Бесплатный фрагмент - Манекен

* * *

Стоим на дымном пятачке,

Он завершается на «…ли»:

Мы были, видели, мы стали.

Оставили и налегке…

И что-то ищется вдали,

А произносится: «Устали».

* * *

Скатилось в море солнце

С небесного уклонца,

Прохладный ветерок

Донёс, что день утёк,

И на воде бородка —

Плывёт рыбачья лодка.

В ней, кутаясь в хитон,

Паромщик дед Харон

Глядит по-стариковски,

Как вечереет час:

Пускай не Айвазовский,

А радуется глаз.

* * *

Когда тебя поймают тени

И всё пойдёт наперекос,

Когда тяжёлых мыслей звенья

Нелепый выстроят прогноз,

Когда навалятся сомненья,

Взгляни на мир из дали звёзд.

Что тени? Это лишь затменья,

Лишь световой анабиоз.

* * *

Мне нравится твой взгляд:

Он не обременён обманом,

В нём прелости распад

Ещё не наречён романом.

В нём я раскрепощён:

Вдыхаю обморок весенний

И, жизнью увлечён,

Несусь к тебе, мой сад осенний.

* * *

Есть тихие миры:

Все в дырах, как сыры,

И, как сыры, пахучи.

Есть дикие миры:

Как облака, сыры

И, как леса, дремучи.

Другие есть миры:

Как дальние костры;

Они горят беззвучно.

А есть ещё миры:

Они лишь снам верны.

Они миров всех лучше.

* * *

Мы перекинулись словцом,

И так явилось, между нами

Ты сыном был, а я отцом;

Пылали свечи в людном храме.

К чему приснился этот сон?

Свет падал с улицы лучами.

Я на тебя взглянул с икон

Такими нежными очами!

* * *

Пошумел, улёгся ветер,

Не гоняет больше пыль.

Может, он себе наметил

Удалиться в монастырь.

Или просто затаился:

Ослабели скруты жил.

Выдохнул, отматерился

И по-новой закружил.

* * *

Апрель. И опять вечерами

У солнца романчик с тенями,

И Нинка, царица небес,

Гуляет, в ночнушке и без,

С распущенными волосами.

Моль

Бросился к телефону звонить:

— Сима, она умерла!

— Боже мой, кто?

— Жизель!

— Какая Жизель?

— Та, что летала у меня целую неделю! Моль это!

— Так что же ты сразу её не прихлопнул?

— Щазз! — и прервал разговор. Обидится, конечно, Сима, да и ладно, к завтрашнему дню всё равно забудет.

Она покоилась на подоконнике. Решил помахать возле неё рукой — вдруг испугается, оживёт, — но воздушная волна протащила по пластику лёгонькие останки и только.

Когда эта вертунья появилась на кухне, глазам не поверил. Блеснула в дневном свете окна и вдруг исчезла, потом снова стала видимой — завихляла в полёте изломанно. Конечно, хотелось думать, что раньше не замечал, но каждый день начинался с одного и того же рубежа, и если её не было до, не должно было быть и после. И всё-таки в течение недели уверял себя, что раньше хитрожопка где-нибудь таилась и не летала. Хотя сколько живёт моль — неделю, две? Утром обнаружил на подоконнике мотыльковый трупик, и всё определилось: раньше её точно не существовало.

Со мной это случилось давно, так давно, что и считать не хочется. Ночью закашлялся и проснулся, в горле першило. Пришлось встать и топать на кухню, придерживая на тощих ягодицах пижамную материю, потом обнаружить, что в чайнике нет воды ни капли — ну да, накануне последнее выцедил, — чертыхнуться и протянуть губы к водопроводному крану.

Когда, насосавшись, вытер рукавом мокрый подбородок, посмотрел на часы — около трёх, щёлкнул выключателем и двинулся по коридору. В комнате уже было не так темно, сквозь сатиновые занавески проникал свет фонарей с улицы, — и сразу заметил, что кровать накрыта одеялом, а ведь, вставая, откидывал его. Снова отвернул и увидел нечто, простёртое на кровати подобно аппликации. В догадке схватился за брючины, но руки наткнулись на впалые мослы; захотел облапить ворот куртки, но загрёб волосы на груди, — пижама непостижимым образом переместилась с тела на кровать. Разум, конечно, свёл происходящее к непристойному проявлению сна, а посему можно было снова нацепить пижаму, заснуть и утром проснуться и не вспоминать об этом. Но перед завтраком, собираясь налить воды в чайник, обнаружил, что тот всё же не пустой, что в нём ещё жидкость плещется — немного, с полчашки. И так уже было день назад.

Вечная осень, вернее намёк на неё, вечный намёк, к которому привык, как к молоку в утреннем кофе. Иногда, правда, через эту привычку обнажается прихоть весны, которая манит, зовёт, обещает. Но какая надежда в моём положении? Осень мне больше подходит: не бело, а зелено, хотя и с увяданием, и желтью; не холодно, хотя и не печёт. На юге бы такой сезон назвали бархатным, только не сезон это, а вечность.

Теперь куда выбраться. Куда угодно, но недалеко — дистанция разбега полдня, ну или чуть больше: не вернёшься к трём часам пополуночи, окажешься в неглиже перед всем мировым взглядом. Самое лучшее — доехать на электричке до станции «Авиационная». Там рядом лес и прямо на опушке растёт прекрасный подосиновик, он обычно попадает в мою корзину первым, а возле одной из сосенок мостится круг маслят. Конечно, встретятся и белые, и я знаю, где они прячутся. Самый большой из них — боровик по кличке Муромец; тот ждёт у развилки, возле такого же большого дуба, — крепкий, кряжистый. Только уж больно храбрый, выдаёт себя размерами, и кто-нибудь из грибников, случается, набредает на него. Тогда встреча откладывается до следующей поездки. Но в будний день этих охотников мало. Так что корзина бывает полна.