Mare Salis
Если есть мне ниша, — скорее, брешь — я туда, как водится, ни ногой. Шепелявых волн голубая речь, истомлённый яблочный алкоголь, я брожу в тяжёлом стекле у губ, отражаю: ноздри, глаза, щека. Притворяюсь чаем, короче — лгу, проникая в храм — в расписной чахай, пустозвонный сидр, безвкусный сок в изумрудном сумраке бутылька. По ночам я вижу лучистый сон, как бегу, запутавшись в мотыльках, и сидит птенец на моём плече, пьёт медовый солнечный свет густой.
Так и сдохну, глупая, низачем, захлебнувшись трепетной красотой, бесполезно, страшно и хорошо, как больной зверёк, как лесная лань…
…Если есть мне век — он давно прошёл. Если есть мне место — то океан.
Воскресение
Как слепая палкой, постукивают шаги мои.
Отцветает солнце в зелёном и синем льду.
В доцерковном свете Марией стоит любимая,
К золотым рукам белым мрамором ткани льнут.
Завязать платком экстатическое язычество
В голубых глазах не посмею я — это грех.
Истекают пламенем губы её брусничные,
Зачиная кровью истоки библейских рек.
Я застыну, пьяный заснеженною прохладою.
Как не жить огнём, как не жечь в её честь костры,
Если так немыслимо пахнет вьюном и ладаном
Зимний мир, босыми шагами её покрыт?
Пусть меня ни капли не станет и не останется.
Воскресает солнце и птицей взмывает вверх.
К доцерковной вере, как к первому в жизни таинству,
Нераспятый мальчик спускается по траве.
Баюшки
Младенка ловит губами мокрый и сладкий сосок
— и визжит, визжит.
Ей бы так и продолжить — лысой, кричащей, босой,
но судьба — изжить,
покрыться одеждой, надеждой, косами, трескотнёй,
золотым огнём.
Не пить молока. Становиться для матери ласково-неродной.
Не жалеть о том.
А сейчас хватает, несёт в кулачках погремушный гром
и боится вся,
для неё сейчас руки-в-которых — опора, земля и дом,
защитить и взять.
У неё голубая огромная пропасть вокруг зрачка
значит ничего,
а «чего» возникнет с первого пьяного дурака —
задохнись и взвой.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.