Бесплатный фрагмент - Майские бесы, Или Вальпургиева ночь

Сборник рассказов (2011 — 2015 гг. Есть из «Старья» и «Новья»)

Майские бесы, или Вальпургиева ночь

«Кое-что о Жанне Варонне» ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ

Джоник позвонил после полуночи и сказал, что собирается идти на мост и уже оделся. Он плакал и говорил, что ни в чем её не винит… на этот раз голос его ей не понравился. Решила ехать.

Ба, можно я тут ненадолго уеду?.. Надо очень…

Бабушка на кухне как раз выкладывала их казана свой фирменный плов, приготовленный по случаю татарских гостей, периодически отзываясь на голоса, звавшие её из комнаты: «Хазер, Фатьма, хазер…»

Куда собралась? У нас гости!

Да я все равно ничего не понимаю… Ненадолго, надо.

И, отрывая ее от этого важнейшего занятия, добавила:

Там парень с моста прыгает…

Ой, иди в пи**у…!

и она, радуясь, что разрешили, поехала. Все интереснее шляться по ночухе, чем слушать всю ночь гортанные звуки полузабытого языка. Вероятно, она и была тем уродом, без которого в любой семье никуда…

***

Джоник ухаживал за ней своеобразно: приглашал её к себе в заваленную всевозможными железяками, комнату и говорил-говорил. О каких-то новых своих открытиях, о том, что если соединить только пару проводов вот на этом разбитом вдребезги телефоне, то можно говорить хоть с Никарагуа. Бесплатно. Представляешь? А если я завтра найду или выменяю десять вот таких вот, видишь, таких деталек, я тогда такую залепуху сделаю, что вообще можно будет здесь сидеть, а человек даже не будет знать, что ты его видишь.

Джоник, почему ты не уберешь в комнате? Я же на диван твой не могу сесть, чтобы мне в жопу гвоздь не попал.

Джоник мгновенно сдувался. Он нервно вскакивал, доходил до подоконника и прижимался к нему, будто в поисках поддержки.

— Это творческий беспорядок! Я в этом варюсь, понимаешь?.. Мне идеи приходят. Когда мать убирает, я не могу работать три дня!

Мне это неинтересно, Джоник…

А что тебе интересно?

Не знаю… Ничего неинтересно.

Пару раз они напились. Они сидели в лаборатории Джоника, которую выделило ему руководство училища для его гениальных опытов. Джоник обезумел: он схватил её так крепко, что она не могла дышать, оторвал ей две пуговицы на пальто (ибо она собралась уходить), плакал, орал, обещал повеситься.

Джоник, Джоник, что тебе надо?..

Я хочу тебя…

В смысле…

Я хочу тебя. Отдайся мне…

Это бред, Джоник. Это невозможно. Ты прикалываешься что ли?!

Тут она поняла, что нет. Испугалась. Пытаясь расцепить его, оказывается, такие сильные, словно стальные прутья, пальцы, она

Джоник, я не могу.

Почему?

Не могу я… не это мне надо сейчас.

А что, что тебе надо?! Хочешь, я женюсь на тебе, да! Что тебе надо, скажи! Поцелуй меня!

От его разъяренного рта странно пахло.

Я не могу, я не знаю, что мне надо!.. Уйди, Джоник!

Ты не знаешь… Я хотя бы знаю, что мне нужно! Дура! Сволочь! Стерва, — выдохнул он, наконец.

Через десять минут Джоник заснул. Борьба была нешуточной: он выкрутил ей все руки и даже порвал трусы. В это было трудно поверить. «Как это все тупо». Джоник лежал не полу и храпел.

Одеваясь и выключая свет, Жанна подумала, вот бы так было с директором радио. Но директор, в отличие от Джоника, был далек от нее, как и от всего реального мира…

***

Жанна и Оксана ждали редактора. В редакции сегодня было полно народу, поэтому они присели на скамейке в сквере. Осень в этом городе обычно плавно переходит в весну.

Оксана рисует в блокноте фаллос. В верхней его части обводит овал.

Вот, смотри, это головка. Она у них особо чувствительная.

Жанна внимательно изучает рисунок.

И что?

Что… А здесь, — уже на овале Оксана рисует кружочек, — так называемая, уздечка. Берешь банан, очищаешь и тренируешься. У меня одна проститутка знакомая есть, так это она меня научила. Надо, смотри как, — Оксана, не раскрывая рта, ведет пальцем мимо уголка рта, к шее, — вот так глубоко, а потом глотаешь слюну. В это время он у тебя во рту. Получается такой эффект, будто ты член глотаешь, понимаешь?..

Жанна кивает.

— Но это же труба как сложно. Задыхаешься же…

Рядом на лавочке сидит мужик и, не мигая смотрит на Оксану. В пальцах у него застыла только что вытащенная из пачки сигарета.

А как ты хотела. Зато он потом за тобой как привязанный будет ходить и просить ещё!

Девчонки смеются. Мужик сглатывает и прикуривает сигарету.

Прикинь, Джоник сказал мне, что хочет меня!..

Мммм… — Оксана громко откусила от яблока. — И что?

Оксана была на два года старше и считала себя очень опытной женщиной. К тому же она училась в мединституте, а значит, её не могло удивить ничто.

Что… Ничего.

Почему?

Зачем?

Пора бы уже.

Зачем?!

Оксана внимательно посмотрела на нее.

Он тебе нравится?

Нет. Мне Коля нравится. Ты же знаешь…

Твой Коля сектант! Вонючий развратник и старый козел!

Ничего он не сектант. Он истинно верующий человек, бескорыстный, чистый…

Да-да, чистый он… Развратная рожа. Собрал вокруг себя малолеток и чешет вам, паства, блин.

Он радио открыл. Ему есть иногда нечего…

Оксана сделала нетерпеливый жест.

Пригласи его на пиво. Сделай вон, — Оксана кивает на блокнот, — и будет твой сектантик

Да ну, я не смогу так… Ты что.

Я-то ничего. А вот Светлана Петровна его закроет скоро…

Жанна ахнула.

— Как? Это не может…

— Может. — Оксана догрызала яблоко. — Завтра на ковер к ней пойдешь.

Она вытерла пальцы и продолжила:

— Не бросишь колледж свой — уволим. Всё, уймись ты!..

— Значит, не даст аванс…

Жанна очень нуждалась в деньгах. Родители махнули на неё рукой после того, как она пристрастилась брать без спроса пиво отца из холодильника. Ей нравилось ощущение внутреннего полета после уже пары глотков. Всё, что беспокоило — ощущение собственной убогости, некрасивости, запах тела, которого она стеснялась — всё покидало в эту минуту.

Последней точкой в и так неровных отношениях стала ночевка у приятелей, куда её не отпустили.

Назавтра она поднималась по ступенькам о красной половице к главреду их «газетенки», как величал нынешний «король сердца» Жанны, Коля Фри, директор радио Христиан. Он был хиппи, а значит, не стригся и почти не мылся, курил, матерился. Но ничто не мешало его христианству.

— Что, ещё работаешь в газетёнке? — спрашивал, как только видел на пороге радио, куда посадил читать новости.

Там не платили, но обязательно скоро должны были начать платить. Просто пока непонятно было, кому нужна реклама на радио, где читали выдержки из Псалмов, вели программы буримэ и пели авторские песни.

Жанна опускала глаза:

— Работаю. Иногда.

Он презрительно зачерпывал пятерней немытый хаер: в сердце христианского медиа гнездится неблагонадежность. «Газетёнка» -то тоже была специальная: расследовала криминальные дела и называлась «Бой криминалу». И гонорары такие платила солидные, что на каждом собрании Коля читал отрывок из Евангелия, где говорилось про позорное богатство. И косился на Жанну.

Светлана Петровна встретила в полутемной комнате. От нее выходила зарёванная Алёна, начальник отдела Жанны. Жанна решила, что как всегда — из-за нее. Хотя главреда и так все боялись как огня. Стало неловко.

Поговорили о планах публикаций. Почти все одобрила. И почему они так зациклились на Коле и его радио?

Жанна думала только об авансе.

— Бросай ты этого старого козла. Сколько ему?

— Тридцать пять.

— Во! А тебе?

— Восемнадцать.

Светлана Петровна подсела к ней и заглянула в лицо.

— Это правда, что он предлагал тебе у него жить?

— Да.

«Все-таки Оксанка донесла, я только ей говорила…» — подумала Жанна.

Подняла глаза на главредшу.

— У меня родня мусульмане, не признают веру, вот-вот выгонят. Поэтому он предложил.

— Ты понимаешь, что он совратитель? Мы таких на раз сажаем…

— Не в этом смысле. У него жена и ребенок. И у нас ничего не было. И не может быть. Никогда…

— Это пока. А потом будет. Ладно, Бог с ним, с Колей твоим, мы скоро его с прокуратурой засудим всё равно. Есть за что, нарыли уже… Я вот что хотела сказать тебе. Ты мне нравишься. Стиль у тебя есть. И ты смелая девочка, ко мне на прямой разговор не побоялась идти (как будто у Жанны был выбор… — автор). Оставайся у нас, школу журналистики откроем. У нас шикарное будущее, — она приоткрыла занавеску на окне на секунду, бросила взгляд внизу, на улицу и сразу задернула. — О чем я?.. А, да, будешь известным журналистом, зарабатывать. Сама знаешь, у нас даже больше, чем в Вечёрке платят. Имя сделаешь. Я во всем помогу.

Хочешь?

— Очень.

— Только бросай этого козла, Колю своего. Мы издание светское, с религией никак не связаны. И люди нам такие же нужны. Поняла?

— Да.

— Всё, жду тебя новой статьей. И без христианских замашек!

— Светлана Петровна, я принесу статью. Хотела спросить… можно ли аванс взять? а то у меня временные трудности.

Главред скрестила руки на животе, подошла к сейфу, открыла его, достала оттуда купюру, многажды превосходящую ожидания Жанны.

— Жду от тебя ответа. Думай.

— Спасибо большое.

Жанна вышла. Появилась в редакции через неделю — принесла статью. Тут же внесла правки Алены. Больше она туда не вернулась.

Коля устроил её в библейский колледж. Там здорово учили английскому, практически всё было на английском — лекции (правда, с переводом)

Все ходили в какую-нибудь церковь: корейцы — в корейскую, остальные — в скандально-сомнительную огромную общину харизматиков. Последняя разрослась, пустила корни по всей стране в считанные месяцы.

Протестантские церкви стали в большой моде. Только Жанна и еще два неблагонадежных студента не ходили в церковь. С девочкой Жанна очень подружилась. Настя — её пофигизм, умные рассуждения и длинные рыжие волосы — вызывала в ней восхищение и робость. А Настя говорила, что Жанна очень хорошенькая и ногти у нее коричневые — выдают депрессию.

Депрессия была из-за недовольства дома её занятиями и из-за Коли. Они иногда вместе возвращались из колледжа, и он о чем-то думал по дороге, курил на ходу и не замечал её. Она подражала ему во всем: стала сутулиться, не мыла волосы, а грязные прилизывала их на прямой пробор, так, что, увидев эту манеру, её холеная родственница сказала: фу. Носила мешковатые свитера и джинсы — желательно, чтобы пузырились на коленах и были не первой свежести. Курить не курила.

Хотелось слиться с Колей в едином образе и порыве, слушать, даже не глядя на него — его лицо и так было перед глазами.

Вера была крепка. Жанна была чиста. Может, поэтому так везло на встречи и людей?

***

Это было жутко скучно и неубедительно: он и так все время шантажировал своими подготовками к уходу из жизни. Однако, жив был до сих пор…

Жанна думала:

Однажды мы под вечер оба

стояли на старом мосту.

Скажи мне, спросил я, до гроба

запомнишь вон ласточку ту?

И ты отвечала: еще бы!..

Однажды под вечер они с Джоником (он всё же остался жить) стояли на новых ступеньках супермаркета и спорили почем зря. Подошли три явно приезжие девушки и спросили Жанну Варонну, верит ли она в Бога. Ха и ха и ха! Это возле библейского колледжа было…

через десять минут она пошла с ними и больше никогда не возвращалась.

А Джоник так и остался стоять, оторопело глядя на удаляющиеся четыре девичьи фигурки.

Его волновало всё, кроме, этой толстой книги с тонюсенькими страничками, издательства Гедеон, которая была паролем для Жанны и незнакомок, и этих странных разговоров о вещах, которые нельзя потрогать. Вот так всё и началось.

Март 2012

Адские разноцветные смертельные игрушки

1. Адская колесница

Ззззымь! Зззым. Зззым!

Три звонка были их с Севой сигналом. Но в этот раз Игорь не услышал шарканья тапок Севиного деда. Дед умер с неделю назад, и Сева, видимо, еще не вернулся с похорон — хоронить деда повезли на родину, под Челябинск.

Игорь дал обычный круг — через два перекрестка, за гаражами — покурить перед школой. Но до гаражей он не дошел.

Возле магазина, между входом и щитом с тремя огромными колбасами и ценами, на затоптанном асфальте переминались с ноги на ногу трое в слишком легких для весны одеждах.

На шеях у них болтались маленькие барабаны, из которых они добывали удивительную музыку. Глубокие, неподвижные глаза музыкантов были сосредоточены внутрь, словно они рассматривали сквозь увеличительное стекло себя самих.

Игорь остановился: музыка была загадочна и грустна.

Тут он понял, что музыкантов четверо. Четвертый был совершенно незаметный, крайне худой, прозрачный. Игорь никак не мог поймать его взгляд. И вздрогнул, когда бестелесный вскинул голову, посмотрел ему в глаза и улыбнулся.

Игорь отшатнулся и боком, еще глядя в ощерившееся лицо, пошел прочь.

— Черт! — вырвалось у него.

Он не свернул направо, к школьному двору, а пошел вкось, к незнакомой улице, на которую никто из их пацанов ходить не любил — в одиночку туда не казал носу даже сам Пономарь…

Он слышал за спиной затухающие звуки, курил и шагал дальше. Магазин, дом и музыка скоро растворились в зелени деревьев.

Букву «М» Игорь увидел слева, когда пересек проспект. Полупустое полуденное метро на секунду оглушило горячим воздухом, и в этом ни с чем не сравнимом запахе подземки Игорь различил еще один — посторонний, еле слышный, острый аромат приключения. Привычным движением перемахнул через турникет, и вялого возмущения контролерши, сбегая по эскалатору, он уже не услышал.

Игорь направился к правой платформе. Это была какая-то периферийная ветка.

В самом конце перрона колыхалась кучка подростков. Они громко ржали и по очереди просматривали что — то на видеокамере. Все были в натянутых на голову капюшонах.

Он подошел, и они разом обернулись.

Никитос, — первым протянул руку вертлявый, гнусоватый заморыш.

Гаррисон, — ответил Игорь, хопнув его с несильным размахом по сухой маленькой лапке.

Марсельсон… Вантисон… Михельсон… — послышались клички.

Игорь жал руки всем. У одного не было пальца. У другого до локтя тянулся уродливый рваный рубец. И они сами казались покоцанной мельтешащей и борзой пацанвой.

Тот, который был Марсельсон, все время ходил взад- вперед, сильно хромая, по крошечному отрезку перрона, на котором они стояли. На одной ноге у него был башмак на толстенной высокой платформе, и когда он наступал на нее, он будто проваливался. Игорю очень захотелось спросить, почему у него одна нога короче другой, но все повернули головы к рельсам.

Стены тускло засветились, будто кто-то провел по ним фонариком. Кафельные стены, как те, что у него, Игоря, на кухне. Внезапно вспыхнуло зарево, и в ту же секунду

взорвалось предупреждающим ревом и заобещало: «Да-дам, да-дам, да-дам, да-дам…»

Ребята потянулись к концу перрона, туда, где посадка запрещена. Ворвалась гусеница, прогремела, остановилась и простонала последнее:

Иишшшшшш.

Никитос вдруг сделал короткий взмах рукой, и отработанным движением, схватившись за крашеную синюю подпорку, взлетел на урчащую гусеницу. Так же молниеносно все это повторили двое по бокам от Игоря.

— Давай, давай скорее, — жарко зашептал ему коротконогий. И толкнул Игоря к гусенице.

«Пшшшш!», выпустила парок гусеница и, лениво, позевывая, завела свои механизмы, заорала благим матом и чухнула.

Вой и гвалт, скорость, какой не испытывал он никогда… безумное счастье, тьма, жар и еле слышный за ревом хохот Никитоса в левое ухо. Как будто тысячи ураганов обрушились на его глаза, уши, рот его.

В голове вспыхнула картинка как он, Игорь, лет семи на американских горках, и в голове пульсирует горячий шепот белобрысого Юрки: «Нет никакой страховки, если свалишься — сам будешь виноват, и никто тебя не спасет».

«Как же так? А вдруг я точно упаду?»

«Тогда не катайся!»

И снова лицо маленького Игоря — сначала со стиснутыми зубами и ошалевшими глазами, потом с огромным разинутым ртом, орущим так же, в безумном скрежете и всеобщем хаосе. И адская колесница, дребезжащая, пылающая, наполненная воплями, ужасом, захлынувшими сердцами, запоздалым раскаянием. От тебя уже ничего не зависит, и адреналин бьет по коже, как хорошо выученная плеть, и по ушам — оглушительная сирена, и по глазам — ужас и дикий восторг в темноте…

Никитос ехал с включенной камерой, и красный глазок ее светился, ухмыляясь.

Михельхон держался за поручень одной рукой, а второй играл на телефоне. Он периодически посматривал на Игоря и обнажал в улыбке кривые желтые зубы, казавшиеся огромными, между которыми перекатывалась языком туда-сюда, болталась жвачка. То вдруг скалился и в темноте, светил фонариком снизу на лицо и корчил рожи, оттого было еще более похоже на комнату страха в луна-парке.

***

Мягкий толчок, и ветра стало меньше. Гусеница замедлила ход, мучительно заскрипев всеми своими железными, круглыми и раскаленными рессорами, вздохнула: «Аа-аа-аа…» и умерла. Игорю никогда не пришло бы в голову, что ехали они всего две с половиной минуты.

Дрожащими ногами ощутил платформу. Здесь их уже встречали: несколько в хаки, сбитых, как сливочный крем, с непроницаемыми лицами и пистолетами на широких бедрах.

И они дернули врассыпную. Так быстро, как могли. Игорь сам не мог понять, как он бежит: там, на гусенице пару минут назад у него отнялись ноги… Он бежал по эскалатору, задыхаясь, смеясь. Вертикальная вереница спин справа от Игоря уходила вниз. Пару раз он кого-то толкнул, и позади послышались возмущенные окрики, но он бежал дальше, перескакивая через ступеньки, не оглядываясь, не замечая ломоты в ногах, не думая ни о чем.

Он выбежал из стеклянных дверей и только здесь остановился, согнувшись, перевел дух. Ребят не было. Он обошел метро, и только тогда слева к нему подошел коротконогий.

Пошли.

Чуть дальше, в сквере возле скамеек, курили остальные. Они встретили его улюлюканьем и смехом.

Ну как дебют? — усмехнулся Никитос.

Как на американских горках!..

Американские горки это даже не ахивантуг! Он у тебя впереди, — засмеялся прыщавый парень, имя которого Игорь забыл.

Игорю было неловко за бурю переживаний, которую он так бесхитростно выплеснул на зацепинге. Он сам не понял, откуда так хорошо знает это слово.

Первый раз всегда так… — отозвался коротконогий.

Да откуда ты уже помнишь про первый раз-то? — заржал Михельсон. И все снова одобрительно засмеялись.

До станции было рукой подать, и пошли пешком. По дороге Игорь поймал обрывки разговора Михельсона и Марсельсона.

— … прикол в том, чтобы точно знать их расписание. В субботу, где-то около 11-ти утра между Карачарово и Серпом, ее догоняет «Спутник». Так вот, аккурат когда она мост проезжает, они оба мощно замедляются, потому что проходят почти впритык друг к другу! Прыгнуть с собаки на «Спутник» — как два пальца. Ну ты прикинь, что он вытворяет уже через десяток километров, там же просто мега — битвинтрейн-руфджампинг*

Никитос догнал Игоря и потянул его за рукав.

Малочик. А то бывает, знаешь, всякое.

Что?

Ну, знаешь, какой — нибудь анон** вдруг порезвиться вздумает: то ноги отпустит, то руки, потом лови его. Но таких мы обычно отсеиваем еще до зацепинга. Пацана однажды стошнило прямо на меня, представь…

И?

Ну знаешь, не айс, совсем не айс было. Я матерюсь, а он блюет! Пришлось так ехать до станции. А там полиционеры, и этот анон не успел сибаца. Штраф, наверное, заплатил — целых 100 рублей!

Игорь и Никитос засмеялись.

Ладно, смотри, сейчас все объясню. Видел когда-нибудь такую хреновину у собаки на морде железную?.. — продолжал Никитос.

Чего?

Блин, ну на переднем вагоне электрички есть такая выступающая фигня…

А… ну да.

Вооот значица. Есть три VIP-места на зацепинге, где можно спокойно прокатиться, особо не напрягаясь… Два VIP-места распаложены по бокам на фарах: ноги ставим на козырёк фары, а руками держимся за верхнуюю подвеску. Понял?

Ну так…

Вот морда собаки. Представляешь себе?

Ну да.

Третье VIP-место расположено по центру. Ногами встаём на хреновину, которая обычно вагоны сцпляет, а руками держимся за центральнюю подвеску…

Вот туда встаешь, крепко держишься руками и спокойно едешь. Увидишь, как на собаку упадем. Ремень есть?

Зачем?

Ни за чем. У тебя по физике трояк небось? Переменное магнитное поле, слышал о таком, индуцирует любой замкнутый контур, и может убать даже пряжка от ремня. По той же причине на крыше опасно пользоваться мобилами. Так что не надо всяких там убанских развлечений типа галопа по крышам, а то, не успев стать настоящим зацепером и транссерфером, станешь кандидатом в «герои».

В смысле в «герои»?

Вместо ответа Никитос начертил указательным пальцем горизонтальную полосу на горле. Игорь понимающе кивнул.

Группкой они шли по перрону. Остановились перед стендом с выведенными наверху красными буквами направлением. Никитос рассеянно водил глазами по строчкам, наконец, остановил взгляд где-то посередине расписания. Остальные негромко переговаривались между собой. Никитос сплюнул, кивнул ребятам, и те побрели по платформе в самое начало, он пошел следом. Они шли туда, где должен был остановиться первый вагон.

На перроне кучковались пассажиры. Среднестатистическая семья: жирная мать, изможденный с сизым и бессмысленным от пьянки лицом отец, сынуля, беспрерывно насилующий большим пальцем клавиатуру телефона и прелестная, молчаливая, вобравшая в себя все достоинства этого бездарного мини — сборища, юная дочка.

Никитос скользнул по семейке пренебрежительным взглядом.

От таких надо держаться подальше, — пробубнил он в висок Игорю, — такое разведут, если увидят.

Поодаль курили и пили пиво подростки, молодая мамаша катала взад-вперед коляску, одной рукой доставая чипсы из хрустящего кулька. Хруст был очень громким. Все было громким, ярким, впечатывалось в сознание Игоря, пытаясь закрыть, загородить собой то самое, что надвигалось на них со скоростью 200 километров в час.

Наконец, раздался вой собаки. Протяжный, короткий.

Люди стали подтягиваться к краю платформы.

Через несколько секунд увидели морду. Стремительно обдав стоящих в ожидании плотным дыханием, собака, наконец, остановилась, выдохнула.

Теперь главное, чтобы помогала не заметил, — пробурчал Михельсон.

На Серпе часто помогалы выходят из будки…

Не… главное, чтобы гудок не дал, а то в тот раз на Курской меня встречная заметила и дала нашему сигнал, мол, я еду у него спереди, у меня уши в трубочку свернулись, когда встречный моему просигналил… Этот, мой-то, как даешь пневмогудок, и я поймал полный ианутунг, уже думал, спрыгну, а руки заняты…

У меня однажды такая же была. Так тот машинист, встречный вообще высунулся из двери и стал жестами показывать, что типа на зацепе кто-то сидит… Пришлось давать дёру, чтобы избежать кары злобных машинистов… Может мне острых ощущений захотелось?!

Да потому что всякие школоло нам весь лулз ломают***, да пьяные аноны. Портят репутацию зацепера…

Никитос жестом оборвал дискуссию.

В кабине сидел машинист и смотрел в правое зеркало. Они прошли мимо кабины и, имитируя зайцев, спрыгнули прямо перед поездом.

Давай, вот сюда. Я ж тебе объяснял, цепляйся… — сбивчиво шептал Никитос.

А машинист?

Здесь слепая зона, он не видит!.. Ну…

Никитос подсаживал некстати впавшего в ступор Игоря. Тот закинул ногу и влез на выступающий железный язык электрички.

Фронт — зацепер! Будь бдителен! Фронт-зацепинг, в отличие от ass-зацепа, ошибок не прощает! Если сзади свалишься, то заработаешь кучу синяков и ссадин, ну максимум перелом будет… но жить будешь, а если спереди — то по тебе ещё поезд проедется, и жизнь закончится пистецом…

А ты спереди ещё крепче держись. Это как на атракционе, ты же любитель американских горок, а, Гаррисон?

Игорь стоял в самом центре, на том самом приспособлении для сцепки. Руками он крепко уцепился за центральнюю подвеску.

Впервые в жизни он почувствовал телом, как захлопываются, лязгнув, двери электрички, как неведомые механизмы внутри этой гигантской железной «собаки», как называли ее зацеперы, оживают после короткого перерыва, и что внутри нее не меньше мускул и тайн, чем в теле человека. Он услышал, как машинист надавил на какие-то рычаги, и по собаке прошла волна электрического восторга. Тронулись.

Эй, подожди! — хотелось крикнуть Игорю. Он почувствовал себя голым на ветру. Нет, собака уже не остановится, не посадит его внутрь в безопасный вагон. Он почувствовал резкий, как порез ножом, кайф.

Давай, поддай газку, дедуля, мы тебе устроим! — заорал Михельсон.

Помогала вышел? — свистел через Игоря Михельсону Никитос.

Тот кивнул.

Собака уже мчалась, Игорь чуть привык. Оглянулся и заорал. Прямо под ним стальные колеса резали дорогу. По бокам проносились вроде бы знакомые места, но выглядели они по-новому. Он развернулся и встал лицом к движению. Ветер хлынул в глаза, и теперь он стоял так и глотал спрессованный оглушительный воздух.

Глаза слегка болели, он видел людей, шедших по обочине, заходящих в дома рядом с железной дорогой; их лица — обычные и вдруг резко искаженные, когда они поднимали глаза и видели его. Их. Игорю казалось, что видят только его. Он был в полуприпадке, чуме таком, что хотел было спрыгнуть: казалось, он может теперь летать…

И когда Михельсон стал карабкаться наверх, Игорь полез за ним.

Михельсон и Игорь подтянулись к окну кабины и, выглянув, увидели лицо машиниста. На этом моменте Михельсон нервно заржал прямо в лицо Игорю, хотя смех его почти не доходил до ушей, тут же улетая куда-то вбок.

Уцепившись за подпорки, Михельсон забрался на морду собаки сбоку, чтобы не загораживать при этом вид дороги машинисту и резко несильно ударил раскрытой ладонью в стекло.

Игорь увидел дернувшееся лицо машиниста, его округлившиеся, потом зло сузившиеся глаза и испытал восторг, какого не испытывал никогда. Скоро они оба стояли на кабине напротив стекла и невозмутимо смотрели сквозь побелевшее лицо машиниста, деланно разглядывая что-то позади него.

Потом карабкались наверх, на крышу. Сбоку маячила рука машиниста, на мгновение сжавшаяся в крепкий кулак, который из-за стекла казался маленьким и смешным. Михельсон, лежа животом на крыше, показал ему поднятые большие пальцы обеих рук.

Осколки событий резали мозг, пульсировали где- то в затылке и жгли, жгли руки раскаленным железом. Вокруг все ревело и гремело, и Никитос настойчиво дергал его за штанину. Игорь обернулся, хмурый Никитос делал ему знак, мол, спускайся, но Игорь отдернул ногу и полез вверх, не обращая внимания на злого, как черт, машиниста.

Он в точности все повторил за Михельсоном: держась руками за выступающие ручки ободранно — красного цвета, ногами наступил на верхние боковые фары. И сквозь искаженное яростью лицо водилы за непроницаемой защитой стекла кабины, сквозь свою прошлую и настоящую жизнь, по скользким от его же экстаза подпоркам, заполз на крышу поезда. Туда, где нет уже страха, боли и любви, только ветер, металл, адреналин и убийственный накал электричества.

Он повернул голову и уперся глазами в красный с белым наконечником огромный прыщ на Михельсоновской шее. Прыщ был огромным, словно через увеличительное стекло, и окружали его слипшиеся грязные черные волосы. Михельсон орал ему что-то в ухо, подвигаясь все ближе, и заглядывая в лицо, но Игорь видел только огромные желтые гнилые зубы. По губам Игорь понял, что он кричал: «Полный ахивантуг!»

Игорь закивал головой: так хорошо, так счастливо.

Михельсон закрыл руками уши, и не напрасно: откуда-то из-под Игоря выстрелила и оглушила их пушка — это водила дал пневмогудок. Игорь вобрал голову в плечи, боясь отпустить и выступы на крыше — эфемерную страховку.

Поезд повернул, и Игорь чуть не упал. Михельсон встал и заходил по крыше движущейся электрички. Он побежал к концу вагона и, на секунду присев, словно в замедленном кадре кинофильма, перепрыгнул на соседний вагон.

Игорь слегка перегнулся, чтобы позвать Никитоса, но внизу Никитоса не было. Он подумал, что тот, вероятно, ушел на боковой зацепинг, куда же еще ему деться? Игорь снова слегка удивился, откуда ему знакомо это выражение, но не было времени раздумывать. Он встал и, пошатываясь, побежал за Михельсоном.

Трупы троих подростков не афишировали. Тем более что афишировать было нечего. Один разрезанный пополам, словно кусок телятины, валялся возле полотна. Его ноги были похожи на зигзаг. Второй- с искромсанным черепом, упавший со сцепки между вагонами, кости его были раздроблены, а кишки свисали с порванного живота, словно потроха из мешка телесного цвета.

Третий поджарился на рогах, и волосы его все еще дымились, когда бригада, привычная ко всякому, все же ждала прихода специального человека.

Наконец, пришел старик, хотя по возрасту был и вовсе в расцвете сил, но все по какой-то причине называли его за глаза стариком.

Старик натянул плотные перчатки, сгреб сгоревшее бесформенное мясо в испачканный чем-то коричнево — бурым мешок, отодрал часть прилипшей кожицы бывшего когда-то молодого лица, что не смог отодрать, оставил на память поезду. Спасатели отводили глаза, а он делал свою работу. Когда встряхнул мешок, содержимого оказалось поразительно мало, как будто даже не было ничего в этом мешке.

— Ахивангут, — усмехнулся старик и на глазах ошеломленных спасателей шагнул в мутное небытие.

Судмедэксперты не смогли понять, что означают эти обрывки слов на лбах раскромсанных тел. Пока однажды шатавшиеся по рельсам мальчишки, не подобрали чуть вдали от железной дороги, старенький фотоаппарат. Долго щелкали на просмотр и ржали, пока не наткнулись на три фотографии. На каждой было запечатлено лицо подростка, на лбу одного было написано: «ахивантуг», на лбу другого «ианутунг», на лбу третьего «уибантуг».

Полистав видео, мальчишки поспешили сдать странную находку в ближайший полицейский участок.

2. Детские игрушки на холмиках

Вяч втиснулся в пиджак.

В нем, как в кожаных тисках, в фальшивых очках — для солидности — шагал размашисто. Полгода без работы кого угодно собьют с толку, а Вяч намаялся так, что согласился — таки на будку охранника и стыдную после его прошлого оклада подачку. На прошлой работе без проблем нашли другого заведующего презентационным залом — без тяжелого семейного несчастья и психологических заморочек.

Стрелка на спуск — там его уже ждут в новой, крашенной в розовый тридцатиэтажке. В глубине площади на скамейках восседали мамы, бабушки вели внуков из школы, играли уличные музыканты. Окинул взглядом их — троих худых, обшарпанных, с повязками на лбах. Задрав головы к небу, вытаращив кадыки, выуживали дух из материи. Померещилась фигура с мордой морского котика.

Он остановился только на секунду — ссыпать музыкантам мелочь. Никогда мимо музыкантов не проходил — вспоминал мать. Заслуженный педагог музыкальной школы, похоронив мужа, чтобы прокормить троих детей, так же стояла она на площади, у метро с плачущей скрипкой на руках.

Вяч пошарил по карманам, повернул голову и увидел доску объявлений.

В секунду он забыл все: за левым плечом, на кургузой, крашеной оранжевым, железной доске, сирые буквы сливались в красно- черную массу, среди которой Вяч, увидел фотографию сына.

Игорь пропал около года назад, и он, Вяч, обклеил тогда всю округу такими вот объявлениями. Такими, да не такими. Те были о пропаже, а это — о найденном парнишке «лет 14-ти. Одет в черную толстовку с капюшоном, синие джинсы, кроссовки…»

До этих адовых дней, когда Игоря отказалась искать полиция, и какой-то вдруг постаревший Вяч узнал все притоны, сектантские явки, драг — тусовки и нехорошие квартиры, куда привозили даже второклашек, изъездив их все с отрядами добровольцев, что ищут пропавших ребят.

Валюша, его жена была цветущей 35-летней «бабочкой». Через несколько недель она превратилась в старуху.

Кроме Игоря у них не было никого.

***

Через двадцать минут Вяч был на станции. Он не видел ни цветастых торговок нарциссами и грибами, ни пригородных касс — только одна незнакомая фотография сына стояла перед глазам. На секунду отрезвил его резкий воздушный толчок в лицо — это электричка с воем приехала за ним. Впервые он почему-то подумал, какой же там воздух — на раскаленной от солнца и электричества крыше?

Сошел на шестнадцатой по счету остановке, на глухом перроне — один. Поезд лязгнул железными зубами, тяжело напрягся и тронулся. Вячу стало не по себе: никогда прежде не бывал он на таких глухих полустанках. Вяч посмотрел вслед поезду: что там дальше, неужто еще сирее и безлюднее есть места?

Вяч опустил руку в нагрудной карман, достал мятую бумажку, на которой спешно и едва разборчиво был нацарапан адрес. Взглянул на номер дома, чтобы наверняка, и сбежал по пригорку.

Благо, улица была одна и тянулась почти до самого поля. А за полем то ли лес, то ли овраги, то ли речка — сверкало что-то на солнце, а что — не разглядеть.

Дома стояли все с пустыми окнами: ни голоса, ни присутствия, ни удаленного скрипа, ни лая собачьего. Справные дома, а нежилые. Вяч подумал: строили, видимо, на продажу, да не достроили.

Он держал бумажку до самой калитки. Постучал костяшками о жестяной желоб. Тихо.

Так он и думал: ложная информация. Бред… какой же все это бред! Вот так поверить какой-то ерунде неизвестной, на железке прилепленной, может это и не Игорек вовсе… Нет, фото Игоря, точно его. Может, старое объявление… Постучал еще раз. Еще. Плюнул, развернулся и пошел к дороге.

Сзади хлопнула дверь. Вяч обернулся. Мужчина постарше его, хмуро кивнул: чего?

Вяч подошел. Лицо его расплылось.

Добрый день! Мне дали Ваш адрес… я сына ищу.

Старик посмотрел на Вяча, отвернулся.

Ну… мой адрес дают только в одном случае… Пойдем что ли. Сейчас только папиросы возьму.

Миновали тропинку, завернули, и прямо перед ними раскинулся резкий обрыв, под которым тянулось поле. Зеленые, сочащиеся соком колоски набухали, весело наливались, радовали глаз.

Шли долго, Вяч даже устал.

Ты куда ведешь-то меня, мужик?..

Не боись, не надругаюсь, — с хриплым смешком ответил старик, закручивая коричневыми пальцами с горбатыми, почерневшими ногтями в клочок газеты крупицы табака.

Он мальчик у нас хороший был, только, знаете, с особенностью такой… — зачем — то проговорил Вяч. Вышло это у него как-то виновато, — бывало, как разволнуется сильно, не мог вспомнить ничего. Даже, знаете, простых вещей… И уж управляемый очень, внушаемый.

Старик молчал.

Солнце уже не пекло головы, а мягко струилось по спине, спускаясь все ниже. Показался пролесок. Редкие молоденькие осинки торчали частоколом. Трава кончалась, начинался мох.

Они спустились в овраг, стало резко холодно, промозгло, тревожно. Вяч, ступая по ледяной кашице, дрожал.

Как зовут — то сына? — не оборачиваясь, спросил старик.

Игорь… Санжаревский Игорь. А где мы вообще?..

Где надо…

Вяч заметил холмик, невысокий, примерно по голенище. Потом еще один. Вся лощина была утыкана странными возвышениями.

Вяч остановился, нагнулся.

Не останавливайся! — громко приказал старик. — Пойдем, нельзя останавливаться!

Что это?..

Вяч ошарашено оглядывал холмик. На нем стоял крохотный велосипед.

Старик подошел к Вячу, дернул за руку.

Ты что, не понял? Здесь нет остановки! Давай, парень, чуть-чуть осталось…

Вяч ошалело крутил головой. На каждом холмике стояло по детской игрушке. Где-то машинка, где-то плюшевый медведь, где-то качельки…

Спотыкаясь, он брел за стариком. Наконец, будто из земли перед ними вырос холмик, на котором стоял паровозик.

Вяч врос в землю, остолбенел.

Рассматривай. Только крыши не касайся — она под напряжением.

Вяч присел, поднял за бока паровозик. В нем было с десяток вагонов. В них будто сидели люди и в крошечные окна внимательно рассматривали Вяча. На облупившемся темно-зеленом боку одного из вагончиков он увидел надпись: Москва — Фрязево.

Вяч крутил лилипутский состав и чувствовал, какой поезд горячий и становится все горячее. Машинист, казалось, вот — вот подмигнет Вячу, и шикарный седой ус его, вздрогнув, поднимется к скуле.

Вяч уже собрался поставить чудную игрушку на место, как заметил, что по верху, по самому верху, тому, что вроде бы под напряжением, ползет парнишка с капюшоном на голове.

Нельзя, нельзя! — заорал Вяч.

Но парнишка не слышал, он пытался удержаться на верху, цеплялся руками и ногами за раскаленную темно — зеленую сталь и… улыбался.

Вяч пытался стряхнуть крошечного мальчика Игорька с крыши, но это было невозможно.

Не услышит он, — раздался над самым ухом Вяча голос старика. Вяч гулко, всем телом, как волной, вздрогнул. Паровозик чуть не выпал из его рук. — Одиннадцать месяцев уже не слышит. Да и нечем — уши тоже сгорели… При нем ничего же не было. Так, как всех, и уложили.

Вяч орал. Старик, опустив лицо, задумчиво и ласково ковырял муравейник. Вяч побежал, не разбирая дороги. По холмикам, давя и ломая своими квадратными каблуками игрушки: вот остался вдавленным в гумус пузырек с таблетками, вот хрустнуло пластмассовое тело шприца…

Вяч громко ловил ртом сгустившийся сумеречный воздух вместе с мошкарой и висящим в воздухе пауком. Потом Вяч упал, загребая руками, будто плыл по реке. Лицо его нырнуло в податливую тишь земли. Он попытался затянуть в себя еще немного воздуха, но вдох его оборвался. Вяча не стало.

Через некоторое время из — за редкого осинника показалась тощая фигура старика. Увидев раскоряченную позу Вяча, старик вздохнул как перед опостылевшей работой, расстегнул рубашку, потянул за какой-то крючок и вытянул на свет Божий крохотную лопатку. Он стал дергать ее за ручку, и с каждым рывком лопатка становилась все длиннее и обширнее, пока не достигла вполне приличного размера.

Старик оглядел Вяча с ног до головы, выудил из кармана брюк змеиного вида сантиметр, измерил тело и принялся за работу.

3. Разноцветные пузырьки

Валентина захлопнула дверь, обитую бурым дерматином, прижала ее, как обычно, коленкой и два раза повернула налево ключ в замке. На секунду замерла, сквозь зубы чертыхнулась, повернула ключ обратно. Дернула скрипнувшую дверь и шагнула в квартиру. Ключ остался болтаться в замочной скважине, позвякивая брелоком в виде толстого мужика с пивной бутылкой.

Валентина обыскивала прихожую, открывая и закрывая створки шкафчиков, выдвигая ящички. Не разуваясь, прошла по коридору в кухню и на одной из полочек нашла зачехленный, словно в коконе, в красную полоску, зонт.

Она только на секунду выглянула в окно: идет ли так же дождь.

С этой минуты она забыла о дожде, зонтах и обо всем на свете: там, внизу, стоял ее муж. Он улыбался и махал ей рукой.

Она стала стучать в окно так, чуть не разбила стекло, стала махать ему, мол, поднимайся, поднимайся. Он покачал головой, указывая на большую и, видимо, тяжелую, сумку в руке.

Валентина уронила зонт и бросилась к двери, задев столик, на котором перевернулась и рассыпалась сахарница.

От улицы Валентину отделяли два лестничных пролета, и спустя пару секунд, она уже завернула за угол дома, к палатке «Напитки. Квас».

За углом, на пустой утренней детской площадке никого не было. Палатка «Напитки. Квас» уже открылась, но солнце еще не занялось, и продавщица, похожая на унылого бегемота, меланхолично прописывала буквы в столбики кроссворда.

Валентина метнулась к соседнему дому, но и там не было мужа. Не было его ни за мусорным контейнером, ни за школой.

Слава! Слава!

Валентина, испугавшись, поймала себя на том, что это имя, роднее которого когда — то было только еще имя сына, стало непривычным. Хотя с тех пор, как он пропал, прошло всего два месяца.

Валентина еще раз обогнула дом, обошла его, вернулась к палатке. Никого. Остановилась, отдышалась. Нехорошее, с медленными паузами, дыхание появилось недавно. «Из-за курения», отмахивалась Валентина и тут же забывала о мелком неудобстве.

Слезы душили изнутри, не давая вздохнуть по — настоящему, не выходили наружу, стояли горестным комом. На скамейке ее бил озноб, хотя солнце уже припекало, испарения от дождя делали воздух душным, день обещал быть жарким.

Она плакала, когда пропал Игорь. Горько ревела днем, горячо молилась по ночам. И хотя сама стала худая и обгоревшая, как церковная свечка, огонек надежды горел внутри. Жег ненавистью к тем, кто украл у нее сына. Потом стал гаснуть, но все еще теплился, грел.

Все рухнуло с жутким грохотом, когда не стало рядом и мужа.

«Кто в могиле? Кто в тюрьме? Помолитесь обо мне».

Молиться перестала, но часто слышала в сумерках визг, грохот и гнусное хохотание нечисти то ли за окном, то ли внутри своей головы.

Когда было особенно плохо, она закрывала лицо, будто изо всех сил пыталась вызвать долгожданный поток, чтобы он вымыл адскую тоску, невыносимый звон диких сабель, что испокон веков дерутся за эти слезы…

Сухие глаза тускло смотрели, как сквозь гигантские лопасти солнечных лучей, легкими шагами существ, не обремененных ничем, кроме безвесных инструментов, по детской площадке краткой процессией двигалась троица.

И с той стороны, откуда они плыли по воздуху, за ними мерно всплывала огромная музыка. Музыканты застыли посреди лужайки, между деревянным конем со слезшей краской и горкой с блестящим горбатым языком.

***

Она заслушалась этой незамысловатой и магической мелодией, похожей на подрагивание колокольчика ветреным днем. Было в ней что-то фантастическое, как яркая вспышка перед пробуждением. И реальное, как фотография с того света.

Не определить: ребята они или девчата — такой у них был вид один на всех кроткий и бесполый.

— Доведут же себя до такого… — подумала Валентина с досадой.

Валентина вросла в скамейку, захотелось выпить чаю, лечь в постель, поспать. Ее так разморило на солнце, что стало чудиться, будто прозрачных ребят — девчат не трое, а четверо. Четвертый этот скачет козлом и бьет по барабану, и вместо дроби пальцев смеется волынка… И косится он на нее, и гримасничает, а губы Валентины все никак не могут разойтись в улыбке…

И вдруг они пропали. Растворились в пыльном столбе огромного луча солнца, а может просто были иллюзией.

Черт знает, что такое… — разозлилась Валентина. — Раскисла, расползлась как квашня на батарее. Все, хватит…

Валентина распахнула задремавшие глаза, встала, оправила платье и направилась к подъезду.

Бурая потертая обивка двери напомнила мужа, как он обивал ее в тот день с сигаретой в зубах, прибивал гвозди, держа два из них наготове во рту, и перепутал сигарету и гвоздь, и как она засмеялась, подавая молоток…

Валентина и правда засмеялась. Она смеялась, не в силах остановить эту прорвавшую все заслоны истерику. Брызнули странные слезы — то ли счастья, то ли печали. Закатываясь, заходясь рыданиями, привычно опустила ручку и потянула на себя.

Дверь была заперта. Изнутри.

Она зачем-то потрогала замочную скважину, поискала ключи по карманам, снова подергала ручку. Заперта. Стоять не было сил.

Замок с суровым щелчком повернулся, ручка пошла вниз, и, прожившей за эти два месяца целую жизнь, в которой никто, кроме нее не мог опустить ручку двери, Валентине это явилось наваждением.

Из черного проема пустой квартиры вышел мужчина. Он был чуть старше ее мужа, но казался стариком, и что-то чудовищное смотрело на нее из его бесцветных глаз. Сказал:

Ну все, успокойся.

Валентина вздохнула и выплюнула на пол что-то темно-коричневое.

Как вы попали в мою… — Она закашлялась. Остатки темно-коричневого вещества брызгали из ее рта. Не обращая внимания на них, она вытерла рот рукой и снова закашлялась.

Я поднялся, увидел распахнутую дверь, понял, что вы ненадолго отлучились и зашел посторожить, чтобы никто посторонний не зашел.

Посторожить?.. Вы сторож? — спросила Валентина, утираясь.

В некотором роде.

Вошли в квартиру.

Сейчас вытру… — пробормотала Валентина.

Не беспокойтесь, — ответил старик.

Валентина выглянула из двери, посмотрела туда, куда выплюнула темно-коричневое. От него не было и следа.

Вы ко мне по делу?

Конечно по делу, поперся бы я иначе в такую даль. Мне передали, что ты вроде как по сыну с мужем соскучилась…

Валентина дернулась, губы поплыли вбок.

А вы — то тут…

Слушай меня внимательно. Ты сейчас выплюнешь то, что у тебя во рту вот сюда, — в руках у него оказался продолговатый непонятного цвета бутылек с крышкой. — Когда увидишь их, не бросайся к ним, слышишь, нельзя трогать их, что бы с ними ни происходило! Так надо. Поняла?

Валентина судорожно кивала.

Значит, дальше. После того, как ты их увидишь, и все случится, они исчезнут. А ты их полностью забудешь, как будто их никогда и не было. И будет у тебя жизнь совсем — совсем другая, лучшая, очень, очень хорошая жизнь. Поняла ты? Только нельзя к ним подходить, нельзя трогать. Понятно?

Да, да, — Валентина кивала с совершенно бессмысленным видом.

Надеюсь.

Старик открыл крышечку бутылька, поднес ко рту Валентины, и та, неожиданно для себя, выплюнула в него с большую сливу, коричневый комок. В бутыльке комок стал расплываться, превратившись сначала в мутную кашицу, потом в мыльную пену. Старик поднял крышечку, и внутри нее оказался характерный «глазок» для пускания мыльных пузырей. Он взболтал им мыльную пену и вдохнул воздух так, что его живот, и без того плоский, теперь будто прижался к спине. Потом поднес «глазок» ко рту и стал постепенно, долго вдувать в него одними губами воздух.

Казалось, он дул бесконечно долго, и разноцветный пузырь рос. Внутри пузыря находилась крошечная черная точка, и она росла вместе с пузырем. Стенки этого пузыря были плотными, толщиной в пару пальцев. Пузырь уже свисал яйцеобразным коконом с пузырька на пол, и уже можно было разглядеть, что черная точка — это человек. Человек лежал в позе зародыша, и Валентина страшно закричала, увидев, что это Вяч.

Старик покрутил свой колпачок, будто завязывая огромный пузырь на узел. Завязав, щелкнул ногтем по «глазку», и пузырь оторвался от него. Разноцветное яйцо тяжело покатилось, переваливаясь из стороны в сторону, Вяч внутри него открыл глаза, сел, потом встал.

Валентина звала его, но он не слышал. Он был очень постаревший.

Слава, Славочка, что с тобой случииилось? — тянула Валентина к нему руки.

Вяч переступал с ноги на ногу внутри яйца, глаза его вглядывались куда-то вдаль. Валентина хотела что-то спросить у старика, но, повернув голову, увидела, что он надувает второй пузырь.

Слава, посмотри на меня!

Валентина хотела подойти к кокону, но старик схватил ее за руку костистой ледяной клешней.

Со вторым пузырем было все то же, что и с первым. Он вырос до таких же размеров, и черная точка внутри него выросла в Игоря.

Старик завязал второй пузырь, и тот откатился к первому, в котором задумчиво переминался Вяч. Увидев второй пузырь и в нем Игоря, Вяч закричал, заколотил обеими руками в стенки пузыря. Игорь посмотрел на него и стал размахивать руками, указывая вдаль.

Валентина сделала пару шагов вперед, и теперь невидящие ее лица мужа и сына оказались совсем близко. Она рассматривала их живые — живые глаза, пусть наполненные страхом, но живые! На лбу Игоря было коряво выведено: «уибантуг».

Они живы? — не оборачиваясь спросила она старика.

Не дотрагивайся до них.

Я спросила: они живы?

Какая тебе разница? — устало и раздраженно выдохнул старик, — все мы в какой-то степени мертвы.

— Слава! Игореша! Посмотрите же на меня, я здесь, — звала она.

Но они были заняты своей безмолвной беседой.

И вдруг в этой тишине раздался резкий звук поезда. Он нарастал. Валентина увидела, как огромная электричка несется на всех парах прямо на них. Этой электрички не было, Валентина видела ее не физическим зрением, а каким -то периферийным. В панике она оглянулась, старика не было.

И вдруг Игорь стал сморщиваться, как молниеносно стареющая груша. Волосы его встали дыбом, он безумно затрясся, как от мощного разряда, язык его вывалился и болтался на груди, подобно красному атласному галстуку. Потом он почернел и превратился в обугленный труп.

Вяч, глядя на это, горько заплакал. Валентина упала на колени возле гигантского пузыря, который стал уменьшаться и сохнуть, как недавно Игорь. Она стала бить руками в него, но пробить его было невозможно. Тогда он побежала на кухню, схватила нож и стала бить им пузырь. Нож вязнул в пузыре, словно в какой-то густой субстанции. Наконец, нож застрял, и его будто засосало внутрь пузыря, который теперь сжался до размера яблока.

Валентина в ярости теперь втыкала нож в пузырь, где находился Вяч. Он порвался со странным звуком, напоминающим звук раскрывающегося замка — молнии. Разошедшиеся полости Валентина с трудом раздвинула руками, и оттуда повалила густая мыльная пена вперемешку с комьями земли. Вся эта лава мешала Валентине подобраться к мужу.

Ползком по полу пыталась она безуспешно прорваться сквозь туман, стоявший над всей квартирой. Вяч, уже седой и трясущийся, судорожно ловил ртом воздух и задыхался. Лиц его посинело, он забился в конвульсиях и, наконец, затих и рухнул замертво так же с открытым ртом.

Валентина же всего этого не видела, мыльная пена засасывала ее в свое кашеобразное чрево. Какое-то время ее макушка оставалась на поверхности, потом и она пропала в разноцветной пузырящейся бездне.

Затем все это как-то само собралось, подтянулось и превратилось в крошечный невесомый шарик, который, щелкнув, растворился в воздухе.

***

Старик вошел в квартиру, подобрал с пола горошинку коричневого цвета, положил в карман. Не разуваясь, прошел по комнатам, сорвал с вешалки пиджак Вяча, удостоверился, что паспорт на месте. Открыл ящик стола, отодвинул деревянную дощечку, маскирующую потайной ящик. Перед ним лежали тонкие бордовые книжечки — паспорта Валентины и Игоря. Он собрал их, документы на квартиру, несколько тысяч рублей, кое-какие бумажки, которые он тщательно просмотрел и засунул за пазуху. Оставшиеся бумажки на поредевшем дне накрыл тремя листочками, на которых было написано:

«Свидетельство о смерти. Санжаревской Валентины Андреевны, 1976 г. р. Умерла вследствие гематомы головного мозга 21 июня 2011 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Зрелкин П. П. Выдано 24 июня 2011 года»

«Свидетельство о смерти. Санжаревского Вячеслава Геннадьевича, 1974 г. р. Умер вследствие острой сердечной недостаточности 19 апреля 2011 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Ковалев И. М. Выдано 23 апреля 2011 года»

«Свидетельство о смерти. Санжаревского Игоря Вячеславовича, 1997 г. р. Умер вследствие удара электрическим разрядом свыше 2000 вольт 16 мая 2010 года. Заключение: судебный медицинский эксперт Степашина О. А. Выдано 20 мая 2010 года»

Старик заботливо разровнял три листочка, задвинул ящики.

— Взял вещь — положи другую взамен, — изрек он и вышел из комнаты.

* Перепрыгивать с крыши одного поезда на крышу другого, который едет параллельно или стоит рядом. Некоторые делают это на полном ходу. При недопрыгивании чревато падением на рельсы, при перепрыгивании — возможностью поцеловать конташку или пантограф и стать «героем». (Из пояснений зацепера. Стилистика и лексика его же, почти не изменена).

** Нехороший глупый человек

*** Школьники ломают нам весь кайф

Июнь 2012

Настёна — потеряшка

Настёна — хромоножка потеряла давеча кошелек. С утра собралась платить за свет и, не нащупав плоской полоски кошелька в сумке, заглянула, не увидела надежной вельветовой его сини, обыскалась, наревелась. Похромала к магазину, возле которого, как подумала, уронила его вчера. Хотя и глупо было надеяться прибежать, а точнее, прихромать, и найти его на том же месте, но все же заглядывала под каждый куст, и вздрагивало сердце на каждую синюю безделицу.

Вчера где-то здесь, на заплеванном и блестящем асфальте, осталась половина ее пенсии по инвалидности с квартальной надбавкой. Расчет был не только заплатить за свет и еще раз прицениться к давно присмотренным сапожкам, хотя и таким же дешевеньким, как и старые, замшевые. Остаться должно было еще и на еду.

Схватившая землю изморозь ясно и убийственно предвещала тяжелый сон земли.

На автобусной остановке женщина с нехорошим взглядом рачьих бессмысленных погасших глаз косо глядела мимо заспанных утренних лиц.

Побрела Настёна, тихо плача, будто вдогонку за ночью, что бросила ее и отступала, блекла под натиском еще сонных, но все же счастливо-золотых окон. И хромота, и одиночество, и нищета еще ярче и тяжелее проступали на уже светлой бойкой улице.

На блестящем после вчерашнего дождя асфальте играли золотом уже стертые на носках замшевые сапожки ее, купленные без любви: «на твои куцые и такие сгодятся», привычно без злобы пошутила мать. Кургузые дешевые замши, твердые, как деревяшка, в мороз не разбирали, где здоровая, а где больная. Но слякоть и дождь губили их нещадно, и по вечерам Настёна возила по ним куском разорванной простыни, пущенной на эти цели.

Кто-то все время разговаривал, спорил с кем-то, хотя никого вокруг не было. Только шел мужчина в свете вспыхивающих окон с белой женской сумкой, посасывая задумчиво завязку на куртке.

Брела Настёна, плача, мимо выпученных на нее пестрых бесстыжих окон, за одним из которых пьяный вусмерть, зажав белесую порожнюю бутылку в грязной руке, уже не дергаясь, не возя по ошметкам копеечной колбасы, спал алкаш Сашка-увалень. Одна рука его, едва заработавшая после микроинсульта, повисла, вторая — с черными ногтями громоздилась на вчерашней чудесной находке — вельветовой полоске распотрошенного старенького синего кошелька.

Осень 2014 г.

Сосед