Бесплатный фрагмент - Людям о людях

ЛЮДЯМ О ЛЮДЯХ

Сборник прозы, написанной в разные годы, в разных жанрах и в разных настроениях.

РУССКАЯ СТАРОСТЬ

Старые люди живут своей молодостью. А про их старость писать — что пальцы тупить. И читать про неё не будет никто — чего уж в том привлекательного? Потому как в своё время сам узнаешь, что это такое нелепое и нежданное пришло к тебе. Как жил, так и узнаешь. Да и не про старость писать надо, а про стариков. Дело с ними иметь хорошо: они надёжные и прямые. Несмотря на то, что хилые и сгорбленные. Что им скрывать от себя? Что выигрывать втёмную у других?

Елене было девятнадцать лет, когда она попала на фронт. Она никогда не болела в детстве и была молодухой сильной, крепкой, как гриб-боровик. Носила по три полных ведра от колодца. Бочки с отцом катала — коровам пойло с завода возила. Утром рано, до школы ещё. После школы папе с ульями помогала — их больше полусотни. Трудолюбивые папа с мамой, с утра до ночи каждый день. Не остановить. И она такая.

Телегу запряжённую водила, когда на голову выше её стала. Разлили бочку-то с пойлом как-то раз, уже на подходе к дому. Внутри у неё вместе с бочкой будто перевернулось что, упало в бездну куда-то — прямо невтерпёж. Папа телегу развернул, поехали опять набирать — коровы не ждут.

Слыхала она от папы о том, что есть на свете машины, которые людям жить помогают. Нравились ей их моторы сильные — вот бы папе подмога! Когда выросла, с машинами ближе познакомилась. На словах, при случае, она мечтала быть таксисткой, а в душе — всегда гонщицей. Сдала экзамены на вождение — и на тебе! Фашисты пожаловали.

Вчера вот только изучали карбюратор, поплавковую камеру, сцепление, коленвал. Гремели ключами, учились гайки приворачивать. А сегодня вон ехать невесть куда. На грузовике, под Смоленск. Снаряды подвозить к пушкам. И бомбы к самолётам. Что ж, воевать так воевать! Такая судьба, разве её повернёшь? Чай, не гайка. У всех ведь так. Семеро их, баб в роте автомобильной. Гордые все.

Здоровья у неё вагон. Разгрузка бомб под крыло самолёта прямо из кузова идёт на лебёдке. Бомбу надо приподнять и подцепить ухватами. Иногда соскальзывают бомбы с ухвата — дух у девушки замирает. Вроде знает о том, что не взорвётся она от столь малого содрогания, а всё равно мурашки по спине ёрзают.

Когда аэродром к линии фронта близко, бомбардировки частые. В канаву надо бежать быстро, от машины с припасами да от мишеней-самолётов подальше. Ложиться, накрывать голову палаткой. Ноги в канаве мёрзнут — бомбить могут по полчаса. Да шут с ними, с ногами, голову б не потерять.

В лесу у автороты охраняемые стоянки. Палатки, костры, машины в ряд под сетчатой маскировкой. Ночью идёт она в караул однажды. Тишина морозная, пар, стынь, луна. И вдруг кто-то трещит ветками, будто медведь. Она крикнула положенное «СТОЙКТОИДЁТ!?» Молчание, и только шум приближается, как ни в чём ни бывало. Затвором винтовки клацнула, крикнула громче эху своему «СТОЙСТРЕЛЯТЬБУДУ!!!» Шатун дальше лезет, скотина. Навела-нацелила мушку на шум, как учили, а медведь, идиот, как заорёт человечьим голосом нарастяг: «Чёоарёшь, дуура, свааих не признала!?» Политрук, пьяный как кол, лейтенант. Тьфу ты, нечисть поганая!

Воевали в особо трудных условиях тоже «под газом». Да уж кто на фронте не пил, пленные разве? И тем иногда перепадало. Гоголем поднимаются фрицы опущенные, если им налить, в грудь себя мутузят, лопочут громко. Прямо как ваньки колхозные, без вина никудышные. Потом проспятся и ушам не верят, что их руки-ноги-языки творили.

Победа пришла с запозданием, сильно ждали её. Хотя воевать уже многие привыкли настолько, что возвращаться на воронки от снарядов в тех местах, где были их хатки-домики, совсем не хотелось. Хотелось дальше биться и получать благодарность. Особенно тем, кто до войны ничем особенно занят не был. Молодёжи, то есть. А она к родителям больным вернулась. Осчастливила.

Медали-то есть у неё от войны. И орден. В коробке лежат они грудой давным-давно, позеленели уже. Тереть надо ж! Да что в них проку? Не лампа Аладдина ведь — три не три. Иногда новые приходилось подкладывать к ним — смотрела тогда на старые. Одевала их раз всего, на парад. Стыдно сказать: ни продать, ни выбросить. В могилу пойдут — самый раз. Как фараону в гробницу.

У родителей сидеть проку нет. Начались ея скитания мирные. Как у паломников. Поехала в Подмосковье — в Раменское, на заработки. Работала на фабрике «Красное Знамя». Уставала, но молчала. Гордая. Потом была Москва, фабрика Ногина. Носки вязала. Потом родители заболели крепче. Папа умер вовсе, да у неё на руках, в выходные. Мама её ослеплая ругала отца. Не сильно. Бросаешь на кого, мол, старче?

А мама её всё ждала, ненаглядную. Надо ухаживать, больше некому — братья-сёстры её младенцами померли, все пятеро, от поветрия, в три дня как один. Последняя она родилась. Брат жив перед ней остался, да жена-красавица его гулящей оказалась. Нет теперь женщин у брата. Не требуется. И детей не будет. У жены есть. Дурачок.

Пришлось пойти на Ключанский спиртзавод, что в Рязанской области, неподалёку от родного дома он. Сырьём для спирта картошка тогда служила, надо было её от земли мыть. Лопатой грязные клубни ворочала. Первая была работница везде, другим не чета.

Вот, похоронила и маму, плакать пришлось. Жить в селе стало незачем. Устроилась на завод «Теплоприбор» в Рязани. Прессовальщицей, в тяжёлый цех. Не зная меры трудилась. Листы железные ворочала, поднимала и клала их на матрицу, когда вдвоём с напарницей, а когда и одна. Лом кладёшь на вторую педаль, и — вперёд.

Три нормы делала так в смену. Молнии, газеты, радио, первые места, почёт и уважение. Награды: благодарности, премии и… Орден Трудового красного Знамени. Вступила, значит. Лежит теперь значок о высоком «трудовом градусе» вместе с военными. Зеленеет.

Вышла она замуж, да как-то вдруг, без подготовки, буднично. Поздновато, правда. Да раньше вот война шла — не к месту вроде, потом родители-старики больные, потом обустройство в городе тянуло. Недосуг было всё — люди ж вокруг, помощи ждут. Родила сына. Красивого, доброго, заботливого. Не пил, не курил, не хулиганил. Помогал во всём с самого детства. Нарадоваться просто невозможно. Трудолюбивый такой. Только вот одна беда — гордости никакой…

Тем временем вагоны опустошённого здоровья уходили куда-то вдаль так же, как приходили из этой дали неведомой полные. С углём на разгрузку. Но кто их считал, кто провожал? Работать — так работать по-русски, без меры и до упаду! Завод за её заслуги перед ним выделил её небольшой семье из трёх человек однокомнатную квартиру, до этого приходилось в коммуналке жить, в комнате. Сын женился, привёл в дом невесту. Девушка строгая, скромная. Гордая. Сейчас таких мало.

Стали они жить вчетвером счастливо. Ведь счастье — это когда ты знаешь, что ради близких живёшь-жертвуешь, а не за деньги, почести или бессмертие. Вот бы мама всё это видела…

С мужем машину купили. Голубой запорожец. Мечта! Радовались от души. Караси жирные в Сельцах по ведру за вечер, лещи, ночи у костра. На природе народу мало, из личного транспорта у людей велосипеды да мопеды — далеко не уедешь, места ещё не истоптаны и не загажены. Баян с собой брали, ехали с другой семьёй, они на мотоцикле с люлькой. А чего ж не выпить под ушицу, раз баян есть? Заслужили — отдыхай.

Сына забрали в армию. Через три месяца его машиной там придавило, на заднем ходу, насмерть. Наружу её вывернуло всю. Пришлось рыдать. Давление прыгнуло — и в голове с тех пор заработал трактор. Невестка в их семье целых 8 лет жила, жаль что внуков не успели повидать. Сбил её троллейбус возле дома на переходе пешеходном, темно было. Такая судьба.

Под пресс сначала один палец её правой руки попал, потом другой. Не плакала. Часто бывало в их цеху так. Получила инвалидность, но работала дальше. Первого мужа схоронила в 45, а потом ещё двоих. Одна она на белом свете осталась. Совсем одна. И потянулись дни резиновые…

В общем, жизнь её была обычной, как у всех. Теперь ей пока ещё только 82. И сегодня покоя нет: огороды у подруг, ремонты у соседей, кухня на весь подъезд. Шут с ним, с давлением: клофелин под язык — и вперёд! Разве кому откажешь, когда тебя просят и хвалят? В год позапрошлый вену из ноги вытянули, зашили, болела вся. В прошлый год, эвон, руку правую под Новый Год ломала. Срослась, ничего. Пригодится ещё. Работать надо, как же иначе? Ведь кругом лентяев столько!

Но ударил осенью её инсульт. Опять к новому Году, как горький шок. Сильно ударил, наотмашь — да и упала затылком. Левая половина отнялась, да когда дома одна была, да железная дверь заперта. Стучали в дверь, звонили, звали громко. Отзывалась она, на полу лёжа, да дверь ведь двойная.

Ползла она к двери полтора часа по-военному — рука правая срослась больно хорошо — чтобы открыть щеколду палкой снизу. Подружке и всему своему подъезду. Падала, подняться старалась снова. Но слегла-обмякла. Вставать хотела через пару дней, с подружкиной помощью, да пошла уж в туалет, а ты глянь — ещё раз ударило, ещё раз упала. Потом будто плен немецкий настал недели на три. С пытками, до бессознания.

Через месяц, в подушках лёжучи телом битым синяя, подхватила она ОРЗ, начался вторичный бронхит. Антибиотики и капельницы. Ни вкуса еды, ни сна. Пришлось плакать. Да подружка ещё одна, её лет, тоже на фронте была, под руку пела-приговаривала: зачем, мол, Лексевна, жизнь ты себе продлеваешь искусственно? Всё уж — годы твои, капут. Я бы вот не стала, говорит, на месте твоём, рыпаться, подохла б с радостью. А у самой — так два инсульта было, и карабкалась она из этих воронок подлых как сволочь какая тоже. Плакала от слов таких подружкиных она, слабела сильно. А подъезд квартиру её ждал пустую забрать, меж собой лаючи.

Ну разве после всего такого встают? Наши, оказалось, встают — и никакая методика тут не главное. Главное — не плакать, а работать. И не думать, что же будет потом и зачем жить осталась. Ей ли решать? А хоть и затем, чтобы подружку эту «добрую» пережить, первое место взять у неё. С конца уже, но первое пусть.

Лекарств много перепила-переела. Пенсия полетела в трубу. Хорошо, льготы эти дурацкие отменили — и как вовремя! И мысли клубками вокруг покатились, спать не давая — лежишь да лежишь…

Льготы-то они кому дадены? Старикам. А кормится-то от них кто? Семьи молодые, однодетники. Инвалиды судьбы, ветераны борьбы со сном алкогольным да наркотическим. Лентяи те же, лодыри. Учиться не хотят, всё на горбу родительском ездят.

Раньше как было: помогает молодёжь родителям, и семья растёт. А сейчас? Сейчас никто работать не хочет. Иждивенцы плодятся-множатся, идиоты старые с флагами ходят под дудки чужие, а страна валится в гроб вместе со стариками. Куда годится это? Кто дудочникам пасть-то их алебастрой замажет?

И пусть рабочих, пьянь подзаборную, с заводов вовсе распустят: муж внучки подружкиной сказал, что роботы скоро работать будут вместо нас, а люди должны учиться ими управлять. Елена-то училась всегда хорошо, когда приходилось. Лучше всех. Любила первой быть, жадной до знаний и щедрой до помощи. Эх, сейчас была б способна она родить, так родила бы. Вернуть всё надо на место: молодым — дорога, старикам — почёт. Песня-то правильная раньше была. Только бы власть наша устояла от такого вращения. При своей власти-то всегда лучше.

Впереди горел весенний факел 60-летия долгожданной Победы — прямо как наш далёкий нефтезаводской. Дожить бы? Три месяца факел освещал ей дорогу до того, как она первый раз встала с постели. Сама. Затем она уже, шатаясь, к окну подползала, при поддержке. Потом пошла, дрожа всем телом, с палочкой, уже самостоятельно.

Теперь набралась сил, стала делать зарядку, трижды в день. Учится ходить и без трости — хочет уж очень. Правда, рука левая никак не отойдёт до конца, но врачи говорят — сначала обычно поправляются ноги. Ноги нужнее рук для таксиста, конечно. Руль можно и одной правой крутить, пусть даже там пальцы не все. Была бы «Ока» — ноги бы как раз пригодились. На газ жать. Да где взять её, «Оку»…

Букет болезней начал понемногу редеть. Рассасываться. Давление пропало. Трактор в голове шум свой сбавил. Клофелин пить она бросила. И начала она вдруг над собой смеяться. Хохотать до упаду. Дура дурой, мол — вспоминала, что в жизни было. Сорок лет не смеялась ведь. На поправку пошло дело.

В ветеранскую поликлинику имени Семашко перевелась. А в госпиталь вот не кладут её на обследование — не прямоходячая, с «Орденом Сутулова Второй Свежести» — как деды тамошние шуткуют. Да и не любит она лечиться. Ни разу не лежала она в больницах да санаториях. Всё работала. Ни разу лекарства бесплатные не брала, хоть и положены ей. Гордая. А что после?

После санатория надо готовиться к трудной поездке. Такая уж у неё мечта дурацкая бабья — поехать в Китай. На олимпиаду инвалидов. По телевизору их показывали, соревнования эти, узнала, что ограничений по возрасту нет. Там долгожителей — сколько у нас население, если не больше. В ходьбе спортивной будет состязаться — а что? Или лучше в гонках, если там есть они.

Даже если за руль сесть бюрократы не дадут, так хоть на пьедестале постоять на месте призовом, гимн послушать. В интернете, опять же, пусть про неё напишут. Муж внучки подружкиной вон всё интернет только и читает. Даже дочь его первоклашка, и то в компьютер лезет картинки смотреть и почту качать.

За границей так и не была она после войны-то. Конечно, не одна поедет, с сопровождением, если деньжат наберётся. Подружкина внучка поможет, она географ, в Китае без проводника никак. Только лететь не под силу пока, придётся поездом. Или на запорожце своём голубом — стоит ещё в гараже он, на ходу. В одну сторону его хватит. Утомительно, с неделю ехать. Но ничего — выдержит, она сильная. Только…

Только бы победить ползущую вширь синюю шишку на ноге, чем бы она там ни оказалась, гадина фашистская. Ползёт по венозной пазухе вниз — вену хирурги из ноги вытянули, больная была вся, лишняя. Но это мы ещё посмотрим — кто кого. И силы пока, и средства есть. Дух.

Вот брови уже почернели, вышли из седины. На голове тоже волосы русые появились. Руки и ноги окрепли, а были как кефир. Глядишь, и зубы прорежутся ещё раз, бывает такое, слышала. Рот-то пустой давно, дёсны так и чешутся. Может, лезут уже зубы-то? Погода бы только, какая-то вовсе не зимняя, погодила-смилостивилась, чтобы таблеток не пить горстьми. Вредят они здоровью, таблетки-то. По ногам долбят. Дух не вредит только.

Конечно, не все такие, как она — крепкие, гордые да прямые. Её сверстники, однополчане да односельчане, подружки старые да мальчишки седые, ползают крючком, смех один, кто жив ещё. Лентяями были, ими и остались. Не хочет Елена ползать — она водитель, а не пассажир. Звонят старики друг другу каждый день, и круг их сужается как петля. И разговоры всё об одном — про болезни. Скучно с такими пассажирами.

Теперь всё больше она молчит. Недавно мама снилась, звала куда-то. Видела она оттуда дочерину судьбу, нет ли? Смотрит Елена частенько за январское окно, которое тянет её комнату навстречу снежинкам в небеса пуховые. Желает увидеть она сверху свою шестидесятую весну большой жизненной Победы — всю целиком.

А уж плакать забыла как. Потому что если мы плачем, то делаем глупости: думаем о смерти, которой нет, вместо того, чтобы жить. Да и что ж плакать, когда Победа, разве от радости? Русская пенсионерка, ветеран войны, инвалид, человек настоящий, Рябцева Елена Алексеевна. Да не молчит она больше вовсе: всё рассказала мне. Ибо знает она теперь, что гордость — это молчание, молчание — это забвение, забвение — это смерть. Куда полезней над этим словом смеяться.

P.S.: История на 100% основана на достоверных, документально подтверждаемых фактах. Бабуля жива, бодрится, заслышав про статью о ней на весь мир, начинает смотреть новостные телепрограммы и слушать ленты комментариев интернет-изданий, которые я ей читаю. Ходит с палочкой, пока по квартире. Готовится спускаться с лестницы — делает приседания. Чудеса вопреки данным восстановительной медицины происходят у нас как-то обыденно. Давление больше не растёт, сердце не беспокоит, левая рука начинает двигаться, а гематома на ноге — рассасываться. Быть может, скоро и впрямь зубы полезут у неё. Тогда мне надо будет ещё одну статью написать, уже в издания научные — чтобы встрепенулся ото сна старый мир, поверил. Да поживём — увидим новое небо.

Послесловие: бабуля скончалась от рака через 4 месяца после публикации статьи в газете «Мещёрская сторона» №4 (306) 26 января 2005 года.

ДЯДЯ СТЁПА

В станицах предгорий Кавказа, что раскиданы в нескольких десятках километров возле Краснодара, уже в начале июня поспевает упругая черешня. Виноград ещё ростом мал — горошины висят как зелёная смородина, это будущее сырьё для стратегической заготовки. С четырёх, толщиной с руку, лоз, дядя Стёпа вырабатывает восемьдесят литров розового вина ежегодно. В году много вечеров, да ведь и гости приезжают к нему иногда — сыновья, племянники, дочери, их друзья, жёны, мужья… Несколько глотков домашнего вина после дальней дороги — и ты на мал час становишься солнцем.

Живут в тех станицах вольные люди, по три-пять тысяч человек, есть и по несколько десятков тысяч (например, станица Северская). Они населили эту землю после того, как изгнали-повыдавили с неё воинственных черкесов. С самых потёмкинских времён, значит, длится эта вольница. Всё размеренно, неторопливо, тихо, ясно — до пения птиц, шума ветра, звона колокольцев у скотины и запахов цветущего разнотравного естества.

Внуки и правнуки русско-татаро-осетино-адыгейских казаков, а также потомки многих других народов и кровей, смешанных в разных пропорциях как генетическое тесто, ходят в местную школу. Их родители живут кто в дальних и ближних городах, а кто здесь же, поскольку работа для них тут есть всегда, но не всегда популярная разве что, тяжкая, агрокультурная. Ну, а старшее поколение всё ближе к земле стремится: здесь и здоровье, и достаток, и покой, и счастье. Если жить не лень ещё, конечно — для души.

А что? У каждого человека должна быть жизнь по его размеру, это так. И в разные годы размер этот разный — нельзя же всех под один гребень свести, известно. И в разных местах земли свой размер найти можно, главное — захотеть. Вот с этим-то как раз и бывают у многих людей непонятки, и когда они начинаются, то из них рождаются-вытекают разновсяческие пустые проблемы и хлопоты. Человеку вообще свойственно быть счастливым, ну а всё свободное от счастья время уходит на лечение. После работы, которая не приносит радости, приходится лечиться — нужна реабилитация.

Вот, индусы издревле считают священным животным корову-кормилицу, и не зря. Добрая большеглазая скотина встарь была мобильной и безотходной мини-фабрикой по производству целого ряда экологически чистых продуктов питания. Эдаким терминалом брюхорогой популяции с беспроводным управлением — источником здоровья, силы и молодости. Это животное и посейчас спасает жизнь многих людей, так не признавших дёрганый городской тик своей стихией. И не только в Индии это так — повсюду.

Дядя Стёпа, сухой жилистый русский человек под семьдесят, которого язык не поворачивается назвать стариком, начал мечтать о корове, как только у него появились внуки. Город — это пекло, душегубка, газопылевое облако со множеством отдельных камер, а родная станица пустует. Зачем, почему? Тётя Зоя, его жена, медлительная и добрая домовитая осетинка, пенсионерка, работала всю жизнь школьной учительницей в Краснодаре. Не очень она знает, с какой стороны подходить к корове и как. Потому долго была против приобретения. Но дядя Стёпа оказался настойчивее, и мечта его сбылась.

Корова-трёхлетка у дяди Стёпы рыжая, холёная, лоснящаяся, будто породистая собака. Она не похожа на грязную тварь типичного приокского стада. Зорька знает, что когда дядя Стёпа берёт металлический гребешок, то ей следует лечь, поднять голову и вытянуть копыта. Тогда хозяин почешет ей шею и сделает копытный маникюр-педикюр. Приятно — как на курорте. Даже увесистому и туповатому животному с большими ресницами.

Ранним утром дядя Стёпа расчешет и обмоет своей корове бока, а также уделит внимание полугодовалой телочке. Жаль будет расставаться с Зорькой, когда её дитя подрастёт, но двоих питомцев в одиночку вполне осилить разве что молодому казаку можно. Не на мясо, а в хорошие руки он Зорьку определит тогда. Как же можно друзей резать? Если хочешь мяса, то лучше уж не успей подружиться с ним, пока оно живое ещё.

У дяди Стёпы забот на целый день, и каждый день у него — целый. Чтобы наносить воды себе и скотине из колодца, который в овражине-низине, метрах в ста от дома, ему требуется полтора часа. Я вечером принёс два ведра ради эксперимента и порядком устал — это заняло 20 минут. А вёдер нужно каждый день то 6, то 8. Так и зимой, и дождливой весной, но в такое время надо ступни боком ставить (дядя Стёпа показывает), как лыжники ходят, чтобы с холмика скользкого не съехать, не сорваться. Занёс вёдра к задней калитке — подожди, отдышись. Сердцу в клетке тесно становится — успокой.

Типичный обед дяди Стёпы — это головка чесноку, пучок луковых стрел, кусок хлеба и щепоть соли. Яйца тоже каждый день, по утрам. Коли соскучится по мясу дядя Стёпа — задушит курицу из дворового десятка, сварит. Либо пару цыплят-подростков зажарит, и это есть «малое мясное блюдо» его. Цыплят вон, гляди — десятка четыре с мамой-наседкой в будочке-коробульке ночуют, друг на дружке, куча глаз, так теплее. Едят они опять же практически всё подряд — лишь бы влезало в рот.

Чтобы иногда потешить себя мясом посерьёзнее, мужчине надо сходить в ближний лес с ружьишком и со штыком-ножичком трофейным немецким, которым шкуру снимать хорошо-удобно. Лес лиственный, с густым подлеском, растёт на каменисто-глинистой почве вокруг гор и на их склонах. И не то, чтобы сходить туда, будто в поход охотничий, а так — отойти поодаль да взять то, что тебе надо. Долго ли, умеючи-то?