, немотствующий, минмый, невидимый, пария. И, под конец, сравнение, взятое из Ветхого Завета, поэт — Иов. Собственно, получается даже две мифологемы: «поэт — негр», и «поэт — Иов». Первая мифологема о поэте, отвергаемом человеческим обществом. Вторая — о поэте, которого испытывает Бог. Недаром Цветаева недоумённо вопрошала, что хочет от неё Бог? А завершается стихотворение «Поэты» мифологемой «поэт — бог», несмотря ни на что:

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

В стихотворении, посвященном памяти М. Волошина, «Ici — Haut» те же мотивы: поэт и в смерти — один. И одиночество его подчеркнуто местом упокоения — на вершине горы, в высоте. Похоронили:

Всечеловека среди высот

Вечных при каждом строе,

Как подобает поэта — под

Небом — и над землёю.

В жизни М. Волошин был, как и подобает поэту «меньше, чем самый последний смазчик». В стихотворении «Двух станов не боец…» эта мифологема «поэт — негр» наполняется вполне конкретным политическим смыслом. Поэт, хотя он и меньше последнего смазчика, в роковые времена становится объектом внимания политических партий, требующих от него: блуда, признания демократического равенства — ряда, обязательного выбора одного из двух — враждующих между собою, и — самое худшее — воспевания сиюминутных ценностей, которые культивирует коммунистическая партия. Цветаева резюмирует: Бывают времена, когда голов, т.е. умов — не надо. Честнее с головами поступили менады, Орфею голову оторвав, и Ирод, приказав отрубить голову Иоанну Крестителю. Поэт — заложник времени, заложник временных ценностей, культивируемых властями и обществом, в то время, как его божественная лира должна воспевать вечное. Поэт — судья своего времени, потому что знает цену временного и бесценность вечного. Поэт — истец, потому что он — самое страдательное существо среди всех остальных людей, среди «любых». В цикле стихотворений «Стихи к Пушкину» Цветаева даёт свой образ Пушкина — образ живого человека и поэта, а не хрестоматийного, парадно-холодного и выдуманного. Её Пушкин — бурный и буйный, свободный и наглый, сластолюбивый женолюбец, повеса и вольнодумец, зубоскал, бунтарь, гений. Пушкинскую родословную Цветаева возводит прямо к Петру Великому, названному прадеду, от кого Пушкин унаследовал шаг, взгляд и главное — дух: Достойный царь — прадед, достойный поэт — правнук. Они друг друга — стоили, жаль, что им не было дано сойтись во времени. Цветаева вновь, как в юности, утверждает своё родство Пушкиным, коего называет по-родственному прадедом:

Прадеду — товарка:

В той же мастерской!

Цветаева сама назвала себя наследницей Пушкина, ибо ведала высокую степень этого родства не по крови, но по духу. И Царя Цветаева вниманием не обошла, потому что в мифе о поэте мифологема: «поэт — царь» имеет двойной смысл. Первый смысл: «поэт есть царь», второй: «поэт — и царь». Царь может быть «один», как, например, Пётр Великий, а может быть «любой», как Николай 1. «Любые» всегда счастливее поэта, ибо могут не петь в трудную минуту. Поэт всегда, при любых обстоятельствах, условиях, режимах петь — обязан, это его долг. Кроме того, поэт не может не петь, ибо это его природа. Ещё одна мифологема: «даруемый поэту Богом — голос». Это самый драгоценный дар, который может дать Бог, ибо голос есть Слово. И если поэту дарован голос, то всё остальное, что может иметь «любой», поэту иметь не обязательно. Самое драгоценное у него уже есть и оно способно заменить — всё:

Ибо, раз голос тебе, поэт

Дан, остальное — взято.

Здесь действует как бы некий закон компенсации. При жизни поэт чаще всего ничем не обладает, кроме голоса, и чаще всего бывает изгоем, но после смерти ему может быть уготованы признание, посмертная слава, то, чего «любой» никогда не получит. Цветаева говорит: «Весь мир <…> разделён на два лагеря; поэты и все остальные, неважно, кто эти все: буржуа, коммерсанты, учёные, люди действия или даже писатели. <…> Мы защищаем одну и ту же идею — самим фактом своего существования. Поэтому, поймите: как больно мне было бы осознать, что в этом лагере Великих Одиноких налицо разлад. <…> Вся история — игра с участием всего нескольких персонажей; они всегда одни и те же, и они больше, чем принципы, — они стихийные силы <стихии приципов>. Герцог Рейхштадский и Прокеш — это те же Давид и Ионафан. И я нашла наконец слово: Вы пишете миф». [2, 554].

Понимание Цветаевой поэта и поэтического творчества, служения поэта миру восходит к Платону. Одно из основных утверждений греческого философа гласит, что поэт есть одержимый. Одержимость, по Платону, то же, что исступление, наитие, вдохновение. Причём слово «одержимый» используется именно в том смысле, что Муза держит поэта, лишая его свободы делать всё остальное, что не имеет непосредственного касательства к поэзии. «Сократ. И один поэт зависим от о одной Музы, другой — от другой. Мы обозначаем это слово «одержим», и это почти то же самое: ведь Муза держит его. И от этих первых звеньев — поэтов — зависят другие одержимые: один от Орфея, другой от Мусея, большинство же одержимо Гомером, или, что то же самое, он их держит» [6, 379]. Эту же мысль Цветаева выразит следующим образом: «К искусству подхода нет, ибо оно захват» («Искусство при свете совести»). Захват — держание, удержание. И ещё — чара. Слово любимое и Пушкиным. Невидимое воздействие на поэта неведомой, неотразимой силы, которая пленяет его и держит. Это и есть чара, или, если угодно, вдохновение. Цветаева говорит: «Нет стихов без чар. (Не очарованы, а чарованы. <…> Нет чар — нет стихов, есть рифмованные строки «И сквозь магический кристалл…». (Пушкин) Пушкин всё это знал отлично, не даром кому-то сказал: «Если бы я мог (материальные причины), я бы никогда ничего не писал, кроме стихов» [2, 557]. Одержимость, по Платону, может передаваться от Музы — поэту, а от поэта — читателям, которые тоже становятся одержимыми — через поэта — этой Музой: «божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что Еврипид назвал магнесийским. <…> Так и Муза — сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением» [12, 376]. Поэт, по Платону, не является творцом своих творений. Через поэтов говорят боги: «мы не должны сомневаться, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат; они — божественны и принадлежат богам, поэты же — не что иное, как толкователи воли богов, одержимые каждый тем богом, который им владеет» [6, 337].

Поэт в состоянии одержимости похож на гадателей и прорицателей. Платон пишет: «не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирождённою способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чём говорят» [6, 75]. Последнее утверждение весьма примечательно. Поэт, приравненный к гадателю и прорицателю, тоже не ведает, о чём говорит. Таким образом, поэт есть медиум, посредник между богами и людьми. Цветаева вслед за Платоном говорит, что: «Всякая строчка — сотрудничество с «высшими силами», и поэт — много, если секретарь!» [2, 183]. Состояние творчества Цветаева определяет как состояние наваждения: «Что-то в тебя вселяется, твоя рука — исполнитель — не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть. <….> Состояние творчества есть состояние сновидения». («Искусство при свете совести»). Наитие ли, наваждение ли, сновидение ли — та же одержимость, что у Платона. Впрочем, слово «одержимость» Цветаева тоже употребляет: «Искусство есть то, через что стихия держит — и одерживает: средство держания (нас — стихиями), а не самодержание, состояние одержимости, не содержание одержимости». («Искусство при свете совести») Платонову мысль об одержимости поэта Цветаева повторяет и углубляет. Она совершенно уверена из собственного творческого опыта в правоте греческого философа. Платон, кстати, был не только философом, но и поэтом, так что собственный творческий опыт у него тоже был. Цветаева уверена, что поэт есть средство в чьих-то руках: «Чем поэт духовно больше, то есть чем руки, его держащие, выше, тем сильнее он эту свою держимость (служебность) сознаёт. <…> По существу, вся работа поэта сводится к исполнению, физическому исполнению духовного (не собственного) задания». («Искусство при свете совести») Платонизм Цветаевой совершенно отчётливо выражен в убеждении существования вечного мира идей, которые жаждут воплощения на земном плане: «К физическому воплощению духовно уже сущего (вечного) и духовному воплощению (одухотворению) духовно ещё не сущего и существовать желающего, без различия качеств этого желающего. К воплощению духа, желающего тела (идей), и к одухотворению тел, желающих души (стихий). Слово для идей есть тело, для стихий — душа» («Искусство при свете совести»). Платон предполагал что, поэт одержим как богами, так и демонами. Цветаева развивает эту мысль Платона, показывая, что поэт служит идеям, когда он одержим богами, и служит стихиям, когда он одержим демонами. Поэт может служить и тем, и другим. Когда он служит идеям, то они через поэта получают воплощение — словесное тело. Когда поэт служит стихиям, то он одухотворяет тела, которые ранее души не имели. Когда поэт служит идеям, он служит божественному, и вечному, высшему. Когда он служит стихиям, он служит земному, и временному, Мысль: Бетховен был одержим демоном. Гёте демонов удерживал» [3, 277]. Однако одного вдохновения, одержания, чары — мало. Цветаева, как и Пушкин, полагает, что без труда истинно великое произведение родиться не может. Мало быть одержимым. Вдохновение должно быть подкреплено трудом, без которого одним только вдохновением поэзию не сотворить. Формула «вдохновение + труд» подхвачена Цветаевой, как формула наиболее точно выражающая процесс творчества. Поэтический труд это вслушивание, поиск нужного и точного слова, полное овладение материей, подчинение её своим замыслом, тщательная шлифовка. Цветаева нашла свой вариант формулы: «ремесло да станет вдохновением, а не вдохновение — ремеслом» («Искусство при свете совести»). Вдохновение здесь, конечно, главная часть. Нельзя создать поэта, обучив его технике версификации. Нельзя создать поэта, обучив его на опыте предшественников: «Не единоличных в творчестве нет. <…> Теория у поэта всегда пост фактум, вывод из собственного опыта труда, обратный путь по следу» («Искусство при свете совести»). Пушкин говорил приблизительно то же самое, что поэзия бывает страстию немногих, родившихся поэтами. Цветаева вслед за Платоном утверждает, что талант и вдохновение — от Бога, труд — поэта. Рождение поэзии невозможно без вдохновения, Создание поэзии невозможно без труда. Один только труд без вдохновения поэзии не создает. Одно только вдохновение без труда не даст поэзии воплощения в словах. Пушкин говорил о творческих снах. Цветаева определяет состояние творческого подъёма как состояние сновидения. У Пушкина творческий сон — это подлинное бодрствование поэта:

Душа поэта встрепенётся,

Как пробудившийся орёл.

Что бы поэт ни делал в повседневной жизни — это бодрствование не подлинное, это скорее сон, чем бодрствование:

Молчит его святая лира,

Душа вкушает сладкий сон.

Творческие сны начинают сниться поэту только тогда, когда поэт пробуждается от сна обыденной жизни. То же и у Цветаевой: творческое сновидение и есть подлинная реальность, подлинное бодрствование:

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты

Небесный гость в четыре лепестка.

Проблему — для кого писать Цветаева решала точно так же, как и Пушкин, минуя все решения, что могли ещё иметь место. «Писать для народа» — это требование было для неё бессмысленным. Пушкин говорил, что пишет для себя. Цветаева утверждала, что пишет для самой вещи, ради самой вещи: «Вещь, пока пишется — самоцель» («Поэт о критике»). Впрочем, это утверждение согласуется с утверждением Пушкина, что цель поэзии — поэзия. Конечно, как Пушкин, так и Цветаева хотели писать и для читателей, но только для вдумчивых читателей: «Не нужно торопить этих миллионов, приурочивать их именно к этому десятилетию или веку» («Поэт о критике»). Цветаева не надеялась, что будет понята современниками. Так же и Пушкин вовсе не ожидал, что при его жизни его творчество будет оценено читателями: И назовёт меня всяк сущий в ней язык. Это, разумеется, относится не к настоящему, а к отдалённому будущему. Что касается вдумчивого умного и проницательного читателя, его следовало бы воспитать, ибо восприятие и толкование поэзии есть дело трудное, и сложное, как и создание поэзии. Платон первый заговорил о тайне поэзии и о читателе: «Ведь поэзия по самой своей природе загадочна и не раскрывается первому встречному» [7, 136]. Загадочность есть неотъемлемое свойство поэзии. Похоже, что Цветаева не разделяет мысль Пушкина о том, что поэзия должна быть глуповата. Цветаева ближе мысль Платона о тайне поэзии, делающей её похожей на пророческие оракулы, которые надо уметь толковать. Цветаева, высоко оценивая лирику Б. Пастернака, прежде всего, подчёркивает в ней главное достоинство — тайнопись: «Пастернак, есть тайный шифр. Вы — сплошь шифрованы. Вы „безнадёжны“ для публики. <…> Вы переписка Пастернака с его Гением. (Что тут делать третьему, когда всё дело: вскрыв — скрыть!) <…> А есть другой мир, где Ваша тайнопись — детская пропись. Горние Вас читают, шутя» [4, 229]. Настоящий, вдумчивый читатель — со-творец поэта, т. к. ему приходится идти по следу поэта и воссоздавать то, что задумал поэт: «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Буквы — ноты. В воле читателя — осуществит или исказить» [3, 133]. Сближение поэзии с музыкой, букв с нотами не случайно. Цветаева, рассуждая о живописи, поэзии и музыке утверждает, что изобразительные искусства лишены загадочности, тайны, что они «грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. <…> даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветовые пятна <….> А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет» [3, 39]. Таким образом, по Цветаевой стихи есть зашифрованное письмо. Тот, кто умеет такие письма расшифровывать, тот и есть хороший читатель. Разумеется, не всем это под силу. Для того, чтобы читатель более-менее адекватно понял зашифрованный в стихотворении смысл, необходимы его читательское терпение, труд, эрудиция, высокий уровень образованности, умение анализировать и сопоставлять, готовность к нелёгкому труду. Всё это вместе и есть читательский талант, который столь же необходим, как и талант писательский. Труд читателя это труд человека тоже, как и поэта, одержимого. Здесь есть свой тип вдохновения, который ведёт к озарениям, догадкам, находкам. Работа читателя, если угодно, это исследовательский труд, поиск решения трудной задачи, где вкупе действуют разум и интуиция. Такая работа бывает, в конце концов, щедро вознаграждена радостью открытия, радостью сопереживания, радостью возвышения читателя до уровня горних, читающих поэта шутя. Чтение поэзии требует духовного напряжения. Об этом пишет в своей книге «Актуальность прекрасного» Г. Г. Гадамер: «Картину приходится „расшифровывать“ точно так же, как и текст» [8, 293]. У Платона Цветаева также заимствует образ крылатого поэта. В её лирике то и дело встречается этот образ: Что я поистине крылата Ты понял, спутник по беде! В поэте, по Цветаевой, всё крылато: за спиной — крылья, крылата душа, ноги, голос: Всем пророкочет голос мой крылатый… Воздух под ногой моей крылатой. Крылья — атрибут высших существ. У Платона в «Ионе» Сократ говорит: «Говорят же нам поэты, что они летают, как пчёлы, а приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт — это существо лёгкое, крылатое и священное; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступлённым и не будет в нём более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать» [6, 377]. Бог делает поэтов своими слугами, чтобы через них говорить с человеком, утверждает Платон устами Сократа. Глядя на земную красоту, поэт припоминает красоту истинную, и окрыляется, и стремится взлететь — вот причина его исступлённости. Вдумчивый читатель, если он понимает поэта и правильно расшифровывает его произведения, тоже окрыляется и становится исступлённым. У Цветаевой поэт становится крылатым тоже в состоянии вдохновения, которое и есть исступление. Крылья возносят поэта ввысь, к истинной красоте, к идеальному миру. Туда же поэт увлекает за собою читателя. Поэт тем и отличается от обыкновенных людей, что, возносясь на крыльях вдохновения, способен в минуты экстатического подъёма созерцать прекрасное, идеальное: Ввысь — мой тайновидческий путь. В горнем мире идеальном мире Платона царствуют, как утверждает Цветаева, Умыслы (т. е. идеи, не воплотившиеся ещё на земле): «Умыслы — в мире дословном (дословесном) то же, что тайнопись в мире сём. Умысел можно передать только тайнописью» [3, 248]. Поэт лучше и легче припоминает то, что его душа перед рождением видела в горнем мире. Платон говорит, что знание это припоминание. Таким образом, Платон верил в предсуществование души. Цветаева выразила Платонову идею предсуществования души в стихотворении «Сивилла — младенцу»:

К груди моей Младенец, льни:

Рождение — паденье в дни.

С заоблачных, нигдешних скал,

Младенец мой,

Как низко пал

Ты духом был, ты прахом стал.

Цветаева и о себе говорила, что всё знала отродясь, и дородясь («Мой Пушкин»). Так кто же, по Цветаевой, поэт? Этот вопрос всегда волновал Цветаеву. В поэзии, прозе, письмах, дневниковых записях она постоянно возвращается к нему: дополняет, уточняет, шлифует то, что сказала о поэте раньше. Самое главное, что Цветаева скажет о поэте, также восходит к Платону. В диалоге Платона «Федон» душа уподоблена лире, её струнам и строю. Строй лиры Платон называет чем-то невидимым, бестелесным, прекрасным и божественным. Сама лира и её струны — тела, и как тела они смертны. Душа это строй лиры, «душа — своего рода строй, слагающийся из натяжения телесных начал» [6, 377]. Любая душа, если она добродетельна, имеет строй. Если же не добродетельна, то строя у неё нет. Кроме строя души (или отсутствия оного), есть такой строй души, который присущ только поэту. Цветаева говорит: «Поэт: определённый духовный строй и определённый словесный дар. <…> Поэт неизбежно терпит крах на всех других путях осуществления» [2, 556]. Обратим внимание на одну деталь. В 1921 году Цветаева запишет в своём дневнике: «О, боже ты мой, как объяснить, что поэт — прежде всего — СТРОЙ ДУШИ!» [9, 593]. В середине 30-х годов в одном из писем Цветаева скажет: «духовный строй и определённый словесный дар». Поправка весьма существенная. От строя души — к строю духа. Душа, как известно, теснее связана с телом. Дух — сильная сторона души, средоточие добродетелей, воли, совести, ума — менее всего связан с телом. Цветаева душу и дух различает и дух ставит выше души, как и следует, быть: «Над душой — дух, не нуждающийся в поэтах, если нуждающийся — в пророках» [9. 556]. Область поэта — душа. Со временем Цветаева начинает понимать, что одного только строя души для поэта — мало, чтобы называться поэтом. Строй души есть и у добродетельного человека. Тогда появляется более точное определение — строй духа. Не всякий человек, обладая строем души, обладает ещё и духом, тем более, строем духа. Нечего и говорить, что человек не может обладать духом, не имея строя души. Обычный человек, обладающий строем души и строем духа, это гармоничный, совершенный человек, который может быть талантлив в любой области: в науке, религии, различных ремёслах и видах искусств. Эти люди могут добиться выдающихся успехов в своей области. Поэт есть не просто строй души, но определённый строй души, особенный, присущий только поэту. Поэт видит картину мира преображённой. Поэт — утысячерённый человек, по Цветаевой. У поэта должна быть очень сильная воля к творчеству, воля к сопротивлению страстям. Если область поэта — душа, в том числе и его собственная, т. е. срединная часть, мятущаяся между духом и телом, то могучая воля, как составляющая часть духа, нужна поэту для преодоления губительных, необузданных страстей. Поэт должен знать высшие ценности: добро, красоту, истину, любовь. Но мало знать. Поэт должен отдать им предпочтение перед низшими ценностями. У поэта не должно быть изъянов духа, т. е. недостающих составляющих, отсутствие которых может сделать дух неполноценным. Наличие воли при отсутствии предпочтения высших ценностей, поэта не даст, но может дать полководца или банкира, или тирана. Кого угодно может дать, но только не поэта. Обострённое чувство совести как составляющая духа должна также наличествовать у поэта, хотя — как это ни парадоксально — Цветаева говорит о необходимой для поэта атрофии совести, ибо его рукой жаждут воплощения демоны эпохи или поколения. Не думаю, чтобы у самого поэта должна быть атрофия совести. Поскольку рукой поэта водит демон, желающий воплощения, поэт сознательно ему уступает. Это как бы запланированная и временная атрофия совести, которая проявляется только в процессе творчества. Поэт должен понимать её природу, допускать её, но никогда её не предпочитать. Так Пушкин «Гавриилиаду» пишет, а потом отрекается. Боккаччо «Декамерон» пишет, а потом отрекается. Боттичелли «рюпос» пишет, а потом несёт картины на костры, зажжённые Савонаролой. У поэта должна быть вера в Бога. Не может быть поэта без веры в Высшего, которому всем обязан. Поэт всегда знает, что пишет — не сам. Религиозное сознание — важнейшая составляющая духа. Самая сильная, самая основная, без которой не только поэта, нормального человека быть не может. Как бывает атрофия совести, воли, так бывает атрофия религиозного сознания, или, как его привычнее называют, атеизм. Там, где атеизм, там процветает принцип — всё позволено или ведущий к нему принцип относительности. Цветаева прекрасно знала, что поэту в жизни ничего не позволено: «В жизни, <…>, ни-че-го нельзя» [2, 670].

Поэт, по Цветаевой, никогда не атеист. При вынужденной атрофии совести в процессе творчества, религиозное сознание предотвращает коррозию души поэта. Религиозное сознание, как составляющая духа, особенно необходимо поэту потому, что через дух с ним говорит Бог. Как поэт может услышать глас Божий, если его дух не развит? Ещё одна составляющая духа — разум, позволяющий поэту распознавать истинные ценности и мгновенно схватывать универсальную связь всех явлений. Разум как высшая способность познания (И. Кант) даёт возможность поэту собирать знания, т. е. информацию о мире и складывать её, как в кладовой, в памяти, чтобы в нужный момент воспользоваться ею. «Прислушиваюсь <…> ко всему, что мудрость и природа», — говорит Цветаева («Поэт о критике»). Без определённого строя духа (плюс словесный дар) поэта нет. Духовный строй поэта это орган, с постоянным переключением регистров. Характер рождающейся музыки зависит от того, чем (или кем) в настоящий момент одержим поэт. О себе Цветаева неоднократно говорила, что в ней много душ и много поэтов. Отзываясь на статью Ю. Иваска, Цветаева высказывает своё разочарование содержанием этой статьи. Главное возражение Цветаевой в том, что Иваск свалил в одну кучу, все её стихи раннего и позднего периода, не показывая изменений и роста души. Цветаева на «безысходное умствование» Иваска отвечает: «мои стихи не от головы и не для головы, здесь глас народа — глас Божий» [2, 406]. И доказывая, что её поэзия никогда не была однообразна, что она менялась и росла вместе с поэтом, Цветаева говорит: «Меня можно вести только на контрасте, т. е. на всеприсутствии: наличности всего. Либо брать — часть. Но не говорить, что эта часть — всё. Я — много поэтов, а как это во мне спелось — это уже моя тайна» [2, 408]. Можно иметь чрезвычайно восприимчивую и меняющуюся, растущую душу, но дух всегда — один и тот же, всегда неизменный, всегда управляющий душой, всегда — опора мятущейся души, ибо духу присущи основоположения (Марк Аврелий). Цветаева эту особенность духа знала: «Но писала Вам не „москвичка“, а бессмертный дух, который дышит, где хочет, рождаясь в Москве или Петербурге — дышит, где хочет. Поэт есть бессмертный дух» [2, 408]. Что касается отношения Цветаевой к критикам, то она их, как и Пушкин, не жалует. С точки зрения Цветаевой судить о качестве поэтической вещи может только поэт. Если критик судит о мире, в котором не живёт и которого не знает, то он превышает свои права. Цветаева делит критиков на несколько типов: критиков-выжидателей, критиков-чернь. критиков-дилетантов, критиков-справочников. Какой тип хуже? Все — хуже! Все неразборчивы в средствах, некомпетентны и намеренно слепы. Критик-выжидатель это «пророк назад», критик post factum. Критик-чернь совершает грех хулы на Духа Свята, это грех нежелания света. Этот критик судит о поэте понаслышке. Критик-дилетант «накипь на поверхности котла». Критик-справочник рассматривает вещь с формальной точки зрения, с точки зрения стихотворной техники. Критиком может быть только равный — поэт. Наконец мифологема Пушкина «ты — царь» получает у Цветаевой дальнейшее развитие. Размышляя о поэте и его судьбе, Цветаева утверждает то же, что и Пушкин. Поэт, культивирующий в своём творчестве вечные ценности, и общество, культивирующее ценности временные и преходящие — несовместимы. Пушкин советует поэту не дорожить народной любовью, ибо любовь народа ветрена, капризна, переменчива, самонадеянна и непостоянна. У Цветаевой тема поэт и толпа приобретает трагический смысл, ибо в ХХ веке общество требует от поэта уже не пользы, а выбора между политическими группировками. Поэт должен выбрать и подчиниться части толпы с её политическими пристрастиями, разделить их с толпой и воспеть в угоду толпе. Поэт должен быть — в ряду, как все. Толпа пытается низвести его до своего уровня, приобщить своей низости, заразить своими пороками, растлить. Толпа ХХ века не предлагает поэту спеть что-нибудь полезное, дать какой-нибудь урок ей, а она послушает. Толпа в ХХ веке диктует поэту — о чём петь и как петь. Толпа поучает поэта. Она даёт ему уроки. Цветаева заключает: Бывают времена, когда голов не надо!

Пушкин, посоветовав поэту быть царём и жить в гордом одиночестве, т. е. быть независимым от общества. Цветаева настроена радикальнее: мифологему Пушкина она переделает:

Ты царь: живи один…

(Но у царей — наложниц Минуты.)

Бог — один.

Тот — в пустоте небес.

У Цветаевой мифологема «поэт — Бог» понимается именно в том положительном смысле, какой вкладывал в свою мифологему — Пушкин: И Бога глас ко мне воззвал. Нет, и не может быть между Поэтом и Богом посредников, и глас поэта не есть глас народа, а есть — Глас Божий.

ЛИТЕРАТУРА

Хёйзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. — М.: Издательская группа «Прогресс», «Прогресс-Академия», 1992.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 7. — М.: Эллис Лак, 1995.

Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. — М.: Эллис Лак, 1997.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 6. — М.: Эллис Лак, 1995.

Мережковский Д. Пушкин//Пушкин в русской философской критике: Конец Х1Х — первая половина ХХ в. — М.: Книга, 1990.

Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 1. — М.: «Мысль», 1990.

Платон. Собрание сочинений в четырёх томах. Т. 2. — М.: «Мысль», 1990.

Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. — М.: «Искусство», 1991.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 4. — М.: Эллис Лак, 1994.

Гений и религия

Теперь мы поговорим об ещё одном условии рождения гения, То, что мы обсуждаем это условие вторым по порядку, вовсе не означает, что оно менее важно, чем условие сильной чувственности и преодоления её. Всё дело не в порядке обсуждения этих условий, а в том, что они должны присутствовать в личности гения совокупно и одновременно.

Если сильная чувственность есть материал гения, то должно быть что-то, что должно оформить этот материал и наполнить форму определённым содержанием. Я говорю о духовном, или точнее, религиозно-духовном опыте гения, который является тем самым инструментом, при помощи которого оформляется материал.

Поскольку внутренний мир человека не есть одни только сияющие высоты, но и тёмные бездны, гений обязан следовать как на высоты, так и в низины. И чтобы не пропасть в этих низинах, не соблазниться их мрачной красотой, художник должен обладать религиозным духовным опытом. Одной только силы воли не достаточно. Только религиозный духовный опыт в соединении с волей способен удержать художника на краю бездны.

Гений без религиозного сознания также невозможен, как и без сильной чувственности и силы воли. У А. Пушкина есть замечательное высказывание: «Религия создала искусство и литературу, всё, что было великого с самой глубокой древности; всё находится в зависимости от религиозного чувства. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». 1

Это высказывание говорит само за себя и нет нужды его комментировать, разве только в той его части, что оно принадлежит умудрённому поэту, развившему в себе религиозное чувство.

О религиозном сознании Цветаевой я уже писала, но за последние годы появились новые материалы, новые публикации, проливающие ещё больший свет на эту сторону мироощущения Цветаевой.

Цветаева воспитывалась в православной семье. Но в отличие, скажем, от семьи Пушкина, тоже православной, её воспитание не было столь гармоничным. Некоторую дисгармонию в религиозное воспитание дочери вносила мать, М. А. Цветаева (Мейн). Её отцом был обрусевший остзейский немец А. Д. Мейн, а матерью полька по происхождению М. Л. Бернацкая. В семье как бы сливались две религиозных струи: протестантская и католическая. Но поскольку М. Л. Бернацкая-Мейн умерла рано, влияние католицизма на М. А. Мейн было минимальным, и в семье значительно усилился протестанский дух. Надо полагать, что А. Д. Мейн перешёл в православие, с тем, чтобы сделать карьеру государственного чиновника. Но дух протестантизма в семье не выветрился. Протестантское воспитание, усвоенное с детства, могло оказать (и должно быть оказало, судя по всему) более сильное влияние на М. А. Мейн, чем православное, что впоследствии частично сказалось и на М. Цветаевой.

Со стороны И. В. Цветаева вся семья была православной. Дед — В. В. Цветаев был священником. Его старший сын, Пётр, тоже стал священником. Все четверо сынов учились в духовном училище.

И. В. Цветаев был человеком богобоязненным, глубоко верующим и пытался внушить детям веру в Бога и уважение к религии. В силу объективных обстоятельств (болезнь и лечение М. А. Мейн) М. Цветаева вместе со своей сестрой обучалась за границей в католических пансионах в Лозанне и во Фрейбурге.

М. А. Цветаева формально исповедовала православие, но в душе сохранила привязанность к протестантизму, что весьма сильно сказывалось в её характере и, соответственно, в мироощущении, в поведении и отношении к близким людям. Черты протестантского воспитания сказывались в суровой честности, сдержанности, в трудолюбии, методичности, любви к порядку, скромности, строгости к детям.

Известно, что Цветаева испытала в детстве сильнейшее влияние матери, о чём сама и пишет в своих очерках. Она замечала за собою черты характера, унаследованные от матери.

В юности Цветаева переболела, как многие болеют, «корью атеизма» (Н. Бердяев). Языческие и атеистические настроения отразились в её лирике 10-х — 20-х гг. Возможно, это закрепило за Цветаевой славу поэта, равнодушного к христианской религии. Те, кто был знаком с Цветаевой, по-разному оценивали уровень её религиозности. Отец А. Туринцев, которого В. Лосская назвала почему-то другом Цветаевой, о своей «подруге» отзывался неприязненно, раздражённо и крайне несправедливо: «В ней поражает отсутствие идеала — высшей ценности или веры в бессмертие, или какой-то трансцендентности. <…> Она не из бравады, а действительно и по-настоящему не верила в Бога. <…> Ей не нужны Бог, душа, и. т. д.». 2

Я уже дала опровержение этого мнения в своей книге о Цветаевой. Добавлю только, что такая характеристика человека в устах священника не делает ему чести, так как поражает отсутствием терпимости, милосердия и любви. Не настолько хорошо о. Туринцев знал Цветаеву, чтобы столь категорично давать заключение о степени её веры в Бога. Не настолько хорошо Цветаева знала о. Туринцева, чтобы рассказывать об интимном и сокровенном, ибо вера — дело интимное и сокровенное.

М. Слоним, считавший себя на вполне законных основаниях другом Цветаевой, тем не менее, проявляет также полную неосведомлённость в вопросе её религиозности: «Любопытно, что в произведениях М. Ц. нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к обрядам, теологические проблемы и рассуждения о Боге её не интересовали». 3

М. Слоним, как и о. Туринцев, кругом ошибается. Главная беда всех, кто что-либо «вспоминает» о Цветаевой, в том, что каждый хочет быть экспертом во всём, что касается жизни и биографии поэта на том только основании, что несколько раз они видели поэта или разговаривали с ним. Если многие из них ошибаются во внешних фактах и в их оценке, то нечего и говорить, что они ещё чаще ошибаются во всём, что касается внутренней, духовной жизни поэта. Несмотря на открытость и откровенность, и искренность Цветаевой, нет причин думать, что она открывала глубины своей души и сердца каждому, с кем общалась. Если это было бы иначе, разве повторяла бы она так часто и с такой настойчивостью, что одинока в этом мире.

У Цветаевой был круг близких людей, с которыми она ходила в церковь. Так полностью опровергается мнение М. Слонима, будто бы она никогда не ходила в церковь, и не соблюдала церковные обряды. Е. Извольская вспоминает: «Мы вместе ходили в маленькую мёдонскую церковь св. Иоанна Воина, очень скромную, но красиво расписанную. М. редко говорила о религии, но просто и чистосердечно соблюдала церковные обряды. Заутреня в Мёдоне была как бы продолжением пасхальной ночи в Москве»4 Е. Извольская, А. Чернова рассказывают, что Цветаева неукоснительно соблюдала церковные праздники и радовалась им. Впрочем, у нас есть свидетельство и самой Цветаевой: Она пишет А. Берг: «Можем тоже выехать в понедельник, но лучше в воскресенье, чтобы раньше вернуться — перед Пасхой много работы по дому, нужно натереть все полы, это уже дело чести (С меня никто не требует, требую — я)». 5

А. Эфрон записывает в своём дневнике: «Пасха прошла чудесно: мы с папой были у заутрени, когда вернулись — всё было мамой приготовлено. На постеленном скатертью столе стояли кулич и пасха, яйца всех цветов и мастей, <…> мясо (солонина), масло, сыр и бутылка вина». 6

В своих воспоминаниях советского периода А. Эфрон пытается выставить Цветаеву как язычницу (читай — атеистку): «Она была верующая скорее языческого толка». 7

Очень трудно, а точнее невозможно представить Цветаеву, поклоняющейся идолам, Понятно, что А. Эфрон, заботящаяся о репутации Цветаевой в условиях советского атеистического режима, не могла сказать, что её мать ходила в церковь, соблюдала православные обряды и радовалась православным праздникам. Но и назвать Цветаеву совсем не верующей А. Эфрон тоже не могла, ибо это не было правдой. И А. Эфрон принимает компромиссное решение. Цветаева в её воспоминаниях, адресованных советскому читателю, верующая, но как бы безопасно верующая, язычница. «Верующую язычницу» советские власти и читатели могли легче «переварить», чем верующую православную христианку. Последнее они вовсе не могли бы «переварить». Поверить в «верующую язычницу» было тем более легко, что произведения Цветаевой насыщены именами языческих богов и богинь. Нечего и говорить, что её произведения насыщены и именами и цитатами из Ветхого и Нового Заветов. В те годы в СССР никто Библии не читал и, — следовательно — ничего крамольного заподозрить не мог. Впрочем, надо отдать должное А. Эфрон, представив Цветаеву верующей язычницей, она честно сказала: «Но нам, детям, она пыталась дать религию, чтобы предоставить нам свободный выбор». 8

«Пыталась»: означает — не удалось. «Дать религию» — снова намеренная обмолвка. Какую религию? Языческую, коль скоро сама «исповедовала язычество»? Религии вообще, религии абстрактной не бывает. А. Эфрон конечно же лукавит. Вот выдержка из письма к ней — Цветаевой: «Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером». 9

А. Эфрон вспоминает, что они ходили с матерью в церковь, но прибавляет, что недолго. И, позабыв только что написанное, далее вспоминает: «Ей нравилась обрядность, она, например, всегда ходила к заутрене и помнила православные праздники». 10 «Ходила недолго»: совершенно откровенно противоречит утверждению: «всегда ходила».

В письмах к своим адресатам Цветаева никогда не забывает упомянуть о текущих православных праздниках и поздравить с ними. Лучшим православным праздником Цветаева считала Пасху. Она пишет В. Буниной: «Дай Вам Бог — ныне Пасха, лучший день в году и все добрые пожелания должны сбыться!». 11

Для Цветаевой воспитание детей в христианском духе, и в лоне православной церкви было делом обязательным, делом чести. Как трогательно, как подробно описывает Цветаева в дневнике крестины сына Георгия: «В одном месте, когда особенно выгоняют (беса), навек запрещают („отрекись от ветхия прелести!“) у меня выкатилось две огромных слезы — точно это мне заступали вход в Мура». 12

Послушаем Цветаеву: «Недавно пошла с Алей и Ириной в церковь — оказалось: канун Воздвижения, Асиного 25-летия, Простояла часть службы». 13

С двумя маленькими детьми всю службу отстоять трудно. Это происходило в Москве в 1919 году. А вот другое свидетельство, через четыре года, в эмиграции: «Провожу время в церкви и в лагере. Утром — католическая обедня в огромном, старом, если не древнем, костёле, день в лагере (по здешнему: таборе) т. е. русском городке, выстроенном нашими пленными и ныне обращенном в русскую гимназию. <…> Да, о моём дне, начало которого в костёле: кончается он в русской самодельной церкви, где чудно поют и слушают. Я — дома во всех храмах, храм — ведь это побеждённый дом, быт, тупик. В храме нет хозяйства, храм — это дом души. Но больще всего я люблю пустые храмы, где душа одна ликует. Или храм — в грозу. Тогда я чувствую себя ласточкой». 14

Жаль, что о. Туринцев никогда не читал этот цветаевский гимн храму! Так — о храме, лучше — о храме и священник не скажет.

Этому же адресату Цветаева пишет: «Сейчас иду к русской обедне, первые полчаса буду восхищена и восхищена, вторые буду думать о своём, третьи — просто рваться на воздух, я не могу долго молиться, я вообще не молюсь, но уверена, что Бог меня слышит, и… качает головой». 15

Главное здесь — «Бог меня слышит».

В 1931 году Цветаева пишет Р. Ломоносовой о первой заутрене сына: «Вчера Мур впервые был с нами у заутрени — 6 лет, пора — впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно, — в руках и в траве, — прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво — сияющие узоры в траве». 16

Слово «пора» говорит нам об убеждённости Цветаевой в необходимости воцерковления сына. Говорит нам также и о том, что посещения церкви были регулярными.

А. Эфрон, как бы оправдывая перед советскими читателями Цветаеву за то, что ей нравилась обрядность и православные праздники, прибавляет, что так, де, выражалась её народность и привычки её происхождения и рода. Религиозное чувство сведено к механической привычке, как к привычке умываться по утрам. Мол, что весь народ до революции делал, то и Цветаева, как все, делала. Чтобы усилить впечатление «народности» религиозных «привычек» Цветаевой, А. Эфрон добавляет, что в церковь она ходила молиться за здравие, когда была молода, во время войны и революции. Что, мол, с молодой и глупой взять, тем более что во время войны и революции вся Россия молилась. А. Эфрон не договаривает — за чьё здравие молилась в то время Цветаева. Нельзя было договорить то, что не было предназначено для советских ушей. Цветаева молилась за здравие мужа-белогвардейца. А. Эфрон в воспоминаниях ещё прибавляет, что отношение к войне и революции у Цветаевой было чисто бабье, и в церковь, молиться за здравие, она ходила, как простая баба. Эта фраза не выдерживает никакой критики. Писать о Цветаевой, что в ней было что-то бабье, что она делала что-то по-бабьи, писать так о Цветаевой, бабьё презиравшей, о Цветаевой себя и женщиной-то почти не считавшей — настолько была поэтом! — писать так — унижать её память. Понятно желание А. Эфрон создать определённый образ поэта, близкий простому народу, что было угодно советским чиновникам от литературы, иначе Цветаеву просто не напечатали бы, но в настоящее время пора вернуть Цветаевой её подлинный образ.

Мы выяснили главное: Цветаева была, несомненно, верующим человеком и несомненно воцерковлённым, несмотря на её собственные признания о недостаточной степени воцерковлённости. Главное, как она сама говорила, это усилие, которое делаешь. Усилие — было.

Причиной недостаточной степени воцерковлённости могли быть претензии к православной церкви, как таковой. Цветаева критиковала её довольно-таки жёстко. Сразу скажу: критиковать не значит — не признавать или не принимать. Напротив, тогда критикуют, когда любят, когда хотят критикой исправить недостатки. В критике нет равнодушия или неприязни. Критика — это боль из-за несовершенства того, что критикуешь. Люди, ненавидящие или отвергающие церковь, не критикуют, а уничтожают. В цветаевской критике православной церкви всегда присутствует фраза «когда церковь перестанет», и это есть надежда, что когда-нибудь церковь действительно перестанет поддерживать беззакония государства. Это надежда на лучшее, а не попытка отвергнуть церковь. Православным священникам особенно от Цветаевой досталось за сребролюбие слишком явное, когда серебро переливалось из руки матери в руку священника и «не надо бы при детях» справедливо заключает Цветаева («Чёрт»). Православный священник с детства в сознании Цветаевой ассоциируется с гробом, покойником, смертью. Каждая православная служба казалась ей отпеванием. Впечатления детства отложились в сознании навсегда. Цветаева говорила, что в православной церкви она чувствует тело, идущее в землю. Она признаётся, что в православной церкви ощущала холод, переживала чувство страха перед Богом и перед священниками. Бога в детстве любить заставляли и всей «славянской невнятицей» (Цветаева), непонятной ребенку, навязывали.

В католическом пансионе Цветаева пыталась полюбить Бога. Эти усилия даром не прошли. Бога Цветаева полюбила через католицизм. Католицизм ей был близок в молодости — ближе, чем православие. В 1925 году она записывает в дневнике: «И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми), — и тридцать три еретических, а вместо православной — пусто. Rien». 17

Почему в молодости католицизм Цветаевой ближе? Вряд ли здесь уместно исходить из генетических корней польского происхождения предков со стороны матери. Цветаева превыше всего ценит «растяжение жил растущей души», её устремление ввысь. Недаром она избирает символом роста — дерево. Насколько же отвечает этим требованиям роста души католицизм? Послушаем Н. Бердяева: «Для католического Запада Христос — объект. Он вне человеческой души. Он предмет устремлённости, объект влюблённости и подражания. <…> Католическая душа готична. В ней холод соединяется со страстностью. <…> Католическая мистики романтична, <…> Католическая мистики голодна, в ней нет насыщенности. Она не брак, а влюблённость». 18

Что касается православия, то оно отличается следующими чертами: «Для православного Востока Христос — субъект, он внутри человеческой души. Православный опыт есть распластание перед Богом, а не вытягивание. Храм православный, как и душа, так противоположны готике. <…> Православие не романтично, оно реалистично, трезво. Трезвение и есть мистический путь православия. Православие сыто, духовно насыщенно. Мистический православный опыт — брак, а не влюблённость». 19

Трезвение приходило постепенно к Цветаевой, и, несмотря на своё предпочтение католической церкви, она критично относилась к её служителям. Когда после рождения сына её навестил католический священник, Цветаева записала в дневнике: «Не забыть посещения — нет, именно визита, а не посещения — католического священника о. Абрикосова. Шёлковая ряса, шёлковые речи, поздравления. пожелания. <…> С ним, перед единственным — ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую, как могу. (А лёжа — физически трудно). Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. РИМ во Вшенорах». 20

Если впечатления от православных священников с их дремучими бородами, серебряными и золотыми — страх и холод, то католический священник производит впечатление светское, мирское. Цветаева ощущает от его визита холод и отчуждение, поверхностность католика. Православных священников она воспринимает как детей, а католических — как мужчин. Православный — в парче, католический — в шелку. И в том, и в другом случае она не чувствует в них никакой святости, что весьма смущает Цветаеву, ибо она вправе от священника святости ожидать и даже требовать, как ей кажется. Цветаева — максималистка в религии.

Нелюбовь Цветаевой к священникам не есть нелюбовь к религии как таковой. Чем сильнее развивалось в ней религиозное чувство, тем требовательнее она становилась к служителям культа. Священники, католические или православные, должны отличаться от мирян не только покроем одежды, но всей своей внутренней сущностью, ибо они наделены божественной благодатью, а рукоположение согласно Фоме Аквинскому есть наиболее возвышенное из семи христианских таинств. Предъявляя к священнику повышенные требования Цветаева его дело (и дело врача) считала человечески важнее и нужнее дела поэта, потому что у смертного одра человека — они, а не поэт. Отношение Цветаевой к церкви было критичным, но у многих русских мыслителей оно было именно таким. П. Я. Чаадаев предъявлял свой счёт православной церкви. Указывая на то, что крепостничество в Европе своим уничтожением было обязано христианству, и, что духовенство показывало пример, освобождая своих крестьян, Чаадаев задавал вопрос, почему христианство не имело таких же последствий в России, почему русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно, в царствование Годунова и Шуйских. Чаадаев требовал: «Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой». 21

В начале ХХ века Н. Бердяев говорил о православном духовенстве, что оно самое бытовое, приспособленное и устроившееся из всех сословий.

Д. Мережковский говорил о параличе церкви, о том, что в тело церкви вселилась другая душа.

В. Розанов утверждал, что в христианской истории лежит какое-то зло.

Главным же было то, что христианство никогда не было реализовано в жизни. Оно было искажено, оно оправдывало мир таким, каков он есть, т. е. лежащим во зле. Так что в своих претензиях к христианской церкви Цветаева не была одинока.

Любя бога, Цветаева не могла преодолеть неприятия некоторых сторон христианской церкви, приспособившейся к миру, освящающей именем Христа плотские и корыстные союзы. благословляющей бои и бойни. Другими словами, государство злоупотребило Христом, и церковь не воспрепятствовала государству, а превратила служителей в его слуг.

Цветаева всем сердцем болела за христианскую церковь, требуя от неё быть, а не казаться. Есть у Цветаевой высказывание, сделанное в самые трагические для страны годы — 1919—1920: «Есть рядом с нашей подлой жизнью — другая жизнь: торжественная, нерушимая, непреложная жизнь Церкви. Те же слова, те же движения, — всё, как столетия назад. Вне времени, ибо есть вне измены. Мы слишком мало об этом помним». 22

Прекрасно сказано! Сказано истинной православной христианкой. Православная церковь отплатила Цветаевой добром, отпев её через много лет после смерти.

Куда бы ни закидывала судьба Цветаеву, она первым делом стремилась посетить местную церковь или монастырь, если таковой имелся. Во время свадебного путешествия по Италии она пишет родным: «В Палермо мы много бродили по окрестностям — были в Montuale, где чудный, старинный, бенедектинский монастырь, с двориком, напоминающем цветную корзину и мозаичными колоннадами». 23

На открытке, посланной, из Понийяка Н. Гронскому изображена церковь. Цветаева делает на обороте открытки надпись: «У этой церкви хорошо расти — и жить — и лежать. Возле такой похоронен Рильке». 24

К. Родзевичу Цветаева пишет из Праги: «я уже две дороги знаю в Праге! (На вокзал и в костёл)». 25

Но Цветаева не удовлетворяется только тем, что первым делом узнаёт в незнакомом городе путь в храм, но старается найти информацию о нём: когда построен, кем, чем знаменит. Эту информацию Цветаева не забывает сообщить своим корреспондентам. Чем старее церковь, тем больше она восхищает Цветаеву. Она благоговеет перед древними камнями, из которых сооружены храмы.

Церковь как институт, церковь как святыню и твердыню, как оплот духовной жизни Цветаева чтит, как чтит и служение священника. Но ей, во всём категоричной и страстной, и пристрастной, жаждущей высшего идеала во всём, тем более в церкви, хотелось церкви невозможной, идеальной, идеального священника.

Эту жажду высшего и идеального Цветаева утоляла, благоговея перед монахами и монахинями. Е. Рейтлингер очень верно уловила это отношение Цветаевой к подвижникам веры. Она утверждала, что Цветаева с огромным уважением относилась к тем людям, кто посвятил свою жизнь служению Богу. Замечу, что в самой Цветаевой было что-то целомудренно-монашеское, невзирая на всю страстность, безмерность и безудержность её натуры. Это целомудрие монахини проявлялось в её отношении к любви, в стремлении к овладению своими страстями.

Цветаева пишет А. Тесковой: «Знаете ли Вы, что редактор Благонамеренного, Шаховской, (22года) на днях принимает послух на Афоне. (Послух — и послушник идёт в монастырь.) Чистое сердце. Это лучше, чем редакторство». 26

Эта выдержка из письма Цветаевой не требует комментария. Отношение к поступку Шаховского выражено однозначно.

Не только человек, принимающий постриг, вызывает уважение и умиление Цветаевой, но и любой человек, презревший житейское и бытовое во имя высшего, духовного: «Вы, Вера, не волк, Вы — кроткий овец (мне кто-то рассказывал, что Вы всё время читаете Жития Святых, — м. б., врут? А если не врут — хорошо: гора, утро, чистота линий, души, глаз — и вечная книга)». 27

Цветаева, когда говорит о религии, церкви всегда употребляет слово — чистота, ибо святость, праведность, монашество всегда ассоциируются у неё с чистотой сердца и помыслов.

Совсем не случайно в 1934 году внимание Цветаевой привлёк образ Св. Терезы из Лизьё. Цветаева пишет В. Буниной: «Пришлите мне на прочтение Св. Терезу, я о ней недавно думала, читая „L’affaire Pranzim“ (подлинное уголовное парижское дело в конце прошлого века». 28

Книгу Цветаева получает, о чём сообщает в своём следующем письме: «Получила, милая Вера, Терезу. Сберегу и верну. Но боюсь, что буду только завидовать. Любить Бога — завидная доля». 29

Цветаеву заинтересовала судьба маленькой Терезы из Лизьё, монахини-кармелитки, поступившей в монастырь в возрасте 16 лет, настоявшей на своём поступлении в монастырь. Она обратилась с просьбой об этом к самому Папе Римскому, и он, в конце концов, снизошёл к её просьбе. Тереза умерла в возрасте 24 лет и 9 месяцев от туберкулёза (1873—1897). В 1925 году была завершена канонизация Терезы. Эта святая, жившая в конце Х1Х века, названа маленькая Тереза, т. к. в ХУ1 веке жила Св. Тереза Большая, основательница ордена кармелиток. О Большой Терезе Цветаева также упоминает в своих дневниках: «Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте, Большой Терезы — к Богу». 30

Имя Пранцини, уголовника, осуждённого на смертную казнь, тесно связано с именем Св. Терезы маленькой, которая ещё не став монахиней. жаждала обращать на путь истинный грешников. Она жарко молила Бога за Пранцини, чтобы он покаялся и чтобы Бог простил его. На следующий день после казни преступника, Тереза прочла в газете, что он взошёл на эшафот без исповеди, но в последнюю минуту схватил протянутое ему священником распятие и три раза приложился к нему. Этот случай Тереза описала в своей книге «История одной души». Именно эту книгу просила Цветаева прислать ей. Она очень внимательно читала историю Терезы написанную ею самой.

Через три года Цветаева вновь возвращается к чтению этой книги. Надо полагать, что теперь у неё есть собственный экземпляр. Что побудило Цветаеву вернуться к книге «История одной души»? Тайный жар целеустремлённость воля и страстность маленькой Терезы т. е. те черты и качества характера что были и у самой Цветаевой, но у Терезы направленные на достижение совсем другой цели. Это заинтриговывало и влекло Цветаеву неудержимо.

Цветаева пишет новому адресату А. Берг: «Ариадна, я третий день живу этим деревцем: оно рядом у изголовья, вместе с Vie de Ste. — Therese de L’Enfant Jesus ecrite par elle — meme — первой книгой, которую я стала читать после катастрофы — странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете её лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки с началом улыбки и даже — усмешки: над собой? над нами? («Je veux etre Son joujou: Sa petite ball… Je veux qu’ll passe sur moi tous Ses caprices… Jesus a rejete Sa petite ball…». Это отталкивает, но последнее слово; — Je passerai tout mon ciel a secourir la terre — не только восхищает, но совозносит с ней, на ту высоту. (Tout mon ciel — как: tout mon temps…) Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и ещё больше: grande amoureuse: это Марианна Д’Альваредо полюбившая вместо прохожего француза — Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите». 31

Редким книгам Цветаева уделяла столько внимания. Тереза из Лизьё произвела на неё большое впечатление. Дело, конечно, не в достоинствах книги, каковыми оная несомненно обладает, а в достоинствах автора, обладательницы рано созревшей души. Тереза из Лизьё была одарённой личностью. Любая личность, тем более одарённая, и тем более женская, не могла не привлекать Цветаеву. В юности она пленилась М. Башкирцевой, талантливой художницей, тоже рано умершей. Башкирцева привлекала Цветаеву особенной совокупностью черт характера, так похожих на её собственные черты. И в М. Башкирцевой и в Терезе привлекала, прежде всего, превосходящая обычные параметры целеустремленность. С детства эти девочки знали — что они хотят. Тереза, почувствовав однажды необычайной силы любовь к Христу, твёрдо решает уйти в монастырь. Её призвание — быть монахиней, а высшая цель её подвижничества — молиться за священников и стать великой святой. Тереза так и пишет в своей книге: «я постоянно ощущаю дерзновенное желание стать великой святой». 32

Понимая, что она слаба физически и духовно, Тереза целиком и полностью предаёт себя воле Божией и открывает Христу своё заветное желание. Тереза добивается почти невозможного: в 15 лет она с отцом и другими паломниками предпринимает поездку по святым местам Италии, добивается аудиенции у папы Льва ХIII, испрашивает его разрешения уйти в монастырь. Такое разрешение папы ей необходимо, т. к. для монастырской жизни она ещё слишком молода. Папа относится к просьбе девочки благосклонно, и в шестнадцать лет Тереза осуществляет свою мечту. Последующая её жизнь есть исполнение строго устава кармелиток, молитвы за священников, непрерывный жар любви к Богу/ Она заболевает туберкулёзом. Страдая от болезни, она думает только о Боге, и всё время повторяет, что любит Его. На посмертной фотографии лицо Терезы поражает одухотворённой неземной красотой, безмятежным выражением на нём. При жизни её лицо было просто хорошеньким. После смерти оно стало прекрасным. Нет сомнений в том, что Цветаева видела эту фотографию. Цветаева подмечает, что, будь у Терезы иная цель в жизни, она могла бы стать поэтом или прекрасной любовницей. Что Цветаева права, следует из высказывания самой монахини, которая рассуждает о земной и небесной любви: «Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью <…> Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если бы сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я бы позволила ему сжечь себя полностью. <…> Никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божие сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть также низко, как св. Мария Магдалина». 33

Поразительное понимание собственной сущности! Цветаева и св. Тереза — два гения: гений поэзии и гений святости. У них обеих была общая цель — преодоление и преображение земной действительности. Их обеих пожирало пламя любви. Не будь Цветаева поэтом, она, в силу особых качеств характера и высочайшей степени одарённости, могла бы стать великим философом, великим учёным, и великой святой. У неё было влечение к монастырской жизни, к монастырскому послушанию. «Я, может быть, — пишет Цветаева А. Берг, — больше всего в жизни любила монастырь, нет — Stift: Stiftsdome, Stiftsfraulein, с условной свободой и условной (вольной) неволей, Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты, тут же в Москве, при наличии семьи и дома, говорю — в интернаты, каждый год — в другой. Устав для меня высший уют, а „свобода“ — просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе — старалась, и видите куда привело?». 34

Пятнадцать лет назад до этого письма Цветаева писала А. Бахраху: «Я редко бываю в городе, только в библиотеке, где читаю древних. О. если бы монастырскую библиотеку! С двумя старыми монахами, такими же сухими, как пергаментные томы, над коими они клонятся! И мощёный садик в окне». 35

Смолоду в Цветаевой жило стремление к монастырскому уединению, тишине, порядку и покою, располагающими к постоянному размышлению, созерцанию и размеренной работе. Судьба распорядилась иначе.

История со Св. Терезой, впрочем, не закончена. В августе 1938 года Цветаева сообщает А. Берг, что ехали поездом через Лизьё и видели монастырь в глубине города, о котором сорок лет назад Тереза сказала: «C’est le froid qui m’a tuee» («Меня убило равнодушие»). Цветаева хорошо помнила эту книгу.

К слову сказать, в книге Св. Терезы есть немало высказываний, делающих честь её молодому и рано созревшему уму, Некоторые из них весьма близи по духу Цветаевой: это высказывания о любви, страдании, презрении к миру, и об ином мире.

Св. Тереза о жизни и о посмертном существовании сказала следующее; «Люди ошибаются, когда называют жизнью то, что должно закончиться, Это имя следует давать лишь чему-то небесному, что никогда не должно умереть». 36

Цветаева пишет Гулю: «я не люблю земной жизни, никогда её не любила, в особенности — людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы умела». 37

Через три года Цветаева уже другому адресату повторит почти, то же самое: «Мне жить не нравится, и по этому, определённому оттолкновению заключаю, что есть в мире ешё другое что-то (Очевидно — бессмертие) Вне мистики. Трезво. Да!» Цветаева неоднократно будет повторять, что жизнь ей не нравится, что жить ей плохо, что на земле она только гостья, и земля ей это не прощает.

Земное, житейское бытовое раздражало Цветаеву. Когда С. Андронникова собралась второй раз замуж, и какие-то обстоятельства мешали ей быстро оформить документы, Цветаева вместо утешения пишет ей: «Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению. Мне, с моей установкой на Царство Небесное, там — потом когда-нибудь) оно дико и мило». 38

Цветаева чтила церковные таинства. Нечего и говорить, что она соблюдала их: венчалась в церкви, крестила своих детей, ходила к исповеди и к причастию. Когда одна из её приятельниц выдавала дочь замуж, Цветаева заботливо справляется, будет ли венчание в церкви? И прибавляет, что венчание необходимо. Легче всего проследить эволюцию религиозного сознания Цветаевой по двум высказываниям в отношении евхаристии. Первое сделано в начале 20-х гг. Цветаева записывает в тетрадь: «Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство». 39

Проходит около пяти лет. А. Чернова пишет Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста, после причастия, вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила Цветаеву, что комментирует она только эту сцену: «Стереть платочком причастие — жуткий жест». 40

От «чудовищности» причастия — к «жуткому» жесту. Кровь Христову стереть с губ! Жуткий жест — кощунственный жест, c точки зрения Цветаевой.

Цветаева уверена, что в ином мире её лучше поймут, чем в земной жизни. В статье «Поэт и время» она детально развивает эту мысль: «В России меня лучше поймут. Но на том свете меня ешё лучше поймут, чем в России. Совсем поймут. Меня самоё научат меня совсем понимать. Россия только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости России — беспредельная понимаемость не-земли». Вера в существование иного, не-земного, лучшего, справедливого мира, где судят не по платью, не по внешности, не по положению, занимаемом в земном обществе, а по уму и таланту, помогала Цветаевой не бояться смерти. И даже, в каком-то высшем смысле, предпочитать её жизни: «я, конечно, кончу самоубийством, ибо всё моё желание любви — желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу». И м. б., я умру не оттого, что «там хорошо». 41

В Цветаевой всегда жило внутреннее ощущение «реальности высшей по сравнению с окружающей нас видимой реальностью». 42

Смертная память была у Цветаевой с детства. Даже в её самых ранних стихотворениях тема смерти занимает не последнее место. В юности Цветаева испытывала страх перед смертью, чувствующийся во многих стихотворениях 10—20-х гг. Этот страх, несомненно, был связан с атеистическим направлением мыслей Цветаевой в тот период её жизни. В начале 20-х годов, размышляя о смерти, Цветаева скажет: «Думаю, смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. <…> Смерть — это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая, т. е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живёт), т. е. опять-таки жизнь, не смерть, непонимаемая, пока ты жив. <…> Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни в гробу: буду лежать, и по мне будут ползать черви». 43

Нетрудно заметить в этих высказываниях прямое влияние Эпикура, Сенеки, М. Монтеня.

Страх смерти пройдёт у Цветаевой, когда в ней ослабеет атеистическое настроение и усилится религиозное сознание, когда придёт понимание того, что между жизнью и смертью нет грани, и что жизнь души и духа не кончается со смертью тела. Цветаева постепенно начинает твёрдо верить в Бога и в вечную жизнь души. Тема смерти станет ведущей темой цветаевской лирики. В зрелом возрасте Цветаева напишет: «Нет ни жизни, нет ни смерти — третье». («Новогоднее»)

Третье — это бессмертие. Совсем по П. Чаадаеву: «Христианские бессмертие — это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти». 44

Цветаева перестала ощущать смерть как трагедию конца жизни. Она пишет Р. Зибер-Рильке по поводу смерти её отца, что его смерть ещё не исполнилась, что каждую минуту она хочет ему что-то сказать, пусть даже о погоде, что в своей внутренней жизни она не желает связывать себя такой случайностью, как смерть.

Иной мир всегда был связан у Цветаевой со Страшным Судом, который она понимала на свой лад. Пережив ужасы революции, хлебнув горя сполна, узнав, что такое нищета, холод, голод, одиночество, отверженность, Цветаева скажет: «Страшный Суд для тех, кто страдал день не осуждения, а оправдания». 45

Да и какой Страшный Суд может быть страшнее того, что она пережила в эти дикие для страны годы!

После Страшного Суда — оправдания для неё — Цветаева ждала Царствия Небесного, в котором она должна будет сбыться по образу своей души, отыграться за всё. Земная жизнь обошлась с нею жестоко и несправедливо. От Царствия Небесного она ждала справедливости. Впрочем, Цветаева признавала, что на Страшном Суде и ей придется держать ответ: за поэтические творения. Именно за те, которые написаны под влиянием демонов стихий. Но уж такое дело поэта — что, ни вышло бы из-под его пера: «Не „чудно“ вышло, а чудом — вышло, всегда чудом вышло, всегда благодать, даже если её посылает не Бог». («Искусство при свете совести») За эти стихи, посланные не Богом, на Страшном Суде и спросится.

Страшный Суд это суд совести. Спросится с тех, кто знает тайну творческого вдохновения. Цветаева — знала. И была готова отвечать. И предостерегала других — соблазняющихся творчеством, и не ведающих — кем соблазнены: «Посему: если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или ещё куда-нибудь и брось стихи». («Искусство при свете совести»)

У Цветаевой всё же есть надежда, что если существует Страшный Суд слова — на нём она будет совершенно оправдана.

Цветаева всегда держала под рукой две книги: Библию и древнегреческую мифологию. Рассуждая о книгах, Цветаева ставила Библию и мифологию в один ряд с эпосом по значимости. Эта литература была вне критических оценок, вне соперничества: «Только плохие книги — не для всех. Плохие книги мстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы — Библия — эпос — для всех». 46

На Библию Цветаева смотрела как на великую книгу. Нередко она давала событиям, изложенным в ней, неожиданную и точную оценку: «Еву Библия делает Прометеем», «Песня Песней действует на меня, как слон: и страшно и смешно», «Песня Песней: флора и фауна всех пяти частей света в одной — единственной женщине. (Неоткрытую Америку — включая)», «Песня Песней написана в стране, где виноград — с булыжник», «Вся Библия — погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают». 47

Это конечно сказано о Ветхом Завете. К Ветхому и Новому Заветам Цветаева подходила не с одной и той же меркой. Она превосходно понимала разницу идей, лежащих в основе Заветов: «Единственное, что читаю сейчас — Библию. Какая тяжесть — Ветхий Завет! И какое освобождение — Новый!». 48

«Тяжесть» Ветхого Завета чувствуется в избранных Цветаевой образах — слон и булыжник. Но за художественными образами кроется глубокий смысл. В Ветхом Завете Цветаева усматривает тяжесть плоти, материи, природной необходимости. Новый Завет освобождает человека от власти материи и природной необходимости. Тяжесть Ветхого Завета — в ощущении первородного греха и жажды искупления через кровавую жертву, в чувстве ужаса перед карающим, грозным, мстительным Богом. Бог Ветхого Завета открывается человеку как Сила и Мощь. Бог Ветхого Завета не Отец, но Творец с безграничной властью над своими творениями. Горе тому, кто ослушается Его. Тяжесть Ветхого Завета — в отсутствии идеи спасения. Глубокая тоска человека перед лицом неизбежной смерти слышна в Книге Екклесиаста проповедника)». 49

В Ветхом Завете Цветаева пленялась образами Адама и Евы, Моисея, Соломона, Суламифи, Саула, Давида, Агари, Даниила. Есть в её лирике особая тема, навеянная Ветхим Заветом — тема еврейства.

Новый Завет несёт освобождение от этой глубокой тоски, от чувства ужаса перед Богом, от бессмысленности существования в бесконечном цикле природной необходимости. Христос является миру как спасение, искупление, свобода и любовь. Бог-Отец открывается человеку как Любовь и Милосердие через Сына. Христос утверждает высшее достоинство человека. Прав Н. Бердяев, говоря, что Новый Завет — завет любви и свободы. Цветаева, независимо от Бердяева, приходит к тому же заключению. Христа Цветаева не противопоставляет природе, но ставит Его выше всего, что есть в ней: «Обратная крайность природы есть Христос». («Искусство при свете совести»)

Природа есть материя, необходимость, плоть — физическое и низшее. Христос есть Бог, оживляющий и одухотворяющий природу. «Если Христос любил плоть, — говорит Цветаева, — то, как поэт: для подобий своих и притч, чтобы людям понятней — никогда не в упор, никогда — как таковую!». 50

Что Христос есть Бог — для Цветаевой непреложная истина. То, что Христос в её оценке ещё и поэт, делает Его в её глазах Богом вдвойне. Ибо в устах Цветаевой это наивысшая похвала, как человеку, так и Богу. Бог — поэт! Кто, кроме Цветаевой, осмелился так сказать о Христе! Здесь ощущается единство человека и Бога через Слово. Слово — высшая сила и верховная власть Бога и человека. Слово равняет человека и Бога. Прежде всего, — поэтическое слово.

Цветаева сетует на то, что Христа люди вынуждали творить чудеса, не доверяя Его слову. Правда, в юности она сама требовала от Христа то же, что и другие:

Христос и Бог! Я жажду чуда,

Позже она отречётся от своего требования и проникнется сочувствием к Богу. Это сочувствие поэта к Богу-поэту: «Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа, за Его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигать — словом! „Докажи, тогда поверим! Верим, но подтверди!“ Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомы — странная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: вина — в кровь… Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес». 51

Не просил, потому что одному только слову безоговорочно верил и других доказательств божественности не требовал. Одно только Иоанново Евангелие начинается фразой: «Вначале было Слово…». Этого Евангелиста Цветаева особенно чтила и часто упоминала, и гордилась тем, что родилась в церковный праздник Иоанна Богослова. Не последнюю роль в этом особом почитании сыграло поклонение Иоанна перед Словом.

Размышляя об употреблении А. Бахрахом слова «бдение» и противопоставляя его слову «бессонница» Цветаева от чисто филологических изысканий переходит к размышлениям об Иоанне и его отношении к Христу: «Будь я Иоанном, мне бы Христос не давал спать, даже когда бы мне в постель гнал. Бдение как потребность, стихия Бессонницы, пошедшая по руслу Бдения». 52

Бдение есть добровольный, волевой акт отречения от сна, с то время как бессонница — страдание от невозможности заснуть.

Цветаева, желая ощутить разницу в значениях, прибегает к образу Иоанна не случайно. Иоанн бдит, ибо ни секунды не хочет потерять на сон, ибо рядом — Бог. Ничего нельзя пропустить, всему хочется быть свидетелем.

Читая Г. Федотова, Цветаева проницательно подмечает у него несообразность высказывания «Добро отмирает в Царствии Небесном»: «А я думала, — замечает Цветаева, — что Царствие Небесное — абсолютное добро, т. е. Христос». Христос как абсолютное добро есть высшая степень доверия Цветаевой к Богу.

Религиозный путь Цветаевой от страха — к доверию, от требования чуда — к сочувствию. Отношение зрелой Цветаевой к Богу является довольно-таки сложным. Не однажды она признавалась, что не дал ей Бог таланта к соборной любви, что не может она любить — вкупе. Христос, по её мнению, оказался слишком залюбленным людьми. Это вызывало её досаду и ревность. Её любовь к Христу была ревнивая любовь. Ревнивая любовь нередко отвращает нас от того, кого любим. Любой бог в истории религии, которому поклонялись вкупе, вызывает в Цветаевой негативное отношение. Так, сравнивая Аполлона и Диониса, она замечает; «Аполлону служат наедине. Вакху же — вкупе. Бог душ и бог толп (стай, свор). Только путём этой установки осмыслила своё отвращение от этого бога». 53

Ревнивая любовь к Христу, это любовь, в которой ревность перевешивает притяжение и влечение настолько, что, поклоняясь перед Христом, благоговея перед Христом, Цветаева гордо стоит в стороне, не желая смешиваться с толпой. Такова её натура. Она понимает, что Христос неповинен в том, что залюблен, что общество Его именем злоупотребило. Тем не менее, из ревности, она демонстративно предпочитает Христу — Люцифера, отвергнутого всеми, Христу — Бога-отца, Бога Святого Духа, недостаточно любимых всеми. Она любит Бога-отца, потому что он, по её мнению, обойден любовью, хотя «для любви немыслим», по её собственному выражению. Она любит Бога Святого Духа за ниспосланный им дар, за творческую силу за то, что он дышит, где хочет. Бога Святого Духа она окружает особенным благоговением. Бог-отец через Бога Святого Духа посылает человеку благодать. Так, побуждая А. Штейгера быть благодарным за всё, что у него есть, Цветаева пишет: «Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль». 54

Она любит Люцифера из чувства сострадания и солидарности, ибо отвергнут всеми (прав, раз обижен), и за то, что и он, как и Бог Святой Дух, посылает творческую силу, ибо ему подчиняются стихии, а поэт, как известно, слуга идей и стихий. Люцифер — когда-то любимый ангел Бога. Цветаева признаётся, что любит ангелов. Он часто даже дурных людей наделяла ангельскими чертами из опасения, что человек вполне может оказаться ангелом, спустившимся с небес, или падшим ангелом, принявшим человеческий облик. Об этом Цветаева говорит совершенно серьёзно, ибо если в библейские времена это время от времени случалось, то нет никаких причин не верить в то, что это может случиться и в наши дни.

Без Бога Цветаева не мыслит ничего. Всё — в Боге, всё — с Богом, ничего само по себе, ничего от человека. Рассказывая о том, как она начинает писать новую вещь, Цветаева говорит: «С Богом! (или) — Господи, дай! — так начиналась каждая моя вещь». 55

Человек всем обязан Богу. Эта истина была для Цветаевой непреложной. Тем более обязан Богу — поэт. Цветаева была склонна думать, что именно в поэте чаще всего проявляется действие Бога Святого Духа: «Но писала это не «москвичка», а бессмертный дух, который дышит, где хочет, рождаясь в Москве или Петербурге — дышит, где хочет.

Поэт есть бессмертный дух!». 56

Цветаева полагала, что воздействие Божией благодати на поэта не ставит его на один уровень с пророком, который тоже испытывает на себе это воздействие: «Область поэта — душа. Вся душа. Над душой — дух, не нуждающийся в поэта, если нуждающийся — в пророках». 57

Хулу на Святого Духа Цветаева считала самым страшным грехом.

Действие божественной силы и благодати в ней самой всегда волновало Цветаеву своей чудесной мощью и таинственностью, и внезапностью проявления. Она всегда чувствовала, что в отношении неё действует Божий промысел: «О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы Он так не отнимал у меня всё!». 58

В одном из стихотворений Цветаева представляет, как она предстанет перед Богом после смерти, и как она будет оправдываться перед ним, ибо, зная о Промысле Божием, она оказывала Богу сопротивление:

И ты поймешь как страстно день и ночь

Боролись Промысел и произвол

В ворочающей жернова груди.

Цветаева всегда чувствовала в себе это борение, особенно, в молодости. Будучи человеком непокорным, она упрямо лелеяла в себе человеческое в ущерб божественному: «Бог хочет сделать меня богом — или поэтом, а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что Он неправ. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Поди — поживи». 59

Цветаева отдавала себе отчёт в том, что Бог терпелив и попускает в ней человеческие слабости. Она понимала, что Бог настоит на своём, ибо много ей дал и вправе с неё требовать отдачу. Но иногда она возмущалась: «Бог всё меня испытывает — и не высокие мои качества: терпение моё. Чего Он от меня хочет?». 60

Цветаева старается прислушиваться к Богу, уловить Его тайные замыслы, разгадать и исполнить их. Это не всегда удаётся, и, когда не удаётся, прорывается досада. Цветаева частенько роптала. Смирения не было среди её добродетелей: «всем существом негодую на людей и на Бога и жалею свою голову — именно её, не себя!». 61

Через год она повторит: «Моя беда — в бодрствовании сознания, т. е. в вечном негодовании, в непримирённости, в непримиримости». 62

Как знать, быть может, Бог именно смирение и пытался в ней воспитать, ибо тогда ей было бы гораздо легче жить. Но о смирении как христианской добродетели Цветаева отзывалась несколько скептически. Она не совсем понимала, почему человек, получивший от Бога дар, не должен этим даром гордиться, почему он обязан умалять его и себя низводить до ничтожества. Главное, считала она, признать, что дар — от Бога, и если его Бог дал, то его надо ценить, а никак не наоборот. Поэтому Цветаева заявляла, что высказывание «Блаженны нищие духом» — не для неё. Она не понимала Серафима Саровского, исповедовавшего смирение как высшую добродетель. Ум, — говорила она, — дан человеку на откуп, ум не есть личная принадлежность, поэтому умом надо гордиться. То же она думала и о поэтическом даре. Во всём остальном Цветаева была — само смирение. Не шла она против Бога, человека и природы, как мы уже знаем, в любви, ибо любя человека больше, чем Бога, человек Бога предаёт.

Признавая правоту Бога во всём, Цветаева утверждает, что Бог всё меряет высокою мерой. И человек обязан всё мерить высокою мерой — божественной мерой.

Цветаева считала, что самое божественное чувство — восторг: «только на вершине восторга человек видит мир правильно, Бог сотворил мир в восторге (NB! Человека — в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей». 63

Человеком чаще всего владеет не восторг, а чувства прямо противоположные, и это делает человека в глазах Цветаевой существом не слишком совершенным. Недаром ангелов она любит больше, хотя с точки зрения Н. Бердяева ангелы стоят ниже человека. Любовь ангелов, с её точки зрения, совершенна, благородна, неизменна. Ангел не может не понять. Ангел не может не простить. Ангел не может предать и изменить. Ибо в ангеле — посланнике Божием, посреднике между Богом и человеком — живёт Божия любовь к человеку.

Цветаева прямо связывает проявление чувства любви с проявлением божественной природы человека, с тем самым божественным восторгом, позволяющим видеть мир правильно: «Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог, и не осуществили родители. Не любить — видеть человека таким, каким его осуществили родители». 64

Когда Бог проявляет себя в человеке, это всегда вызывает восхищение Цветаевой. Она полагает, что сила Божией благодати должна быть сильна в человеке настолько, чтобы человек не сделался скотом или демоном. Если нет Божией благодати, он делается тем или другим. Только с Божией благодатью человек — человек. Человек — скот — демон, никогда — ангел. Ангел, по разумению Цветаевой, выше человека.

Преобладание божественного начала в человеке делает его поэтом или пророком. Проявление божественного начала в человеке не поэте Цветаева считала чудом ещё большим, нежели проявление его в поэте: «Бог в человеке — да. А ведь это несравненно больше и точнее. Бог в вашем эмбрионе, а не поэзия. Поэзией станет, когда вы его в стихах явите». 65

Как бы ни роптала Цветаева, упрекая людей и Бога в своих бедах, она была всегда благодарна Ему за то, что Он сделал её поэтом в это время и в этой стране: «Я ненавижу свой век и благословляю Бога (я знаю, что нельзя благословлять Бога, но так я так говорила в детстве. (. <…> Итак, благословляю Бога за то, что ещё застала ТО, конец ТОГО, конец царства человека, т. е. Бога, или хотя бы божества: верха над!». 66

Благословить Бога — быть благодарной Богу.

В цветаевских произведениях красной нитью проходит триада: тело — душа — дух. Эта тема с юности волнует Цветаеву. Не один раз в своих произведениях она упоминает о бессмертии души. Бессмертие души для неё — непреложная истина. Может показаться с первого взгляда, что мы можем говорить о христианском мироощущении Цветаевой, ибо как сказал ап. Павел: «Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес, а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Коринф. 15: 13,14). Вера в воскресение из мертвых, в бессмертие души есть краеугольный камень христианства.

Однако при более внимательном рассмотрении этой проблемы мы обнаружим, что цветаевское понимание триады: тело — душа — дух несколько расходится с христианским.

Прежде всего — тело. Ап. Павел заповедует относиться к телу, как к храму Святого Духа. В послании коринфянам он говорит: «Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?» (1 Коринф. 6, 15). Через несколько строк он повторит: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм» (1 Коринф. 6, 19).

Тело — свято и относиться к нему христианин должен с почтением и любовью, как к Господней святыне.

Отец С. Булгаков следующим образом рассуждает о теле: «Христианство заключает в себе совершенно иное понимание телесности. Телу придаётся в нём положительное и безусловное значение. Оно не есть только следствие греха или отпадение во что-то низшее, <…> но есть первозданная сущность. <…> Но христианство есть религия не только спасения души, но и духовного прославления тела. <…> Христианство есть апофеоз тела и даёт великие обетования относительно его искупления». 67

Булгаков предупреждает, что нельзя противопоставлять телесность — духу, потому что они не противопоставлены; существует духовная телесность. Ап. Павел говорит о том, что человек существует во всей полноте через тело, душу, дух, которые надлежит сохранять в целости и чистоте.

Цветаева тело (плоть, телесность) не отвергает, но не любит и не признаёт его притязаний на первенство. Тело мешает ей, как стена, через которую не видно души. В молодости тело — одежда души, её наряд, а в старости — гроб, из которого рвёшься. Наряд — внешнее, которое Цветаева никогда не чтит, ибо он не всегда соответствует тому, что прикрывает, т. е. душе, которая может превосходить тело во всех отношениях красотою.

Замечу, что Цветаева никогда не была довольна своей внешностью, считая её недостойной её души. Она сама говорит, что в детстве была беспощадна в своей самооценке и стыдилась своей внешности. Цветаева находила утешение в строке Гёте: «O, lasst nich scheinen, bis ich werde» («Какой кажусь, такой я стану»).

Цветаева надеялась, что в ином мире её телесная оболочка станет соответствовать её душе. Несоответствие богатства и красоты души — телу казалось Цветаевой величайшей земной несправедливостью.

Тело Цветаева не считала полноправной частью человека. Тела, по её мнению, есть прежде всего вкусовые пристрастия человека, и поэтому они — бесчеловечны. Тело не должно главенствовать, а между тем, оно одно только и главенствует у людей. Это постоянно вызывало досаду и раздражение Цветаевой. Для себя она эту проблему решила раз навсегда: «Плоть, это то, что я отрясаю». 68

С телом связана проблема пола. Если плоть Цветаева отрясает, то пол должен быть переборот. Плоть, пол — низшее и они должны быть посрамлены, побеждены в человеке высшим в нём. Цветаева близко подходит в своём понимании победы над низшим к пониманию Эразма Роттердамского, который сказал, что добродетель не в том, чтобы не иметь страстей, а в том, чтобы победить их.

Тело растёт и развивается до определённого момента, а затем прекращает своё развитие и начинается обратный процесс постепенного разрушения. Эта ограниченность развития тела отражается в его способности насыщения. Его легко насытить и в этом также проявляется его ограниченность. Тело связано со способностью чувствовать голод, холод, усталость. Тело это хозяйство, насморк, случайные поцелуи, и проч., и проч.

Тело это всё, что не преображено. Не преображённое тело, по Цветаевой, это значит сырое, хаотичное, животное, стихийно-чувственное, случайное, не важное, не существенное, но вещественное, и в своей не преображённной вещественности — жалкое и недостойное человека. Не преображённое — убогое. Убожество — убывание божества.

Цветаева досадовала: «И я всегда ревновала к плоти: как воспета! <…> Душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае — будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрёк себя на вечную муку во имя одной души?

<…> идти на вечную муку из любви к душе — уже значит быть ангелом. <…> Почему я тебе говорю всё это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть (страсть — рабство плоти)». 69

Цветаева всегда боялась, что те, кому она признаётся в любви, могут неправильно понять её. Если она вынуждена объяснять всё это поэту Рильке, то нечего и говорить, что не поэты её чаще всего не понимали, точнее, неправильно понимали, принимая высокие и страстные движения души за низкую чувственную страсть.

Тело Цветаева признавала только в деревьях. Тело дерева — чисто, целомудренно, свято, не жаждет другого тела. Через древесное тело ясно проступает душа дерева, тянущаяся ввысь всеми ветвями, всей кроной — прочь от земли. Тело дерева есть тело уже преображённое и оттого — прекрасно.

Тело человеческое, по Цветаевой, есть тело не преображённое. Похоже, что Цветаевой были близки мысли Плотина, стыдившегося, что у него есть тело, и Эразма, считавшего, что всё плотское — постыдно.

Душа, по Цветаевой, никогда не может быть насыщена и всегда способна к росту, развитию. Душа не знает, что такое старение и разрушение. Душа любима менее тела, ибо её не видно. Любовь к телу пропадает вместе с разрушением тела. Любовь к душе вечна, ибо душа не знает разрушения. Тело любит землю и земное. Душа любит заочное, то, что за пределами земного, то, что вне земли, над землёй, иной мир, где она царствует и властвует, торжествуя над телом.

Тело человека оставляет Цветаеву равнодушной, ибо тело есть сродни механизму, который необходим в земных условиях, но замечаешь его тогда, когда он начинает давать сбои.

Но душа и тело на земле не разрывны. Душа заставляет тело функционировать. Душа — выше тела. Душа это то, что болит. Телу Цветаева отказывает даже в способности чувствовать и ощущать, ибо через тело чувствует и ощущает всё-таки душа.

По примеру древних, Цветаева называет душу Психеей. Всё плотское, самочное воплощает Ева. Цветаева всегда утверждала, что от Евы в ней нет ничего. Всё — от Психеи.

Иногда Цветаевой приходится считаться и с телом — своим или чужим — но всегда на уровне презрительной уступки.

В письме к А. Штейгеру Цветаева даёт своё понимание души: «Душа <…> рождается готовая, не рождается — продолжается — со всем грузом бессознательной и бесполезной памяти. Бессознательной — так руки сразу узнают клавиши. плечи — волны. Бесполезной — все ошибки заново, как будто бы никогда не расшибался — и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему — научились? Ни от чего. Ничему». 70

В этом понимании души отчётливо ощущается влияние Платона. В христианстве принято положение о душе, которую дарует Бог, в то время как тело дают родители. С рождения до смерти душа сама обретает свой жизненный опыт.

Цветаева утверждает, что душа продолжается, обременённая грузом бессознательной и бесполезной памяти. Это совершенно платоновский взгляд. Платон говорит о существовании души до рождения, которая на земле наслаждается красотою идеального мира, о котором на земле очень смутно помнит. По Платону тело — раб, душа — госпожа, властвующая над ним. Тело — оковы души, его темница. («Федон»)

В 1920 году Цветаева пишет:

Да, друг невиданный, неслыханный

С тобой. — Фонарик потуши!

Я знаю все ходы и выходы

В тюремной крепости души.

Через пять лет ещё одно стихотворение на ту же тему:

Жив, а не умер

Демон во мне!

В теле, как в трюме,

В себе, как в тюрьме.

В этом стихотворении тело есть тюрьма, тога, ватный халат, стойло, котёл, топь, склеп, крайняя ссылка, тайна и тиски железной маски. Тело сравнивается со всем, что, так или иначе ограничивает душу, ставит ей преграды, стискивает со всех сторон, сжимает и удушает.

Цветаева разделяет мнение Платона о перевоплощении души, о том, что, отделившись от тела, душа, чересчур связанная с телесностью, возвращается на землю. По Платону, есть души чистые и легкие, не влекущиеся к телесному, ибо всю жизнь сосредоточивались на самих себе, избегая тесной связи с телом. Такие души после смерти тела возвращаются в божественный идеальный мир, где обретают блаженство.

Есть также души тяжёлые, обременённые телесными связями. Тяжесть и привязанность к земному миру тянет их назад, и они получают новое тело. Платон прибавляет: «Оковы эти, вероятно, всякий раз соответствуют тем навыкам, которые были приобретены в прошлой жизни». 71

Цветаева несколько раз высказала предположение о возможности снова родиться на земле:

А в следующий раз — глухонемая

Приду на свет, где всем мой стих дарю, мой слух дарю

Ведь всё равно, — что говорят, — не понимаю,

Ведь всё равно — кто разберет? — что говорю.

Бог упаси меня — опять Коринной

В сей край придти, где люди твёрже льдов,

а льдины — скал.

Глухонемою — и с такою длинной

Вот — до полу — косой, чтоб не узнал!

Родиться в России ей больше не хочется: «Может быть, в следующей жизни я до этого дорвусь — где-нибудь в Германии». 72

Из веры в перевоплощение души вытекает, что Цветаева считала свою душу тяжёлой, т. е. привязанной к телесному, и из-за этого обречённой вновь вернуться на землю. Между тем, землю Цветаева не считала подходящим для проживания местом. Во всяком случае — для себя. Нередко платонизм у Цветаевой смешивается с христианскими понятиями о смерти и посмертном существовании. В стихотворениях 20-х гг. Цветаева не раз выражала уверенность в том, что после смерти ей уготован ад, ибо много грешила:

Быть в аду нам, сёстры пылкие,

Пить нам адскую смолу, —

Отчего же, будучи высоко духовным существом, Цветаева относит свою душу к тяжёлым (Платон), а по христианским понятиям предопределяет ей быть в аду? Она ответила на этот вопрос так: «Область поэта — душа. Вся душа. Над душой — дух, не нуждающийся в поэтах, если нуждающийся — в пророках. Пророчество в поэте как соприсутствие, не как сущность — как поэзия в пророке». 73

Цветаева различает душу и дух. Каково отличие души от духа?

По определению Оригена: «душа есть нечто среднее между немощной плотью и добрым духом». 74

Комментируя Оригена, Эразм Роттердамский добавляет: «третьей и средней между ними он [т. е. Ориген] считает душу, которая способна к чувствам и естественным порывам. Она, словно в каком-нибудь мятежном государстве, не может не примкнуть к одной из двух сторон, её тянут туда и сюда; она вольна склониться куда хочет». 75

Душа должна примкнуть либо к телу, либо к духу. Тяжёлая Платонова душа есть душа, примкнувшая к телу. По христианским понятиям, душа, потворствующая телу, греховна и попадёт в ад.

Поэт, самой своей природой обречён душу свою привязать к телесному, иначе не будет стихов, не будет поэта. Цветаева смотрела правде в глаза: «Стихи, <…> третье царство, вне добра и зла, также далеки от церкви, как от науки. Стихи, <…> это последний соблазн земли (вообще — искусства!), её прелестнейшая плоть. Посему, все мы, поэты, будем осуждены». 76

Как душа — посередине, между телом и духом, так и поэт посередине, между природой и Христом, царством земным и Царствием Небесным. Область поэта — душа, влекущаяся к земной плоти, к земным соблазнам, душа, брошенная в водоворот стихий. Преодолеть стихию душе помогает воля и дух.

Душа и дух не есть одно и то же. Цветаева разницу между тем и другим знает:

Знать: Дух — мой сподвижник, и Дух — мой вожатый!

Душа — то, что болит, волнуется, переживает, страдает, мечется, томится, радуется и восторгается.

Дух — вожатый тела и души. Дух бесстрастен, холоден, решителен, твёрд. Дух знает — что хочет. Дух свободен от волнений и страстей. Дух — господин тела и души. Он может дать им, если они того хотят, полную свободу самовыражения. Но если душа обращается к духу с призывом о спасении, он вступает в свои права, обуздывая её. Несомненно, Цветаевой было известно высказывание Марка Аврелия: «Тело, душа, дух. Телу принадлежат ощущения, душе — стремления, духу — основоположения». 77

В христианской литературе разделение на тело, душу, и дух даётся ап. Павлом: «Есть тело душевное, есть тело и духовное. <…> Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное». (1 Коринф. 15, 46). Дух — высшее в человеке. Дух есть сильная часть души.

Епископ Феофан Затворник говорит, что дух есть, прежде всего, способность человека различать высшие ценности: добро и зло, истину и ложь, красоту и уродство. Если выбор в этой области сделан, то дух стремится подчинить своему решению душу и тело. Через Святой Дух человек общается с Богом. Без общения с Богом дух человека не способен найти настоящий критерий для определения высших ценностей, т. к. только Бог, который сам есть абсолютное благо, истина и красота, может верно указать решение человеку.

Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в своей книге «Дух, душа, тело» учит, что ум относится у духу как часть к целому, что дух гораздо обширнее ума, что дух творит формы. Дух и душа человека нераздельно соединены в единую сущность. Душа есть совокупность органических и чувственных восприятий, следов воспоминаний, мыслей, чувств и волевых актов, но без обязательного участия в этом комплексе высших проявлений духа, не свойственных животным и некоторым людям. Душа как комплекс органических и чувственных восприятий умирает вместе со смертью тела. Бессмертны те элементы самосознания, которые связаны с жизнью духа. Бессмертен дух, который может существовать без связи с телом и душой. Самосознание есть функция духа, а не ума. Духовность есть высшее достижение человеческой души. Плод же духа, как говорит ап. Павел в послании к галатам, любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание.

Тело, душа и дух, если он есть, ибо его может и не быть, находятся в неразрывном единстве. Цветаева это превосходно понимала: «Любя шум дерева, <…> не могу не любить его ствола и листвы: ибо — листвой шумит, стволом — растёт! Все эти деления на тело и дух — жестокая анатомия на живом, выборничество, эстетство, бездушие». 78

Присутствие духа в поэте — обязательное условие существования поэта и поэзии, которая от этого присутствия зависит. Через дух поэт получает вдохновение. Дух контролирует душу и тело, вовремя пресекая их злоупотребления. Цветаева знала истину о духе — бессмертен он, а не душа:

Не удушенный в хламе,

Снам и дням господин,

Как отвесное пламя

Дух — из ранних седин!

Душа не должна быть удушена прихотями тела; дух не может быть удушен прихотями души, ибо в нём сосредоточена вся её сила и власть.

В этой иерархии: тело — душа — дух, тело есть низшее, душа — среднее, дух — высшее. Недаром так волновался В. Розанов, призывая укреплять дух.

Цветаева была уверена, что поэт не может быть атеистом. Но поэта она не стремилась привязать к определённой религии. С её точки зрения поэт — всегда многобожец, т. е. язычник, но особый язычник: «Я бы сказала, в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов» («Искусство при свете совести»). Замечательна фраза «в лучшем случае», ибо она произнесена христианкой и только христианкою она могла быть произнесена. Цветаева убеждена, что такова природа поэта изначально и иной она быть не может. Нечего и говорить, что таковой она считала и собственную природу. Разумеется, вышесказанное не означает, что поэт всерьёз поклоняется Зевсу, Аполлону, Афродите, но может быть наивно, по-детски в них верит, как чистосердечно верует и во Христа. Явление Христа для поэта не перечёркивает всех языческих богов. Они для него являются воплощением земных, плотских страстей (кстати, недаром же греческие боги живут на Олимпе, на горе, но гора-то земная). Христос — воплощение духовной жизни. И если у поэта вера только в олимпийцев, то это — худший случай, ибо он не видит — Высшего. Над самой Цветаевой, как сказал о ней М. Волошин, сиял «двойной свет: последнего язычества и первого христианства». Цветаева всегда знала Высшего, влеклась к нему. Зная свою земную миссию, Высшим же ей предназначенную, покорно её выполняла.

Бог меня одну поставил

Посреди большого света.

Ты не женщина, а птица,

Посему — летай и пой.

Находясь под впечатлением чтения книги св. Терезы, она пишет А. Берг: «Не думайте, что qui je tombe en religion — я была бы не я — этого со мной никогда не будет — у меня с Богом свой счёт, к нему — свой ход, который мимо и через». 79

Цветаева понимала несовместимость двух видов служения Богу: поэтического творчества и святости, или на худой конец, праведности. Н. Бердяев выразил эту невозможность двойного служения в своей книге «Смысл творчества»: «Гениальность и есть иная святость, но она может быть осознана и канонизирована лишь в откровении творчества. Гениальность — святость дерзновения, а не святость послушания. <…> Быть может, Богу не всегда угодна благочестивая покорность. В тёмных недрах жизни навеки остаётся бунтующая и богоборствующая кровь и бьёт свободный творческий источник». 80

Бердяев видит в творчестве гения как бы сознательное «жертвование» собой, т. е. с христианской точки зрения стремление к греху ради творческого акта. Но Цветаева знает, что это стремление как бы запланировано свыше, и не будет окончательного погрязания в грехе, ибо дух не дремлет в поэте и спасёт. Поэт из жертвы становится победителем и творцом, а творчество угодно Богу, потому что Он сам есть творец. Мир, по Бердяеву, может быть побеждён двумя способами: аскетически и творчески. Каждому — свой способ. У каждого — своя миссия.

ЛИТЕРАТУРА

Мережковский Д. А. Пушкин//Пушкин в русской философской критике: Конец ХIХ — первая половина ХХ в. М.: Книга, 1990. С. 123.

Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. — М.: Культура и традиции, 1992. С. 298.

Слоним М. О Марине Цветаевой//Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник. — М.: Советский писатель, 1992. С. 321.

Там же. С 403.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. — М.: Эллис Лак, 1995. Т. 7. С. 479.

Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. — М.: Эллис Лак, 1997. С. 364

Лосская. С.299.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С.47.

Лосская В. С. 299.

Цветаева. Т. 7. С. 337.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 380.

Цветаева. Собрание сочинений в семи томах. — М.: Эллис Лак, 1995. Т. 6. С. 149.

Там же. С. 605.

Там же. С. 606.

Цветаева. Т. 7. С. 337.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 350.

Бердяев Н. Философия свободы. Смысл творчества. — М.: Правда, 1989. С. 508.

Там же. С. 509.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 335.

Чаадаев П. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. 1. М.: Наука, 1991. С. 347.

Цветаева М. Собрание сочинений в семи томах. Т. 4. — М.: Эллис Лак 1994. С. 540.

Цветаева. Т. 6. С. 102.

Цветаева. Т. 7. С. 202.

Цветаева. Т. 6. С. 660.

Там же. С. 349.

Цветаева. Т. 7. С. 261.

Там же. С. 269.

Там же. С. 269.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 525.

Цветаева. Т. 7. С. 511.

Святая Тереза Младенца Иисуса и Святого Лика. История одной души//Огонь и свет. Специальный выпуск. Париж, 1994. С. 33.

Там же. С. 33.

Цветаева. Т. 7. С. 516.

Цветаева. Т. 6. С. 615.

Святая Тереза. С. 113.

Цветаева. Т. 6. С. 526.

Цветаева. Т. 7. С. 99.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 122.

Цветаева. Т. 6. С. 677.

Цветаева. Т. 4. С. 581.

Чаадаев. Т.1. С. 372.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 52.

Чаадаев. Т. 1. С. 466.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 135.

Там же. С. 61.

Там же. С. 54.

Цветаева. Т. 6. С. 528.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 325.

Там же. С. 325.

Цветаева. Т. 4. С. 521.

Цветаева. Т. 6. С. 562.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 358.

Цветаева. Т. 7. С. 610.

Цветаева. Т. 4. С. 615.

Цветаева. Т. 7. С. 408.

Цветаева. Т. 7. С. 556.

Марина Цветаева. Т. 6. С. 594.

Там же. С. 696.

Там же. С. 730.

Там же. С. 686.\

Там же. С. 711.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 17.

Цветаева. Т. 4. С. 485.

\Цветаева. Т. 7. С. 557.\

Там же. С. 385.\

Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. — М.: Республика, 1994. С. 217.\

Цветаева. Т. 6. С. 53.

Цветаева. Т. 7. С. 70.

Цветаева. Т. 7. С. 574.

Платон. Избранные диалоги. — М.: «Художественная литература», 1965. С. 441.

Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 272.

Цветаева. Т. 7.С. 556.

Ориген. О началах. — Самара, 1993. С. 137.

Эразм Роттердамский. Оружие христианского воина//Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. Древний мир — эпоха Просвещения. — М.: Политиздат, 1991. С. 249.

Цветаева. Т. 6. С. 534.

Марк Аврелий. Наедине с собой//Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. — М.: Республика, 1995. С. 286.

Цветаева. Т. 6. С. 578.

Цветаева. Т. 7. С. 511.

Бердяев. Смысл творчества. С. 393.

М. Цветаева И Р. Штейнер

Тему: гений и вера нельзя считать исчерпанной без рассмотрения очень важного вопроса. Исходя из всего вышеизложенного, мы можем придти к заключению, что, Цветаева, несомненно, была верующим человеком, но, допускающей ещё иные взгляды: языческие и почерпнутые у Платона. (Считать взгляды Платона на Бога в полной мере языческими невозможно).

Но всё вышеизложенное не даёт нам, ни малейшего представления о том, как относилась Цветаева к модным религиозным течениям своего времени. А между тем отношение это было выражено совершенно отчетливо, что мы и обнаружим в дальнейшем.

Без Р. Штейнера я в своём труде могла бы спокойно обойтись, если бы Т. Кузнецова не поставила это имя рядом с именем Цветаевой.

Дело вовсе не в том, что эти имена нельзя ставить рядом, Напротив. Нужно и должно ставить, тем более что Р. Штейнер до известной степени был вовлечён в орбиту интересов поэта. Однако, сопрягая с именем гения имя человека попавшего в орбиту его интересов, необходимо ответственно и очень осторожно относиться к сопоставлениям и не торопиться с выводами.

С моей точки зрения содержание книги Т. Кузнецовой «Цветаева и Штейнер» является сомнительным с точки зрения научной достоверности.