В небольшой комнате, убранной весьма просто, горевшая лампада изливала слабый свет, весьма удобный для того, чтобы погрузить в меланхолию, усилить воображение и память к происшествиям жизни. Порывистый осенний ветер дул в ветхие рамы; дождь с крупным градом и треском стучал в стекла, — словом, всё в комнате навевало тоску и уныние; огонёк в камине мелькал, переливаясь в догорающих угольях, постепенно уменьшался и угасал.

— Подобно этим угольям угаснет и жизнь моя! — произнёс уныло молодой человек, прекрасной наружности. Он сидел в креслах против камина и, после восклицания, продолжал: — К чему служит просвещение, честность, доброта души в нашем веке? Какое имеют они назначение? Пустые звуки голоса в воздухе! И кто произносит их? Льстецы, искатели и вообще счастливцы, довольные всем. Они окружены приятелями, везде известны, приняты; их никто не спросит, каким случаем отыскана ими Фортуна? Да и зачем? Не всех обременяют подобными вопросами, а только пользуются избытком их, не спрашивая о средствах приобретения? Притом, не всякой может рассказать, если еще имеет частицу краски на лице: это имение досталось мне в наследство, ИЛИ приобретено трудами многих лет… Так, эти люди живут в довольстве, благоденствуют, а я!.. — продолжал Розальм (таково было имя хозяина дома). — Весьма жаль, что исчезли баснословные времена, когда гении, добрые и злые духи, имели влияние на судьбу людей: — тогда б я попросил какого-нибудь совестливого дьявола помочь мне, а при невозможности, передушить тех негодяев, которые на счет мой соорудили мнимое счастье свое! Но лампада моя тухнет, огонь в камине догорает. Многие смеются над теми, которых заставили плакать… А чертей нет!..

— Ты ошибаешься, — произнес из-под пола голос: — мы существуем. Если тебе угодно прочитать три таинственные буквы, означенные красным карандашом на столе, то я, один из подземных жителей, явлюсь к твоим услугам.

— Что это значит? — вскричал Розальм: верно, я сплю, или расстроенное воображение играет мною, и не существующее в порядке вещей представляется возможным! — Он поспешно берёт свечу, заимствует свет от лампады, смотрит на стол, видит означенное число таинственных букв, с трепетом, машинально произносит их… и ужасное привидение останавливает его в бездейственном положении.

Существо, подобное человеку, среднего роста, на козьих ногах, до половины косматое, в модном фраке фиолетового цвета, с маленькими рожками на голове, посредственной величины хвостом, — подходит к окаменелому Розальму и, отвесив танцмейстерский поклон, произнес с учтивостью:

— Я — чёрт, и готов к вашим услугам; извольте приказывать: всё, что вам угодно, я исполню в точности. Но вы от страху стучите зубами как в лихорадке. Опомнитесь, г. Розальм! Взгляните на меня пристально, и согласитесь, что, прожив на свете тридцать лет, конечно, видели многое и поотвратительнее моей наружности, а именно: в театре, или на маскараде, где ищут чести подделываться к нашим образинам. Успокойтесь, сударь, и будьте уверены, что я готов сложить вам без всяких претензий на вашу душу. Вы оказали мне услугу, — а подземные жители лучше вас умеют ценить благотворительность.

Дьявол говорил приятно, имел голос уверенный. Розальм, осматривая пришельца, начал приходить в себя и вспомнил, что видел рожи гораздо ужаснее и которые при этом не имели столь убедительного голоса. Он стал приходить в себя, а его полукосматый гость, разложив в камине огонь, поднял упавшую свечу, поставил её на стол и посадил Розальма в кресло, заняв другое напротив.

— Итак, это не сон? — сказал Розальм: — И ты, конечно, дух благодетельный, пришел утешить меня… Но скажи, как это случилось? Точно ли в природе есть особенные существа, которые имеют влияние на участь человека? Наши ученые, испытатели и здравый рассудок доказывают противное…

— В том-то и дело: ваши испытатели большей частью бродят, испытывая природу в отношениях, где она совершенно закрыта. Не отнимая ум у человека, скажу, он стремится к различным предметам: к высоте небесной, к непроницаемым безднам, различает светила, даёт названия, меру и течение планетам. Я замечу также о тех, которые, не понимая теории истины, передвигают по-своему луну и звезды, населяют их по своему произволению народами, касаются начала, не имея понятия о настоящем, утверждают догадки и предположения за неоспоримую истину, одним словом: мечтают открыть то, что Великий Строитель оставить вечно закрытым. Итак, большая часть ваших испытателей подобна детям: малютки играют в жмурки с завязанными глазами,. прислушиваются к стуку, ловят своих товарищей и, наткнувшись на дверь или печку, заканчивают игру с разбитыми носами.

— Относительно же рассудка, то следует задать вопрос: можно ли во всех отношениях руководствоваться им? Согласись, он редко сближался с тобою, и все твои несчастья произошли от двух противоположных причин; где необходимость заставляла сближаться с ним, то вспомни свои первые неудачи, когда ты действовал без помощи рассудка. Я приведу в пример одно происшествие из твоей жизни. Однажды вельможа, начальник твой, пригласив тебя в кабинет, поручил рассмотреть и привести в ясность одно запутанное дело; этот вельможа не знал содержания, а только, наскучив просьбами и желая избавиться от просителей, кажется, первый раз в жизни, приказал тебе составить беспристрастное заключение. Ты, самонадеянный, вышел из кабинета, гордился доверием, как вдруг в дверях встретил персону, управляющую твоим патроном: это был секретарь; он остановил тебя и с учтивостью заметил, что г-н Б. известен ему с лучшей стороны, а проситель N. пустой вздорщик и напрасно утруждает его превосходительство. Рассмотрев существо дела, ты нашел совсем обратное, и что друг секретаря бездельник, ограбил соперника и сам пустился в доносы, в уверенности, что проситель во всяком случае имеет преимущество над ответчиком. Ты, как человек добрый, склонный к справедливости, притом, желая блеснуть способностями, превосходно исполнил поручение, обнаружил истину, защитил невинность и представил труд свой, в уверенности, что заслужишь благосклонное внимание начальства. Чем же всё кончилось? Вельможа не читал твоей оратории, а поручил рассмотреть секретарю. Тот исполнил: составил рецензию, что ты действовал пристрастно и глупо и даже не понял существа дела — и дал такой отзыв твоим способностям, что начальник назвал тебя «неблагонадёжным типом», бросил огромную тетрадь в огонь и приказал тебе, если не хочешь лишиться места, переиначить дело и оправдать г-на Б. Получив столь лестное приветствие, ты взялся за другую методу и, в угоду секретарю, бездельника выставил примером честности, а бедняка, которого прежде защищал — преступником и вредным человеком. Второе творение показалось начальнику превосходным; он приятно улыбнулся, кивнул головою и сказал: «Благодарю, сударь! Вы вполне оправдали моё доверие н теперь можете видеть, как я люблю справедливость: она составляет честь моему званию и лицам, которыми я окружил себя.» Ты с поклонами вышел из кабинета, встретил секретаря; тот постарался уверить тебя в своём дружеском расположении и готовности к твоим услугам. Что ж из этого всего вышло? Тебя по жалобе г-на N. предали суду. Здесь ты узнал с заднего крыльца кабинеты судей, приказных, и через них, в праздничные дин, именины, крестины, пробирался с некоторыми печатными документами утверждать справедливость своего дела, и получил свободу не прежде, как лишился половины имения. Теперь скажи: согласно ли с рассудком действовать противно желаниям секретаря вельможи? А решась, можно ли отступить от своих правил и, не обдумав последствий в угоду временщику, подвергаться ответственности? Но оставим это; я слишком распространился; приступим к делу. Ты был несчастлив, призывал духа… я здесь и готов к твоим услугам.

В продолжение рассказа Розальм совершенно оправился и, увидев чёрта весьма приятным и довольно рассудительным, почувствовал к нему какое-то сверхъестественное влечение и доверие; его ужасная наружность показалась ему не столь страшной и отвратительной.

— Скажи мне, непостижимое существо, — спросил Розальм, — почему ты принимаешь участие в судьбе моей? Какую я тебе оказал услугу? Открой мне твое имя и скажи, что принудило тебя предстать ко мне, оставленному целым миром? Теперь я уверен что видимое мною — не есть мечта ИЛИ действие расстроенного воображения.

— Изволь, я удовлетворю твое любопытство; хотя рассказ довольно продолжителен, однако он необходим. Слушай: имя моё Мафус; постоянное моё жилище в аду, а приватное — везде. Давно я не видел света и не общался с людьми, но извещён обо всех происшествиях мира; хотя не участвую в них, а находиться бездействии — есть для нас самое ужасное положение. Ты меня вызвал и тем оказал услугу. Такие явления теперь редки, да и чертей на свете мало. Вы настолько просветились, изобрели столько пороков, что в нас более нет надобности; и многие из моих товарищей охотно пойдут к вам в ученики. Причина же бездействия духов за пределами Коцита есть следующая: с размножением людей мы стали выходить из пределов вечного мрака; но первые успехи размножить зло были весьма ограничены; люди или детн дикой природы с малым понятием, ограничивались пятью чувствами, которые служили единственным побуждением ко всем действиям единообразной жизни, и только необходимый дар слова и врожденная хитрость давали им преимущество над другими животными, а потому и страсти имели ограниченные; действуя натуральными побуждениями, естественное право составляло их общий закон. Итак, если сильный убивал слабого, то это не означало нашего торжества, а относилось к простому и общему действию времени и недостатку понятия. Ты пожимаешь плечами? Тебе кажутся странными, неприятными слова мои?.. Слушай, сравнение готово. Например, если человек неумышленно свершил убийство, то он еще не преступник; равно как и дикарь, живущий в лесу, когда почувствует голод, а с ним желание отнять пищу или женщину, принадлежащую другому; если этот дикарь убьёт соседа, то не может считаться совершенным злодеем: он не может понять величины своего преступления, не умеет ценить дара жизни, не может себя ограничить, и, побуждаемый голодом, страстью, внезапным гневом, или препятствием, наносит машинально смертельный удар, не рассуждает о последствиях, тем более, что законы еще не существовали и ни что не ограничивало поступков, которые, согласно времени, казались натуральными и…

— Остановись, Мафус! Ты рисуешь самую адскую картину людей первого века! Я уверен, что они имели природный ум и склонность к добру, а ты даешь одно только зверство, приличное животным! Ты противоречишь себе; и если полагаешь добро и зло нераздельными, то я не вижу в них ни малейшей частицы добра, а одно лишь зло.

— Напротив, я изображаю всё в настоящем виде. Тебе кажется невозможным, чтобы человек дикий, не ограниченный законами, не имея общества, связей, семейства, убивал себе подобного. Хорошо; оставив весьма частые примеры, я приведу один. На прошедшей неделе молодой, воспитанный человек, известный своим модным просвещением и нравственностью, застрелил на дуэли товарища. Совершив утром это убийство, он поехал обедать в гости, потом в театр, из театра на бал, где прыгал до рассвета, за ужином выпил несколько бокалов вина, приехал домой, лег спокойно спать, а на другой день гордился своим поступком, как героическим мщением за поруганную честь, хотя о последней не имел ни малейшего понятия. Теперь скажи мне: кто более злодей — дикий или современник твоего века? Притом жестокость первобытных людей, если рассмотреть её беспристрастно, ничто по сравнению с современными: тогда секунда, один удар оканчивал всё; а теперь изобретены средства томить дни, месяцы, годы, терзать на каждом шагу, разорять, грабить, приводить в нищету и с усмешкою смотреть, как несчастное семейство исчезает от бедности и отчаяния, словом, теперь приготовляют ко всем ужасам смерти, дав время оплакать несчастное бремя жизни.

Розальм не мог сыскать возражения; он вздохнул, вспомнив, как поступили с ним, и дух продолжал:

— Наконец люди стали постепенно собираться в общества; но как только зло впустило ядовитые семена в разум, начинающий выходить из дремоты, то люди разделились на отдельные частицы, учредили первоначальные власти для обуздания самих себя и к защите от соседей. Я остановлюсь в повествовании о размножении и устройстве народов на том, что Египет стал колыбелью наук и художеств, и мы не остались без дела: разум, готовый к дальнейшему просвещению, мы постарались в самом начале наполнить злом. Первые греки стали ревностными последователями египтян; Афины, Фивы, Спарта возникли внезапно; науки и художества исполинскими шагами входили в пустые и необитаемые места; появились люди, которые посвятили себя отечеству, и, заглушив страсти в самом начале, явили пример разума, правоты и тех подвигов, которым и поныне отдаётся справедливость. Аристиды, Леониды, Эпаминонды, Тимоны, Сократы и многие им подобные; они в мире и войне остались непоколебимы; скромность и добродетель этих великих мужей, соединённые с героической твердостью, ставили препоны нашим усилиям. Одна Спартанская Республика, этот клочок земли, приводила в изумление весь ад. Наконец мы вооружили персов: сотни тысяч робких, изнеженных воинов наводнили Грецию, готовые поглотить землю героев. Но они, напротив, побежденные, со стыдом бежали в своё отечество. Но победа греков, Фермопильская битва, послужила только к пагубе непобедимых: персы после себя оставили семя разврата, — оставили золото: этот пагубный металл поколебал греков. И спартанцы, эти мужественные герои, обнажившие мечи для защиты общего блага, стали наёмниками. Афиняне и прочие греки превратились в барышников и разврат, корысть и прочие пороки истребили племя героев и оставили только одно воспоминание и неуместную гордость возноситься достоинствами предков.

Не имея более дела у греков, мы обратились к вновь возникшему Риму, и труды наши увеличились: мы нашли непоколебимую добродетель. Римляне, воодушевленные одним чувством любви к республике, часто доказывали делом, что истинная любовь к отечеству, твердость нравов, мудрость, не зараженная ложными понятиями, превозмогает все препоны; и Рим, часто стоя на краю пропасти, лишенный всех пособий, возрастал сам собою; добродетель и мужество его граждан составляли непроницаемый заслон бедствиям войны, голода, заразы и нашим ухищрениям. И тут мы снова употребили золото. Скоро этот пагубный металл развратил крупнейшую державу известного тогда мира. С ним возникли: алчность, обман, честолюбие, и всех родов преступления — не стало Камиллов, Катонов и Фабиев, — не стало диктаторов и консулов, которым не жизнь, а отечество были драгоценны — исчезли горделивые республиканцы, которые жили для славы, а не для жизни. Места этих людей заступили Тиверии, Калигулы, Нероны и подобные им. На место честности явилось предательство, и народ, бывший предметом уважения, постепенно приходя в упадок, потерял величие свое.

— Так пролетая вселенную, мы размножали зло, и быстрые успехи превзошли се наши надежды; всё, к чему ни прикасалось оно, стало заражено пороком и означало наше торжество. Протекали века древности, настали новейшие; зло, пороки, страсти еще более умножились, а повелитель тартара, опасаясь, чтоб мы не стали подражать людям, велел нам возвратиться в постоянное свое жилище.

— Теперь ты видишь, любезный Розальм, что я долго оставался в бездействии, сожалел о потерянной свободе обращаться с людьми. Наконец повелитель тьмы позволил нам снова выходить на свет, но только по одному, и не иначе как с приглашения человека, который имеет в нас нужду. Он хотел узнать, нет ли новых изобретений, не известных еще в аду. Мы бросили жребий, очередь пала на меня. И так, вызванный тобою, я считаю своим долгом служить моему избавителю.

Здесь МаФус окончил повесть, дружески пожал Розальма руку. Тот был восхищался внезапным появлением такого помощника и его рассказами.

— Скажи, почтенный дух, — произнес он. — Тебе известно обо всех происшествиях с начала мира! Конечно, знаешь ты и о моем несчастье. Ах! облегчи участь мою, и…

— Изволь, и начну я с того, что покажу тебе людей в их настоящем виде, без всяких прикрас. Ты увидишь, сколь наружность их обманчива, и до чего истинное счастье редко на земле. Ты увидишь, что люди большею частью актеры, и затвердив роли, действуют согласно времени, обстоятельствам и снимают маску только тогда, когда опустится занавес последней сцены их жизни. Я тебя уверяю, что на свете нет постоянства, и что то, что снаружи превосходно, то по существу, если рассмотреть беспристрастно, окажется злом.

— Извини; при всех моих несчастьях я думаю иначе, и даже уверен, что существующий в мире порядок не состоит из ничтожества и зла.

— Кто спорит о том! Но люди не только обыкновенные предметы, но и самые превосходные так обезобразили, что трудно постигнуть настоящий источник им. Но зачем терять время в бесполезные рассуждения? Теперь только семь часов, до города с небольшим сто верст, в полчаса мы домчимся в предместье. — Дух схватил приятеля за руку, и в означенное время очутился с ним близ первой заставы города.

Глава 2

Изумлённый столь быстрым и необыкновенным путешествием, Розальм насилу мог перевести дух, и несколько придя в себя, спросил:

— Вот мы и здесь! Что же я должен делать?

— Приступить к испытанию, и на этот вечер весьма к небольшому. Теперь поздно; однако ж и в столь короткое время рассматривай всё философским взглядом, а впоследствии посещай бедные хижины, великолепные чертоги, рассматривай людей в настоящем виде, да слушай разговоры, сравнивай, согласен ли язык и наружные действия с побуждением сердца. Римский Фабий наблюдал шаги великого Ганнибала. Подобно ему ты наблюдай за людьми.

— Превосходно! Но ты забыл главное. Я ведь после суда был сослан в мою маленькую деревушку, сейчас нахожусь под надзором земской полиции; если меня узнают, то схватят и снова…

— Упрячут в тюрьму? Не беспокойся: я всё предвидел и устроил в твою пользу. Вот (дух вынул из кармана очки, оправленные в золото), возьми! В этих очках ты будешь невидим и неслышим, а если обратишь на кого взоры, украшенные этим талисманом, то мысли и чувства человека будут открыты перед тобою: ты прочитаешь их. Эту драгоценность изобрел один знаменитый оптик. Если же человек, которого ты хочешь рассмотреть, удалится, то в глазах твоих очутится запись его мыслей, и в итоге ты узнаешь всё. Этот оптик тридцать лет трудился над своими магическими стеклами и, завершив свой труд, поспешил воспользоваться им. Укрепив очки на маленький нос свой, побежал он в город, — смотрел, слушал, вникал в сердца людей, а устав, поспешил к своему дому; не дойдя двадцати шагов, он остановился, перевёл дух и стал рассуждать сам с собою. «Благодарю вас, чудные очки! Вы открыли мне много — какие люди, какие нравы! Везде лесть, обман, предательство! Там скупость, там роскошь, тут скрытный разговор, там явный; в одном месте нищета, в другом изобилие; в одном доме смеются, в другом плачут — а мужья? Бедные мужья! Какие жалкие роли вы играете. Благодарю судьбу! Я довольно счастлив, имея милую, верную жену, имея друга. Адольф предан мне, я взял его сиротой, воспитал; он заменил мне сына, помогает в трудах, и столь необходим в семействе. Жаль только, что в течение пятилетнего брака не имею детей. Поспешим, расскажем жене и Адольфу всё, что я видел и слышал; они посмеются вместе со мною.

Оптик в восторге бежит к дому, дергает шнурок, стучит в двери. Клара второпях отворяет и не видит никого: супруг её забыл снять очки и оставался невидим.

— Что это значит? — сказала жена. — Наверно кто-нибудь пошутил, дёрнул за шнурок и ушёл.

Она возвратилась в спальню; муж-оптик, не снимая очков, двинулся за нею.

— Кто стучался? — спросил Адольф.

— Не знаю.

— Досадно, — отвечал молодой человек, — однако ж, милая, возобновим начатый разговор: нам давно пора подумать о себе. Мне наскучило угождать вздорному старику. Кусок хлеба, который он дает, становится слишком солон! Знаешь что? Уедем на мою родину — в Саксонию. Там заведем свое хозяйство и станем жить припеваючи. Что ты на это скажешь, милая Клара?

— Что скажу! Это мысли — мои. Мне наскучило обманывать н ласкать человека, которого не люблю, и начинаю ненавидеть. Одно меня удерживает: а что, если ты увезешь меня, да там и оставишь?

— Никогда, моя милая, прелестная Клара! Никогда. Любовь моя окончится с жизнью! — Он страстно поцеловал верную супругу и прижал к груди.

Оптик остолбенел; стыд, досада, ревность сковали в нём чувства; он не имел силы пошевелиться и снять очки. Клара, затворив дверь, бросилась в объятия любовника; муж вздрогнул, бешенство овладело им; невольный крик вырвался из груди. Но этим не окончилось; в углу стояла половая щетка; он схватил её, подбежал к предателям, и стал наносить удары, не разбирая места. Представь, Розальм, ужас Клары и Адольфа: они услышали знакомый голос, увидели, что щетка сама собою над ними работала… Это случилось весьма натурально: муж невидимо размахивал руками, и виделась только одна щетка. Они со страху не могли кричать, и не видели перед кем защищаться. Несчастный муж, удовлетворив своё мщение, пошел в свою комнату, бросился в кресла, снял пагубные очки, и после недолгого молчания произнёс: «Дурак! дурак! работать тридцать лет, составить эти стекла… И зачем? Чтоб увидеть, как меня обманывает жена! Чёрт возьми, проклятые! Давно ли я с сам смеялся над мужьями, а теперь… Теперь что мне делать? Я жестоко поколотил их — они догадаются. Я открыл им мое изобретение; станут просить, а меня же обвинять, осмеют… Сделаем иначе — прекратим торжество злодеев; а небольшой достаток мой не пойдёт им на пользу…»

Он встал, вынул из комода банковые билеты, ассигнации, золото и серебро; первые сжёг, вторые же отнёс в свою мастерскую и, раздав жалованье работникам, возвратился к себе. На камине стояло несколько пузырьков со спиртами, он выбрал самый крепкий, налил стакан, выпил и сказал: «Теперь жене не нужно отпирать дверь в прихожей — пускай отопрёт эту.» Он положил очки за пазуху и присовокупил: «Чёрт мне помог выдумать вас! Так пойдемте же к нему вместе!» Он лег на софу и весьма скоро с изобретением своим пожаловал к нам.

— Вот, друг-Розальм, какую я тебе доставил драгоценность. Пользуйся ею, ступай в город, не снимай очков — и всякая дверь незаметно перед тобой отворится, а если я тебе буду нужн, то произнеси только мое имя, и я мгновенно явлюсь пред тобою.

* * *

Розальм вошел в город и при виде первого же встреченного им дома сказал:

— Что это? Дом освещён! Везде люстры, свечи! Кажется, играют на инструментах… Фонарь при самом входе… А — а! это трактир! Прочитаем название: «Европа»… Европа! — повторил Розальм. — Небольшое ж она занимает пространство! Войду — и, судя по вывеске, увяжу людей различных наций…

Невидимка — испытатель очков, очутился в трактире и первый свой взор обратил на маркитанта. Этот человек, высокий, плечистый, рыжий, имел засученные рукава, стоя за столом, в красной рубахе, он большим ножом проворно отрезал куски ветчины, телятины, дробил дичь и укладывал на тарелки порциями, а мальчишки-половые проворно разносили их посетителям.

«Тут нет ничего любопытного, кроме неопрятной маркитантской и рыжего мужика; пойдем к буфету». Здесь показался ему низенький человек с приглаженными черными волосами; он проворно клал на блюдечки маленькие куски сахару, передавал служителям с чайным прибором. в большом стеклянном шкафу стояло множество штофов, графинов, бутылок с водками и винами.

— Подай настойки и селянку, перехватим, а там спросим пунша, — Розальм обратил внимание на голос и увидел, что стройный молодой мужчина в прекрасном фраке готовился угощать приятелей. Этот человек, судя по наружности, не должен бы находиться в такой беседе. «Нy, очки! Откройте-ка мне мысли и чувства людей, которых я здесь вижу!» И в несколько секунд очутились пред его взглядом исписанные строки; он сел в угол и стал читать…

«Наружность весьма обманчива, — решил он, прочитав, — этот молодец не тот, чем кажется; он дворовый человек; три дня тому назад обокрал своего помещика, бежал, а теперь проматывает здесь деньги, пока не истощит кошелек свой. Два оборванных негодяя, с которыми он познакомился, стараются опорожнить карманы вора. — На правой стороне у окна сидят важно четыре человека; они промышляют сочинением бумаг; за рубль готовы писать всем и на всех, не спрашивая о существе дела. — На левой стороне, за чайным столом, покрытым грязною скатертью, несколько человек шепчутся между собою — это мелочные торговцы ветошью: они собираются в харчевни и трактиры, узнавать, нет ли какой покупки, и платят за нее десятую часть цены. Должно отдать справедливость этим артистам: у них всякая вещь в два или три часа переменяет свой вид.» Розальм, продолжая читать, увидел в отворенную дверь новую сцену: два пьяные канцеляриста потузили выгнанного из службы секретаря; за него вступились несколько бродящих мещан и лакеев — он писывал им просьбы. Сторону канцеляристов держали трое бродяг, а вторую нисколько извозчиков. — «Тут нет ничего любопытного, подумал испытатель, и вполне прилично месту, где происходит действие. — Он прошёл в третью комнату и увидел совсем другое: музыкант лубочного театра играл на скрипке, другой на балалайке, человек десять им припевали, хлопая в ладоши, крича «Славно! Славно! Красавица! Продолжай! — Они аплодировали смугловатой девчонке, плясавшей по-цыгански.

Розальм оглядывал этих людей, и вдруг человек, опрятно одетый, с важностью вошел в комнаты; служители трактира кланялись ему, почтительно спрашивая, не угодно ли ему чего-нибудь выкушать.

«Это чиновник! — подумал невидимка. — Как ему не стыдно находиться в таком месте? Посмотрим!» Он обратил к нему взор и, скоро прочитав его мысли, уверился, что звание не препятствует ему посещать трактиры и многие другие подобного рода заведения и дружить с содержателями их. — Невидимка прошел все комнаты второго этажа, и услышал шум многих голосов в нижем, спустился с лестницы, отпер первую дверь и увидел, так называемое «чёрное отделение». Тут несколько человек подёнщиков и толпа пьяных женщин пили, шумели и дрались. Это зрелище ему не понравилось. Он оставил трактир, и едва очутился на улице, как увидел множество карет и колясок, направлявшихся за город.

«Любопытно знать, куда спешат эти экипажи? Теперь уже десять часов.» И в эту минуту новая надпись очутилась перед его глазами. Он читал:

«Эта компания торопится на бал к одному фабриканту, живущему на даче. Он построил заведение в долг, заложил в частные руки, и вдруг фабрика сгорела. С великим трудом открыли, что пожар случился нечаянно и честный фабрикант разорился совершенно. Совестливый немец отдал залогодателю пустую землю и обгорелые бревна, и имея на руках значительную сумму денег, теперь угощает своих покровителей и тех добрых людей, которые помогали ему в этом невинном приобретении».

«Признаюсь, — сказал испытатель, — это удивительно, и новое средство к обогащению. Однако ж мне странно, что пирушка начинается так поздно. Если гости соберутся к десяти часам, то наверное поедут домой лишь в восьмом часу утра. Впрочем, тут нечему удивляться: есть люди, подобные летучим мышам; последние, чтоб скрыть свою гнусность, избегают света, и показываются только в темноте. Пойдем далее в город… А! я слышу с левой стороны улицы множество голосов; точно басы, тенора и дисканты поют застольную песню.» — Он подошел ближе, увидел винный погреб; дверь перед ним отворилась, и Розальм остановился в удивлении.

Человек до тридцати различных сословий находились в погребе; дюжина из них вокруг стола, наполненного бутылками и стаканами, пели и пили, шестеро в разных местах сидя и лёжа спали, двое плясали, трое дрались, а четверо играли в кости.

— Чёрт меня возьми, — кричал первый, — если осталась хоть одна полушка — все проиграл. Ну. Пахом Понкратьевич! Вот табакерка — мечи кости!

— Выдумка не дурна, — отвечал второй, — на эту дрянь ставить чистые деньги.

— Лжешь! — табакерка не дрянь. Точно, она роговая; однако ж все стоит для меня много: я получил ее в наследство от покойного дяди. Помнишь, он упился в этом погребе.

— А хотя бы от бабушки-ворожеи, не стану рук марать. Мне нужны чистые деньги. Моя Параша не любит, когда я прихожу к ней с пустыми руками.

— Провались ты с нею в адское дно! Я хочу отыграть мои деньги, или услужить тебе табакеркою. Она с табаком. Понюхай. Чистый березинский!

— Что за шум, господа, за табакерку и за деньги! — произнёс басистый голос. — Завтра докончим!

— Правда! правда! — повторило несколько голосов. — Мы — люди трудящиеся. Завсегда сможем иметь копейку. Эй, приказчик! Вина! Завтра вечером заплатим.

— Я не могу быть там, где обещал. Меня звали на богатые похороны. Как же пропустить такой случай?

— А кто этот покойник, которого ты станешь оплакивать за жирным обедом и хорошими винами?

— Известный богач — купец Добрынин.

— А, знаю! Он надсматривал за домами, управлял имением сирот и, кажется, счета выводил исправно. Покойник оставил коко с соком.

— Не в том дело! Вы забыли зачем пришли сюда. Антон Ивановнч дал честное слово прочитать нам историю своей жизни — она весьма любопытна; он мельком рассказывал.

— Да! да! Куда ж он девался? А вон он, в углу дремлет. Верно, хватил порядком.

— Товарищ, вставай! Пора приняться за рукопись!

Человек лет шестидесяти, плотный собой, краснощёкий, с багровым носом и волосами с проседью, встал с места и, подойдя к приятелям, начал говорить:

— Я сдержу слово, прочитаю происшествие моей жизни. Я теперь весел, и в таком расположении духа, что готов исповедаться публично. Впрочем, скажу предварительно: повесть моя не выдумка, я записывал каждый случай из моей жизни, соединил и написал поучительную книгу, чтоб оказать потомкам моим значительную услугу.

Он вытащил из-за пазухи большую тетрадь, сел на бочку верхом, надел очки, придвинул к себе столик, наполненный бутылками и стаканами; товарищи в различных видах уместились вокруг повествователя. Розальм словно воочию увидел дядьку сына Юпитера и Семелы, окружённого сатирами и фавнами. К ним не доставало одних только вакханок.

В углу Розальм увидел не занятый стул, сел и все внимание обратил к повести Антона Ивановича.

Глава 3. Начало повести Антона Ивановича

«Отец мой (царство ему небесное), был честный мещанин из города П… и до женитьбы находился в крайней бедности; он служил работником у купца мясной торговли, и всякое утро как навьюченная лошадь разносил по местам товар свой. По наружности столь трудное, низкое занятие составило ему счастье: бродя ежедневно по кухням и людским, он привык к разным уловкам, шуткам и вежливым разговорам — особенно в прихожих знатных господ, где, принимая ласково, редко платят деньги и в самых учтивых выражениях просят отсрочки до послезавтра. Иван Григорьевич Бычков (так звали моего отца) был плечист, высок, красив собою, и в цветущих летах; молодые кухарки, горничные, а не редко и сами барыни не брезговали им, и покалякивали, по нескольку времени, что покойнику весьма нравилось, особенно шутки одной богатой купеческой вдовы и умильные глазки её. Как человек довольно образованный, он составил маленький план, подтибрил у хозяина немного деньжат, побежал в цирюльню, обрился, остриг волосы, купил новую синюю сибирку, и с помощью приятелей принарядился таким молодцом, что вдовушка ахнула, пленилась им совершенно, и скрытно от своей родни подарила ему свою руку, с сердцем и большим приданым.

Итак батюшка Бычков внезапно стал богат, женат, и через семь месяцев отцом — супруга уверила его, что она, упав с крыльца, от испуга преждевременно стала матерью. Поскольку заставить меня родиться вторично и чуток попозже было невозможно; то по необходимости он согласился с богатой женой, которая не торопилась составить духовную, и я, недоносок, единственный наследник знаменитой четы, воспитывался со всевозможным старанием, и в десятилетнем возрасте был совершенно избалован.

Отец мой, по привычке к первой торговле, завел собственную лавку. Он был всегда трезв, рачителен, расторопен, и в короткое время преумножил капитал; а матушка, считая деньги, рассудила воспитать меня не по породе, а по богатству и, сделав с мужем дурачество, отдали в неизвестное им училище. Они думали, что науки и образование крайне необходимы тому, кто родился скупать быков и продавать говядину. С такой решительностью и умноженным капиталом, родитель мой вздумал записаться в купцы, и переменить фамилию. Прежняя фамилия Бычков — казалась ему не вполне приличною и всегда напоминала старину.

Можно представить, как мне поправилась новая жизнь, проклятая азбука, латинская грамматика, и товарищи; последние смотрели на меня как на морское чудо, и точно, в первый класс меня притащили как медвежонка, я барахтался руками и ногами до тех пор, что меня не заперли в тёмный чулан. Один только голод вытащил меня оттуда и усадил за книгу. Но привычка и необходимость всё превозмогают. Благодаря врожденному остроумию и памяти, в течение года я стал разбирать свободно буквы, и по переплету знал латинские и отечественные книги. Между тем я сближался с моими товарищами, думал низость породы заменить разными услугами и подарками, и часто приносил им лакомства.

Содержатель училища оказался строг к моим проказам, а на успех учения обращал внимание, несмотря на то, что ему платили деньги за треть года вперед, всякий праздник присылали подарки, лучшую телятину и разную живность для стола; такие же безделки я выпрашивал и другим учителям; но из всех наставников, меня особенно любил иезуит Шедоний, родом итальянец. Он, оставив отечество, редко надевал приличную званию одежду, и казался более не существующим в своем ордене. Шедоний преподавал курсы Всемирной Истории и Нравственной Философии. Не довольствуясь одним предпочтением, он часто меня ласкал, гладил по голове, трепал по щекам, говоря: «Вот прекрасный мальчик! полный, круглый, румяный. Из него выйдет много добра, это видно по его глазам». — Когда же он спрашивал урок, который я редко знал, то вместо выговора и наказания, он советовал только протвердить; если ж другие учителя хотели поступить со мною иначе, то Шедоний изображал с видом кротости о правилах воспитания, что строгость ожесточает нравы, утверждая: ребенок подобен весеннему цветку, который произрастает в посредственной теплоте, и что сильный зной и стужа препятствуют полному его образованию. Этот иезуит имел выразительные черты; вся его наружность обозначала сильные страсти. Он был высок, худощав, сутуловат; имел длинное лицо, излысистый лоб, черные волосы с проседью, широкий рот, отвислые губы, всегда казавшие улыбку — но эта улыбка изображала коварство и скрытность. Он услуживал содержателю училища и жене его, выведывал в доме все тайны и передавал их хозяевам в преувеличенном виде. Главную страсть составляли в нём скупость и склонность переносить вести из дома в дом. Он предпочтительно любил детей, имеющих богатых родителей, посещал их дома; не прося явно, умел выманивать подарки, и всеми средствами улучшал своё состояние; не стыдился даже у детей выманивать деньги для сбережения, которых не возвращал; а так как я имел более других, то и получал перед всеми предпочтение. Человек этот заслужил общую ненависть, и только одна необходимость заставляла скрывать свои чувства; он приобрел дружбу содержателей училища и мог, кому хотел, навредить, или быть полезным, тем более, что он никогда не сердился, не изъявлял явно неудовольствия, всех ласкал, со всеми дружил и, сделав кому-нибудь пакость, старался переложить свой поступок на других. Этому человеку, как мне казалось, я понравился; он с видом участия брал у меня деньги для покупки разных мелочей, и каждую вещь ставил вчетверо. Все воспитанники знали это и не смели изъявить своего неудовольствия. Шедоний не только в училище, но и в домах родителей приобрел уважение, доверие и заставил всех молчать.

Так шло мое воспитание до пятнадцатилетнего возраста. Я пользовался благосклонностью Шедония и шалости мои проходили без наказания. В один субботний день я пошел после обеда домой, чтобы взять деньги за треть года и отдать содержателю училища. Шедоний, узнав об этом, пригласил меня после посещения родителей навестить его, обещаясь угостить фруктами из своего сада. Не имея подозрения, на другой день утром свободный от занятий, я спешил исполнить приглашение; он принял меня ласково, велел своему человеку подать завтрак, показывал коллекции из многих животных, пернатых и высушенных насекомых, рассказывая о свойствах их.

Не имея склонности к натуральной истории, я пустился в сад, бегал, развился; добрый хозяин не запрещал мне рвать фрукты и цветы, и поощрял к шалостям, наконец я устал, сел в беседке и попросил пить. «Погоди, милое дитя, — сказал ласково Щедоний, — ты очень разгорячился, я принесу что-нибудь тёплое утолить жажду, иначе ты можешь простудиться — а в ожидании покушай конфет.» Он вынул из кармана целую горсть и пошел за питьём; минут через пять он воротился с большим стаканом, наполненным красным вином с сахаром и разными приправами. Напиток показался мне вкусным, я выпил залпом, и попросил еще, иезуит с улыбкою исполнил мое желание, и вдруг я почувствовал необыкновенную слабость, жар и склонность ко сну. Шедоний поспешно уложил меня в беседке, запер дверь и вышел.

Я проснулся в пятом часу пополудни, поблагодарил хозяина и поспешил в училище отдать деньги, взятые у отца, Шедоний дал мне на дорогу гостинца, простился ласково: сказав. «Поди, милое дитя, навещай меня чаще».

Я пришел в училище с довольным видом и, принеся деньги, мог ожидать благосклонного приема; но к удивлению моему, когда хотел вынуть сверток золотых монет, не только не нашёл их в кармане, но даже и серебряной монетки, которую подарила мне матушка.

Г-н Шарон (так звали нашего учителя) изъявил своё неудовольствие, стал расспрашивать, куда я девал деньги, и я рассказал всё, что со мною случилось и как я приходил к Шедонию. Послали за иезуитом; он вскоре пришёл и, узнав о деле, воскликнул: «Боже мой! Он потерял деньги. Шалун-мальчишка, был у меня и не сказал, что с ним большое количество золотой монеты; я, конечно, проводил бы его сам; верно, дорогою он выронил, у меня пропасть им невозможно; человек мой не решился бы на такой поступок; притом, когда он спал у меня в беседке, я сидел на ступеньке, читал книгу и не отходил от шалуна».

Все шумели, кричали, я плакал и не жалел денег, следующих за ученье, а горевал только о своей серебряной монетке. Так как пособить было нечем, то и решились послать меня с Шедонием домой уведомить о нечаянном случае.

Отец мой, узнав о столь значительной потере, рассердился не на шутку, хотел поколотить меня порядком — матушка испугалась, ей стало дурно. Шедоний воспользовался этим и с важностью сказал отцу:

«Укротите гнев свой — вспыльчивость противна Богу. Сын ваш потерял деньги нечаянно, это может случиться со всяким; притом Господь благословил вас с избытком и такая малость не заслуживает огорчения. Посмотрите на супругу вашу, она лишилась чувств; ваш гнев на сына поверг её в бесчувственное состояние. Ах! Это очень натурально: у вас один только сын, и какой сын! Ои украшает нравом и способностями в понятиях всё училище, он утешит вашу старость. Простите ему, сударь, эту маловажную потерю; он вознаградит новым прилежанием.»

Отец мой, видя, что денег возвратить нельзя, после выговоров и брани, отдал Шедонию другие; матушка со слезами отпустила нас в училище и упрашивала вперед быть осторожнее, а я только грустил о своей потере. Шедоний, заметив это, дал мне червонец и сказал: «Утешься, милое дитя, если тебе случится надобность в деньгах, то обратись ко мне; я заметил, что отец твой скуп, а в твои лета надобно иметь невинные удовольствия».

«Не смотря на убеждения Шедония, за потерянные деньги и разные шалости меня заперли на три дня в особую комнату, обед и ужин ограничили одним хлебом с водою, и строго запретили кому бы то ни было входить ко мне, за исключением самой хозяйки, Терезы.

Два часа я оставался взаперти — от досады, скуки, голода, кусал себе пальцы, бегал по комнате, теребил учительский парик на болване, и выдумывал средство освободиться. В это время отворилась дверь — вошла, или вернее сказать, влетела Туанета, сестра г-жи Шарон; она жила по соседству с нашим училищем с престарелым своим мужем. Эта женщина имела стройную талию, черные на выкате глаза, длинные ресницы, выгнутые брови, орлиный носик, маленький ротик, одним словом, совершенная красавица и не более двадцати пяти лет.

— О чем задумался, бедный Антоний? (так она всегда называла меня). Будь весел! Всё пройдет. — Она ласково потрепала меня по щекам. — Не хочешь ли пообедать?

— Нет! хлеб и вода не слишком вкусны.

— За что же ты сердишься? Разве я виновата твоей неволе?.. Ах! если б ты знал как, я скучала о твоей отлучке! Если б знал, какое принимала участие? Полно ж грустить! Утешься, глупенькой! Я упрошу сестру, она не станет морить тебя голодом, будь только скромен, умён и… — она поцеловала меня в лоб и проворно выскочила из комнаты.

— «Будь скромен и умен!» — поторил я с изумлением. Это были слова Шедония. К чему же они теперь служат? Она меня поцеловала, так мило, так приятно, кажется, этот поцелуй пролетел прямиком в мое сердце!.. Правда, я давно заметил, что сестра г-жи Шарон предпочитает меня другим моим товарищам, наедине ласкает, жмет мне руки, и, кажется, что-то хочет сказать. Странно!.. Я погрузился в приятные мысли; а через полчаса Туанета возвратилась, принесла обед лучше того, которым пользовались мои товарищи, и сказала:

— Сестра ушла, но доверила мне ключ от этой комнаты. Садись, Антоний, кушай и пей.

Я не заставил её повторять и бросился к столу, как голодный волк на овцу.

Окончилось время ареста; меня освободили, товарищи при виде меня вскричали:

— Ах, Антоша! Как ты похудел! Верно все три дня тебя морили голодом, верно давали один только хлеб и воду?

Шедоний, подражая им, с коварною улыбкою спросил:

— Бедный Антоний! Кто приносил тебе пищу? — И на ответ, что сама г-жа Шарон, промолвил: — Бедный мальчик! приходи ко мне ужинать.

Я заметил лукавую улыбку старика, догадался, что он приглашает меня с намерением выведать подробности наших ужинов и в особенности десертов. Проникнув в мысли Шедония, я остался в училище.

Так прошло около шести лет; я проказил, иезуит выручал меня из хлопот, Туанета приглашала к себе. Впрочем, должно отдать ей полную справедливость, она заботилась о моем воспитании, и если я несколько образовался, то в этом я обязан ей. Туанета любила музыку, словесность, историю — и приохотила меня к ним; в угоду красавице, несколько часов, устав от шалостей, я посвящал наукам, читал с нею исторические книги, делал переводы, решался иногда на сочинительство мелких стихотворений, и немного обработал голос, которым природа меня щедро одарила. Туанета любила танцевать, и я в этом искусстве превзошёл всех моих товарищей, чтобы иметь удовольствие быть с нею в первой пapе. Она с удовольствием смотрела на фехтовальный класс, и я, в угоду ей, всегда оставался победителем; она перебралась в один с нами дом, и виделась со мною довольно часто».

Здесь Антон Иванович положил тетрадь, снял очки, опорожнил бутылку вина, и начал говорить:

— Счастье, друзья мои! Счастье — оно непостижимо, случайно приходит, и мигом исчезает. Фортуна, эта своенравная старуха, часто зевает там, где не умеют ею пользоваться, а искателей оставляет без внимания, подобно кипам бумаг, который заботливая моль вместо нас перебирает.

Он снова взял рукопись, вытер очки, надел, и продолжал:

«Я заметил, что Туанета переменилась со мною в обращении. И скоро узнал тому причину. Молодой студент поселился в доме г-на Шарона, и часто навещал ее; а Шедоний явно стал искать встреч со мною, огорчаясь, что получаемыми от матери деньгами я перестал с ним делиться, а тратил их с товарищами.

Рассматривая на всякий случай мою наличность, я увидел, что много издержал на шалости, а пополнить истраченное не имелось никакой возможности. Тут я вспомнил о картинах, которые некогда приобрел у Шедония в то время, когда ещё навещал его; они были превосходны; но проблема того как, и куда сбыть их, приводила меня в затруднение.

— Постой, Антоша, — сказал один из моих товарищей, — я тебя выведу из хлопот: набожная моя тётушка коротко знакома с одной лицемеркой. Эта женщина, по словам тётки, слишком умна, дом её наполнен редкими вещами, кабинет беспрестанно увеличивается, особенно картинами, и платит она за них большие деньги.

— Это прекрасно; однако вспомни, что большая часть этих эстампов писаны слишком свободно — как их показать женщине?..

— Фи, какой вздор! В таких вещах лицемерки лучшие знатоки. Тётушка в весёлый час проговорилась, что у её приятельницы есть самые смешные картинки и, кстати, всех родов. Так что нечего тут думать — назовись художником, — и я тебя провожу. Только будь смелее, употребляй чаще острые слова, рассыпайся в учтивостях: они польстят самолюбию женщины, и успех превзойдёт все ожидания.

Душевный мой друг и товарищ Князь N. одобрил совет и на другой день мы пришли к г-же Сенанж. Рослый лакей с орлиным носом и широкой грудью сказал нам: «Госпожу можно будет увидеть не ранее, чем через час». Товарищ, мой ушел, а я сел и с нетерпением стал ожидать аудиенции покровительницы художеств.

Спустя означенное время молодцеватый валет спросил от имени госпожи, какую имею надобность? И на ответ, что художник принес коллекцию редких эстампов, впустил меня немедленно.

Я застал г-жу Сенанж на коленях; бархатная малиновая подушка защищала толстые колена от твердости пола, и поддерживала весь груз этой жирной, красной, угреватой женщины.

Подымаясь с важностью и не удостоив меня взгляда, она спросила:

— Что вам, сударь, угодно?

— Милостивая государыня, я — художник.

При первом звуке моего голоса она подняла голову, оборотилась ко мне, взглянула и, отступив несколько назад, сказала:

— Вы — художник? Живописец?

— Точно, сударыня! Узнав про благородную вашу страсть ко всему изящному, я осмелился принести вам редкие эстампы.

— Кто вам сказал, что я имею страсть к ним?

— Госпожа Де. Л.

— Она вас послала? Это странно! Вы так молоды, ваша наружность — она любит… Давно ли вы знакомы с нею?

— Я не имею чести знать г-жи Де…, а учитель мой посещает её часто.

— А! Это, верно, молодой высокий итальянец?

— Точно, сударыня!

— Признаюсь, весьма кстати! И уверена, что моя приятельница вас не видала; иначе… Впрочем, я весьма благодарна ей: она нечаянно оказала мне услугу. Какие ж вы принесли эстампы? — продолжала лицемерка, осматривая меня со вниманием.

— Они недавно привезены из Италии. Я предварительно могу уверить, что краски, расположение, отделка — единственные в своём роде; притом знаток смотрит только на достоинство картины, а не на её содержание.»

— Ах, батюшка мой! Я имею понятие о картинах, если они… Однако же, позвольте взглянуть; посидите в той комнате. Саша! подай г-ну художнику какую-нибудь книгу, чтоб он не соскучился.

Она взяла мои картины, посмотрела быстро мне в глаза, и с усмешкою сказала:

— Если товар походит на продавца, то скоро мы ценою сойдемся.

Я вышел в другую комнату, и прелестная, белокурая, стройная, девушка, четырнадцати, или пятнадцати лет, — принесла мне книгу.

Взглянув на красавицу, я оцепенел от восторга, бросил толстую книгу и в молчании смотрел на девицу. Она заметила моё внимание, покраснела; голубые свои, небесные глаза опустила к земле и в замешательстве казалась ещё прекраснее. Если б я точно был художник, как уверил лицемерку, и вздумал бы изобразить красоту и невинность в одном предмете, то не мог бы отыскать лучший подлинник.

— Что ж вы, сударь, не садитесь и не читаете? — робко спросила девица.

— О нет! я читаю, и с большим вниманием!

— Да вы даже не развернули книги, а на переплете ничего не написано.

— Напротив! я читаю в прекрасных глазах ваших: они изображают, как счастлив будет тот смертный, на которого они ласково посмотрят.

— Шутите, сударь! Глаза мои… однако же вы правы, я сама не люблю этой книги, и когда барыня велит мне прочесть несколько страниц, то я всю ночь не сплю со страху.

— Не спите?! Что же вы делаете?

— Обыкновенно то же, что делают при бессоннице: думаю, закрываю глаза, засвечу свечку и снова примусь читать.

— Эту же книгу?

— О нет, сударь! У барыни есть разные, только ради Бога не сказывайте, я тихонько беру их из её библиотеки.

— Верно, «Тысячу и одну ночь» или рыцарские романы?

— Извините, я их не люблю, там тоже колдуны, привидения, драки, а принцессы никуда не годятся.

— Почему?

— Как можно посылать людей из опасности в опасность; за какой-нибудь цветок, или яблоко, не пожалеть жизни любовника, молчать несколько лет, не приласкать, и…

— Милая Саша! Ты, верно, будешь снисходительнее к своему любовнику?

— Как вам, сударь, не стыдно! У меня нет еще… Да сделайте же милость, садитесь, и не смотрите на меня так пристально.

— Разве тебе это противно?

— Совсем нет! Только не знаю, почему глаза мои, встречаясь сь вашими…

— Милая Саша! Это действие симпатии — если молодой человек нечаянно встретит девицу прекрасную, как ты, если почувствует к ней склонность, то и она начинает питать к нему подобное чувство, или же отвращение.

— Полноте, сударь! Это невозможно, вы так учтивы, ласковы… и… — она не договорила.

Я восхищался прелестями девицы, мгновенно влюбился в неё, и продолжал разговор; она постепенно оставляла робость, маленький её ротик не смыкался и язык, подобно маятнику, всегда находился в движении; с полчаса с детскою простотою она говорила о разных предметах, и постепенно привела речь к г-же своей.

— Так, сударь! — продолжала красавица. — Моя барыня — редкая женщина, жаль только, что часто бывает нездорова; но и тут., презирая врачей телесных, прибегает к духовным: один честный иезуит, по имени Шедоний, носит ей лекарства…

— Шедоний? — вскричал я.

— Да, сударь. Вы, верно, знакомы с ним?

— Точно, миленькая! Ты прекрасно изъясняешься — тебя до утра можно слушать.

— Благодарю вас покорно. При всем скромном поведении моей госпожи, она не избежала злоречия завистников: два раза полиция приходила к нам с обыском, и…

— Только, миленькая?

— Только, сударь, да еще…

Тут меня позвали в кабинет.

— Ну, сударь, прекрасные картины! — сказала лицемерка. — И вам не стыдно? Вы так молоды, прекрасны! Мне сделалось дурно; по счастью близко случился спирт.

— Однако, сударыня, согласитесь, отделка чрезвычайная.

— Право, не заметила. Сколько вы за них просите?

— Пред знатоком я не смею назначать цену, и совершенно полагаюсь на вас…

— Ах, Боже мой! Как мне их оценить? Там есть большие, маленькие — я не рассматривала их!

— Сударыня, в час времени тридцать семь эстампов легко рассмотреть можно.

— В час! Долго ли это, когда первый занял меня десять минут?

— Так назначьте цену тем, которые вам нравятся, а остальные возвратите…

— Можно ли разбивать коллекцию?.. Да и кто вам сказал, что эстампы мне нравятся? Одна чрезвычайная страсть иметь коллекцию всех родов заставляет купить. Женщина, скромная поведением, заботится о чести более, чем о жизни, и должна сохранять благопристойность. Ну, если кто нечаянно увидит мою покупку?

— Тогда вообразите, что статуи всем и каждому смотреть можно. Этот пример обращается и на эстампы.

— Плутишка! Он доказывает превосходно! Который вам год, красавчик?

— Семнадцать, сударыня!

— Где учились рисовать?

— В Академии Художеств!

— Хорошо, я не стану разбивать коллекции. Возьмёте ли оптом за каждую по два червонца?

— Чтобы доставить счастье итальянскому художеству находиться в кабинете столь прекрасной госпожи, — я согласен.

— Вы слишком учтивы, и походите на маленького льстеца. Да, сударь, вы — льстец, и самый опасный! Тридцать семь эстампов составят семьдесят четыре червонца. Всей суммы теперь заплатить не могу — вот вам пятьдесят, за остальными пожалуйте завтра вечером, ровно в девять часов; малютка моя Саша станет дожидаться и проводит вас, я хочу с вами познакомиться — слышите! — Только содержите в тайне мою покупку, и никому не сказывайте о завтрашнем вечере.

— Понимаю, сударыня.

— Понимаю! — повторила лицемерка, передразнивая меня со смешными гримасами. — Прощай, прекрасный живописец! Приходи непременно — ты не станешь раскаиваться.

Я поклонился и вышел, Саша провожала меня; на крыльце, я тихонько положил ей в руку два червонца.

— Что это, сударь, деньги? Я не возьму.

— Почему?

— Барыня говорить: не бери, и ничего не проси от мужчин.

— Саша! Саша! — кричала сверху лицемерка. Я только успел поцеловать ее и приневолить удержать червонцы; она не имела времени противиться и, по вторичному зову, побежала на верх.

Я от радости побежал в училище, как сумасшедший. Золото и Саша приводили меня в восхищение; я считал себя богаче Креза, царя Лидийского, и счастливее Париса, похитителя прекрасной Елены.

— Победа, друзья мои! Победа! — кричал я с торжеством. — Вот деньги! Не даром Шедоний тянулся за картинами! — Тут я рассказал подробно о приеме лицемерки; какими умильными глазами она посматривала на меня; как назначила завтрашний вечер для получения остальных денег и знакомства.

— Это превосходно, — сказал Князь, который присоветовал мне продать картины этой женщине. — Какова она собою?

— О! что касается ее красоты, то должно сыскать знатока, и продать ей вместе с картинами самого Шедония — она толста, смугла, угревата, зато горничная…

— Какая нужда до жиру и угрей, Антоша? Теперь скажу: в твое отсутствие я не оставался без дела, рассмотрел нашу новую кухарку; она, право не дурна, и не старше Туанеты. Однако не одно волокитство нас сблизит, а твоя польза: повариха нам нужна; в её власти горшки и кастрюльки; она раскладывает кушанье; должно остерегаться одних чашек и питья — они часто в распоряжении самой Туанеты. Я дал ей в задаток два червонца, а вечером расскажу подробно, какие нам нужны услуги.

Я возвратил князю деньги, поблагодарила за предусмотрительность — она показалась необходима; но скорый и внезапный выход из училища освободил меня от всех опасностей.

Я ждал с нетерпением вечера, назначенного для свидания; однако не прелести лицемерки и её деньги стали тому причиною. Прелестная Саша сводила меня с ума; она составила единственную цель моих желаний; она беспрестанно тянула к часам; я смотрел и ждал, скоро ли стрелка приблизится к цифре 9. Притом, с некоторого времени я стал философствовать, укротил многие страсти и начал любить только красавиц, хорошее вино, приятелей и деньги. Последние в любом случае необходимы; без них трудно снискивать благосклонность первых и пользоваться вторыми. Старое вино покупают на чистые деньги, а друзья нашего века без золота, есть тело без души — они подобны холостому выстрелу, который произведёт только звук, и остается ничтожен. Я верил одному писателю, что деньги нужнее воздуха: без воздуха можно хотя бы умереть, а без них нельзя и в землю переселиться.

Я родился под счастливым созвездием. Благодаря моей внешности меня любили без интереса; но самая бескорыстная любовь заканчивалась издержками. О чем почтенные мои читатели скоро узнают.

На исходе девяти часов я пришёл к крыльцу лицемерки — и кто первый встретился со мною? Саша!

— Ах, как вы замешкались, г- живописец; я час с лишним дожидаюсь вас, — сказала она с радостью.

— Благодарю, милая Саша! Я не смел прийти ранее, — и поцеловал ее в щёчку. — Да разве г-жа меня спрашивала?

— Нет, сударь, мне просто стало скучно; я хотела возвратить ваши червонцы.

— Шутишь, Саша. Я и деньги мои к твоим услугам. — Тут я поцеловал красавицу в розовые губки.

— Шалите, господин живописец!

— Разве тебе противны мои ласки?

— Нет, сударь. Да барыня говорит, что поцелуи от мужчин, есть тяжкий грех…

— Она обманывает, так же как и ты меня.

— Я обманываю?

— Точно! Ты мила, прелестна — ну можно ли поверить, чтобы ты не знала любви! Ваш дом известен, посетителей много; тебя, верно, ласкают?

— Полноте, сударь! Кому здесь приласкать? Все люди важные, почтенные; они занимаются госпожою н пуншем; шутки их самые грубые, — да и барыня сердится, как только заметит, что со мною хотят пошутить, высылает вон, а ночью запирает в маленькой каморке и ключ прячет себе под подушку.

— Бедненькая моя Саша! — Я прижал ее тихонько к груди.

— Точно, сударь, бедная — сирота, не знаю, кто мои родители, вечно взаперти, как канарейка в клетке, никуда не выхожу, и до этого времени, кроме вас, ничего хорошего не видала. Вы одни мне понравились. Только не подумайте, что за червонцы — нет! Я вас так полюбила.

— Милая, невинная Саша! — Я с восторгом прижал к себе красавицу.

— Ах! сударь, тише-тише, вы меня давите. Однако же, право, странно — это не больно и совсем иначе, чем у господина Туманова: он схватит за руки, и кости затрещат… и…

Вдруг зазвенел колокольчик; девушка вздрогнула.

— Ах! Пустите, сударь! Пустите! Барыня кличет. Беда, если замешкаюсь, — она догадается.

Саша, как стрела, пустилась по лестнице; я в приятном восторге еще чувствовал прелесть от прикосновения к невинности; казалось, что дыхание её вливало мне новую душу и нечто больше обыкновенной страсти. Надежда и любовь рисовали очаровательную картину в чувствах моих, но мысль о лицемерке отвратила мечтательное блаженство; я задумался, хотел бежать от пaгyбного места — но бежать и лишиться Саши, стало уже не в моей власти. Голос девицы вывел меня из размышления.

— Пожалуйте, сударь! — говорила она, стоя на верху лестницы, держа свечу. — Пожалуйте! Вас ожидают. — Я не спешил с исполнением, и только по второму зову медленно приблизился к дверям. Саша с приметною досадой их отперла, я бросил на нее взор сожаления, и так сказать, машинально очутился в комнате лицемерки.

В этом месте Антон Иванович положил тетрадь и очки, сказав:

— Друзья! Мне надо перевести дух, стаканом вина промочить глотку — я почти окончил рассказ про первые дни моей юности и беспорядки. Теперь вы услышите про важнейшие происшествия моей жизни, иногда счастливой, и весьма часто несчастной. Я не скрыл своих пороков и преступлений. Ax! Я перенес за них слишком много. Посещение лицемерки переменило обыкновенный род моей жизни, открыло путь, усыпанный, внешне, цветами — ах, эти цветы впоследствии обратились в колючий тёрн.

Повествователь выпил стакан вина, взял тетрадь, посмотрел на приятелей, и продолжал.

Невидимка-испытатель устремил всё внимание к повести, и хотя время клонилось к полуночи, он решил остаться в погребе.

Сорокалетняя прелестница роскошно сидела на богатом диване, придумав всю возможность увеличить свою красоту; глянцеватые, одутловатые щёки её лоснились от белил и румян, как живопись, или тонкая штукатурка; толстые, короткие руки, украшенные браслетами, составляли симметрию туловищу; одна рука поддерживала голову, приросшую к плечам, расстоянием от них не более вершка — другая покоилась на толстом колене; рыжие волосы посредством черной помады скрывали частицу седых и локонами падали на огромную грудь. Чёрная лента, охватив шею, невольно их возвышала и препятствовала всей тягости спуститься; прекрасное спальное платье невольно обращало внимание к алебастровой статуе, опрысканной духами. Две восковые свечи слабо освещали комнату и обманчивым светом скрывали безобразие хозяйки.

При моем появлении она подняла голову, улыбка показалась на толстых губах.

— Как исполнителен г-н художник! В эту минуту ударило девять часов и он явился; это похвально — в вашем возрасте точность составляешь достоинство.

— Милостивая государыня! Исполнять приказания, есть обязанность художников: она необходима к нашему содержанию, и служит дальнейшим планам.

— Так вы спешили только за деньгами? — подхватила она с заметным неудовольствием.

— Напротив, сударыня, я и не думал о них: приказание такой особы для меня закон — я спешил повиноваться ему, и забыл про незначительную сумму.

— Но я, сударь, не забыла, что должна. Вот ваши деньги!

Взяв сверток, я отвесил низкий академический поклон, в намерении удалиться.

— Куда ж вы? Такая поспешность не согласна учтивости и сделанному вами приветствию. Правда, питомцы Рубенсов немного застенчивы, и дают более свободы кисти, нежели словам… Садитесь… поговорим о рисовальном искусстве. Куда же вы так далеко запрятались? Садитесь ближе. Диван обширен.

Ради Саши надо было повиноваться; и я сел возле неуклюжей женщины.

— Как давно вы учитесь рисовать? — спросила она, подвигаясь ко мне ближе.

— Три года, сударыня.

— Велики ли ваши успехи?

— Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.

— Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца — дайте руку… Вся в краске, — она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.

— Как вас зовут, миленький Рафаэль? — И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.

Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.

— Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?

Я молчал.

— Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, — неужели ты ещё не любил?

— Нет, сударыня, — отвечал я с видом невинности.

— Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…

— Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.

— А если тебя встретит оригинал? Если женщина смотрит на тебя страстно, ищет в глазах твоих взаимности, жмёт твои руки и скажет тебе: «Милый Антоний! Я люблю тебя…», — что сделаешь ты в таком случае?

— Не знаю, сударыня; однако я готов сделать всё, что ей угодно…

— Как мне приятны эти слова! Послушай, Антоний! Обхождение моё может показаться странным и свободным; но если ты узнаешь меня короче, то не станешь удивляться и осуждать, а согласишься, что человек при всём усилии рано или поздно покорится страсти, страсти, которой никто победить и избежать не может. Теперь выслушай меня.

— Родители мои родом из Франции переселились в Россию, где и основали жизнь свою; по воле их, я вступила в брак почти ребёнком за богатого итальянца и в самом цвете лет стала вдовою, любя страстно моего супруга. Я решилась дни свои посвятить Богу в закончить жизнь в монастыре; родители удерживали меня, старались уговорить ко второму браку; в угодность им, я дала слово не входить в обитель, с тем чтоб и они не принуждали сердечных чувств моих и предоставили это времени. Оплакивая невозвратную потерю, я привыкла к уединению, хотя с богатством, оставленным мужем, имела возможность жить открыто. Напрасно подруги юности старались переменить мои склонности, внушать мне другие мысли, представить удовольствия света в блестящем виде — я осталась непреклонною, удалилась от общества, а с ним и от искателей руки моей; я презрела рассеяние, шумный мир, искала духовной пищи; добрые пастыри составили мою беседу; к ним присовокупилось нисколько мирских ученых людей, известных скромностью поведения и чистотой нравов.

— Женщины модного света не входили в избранное мною общество; лишь дамы испытанной добродетели и набожности имели право посещать дом мой. Оградившись таким знакомством, я старалась заглушить все страсти, нераздельные с существом нашим, готовила себя к вечности, и — ах, узнала, сколь наши предположения суетны и ничтожны. Враг человека из мрачных подземелий с коварной улыбкой смотрит на действия наши, ставит везде препоны, и мнимую нашу гордость, что мы можем победить его козни, обращает в нашу гибель. Сколь часто среди возвышенных мыслей я начинала чувствовать тяжесть одиночества, мечтать, что к благополучию моему недостает предмета, которого я клялась избегать вечно. Я простирала руки к друзьям моим, в их беседе искала отрады; они истощали духовное красноречие, пытаясь успокоить совесть, душу мою; старались различными средствами доставить пищу моему воображению. Итак, имея всё необходимое к избранной жизни, я часто считаю себя не в числе счастливых — противлюсь страстям, и… теперь… что мне сказать? Могу ли выразить внезапный случай? — Она бросила на меня пламенный взор и со вздохом продолжала: — Так, внезапный случай приводит в мой дом юношу; этот прекрасный юноша своим роковым посещением, одним взглядом, разрушил труды и усилия многих лет! — -Тут лицемерка потупила глаза и, конечно б, покраснела, если б румяна оставили место натуральной краске отличить истинную стыдливость от притворной! Подражая неопытной девице или женщине, колеблемой остатками добродетели, над которой страсть берёт преимущество, она хотела уверить, сколь трудно покориться любви, и будто устрашась скорого выражения, схватила меня за руку. — Ах! что я сделала? Какое получу мнение после пагубного открытия? Я забыла, чем должна своему обету благопристойности. Уста невольно выразили состояние души. Ах! забудьте слова женщины! Умирающая добродетель вопиет о близком падении! Не употреби во зло слабость мою! Но пойдём! Я покажу тебе библиотеку, минералы, окаменелости, редкие произведения живописи — развлечение может послужить к моему спокойствие или отдалить время неминуемой гибели.

У дверей кабинета Саша ожидала нас со свечкой; она взглянула на меня печально; прелестный румянец стыда и огорчения покрыл её милые щечки; я затрепетал и, по необходимости скрыв свои чувства, повиновался лицемерке. Она при виде Саши показалась мне ещё безобразнее.

Мы вошли в богато-убранную комнату, уставленную большими шкафами. — Вот библиотека, — сказала г-жа Сенанж. — Здесь в лучших переплетах хранятся творения древних и новейших авторов. — Тут моя путеводительница дала полную свободу языку своему, и множество имен бессмертных и великих мужей перебрала в несколько минут, как будто роту драгун при вечерней перекличке. Впрочем, можно побожиться, что писателей она знала по одним только заглавиям и переплетам. Посматривая украдкой на прелестную Сашу, я всех господ Гесиодов, Ксенофонтов со товарищи мысленно посылал к чёрту.

— Я не стану вас удерживать в библиотеке, — сказала, наконец, задыхаясь, хозяйка дома. — Здесь может встретиться обширная материя; пойдемте в кабинет минералов. — Саша отворила нам следующую дверь, и глаза мои обратились к блестящим каменьям и раковинам, уложенным в шкафах за стеклами.

— Вот, посмотрите окаменелое дерево; частица в нем превратилась в халцедон — эту редкость я получила из Сибири, вместе с этими ширлами, топазами, агатом и аквамарином. Вот лучшей доброты малахиты и яшмы, а здесь кораллы, сердолики и халцедон. — Тут хозяйка стала мне показывать различные каменья и раковины, с описанием качества и мест, откуда они доставлены. Это продолжалось более получаса; наконец она перевела дух и сказала: — Я не стану вам докучать, и поскольку минералогия не входит в состав вашего искусства, то покажу картинную галерею. Вы доставите мне удовольствие своими замечаниями.

Я охотно избавил бы мою путеводительницу от труда, который не предвещал мне выгодное окончание; при первых предметах я мог кивать головою в знак согласия, и кстати сказать «да» с прибавлением звука «-с», чтоб составило «да-с» — звучало почтительно и солидно, — а тут могли требоваться суждения по предметам, столь же мне понятным, как египетские иероглифы.

Прекрасная галерея, увешанная картинами в богатых позолоченных рамах невольно привлекла мое внимание. Свет от восковых свечей и огромной люстры придавал картинам живость, и, казалось, одушевлял полотна, на которых знаменитые художники изобразили различные предметы.

— Вот мы в своем месте, — сказала г-жа Сенанж. — Здесь помещены одни священные темы, и отделены от прочих сюжетов; последние, при всеём своём превосходстве, не должны совокупляться со святынями. Вот копия с оригинала Михель Анджело; первая Благовещение Господне. Посмотрите, как Архангел Гавриил шествует с небес, пролетая хляби воздушные; на лице изображён немерцающий свет и вера; он, стремясь к земному, обращает очи в горние пределы, где созерцающих его лик Ангелов ожидает исполнение воли Всемогущего! В этом предмете художник приводит в изумление, и в одном почти лике посланника небес выражает важность Благовещения — надежды человеков.

— Вот Священное Семейство, и Преображение Христово, труды знаменитого Рафаэля, ученика Перучини и заимствователя Михеля. Посмотрите на лица и расположение первой картины: святость одушевляет всю группу семейства. В другой комнате вы увидите Афинскую школу, исписанную этим же художником: она по совершенству неподражаема. Вообще эти три картины есть образцовые; две последние писаны для Франциска I-го, короля Французского.

За РаФаэлем следует Рубенс. Оригиналы хранятся большей частью в Люксенбургском дворце; а лучшее произведение — Христос среди двоих разбойников. Какою кистью художник изобразил лица, кротость, терпение Спасителя! Он на кресте испускал дух, уповая на Отца Небесного. Ожесточение одного из разбойников; он, желая превысить силы человека, скрывает мучения, и ожесточась, поносит Иисуса. Второй с верою вечной жизни обращает к Нему последнее слово свое! Следующая картина: Снятие с креста, увеличивает славу Рубенса, подобно прочим; взгляните! — она на противоположной стене.

— Остановимся у чудесной картины Всемирный потоп, творение Пуссена, последователя лучших живописцев; заметьте черты лиц, которые, с возвышением воды, ищут спасения на высотах, и разнообразную смерть утопающих: одни, истощив последние силы, плывут в надежде мнимого спасения; другие хватаются за обломки деревьев, и изображают весь ужас неминуемой гибели. Громады домов, разрушенные здания. Иные плывущие, иные едва видимые на поверхности воды, означают ничтожные остатки трудов и суетности человека! Заметьте отделку воздуха, дождя, сверкающей молнии — кажется, стихии произвели взаимную брань и поколебали общий порядок природы! После я покажу вам Аркадию; эта картина, достойная внимания; она, уступив сюжету первой, есть лучшее произведение Пуссена.

— Здесь картины Ван-Дейка, фламандского живописца, ученика Рубенса. Большую часть из них вы увидите в особой комнате. А вот Авраам приносит в жертву Исаака. Какая вера в лице Патриарха! какое смирение отрока, простёртого на жертвеннике: первый готовится поразить сына, надежду потомства; второй ободряет старца и без ропота приносит жизнь Создателю своему.

— Вот картина, изображающая Историю святого Бруна; она хранится в Картезианском монастыре, трудов Сюера, ученика Симона Суетти. Этому живописцу еще можно приписать острый ответ, сказанный одному кардиналу. Он написал Апостолов Петра и Павла, и не взирая на общую похвалу искусству, враждующий ему кардинал произнес не к месту суждение, сказав: «Точно, Апостолы изображены превосходно, только имеют слишком красные лица». — «Святейший Отец! — возразил огорченный художник: — Апостолы в настоящем своем виде — они покраснели от стыда, видя свою церковь так дурно управляемую».

— Чтобы не занимать вас одними предметами, пойдемте в следующую галерею; там увидите совершенно различные сюжеты. Что вы скажете о Елене, царице Спартанской, супруге Менелая, изображенной греческим живописцем, учеником Аполодора? Он жил около четырехсот лет до Рождества Христова. Что вы скажете о пагубной красоте, ниспровергшей знаменитую Трою? Какие прелести, величие, стройность! Можно ли все совершенства лучше и правильнее вместить в одном предмете? Елена, кажется, дышит на полотне, а очаровательными взорами к счастливому Парису заставляет покориться владычеству любви, забыть ужас войны и близкое падение Пергама! По копии можно судить о превосходстве подлинника.

— Вот унылая Андромаха, супруга Гектора. С каким трепетом она обращает взоры к милому герою. Он покрыт чёрным шлемом, в руках длинное копье, тяжёлый щит. Лицо Андромахи изображает тоску души и бедственное предчувствие; одну руку она простирает к супругу, другою держит младенца; полуотверстыя уста, кажется, произносят: «Гектор! Останься в стенах Илиона! Твой выход знаменует гибель и вечную разлуку!» Герой с улыбкою смотрит на милые предметы, и с величием обращает страшное копье к полкам Аргивским — и, по определенно рока, спешит принять смерть от руки величайшего из греков.

— Наконец мы дошли к бессмертному Апеллесу: царь Македонский, Александр Великий, с перунами в руках. Александр кажется одушевлённым. Величие, мужество блистают в чертах; глаза сохранили огонь, с которым величайший из героев несет ужас и победу; повергает трон Дария и Персидскую монархию! Перун изображает скорость и поражение; кажется, он первый получил право, подобно Зевесу, управлять громом, поразившим дерзновенных Гигантов!

— Вот Геркулес; он убивает коней Диамида. Славный Лебрюн употребил всю возможность придать этому полубогу мужественные черты, исполинский рост и силу. В каком напряжении его мышцы! какая твердость в руке, держащей убийственную палицу! Он с нею проник за пределы Коцита, разрушал порядок Тартара, извлёк Альцесту в объятия отчаявшегося супруга! Художник сохранил удивительную пропорцию: если закрыть картину, оставить один только мизинец, то по нему можно получить идею о величии и твердости целого корпуса.

— Вот Сусанна, произведение Рембрандта. Она прекрасна! Какая шея, грудь, руки! Красавица в испуге противится двум старикам; одной рукой схватила за висок дерзкого сластолюбца, другой отталкивает его товарища — забавная противоположность: один морщится; красавица крепко держит клочок с остатками седых волос; другой, пользуясь невыгодным положением товарища, спешит обнять стройную талию, и протягивает губы, дабы облобызать прелестные уста девицы. Но полноте! Я скоро проговорюсь. — Этой непристойной картине не должно здесь находиться, особенно, когда рассматриваешь её с молодым художником.

Я улыбнулся целомудренной хозяйке, посмотрел на Сашу, и мысленно сравнил, что она как живая красавица, прелестней покойной Сусанны!

— Вот, сударь, еще оригинальная картина! Я не могу видеть её без досады, хотя она в своем роде единственная. Извольте смотреть сами и не требуйте моего суждения.

Я увидел старика с дочерьми в натуральную величину; он казался живым; лоб и голова его лоснились и составили симметрию красному носу, багровым щскам, и…

— Вы засмотрелись на Лота? — спросила г-жа Сенанж.

— Сударыня! По неопытности я не могу судить правильно; но эта картина мне кажется превосходной! Художник выразил страсти совершенно; нельзя выразить натуральнее действие вина на старика, и…

— Прекрасно, Антоний! Наконец-то вы стали словоохотливы и сделали замечание, как опытный муж. Теперь посмотрите на Амура и Психею; они стоят внимания знатока. Посмотрите, как прекрасен бог любви! Тонкая пелена едва прикрывает часть тела несравненной белизны; по черным, длинным ресницам можно догадаться о прелести глаз, сомкнутых сном; светло-русые волосы локонами падают на грудь, колеблемую тихим дыханием; ямочка на щеке, — это место любовь поцеловала при рождении. Приятная улыбка украшает лицо, покрытое румянцем, — розы уступают ему в живости; он, кажется, простирает руки обнять милую жену свою. Теперь посмотрите на прекрасную Душеньку-Психею с кинжалом и лампадою в руках; она может спорить в красоте с богинею любви! Какой восторг на лице её! Она не может насытить взоров прелестями супруга. Смущённая сестрами с пагубным оружием и роковым светом, Душенька страшилась увидеть чудовище, а увидела бога любви!

— За Душенькой следует Лукреция, героиня древнего Рима. Здесь изображен труп её; он выставлен для возбуждения к мести. Взгляните на лица: жестокость и мщение выражают бypю, готовую обрушиться на повелителя верховной власти и виновника смерти Лукреции. Обезображенная кинжальным ударом и с открытою раною в груди, она еще сохранила остатки величия и гордость, противоположную страсти дерзкого оскорбителя.

Моя путеводительница стала поворачиваться с усмешкою сказала:

— Стихотворцы слишком превозносят поступок этой гордой красавицы. Я не знаю, зачем Лукреция поразила себя кинжалом? Она…

Тут вошла сутуловатая, косоглазая ключница и шепнула несколько слов своей госпоже.

— Хорошо, — отвечала та; — вели запереть все двери и отказывать приходящим.

— Теперь, любезный Антоний, мы оставим до времени картины; еще осталось две комнаты; в одной труды Грота, лучшего художника, в изображении животных; в другой — разные карикатуры, эстампы, в том числе и ваши… но дверь в последнюю может быть отперта только истинным друзьям моим, в скромности которых я уверена, и надеюсь, что после ужина Антоний вступит в число их. Теперь скажите мне откровенно ваше мнение о картинах без всякой лести.

— Сударыня! я слишком молод, чтоб судить о лучшем художестве. Рассматривать, удивляться, питать надежду несколько им уподобиться, — вот всё, что смею я вам ответить.

— Похвальная скромность означает противное. Пойдёмте; пора ужинать; я проведу вас через две залы; мы со временем их рассмотрим.

Я пошел за хозяйкою; Саша впереди со свечкой. Первая комната вмещала различные древности, статуи, мраморы и урны; вторая — оружейную.

— Покойный муж мой, — сказала Сенанж, — служил в поле; как воин имел страсть к этим вещам и не щадил денег, чтобы собрать лучшие. Здесь вы найдете рыцарские латы, кольчуги, шлемы, щиты, лучшие ружья, сабли, кинжалы…

Внезапный взгляд на убийственные орудия смерти обратил мое внимание; я с жадностью рассматривал пагубное изобретение человека. Он содрогается лютости льва, тигра, гиены, а сам изобретает средства превзойти лесных ратоборцев. Первым природа дала когти, зубы — они служат им к обороне и доставляют пищу; последним — ум. Одни, по натуральному инстинкту, бросаются открыто терзать свою жертву ради утоления голода; вторые — употребляют огонь и железо. Первых приводит к тому необходимость, а последних — ненависть, корысть и злоба. Множество кинжалов различной величины, в богатой отделке, особенно нравились мне; я воображал как ревнивый испанец, бешеный турок, поражает ими сердце врага или соперника, и как хитрый итальянец, скрывая кусок острой стали, выискивает удобное место, где б поразить наверное, воспользоваться не силою, а коварством, из видов корысти или мщения!

— Вы засмотрелись на кинжалы? — сказала Сенанж. — Это странно! Они могут нравиться воину, а не мирному художнику. Вы только кистью изображаете ужасы смерти, а в душе любите тишину и свободу; без них искусство и наука теряют свое преимущество. Но если вы знаток в этом роде, то я с охотою вам дарю. — Она сняла со степы небольшой турецкий кинжал в серебряной оправе. — Вот этот из лучших. Примите в знак дружбы и… — Лицемерка не договорила слова, о котором легко можно догадаться — я с удовольствием принял подарок.

Теперь должно согласиться с справедливым доказательством доктора Панглоса, что на свете всё идет к лучшему: мог ли я думать, получив кинжал, что через несколько часов он посрамит развратную женщину, защитит милую девицу, и послужит к моему спасению!

Мы возвратились в небольшую комнату; у дивана стоял маленький круглый стол с двумя приборами.

— Теперь, любезный Антоний, — сказала Сенанж, — отужинаем вместе, и за рюмкою вина сблизим наше знакомство.

Сенанж уместилась на диване, сама придвинула мне кресла, и мы принялись за ужин. Хозяйка часто наполняла рюмки. Вино, разгорячив воображение, возвратило мне весёлость; я смело пустился в разговоры, но шутки и двусмысленные слова большей частью относились к Саше.

— Надо признаться, сударыня, вы имеете удивительную горничную; я не ждал у крыльца и одной минуты; кажется, она хотела ускорить моё счастье.

— Правда, она исполнительна, только немного простовата и ветрена. Вот видите ли? Можно ли так зевать? Приборы надо переменить, а она смотрит и слушает, будто что-то понимает.

Саша точно стояла в задумчивости, но, услышав выговор, поспешила поправить ошибку; она, схватив тарелки, одною задела меня по виску, а другую уронила на пол.

— Глупая тварь! — вскричала Сенанж. — Ты ушибла гостя! — Она вскочила, и я успел удержать руку, поднятую для поражения красавицы.

— Сударыня, успокойтесь! Я не чувствую боли! Это одна нечаянность, и может случиться со всяким, — простите ради меня!

— Она не стоит того, и часто делает подобные шалости; но вам нельзя отказать. Благодари г-на живописца за милость. — Саша потупила голову; две крупные слезы выкатились из прелестных голубых глаз её; она молчала. — Ты верно онемела? Куда девалось проворство языка? Видите, сударь, ваша похвала не у места: она дура, повеса…

Чтобы прервать вспыльчивость хозяйки и защитить бедную девушку, я сделал удачный оборот и, наливая рюмку, сказал:

— Извините! Я теперь ничего не вижу и не слышу, кроме вас.

Сенанж улыбнулась, раскрыла ротик до ушей, выставила два ряда черных зубов, за учтивость дала мне ногою толчок, и чуть не оцарапала мне кожи; я не остался в накладе и заплатил ей тою же монетою. Подстольные наши забавы дали время оправиться задумчивой Саше; она вышла и бросила на меня взор, выражающий, что рассеянность её происходит от причины вовсе не понятной её госпоже.

— Антоний! Как мне приятна твоя весёлость; она приводит мне на память счастливое время первых дней замужества! Покойник (царство ему небесное), точно так же сиживал напротив меня, как ты — нельзя о том вспомнить, чтоб не рассмеяться и вместе с тем не заплакать о потерянном! — Тут она бросила в меня шарик из хлеба, я сделал то же.

— Шалун! Бросать хлеб грешно! За такую вину ты должен меня поцеловать! — И, не дождавшись начала, схватила меня за уши; чтоб не оставаться без дела, я сделал то же самое — толстое красное ухо Сенанж находилось в моей руке.

Внезапное «ах!» и стук прервали восторги лицемерки; она вздрогнула так неловко, что диван под ней затрещал.

Это была Саша; она несла блюдо с пирожными. Бедная малютка остолбенела, увидев меня так близко от своей госпожи, уронила свою ношу, испугалась, и вскрикнула.

Можно представить бешенство этой женщины: вскочить, вцепиться, осыпать пощёчинами, было для неё делом одной минуты. Увидев Сашу в опасности, я бросился к ней на помощь, и заслонил собою.

— Пустите, сударь! Пустите! не мешайте мне разделаться с бесстыдницей!..

— Ради Бога, успокойтесь! Это безделица, ничего не значит, одна скорость…

— Да, скорость… — перехватила наступающая громада, — эта скорость причиною того, что… разбилось блюдо… — Одышка помешала ей окончить.

— Сударыня, клянусь, преданность к вам Саши стоит пощады, простите!.. Эту милость я постараюсь заслужить верною… — Я не мог окончить начатой лжи, и как необходимость заставляет медведя плясать под дудку скомороха, то я, уберегая милую девицу, сделал над собой насилие — взял потную руку мадам Сенанж и с нежностью поцеловал.

— Антоний! Ты камень можешь тронуть, и показываешь преимущество мужчин над слабым полом! Одна твоя просьба обезоружила гнев мой. Хорошо; я её прощаю, сядем по прежнему. — Тут Сенанж захохотала весьма натурально. — Послушай, глупая девчонка увидев нас так близко, может подумать Бог знает что. А дура не понимает, о чем шло дело. А ты теперь поди в свою комнату; я сама здесь всё уберу, и если понадобишься, приду за тобою.

Печальная Саша исполнила приказание, подобрала в передник разрушенный пирог с остатками блюда, быстро посмотрела на меня и медленно вышла. Ах! Какой взгляд! — Я прочитал в нем любовь, ревность и презрение. Она молча выразила свои самые сокровенные чувства.

С отсутствием красавицы стыд и досада заменили во мне другие мысли; я покраснел и стал безмолвным.

— Что с тобою сделалось? — спросила поспешно Сенанж.

— Я много пил, чувствую кружение в голове, прикажите подать воды?

— Пустое! Шампанское скорей разгонит дурноту.

Я опорожнил несколько бокалов, вино произвело свое действие, я стал весел, и… Вдруг раздался громкий голос:

— Пустите! Говорят вам, пустите!

— Ах! Боже мой! Мы погибли! — вскричала Сенанж, проворно соскочив с дивана.

— Нельзя, сударь! — повторяли вместе и довольно внятно косая ключница и рослый лакей. — Барыня нездорова, легла почивать.

— Что нужды! — кричал голосистый крикун. — Я разбужу. Если больна, дам лекарства, — в шкафу пузырьков довольно.

— Подумайте, сударь, теперь одиннадцать часов, и непристойно…

— Слушай, карга! И ты, долговязая скотина! Если вы меня раздразните, то я вас и всю вашу челядь так швырну, что в неделю не отыщут!

— Антоний! Мы погибли! — шептала дрожащая Сенанж. — Это Тумаков, человек умный, добрый, только немножко беспокойный, когда выпьет, — он убьет тебя. Спасайся. Саша! Сашенька! — повторяла Сенанж вполголоса. — Ступай скорей! — И между тем спешила тарелки и бутылки ставить в шкаф. — Ах! Боже мой! Он ломится в двери!

Я не заставил её повторять, схватил подаренный кинжал, готовился выйти, не знал куда, и чтобы поддержать себя, сказал:

— Что вы так испугались? Прикажите его впустить, я научу негодяя вежливости.

— Опомнись, Антоний! Ты хочешь драться? Это грех. Он сильнее тебя, ростом около сажени, это Геркулес! Что нам делать? Он ломится!

Тут дверь затрещала и от сильного толчка чуть не соскочила с петель. Я услышал по голосам, что пять или шесть человек удерживали его, а он швырял ими как мячиками.

На сикурс прибежала Саша.

— Где ты была? Ты спишь, а госпожа гибнет. Вот ключ от калитки и крыльца, выведи как можно скорее гостя тайным переходом. Прощай, милый Антоний! Ах, какая развязка! Какой конец моим желаниям! Не сердись! Приходи завтра, в эту пору, никто нам не помешает… Прости. — Она сдернула с пальца алмазное кольцо, положила мне в руку. — Надень и носи. Ах! Спасайся! Он здесь.

И точно, едва я успел выскочить в потайные дверцы, которых прежде не заметил, как дверь оставленной комнаты разлеталась; страшный голос отзывался как из бочки.

— Дьявол меня возьми, если тут нет шашней! Горница убрана, ты разрядилась, тарелки стучали… Если кого найду здесь, то-то будет потеха, и к чёрту баран! Одним махом размозжу голову — будь я, анафема, проклят, если не наделаю проказ…

Последние слова я слышал издалека. Саша, схватив меня за руку, вела по темному коридору, и говорила:

— Не бойтесь! Теперь мы в безопасности!

— Бояться? Мне только жаль, что не удалось поколотить этого забияку!

— Нет, сударь! С ним Боже сохрани схватиться; слышите, как он возится?

Я стал оправляться от страху, прижал крепче миленькую ручку Саши и обнял ее.

— Перестаньте! Это никуда не годится; здесь темно. — Она оттолкнула меня.

— Саша! Что это значит? Ты сердишься? О, я поцелую тебя!

— Говорят вам, отстаньте! Завтра приходите в назначенное время, и целуйте госпожу сколько угодно, а до меня не дотрагивайтесь.

— А! Теперь понимаю — ты ревнуешь?

— Совсем нет! Может ли бедная сирота, приёмыш, ревновать к богатой госноже? Одна может только любить, а другая…

— Несправедливая Саша! Если б ты знала, как несносно мне притворство и минуты, когда показывал, что отвечаю на любовь к твоей госпоже… Но я жертвовал собою ради тебя!

— Покорно благодарю! Вы скоро уверите, что ради меня сидели на диване, и…

— Милая, прелестная Саша! Тещё неопытна, и не знаешь, сколь обманчива наружность! Надо видеть мое сердце и потом обвинять!

— Сердце закрыто, а что касается до наружности, то я, сударь, не слепа! Ах! не жмите меня — мне вас велено проводить. Тумаков занял ваше место; его не выживут так скоро!..

Насмешка Саши показалась мне колкою.

— Ты не веришь мне? Не хочешь выслушать мои оправдания? Жестокая! Я уйду, умру с печали! Прощай, ты меня никогда не увидишь! — Я притворно сделал движение, что хочу удалиться.

— Куда это вы, сударь? Впотьмах, в незнакомом месте, вы не сыщете двери, да и ключ у меня. Подождите, я принесу свечку, провожу вас — завтра увидимся.

— Завтра? Нет — повторяю, никогда! Я вторично пришел в этот дом единственно для тебя — ради тебя угождал я страсти ненавистной мне женщины! Ты же, польстив мне приятной надеждой, заплатила неблагодарностью. Твоя откровенность, невинность, очаровали мея! Ах, эта мечта исчезла! Я думал отыскать сердце полное, открытое. любви, и нашёл одну холодность! Саша! Ты не хочешь проникнуть в мою душу и вместо несправедливого упрека, броситься в объятия мои, наградить взаимной страстью, наградить любовь пламенную, вечную, которую и самая смерть не может охладить.

— Ах, сударь! Что вы говорите? Я скоро заплачу. — Она прижалась тихонько к груди моей. — Вы хотите любить меня вечно? Может ли это статься? Барыня утверждает, что одно богатство составляет счастье, а без него любовь — одна горесть. Признайтесь, вы ведь и сами к ней пришли за деньгами?

— Ты обижаешь меня, если думаешь, что одна корысть привела в этот дом. Точно, вчера я имел нужду в деньгах, принёс эстампы, продал, и верно не поспешил бы за остальными деньгами, если б не встретился с тобою. Долг доставил мне случай еще раз увидеть тебя; а притворяться согласным на желание госпожи, значило получить право на свободный вход, отыскивать любовь твою, ради которой я готов на все решиться. Теперь знай, Саша, я не бедный художник, я — единственный сын и наследник богатых родителей. Пойдем в твою комнату; там поговорим свободнее, там же я тебя уверю, что ты вечно станешь обладать мною.

Девушка молчала; я целовал её пламенные щёки, розовые уста; она не противилась.

— Ты молчишь, и за все мои ласки не хочешь наградить меня одним поцелуем? Жестокая! Ты меня не любишь?

— Ах, сударь, вы несправедливы! Я не могу выразить, что со мною делается; не могу говорить, как вы… но что чувствую… — Тут её робкие уста запечатлели на губах моих первый поцелуй вечной любви!

— О Саша! Доверши моё счастье! Повтори этот поцелуй!

— Я поцеловала вас и остаться больше не могу.

— Не хочешь?..

— Не скажу, чтоб не хотела! Какой-то страх, совесть, предчувствие, удерживают меня от того, чтобы показать вам мою каморку — притом барыня придет запереть дверь…

— Пустое! Она с Тумаковым, верно, забудет о дверях. Пойдём!

— Хорошо, сударь, только с уговором, посидеть минут пять и домой.

И вот я в жилище милой девицы. Одна небольшая кровать с тюфяком, стол, два стула и огромный платяной шкаф составляли необходимую мебель и всё убранство комнаты; но самый храм Цитерской богини не мог казаться столь прелестным; милая хозяйка дикую пустыню могла превратить в жилище радости.

— Вот, сударь, моя каморка! Садитесь, только извините, не чем мне вас потчивать! Не умею занять, как госпожа моя, она знает всё на свете. — Заботливая Саша поправила свечу, взяла мою шляпу, положила на стол, и когда я придвинул стул, то маленькой ручкой она показала на кровать: — Садитесь сюда; стул простой, на нём беспокойно — правда, и постель не слишком мягка, а все таки лучше!

— С охотою, милая, а ты?..

— Мне должно стоять — ведь вы не простой живописец, а, кажется вы сказывали о родителях, о богатстве…

— Любовь сближает все состояния…

— Полноте, сударь! Это уж совсем не годится; да я сяду подле вас…

Мы услышали шаги в коридоре — Саша с ужасом произнесла:

— Это госпожа!

Не теря времени, я задул свечу.

— Саша! ты спишь? — спросила за дверями г-жа Сенанж.

— Сплю, сударыня, отвечала дроясащим голосом девица.

— Ты от страха совсем одурела; спать и отвечать в одно и то же время нельзя!

— Нельзя, сударыня.

— Ты проводила Антония?

Я ей прошептал на ухо:

— Скажи «проводила»…

— Проводила, сударыня.

— Он вышел сердит, или нет? Придет ли завтра?

— Скажи: сердит, и никогда не придёт.

— Сердит, сударыня! Очень сердит! И сказал, что теперь никогда не придет.

— Теперь сказал? Дура, проснись! Мне болтать с тобой некогда! Ты верно спросила, где он живёт?

— Нет, сударыня…

— Безмозглая!.. В тебе нет ума ни крошки, я тебя выгоню!..

— Ах, не сердитесь сударыня! Я теперь спрошу.

— Кого спросишь?

— Его, сударыня…

— Я лопну с досады! Да разве он здесь, что ты спросишь?

— Нет, сударыня, да это все равно.

— Слушай! Я стащу тебя с постели, выгоню на улицу, заставлю за ним бежать, и до тех пор не пущу в дом, пока ты мне его не отыщешь.

— Говори за мною, — шептал я Саше: — виновата, заспалась. Антоний вышел, я спросила: где вы живете? Он сказал у живописца Арнольди; там все меня знают…

Саша слово в слово всё повторила.

— На силу схватилась за ум! — заявила за дверью г-жа Сенанж. — Теперь спокойно могу возвратиться в свою комнату. Антоний, верно, придёт, а в случае чего можно за ним и послать. Не говорил ли он о шуме? обо мне? Ну! Отвечай!

— Он говорил сударыня… он говорил…

— Опять бредишь. Ну, что он говорил?

Чуть дыша, я диктовал на ухо Саше; а она повторяла с изменениями:

— Он говорил, что Тумаков бездельник, буян, пьяница и ваш любовник.

— Ну это ничего, — — одна ревность. Бедный мальчик! А обо мне?

— Об вас… нет, сударыня, я этого не смею сказать.

— Кой чёрт у тебя на языке вертится? Как будто ты с кем-то шепчешься?

— Нет-с, я не шепчусь; он…

— Я выхожу из терпения. Сказывай, что он говорил обо мне?

— Извините, сударыня; это право не я. Он велел сказать, что вы — ханжа, лицемерка, старая обезьяна…

— Ты — дерзкая, глупая девчонка! Теперь спи, а утром от тебя будет больше толку! — Она с досадою заперла дверь ключом, и ушла.

— Ha силу отвалилась! — выдохнул я. — Отслужили ж мы ей славно! — Я обнял Сашу.

— Ах, Боже мой! Что мы теперь станем делать? Дверь заперта, огонь потушен; я боюсь! — Слезы девицы капнули на мою щеку.

— Ты плачешь? Успокойся, милая; лицемерка наказана и сама мне отдала свою соперницу.

— Хорошо вам говорить, да как вам теперь выбраться отсюда? Здесь до утра везде заперто.

— Что нужды; если я проведу с тобою здесь несколько часов, то готов умереть и сказать, что жил довольно, а пока дышу, никто не оскорбит тебя; этот вечер неволи твоей есть последний; завтра я тебя увезу.

— В самом деле, сударь? Да как это можно? Барыня меня не отпустит.

— Её позволения не спросят; сядем — я всё тебе расскажу, открою план будущей жизни… Согласна ли ты и даёшь ли мне слово любить меня?

— Любить? Прекрасный вопрос! Я и так люблю. — Она прижалась ко мне и поцеловала.

— Это знак согласия?»

— Не знаю; однако ж вам трудно отказать. Ах! Оставьте меня!

— Изволь, я тебя оставлю — тебе нужен покой; ты устала, ложись отдохни.

— А вы?

— Я сяду на стул у окна.

— Как это можно? Там дует, несёт, вы простудитесь, занеможете Посмотрите на двор… дождь и гром… Это страшно.

И точно, гроза с дождевыми тучами покрывали небо.

В это самое время блеснула молния, раздался громовый удар…

— Как, я виновата…

Она говорила всё, что чувствовала: я рассказывал о себе (и разумеется, не со всеми подробностями). Саша распорядилась, чтобы на рассвете спрятать меня в шкаф, и когда люди в доме займутся делом, вывести меня в калитку посредством ключа, оставленного госпожою Сенанж.

— Итак, друзья! — сказал Антон Иванович, отложив тетрадь, — я вижу улыбки на лицах ваших; вам кажется странно, что старик с жаром юности выражает происшествия, бывшие за сорок с лишком лет. Подумайте! Я вспоминаю счастливые минуты юности; они останутся навечно в моей памяти; лета, горести, и самое время не изгладят образы Саши и Лауры из моего сердца!.. (О второй вы скоро узнаете). Притом в устройстве человека не последний дар Провидения, что счастье он помнит долее и чувствует сильнее. Бедность, унижение, болезни, кладут мрачную печать на чело его; но если он превозможет душевные скорби, и счастье улыбнется ему снова, то прошедшее ему покажется тяжким сном, он живее станет чувствовать и пользоваться настоящим. Если во всё течение горизонт бедственной его жизни покрывался одними тучами, и только изредка проглядывало солнце, то поверьте, он преимущественнее скажет о последнем!

Антон Иванович взял тетрадь и продолжал:

«Внезапно громкое восклицание и яркий свет прервал наши разговоры. Саша вскрикнула, лишилась чувств, — я смотрел в оба глаза и, отягчённый действием сна и страшным явлением, оставался неподвижным.

Простоволосая, косматая женщина со сверкающими глазами, бешеным лицом, с лампадою в руке, поразила взор мой, как фурия; не доставало одной косы этой адской посетительнице. Это была г-жа Сенанж, в приятном беспорядке спального туалета. Она стояла перед нами, тряслась, силилась кричать, броситься подобно львице, у которой похищают детёнышей, чтоб растерзать дерзновенных! Но, волнуемая бешенством, она несколько времени оставалась в бездействии и, наконец дрожащим, отрывистым голосом стала говорить или шипеть.

— Бездельник! Так-то ты наградил мою любовь? Страшись! Мое мщение, превзойдет все пределы! Ты погибнешь! Я вас задушу вот этими руками. — Она поставила лампаду на стол. Исступлённая лицемерка трепетала, глаза ее налились кровью; она вскрикнула диким голосом: — Прочь, изменник! — и схватив меня за руку, стащила со стула; потом вцепилась в распущенные волосы бесчувственной Саши и бросила ее на пол.

Увидев опасность, угрожавшую несчастной девице, я кинулся к ужасной сопернице и толкнул её в грудь.

— Подлая женщина! Если тебе нужна жизнь, возьми мою, и не смей касаться Саши! Я стану защищать ее до последнего дыхания…

— Мальчишка! Что ты можешь сделать? Стоит мне кликнуть людей, и…

— Я могу умереть и обнаружить твое преступление…

— Что за шум? — пробормотал охрипший голос, и огромная толстая туша ввалилась к нам в горницу. Я догадался, что это грозный г. Тумаков. — Кой чёрт? — проговорить он, протирая глаза, — Что у вас тут делается?

— Ах, Влас Пахомыч! — отвечала Сенанж (этот приход ей не очень понравился). — Мы занимались… читали… А в это время неизвестный мальчишка, этот негодяй, сорванец, забрался к Саше. Ах, не могу кончить! Я задыхаюсь от досады!

— Что такое? Как?.. Наших!.. — заревел косматый исполин. — Ах, чертёнок! Да я изувечу тебя, как собаку! Подобраться к Саше! Ах, ты мошенник! Да этот кусочек пригодился б и не твоей роже! А Саша?.. эта невинная, упрямая девчонка?.. О, вражеское семя! Постой, я разделаюсь с вами!

За угрозами последовало действие. Он размахнулся, ударил меня кулаком в голову, так сильно, что, по пословице, искры посыпались у меня из глаз, кровь хлынула из носу. Раздражённый Тумаков повторил удар по щеке, и чуть не выворотил мне челюсти. Я упал, а Сенанж, схватив Сашу за волосы, таскала её по полу. При этом падении девица взглянула на меня и, увидев распростёртым на полу, ужасно вскрикнула и снова лишилась памяти.

Услышав голос Саши, я забыл про собственную опасность, не видел, что стою у дверей гроба; отчаяние воодушевило меня. Собрав последние силы, я схватил Тумакова за ногу, когда он наклонился душить меня, и повалил. Исполин, падая, задел головою шкаф; пол затрещал от тяжести, и он, как Челубей, занял своим телом большую часть горницы. Тут я вскочил и, как падший Голиаф, был еще ужасен, то бросился к столу; на нем лежали фрак мой и кинжал, подарок богомолки. Кусок светлой стали блеснул в моей руке; луч надежды воскресил меня. Не теряя ни секунды, я схватил за плечо великана, прижал коленом ему грудь и приставил к горлу кинжал.

— Ни с места!.. Или я проколю твою глотку! Лежи и не шевелись!

Сенанж остолбенела; кинжал готовый поразить Тумакова, бесчувствие Саши, мое отчаяние, представили ей картину смерти.

— Антоний! — вскричала она. — Антоша! Не погуби меня!

— Чертёнок! — бормотал Тумаков. — Ты колешь мне горло; отпусти на покаянье душу!

— Нет! Проколю на вылет, если пошевелишься!

Хмель выскочил из головы его; он лежал, как связанный баран, и не смел дышать. Сенанж стояла на коленях с умоляющим видом; я обливался кровью, текущей из носа в рот. Саша пришла в чувство, и в безмолвии, в судорожном припадке, смотрела на окружающие предметы. Хозяйка первая получила возможность мыслить и действовать.

— Антоний! — сказала она: — Ты торжествуешь! Прости меня! Требуй, возьми, что хочешь, и удались скорей отсюда!

— А Саша?

— Она останется здесь!..

— Здесь? В жертву твоему бешенству?.. Нет!.. Скорей погибнем все!..

— Умилосердись!..

— Хорошо, окончим миролюбиво; принеси паспорт Саши, проводи нас, отопри калитку, и я всё забуду…

— Ты требуешь невозможное!..

— Невозможное? Так умри! — Я поднял кинжал; Тумаков испустил вопль…

— Антоний, я на всё согласна. — Она бросилась в дверь, как сумасшедшая, и через несколько минут, принесла бумагу, большую простыню, сложила платье девицы. — Вот вам ее билет, одежда и годовое жалованье. — Она завязала узел. — Ступайте, я провожу вас. — Тумаков знаками одобрял поступки своей возлюбленной, а Саша всё ещё стояла в онемении. Сенанж, чтоб скорее избавиться от гостей, подскочила к девушке, надела на неё платок, шинельку, шляпку. — Ступай, неблагодарная девчонка. Если б ты знала, кого оскорбила! Но это кончено… Я проклинаю тебя!..

— И я тоже, — повторил Тумаков.

— Молчать!.. — прикрикнул я на него. — ИЛИ…»

— Виноват, сударь! Язык-бо есть враг мой…

— Это ты доскажешь без меня. Лежи смирно, пока оденусь. — Отирая текущую кровь, я вынул из жилета кольцо лицемерки.

— Почтенный г-н Тумаков, выслушайте меня лежа. Этот подарок я получил от вашей подруги, и скажу: берегите красавицу: она украсит вашу ученую голову модным нарядом — рогами. Еще повторяю, лежите смирно, пока не уйду, иначе я отправлю вас к чёрту; а вас, сударыня, позвольте поблагодарить за угощение, ласки и любовь; последнюю, с поизношенными прелестями, уступаю в вечное и потомственное владение г-ну Тумакову. Теперь не угодно ли посветить нам, а завтра пригласите друзей в картинные комнаты. Мои эстампы рассеют вашу печаль по покойному супругу — прощайте!

«Посрамлённая Сенанж потупила голову, и, верно, возобновила бы прерванное сражение, если б не спасительный кинжал; он мелькал в её глазах. Хозяйка взяла свечу, молча пошла вперед; я взял за руку бледную, дрожащую Сашу и, не забыв узла, пошёл следом. Влас Пахомыч лежал смирно. Сенанж отворила калитку, мы вышли. Всякий мог подумать, если бы взглянул на лицемерку, что добрая мамушка или услужливая гувернантка провожает свою питомицу.

И вот мы на свободе; однако опасность ещё не миновала. Нежная моя подруга, выйдя за калитку, села на стоявшую вблизи скамейку.

— Антоний! Я не в силах идти! В голове жестокая боль; колени мои дрожат, я не пройду и одной улицы. Ах! Это страшно! Что мы станем делать?

Я и сам чувствовал нестерпимую боль в голове, правой скуле, боку, и, скрывая свое положение, сел подле Саши, чтобы несколько оправиться и подвязать щеку. Гроза не утихала, дождь лил проливной, порывистый ветер сбивал с ног; темнота ночи в двух шагах препятствовала различать предметы, а до квартиры была верста с лишком. Что оставалось делать? Дожидаться рассвета? Стоять на одном месте казалось невозможным — нас могли счесть за подозрительных людей и взять под стражу.

— Саша! — сказал я, — Если мы станем мешкать, то подвергнем себя новой беде. Укрепись, милый дружочек, встань, я понесу тебя на руках, держи только узел…

Я взял Сашу, пронёс две улицы и опустил драгоценную ношу — силы мне изменили.

— Антоний, ты устал, я промокла, озябла; дай мне руку и веди куда угодно.

Взаимно ободрив себя, мы прошли половину дороги, и вдруг наткнулись прямо на людей. Это был полицейский дозор. Офицер с командой заботился о пьяном человеке, лежащем на улице; только недоставало, к нашему несчастью попасть в руки этим господам.

— Кто идет? — закричал один из дозорных, преградив нам дорогу. Защищаться и бежать мы были лишены всякой возможности. Саша от страху вздрогнула; я успел только шепнуть ей: — Закрой лицо.

Крайность и отчаяние не редко производят великие дела. Трус, увидев неизбежную гибель, приходит в ожесточение и кaжeтcя героем; дурак в нужде изобретает средства, который умным во всю жизнь не приходят в голову. Я избрал другой путь: прибегнул к бесстыдству и показал себя достойным учеником Шедония. Мне пришла в голову счастливая мысль, я вспомнил историю г-жи Сенанж…

— Ба! Да ты, брат, не один?.. С товарищем женского пола. А узелок, кажется, набит плотно! — сказал писарь. — Зайдём-ка в будку! Там вам посветят, осмотрят. Что стал? Видно, огонёк не по животу? Пойдём!

— Полно бредить! Позови ко мне скорей офицера!

— К тебе офицера? Экой гусь!

— Говорят, позови, не то выйдет плохо! Съезжая отсель недалеко.

Голос и повелительный тон произношения изумили писаря; он пошел к офицеру; тот, раскачиваясь важно, приблизился к нам.

— Что за люди? Что так поздно? Откуда? С узлом? Тут краденые вещи? Подай; должно осмотреть!

— Да разве впотьмах можно видеть?

— Ах, негодяй! в будку! узел взять!

— Полноте вздорить! — шепнул я ему на ухо. — Это же г-жа Сенанж.

— Как? Возможно ли?

— Точно, мы идем от г-на Б.

— А! Разумею! Разумею. Извините, милостивая государыня, не приметил; точно, товарищ ваш прав, что одни только кошки видят впотьмах. Да что пешком? В такую погоду долго ль простудиться?

— К г-ну Б. приехала из деревни супруга со всею дворовою сволочью, — затараторил я, — и так нечаянно, что насилу выскочили. Надо ж было случиться несчастью? Один кучер напился пьян, а Стёпка вывихнул ногу; нечего делать, пришлось ретироваться на своих двоих. Однако ж некогда калякать — прикажите одному из ваших людей проводить нас через этот переулок.

Саша прислонилась к стене каменного дома, слушала с удивлением странный разговор, и ничего не понимала.

— Пойдемте, сударыня! Офицер дал нам проводника.

Я взял девушку за руку и повёл.

— Антоний! Что это значит?

— Молчи, не спрашивай; солдат может догадаться, — прошипел я.

Мы шли молча, и когда миновали переулок, приблизились к съезжей, я вынул из кармана серебряную монету и дал провожатому. — Спасибо, брат, возьми на водку.

— Покорно благодарю, ваше благородие!

— Кланяйся, и поблагодари г-на поручика.

— Слушаю, ваше благородие! — Он повернулся и пошел.

Быстрая выдумка имела счастливый успех; мы ускользнули из полицейских рук.

Наконец мы добрались к воротам моего жилища; я постучал в калитку; дворник, мой поверенный, вышел с фонарём.

— Откуда, сударь, так поздно? Ай! ай! да вы не одни? С кем это прикатили? Господи! С нами крестная сила! — продолжал дворник, осматривая нас при свете фонаря. — Вы в крови, как резаный баран; согнулись на один бок… Барышня мокра, как утка — чуть дышит. Не закричать ли караул?

— Ты взбесился, Яков! Проводи нас скорее в твою лачугу; я повидаюсь с князем, и возьму девушку.

— Хорошо! Да стойте прямей! Вас совсем перегнуло… А этот узелок? Не будет ли завтра работы?

— Молчи, дуралей!.. Зажми глотку!..

— Ну, полноте! Эк расхорохорились? Ведь это не впервые!..

Саша чуть дышала, и только взошли к Якову, упала на скамейку.

— Ах, батюшки! Она умрёт!.. Воля ваша! я стану кричать, побегу за квартальным — разбужу…

— Перестань шуметь! Дай скорей воды. — Я опрыскал лицо девушки; она очнулась. — Милая, любезная Саша! Посиди здесь одну минуту; я сбегаю за моим другом.

— Ты оставляешь меня одну, в неизвестном месте?

— Это необходимо — я скоро возвращусь; не бойся, Яков человек добрый, он наш дворник.

— Кого бояться, барышня? Его милость меня знает. Здесь всякая нитка останется цела, а уж вас-то я сберегу и до узелка пальцем не дотронусь.

Сколько дозволяли силы, я побежал к князю; он имел особую комнату и спал спокойно.

— Друг мой! проснись! помоги, я в беде!

— Что это значит? Ты в крови? Верно, дрался, ранен?

— Почти так! Но теперь не до меня. Вставай! пойдём!

— Куда, Антоний? Ты, право, ошалел!

— Куда? Ах, Боже мой, к Саше.

— К Саше? Это новость! Да садись. Что случилось?

В коротких словах я рассказал ему о происшествий.

— Шутка не дурна! Куда же мы денем твою героиню? Тут надо подумать? Пойдём к нашей кухарке Параше; она поможет нам.

Мы разбудили повариху, рассказали в чём дело, и просили пособить

— Извольте! это моя забота: я возьму девушку к себе, скажу хозяйке, что она моя сестра, пришла поздно и осталась ночевать; в полдень отведу к моей тётке; та приищет квартиру и так далее.

— Ах, Параша! ты мне возвратила жизнь. Чем благодарить тебя?

— О благодарности после — теперь пойдемте! — Параша накинула на себя капот, князь — шинель, и мы втроём пустились к Саше. Бедняжка сидела в углу, плакала. Яков, подбоченясь, утешал её по-своему, как умел.

— Саша! — воскликну я. — Вот друзья мои! Мы спасены! Пойдем наверх!

— Куда?

— После узнаешь…

Она дала мне руку, посмотрела с видом благодарности на покровителей, встала, хотела идти и сказала:

— Антоний, я не в силах подняться на лестницу — и…

— О! мы вам поможем! — подхватила её Параша. — Яков, ступай за креслами.

Мы посадили Сашу, и общими силами принесли в горницу кухарки. Услужливая Параша позаботилась о ней, раздела девушку, положила на свою постель. Князь принёс вино, которое всегда имел в запасе, уговорил Сашу выпить полрюмки, — это вскорости подкрепило её силы и произвело сон. Сделав все нужное Саше, принялись за меня, осмотрели голову, скулу и бок; все три части находились в дурном состоянии, и доказывали твердыню десницы г-на Тумакова.

Мы спешили. Наступал день. Параша всем распоряжалась, завязала мне голову, приложила к щеке тёплой золы, бок натёрла спиртом и в заключение сказала:

— Теперь подите, ложитесь в постель. Утром скажете, что ночью вы шли впотьмах, оступились, упали с лестницы, ушиблись; выставьте свидетелями меня, князя и Якова.

Благоразумная Параша устроила дело; я поцеловал спящую Сашу, и потащился за князем.

— Ну, брат! Девочка хоть куда! — сказал мой услужливый товарищ.

— Друг мой! Если б ты знал её душу! Это ангел…

— Верю, верю — выпей стакан вина и ложись спать: тебе нужен покой.

Голова моя снаружи и внутри столь расстроилась происшествием той роковой ночи, а побои так коверкали, что с помощью приятеля я насилу смог раздеться, и когда в доме зашевелились, я уснул.

В десять часов утра, от шума многих голосов я проснулся, — смотрел на окружающих мою кровать и слушал: г. Шарон, Туанета, несколько товарищей, князь, приятель Лестов и Параша, спорили с одним человеком важной наружности.

— Говорят вам, он впотьмах упал, ушибся — вот и всё! Мы приложили к щеке припарку, завязали голову, натерли спиртом бок… дали вина; и ему стало лучше. Не троньте его, пройдёт и без лекарства. Да вот он проснулся, спросите сами.

— Я никогда не спрашиваю больных, — протяжно отвечал питомец Эскулапа, нюхая табак из золотой табакерки. — Я своё драгоценное время не трачу на пустые, бесполезные расспросы; мне стоит пощупать пульс, взглянуть на язык, лицо, заметить дыхание, — и болезнь открыта; я сажусь, прописываю рецепт, и лечу.

— Да говорят вам, прежде надо осмотреть, не повре…

— А я вам повторяю, он в горячке, это видно по красноте лица, сильному жару, и всем прочим признакам. Ушиб и испуг произвели горячку; за нею непосредственно следует разлитие желчи, воспаление лёгких, гангрена — и через два часа смерть! Теперь, в ожидании консультации, мы откроем ему кровь, не более полной глубокой тарелки; ко всем повреждённым местам припустим по двадцати пиявок, на затылок поставим шпанскую муху. Пожалуйте чернил и бумаги — я пропишу микстуру; ее должно принимать через каждый час по две столовые ложки, чтоб мокроты не могли подняться, усилить воспаление в голове, и скорым обращением очистить желудок — а там увидим, нужна ли операция? Впрочем, это самые невинные, умеренные средства, без которых не отвечаю за его жизнь.

— И только, г-н доктор? — сказал я, подымаясь с постели. — Клянусь, и ветеринарный врач не пропишет лучше этих рецептов. Сделайте одолжение, выйдите, позвольте мне встать и одеться я; здоров, только один ушиб…

— Держите его! — вскричал доктор. — Он бредит. Разве вы не видите, — это горячка; в жару он выскочит в окно, убьется до смерти, и тогда никакие средства не помогут!

— Это удивительно! — сказал князь. — Мы еще не знали, что мёртвым лекарства бесполезны.

Тут при всей моей слабости я засмеялся; тому последовали окружающие, и даже сам г. Шарон, а доктор, не переменив положения, продолжал с досадой:

— Смейтесь, господа, смейтесь, — а я доказываю, что смех больного, принуждённый, насильственный, неразделен с судорожными припадками, потом и смертельным колотьём. Впрочем, если мои советы и средства кажутся вам сомнительны, то пошлите за другим врачом, а мне время терять некогда. Слава Богу! В городе больных на половину от всего народа! Есть чем заняться: только и делают, что хоронят. Прощайте, сударыня! Прощайте, господа! попомните мои слова: этот молодой человек умрёт; я бы выключил его из списка живых; он непременно умрёт, и что всего ужаснее, без медика и аптеки.

Доктор, потирая лоб, обратился к дверям и едва лишь подошёл к ним как встретился с низеньким худощавым человеком.

— Возможно ли? — вскричал он. — Гомеопата пригласили для консилиума со мною? Эго совершенное невежество!

И точно, г. Шарон, узнав о моём ушибе, видел, что я во сне метался, счел болезнь опасною и послал к первому же медику, который случится дома. Служитель побежал к гомеопату и, не застав его, обратился к другому; тот немедленно пришёл, а за ним и гомеопат, возвратившейся в квартиру.

— Меня пригласили сюда, — начал с учтивостью и низкими поклонами второй; — но я вижу здесь соперника. Этот господин… Мы согласиться не можем… и…

— Да! да! — вспыльчиво закричал первый. — Мы лечим, спасаем людей! А вы…

— Своими умеренными средствами… Точно, метода у нас различна, а действия почти одинаковы… Позвольте осмотреть больного.

Он подошел ко мне, ощупал пульс, стал расспрашивать; я сказал ему, что ушибся.

Гомеопат с коварною улыбкою обратился с вопросом к противнику.

— Позвольте, милостивый государь, узнать, какие вы предполагаете принять средства против этой хронической болезни?

— Я! я!.. Вы не можете судить о них; но если угодно, извольте. — Он повторил слышанное нами.

— Помилуйте! Это безбожно! Вы можете уморить, или, вернее сказать, убить человека. Ему надо совершенно другие средства, а именно, я начну тем, что: первое, пропишу крупинки. Главная сила состоит в том, что их надо принимать с осторожностью: они так малы, что часто остаются во рту и не попадают в желудок. Второе, должно переместить больного в большую чистую комнату, открыть окна и озаботиться, чтобы никакое душистое растение в ней не находилось; и наконец, третье: умеренная диета — в первые двое суток вовсе не давать больному пищи, а на третьи взять крылышко цыпленка, сварить в воде, прибавить туда чайную ложку манной крупы, особенно не класть никаких кореньев; бульону он может скушать десять ложек в день, а на цыплячье крылышко смотреть для возбуждения аппетита; это должно продолжить две недели, — а там мы увидим, можно ли увеличить пропорцию.

— Ха! ха! ха! он умрёт с голоду, — сказал аллопат.

— А вы его уморите кровопусканием, пиявками и микстурами, — с учтивостью отвечал гомеопат.

Тут я взглянул на Парашу; она подавала глазами знаки, что должно поторопиться; я вышел из терпения и обратился к докторам; которые завели спор.

— Господа, покорно благодарю за ваше усердие отправить меня на тот свет; еще раз повторяю, я здоров, не хочу лечиться и принимать никаких микстур и крупинок: последние трудно рассмотреть и несколько месяцев надо учиться глотать. Выйдите, я оденусь, отправлюсь к моим родителям, и если нужно, то стану пользоваться домашними средствами.

Г. Шарон сам принялся расспрашивать меня, и уверившись в одном только ушибе, сказал докторам, что отправит меня к отцу; он дал им за визиты и гг. медики вышли, бросал друг на друга ужасные взгляды. По этим взглядам всякий мог бы догадаться, что гомеопат дал бы сопернику крупинку в куриное яйцо, а тот охотно влил бы ему семь гранов тартара медицы.

Я встал с постели, оделся с помощью товарищей; а они вместо новости рассказали мне: к Параше пришла молоденькая сестра, прекрасная девушка, только очень печальна на вид.

Я окончил мой туалет и сказал товарищам:

— Спасибо, братцы! Теперь пойду в кухню мыться, переменю припарки.

Некстати услужливые приятели побежали за мной. Саша, увидев меня из горницы кухарки, вскрикнула от радости.

— Что это значит? — спросили некоторые из товарищей.

Проворная Параша объяснила:

— Девушка испугалась; человек в крови показался ей странным. Не бойся, сестрица! Выйди сюда; мне некогда; я кушанье готовлю; а ты ничего не делаешь; возьми согрей припарку и подай этому барину.

Саша с заметной радостью исполнила приказание новой родственницы; она не могла взглянуть на меня, чтоб не обнаружить тайны; я с восторгом принимал помощь милой девушки, и поспешно вышел, чтобы отклонить всякие подозрения.

— Переменяйте, сударь, почаще припарки, — повторяла Параша; — сестра до обеда останется здесь, и от безделья станешь вам их согревать.

Не было больного послушнее. Я беспрестанно бегал на кухню, улучал минуту, чтобы поцеловать Сашу и уверить, что скоро буду с нею неразлучен. Перед обедом князь шепнул мне:

— Антоний! Тереза что-то замечает. Отпросись по случаю болезни домой, Параша уведет Сашу к тетке, возвратится, скажет о квартире; и я пришлю к тебе Якова с запиской. Домашних уверь, что заночуешь здесь, я заверну к вам и позабочусь о хозяйстве.

Получив отпуск, я ещё раз сбегал на кухню, посмотрел на Сашу, и ушёл.

Матушка охнула увидев любезного сынка с подбитою щекою. Засуетилась, забегала, расспрашивала; все люди в доме суетились, подавали мне припарки и разные средства, какие могли придумать. Я с нетерпением ожидал Якова, забывая чувствуемую боль, бегал к часам и к окошку.

— Антонушка, ложись в постелю, — сказала матушка. — Посмотри, ты сам на себя не походишь, похудел.

— Это незаметно, — возразил отец; — он, слава Богу, довольно плотен, а захворал небось от шалостей; да, от шалостей своих — они стоят мне много денег.

— Прекрасно! Вот нежный родитель! Худо, если отцы любят деньги больше детей!

— Да! И плохо, если родные матушки балуют их!

Слово за слово, и любезные родители поссорились не на шутку; к счастью, приказчик уведомил, что на площадке большой пригон быков; рогатые животные переменили материю, последовало перемирие, супруги обнялись, поцеловали меня. Отец пошел на торговое место, а матушка осталась свободно любоваться мною.

Вот явился и посланник; он подал мне записку. Ах! какую записку! Ее писала Саша: в улице Де… в доме под №421-м. «Антоний! Спеши утереть мои слезы!» — Я поцеловал бумажку.

— Спасибо, Яков! Вот тебе на водку!

— Что это, Антонушка? — удивилась мама. — Ты целуешь письмо? А ну-ка покажи…

— Нельзя, матушка! Вы не поймете: это задача самая трудная; но теперь она решена. Прощайте! — Я взял шляпу и пoбежaл из дому.

Старушка, дожидавшаяся у ворот, на вопрос, где живёт тетка Параши? — отвечала: — Пожалуйте, барин! Я жду вас! Марья Лексевна. Девушка ваша плачет!..

— Плачет? Ах, поспешим к ней!

В минуту Саша очутилась в моих объятиях.

— Ах, Антоний, я начинала думать, что ты не придёшь! Оставил меня!

— Несправедливая, можно ли так говорить? Я летел к тебе, несмотря на жестокую боль от ударов проклятого Тумакова!

— Антоний! Какая ночь! Не могу вспомнить без ужаса. Если б ты знал, что я чувствовала, когда пришли доктора? Я чуть было не изменила тайне, хотела бежать к тебе.. Параша меня удержала; все суетились, кричали о твоей болезни; одна лишь я не могла видеть и ухаживать за тобой.

— Милая, несравненная девица! Несколько часов горести я заменю годами верной любви!

Саша обнимала меня, целовала, смеялась и плакала как ребенок. Первые восторги прошли, и старушка, тётка услужливой Параши, приступила к нам.

— Племянница моя привела ко мне барышню, уверила, что вы люди добрые, честные, ищете квартиры; я отдаю в наём одну комнату, чистую, покойную, окнами на улицу, только с уговором: жить смирно — я пуще глаза берегу доброе имя.

— Разумеется, милая старушка! Покажи мне горницу. — Я осмотрел и остался доволен. — О цене условимся после; теперь сделаем самое необходимое: вот тебе деньги; сходи на рынок, купи кровать, подушки, тюфяк и одеяло. Еще рано, ты успеешь; остальную мебель купим после.

Тётка Марья взяла деньги и смиренно пустилась за покупкой.

Я остался один с Сашей; часы летели, казались минутами; приход князя с Лестовым прервал нашу беседу.

— Здравствуй, Антоний! Мы спешили поздравить тебя с новосельем, познакомиться с прелестной Сашей.

Робкая девица краснела, едва могла отвечать на вопросы и шутки моих приятелей.

— Теперь недурно было бы послать за ужином и вином; мы спрыснем квартиру, поздравим, как водится, и составим план твоей новой жизни.

Тем временем тётка Марья возвратилась с носильщиками.

— Ну, сударь, насилу могла купить! дороговизна ужасная! Купцы, прости, Господи! сущие дьяволы! готовы взять вшестеро, ограбить человека; однако ж я кое-как выторговала целых два рубля тридцать копеек. Извольте взять и сочтите покупку.

— Что считать? Вели внести и поставить; я верю тебе, а между тем позови сюда дворника.

Тот скоро явился, я дал ему паспорт Саши, назвал ее сестрою, а в доказательство положил ему в руку серебряную монету, написал записку, и отправил в трактир за ужином и винами.

Дворник, довольный щедростью новых жильцов, охотно пустился в командировку за съестными и питейными припасами, и на крыльце затянул песню.

Ах ты милая сестрица!

Белолица, круглолица, красная девица!

и так далее.

Марья заняла у соседей посуду, накрыла стол, и в десять часов милая хозяйка с робостью угощала гостей, несколько оправилась, и на шутки веселых товарищей отвечала столь умно, что вынудила уважение ветрогонов.

— Право, Антоний! ты нашел клад, — сказал князь, — и поселил во мне мысль подцепить такую же милашку!

После шумных восторгов, товарищи мои заключили, чтоб Саше в дальнейшем самой подкупать мебель и всё необходимое, ей надо нанять служанку, Марье следует готовить кушанье, словом, нам надобно обзавестись домиком. Саша молчала, я соглашался и не подумал, что Шедоний не допустит обокрасть себя вторично, а за картины г-жа Сенанж не прибавит мне ни полушки.

Выпив исправно, мои приятели ушли, — один торопился к Параше, а другой на бульвар, искать добычи.

— Милый друг! — сказала Саша, — Мне не нравится обращение твоих товарищей; я не хочу, чтоб ты просаживал свои деньги; роскошь нам неприлична и пагубна; я хочу жить в умеренности и быть счастлива твоей любовью; я выучусь шить, от скуки стану одевать себя работой; ты доставляй мне лишь самое необходимое.

При всей своей ветрености я слушал Сашу с восторгом, стал удивляться ей, и находить достоинства, о которых прежде не думал, и стал любить ещё страстнее. Так я мог бы долго наслаждаться счастьем! Но ложные друзья, дурные наклонности и пагубное воспоминание разрушили мое блаженство!..

Эту ночь я провёл спокойнее первой.

В семь часов утра старушка Марья постучалась в двери, я встал, оделся, и пришел в свое жилище.

Несколько дней я ничем не занимался, одна Саша наполняла мои мысли, — с нею находил я счастье, а в разлуке пoгpyжaлcя в задумчивость, рассеянность, — они препятствовали мне думать о других предметах. Услужливые Параша и Яков каждую ночь выпускали меня и утром дожидались.

Никто, как мы думали, не заметит нашей тайны. Мечтая о Саше, я забыл весь мир и даже Шедония с Туанетой; но они меня помнили, что и обнаружилось совсем скоро.

Однажды ночью я заметил, что два человека, от самого жилища следили за мною, а на половине дороги, удвоив шаги, приблизились ко мне; я не имел оружия; и подумал, что если стану защищаться, то лишусь жизни, или, изувеченный, ограбленный, возвращусь домой; — а если пойду к Саше, то дам повод открыть наше убежище, и подвергнуть себя всегдашней опасности; я думал, что провожатые мои обыкновенные воры, в такой крайности поворотил я в улицу направо, вошёл в трактир, в мыслях, что там не посмеют преследовать меня; напротив, два негодяя, закрыв подозрительные лица шинелями, явились туда. Я сел, взял газеты, спросил вина, притворился будто читаю, смотрел на них украдкой, и можно вообразить, в какой пришел ужас, узнав в одном рослого лакея лицемерки, а в другом — Фёдора, служителя Шедония; я затрепетал и, кажется, видел над головою смерть, которую убийцы мне готовили: оставаться всю ночь в трактире было невозможно; выйти, значило подвергнуть себя явной опасности. Я подумал несколько минут, выпил стакан вина, собрал рассеянные мысли, нашел средство избавиться от бездельников, и тихонько сказал одному служителю:

— Послушай, друг мой, видишь ли двух человек в темных шинелях?

— Вижу, сударь!

— Один из них, высокий ростом, служит лакеем у известной Сенанж; она живет близко отсюда.

— О, слышал, сударь, слышал я об этой птичке.

— Говори тише. В прошедшую ночь у нее случилось необыкновенное происшествие: полиция вошла в дом, опечатала многие вещи, приставила караул, всех людей забрали к допросам, только самый подозрительный убежал, и этот беглец теперь у вас. Задержите этих негодяев, я побегу за полицейским офицером. Смотрите ж, не упустите их из рук, не то нахлопочитесь сами.

Служитель испугался, уведомил содержателя трактира, тот не замешкал, с учтивостью пригласил меня переговорить с ним несколько слов наедине, мы вышли в особую комнату, мои филёры хотели было проследовать за нами, но два рослых служителя заперли перед ними дверь.

— Точно ли вы, сударь, знаете, что это подозрительные люди? — осведомился у меня содержатель трактира. — О лицемерке этой говорят много…

— Всё узнаешь, старичок; история ужасная; я тебе расскажу подробно. А теперь прикажи одному из своих служителей следовать за мною.

Трактирщик горел нетерпением узнать тайну, то ли он считал меня порядочным человеком, то ли фискалом, но немедленно исполнил моё требование. Я вышел с провожатым в другие двери и, пробежав несколько шагов, сказал ему:

— Послушай, братец, мы делаем глупость: идем оба к одному офицеру. Ну, а если мы не застанем его в квартире, то потеряем напрасно время, а бездельники могут наделать проказ убежать! Ступай-ка ты в улицу налево, там живёт квартальный; я поспешу к другому: кто-нибудь из нас отыщет, а если мы оба приведём по гостю, то еще лучше; эти господа общими силами постараются захватить беглецов.

— Ваша правда, сударь, — сказал провожатый. — Извольте! мигом слетаю. — Он пустился в противоположную сторону, а я — к моей Саше.

Девица вскрикнула, увидев меня в расстроенном виде.

— Антоний! что с тобою случилось? Я не отходила от окошка и крыльца, смотрела во все стороны; скоро полночь; ты изменился в лице…

— Успокойся, милая! Беда прошла. — В коротких словах я рассказал своё происшествие.

— Ах, друг мой! Это страшно! Я помню странный случай: Шедоний и г-жа Сенанж — сердечные приятели; к нам часто ходил молодой человек, он поссорился с барыней, и однажды вышел от неё с угрозами. Вскоре за тем в нашем доме сделали обыск, и когда сумятица прошла, то иезуит уговаривал Сенанж не беспокоиться, дал ей слово избавить её от опасности — и ненавистника-знакомца. Не знаю, совершился ли злодейский умысел, только этого человека я более не видала, чему Сенанж очень радовалась и благодарила Шедония.

Слова Саши еще более меня встревожили. Я знал, что нет преступления, на которое коварный, мстительный итальянец не решится. Эта ночь, не взирая на ласки и нежность Саши, проведена была не так приятно; я беспрестанно думал о злодеях, желал узнать, точно ли они покушались на мою жизнь или хотели только изувечить. Наступил день, я не мог успокоить мыслей, решился остаться у Саши до вечера и не выходить из комнаты; я не знал, чем кончилось дело в трактире: задержаны ли мои проводники? Написал князю о ночном происшествии; записку отдал Марье, приказал дождаться ответа, а сам посвятил весь день любовнице.

Девушка утопала в удовольствиях, бегала, заботилась о столе, послала служанку за вином, и сама готовила нужное к обеду. Саша моя зажила домиком, и стала маленькой госпожой; никто бы не поверил, что за несколько недель до того она служила горничной. Купленная ею мебель была проста, но со вкусом, всякая вещь находилась на своём месте; простенькое платье имело нечто особенное и придавало ей новую прелесть, а поступки и слова совсем не означали ту неопытность, которая при первом нашем знакомстве казалась болтливостью ребёнка! Тут я заметил, что девушки созревают скорее мужчин; беглый их ум развивается проворно: мы начинаем только обнимать предмет, а они его исполняют; мужчина в 17 лет почти ещё ребенок, а женщины в эти годы часто становятся матерями и заботятся о доме. Правда, Саша тогда пользовалась счастьем, а с ним скорее развивается ум, кото рый несчастье и горе оставляют в усыплении.

Пробило 12 часов, Марья не возвращалась; это беспокоило нас; мы удивились такой медлительности; во втором часу она пришла, подав запечатанное письмо от князя.

«Антоний! приложенную записку счастливый случай, или Ангел твой Хранитель, доставил нам в руки; Туанета её обронила. Вечером увидимся. Твой друг К…

Я поспешил развернуть и прочесть:

«Нашему врагу помогает сам дьявол. Пирро, служитель Сенанж, и мой Фёдор хитростью мальчишки взяты в полицию. Посудите о последствиях: мы находимся в критическом положении; при обыске найден кинжал. Я побежал в съезжий дом, меня не допустили к арестантам; полицейский майор не хотел меня выслушать. Я бросился к одному из его приятелей, тот дал мне письмо, я вручил майору, и он сказал: „Это дело показалось мне важным — кинжал, донос, шум в трактире, а теперь вижу, что всё заканчивается пустяками: лакеи напились, повздорили. Извольте, сударь, я прикажу их освободить. Дежурный! — закричал он. — Выгоните из арестантской двух человек, взятых за пьянство в трактире. Прощайте, честной отец; милости просим жаловать чаще; мы рады таким гостям“. Итак, одно дело кончено; с этой стороны мы в совершенной безопасности. Теперь постарайтесь выжить из дому Парашу и Якова; первая приискала квартиру Саше, куда Антоний ходит по ночам, а второй способствует ему, и дожидается возврата. Весьма жаль, девчонка находилась у нас в руках и ускользнула.»

— «NВ. Записку уничтожьте, завтра увидимся. — Еще забыл сказать главное: вечером один подкупленный человек придёт к дворнику Якову узнать, где живёт девушка Саша? О расходах доставлю подробный отчёт.»

Я прочитал пагубную записку. Саша вскрикнула:

— Антоний! Ты гибнешь!

Я поспешил успокоить девушку, но признаюсь, и сам находился в страхе: иезуит, Тумаков и две женщины стали нам врагами; эти люди, в моем, мнении подобны были чуме или чахотке — эти две болезни скоро или медленно истребляют, но истребляют непременно. Подумав немного, я положился на непременное счастье, и вечером пришёл в мое жилище.

Яков ждал у ворот и, увидев меня, закричал:

— Ступайте, сударь, скорее! Мы ждем гостя!

— Гостя?

— Да! идите; вам всё расскажут.

Князь меня встретил и с упреком сказал:

— Антоний! Можно ли так мешкать? Записка не могла тебя вытащить от Саши.

— Напротив, друг мой! Адское письмо Шедония меня задержало — опасность показаться на улице…

— Вздор! Дело переиначено, пойдем к Параше. Туанеты нет дома. Мы уселись в горнице нашей поверенной, и князь продолжал:

— Письмо нам открыло, что Сенанж, Тумаков, иезуить и Туанета покушаются подстроить тебе пакость и погубить Сашу. Натурально, они боятся, чтоб их не обнаружили; но, готовя тебе сети, попались в них сами. Студент, любовник Туанеты, оставил мне записку; на ней имя и фамилия означены в самом конце листочка, так что между содержанием и подписью можно вписать несколько строчек; я ухватился за это, срезал вершинку, составил письмо к Туанете, и так подделал руку, что нет возможности различить от подлинной, — вот оно…

«Милая, прекрасная Туанета!.. Последнее свидание наше, доставленное добрым Шедонием, исчезло, как очаровательный сон. Я не вижу тебя, и умираю от грусти. Проклятые Параша и Яков неизменны брату; я страшусь, что они откроют тайну; постарайся их выжить из дому, иначе погибнем. Податель этой записки подкуплен Шедонием; пришли с ним ответ. Август Шарон.»

— Что, Антоний, каково? Коротко и ясно. Что ты на это скажешь?

— Очень мало. Я не понимаю, к чему это клонится?

— Бестолковый! Куда девался ум твой? Парашу и Якова завтра вышлют из дому. Тереза по просьбе сестры весь день напевала о том мужу; старый ротозей согласился. Поступят новые люди, убийцы, приисканные Шедонием. Тогда первый же выход из дома будет твоим гробом; если ты увернёшься от кинжала, то у поварихи найдётся яд. Теперь мы знаем, что лазутчик придёт к Якову выведать о жилище Саши, и дворник согласился задержать шпиона, завести с ним ссору, мы прибежим, вложим в его карман эту записку, подымем крик, на шум выйдет г-н Шарон. Яков скажет ему, что подозрительный человек крался в комнаты. О! если б ты знал роль Якова, и с какой дурацкой харей он станет всех дурачить! Ты скоро это увидишь. Мы сделаем обыск, разумеется, найдём письмо и отдадим адвокату. Ну, понял теперь?

— Превосходно, друг мой! Такой шутки не только чёрт, да и сам Шедоний не выдумает! Вся вина и подозрение обратится на Туанету с иезуитом, и наши верные помощники снова войдут в доверие.

— Эго ещё не всё, слушай: маленький Вилькам на прошедшей неделе бегал у Шедония в саду, разгорелся, захотел пить, пришёл в комнаты — ты знаешь, у иезуита на камине стоит множество склянок с спиртами и какими-то лекарствами, — мальчик схватил первую, микстура показалась ему сладка, он вылил ее в стакан, выпил и через несколько минут почувствовал жестокую боль в желудке. Шедоний струхнул не на шутку: ему ведь запрещено лечить. Вилькам занемог, иезуит убеждал его молчать, и неприметно носит ему лекарства; бедняга не мог перенести боли, открыл мне тайну; я настроил мальчика смело выставить проделки Шедония на люди и при этом ещё выманить у него деньги. Вот письмо к отцу Вилькама.

«Милостивый Государь!

«Спешу уведомить о положении вашего сына Вилькама: он болен, и без скорого пособия может умереть. Поспешите к нему с доктором, расспросите строго; он признается и вы узнаете о многом. Участь мальчика заставляет изменить тайне. Неизвестный.

— Ну, Антоний, какова выдумка? Отец Вилькама приедет с доктором и вина Шедония обнаружится; мы обличим лицемера, откроем, как он заставлял нас обманывать родителей; иезуит станет запираться, шуметь; дело выйдет громкое. Полиция прицепится, негодяй погибнет, Сенанж узнает о последствиях. Ты доставишь ей копию с письма Шедония, возьмёшь контрибуцию; она оставит наш город, и мы подумаем о новой жизни.

Я удивился проницательности князя и опыту неизменной дружбы, полезной для меня и вредной для врагов. Он действовал, как опытный политик, который, заботясь только о пользе нации, натягивал все струны и достигал своей цели.

Приход Туанеты прервал наши разговоры.

— Господа, что вы здесь делаете? Не стыдно ли вам сидеть с кухаркою? Разве нет других занятий? Прасковья, посмотри и узнай, что за шум на дворе?

Бедняжка, если б ты знала о последствиях, то верно б отложила любопытство, миленькие губки закусила и ушла.

— Ай, батюшки! Сударики! Помогите! Помогите! — кричала Параша снизу лестницы. — Вора поймали! Помогите, он убьёт Якова.

Мы догадались, какой это вор, опрометью пустились на сикурс к дворнику и увидели, что малорослый, худощавый человек пищал в руках Якова.

— Господа, отпустите на покаянье душу! — говорил дворнпк. — Меня изувечили — эдакой чёртовой силы отродясь не видал.

— Помилуй, братец! — отвечал пришелец, дрожа от страху. — Я до тебя не дотрагивался. Милостивые государи! Помилуйте! Я не вор, я честный человек!

— Лжёшь, бездельник! Веревку! Руки назад!

Я и дворник связывали мнимого вора, а князь неприметно сунул ему за пазуху записку.

— Тише, дети, тише! — говорил подошедший г-н Шарон с адвокатом. — Что за шум? Какой вор? Яков, рассказывай!..

— Минуту, сударь! Дайте оправиться, этот бездельник меня изуродовал. Вот, сударь, слушайте!.. Я сидел в моей коморке, починял кафтан, который вечером цепной барбоска изорвал, вдруг слышу: тррр… тррр… то есть, треск; я приподнялся, выглянул тихонько на двор… Вижу человек на цыпочках крадется вверх… и…

— Лжёт, милостивые государи, ей-Богу, лжёт! Я не крался, а прямо шёл к нему!

— Прямо? ко мне? Да зачем ты шёл ко мне прямо? А?

Лазутчик оторопел, и на простой вопрос, заданный кстати, не мог ответить.

— Твоя совесть не чиста, — сказал учитель. — Продолжай, Яков.

— Минуту, сударь… Вот видите, как я взглянул, он заметил и присел на корточки на лестнице, сделал вид, как будто там никого нет.

— Клянусь вам, и я на лестницу-то не входил.

— Не входил?.. А где ж ты был?

— У тебя…

— У меня? Да зачем?

Посланник Шедония снова замолчал.

— То-то, брат! Если чёрт попутает душу, так и язык не поможет! Вот, сударь, я бросился к нему, хотел схватить, а он толкнул меня в грудь, ударил кулаком в бок, и хотел навострить лыжи. Я не струсил, вцепился в него, он в меня, и ну барахтаться: он одолел, повалил и давай душить, и верно б удушил, если б не подоспели барчонки…

— Помилосердуйте, господа! Рассудите, может ли это статься? Как мне с ним сладить: он ростом с сажень — пересилит быка, а я…

— Нет, приятель, мал золотник, да дорог…

— Мои свидетели господа: они видели, что мы оба стояли…

— Неправда! неправда! — закричали мы. — Дворник лежал, а ты сидел на нём верхом, душил; на силу вырвали…

— Ах! Господи, Боже мой! Вы, кажется, все люди молодые, благородные, а говорите наоборот.

— Что тут за рассказы? Он — вор, — сказал решительно Яков. — Прикажите, сударь, обыскать?

Г-н Шарон изъявил согласие; мы принялись за обыск, прежде в кармане сюртука, потом в жилете, и когда стали расстёгивать фрак, записка выпала на землю.

— Что это за грамотка? — сказал дворник с простосердечным лицом. — Прочитайте, сударь, — и подал адвокату.

Можно вообразить, какие рожи строил бедный старик, читая записку. Ревность, стыд, бешенство, овладели им; исступлёнными глазами он смотрел на пришельца, а я, будто не замечая, стал расспрашивать:

— Скажи, друг мой, чей ты человек?

— Я, сударь? Я — человек свободный.

— Разумеется; но ты, верно, кем-то послан к кому-нибудь из воспитанников?

— Нет, сударь, меня никто не посылал.

— Никто? — закричал адвокат, — никто? Разбойник! А Шедоний?

При имени Шедония человек испугался еще более, поспешил извернуться и сказал:

— Точно, сударь, я знаю Шедония.

— Знаешь? Вполне. Зачем ты им послан?

— Он послал… как бы сказать… он велел мне познакомиться с Яковом.

— Спасибо! Этаким приятелем наградил меня Господь! Нет, брат! Я не того лесу кочерга: чей хлеб-соль ем, за тех и стою; хозяина не продам. Пусть меня выгонят! Вспомянут Якова!

— А записка? — вскричал адвокат.

— Какая, сударь, записка?

— Вот эта? Разве ты ослеп?

— Воля ваша, сударь, записки не было.

— А это что?

— Это, сударь, записка.

— Записка к моей жене?

— Супруге вашей я записки не приносил.

— Я убью тебя! Что ж, тут? Ну, отвечай?

— Ничего, сударь; он только приказал кланяться.

— Кланяться? Кому?

— Якову, сударь!

— Эге! Как же он стал учтив! Присылает мне поклоны.

— Яков, души бездельника, пока не скажет правды! Я хочу знать все подробности. Сказывай, часто ль носил письма? Получал ли ответы? Когда было свидание?

— Ах, дворник душит меня! Пустите! Скажу всю правду — писем я не носил, а кланяться приказано Якову и вашей супруге, если увижу ее.

Тут г-н Ларез (муж Туанеты) от сильного чувства стал приходить в изнеможение. — Дети! Пощадите меня, — говорил он тихо со слезами, — Дети! Мой родственник вырастил вас! Скройте стыд мой! Проводите в комнату. А ты, верный, добрый Яков, свяжи крепче злодея, не выпускай; я опомнюсь и подумаю, что делать.

Мы повели адвоката и при всем торжестве не могли равнодушно смотреть на горе бедного старика. Туанета не знала о происшествии на дворе; к ней пришла гостья; увидев мужа в расстроенном положении, испугалась, она спрашивала о причине; отвешенная пощечина служила ответом. Она вскрикнула.

— Карл! Ты сошёл с ума?

— Да! Точно, — повторил муж. — Смотри; записка, предатель Шедоний!..

— Боже мой! — произнесла Туанета. — Я выронила…

— Нет! Она в руках у меня! Только что получена с почты! Шедоний взялся за честное ремесло, прислал с одним бездельником.

— Шедоний прислал? Теперь? Покажи!.. Это не та! я права… Ах! Я начинаю оживать…

— И рыть мне могилу? Неблагодарная: все открыто… открыто, за что гонишь Парашу и Якова!..

— Я сама скоро помешаюсь… Это записка не та — как узнать? Верно, есть и другая?

— О нет! Слишком довольно и одной!

Он вошел в свою комнату и упал на софу. — Туанета бросилась к себе; муж и жена не понимали друг друга: — один думал о захваченной любовной записке, а другая, что письмо Шедония открыло злодейский умысел; одни мы знали тайну и дожидались окончания.

Туанета рылась в ящиках, комодах, бросалась по всем углам, и ломая пальцы, в отчаянии произнесла:

— Мне изменили! Письмо украдено!

Она села и безутешно заплакала.

Через час г. Ларез позвал к себе жену, запер дверь; мы подкрались и услышали любопытный разговор.

— Семьлет я живу с тобою, — начал адвокат, — и все семь лет ничего, кроме одной неверности и посрамления не вижу; переношу стыд в глубине сердца — он прежде времени сократит жизнь мою. Я не стану осыпать тебя ругательствами, укоризнами; умолчу, что взял из любви в одном платье, и не щадил ничего, лишь бы усладить жизнь твою. Вот письмо обольстителя. Он кровью удовлетворит меня. Читай и оправдайся, если можешь!

Туанета бросилась к ногам мужа.

— Карл! Выслушай, я во всем признаюсь. Когда Август оставил дом, мы точно виделись один раз посредством Шедония; я запретила ему писать. Тщетно иезуит предлагал мне средства продолжать наше знакомство; я решительно отказала. Это пагубное письмо послано без моего согласия; один Шедоний тому виной. Коварный итальянец погубил меня и, конечно, из собственных видов.

— Итак, ты виделась с Августом. Но эта записка разве не служит продолжением первой связи? Разве не обнаруживаешь ты новое свидание?

— Нет! — решительно отвечала Туанета.

— Как нет? Параша и Яков в ней упомянуты. Зачем ты настаиваешь выгнать их из дому?

— Это совсем другое! Не спрашивай меня о том; пожалей об участи несчастной жены: я завлечена, и должна погибнуть!

— Это новое! новая тайна! Скажи…

— Нет! Я не хочу увеличить твоего горя; может статься, я напрасно беспокоюсь, а если сбудется, тогда прибегну к твоему великодушию. Ты один остался другом и защитником моим! Теперь позволь мне удалиться, оплакать мое несчастье и безрассудность! — Она вышла, и мы остались в изумлении, что записка, составленная наугад, оказалась справедлива.

Долго муж ходил по комнате, произносил отрывистые, невразумительные слова, потом вышел и велел позвать Парашу с Яковом.

— Друзья мои! Я виноват перед вами, хотел удалить из дому брата. Останьтесь! Служите ему по-прежнему; я удвою ваше жалованье и не забуду в духовной: я чувствую, она скоро свершится. Теперь, друг мой Яков, развяжи бездельника и отпусти; я не хочу его видеть.

— Слушаю, сударь. Да не прикажете ли переломать ему руки, или ноги, чтоб помнил дом наш навеки?

— Нет; за такой поступок следует ответственность.

: — За что отвечать? Воров бьют и плакать не велят.

— Яков, не тронь, отпусти его: он не вор.

— Вот новость! Так верно, еще хуже вора, когда вы так рассердились.

— Ах! не мучь меня! Ступай! Исполни приказание.

— Слушаю, сударь. Волю господскую нехотя исполнишь!

Он вышел из комнаты, а мы ему шепнули, чтобы он не спешил и дал нам случай позабавиться над лазутчиком; при том самая необходимость требовала задержать его до утра, чтоб Шедоний не узнал о происшедшем.

За ужином мы не видали супругов; один Штаркман распоряжался всем, и, по обыкновению, выпив два стакана грогу, отправился почивать, а мы — в арестантскую. Бедняга лежал связанный на полу и, увидев нас, вскрикнул от страху.

— Не бойся, приятель, мы — люди добрые; не тронем тебя.

— Милостивый государь! Клянусь всеми святыми! Я письма не приносил, а только пришел выведать у Якова, где живет девушка Саша. К ней ходит по ночам один воспитанник; а записку, верно, сам дьявол мне подсунул!

— А ты знаешь этого господина?

— Нет! Шедоний сказал, что зовут его Антонием; уверил, что он — совершенный негодяй и опасный ему враг.

— Мошенник! — вскричал Яков. — Да ты бранишь меня в глаза: с тобою говорит сам Антон Иванович!

— Виноват, милостивые государи, виноват! Простите! — Он принялся целовать мои ноги.

— Нет! Мы такого простить не можем!

— Сжальтесь! У меня жена, шестеро детей!

— А думал ли ты о них, когда шел сюда?

— Думал! Мне обещали щедро заплатить, обещали деньги. Ах! Они нужны мне для пропитания семейства. Внноват! Я польстился… Пощадите! Бедные сироты…

— Пустое! Дети примутся за твое ремесло…

Свыше часа мы забавлялись над лазутчиком, и наконец объявили ему прощенье, с тем, чтоб он оставался смирно в коморке Якова до прихода Шедония, а сами в ожидании утренней сцены разошлись по своим местам»…

Здесь Антон Иванович прервал свою повесть.

***

— Братцы! Я так зачитался, а вы заслушались, что не заметили времени. Вот ударило 12-ть часов. Теперь полночь. Эй, приказчик! Подай водки и закуску! Полно пить вино; не мешает хватить чего покрепче. Завтра вечером в шесть часов соберитесь сюда; я стану продолжать повесть; она представить вам забавные и вместе с тем ужасные сцены.

Напрасно приятели убеждали продолжать чтение.

— Нет! — сказал решительно повествователь. — Язык мой обессилел.

Они опорожнили штоф водки, закусили, вышли из погреба. Но коварный дух не допустил спокойно окончить путешествие: он взял руку Розальма, показал себя и обратился в медведя огромной величины, стал на задние лапы и заревел так ужасно, что приятели, оборотясь, увидели мохнатого проводника, вскрикнули и пустились бежать, толкая друг друга и кувыркаясь по земле. Тут Мафус принял обыкновенный свой вид и спросил товарища:

— Ну, как тебе нравится первый опыт испытания и повесть Антона Ивановича?

— Добрый покровитель мой, что мне отвечать? Повесть весьма интересна; я заметил в ней остроту, и с нетерпением стану ожидать наступающий вечер, чтобы услышать продолжение. Ты согласен?

— Без сомнения. Это послужит тебе к испытанию сердца человека!

— Относительно же первых предметов, то признаюсь, если все люди подобны виденным мною в этот вечер, то украшение известного мира не принадлежит им. Но я заходил только в трактир и погреб, видел одних негодяев, а если испытать других, то…

— То ты увидишь совершенство в природе, получишь прекрасный случай сравнить с людьми, которых презираешь; здесь многие следуют побуждениям дурных наклонностей, невежеству, пускаются нa малые и большие преступления; а там — совсем другое: лесть, утонченное коварство, обман, прикрытый благородной оболочкой. Здесь с вором поступают просто, без затей, а там с учтивостью спрашивают: «Как вы изволили сделать похищение? Случайно, по ошибке или с умыслом?» — Здесь случайный толчок оканчивает дело, а там руки не действуют, там изобретены другие средства, там с видом сострадания, приятной улыбкою истребляют постепенно и, высосав жизненные соки, обливаются слезами подобно крокодилу.

— Мафус! Мафус! Какое сравнение? По-твоему, все люди изверги или людоеды!

— Совсем нет! Если б они обратились в людоедов, то давно бы вселенная опустела, а они, подобно турухтанам, дрались до совершенного истребления; но я тебе говорил, что добро и зло нераздельны; есть честные, добрые люди; они не выставляют себя; их можно сравнить с алмазом, покрытым грубою скорлупою; этой драгоценности один только знаток может придать настоящий блеск и обозначить точную цену. Волк редко нападает на волка: они терзают только овец. Так и люди злые боятся подобных себе, по необходимости сближаются, ненавидят себя внутренне — и горе добряку, если он попадется между ими! Но окончим; теперь поздно, тебя ожидают дома.

— Караул! Караул! Грабят! Ах, спасите! — неожиданно раздался женский голос в конце улицы.

— Мафус! Что это? Верно, разбойники?

— Точно! Пять воров забрались к богачу и ограбили его дом дочиста. Все имение его заключалось в наличных деньгах и ручных закладах; хозяин без чувств лежит, связанный на полу, а женщина от сильного удара — на улице.

— Ах! Мафус! Побежим, спасем несчастных! Тебе все возможно!

— Напротив; я не в силах им помочь! Даже если б я и имел к тому возможность, то не двинусь с места.

— О! Ты по врождённой ненависти к людям не хочешь оказать благодеяния! Я прошу, заклинаю тебя! Отдели частицу щедрот, которыми ты готовишься осыпать меня; выдели их несчастному семейству?

— Ты сам не знаешь, о чем просишь! Я не в силах исполнить твоё безрассудное требование.

— Хорошо; тут недалеко будка — я побегу, вызову часовых, и на зло тебе, спасу, или не допущу грабителей совершить преступление.

— Счастливого пути, ступай; но не забудь, как оптик, снять очки; я останусь здесь, и посмотрю, чем закончится твоя героическая добродетель!

Розальма кто-то схватил за ворот и начал тащить; обиженный стал защищаться, дело пошло на драку! Это случилось весьма натурально — Розальм был одет в старый сюртук, в изношенной шипели, и Мафус все видел и слышал; он превратился в десятника.

— Эй! что за шум? Ба! ба! товарищ, за что тащишь моего приятеля?

— Приятель? Извини! Я право не знал! Только этот твой приятель — большой чудак, вздумал посылать меня на пятерых воров? Разсуди! Всякому своя шкура дорога. Да еще вздумал шуметь и полез в драку!

— О! пустое! Он вспыльчив, не знает наших правил; да к тому же мы немного выпили у погребщика Рюмкина; он празднует именины жены… Славный малый, — что есть в печи, всё на стол мечи! — только плутоват немного, — умел распорядиться винами; мне и почетным гостям наливал лучшие, а булочнику Пирожкову, портному Закройкину и другим — остатки! Однако ж поторопись — в дом Закладина точно зашли воры, и, кажется, исправно окончили свое дело; неловко будет, если кража случилась без тебя.

Розальм отер с лица пот.

— Прекрасно! Я вспомнил повесть Антона Ивановича, что всё на свете идёт к лучшему.

— О, да ты сердит не на шутку! Переведи дух и выслушай: этот случай должсн послужить тебе уроком, чтоб не судить о предметах по одной наружности, не бросаться опрометчиво туда, где помощь твоя бесполезна, а усердие — ничтожно. Так, любезный Розальм, не все отдано на произвол случая; есть события, которым назначено непременное исполнение, время, час и самая минута; конечно, если смотреть простыми глазами, они могут показаться странными и жестокими, но если б взоры человека проникали за непроницаемую завесу, если б разум постигнул начало, середину и конец предмета, о котором он судил поверхностно, тогда б он увидел ничтожность свою и познал действия всевидящего Провидения! Люди пристрастные, несправедливые часто обращают взоры на ничтожные предметы, отыскивают там зло, где одна слабость или ошибка, опорочивают поступок более безрассудный, чем вредный, извлекают преступление там, где мнимый преступник может гордиться пред обвинителями, а существенное зло, унижающее природу и человека… к этому злу они посмотрят на себя и не посмеют прикоснуться! Но тот, кто проницает изгибы сердец ваших, тот, кому открыты дела и промышления, видит и назначает черту, при которой злодеяние рано или поздно получит достойную награду! Человек, в котором ты принимал участие, есть злодей! Он разорил брата, сестру, чтоб воспользоваться одному наследством отца. Достигнув своей цели, стал ростовщиком, грабил без пощады людей, имевших в нем нужду; сострадание и честность ему были чужды; накопив не позволенными средствами богатство, он корпел над золотом, и морил голодом свое семейство. Давно воры заботились об его сундуках, и в этой ночи успели ограбить человека, который грабил всех без пощады. Соседи сбежались к нему на помощь, освободили от веревок; он, не заботясь о жене и детях, бросился к сундукам, увидел их пустыми и лишился рассудка; утром его отвезут в дом умалишенных; десять лет он станет терзаться, кричать о похищенном богатстве, десять лет продлится казнь преступника, и только за два часа перед смертью он получит рассудок, чтобы ужаснуться делам своим!

Тут Мафус схватил за руку Розальма, в короткое время перенес к жилищу, спустил тихонько у ворот и сказал:

— Прощай! Пользуйся моею дружбою, и не удивляйся перемене, которую найдешь в доме. Завтра увидимся.

Воздушный путешественник постучал в калитку; молодой, опрятно одетый человек выбежал со свечкою, и с учтивостью встретил хозяина.

— Кто ты, друг мой? — спросил Розальм.

— Ваш камердинер!

— Камердинер?

— Точно, сударь. Я, лакей, повар и кучер наняты вашим приятелем. мы все получили жалованье за год вперед.

Розальм догадался, что это значит; он вошел в комнаты, увидел совершенную во всем перемену; он не нашел пышности и богатства, но простота, опрятность и вкус обозначались во всякой вещи; новая прислуга, выказав почтение господину, принялась за свое дело: кучер доложил, что четверка лошадей с каретой и коляскою доставлены исправно; повар просил удостоить вниманием маленький ужин, приготовленный им наскоро; лакей готовился служить у стола.

Розальм смотрел на всё спокойно, ничему не удивлялся: он в короткое время видел и слышал столь много, что от настоящего не приходил в изумление, а только чувствовал приятную заботливость и благодарность к своему необыкновенному покровителю. В свободном расположении духа он сел ужинать, выпил несколько рюмок вина, отпустил слугу, долго рассуждал и, мечтая о перемене судьбы своей, погрузился в глубокий сон.

Конец І-й части.

Часть ІІ

Глава 4

Я уверен, что читатель задает вопрос: так это дьявол или Мафус подружился с Розальмом, доставил к нему в дом услугу, карету, и прочее? Действие происходило всего несколько часов, а, по словам людей, они были наняты прежде и получили жалованье за год вперёд. Притом герой, который пролетел с духом более ста верст; видел, слышал, рассуждал и спорил — оказался выпущен из виду, и читатель об этом чудаке, кроме имени, ничего не знает? В таком случае автор должен удовлетворить весьма справедливое любопытство.

Приведите на память все прочитанное или услышанное вами о духах, домовых, привидениях, и не дивитесь, если Мафус всё происшествие, должное по порядку вещей исполниться в несколько суток, свершил в час, а может статься и менее. Когда Розальм устремил всё своё внимание к повести Антона Ивановича, он полетел внутрь города, отыскал людей, вещи, перенес всё это в жилище приятеля, усыпил первых и, посредством адского искусства, в разуме нанятых слуг самое краткое происшествие превратил в несколько отдаленное.

Если этот случай покажется вам невероятным, а доказательства слабыми, то возьмите сочинения в честь героев, прочитайте похвальные слова богачам, оды, письма и целые творения в похвалу откупщиков и многих лиц, которым повара и погребщики доставляют бессмертие! Прочитайте историков настоящего времени, и тогда вы увидите еще более чудес, и действия Мафуса сочтёте вполне возможными. Относительно же Розальма, то прочитайте сами краткую повесть его жизни.

Отец Розальма, потомок Ливонских рыцарей, имел значительное имение на самой границе России. Он имел ум, образование, добрые качества, открытую душу и готовность служить ближнему. Молодость и лучшие лета жизни он посвятил военной службе, приобрел репутацию храброго воина. Оставив военное звание, думал на гражданской службе доставить собою полезного обществу члена, но счастье ему не послужило. Он говорил правду, исполнял свою должность честно, запирал двери перед пронырливыми искателями и всем казался упрямым и своенравным человеком. Натурально, такой чудак становился всем в тягость. Он сам это почувствовал, взял отставку и возвратился в деревню.

Скоро ему понравилась молодая девица. Он узнал о нраве, уме красавицы, и что получила она хоть и не блестящее, но нужное воспитание, могла составить счастье человека, и предложил ей руку. Тут, довольный судьбой, в объятиях милой жены он забыл шум света и все неприятности, неразделимые с ним.

Прекрасный мальчик умножил счастье отца семейства. Можно поверить, что сосцы наемной кормилицы не питали ребенка. Мать думала, что природа наградила женщину прекрасною грудью не к одному прельщению взоров, а к полезнейшему употреблению.

Маленький Розальм начал вырастать, и сам отец стал ему наставником: он боялся и не любил гувернеров. Некоторые лица этих господ казались ему запрещенным товаром.

В шестнадцатилетний возраст сына он снова простился с мирным жилищем, переехал в столицу, чтоб показать единственному наследнику свет и доставить ему приличное воспитание.

Между тем, испытав склонности юноши, заметил в нем способности воина, и решился удовлетворить желание сына.

При всех отличных качествах отец Розальма вмещал в себе гордость. Он не хотел проложить путь сына к новой жизни обыкновенными средствами, и избрал совершенно противный. Отправил его за границу, посоветовал вступить в иностранную службу, постараться приобрести почести и возвратиться в блестящем виде.

Молодой Розальм исполнил волю отца, вступил волонтером в гусарский полк в чине поручика, скоро стал известен в кругу новых товарищей, многими был любим, уважаем, а многими и ненавидим (общая участь достойных людей). Более всех питал к нему неудовольствие родственник шефа полка, в котором служил Розальм.

Наступила война, Розальм отличался блестящими порывами храбрости, но это не спасло его от зависти и злобы. Во время перемирия на одном балу он сидел возле прелестной молодой девицы и не был оставлен ею без внимания. Это заметил родственник шефа, подошел к соседке товарища, пустился в разговоры и наконец, о военных действиях. Девица слушала охотно и спросила: «чем он отличился от товарищей»?

— Сударыня! — отвечал, пришептывая дядюшкин племянник: — Скромность запрещает хвалить себя, но желание ваше есть закон. Я ворвался в неприятельскую колонну с малым числом гусар. Схватка вышла ужасная. Я рубил, рука обомлела, сабля притупилась, особенно, как отрубил ногу одному огромному кирасиру! И…

— Ах, Боже мой! — перехватила девица. — Как вы жестоки! Такая смерть мучительна. Лучше б отрубить ему голову!

Розальм слышал весь разговор, обратился к девице:

— Сударыня, у кирасира, которому храбрый мой товарищ отсек ногу, головы уже не было. Ее отстрелили ядром в самом начале сражения.

Красавица засмеялась. Насмешка Розальма, перелетев шепотом, стала известна всем и обратилась в анекдот. Этот случай произвел явную ссору, которая нанесла величайшие неприятности Розальму.

С окончанием войны он вышел в отставку, возвратился на родину, и снова испытал несчастье. Мать отдала последнюю дань природе, отец скоро последовал за нею. Имение находилось в руках родственников. Они, управляя им, совершенно расстроили дела, а деньги и вещи захватили якобы для оплаты верных служителей, и поместье потребовало времени, чтобы обрести первоначальное состояние. В таком виде отставной воин нашел дом свой.

Пораженный кончиною родителей, он впал в глубокую меланхолию, и время, исцеляющее душевные раны, его не успокоило. Одна только необходимость заставила его обратиться к домашнему хозяйству и сельским занятиям.

Исправив по возможности дела, Розальм начал рассуждать о новом образе жизни. Деревня казалась ему несносной, всякой предмет в доме напоминал ему невозвратную потерю. Он вспомнил о гражданской службе отца, отыскал некоторые записки его, примечания, сравнил с происшествиями своей жизни, составил новый план — предполагаемый, и отправился в столицу. Один двоюродный, бескорыстный дядя, за уступку части земли с тремя семействами, доставил молодому родственнику место под начальством случайного вельможи.

Пример отца и собственный опыт переменили поступки искателя счастья, а кирасирская нога часто напоминала, что в образованном свете нередко одно слово имеет влияние на всю жизнь человека.

И вот Розальм в новом мире! Окружен новым товариществом, в огромных комнатах, где нередко простой, обыкновенный предмет означается в иносказательном виде, где, кажется, сама атмосфера покорена времени и случаю. Розальм увидел, как люди бегают, суетятся, ползают с умильным лицом, ласковой улыбкой, разинутым ртом, как нищие протягивают руки, устремив взоры к дверям кабинета, за которыми существо, подобное кумиру, сидит спокойно в креслах и, подобно дельфийскому оракулу, одних заставляет плакать, а других благословлять прорицалище.

В таком кругу добрый Розальм пустился искать счастье, подражал своим товарищам, перенимал их приемы, ласкал, осыпал учтивостями всех без различия, пожимал руки тем, которых презирал, смеялся, когда чувствовал скуку, и вздыхал, когда хотел смеяться. В угоду случайных покровительниц читал им модные журналы, поносил без пощады всех, кто им не нравился, хвалил отвратительные лица, а прекрасные называл уродливыми, хаживал на поклон к управителю, камердинеру, горничной, услуживал, кстати, подарками, и ожидал плодов обильного посева!

Теперь читатели подумают, что Розальм изменился, забыл наставления отца, свои правила, благородные чувства покорил необходимости, и стал подобен тем, которых презирал? О нет! Совершенно нет! Розальм всегда был одинаков, добр, честен, справедлив, но опыт показал ему, что красота души есть опасная вывеска, которую должно скрыть, и выставить истинное лицо!

Розальм часто думал о своем положении и сравнил себя с актером. Тот, вступив по контракту в театральную дирекцию, должен вытверживать роли: в трагедии, драме, комедии; говорить, действовать по приказанию автора, выражать пантомимой и словами то, чего не чувствовал, уверить себя, что мишурный галун, при обманчивом свете, превосходит настоящий, с рукоплесканиями публики пожинать минутные лавры и, пользуясь слезами, смехом, а иногда и свистом зрителей, обеспечить дни свои!

Все шло своим порядком, все казалось к лучшему, и вдруг внезапный случай разрушил планы и надежды. Читатели, конечно, помнят первую часть этой книги, помнят, как дух говорил о рассудке, секретаре, вельможе и последствиях.

Два года тянулось дело, по жалобе г-на Б… Розальм потерял значительную часть имения, оправдался, и с большою выгодою: он получил полное понятие об экстрактах, выписках, определениях, секретарских обедах, судейских ужинах, и о прочем. Расстроив совершенно свое имение, ему не хотелось показаться соседям в дурном положении; он решился остаться в столице, испытать счастье в другой службе. В этом предположении явился к одному случайному покровителю.

Господин Хи… знавал Розальма прежде, принял вежливо, и потребовал аттестата о службе! Проситель вручил и милостивый патрон ужаснулся:

— Возможно ли, сударь! Вы и за границею, и здесь судились, и просите места?

— Потрудитесь взглянуть на аттестаты, и вы увидите, что я невинен.

— Верю, сударь, очень верю, а извините — принять не могу.

И точно г-н Хи… имел отвращение к подобным документам: он сам девять раз находился под судом… но Бог с ним! Не наше дело судить о том. Он умел извернуться, маленькие проделки облагородить, от больших ускользнуть. Теперь все скажут, что г-н Хи… по справедливости отказал Розальму: он судил о других по своим аттестатам.

Искатель не унывал: по первой службе он имел знакомство с откупщиком, и обратился к нему.

— С охотою, сударь! — отвечал старый знакомец: — С охотою, только вам должно выдержать экзамен.

— Извольте! Я учился истории, математике, словесности и…

— О нет, сударь! Нет! Совсем не то! Вы меня не поняли. У нас другие науки: вам должно знать употребление волчка, гидрометра, отжигательницы, приметаться к приему и отпуску вина, смотреть за продавцами вин, уметь поймать на обмере, фальши, порче полугара и прочем…

— К этому я скоро надеюсь привыкнуть; тут машинальное дело.

— Извините, сударь! Такие занятия довольно трудны. Они требуют: опытности, быстроты и природной способности. Если вам угодно вступить кандидатом, то года через два я помещу вас на вакансию.

— Я в ожидании! Какое назначите мне жалованье?

— Кандидаты не имеют жалованья.

С таким ответом Розальм поклонился и вышел. Получив два отказа, он вспомнил еще об одном покровителе. Тот, пользовался его услугами, принял вежливо, пожал дружески руку, и сказал:

— Милости прошу, старый знакомец! Я слышал, что вы определились к министру. Сердечно тому рад. Конечно, пожаловали с хорошими вестями?

— Напротив, я в самом дурном положении: ищу места, и прибегнул к вашему покровительству.

— Право! Садитесь. В чем нужны мои услуги?

Розальм начал рассказывать, не утаил малейшей подробности, и открыл чистосердечно, что последнюю надежду имеет в его пособии.

— Очень жаль, — отвечал, нахмурившись, покровитель, — очень жаль, что не в силах вам услужить. Нет, сударь, места, все вакансии заняты. Прощайте! Наведайтесь в другое время…

Молодой человек сетовал на судьбу свою и не знал, что она уже улыбнулась ему. Один богатый родственнику приехав из Америки в столицу, внезапно умер и, так как не имел детей, то значительную недвижимость, и триста тысяч рублей отказал в наследство племяннику. Неожиданное счастье привело в восторг Розальма. Он решился оставить столицу, уехать в имение, и там забыть все неудовольствия, которые испытал. Он заторопился из города, как от чумы, в несколько дней приготовился к отъезду, и когда подвезли к крыльцу дорожную коляску, то ему вдруг подали пять писем от самых тех особ, посредством, которых он искал места. Они с учтивостью приглашали занять, какие ему будет угодно вакансии, и тем доставить им удовольствие служить с таким достойным подчиненным. Розальм велел ударить по лошадям, и скакать от учтивых покровителей!

Скоро его обветшалый деревенский дом пришел в цветущее положение, бедность жителей обратилась в изобилие. Земледельцы охотно исполняли волю доброго помещика: ведь она клонилась к их общей пользе. Став благодетелем родового участка, он раздавал пособия и на чуждых ему. Ни один бедняк не выходил из его дому без пособия, а несчастный без утешения. Если же кому он не мог услужить, то отпускал без оскорбления. Он помнил, что сам некогда был беден, несчастлив, помнил, как его принимали!

Скоро новый помещик стал известен соседям, все искали с ним знакомства, и не раскаивались в том. Он принимал посетителей охотно. За дружеским столом угощал без роскоши, но с избытком, занимался с богатыми и бедными равно, не делал предпочтения первым. С учеными рассуждал о классических предметах, и не выставлял свой ум перед теми, кто не имел случая учиться. Казался весел без излишества, скромен без угрюмости, принимал шутки от всех и сам шутил без колкости. Свободную часть времени проводил в библиотеке, вставал рано, осматривал в поле работы крестьян, ездил на охоту, иногда к соседям, и в короткое время забыл прошлые огорчения, военные подвиги, гражданскую службу, и шум света. Он проходил мысленно жизнь свою, и часто спрашивал себя: «За что я переносил обиды, огорчения, несправедливость? Имея наследственный кров, жертвовал всем ради пустых предположений, на чужбине подвергал опасности жизнь, чтоб с блеском возвратиться в отечество, потом играл роль, не свойственную чувствам и сердцу, искал чинов, отличия, богатства, тогда как в мирной тишине имел истинное счастье».

Так рассуждал 25-летний философ, смеялся над глупостью людей, а более над своею. Не понимал, как прежде не образумился и ловил счастье, как дитя ловит убегающую тень свою! Имея возможность существовать без пособия людей, мечтал, что они необходимы к счастью жизни! Так мыслил Розальм и, довольный всем, вдруг почувствовал недостаток: одиночество становилось ему скучным, он решился искать подругу.

Прошел год, а невесты нет! Он видел многих красавиц, иные казались ему слишком воспитанными, другие совершенно глупы, некоторые развязны до излишества, а многие скромны, как воспитанницы при учителях, но все искали руки Розальма. Это было весьма натурально: кто молод, прекрасен, богат, тому неудивительно иметь сотни невест.

В одно утро холостяк сидел, пригорюнившись у окошка, смотрел в сад, думал про невесту. В это время вошедший слуга подал ему записку.

Господин барон фон Хунгер-Штольц приехал из столицы с семейством своим; он приглашал навестить свой замок. Учтивый сосед не заставил себя ожидать, и в свободное время, верхом, с одним человеком, отправился к нему.

Подъехав близко, искал глазами поместье, и зрение изменило ему. Он спросил слугу:

— Где замок?

— Вот, сударь, — отвечал служитель, указав направо.

— Ты с ума сошел! Это же груда каменьев, а в окрестностях несколько бедных хижин.

— Дом, или как изволите называть, замок, лет восемьдесят назад требовал починки. Дедушка, батюшка, и сам г. барон не имели возможности его поддерживать. Он развалился, и теперь состоит из нескольких комнатах. В них его баронская милость с семейством и изволит помещаться.

На пустом дворе Розальм оставил лошадь человеку, вошел в первую комнату и просил служителя доложить о себе. Лакей, исправлявший должность швейцара, камердинера, докладчика, дворецкого, егеря и секретаря, — побежал с докладом, отворив гостю следующую дверь. Розальм вошел в огромную готическую залу. В ней он увидел один стол, несколько стульев о трех ножках, и стены, увешанные старыми изорванными портретами в запачканных рамах.

С час он ждал аудиенции. Наконец барон вышел; в огромном испанском парике, старом бархатном кафтане, оборванных шелковых чулках, при шпаге и шапо-ба. Он имел высокий рост, был худощав, сутуловат, с длинным лицом, багровым носом и впавшими щеками. Вся наружность его изображала нечто особенное, смешное и жалкое в существе искаженного человека.

Со всею немецкою гордостью барон подступил к изумленному Розальму, осыпал его надутыми приветствиями и, показав на портреты, начал перечислять свою родословную.

— Так, сударь! — продолжал хозяин: — Я могу смело уверить, что фамилия моя самая древняя, но время поглотило родоначальника с потомками, это одни остатки. Вот это первый: он оставил хронологическую ветвь Хунгер-Штольцев. Портрет писан в Крестовый поход. Он причитался в родстве знаменитому Годфриду, королю Иерусалимскому, следующий за ним привёл в ужас потомство Саладина. Этот воин с большим крестом, в малолетстве служил певчим папе Римскому, потом кардиналом, и наконец, стал полководцем Крестовых рыцарей. Эта девица причиталась в родстве первосвященнику, и по женскому колену произвела множество потомков в нашем роде, под другими фамилиями. Я со временем покажу вам родословную и герб, они ясно удостоверят о нашем происхождении. Так, сударь, часто по целым дням я рассматриваю эти драгоценные памятники, беседую с ними, восхищаюсь древностью рода и горжусь, что могу оставить единственной дочери моей столь богатое наследство.

Тут барон снова начал перечислять имена предков со всеми подробностями, с обозначениями художников, которые имели счастье писать их портреты. Рассказ продолжался долго, Розальм начинал уже скучать и раскаиваться, что заехал в эту портретную галерею. Хозяин не замечал скуки гостя и продолжал с жаром свою хронологию, и над каждым портретом, который казался оборваннее других, над тем он более трудился с его описанием.

Терпение оставило соседа и он уже решился откланяться. Вдруг вошла повариха в виде каммер-юнгферы, и, сделав книксен, просила в гостиную, где дамы ожидают завтракать.

Худощавая баронесса с толстою сестрицею едва привстали с дивана (если так можно обозначить доску с перильцами, обитою за несколько лет цветною кожей). Розальм поздравил хозяев с приездом, и занял место в середине высокоименитой фамилии барона. Супруга с сестрицей, показались ему не умнее, и заглушили рассказами о столице, родстве, случаях, большом знакомстве. В это время подали трубки, и завтрак, весьма сходный с мебелью и портретами. Барон оказал честь, выпил первую рюмку кислого вина за здоровье гостя; дамы, подражали ему; все происходило важно, неторопливо. Розальм благодарил, и подумал, что сидит в Немецком театре, где во всяком действии пьют, едят и курят табак.

Скучное для Розальма положение внезапно переменилось приходом молодой баронессы. Он оцепенел от удивления, увидев стройную, прекрасную девицу, не старше семнадцати лет.

— Юлия — сказала мать, — этот господин наш сосед; он имеет честь посетить замок! Поблагодари его за учтивость!

Девица приятно поклонилась, сказала несколько слов. Розальм подошел к ней, разговор стал живее. Юлия воспитывалась в столице в модном пансионе мадам Тру-Тру, бывала в обществе, и умела занять гостя.

Время летело, Розальм восхищался разговором прелестной девицы, тафельдекер доложил, что кушанье подано. Он с охотою согласился отобедать с ними, подал руку Юлии, барон — супруге, а сестрица с моськой заключили церемониальный ход в столовую.

Картофельный суп и жаркое с разными салатами, составляли весь обед. Розальм сидел напротив баронессы, не касаясь блюд, насыщался ее взорами и — учтивость его понравилась девице. На вопросы Розальма она отвечала с улыбкой, что не думала в деревне встретить столь приятное развлечение.

Обед окончился. Барон повел соседа в зверинец. В нем первое место занимали четыре овцы с бараном, и две пары кроликов. Хозяин овец назвал их ангорскими, описал их свойства, лета и предположение завести овчарню для суконной фабрики, а барана осыпал похвалами, называл приятелем, имеющим удивительное понятие, и точно, рогатая скотина по первому знаку стала в позицию, приготовилась бодаться и стукнуть лбом господина.

Из зверинца пошли в сад, заросший травою. Несколько фруктовых деревьев, обломанная скамейка, статуи без рук и носов, и шалаш, составляли изобилие плодов и украшение. Барон уверял, что статуи привезены из Рима, заявлял, что это работы первых художников, а шалаш называл беседкой древней архитектуры.

Он выдавал всё за редкость, девица краснела, а учтивый сосед не спускал с нее глаз, и всё хвалил. Настал вечер. Розальм просил позволения навещать замок, и все баронское семейство объявило торжественное согласие, он имел счастье понравиться ему. Господин фон Хунгер-Штольц, первый раз в жизни решился проводить гостя до границ своего владения. Правда, такая учтивость не составила большого труда, и заняла не более пятидесяти шагов.

«Что со мною стаалось? — думал Розальм, — Баронесса меня очаровала! Целый год я искал девицы, не находил, увидел Юлию, и, кажется, окончил предмет исканий. Однако ж это сумасшествие: видеть несколько часов, заняться малое время — и начать любить! Она прекрасна, умна, а в сердце, в сердце женщины трудно проникнуть. А если она походит нравом на любезных своих родителей? Если милое лицо, прелестная наружность обманчивы, и скрывают порочную душу? О нет! Нет! Это невозможно! Голубые небесные глаза, очаровательная улыбка, они зеркало доброты и невинности. Однако ж узнаем все подробности: часто прекрасный цветок вмещает в себе ядовитые соки».

На другой день Розальм поскакал к соседям расспрашивать о Юлии, и напрасно. Она воспитывалась в столице! Никто ничего не знал о ней!

Тут он обратился к протестантскому пастору Доминусу, попечителю души г-на барона. Услужливый проповедник в угоду богатому помещику дал слово выведать все подробности о Юлии, и скоро доставил самый неудовлетворительный ответ. Он превозносил красоту и ум девицы, барона же величал глупым и надутым немцем; не пожалел красок для супруги сестрицы, и тем окончил свои изыскания. Тут Розальм решился сам узнать, часто стал ездить на голодные обеды и сам принялся приглашать к себе барона с семейством. Долго он ждал чести посещения, и вскоре узнал причину своего ожидания: старая карета барона развалилась, а цуг лошадей таскал навоз для удобрения пашни.

Новая коляска Розальма привезла знаменитое семейство. Молодой хозяин почтительно принял высоких посетителей, и не забыл пригласить несколько дворян к обеду, те с удивлением осматривали барона, супругу и сестрицу, внутренне смеялись их неуместной гордости, и вообще отдавали справедливость дочери. Она умела глупость родителей заменить своей учтивостью и приятным обращением.

Повар Розальма заслужил внимание баронессы, а погребщик уменьшил угрюмость сожителя. Он выпил несколько рюмок и принялся за предков, Готфрида, с какою славою величия магистры из немцев управляли Родосом и Мальтой. В разговор вмешался один дворянин из студентов, и с учтивостью заметил г. Хунгер-Штольцу, что на Родос и Мальту магистрами назначали из французов, итальянцев, и испанцев, а из немцев был один только Гомпеш, который и сдал Мальту консулу Бонапарте.

— Клевета! — загремел барон. — Клевета! Это де-ла Валет, а не Гомпеш. Я это докажу портретом моего предка. На нем видно, как он угрожал страшным мечом своим, туркам.

— Бонапарте командовал французами, а турок на Мальте не было, — перебил дворянин.

— Все равно! — кричал барон, — только не Гомпеш сдал Мальту.

Хозяин подмигнул гостю, тот извинялся за ошибку, и дал волю продолжать потомку Годфрида. Рассказ был длинен, до самой полуночи, с непрерывными тостами; хозяин не забывал наливать стаканы.

Так началось знакомство и первая любовь Розальма. Три месяца он продолжал свои наблюдения, и совершенно пленился Юлией, начал говорить ей о любви. Девица слушала с удовольствием, и скоро призналась, что рука и сердце такого человека составят ее счастье. Восхищенный любовник клялся у ног Юлии любить вечно, и в надежде, что склонностью девицы дело окончено, бросился к родителям просить согласия.

Барон прохаживался в портретной зале, влюбленный молодой человек прибежал к нему, открыл чувства, питаемые к дочери, и почтительно просил руки ее.

Хунгер-Штольц изумился; выслушал довольно сухо, нахмурил брови и отвечал:

— Милостивый государь! Я настолько вас уважаю, что без огорчения выслушал странную эту просьбу. Конечно, вы дворянин, молоды, образованны, с большим состоянием, не спорю, такие качества и достаток, к супружеству с обыкновенной девицей, весьма достаточны. Но для моей дочери, извините, весьма посредственны. Вспомните различие родословий. Вспомните знатность, древность моей фамилии, и не огорчитесь, если я не соглашусь на ваше желание. Впрочем, случайная неприятность не помешает нам остаться приятелями; я не лишу вас чести и стану навещать по-прежнему.

Розальм остолбенел, услышав столь неожиданный отказ, собрался с мыслями и отвечал:

— Господин барон! Я и сам уверен, что не мог вас оскорбить предложением, основанным на чести. Вы сами сказали, что я дворянин; и так позвольте уверить, что фамилия моя известна… она….

— Это маленькая гордость, — перебил Хунгер-Штольц, — и, простительна молодому человеку. Не спорю, вы — дворянин, но какой? Едва ли вы можете иметь доказательства за триста лет, а я, благодаря Богу, от первого Крестового похода, это со временем откроют. Итак, посудите сами! Могут ли потомки Годфрида унизиться свойством нового дворянства? Если ж найдутся такие, я сочту их извергами, не достойными знаменитой отрасли; презрю их и вычеркну из своей родословной. Так что, сударь, дочь моя должна быть супругою владетельного князя или графа, из самой древней фамилии! Ее долг поддержать честь дома и…

— Она меня любит и хочет составить мое счастье…

— Это дурно! Такое чувство недостойно девицы знатной фамилии. Ей должно покориться рассудку, и любить одних только предков. Вот они! — Барон с умилением обратился к портретам — Вот они! посмотрите! Висят по порядку, кажется, смотрят, негодуют, запрещают девице питать чувство, оскорбляющее память потомства.

— Напротив, г-н барон! Портреты сожалеют о настоящем своем положении: они боятся, что стены, на которых помещены, обрушатся и покроют древность их обломками?

— Государь мой! Что вы разумеете под словом: положение? Если недостаток средств, то вы ошибаетесь, я не столь беден, как полагаете. Посмотрите на окружающие вас предметы! Посмотрите на предков моих! Какое сокровище может сравниться с ними? Взгляните беспристрастно на замок, питайте благоговение к древности. Правда, время коснулось его, часть развалилась, но это же самое время возобновит и блеск его. Найдутся люди, проникнут в эти чертоги и отдадут потомству должную справедливость, но положим, — с жаром продолжал барон, — положим, этого не случится, и, по словам вашим, стены упадут, покроют обломками драгоценные остатки! Пусть это совершится — я паду вместе с ними и буду погребён в развалинах моего рода! Теперь вам открыты мои мысли: они не переменятся, а, чтобы сохранить наше с вами знакомство, я вас оставлю одних. Вы одумаетесь и согласитесь, что слова мои справедливы!

— О чем думать? — сказал Розальм по уходе барона. — Это старый, закоренелый сумасброд. Пойду к жене и сестре, может статься, они поумнее и перемогут поизношенную немецкую гордость!

Он заботился напрасно, красноречие, просьбы, доказательства, все осталось тщетно. Супруга и сестрица оказались ещё глупее барона, и наотрез ему отказали. Тут пришла Юлия, бросилась к ногам матери, умоляла составить ее счастье, и баронесса, обратив весь свой гнев на дочь, попросила Розальма удалиться.

Какой удар молодому пылкому человеку! Какой конец надеждам! За несколько минут они рисовали приятные мечты счастья, любви, семейного блага! Какая ночь любовнику! Он видел Юлию в полной красоте, с новыми прелестями, он слышал стоны и просьбы ее, читал в глазах любовь, слышал уверения и расстался с нею! Ах! Какой взгляд она бросила на него при разлуке! Этот взгляд выражал любовь вечную, постоянную, и проник в самую глубину его сердца!

Утро застало мечтателя в горестном размышлении. С опущенной головою, сложа руки, он большими шагами ходил по комнате, выдумывал, предполагал различные средства, и везде находил препятствия. Он знал, что гордость есть неизлечимая болезнь в старых безумцах, которые, кроме нее, ничего не имеют. Оставалось одно средство: увезти Юлию, но как предложить девице бежать из дому? Оскорбить родителей? Добрый Розальм судил по своим чувствам.

Приход Доминуса прервал размышления.

— Ах! Господин пастор! Если бы вы знали, что со мною случилось! В каком я отчаянии? Представьте: барон…

— Все знаю! И поспешил с утешением

— Нет! Поздно, я лишился надежды.

— Зачем отчаиваться? Это грешно. «Толците — и отверзится». Теперь слушайте! Невесту вашу воспитала тетка в столице. Она женщина умная, светская, судит обо всем здраво, и всю родословную барона ценит менее гроша; я думаю пригласить её на помощь; она вразумит брата и невестку. Но важность дела в том, что во всей фамилии Хунгер-Штольцев спеси много, а денег ни копейки. Если вы не пожалуете на путевые издержки, то я сам готов за нею ехать, и предупредить в вашу пользу.

— Друг мой! — вскричал обрадованный Розальм: — Возьми, что хочешь! Поезжай, скачи, привези тётку, и если надеешься на успех, то….

— Как не надеяться! Вы молоды, прекрасны, а что всего лучше, богаты; притом Юлия вас любит.

— Юлия… и ты о том знаешь?

— Нисколько… позвольте окончить: что вы скажете, если открою еще более?

— Ах! Боже мой! Какой вопрос! Что я скажу? Вся жизнь моя к услугам твоим! Говори, не мучь меня, будь уверен в благодарности….

— О том, сударь, ни слова. Я не корыстолюбив, и угождаю людям по христианской любви к ближнему. И так знайте, всё, что вы теперь слышали, я слышал от баронессы. Вот и её письмо к тетке.

— Возможно ли? — Розальм бросился на шею к услужливому пастору, дал полный кошелек с золотом, просил отправиться, и привезти скорее тетушку.

Щедрость помещика понравилась бескорыстному пастору, он счел по тяжести кошелька, что, за всеми расходами, останется изрядная частица на его долю, и в полной уверенности на будущее, продолжал:

— Поездка и возврат составят не менее двух недель. Я думаю, что в течение четырнадцати дней, вам не противно будет поговорить с невестою?

— Что за вопрос? Это невозможно! Барон…

— Оставьте сумасброда, и отвечайте на мой вопрос: если в отсутствие мое вам случится видеть Юлию, то есть, наедине, разумеете?

— О! Тогда бы счастье мое завершилось новым доказательством любви баронессы.

— Это совершится! Между тем, я повторю вопрос: если случится свидание, то намерения ваши чисты? Вы не употребите во зло доверие девицы?

— Один только изверг может покуситься на честь Юлии!

— Итак, сударь, барон с семейством после ужина ложится почивать, что обыкновенно бывает в девять часов, а в десять девица тихонько выйдет из своей комнаты прогуливаться в зверинец; проворный молодец не имеет надобности лазить через стену, и подвергать опасности честь невесты: деревянный забор во многих местах развалился, стоит перешагнуть, и он…

— Какая счастливая мысль! Но что скажет Юлия? Если она вдруг огорчится? Если…

— Не беспокойтесь! Прекрасный мужчина не огорчит девушку свиданием. Почтительный жених до совершения брака редко бывает лишним, его принимают охотно, а только сердятся, если он не догадлив в исполнении воли своей любезной.

— Да разве Юлия желает со мною видеться наедине, ночью, и доверила тебе тайну?

— Разумеется! Иначе б я не смел и заикнуться об этом!

Восхищенный Розальм не находил слов благодарить Доминуса, торопил к отъезду, заботился, готовил всё нужное, и как нетерпеливый мореход ожидает попутного ветра, чтоб пуститься в обширное море, ожидал минуты свидания!

Правда, на месте Розальма другой бы несколько усомнился, подумав, что девица, торопясь к браку, назначает свидание без просьбы любовника, но Розальм, чуждый всех подозрений, любил первый раз в жизни, любил страстно, мог ли думать о чем-либо ином, кроме как о прелести свидания? Он вовсе не знал женщин, не пользовался их ласками, думал, что Юлия вмещает в себе все добродетели, все совершенства. Он только и мечтал о восторгах, которые пылкое и неопытное воображение рисует в самом очаровательном виде!

Приблизилась минута свидания. Розальм оставил лошадь верному служителю, бежит к зверинцу, перепрыгивает ров, видит Юлию, бросается к ногам ее. Прелестная девица краснеет, робко протягивает руку восхищенному любовнику, просит не употребить во зло её доверчивости и не заставить раскаиваться, что поступила столь безрассудно. Не было почтительнее жениха: целовать ручки, милые щечки, розовые уста, прижимать тихо красавицу к пламенной груди, насыщаться ее дыханием, вот и всё, что позволил себе Розальм в ожидании счастливого брака!

Два часа пролетели как две минуты. Юлия напомнила о разлуке, повторив несколько раз одно и то же, клятвы, обещания, постоянную верность. Они уговорилась увидеться и в наступающий вечер. Так прошли две недели, и наконец, приехала ожидаемая тётушка.

Доминус сказал правду, что это была женщина умная и светская. Она посетила жениха, узнала в подробностях о его состоянии, рассмотрела домашний быт, и потом всеми силами накинулась на брата и его супругу. Бедные портреты! Сколько вы пострадали! Барон спорил, сестры бранились, приводили в пример предков, доказывали, что этот брак омрачит их достоинство. Тетушка же всю покойную родню посылала к чёрту, а живую величала сумасбродами, уверяла, что все они умрут с голоду, грозилась сжечь портреты, или, еще хуже, отписать к заимодавцам, вытащить из дому проклятое маранье и продать с публичного торга. От последней угрозы у барона волосы поднялись дыбом. И подлинно, что может быть ужаснее, как видеть почтенные хари своих прародителей на рынке, оборванных и в заплатах? Видеть, как бессовестный аукционист, с молотка уступает тому, кто передаст ему лишнюю копейку? При этой страшной мысли барон содрогался, однако ж, не уступал родственнице. Несколько дней продолжалось жаркое сражение, и тетушка, охрипнув, уведомила жениха, чтоб он приготовил все нужное к браку, а на другой вечер привезла племянницу в церковь, где без дальних околичностей услужливый пастор соединил влюбленную чету.

И вот Розальм достиг своих желаний! Прелестная Юлия стала его женой. Он с восторгом привозит молодую супругу в дом, гости встретили новобрачных, поздравляли, и вообще смеялись глупости барона. При конце ужина добрая тетушка, шепнув племяннице, сказала вслух, что ей дурно. Они вышли в спальню, приказали женщинам удалиться. Сестра барона заняла место служанки, раздела, уложила молодую, возвратилась к новобрачному и поторопила его к ней.

Опустим завесу, сокроем восторг Розальма! Оставим воображению дополнить, что молодой, неопытный мужчина, любил страстно, первый раз в жизни, первый раз лобзал и покоился на полной, прелестной груди обожаемой красавицы.

Поздно в замке Хунгер-Штольцев узнали о побеге и о браке, поздно в бешенстве осыпали проклятиями неблагодарную дочь, обольстителя и услужливую родственницу! Тщетные жалобы и угрозы раздавались по готическому зданию! Никто их не слушал, а предки! Бездушные неблагодарные предки! Они спокойно висели на стенах, и не утешили горести потомков.

В доме Розальма всё изменилось: умеренность уступила роскоши, скромные удовольствия шумным забавам, пристойность громким восклицаниям; выписанные люди, новая мебель, экипажи, толпа гостей, музыка и танцы. Он любил жену, исполнял ее прихоти; жена угождала тетке, а тетушка в угоду себе и на чужие деньги. Скоро очарованный муж узнал, что Юлия беременна, общая радость последовала приятному открытию. Розальм восхищался, что будет отцом семейства, и конечно бы стал более любить жену, если б мог увеличить любовь свою. Тетушка распоряжалась всем, заботилась, приказала выписать из столицы известную бабку, модного акушера и заметила племяннице, что это лучшая минута помириться с родителями. Услужливый Доминус принял звание посла, но со всем духовным красноречием не присвоил себе имени миротворца. Голод, один голод заставил мнимое оскорбление уступить непременным правам желудка. Он заставил барона с супругою простить дочь, однако же с условием, чтобы зять принял фамилию Хунгер-Штольцев, подновил портреты, и заказал новые с позолотою рамы.

Время! Начало и конец твой сокрыты непроницаемой завесою от тщетных усилий понятия человека! Ты разрушило памятники, обелиски, поглотило пароды и державы; ты непременно в течении своем! Кратко в счастье, и продолжительно в горести. Ах! и для вас красавицы, оно неумолимо, когда вы обратитесь к зеркалу, спутнику весны, лета и осени жизни вашей!

Сколь часто этот жестокий друг показывает, что скоро наступит время, и прелестные щечки ваши украсит почтенными морщинами, пламенные глаза потеряют блеск свой, и пленяющие локоны убелит сединами! Но утешьтесь! Не к вам одним жестоко время: оно есть непременный закон природы и не изменится в бесконечном течении своем! Прежде, с нами, и после нас, оно станет притуплять чувства, услаждения любви, и самым пламенным мужчинам откроет в обожаемых супругах слабости, пороки, различит истинные прелести от поддельных. Так неумолимое время открывает сокровенные тайны сердец наших и, в свою очередь, вынуждает жалость о минувшем и мысли о настоящем!

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.