Бесплатный фрагмент - Манифест предателя

Пролог

Слушай, а ведь у каждой жизни, у каждой эпохи есть свой неповторимый запах. Сейчас, в моей теперешней жизни, воздух пахнет пылью, что скапливается на дорогой печатающей машинке и ароматным чаем. А тогда, давно, Петербург пах совсем иначе. Он пах сыростью, поднимающейся от бесчисленных каналов, едким дымом дешёвой махорки и всепроникающим страхом. И знаешь что, этот странный коктейль был самым дорогим и ценным парфюмом во всей империи.

Ты наверное думаешь, что всё это похоже на кино, на красивые кадры с балами, каретами и офицерами в идеально сидящих мундирах. Нет, мой друг, это было не кино. Это был мой обычный вторник. Самый настоящий вторник, который начинался с запаха сапожного клея из мастерской прямо под нашими окнами и с тяжёлой вони, доносившейся с Сенной площади, где торговали абсолютно всем, начиная от украденных французских духов и заканчивая человеческой совестью. И нужно отметить, что совесть в те времена была товаром самым ходовым.

Меня зовут Аркадий. Сейчас я простой человек. А тогда, в прошлой жизни, я был простым мальчишкой с книжкой под мышкой и с глупой, наивной верой в то, что честь это нечто связанное с золотыми погонами и военной выправкой. Но жизнь быстро показала мне, что настоящая честь это простая благодарность тому, кто поделился с тобой миской щей в голодный год. Или это умение не предать того, с кем ты делил последнюю папиросу, даже когда тебе за предательство сулят повышение по службе.

Но я забегаю вперёд, начинать нужно с самого начала. А началось всё с того, что мой отец, мелкий канцелярист, который успел пропить на вишнёвой настойке и мелких взятках не только своё здоровье, но и всю свою ничтожную карьеру, вдруг решил, что я должен выбиться в люди. Он постоянно сипел, повторяя одну и ту же фразу: «Образование, Аркадий, это единственный настоящий капитал для таких как мы». Он истратил последние жалкие связи и пристроил меня писарем к одному очень интересному господину, авантюристу с безупречным паспортом, от которого всегда пахло дорогой лавандовой водой и большими, очень тёмными деньгами.

Его звали Семён Львович Штерн. И именно он стал моим билетом в настоящий ад. Или может быть в рай. Я до сих пор так и не решил, куда же именно он меня привёл.

Глава 1. Авантюрист с паспортом

Контора господина Штерна находилась не где нибудь, а на Садовой улице. Это название тебе о чём нибудь говорит. Это было то самое место, где ослепительный блеск Невского проспекта гас, словно свеча, задутая резким порывом ветра. Здесь уже царили кривые грязные переулки, трактиры, куда ходили только свои, и маленькие лавчонки, где за пятак могли подделать любую печать, любую подпись. Наша улица постоянно была пахнущая лошадиным навозом, кислой капустой и тем самым сапожным клеем, сладковатым и удушающим, он был похож на обещание, которое никогда не будет сдержано.

Семён Львович был настоящим хамелеоном. В понедельник он мог с важным видом тайного советника рассуждать о политике, о курсе на европеизацию, и тогда он говорил: «Да, брат, это был просто красивый повод носить пиджаки с запахом лаванды и шулерить в карты по французски». А уже во вторник он мог яростно торговаться с каким нибудь оборванным федором, извините, я хотел сказать, с уважаемым гостем, о партии контрабандных швейцарских часов, которые провозили в бочках с дешёвой селёдкой.

Моя должность звучала очень солидно: «личный писец». Но на самом деле я был просто мальчиком на побегушках, у которого был красивый и разборчивый почерк. Я переписывал счета, отвозил деловые предложения в подпольные типографии, где печатали всё что угодно, начиная от афиш для опереточек и заканчивая листовками, от одного взгляда на которые у жандармов бледнели лица. Я тогда был юным идеалистом, я верил в прогресс и в справедливость. И мне поначалу казалось, что эти самые листовки и есть та самая правда, которую я так жаждал найти.

Однажды, это было поздней осенью, когда Петербург окончательно превращался в большую серую хмарь, Штерн вручил мне толстый пакет, замотанный в промасленную бумагу. «Отвези, Аркадий, на Выборгскую сторону, — сказал он. — В чайную „У старого Ермака“. Передашь в руки самому хозяину. Скажешь, что от Семёна Львовича. И смотри, никуда по дороге не заглядывай. Понял меня».

Я кивнул, что понял. Конечно, я не понял ровным счётом ничего. Но кивнул.

Поездка на извозчике напоминала путешествие в другой город, в другую страну. Я ехал от начищенного фасада великой империи к её грязной и неприглядной изнанке. Вот уже позади остались кареты, их сменили телеги. Вот уже фонари сменились тусклыми керосиновыми коптилками, которые отбрасывали на стены домов пляшущие тени. Воздух становился всё гуще, он был наполнен угольной пылью с ближайших фабрик и кислым запахом дешёвого портера.

Чайная «У старого Ермака» оказалась душной и тёмной землянкой, где пахло влажным сукном, самогоном и крепким табаком «Казбек», который бил в голову как удар кирпичом. За стойкой стоял здоровенный детина, чьё лицо было испещрено шрамами, казалось, кто то тренировался в искусстве каллиграфии прямо на его щеках.

— Хозяину, — с трудом выдавил я, протягивая пакет. — От Семёна Львовича.

Детина молча взял пакет, его маленькие глазки, блестящие как у грызуна, буравяще пронзили меня насквозь. Он молча кивнул в сторону дальнего угла. «Садись. Жди».

Я послушно сел. Спина моя горела от напряжения. Я чувствовал себя полным фраером, маленьким мальчишкой, который по ошибке забрёл в чужой и опасный район. В том самом углу, за затёртым столом, сидели двое. Один, щуплый и в очках, яростно что то доказывал своему коренастому соседу, активно жестикулируя руками: «Пока вся система не даст трещину именно сверху, любое движение снизу это чистое самоубийство. Нам нужны не бомбы, брат, нам нужны типографии. Газеты».

Коренастый мужчина лишь хмуро хлебал свой чай из блюдечка. «Твои газеты, Леха, жандармы пускают на цигарки. А трещина, о которой ты говоришь, она уже есть. Мы все уже живём внутри этой трещины».

В этот самый момент дверь в чайную с грохотом распахнулась. И вошли они.

Я не буду подробно описывать их мундиры. Скажу только, что от этих людей веяло таким леденящим холодом, что даже самовар на стойке словно перестал шипеть. Это была не простая полиция. Это была Охранка. Тайная политическая полиция империи. Тот самый молот государственной машины, который безжалостно давил всё на своём пути.

Их начальник, ещё молодой человек с аккуратной белобрысой бородкой и абсолютно пустыми глазами, медленно, как хищник, обвёл взглядом всю комнату. Его взгляд скользнул по мне, по хозяину с изуродованным лицом, и наконец остановился на двух спорщиках в углу.

— Всем доброго здоровья, — произнёс он тихим, но идеально слышным голосом. — Мирно беседуете. О судьбах нашего отечества. Это очень похвально.

Щуплый парень в очках резко побледнел. Коренастый мужчина медленно, с громким стуком поставил блюдце на стол. Этот звук прозвучал как набат, как сигнал тревоги.

И тут начальник направился прямо ко мне. Он подошёл очень близко.

— А ты, юноша, что здесь делаешь, — спросил он почти отеческим тоном. — Не по чину тебе это место. Паспорт при себе имеешь.

У меня в кармане лежала моя синюха, синяя книжечка, мой пропуск в жизнь. Но в тот миг она казалась мне смертным приговором. Я открыл рот, чтобы что то сказать, но из горла вырвался лишь беззвучный хрип.

Он улыбнулся. Холодной, казённой, безжизненной улыбкой.

— Ничего страшного. Сейчас во всём разберёмся.

Его рука в лайковой перчатке легла мне на плечо. И в тот же миг что то щёлкнуло в воздухе. Не громко, почти как лопнувшая струна. Я не сразу понял, что это было. Но коренастый мужчина в углу вдруг резко вскочил, опрокинув стол. Его чайник с свистом полетел в сторону жандармов, а сам он, низко пригнувшись, рванул к чёрному, засаленному занавесу в глубине заведения.

Всё произошло за секунды. Чайная взорвалась хаосом. Крики, грохот падающей мебели, свист. Щуплый «Леха» застыл в ступоре, его очки съехали на кончик носа. Хозяин с изуродованным лицом внезапно исчез за своей стойкой, будто сквозь землю провалился.

Начальник охранки, тот самый с пустыми глазами, на мгновение разжал моё плечо, его внимание переключилось на убегающего. «Держи его!» — рявкнул он своему подчинённому, и оба ринулись в погоню.

Я остался сидеть на стуле, в луже собственного позора, с бешено колотящимся сердцем. Воздух был густ от пыли, пара и всеобщей паники. Я видел, как жандармы скрылись за занавеской, откуда донёсся ещё один приглушённый крик и звук драки.

И тут мой взгляд упал на пакет. Тот самый, толстый, в промасленной бумаге. Он лежал на грязном полу рядом со стойкой, куда его бросил хозяин. Никто на него не смотрел. Он был просто куском бумаги в центре бури.

Инстинкт самосохранения, тот самый, что просыпается у зверька, когда над ним заносит лапу хищник, заставил меня шевельнуться. Медленно, стараясь не привлекать внимания, я сполз со стула, наклонился и, прикрываясь опрокинутым столом, схватил пакет. Бумага была шершавой и жирной на ощупь. Я сунул её за пазуху, под студенческую тужурку. Она жёстко кололась о рёбра.

В этот момент из за занавески вышли жандармы. Они волокли между собой коренастого мужчину. У того из разбитого носа текла кровь, но он молчал, и его взгляд был пуст и отрешён. Начальник, поправляя перчатку, снова окинул взглядом зал. Его глаза снова нашли меня.

— А ты всё ещё здесь, — произнёс он без удивления. — Что ж, раз уж начали, прошу проследовать с нами. Для дачи пояснений.

Мне не сказали ни слова за всю дорогу. Меня просто посадили в чёрный, закрытый экипаж, пахнущий кожей и табаком получше моего «Казбека». Я сидел, прижимая к себе украденный пакет, и думал только об одном: что скажет Штерн, если его личного писца выцепят в облаве на политических с каким то левым пакетом. Мы ехали по мостовым, и под мерный стук колёс ко мне стала возвращаться способность мыслить. Страх никуда не делся, но к нему добавилась какая то лихорадочная ясность. Я понял, что та трещина, о которой говорил тот мужчина, это не метафора. Это реальное место. И я только что провалился.

Экипаж остановился не у жандармского управления, как я ожидал, а у большого каменного здания с зелёной крышей. Меня провели по длинному коридору с скрипучим паркетом и втолкнули в небольшой, удивительно опрятный кабинет. За письменным столом сидел человек лет сорока, в штатском, но с таким видом, от которого у меня похолодело внутри. Это была не полицейская грубость, а холодная, интеллигентная мощь.

— Садись, — сказал он, не глядя на меня, просматривая какую то бумагу.

Я сел на краешек стула.

— Ты от Штерна? — спросил он наконец, подняв на меня глаза. Глаза были умные, пронзительные и до смерти уставшие.

Я кивнул, не в силах вымолвить слово.

— И что ты делал в этой вонючей норе?

Я заколебался. Сказать про пакет. Не сказать. Но он, казалось, читал мои мысли.

— Не тронь, — сказал он, указывая пером на мою тужурку, из под которой угадывались очертания свёртка. — Я знаю, что ты вёз. И знаю, кому. Вопрос в другом. Зачем это было нужно Штерну?

Он откинулся на спинку кресла.

— Видишь ли, юноша, твой патрон — человек интересный. Он плавает в мутной воде, но сам предпочитает оставаться сухим. Контрабанда часами — это одно. А вот связи с подпольными типографиями, где печатают воззвания не только для студентов, но и для рабочих… это уже совсем другой разговор.

У меня перехватило дыхание. Он знал. Он знал всё.

— Мне не нужен Штерн, — продолжил он мягко. — Мне нужны те, кто стоит за ним. Те, кто платит. Те, для кого он — всего лишь удобная ширма. Ты сейчас вернёшься к нему. Отдашь этот пакет. И будешь делать всё так, как делал раньше. С одним небольшим отличием. Ты будешь иногда заходить ко мне в гости и рассказывать, о чём говорят в конторе на Садовой. О чём шепчутся за закрытыми дверями.

Он улыбнулся. Это была самая страшная улыбка, которую я видел в жизни.

— Ты, я вижу, парень неглупый. И у тебя есть выбор. Вариант первый: ты откажешься, и мы отправим тебя вслед за твоим новым знакомым, — он кивнул в сторону двери, за которой скрылся тот коренастый мужчина.

— Вариант второй: ты согласишься, и у тебя появится шанс выжить в этой трещине. И даже, возможно, заработать немного на новую жизнь.

Я смотрел на него и понимал, что никакого выбора у меня на самом деле нет. Это и был тот самый молот. И он уже опустился.

— Я согласен, — прошептал я.

— Прекрасно, — сказал человек в штатском. — Меня зовут Глеб Владимирович. Запомни это имя. А теперь иди. И не подведи меня. Охранное отделение не любит, когда его подводят.

Меня выпустили через чёрный ход. Я вышел на пустынный переулок, глотнул холодного, промозглого воздуха и почувствовал, как меня трясёт крупной дрожью. Пакет за пазухой вдруг стал весить как пудовая гиря. Я посмотрел на свои руки. Они были чисты. Но я уже понимал это ненадолго. С этого дня я перестал быть просто писарем. Я стал тем, кого на нашем жаргоне называли «стукачом». Или, если говорить языком имперской канцелярии, «секретным сотрудником».

Я повернул в сторону Садовой. Мне предстояло отнести пакет Штерну и смотреть ему в глаза. А вечером, возможно, я уже буду писать свой первый донос.

Я вышел на Садовую, и знакомые запахи ударили в нос с новой силой. Теперь вонь сапожного клея казалась мне запахом предательства, а сладковатый дух гниющих овощей с телег — ароматом моей собственной разлагающейся чести. Каждый шаг по скрипучему полу конторы отдавался в висках тяжёлым стуком.

Штерн был в своём кабинете. Он разбирал какие-то бумаги, но когда я вошёл, его взгляд сразу упал на меня. Пронзительный, изучающий.

— Ну что, Аркадий? — спросил он, откладывая перо. — Передал?

Я молча протянул ему пакет. Рука не дрожала, к моему удивлению. Он взял его, повертел в руках, но не стал вскрывать.

— Ты бледный, как полотно, — заметил Штерн. — И штаны у тебя… Кхм.. мокрые. Что случилось в той чайной?

Я приготовился лгать, но слова сами полились наружу, странно правдивые: «Охранка была. Забрали того, коренастого. Меня чуть не взяли. Я испугался».

Штерн внимательно посмотрел на меня, потом медленно кивнул. «Понимаю. Страх дело естественное. Главное, что пакет цел. И ты вернулся».

Он отложил свёрток в ящик стола. «Иди приведи себя в порядок. И молчи обо всём этом. Для твоего же блага».

Выйдя из кабинета, я понял — он что-то знает. Или догадывается. Эта мысль была хуже любого прямого обвинения.

Вечером я сидел в своей каморке на чердаке и смотрел на керосиновую лампу. Пламя колыхалось, отбрасывая тревожные тени. Мне нужно было писать донос для Глеба Владимировича. Но о чём? О пакете, который я даже не вскрыл? О подозрениях Штерна?

Вдруг в дверь постучали. Я вздрогнул. На пороге стоял незнакомый мужчина в поношенном пальто. Его лицо было бледным и напряжённым.

— Тебе от Лехи, — прошептал он, суя мне в руку смятый клочок бумаги. — Он успел сунуть, когда его вели.

Незнакомец исчез так же быстро, как и появился. Я развернул бумажку. Кривым почерком было нацарапано: «Скажи Штерну — закладку на Гороховой провалили. Ищи нового переплётчика».

Я сжёг записку в пламени лампы. Прах упал на стол чёрными хлопьями. Теперь у меня была информация и для Штерна, и для охранки. Я оказался на узком мостике над пропастью, где любой шаг мог стать падением.

Утром, передавая Штерну записку, я видел, как изменилось его лицо. «Спасибо, Аркадий, — сказал он.

— Ты полезный парень». В его глазах читалось нечто новое, не просто доверие, а признание меня. Я становился своим в этом теневом мире.

А через час я уже сидел перед Глебом Владимировичем и докладывал о «переплётчике на Гороховой». Я говорил ровно то, что было в записке, не больше и не меньше. Предательство начало казаться удивительно простым делом, всего лишь акт передачи информации.

— Хорошо, — кивнул Глеб Владимирович, делая пометку в блокноте.

— Теперь скажи мне, что Штерн делал, когда получил эту записку. Опиши каждую мелочь.

И я понял, что стал не просто стукачом. Я стал глазами и ушами системы в мире, который пытался эту систему разрушить. Каждое слово, каждый жест, каждая пауза в разговоре, всё это теперь имело ценность. Моя жизнь превратилась в двойную бухгалтерию, где я вёл два счёта, один для криминального мира, другой для имперской машины.

Возвращаясь вечером по Невскому, я смотрел на людей в каретах, на офицеров, на дам в роскошных нарядах. Они жили в одном Петербурге — блестящем и имперском. Я же возвращался в свой Петербург — город теней, страха и двойной жизни. И с ужасом понимал, что этот тёмный мир начинал казаться мне всё более родным.

Глава 2

Дни потекли в странном, двойном ритме. Я стал ценным работником для Штерна. После истории с запиской от Лехи он начал поручать мне дела поважнее. Уже не просто переписать счет, а отвезти деньги, получить товар, посидеть в конторе, когда его не было. Я видел оборотные ведомости, знал имена поставщиков и покупателей. И все эти имена аккуратно ложились в мою память, чтобы потом перекочевать в лаконичные отчеты для Глеба Владимировича.

Я научился разделять себя. Для Штерна я был Аркадием — расторопным, немного наивным, но преданным парнем. Для охранки — «секретным сотрудником», голосом в темноте. А для самого себя? Для самого себя я все чаще становился пустотой, эхом от чужих шагов в коридорах собственной души.

Однажды Штерн позвал меня в кабинет. На столе стоял нераспечатанный ящик с какими-то механическими деталями.

«Завтра, Аркадий, поедешь на Васильевский. Там склад, знаешь, у Тучкова моста. Отдашь это тамошнему приказчику. Скажешь от Семена Львовича. И получишь ответный пакет. Маленький, кожаный. Его прямо в мои руки. Никому другому. Понял?»

Я кивнул. Всегда кивал. Но в этот раз внутри все похолодело. Пакет. Опять пакет. Я уже знал, что любая такая посылка это потенциальная петля на моей шее.

Вечером я доложил обо всем Глебу Владимировичу. Он слушал, не перебивая, чистя ногти перочинным ножичком.

«Кожаный портфель… Интересно, — протянул он.

— Что же в нем такого ценного? Не деньги, нет. Документы? Чертежи?» Он посмотрел на меня. «Ты принесешь его сначала мне. На полчаса. Мы с ним познакомимся».

Это была не просьба. Это был приказ. И он ставил меня в невозможное положение. Обокрасть Штерна? Но отказ означал мгновенный крах моей карьеры и все вытекающие последствия.

На следующее утро, выходя из конторы с ящиком под мышкой, я чувствовал себя загнанным зверем. Я выполнил поручение. На Васильевском меня встретил молчаливый, костлявый тип, вручил обещанный плоский кожаный портфель.

Я шел по набережной, и у меня был выбор. Направо к Глебу Владимировичу. Налево к Штерну. Каждый шаг отдавался в висках. Я представлял, как отдаю портфель Штерну или наоборот, приношу его Глебу Владимировичу, а он задерживается, и я прихожу к Штерну с пустыми руками.

И тогда я свернул в первый попавшийся переулок, прислонился к холодной, шершавой стене и закрыл глаза. Во мне боролись два страха. Страх перед Штерном и его молчаливой, невысказанной местью. И страх перед системой, перед Глебом Владимировичем и его пустыми глазами.

Я стоял так, может, минуту, может, десять. Потом выпрямился. Решение пришло внезапно, кристально ясное и безумное. Я не пойду ни к Штерну, ни к Глебу Владимировичу. Я пойду к себе. В свою каморку. И подумаю.

Это было первое самостоятельное решение за долгое время. Решение человека, а не марионетки. Я повернул и быстрым шагом пошел домой, к себе на чердак, украденный, ничейный и в то же время чей-то очень важный портфель. Впервые за многие недели я чувствовал не страх, а странное, щемящее чувство свободы. Я украл не портфель. Я украл сам момент выбора. И это было опаснее всего.

Я запер дверь каморки на щеколду, хотя понимал от серьезного человека этот засов не спасет. Кожаный портфель лежал на колченогом столе, тускло поблескивая в свете керосиновой лампы. Он был тяжелее, чем казался. Не физически, а грузом того, что внутри.

Мои пальцы дрожали, когда я нажал на бронзовые защелки. Раздался сухой, отчетливый щелчок, прозвучавший как выстрел в тишине моей конуры.

Внутри не было ни денег, ни чертежей, ни компрометирующих писем. Там лежали паспорта. Четыре новеньких, чистых паспорта, еще пахнущих свежей типографской краской. И в каждый был вклеен один и тот же фотографический портрет. Мое лицо смотрело на меня четыре раза. Под разными именами. Мещанин Иван Петров. Цеховой Алексей Семенов. Крестьянин Федор Иванов. И даже потомственный почетный гражданин Дмитрий Оболенский.

У меня перехватило дыхание. Это был не просто товар. Это был мой запасной выход. Или, если подумать, четыре запасных выхода. Штерн не просто доверял мне. Он покупал меня. Или готовил к чему-то такому, где мое настоящее имя должно было навсегда кануть в лету.

Сердце колотилось где-то в горле. Я сидел и смотрел на четырех своих двойников, на свое будущее, разложенное по аккуратным синим книжечкам. Что я должен был сделать? Отнести это Глебу Владимировичу? Это был бы конец. И Штерну, и мне. Охранка докопалась бы до корней всей сети подпольных паспортистов. Или отнести Штерну, сделав вид, что ничего не видел? Но он бы понял. Вскрыть портфель было легко, а следы на восковой печати были бы заметны.

Я провел рукой по лицу. От мыслей шумно в голове. И вдруг я понял, что смеюсь. Тихо, истерически. Вся эта паутина, в которую я запутался, вдруг показалась мне чудовищно нелепой. Две могущественные силы — криминальный мир и государственная машина, тянули меня в разные стороны, а выход оказался в моих собственных руках. В виде четырех кусочков бумаги.

Я взял один паспорт, на имя мещанина Ивана Петрова. Остальные три аккуратно положил обратно в портфель, щелкнул защелками.

План рождался на ходу, безумный и единственно возможный. Я не пойду ни к Штерну, ни к Глебу Владимировичу. Я пойду к Штерну, но не с пустыми руками. Я возьму инициативу на себя. Впервые.

Когда я вошел в его кабинет, было уже поздно. Штерн сидел за своим столом, пил чай из высокого стакана в серебряном подстаканнике.

— Ну что, Аркадий, — сказал он, не глядя на меня. — Принес?

Я положил портфель на стол перед ним. Он кивнул, собираясь убрать его в ящик.

— Семен Львович, — сказал я, и голос мой не дрогнул. — Я его вскрыл.

Он замер. Его пальцы, уже лежавшие на коже портфеля, остановились. Медленно, очень медленно он поднял на меня глаза. В них не было гнева. Было холодное, хищное любопытство.

— Зачем? — спросил он тихо.

— Чтобы понять, — так же тихо ответил я. — Чтобы понять, что мне готовят. Видите ли, я человек подневольный. С одной стороны — вы. С другой… — я сделал многозначительную паузу, — …другие обстоятельства. А когда человека рвут на части, он, в конце концов, перестает быть полезен никому.

Я потянулся к портфелю, щелкнул защелками и открыл его. Штерн смотрел, не отрываясь.

— Я взял один, — сказал я, доставая из внутреннего кармана паспорт на имя Ивана Петрова. — В качестве аванса. И гарантии. Остальные — ваши. А я остаюсь вашим человеком. Но теперь я буду знать, за что борюсь. За свой запасной выход.

В кабинете повисла тишина, густая, как смоль. Штерн смотрел то на меня, то на паспорта, то снова на меня. Потом углы его губ поползли вверх. Это была не улыбка, а оскал. Оскал волка, который увидел в своем щенке задатки хищника.

— Хитро, — прошипел он наконец. — Очень хитро, мальчик. Рисково. Глупо. Но хитро. Ладно. Договорились. Твой аванс я принимаю. — Он забрал портфель и сунул его в ящик. — А теперь садись. Расскажешь мне об этих… «других обстоятельствах». Детально.

И я понял, что только что пересек очередную невидимую черту. Я перестал быть пешкой. Я стал полноправным игроком.

Глава 3

Следующие несколько недель прошли в странном, зыбком равновесии. Штерн теперь смотрел на меня иначе, не как на полезный инструмент, а как на непредсказуемый элемент, требующий контроля. Но и уважение в его взгляде появилось. Я больше не был мальчиком на побегушках. Я стал партнером, пусть и младшим, пусть и вынужденным.

Я рассказал ему о Глебе Владимировиче. Не всё, конечно, но достаточно, чтобы Штерн понял уровень угрозы. Он выслушал молча, его лицо было каменным.

«Охранка… — протянул он наконец, закуривая папиросу.

— Значит, играем в две руки. Что ж, это даже интереснее».

Он посмотрел на меня сквозь дым.

«Ты будешь приходить к нему. И будешь нести то, что я тебе скажу. Корми его мелочью. Именами федоров, которых мы уже списали. Адресами контор, которые к тому времени опустеют. Ты будешь моим клапаном, через который я буду стравливать пар. Понимаешь?»