Все тексты и иллюстрации, включая их части, защищены авторским правом. Любое использование запрещено без согласия автора. Это, в частности, относится к электронному или другому копированию, переводу, распространению и предоставлению общественности.

Предисловие

Дорогие читатели!

Перед вами Роман-Cпектакль Юрия Купера «Лужины. Семейные хроники», удивительная книга, едва ли вы прежде читали что-либо подобное. В целом и внешне, это весьма объёмный роман в стихах, сага из жизни в России 19-го века, о судьбе поместной династии Лужиных и множества других действующих лиц, так или иначе соприкасающихся с ними. И в этом, конечно, ничего необычного нет. Однако, есть одна поэтическая особенность, которая сразу бросается в глаза даже не искушённому читателю: роман чем-то очень напоминает «Евгения Онегина». И оказывается, не зря: дело в том, что он действительно, повторяет форму великого классического шедевра: это и знаменитая онегинская строфа (14 строк 4-стопного ямба), и именно восемь Картин, как и восемь Глав «Онегина», и прекрасные Дивертисменты, как бы коррелирующие с лирическими, сезонными, отступлениями Пушкина.

C точки зрения похожести поэтической формы, — пожалуй, это всё, хотя и не мало. Имеет ли на это право современный автор? На наш взгляд вполне. А оживление и актуализация классической (с течением времени вышедшей из употребления) строфы, в которой — отточенные рифмы, идеальный ритмический рисунок, широкие структурные рамки, в которые столь многое можно вместить, — «оживление» всего этого богатства — только отрадно. Писать такой строфой, причём писать легко и непринуждённо, как умеет наш автор Юрий Купер, совсем непросто, т.е. это не облегчение (вроде бы готовый каркас, только наполняй!), а усложнение поэтической задачи. Планка поднята высоко, и надо ей соответствовать.

Кстати о заимствованиях: сама онегинская строфа базируется на сонете, так что заимствования в области поэтической формы отнюдь не новы и вполне допустимы.

Но справедливости ради надо сказать, что флёр Пушкинской лирики всё-таки тонко присутствует в этом романе, при этом, на наш взгляд, не превращая его в подражательство, не лишая оригинальности и даже определённой уникальности, что мы попробуем показать далее.

Этот флёр проглянет то остроумным пери-фразом («Чем больше женщину мы любим… тем, однозначно, узы рубим, что прежде связывали с ней», «Стоит Илья, стрелой пронзённый», «Итак, она звалась Лукерья»), то лёгкой сюжетной аллюзией (подстроенное Лукерьей знакомство с героем — и шалости Лизоньки — барышни-крестьянки), то описанием монументального реального события — Петербургского наводнения, смывающего судьбы маленьких людей — здесь Полины и Ивана, в «Медном всаднике» — Евгения и Параши… Вам это мешает? Мне нет. К тому же в этом есть и некоторый азарт узнавания, как (помните?) в «Алмазном венце…» В. Катаева.

Эти изящные аллюзии скорее поднимают строки современного произведения на следующий, качественно иной уровень — поэтичности, эстетизма, некой исторической памяти и преемственности чувств и поступков. Да, как будто эстафета.

Иногда встречаются в тексте и прямые Пушкинские цитаты, в 2 — 3 слова, данные автором Юрием Купером. честно курсивом (брусничная вода, Как лань лесная, боязлива, и др.)

«Лужины», скорее всего, понравятся не всем. Их оценит читатель с толерантным, немного шире обычного, взглядом на поэзию, с незашоренным, отстоявшимся и не зависимым от моды литературным вкусом. И едва ли этот роман глянется человеку, отвечающему в анкете: цвет — красный, фрукт — яблоко, поэт — Пушкин (и хоть бы раз Лермонтов, тоже известный поэт, не говоря уже о Некрасове). Или напротив — высоко эрудированным завзятым пушкинистам, не допускающим никакого, даже самого скромного приближения к их кумиру.

Стереотипы оценок и некая заданность восприятия помешают оценить достоинства этой книги, явно перекрывающие вердикт: «Так это ж под Пушкина!» На что автор, между прочим, и ответил: «что можно написать, как Пушкин, то Пушкин сам и написал».

А балы, дуэли, робберы, бретёрство, мелкопоместная и столичная «светская чернь» и др. — это, так сказать, общее сюжетное достояние, открытое для любого автора, затронувшего век девятнадцатый. Что, конечно же, во множестве присутствует и в «Лужиных».

И для того чтобы закончить беглые заметки о «заимствованиях», хотелось бы подчеркнуть огромное различие этих произведений, которое касается такой важной составляющей, как сюжет.

Так вот, сюжет «Е.О.», при всей гениальности его воплощения, по-житейски весьма прост: вначале она любит, он — нет; в конце — он тоже полюбил, но она уже замужем («А счастье было так возможно»), между этими событиями — гибель друга на дуэли. Главных героев — меньше десятка.

В романе же «Лужины» — очень большое количество героев, т.к. кроме главной династии, в подробностях описаны и многие другие семьи (Гарины, Кривозубы, Телегины), пары, а также «одиночки», мелькнувшие то там, то здесь и что-то привнёсшие своим появлением (какой-нибудь поручик Ребров, безымянный персонаж — наследница трёх состояний, светская дама Анна Хочубей или цыганка Аза).

Сюжет в романе Ю. Купера — весьма сложный, или сказать иначе, в романе множество сюжетных линий — переплетающихся, сближающихся и опять расходящихся, параллельных и что-то оттеняющих в более важных событиях. Это — и интересно, и немного трудно прослеживается, при первом чтении. Но роман таков, что его хочется перечитать.

Безусловно интересен весь ярко представленный антураж позапрошлого века, и события, которые могли произойти только в то время. Например, уклад барского дома: уютное бесконечное рукоделие барышень, чаепития со свежесваренным вареньем, тонкие, благостные беседы; но тут же, без больших моральных терзаний — заточение неугодной пусть и гражданской жены в монастырь, приступ крепостной жестокости, после падения барчука. А за пределами главного дома — тоже каскад событий: две попытки самоубийства, дуэль, венчания и вдовство, сиротский приют и дитя, отданное туда несчастной матерью, политический заговор и донос, разжалование и ссылка, и много-многое другое.

Но сам автор определяет ценность своего произведения не столько богатством сюжета и приметами времени, сколько тем, что в нём предпринята попытка коснуться чего-то вечного в человеческой природе, вневременного и все-временного: это любовь и сострадание; трудность морального выбора; заблуждения, даже грех — и наказание, сбывающиеся пророчества; добросердечие, открытость — и зависть; пустое тщеславие — и истинная ценность чистых человеческих отношений.

Читателю судить — насколько это удалось.

Так каковы же те неоспоримые достоинства романа-спектакля «Лужины», которые уже столь долго нами анонсируются?

Ну прежде всего, это — невероятная эрудиция, образованность и, видимо, начитанность автора, напрочь сметающие известный постулат: «Поэт может так многого не знать!«* Лучше — знать.

Текст изобилует интереснейшими реалиями того времени: раппорт, роговая музыка, мармотки, брульон (в отличие от бульона»), комераж, дрожки-гитара, и прочее — и всё по делу, не ради эпатажа почтенной публики. И абсолютно очевидно, что автор это всё знает, а не «нарыл» на просторах Интернета. И уж конечно, автору хорошо известны и «герои Рима и Эллады», и названия Муз, и литераторы 19 века, как отечественные, так и французские. Не будем утомлять их перечислением.

Роман отличает великолепный язык, стиль изложения, его тональность, — как чистый звук камертона.** Изящный и какой-то даже виртуозный язык! Кажется, В. Набоковым была высказана мысль, что литература — это, более всего, искусство языка, а затем уже — сюжета, идей, морали, и прочего. Кстати, у нашего автора тоже встречается похожая сентенция: «В конечном счёте роль сюжета / его приманки и силки, / лишь повод оценить стихи / и дерзкий замысел поэта».

В этом романе — множество интересных идей, характеров и лиц, но, на наш взгляд, искусство языка — превалирует надо всем. Это — надо читать и смаковать, вы поймёте это сами, с первых строк. И видимо, прямо отсюда вытекает ещё одна особенность текста — его афористичность. Отточенность языка плюс, следует предположить, знание жизни — дают такие строки, ну, посудите сами: «умеет юный славянин грустить без видимых причин»; «и неизбыточно умён»; «не может быть бессрочным счастье, и не бывает вечных бед»; «страдал забвением обид»; «по сути добрая душа, но расположена к пороку»; «и замахнётся на мораль второстепенная деталь»; «дорога у истине ведёт через завал противоречий»; «сражаться с помощью талантов, которых щедро лишены». Причём, в контексте всё это звучит ещё ярче.

Удивительная ёмкость характеристик персонажей. Возьмите любого — Павел Лужин, Модест Петрович, Лавр Телегин — ярко, интересно, образно, иногда хлёстко. Нередко автор припечатывает героя приговором, типа: «И твёрдых правил многолюб» (т.е. бабник); «Являл собой пример побед / эротики над интеллектом» (такой же). Или вынесет нейтральный вердикт: «Короче, русский дворянин».

Яркое и зримое бытописание, будь то улицы не-парадного Петербурга, с его простым людом, или утренние ритуалы великосветской дамы («Пробуждение Авроры»). Так же хороши и насыщенны картины природы. Присутствуют здесь и аппетитные описания трапез, столь свойственные именно русской литературе 19-го века.

И ещё о языке, уже чисто поэтическом. Ну, раз поэзия — должны быть художественные средства, тропы: метафоры, аллегории, метонимии, красочные сравнения и т. д.

В целом, поэтический язык романа стилизован под поэтику Золотого века, которой ещё не были свойственны раскованные, тем более импрессионистические метафоры (где, например, цвет звучит, а звук пахнет; «что ж так имя твоё звенит, словно августовская прохлада»). Розовый конь ещё не проскакал. Но тем не менее, современному автору трудно от этого удержаться. Вот пример сложной метафоры-аллегории, о рассвете:

«Скреплённый общей пуповиной, / Из чрева тьмы родится день. / Ещё скрывает тень плетень / Границы зыбкой дня и ночи, / А новоявленный малыш / Уже зарёй коснулся крыш, / Уже лучом рассвет пророчит./ И набухают облака Белёсой влагой молока».

А вот ещё: «Оповестив начало ночи, / Зарница густо кровоточит / и на задворках дальних хат / Агонизирует закат. / Густым шафраном в небе впалом / Кривой луны зажёгся глаз».

Вообще, язык этого произведения вполне достоин специального литературоведческого и лингвистического анализа, что, естественно, невозможно сделать в рамках Предисловия. Чего стоят, например, сплошные диминутивы в главе о юной Лукерье Петуховой (вплоть до «облачёчков»), и как это верно найдено — для характеристики именно такой героини.

«Дивертисменты» — наполненные оригинальными суждениями, тонкими наблюдениями — о творчестве, о морали, о Петербурге (как самостоятельном герое произведения), — о жизни, вполне могли бы составить самостоятельную книжку, способную стать «настольной» для человека, способного всё это оценить.

Писать о таком сложном, талантливом и многогранном произведении, следует признаться, — трудно, но… трудно и остановиться. Но — надо! К тому же ни анализ, ни обилие цитат всё равно не дадут представления об удивительном мире — балов и дуэлей, экипажей и раутов, тусклых Петербургских улочек и раздольных деревенских угодий, уже давно отгремевших страстей, чувств и поступков, взлётов и падений — в общем-то наших далёких предков, — обо всём этом, что было, прошелестело — и ушло, и над чем занесено большое увеличительное стекло — роман «Лужины».

Через две страницы вы уже окажетесь в этом мире.

*****

* См. рассказ В. Токаревой «Римские каникулы».

** Трудно поверить, что это — первое и пока единственное произведение Юрия Купера.

Доктор филологии Анна Цаяк,

Литературное общество «Мир слова», Берлин

От автора

Для тех, кто решил пожертвовать некоторое время своего досуга на прочтение моего Романа.

Прежде чем вы приступите к этому занятию, смею предложить короткое вступление. Немного истории. Во всю прежнюю, довольно долгую, жизнь, словотворчество хотя и привлекало меня, но часто оставалось или в прожектах, или ограничивалось робкими и мало результативными попытками. Тому причиной в первую очередь была другая страсть. Театр. Замечу, что мне удалось достичь в нём некоторого успеха, и тридцать с лишним лет верного служения в качестве актёра, а позже и режиссёра, сегодня могу справедливо отнести себе в актив. Театр все эти годы занимал меня всецело, и изменить ему на другом поприще казалось нереальным и несовместным. Правда, надо признать, у некоторых это получалось. Иногда не без успеха. Честь им и хвала.

Однако время берёт своё. Как ни грустно, иногда непреодолимые обстоятельства могут принудить отказаться от дела, к которому всей душой расположен. Обычно это бывает не просто и часто даже трагично. Однако по счастью, в моём случае такая оказия явилась побудительным стимулом обратиться к перу и бумаге. И вот, почти пять лет «полётов и падений», азарта и разочарований, долгих пауз и бессонных ночей, незаметно, как-то вдруг, обратились в Сочинение, которое в настоящее время предлагаю читателю.

Объявленный жанр «Роман-Спектакль» не означает, что вашему вниманию предлагается пьеса или сценарий. В самом начале повествования, в части, обозначенной как «Анонс», тому найдётся подробное объяснение. Коротко дополню. В театре, прежде всего как элемент, должен присутствовать зрительный ряд. За его отсутствием, я позволил себе в текст Романа, в большей мере, чем принято обычно, включить частые и подробные описания антуража и «мизансцен», в которых происходит действие, портреты персонажей, их наряды, жесты и пластика, их реакция на слова и поступки партнёров и пр.

Вам, заинтересованный читатель (или в данном случае «зритель»), предлагается дать волю своей фантазии и представить, как всё изложенное может выглядеть пластически. При должном старании гарантирую: словесный ряд, сюжет и коллизии станут живее и понятней, а впечатления ярче и живописней. На что автор собственно и рассчитывает.

Таким образом, вы окажитесь активным сотворцом нашего «спектакля».

Не исключаю что если некто рядом прочтёт таким же образом этот Роман и перескажет свой «Спектакль», вы оба будете крайне удивлены, как один и тот же текст может родить у творческих людей разные образные ассоциации.

Приятного просмотра!

Автор

АНОНС

Затеяв эту безделушку,

Иллюзий автор не питал —

Что можно написать как Пушкин,

То Пушкин сам и написал.

Наивно, встав пред музой в позу,

Влачить бесплодной жизни прозу

И ждать, что случай-доброхот

В неё поэзию вдохнёт.

Слепой удачи — миг короткий,

Да и недолог путь земной,

Когда плывёшь вперёд спиной

Гребцом на лодке-тихоходке.

И недалёк расплаты день

За равнодушие и лень.

Земным соблазнам нет предела.

Однако есть предел у сил.

Пока душа не оскудела,

И по деньгам флакон чернил,

Пока в амбициях излишек,

Глядят глаза и уши слышат,

Пока проворен мысли бег,

Пока волна терзает брег

Благим и пагубным желаньем,

Пока есть резвость во плоти

И шанс на жизненном пути

Наполнить будни содержаньем, —

Пожалуй, следует рискнуть!

Итак, помолимся и в путь.

Прости, любитель строгой прозы,

Замыслил я роман в стихах.

Причину сей метаморфозы

Держу сейчас в своих руках.

Не осуждай грешок невинный,

Привык писать пером гусиным,

И вся вина моя — игра

И прихоть этого пера.

У всякого своё обычье:

Кто тонет в море, кто в вине,

Кто пишет дёгтем на стене,

А кто растительностью птичьей.

И что забавнее читать,

Не дело автора решать.

Пишу «Онегина» размером.

Такая уж, представьте, блажь!

И если кто за сим примером

Увидит спесь и эпатаж,

Или, напротив, подражанье,

Считаю лишним оправданье,

Поскольку, как уже сказал,

Иллюзий автор не питал.

Кто даром творческим отмечен,

Тому отпущены сполна

И красота, и глубина —

В природе нет противоречий,

Но иногда и эпигон

Бывает скромно одарён.

Однажды, разобравшись строго

С самим собой наедине,

Признал, что совершил не много

Заметных дел. И ясно мне,

Что в жизни только для молчанья

Иметь не нужно дарованья,

И как несладок слова мёд,

Где сердца хлад и мысли лёд.

По сути пылкий меланхолик

И впечатлительный эстет,

На протяженьи долгих лет

Я исполнял вторые роли

И выбрал робкий компромисс —

Взирать на жизнь из-за кулис.

Служитель скромный Мельпомены,

Я с ней нечестно поступил —

Отважился на перемены

И «перемены» получил.

Убить талант — обидеть Бога.

Но расточителей так много,

Что Он устал в конце концов

И праздных сбросил со счетов.

В родном краю оставив Лиру,

Я свой магический кристалл,

Признаться, так и не сыскал,

Без цели странствуя по миру.

Но с этих пор перо и лист

Мой ежедневный экзерсис.

Словесность и искусство сцены,

Если стандартно рассмотреть,

В известном смысле равноценны.

Актёров можно лицезреть,

Сюжетом пьесы наслаждаться

И временами, может статься,

Даже катарсис испытать.

Но книга, следует признать,

Первоначально безупречна.

Любой спектакль, как ни потряс,

Живёт недолго и сейчас;

Меж тем литература — вечна!

Всё, что написано пером…

Вы, впрочем, знаете о том.

Оставив сцену и актёров,

В надежде опыт повторить,

Решил я соло, без партнёров,

Романа форму оживить.

Без грима, пластики и жеста,

Без связи времени и места,

Где будет каждый персонаж

Иметь словесный антураж.

Отбросив ложное смущенье,

Перевожу сюжет в стихи,

Вношу последние штрихи,

Гашу бесплодные сомненья,

И вам с открытою душой

Дарю в надежде опус свой.

Бывает часто, что писатель,

Известный или имярек,

Героям, кстати и некстати,

Даёт в названье имя рек.

Онега, Лена и Печора…

Онегин, Ленский и Печорин…

Какой в подобных именах

Метафорический размах!

Наш персонаж ничуть не хуже,

Хотя скромней, а потому,

Мы уготовили ему

Попроще имя: Павел Лужин.

Других я позже назову.

Откроем первую главу.

АКТ ПЕРВЫЙ

В надежде славы и добра

Гляжу на жизнь я без боязни…

А. С. Пушкин 1826 г.

УВЕРТЮРА

Прервём на время стих привычный,

Всего словами не сказать.

Пишу вначале ключ скрипичный,

Черёд музы» ке зазвучать:

Финал тревожной увертюры

Фагота звук окрасил хмурый,

А следом трепетную трель

Фальцетом выдула свирель.

И, будто вспомнив время оно,

Ответом на щемящий зов,

Обрушил бой колоколов

Поток малинового звона.

И ритмы темы основной

Пробились вихрем «плясовой»…

КАРТИНА ПЕРВАЯ

СЫН ПАВЕЛ
СЦЕНЫ ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Набережная реки Фонтанки. Вечер.

Подпоручик Павел Лужин.

Знакомьтесь — подпоручик Лужин.

Храбрец, любимец двух столиц,

Спешил к приятелю на ужин

Поесть и вспомнить Аустерлиц.

Он заслужил вниманье света

Тем, что умел из пистолета

Попасть на взлёт в пиковый туз.

Бретёр, добряк, поклонник муз,

Свой за кулисами в балете.

Ещё, что вовсе не грешно,

Любил французское вино,

И, засыпая на рассвете

В объятьях нимфы молодой,

Вполне доволен был судьбой.

Все отмеченные * в тексте слова прокомментированы в разделе Примечания в конце книги.

Его отец держал под Энском

Именье пращуров своих

И чистый воздух деревенский

Ценил превыше благ иных.

Он слыл хозяином ретивым,

А между тем, луга и нивы

Скудели, и из года в год

Случались мор и недород.

И всё же, несмотря на это,

Нужды не знал, но на беду

Скончался в …надцатом году,

Ненастным днём, в начале лета,

В недобрый час, в своём дому.

Аминь. Мир праху твоему.

Дал роду Лужиных названье

Стремянный* Лужа Гавриил.

Он отличился под Казанью,

Потом в опричниках служил.

На этом поприще кровавом

Снискал себе почёт и славу.

Был мастером заплечных дел,

За что и получил надел.

Потомки Лужи удалого —

Степан, Василий и Пахом,

В Сибирь ходили с Ермаком

И усмиряли Пугачёва.

Короче, предки испокон

Хранили Родину и Трон.

Почивших в бозе поколений,

При всех различиях судьбы,

Одним из главных искушений

Был голос воинской трубы.

Как много их, мужей достойных,

Сложили головы на войнах;

Как мало истинных бойцов,

Кто жив остался и здоров.

Кавказ, в Европу два похода,

Русско-турецкая война,

И непомерная цена

Побед Двенадцатого года.

С такой завидною судьбой

Достался автору герой.

Достоин предков Павел Лужин.

Престолу раб, в бою орёл.

Под Аустерлицем был контужен,

Но с поля боя не ушёл.

Отважен, беспримерно честен.

В кругу армейском был известен

Тем, что Раевский-генерал

Его за доблесть целовал.

На взлёте славы и карьеры,

Ввиду событий роковых,

Разжалован до рядовых.

Обратно вышел в офицеры,

Но по стечению причин

Пока имеет малый чин.

Герой наш после всех баталий,

Как исключительную честь,

Среди заслуженных регалий

Ценил особо Кульмский крест*.

Награду прусского Вильгельма

Он на груди носил отдельно.

И лишь в том случае снимал,

Когда денщик мундир стирал.

Орлы героя Остермана,

С потерей множества бойцов,

Под Кульмом с войском пруссаков,

Разбили дерзкого тирана,**

И тяжестью такой цены

Переломили ход войны.

Судить о действиях пехоты

Не дело для цивильных лиц.

Но нам понятны все заботы

По отдалению границ.

Так повелось, что изначала

Россия с кем-то воевала.

С тех пор традиции хранит:

Здесь каждый пятый — инвалид.

Азарта огненных феерий

Дано не каждому понять,

Но мы способны видеть стать

Коней гвардейских кавалерий

И не жалеем тёплых слов

Для утешенья горьких вдов.

Мужская дружба, всякий знает,

По большей части хороша,

Когда её сопровождают

Звон шпор и стуки палаша.

Удар! Дуплет… и шарик в лузе!

Кичиться тяжестью контузий

И сетовать на крепость вин

Не дело стоящих мужчин.

Иметь друзей в банальном смысле

Опасно. Мало средь людей

Отыщешь истинных друзей,

Когда б читать умели мысли.

Не к тем, понятно, этот блиц,

Кто помнят Кульм и Аустерлиц.

Приятель Лужина Баранкин

Жил в доме у Пяти углов,

В том, что налево от Фонтанки,

Не более трёхсот шагов.

Они в года совместной службы

Святые узы братской дружбы

Скрепили кровью и вином.

В воде, на суше, под огнём,

В делах военных и амурных,

Мудрёных, сложных и простых,

Забавных, грустных и смешных,

Наивных, глупых и сумбурных —

Их дружбе охлажденья нет.

И так уж …надцать с лишним лет.

У нас зима почти полгода.

И всё же, говорят не зря,

Нет безобразнее погоды,

Чем в середине февраля.

Вот уж воистину несчастье!

В такое жуткое ненастье,

В кромешной тьме и до зари,

Всю ночь не дремлют упыри:

Кабан свирепый, волк голодный,

Лихой разбойник-душегуб;

Или развратник-плотолюб,

Гонимый страстью первородной,

Спешит до крика петуха

Упиться сладостью греха.

Конечно, если ночью летом

На улицах и площадях

Светло, как днём, то вовсе нету

Нужды особой в фонарях.

Но преступленье, право слово,

Когда фонарщик бестолковый

В Пальмире Северной у нас

Свой долг забудет в зимний час.

Уйдёт луна — сестра поэтов,

Воров, влюблённых и гуляк,

Родня бандитов и бродяг,

Ножей, берданок и кастетов, —

И в непроглядной темноте

Уж непременно быть беде.

Зловещий сумрак на Фонтанке.

Луна ущербная во мгле.

И снега серого останки

Позёмка гонит по земле.

Уныло, холодно и сыро.

Пустынна в поздний час Пальмира,

И скользким панцирем покрыт

Булыжник, мрамор и гранит.

Моргнёт окошка свет во мраке,

Сосулька звонко упадёт…

Лишь кое-где из-под ворот

Скулят замёрзшие собаки,

Да тянет ветер со двора

Дымок ямщицкого костра.

Но что же подпоручик Лужин?

Уютный дом, обильный стол,

Где ждёт приятеля на ужин

Баранкин — щедрый хлебосол.

Пошла манера в кухне русской,

Вослед кампании французской,

Наместо бубликов с утра

Есть круассаны с фуа-гра.

Но мы, признаюсь, не гурманы

И нам по вкусу стол иной,

Где подают к блинам с икрой

Наливок море разливанно,

Где щи да каша, наконец,

И малосольный огурец.

В уютной глубине дивана

За книгой проводя досуг,

В страницах скучного романа

Мы тщетно ищем слово «вдруг».

Взбурлит штормами слово это

Теченье плавное сюжета,

Придаст интриге вкус и вес,

Разбудит спящий интерес.

Оно без долгих разъяснений,

Спасая фабулу и суть,

Умеет ловко повернуть

Рассказ в другое направленье.

Пока не поздно, скажем: вдруг

И разорвём порочный круг.

И вдруг… Простите, должен снова

Умерить пыл. Мне очень жаль.

Чтоб не сойти за пустослова,

Пристало вывести мораль.

Считаю жалким заблужденье,

Что кружева рифмосплетенья,

Метафор элегантный шик

И сложный выспренний язык —

Живой поэзии примета.

Конечно, яркость не порок,

Но ясный и понятный слог

Есть паспорт честности поэта.

Ах, как красив бывает лист

Пока он пуст ещё и чист.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

«Негаданный конфуз»

Там же на набережной.

Павел и Старик — случайный встречный.

Вернём рассказ в былое русло.

Мороз, река, глухой гранит.

По гребню туч, мерцая тускло,

Луна комолая скользит.

Темно. А подпоручик Лужин

Спешит к приятелю на ужин.

Чу, слышит подпоручик вдруг

Чужих шагов тревожный звук.

Но он на них не оглянулся,

Поскольку к страху не привык.

Лишь поднял выше воротник

И крепче в шубу запахнулся.

Меж тем, опасны в час ночной

Шаги и шорох за спиной.

Когда в бою под Аустерлицем,

Под грохот вражеских мортир,

Лихой полковник Рукавицын,

Непревзойдённый командир,

Упал зарубленный в атаке,

Когда бежали австрияки,

Теряя честь, спасая плоть,

Когда оставил нас Господь,

Когда упорные французы,

Терзая русские полки,

Их поднимали на штыки

За честь любимца ратной музы*,

И в этой схватке роковой

Держался Лужин как герой.

Но град ночной — не поле брани,

И каждый встречный — не француз.

В два счёта можно в глухомани

Попасть негаданно в конфуз.

С досады Лужин чертыхнулся,

Замедлил шаг… И обернулся.

Глядит — плюгавенький Старик

К столбу фонарному приник.

Налётный ветер развевает

Волос нечёсаных кудель.

На нём кургузая шинель

Худые плечи укрывает.

Картуз заломленный в руках.

В глазах смятение и страх.

Что безусловно, Павел Лужин,

С его-то хваткой деловой,

Был далеко не простодушен

И уж подавно не святой.

С таких достоинств перебором

Ему давно бы стать майором.

Но почему он не майор

Про то особый разговор.

Порой искусные ремизы*

Не отразят удар клинков.

Ах, сколько в жизни оселков**,

Препон различных и сюрпризов!

Оно ведь только на словах

Легко держать талан*** в руках.

По сути Лужин был солдатом.

Врагов щадил, друзей ценил.

Прослыв примерным меценатом,

Деньгами глупо не сорил.

И, по всеобщему признанью,

Сверх меры склонен к состраданью.

Вот и сейчас — совпали блажь,

Брезгливость, жалость и кураж.

Он отыскал пятак в кармане.

Оно не важно, что пятак.

Ну кто вам даст пятак за так,

Без лишних слов и назиданий?

Когда «за так» и медный грош

Как ассигнация хорош.

Старик неловко поклонился,

Утёр ладонью мокрый лоб,

Вперёд подался, оступился,

Качнулся и упал в сугроб.

Да, окажись на этом месте

Другой, без жалости и чести

Жестокосердный гражданин,

Так и остался бы один

Лежать несчастный на морозе.

Он что-то часто бормотал

И руки к небу воздевал,

И бился головою оземь.

При этом никого кругом,

Лишь подпоручик с пятаком.

Над стариком склонился Лужин —

«Тяжёл, однако, старый хрен!»

Сдавил его подмышки туже

И поднял на ноги с колен.

Бедняга всхлипнул фистулою,

Смешался, справился с собою,

В коленках дрожь угомонил

И, наконец, заговорил.

Но, несмотря на всё старанье,

Из торопливых слов его

Не понял Павел ничего.

Могу заметить в оправданье,

Никто бы разобрать не смог

Такой сумбурный монолог.

Санкт-Петербург поставлен прочно.

Зря, что на водах и костях.

И призраки пируют ночью

На опустевших площадях.

В глуши, над вечной мерзлотою

Холопьей силой дармовою

Восстал из хляби парадиз —

Царя упрямого каприз.

Когда? Под Нарвой, под Азовом,

Во зло Отечества врагам,

Явился новый Амстердам

Ему видением бредовым?

Здесь всё смешалось: явь и сон,

И гнус летает меж колонн.

Смущают с ранних пор Столицу

Кривые толки и молва.

В ней может всякое случиться.

Здесь на уме у большинства

Приметы, страхи и знаменья,

Сыскать которым объясненье

Не хватит никаких наук.

Здесь привидения вокруг

Блуждают в замках и темницах,

Здесь в каждом доме — домовой,

Здесь зимним днём над головой

Светило праздностью томится,

И ночью запивший злодей

Не зажигает фонарей.

А между тем, Старик рыдает,

При этом жилистой рукой

За шубу Лужина хватает

И тянет следом за собой.

И странно: подпоручик Лужин,

Забыв Баранкина и ужин,

Пошёл за жалким стариком.

Они вступают в тёмный дом,

Идут по лестнице скрипучей.

Ещё этаж… Ещё пролёт…

Какой нелепый переплёт!

Какой необъяснимый случай!

Минуют дверь, крутой порог…

И входят в тесный закуток.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

«Жалкая обитель»

Тёмный дом на Фонтанке.

Павел Лужин, Старик и его дочь Полина.

За дверью жалкая обитель

В холодный мрак погружена,

Лишь равнодушный небожитель —

Луна глядит в проём окна.

И в этом свете силуэты

Двух колченогих табуретов,

Тяжёлый стол, топчан в углу,

Меж ними рухлядь на полу.

Седая изморозь на стенах.

Свечи растаявшей дымок

Чадит на скромный образок,

Где Богоматерь на коленах,

От умиленья чуть дыша,

К груди прижала Малыша.

Пониже, справа от иконы,

Картинка малая висит,

Где храм старинный на Афоне

На фоне облака парит.

Разбитой жизни пепелище

Являло жалкое жилище,

Здесь горькой участи плоды

Свои оставили следы.

Слепой фортуны миг не долог:

Лишь чашу поднесёшь к губам,

Где дёготь с мёдом пополам,

Глядишь, в твоих руках осколок.

Лишь только сделаешь глоток —

И время подводить итог.

О, детства розовые грёзы!

Объятья мам и сказки нянь,

С мешками Дедушки Морозы,

На подоконниках герань,

Кровать в алькове под лампадой,

Качалка-конь в беседке сада,

В лесу упырь, бабай в кустах

И щёки в липких леденцах.

Звон колокольцей под дугою,

Хрип лошадей и скрип подвод,

Упавший маслом бутерброд,

Щенок с лохматой головою…

Цветные дни, цветные сны

И царство вечное Весны.

В постели, жалобно стеная,

В плену лоскутных одеял

Лежала дева молодая.

Тревожный сумрак укрывал

От посторонних скорби ложе,

Но и в потёмках были всё же

Глазам участливым видны

Ланиты странной белизны.

Как будто снега хладной пены

Сюда позёмкой намело,

Так было гладкое чело

Покрыто бледностью кипенной.

И осеняла эту гладь

Болезной немощи печать.

Известно, что мужчину красят

Холодный ум и крепкий дух.

Страшиться всяких катавасий —

Удел младенцев и старух.

Но данным переплётом Лужин

Определённо был сконфужен,

Хотя, обычно говорят,

Такому хвату чёрт не брат.

Он шапку снял, перекрестился

И, обойдя широкий стол,

К постели близко подошёл,

Над девой низко наклонился.

И слабый ветр прошелестел,

Как будто ангел пролетел.

«Очнись, несчастная Полина!

Моя надежда! Свет очей!

Пред кем и в чём она повинна,

Услада старости моей?

Мой добрый, кроткий ангелочек!

О, Боже! Сердце кровоточит,

Душа рыдает, нету сил.

Когда и где я согрешил?

Быть может, мыслью или словом

Тебя прогневал жалкий раб?

Прости, молю! Я стар и слаб,

Не осуждай меня сурово.

О, Отче наш…, на небеси…

Карай меня — её спаси!»

Вот так, валяясь на коленях,

Шептал беспомощный Старик.

Молил у Бога снисхожденья,

Затем, переходя на крик,

То со слезами, то с мольбою,

О чём-то спорил сам с собою.

Кому-то мщением грозил,

Опять прощения просил.

Вставал с колен, бросался к двери,

Бил кулаками по стене,

Твердил о собственной вине,

О милосердии, о вере.

И, заклиная всех святых,

Припал к постели и затих.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

«Чудесный вечер»

Квартира доктора Штрома на улице Садовой. Тот же вечер.

Доктор, его гости — заядлые картёжники — прапорщик Бедовый и присяжный Друзь.

В тот час на улице Садовой

За строгим ломберным столом

Сидели прапорщик Бедовый,

Присяжный Друзь и доктор Штром.

Играли в вист. Квартира Штрома

Давно картёжникам знакома.

Здесь каждый вечер гостя ждут

Закуски, карты и уют.

Сегодня прапорщик Бедовый

Являл везения пример:

Легко вначале взял роббер*,

За ним ещё, опять и снова…

Друзю и Штрому, как назло,

Напротив, чаще не везло.

Под шорох крупных ассигнаций

Парили карты над сукном.

Сюрпризы новых комбинаций

Встречались шуткой и вином.

Кухарка старая Глафира

Им подала головку сыра,

Икру в розетке, балычка.

Тем заморили червячка.

Лакей менял два раза свечи.

Друзю не в масть пришёл валет.

К пяти прервались на обед.

Короче, был чудесный вечер.

А впрочем, вечер рядовой,

Намедни точно был такой.

В семь тридцать чинно, по-английски,

Ушли друзья и дом затих,

А через час принёс записку

Седой всклокоченный старик.

«Майн херц, — писал в записке Лужин, —

Прости, но ты мне очень нужен.

Явись с подателем сего.

Твой П.», — и больше ничего.

«Майн херц» науке врачеванья

Учился в Гарце, а потом

Нашёл в России кров и дом.

С годами нажил состоянье,

Обрёл известность и друзей,

Покой, жену и трёх детей.

Лакей принёс из кабинета

Его дорожный несессер,

Заел он страсбургским паштетом

Вина бургундского фужер.

Холоп в замызганном кафтане

Запряг коня в резные сани,

И рядом с жалким стариком

Степенно в них уселся Штром.

Каурый снег лягнул подковой.

Возница влез на облучок.

Полозья взрезали ледок

И покатили по Садовой.

А вслед метнулась с фонарей

Орава сонных снегирей.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

«Над всем главенствует реальность»

Павел в тёмном доме на Фонтанке, Баранкин в своей квартире у Пяти углов.

Поздний вечер.

Стрельнув искрою напоследок,

Огонь в конвульсиях погиб,

Оставив восковой объедок

Похожий на поганый гриб.

И в тот же миг из-за иконы

Клопов голодных эскадроны,

Алкая кровушки людской,

Пошли на промысел ночной.

Так незаметно вечер длинный,

Как и огарочек свечи,

Растаял медленно в ночи

Под стоны слабые Полины.

Метался ветер за окном,

И всё не ехал доктор Штром.

А бедолага подпоручик

Скучал, зевал, дремал, сидел,

Шагами мерил пол скрипучий,

В окно замёрзшее глядел.

И размышлял: «Какого ляда

Я здесь торчу? Курьёз. Шарада!

Афронт! Абсурд и тёмный лес!»

И заключил: «Попутал бес».

Вот так и в детстве наш Павлуша

Гулял без нянюшки в саду

И между делом, на беду,

Полез за грушею на грушу.

Но то совсем другой рассказ.

Он запланирован у нас.

Скучали в кухне рыба в кляре,

Грибки, два шницеля свиных.

И чай в брюзгливом самоваре

Урчал, пыхтел, потом затих.

Лакея сонного Никиту

Вконец заели паразиты.

В гостиной строгие часы

Свои прочистили басы

Напоминанием коротким:

«Уж девять»! Лужина всё нет.

Баранкин заглянул в буфет,

Достал графин и выпил водки.

Потом нашёл в углу журнал,

Открыл, зевнул и задремал.

Но так как долго бить баклуши

Он не любил, да и не мог,

То через час залез в бабуши*,

Сменил визитку на шлафрок,

И опечаленный Баранкин

Заснул на жёсткой оттоманке.

А в коридоре у дверей

Храпел искусанный лакей.

Я убеждён, что пунктуальность —

Удел не только Королей,

Но в повседневности, скорей,

Над всем главенствует реальность,

И воля случаев иных

Сильнее принципов любых.

Ах, сани, сани! Чудо-сани!

Какой без них, скажите, прок

От наших долгих расстояний

С нудой немереных дорог?

Любые вёрсты вместе с гаком

По рытвинам и буеракам

В санях сподручно проползти,

Коль не замёрзнешь по пути.

Взмахнёт кнутом лихой возница,

Упрячет бороду в зипун,

Лошадка вздрогнет — и бурун

Над рыхлым зимником всклубится.

Как живо красит наш пейзаж

Нехитрый этот экипаж!

Вихляют сани по Садовой,

Каурый землю роет лбом.

Под тёплой шубою бобровой

Спокойно дремлет доктор Штром.

Зимою русская Столица

Обычно рано спать ложится,

А утром — всё наоборот:

Довольно поздно не встаёт.

Навстречу грязная карета

На крыше с коркой ледяной

Промчалась с площади Сенной.

В ней дама, мопс и два кадета.

Вот и Фонтанка за углом

И в тёмный дом заходит Штром.

Каким бы ни было терпенье,

Но и терпенью есть конец!

По счастью, скрипнули ступени

И входит доктор, наконец.

«Ах, Павел, Павел! Хитрый Павел!

Так ты, бессовестный, лукавил,

Нам заливая ввечеру

Про званый ужин с рандеву?

И что случилось, в самом деле?

Да отвечай же, что с тобой?»

«Со мной?» — и Лужин за собой

Ведёт приятеля к постели.

Старик нашёл в углу свечу,

Зажёг и подошёл к врачу.

Больших амбиций не имея,

Был наш почтенный эскулап

Апологетом Панацеи,

Её достойный сын и раб.

Для занедуживших у Штрома

Всегда была бутылка брома,

Пиявки, спирт и целый куль

Больших и маленьких пилюль,

Флакончик чистого эфира,

Солей таинственных кристалл.

К тому же он не отрицал

Целебность частого клистира.

В диагнозе был прям и смел.

Короче, пользовать умел.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

«Таинственный намёк»

Странный сон Павла Лужина.

Когда штыки холодной сталью

Блестят и ружья взведены,

Над полем будущих баталий

Летает ангел тишины.

Кружит над жертвою невинной

Неотвратимый дух кончины,

Когда над бедной головой

Нависнет хищник роковой.

Как только светлый день подточит

Грядущей темени агат,

И солнце встанет на закат,

За ним крадётся демон ночи.

Повсюду тризну правит рок!

Простите мне высокий слог.

Однажды летом ночью смутной

Увидел Лужин странный сон:

С веслом в руках по водам мутным

На утлом чёлне мчался он.

По берегам в рыжи пшеницы

Стрекозы реяли, и птицы

Клевали жадно зрелый злак.

Купался в заводи ивняк,

В душистой сырости грибницы

Дремали жирные ужи,

Гуськом бежали вдоль межи

В сосновый бор отроковицы.

И злобно лаяли в кустах

Сороки с солью на хвостах.

Слепого солнца блин горячий

Лежал в сметане облаков.

В пыли топтала кур лежачих

Орда хвостатых петухов.

Внезапно в небе загремело,

Душа, опережая тело,

В потоке времени взвилась,

Возликовала, понеслась.

Над плотью дряхлой и усталой

Блеснула молнией гроза,

И опустилась на глаза

Тяжёлым душным покрывалом

С последним отблеском луча

Угрюмых туч каракульча.

Когда сознанье отлетает

И впереди неясен путь,

Не страшно, что не провожают.

Пусть только встретит кто-нибудь.

В лазури без конца и края

Парит решётка золотая.

Пред нею старец, а над ним

Лепообразный херувим.

Трепещут крылы за плечами,

Глаза в эфир устремлены,

В шелковы кудри вплетены

Листы смоковницы с цветами.

На них росинки в лепестках

И гроздь из фиников в руках.

Поодаль, амброй напоённый,

Куда ни глянешь, без конца,

Сад красоты неизречённой:

Кусточки, травка, деревца,

Ручьи с водою ключевою,

Мосты с перилами дугою.

По ним блаженные идут,

Елейным голосом поют

Псалмы из книг богоугодных.

Их лики чисты и ясны,

Их очи кротости полны.

И тут же, в облаках бесплотных

Меж ангелиц и ангелят,

Святые чинно возлежат.

Гребок… Растаяло виденье.

Земля разверзлась и на дне

Трещат корявые поленья,

Бушует пламя в глубине.

Из недр течением гонимый,

Несёт поток неудержимый

Зловонной серы душный смрад,

Тяжёлый пар и липкий чад.

Свинец дымится растоплённый.

Смола меж камнями течёт.

Потоком олово ползёт

В котёл, на огне раскалённый.

Стенанья, плач, кандальный звон,

Зубовный скрежет, вой и стон.

Волна качает чёлн убогий.

Спирает грудь, в костях озноб.

Влачатся траурные дроги,

Покрыт рогожей новый гроб.

Поляны колер мышьяковый,

На ней сонливые коровы,

Мужик в дырявом треухе

И чёрт верхом на петухе.

За что? Ужель грешил жестоко?

Не мог соблазны побороть?

Зачем забыл его Господь

И не послал к нему Пророка?

А из тартаровых горнил

Лукавый Лужина манил.

Сон необычный, нет сомнений.

В нём скрыт таинственный намёк.

Но толкованье сновидений,

Увы и ах, не мой конёк.

Возможно, в сонниках старинных

Значенье символов глубинных

Нам удалось бы отыскать,

Да лень за сонником вставать.

Сюжет с интригой неразлучны:

Пчела умрёт — исчезнет мёд.

И знать развязку наперёд

По меньшей мере просто скучно.

Пусть всё приходит чередом,

А мы немного отдохнём.

А как же Лужин и Полина?

Старик? Баранкин? Лекарь Штром?

Безлюдье улиц? Город стынный?

Друзья за ломберным столом?

Балет и карты? Будни света?

Лошадки, сани и кареты?

Они ещё вернутся к нам,

Я обещаю это вам.

Для убедительности вящей,

Что наши беды и труды

Имеют старые следы

В делах и судьбах настоящих,

Полезно вспомнить иногда,

Что было в прежние года.

ДИВЕРТИСМЕНТ 1

Тома поэзии нетленной

На полках выстроились в ряд.

От Книги богодухновенной

И прочих — из неё цитат.

Немало нас, сейчас и прежде,

Томились призрачной надеждой

В известных книжек тесный строй

Упрямо втиснуть томик свой.

Возможно первым был поэтом

Загадочный библейский змей,

Толкнув к безумию людей

Своим диковинным сюжетом.

Похоже этот нигилист

И есть тот первый беллетрист.

К занятию стихосложенья

Из побудительных причин

Отмечу прежде настроенье,

Тоску, депрессию и сплин.

Достаточно из беспорядка

Создать иллюзию порядка,

Добавить пафоса едва,

Без слёз поэзия мертва.

В конечном счёте, роль сюжета,

Его приманки и силки,

Лишь повод оценить стихи

И дерзкий замысел поэта.

Всё прочее — эмоций тьма

И резвость ловкого ума.

Конфликт простой и многосложный

Любой роман обогатит,

И в нём порожнее, возможно,

В борьбе пустое победит.

Вполне реально наши боли,

А меланхолию тем боле,

Не без успеха всякий раз

Лечить микстурой ярких фраз.

По мне скорей мила интрига,

Где без затей отражена

Девица с прялкой у окна

И скромный юноша над книгой.

Но, к сожаленью, сей брульон*

Из буколических времён**.

Беру тетрадь, перо, чернила,

И сон желанный поборов,

Я, как адепт нечистой силы,

Тружусь до первых петухов.

А то предамся сновиденьям.

Люблю их чудное уменье

Былое время воскрешать

И мёртвых к жизни возвращать.

Из мазохистских побуждений

Нас к дыбе творчества влечёт

Отнюдь не слава и почёт,

А жажда личных наслаждений.

И дальше разный путь у нас:

Кто на Парнас, кто в Арзамас.

КАРТИНА ВТОРАЯ

ОТЕЦ ИЛЬЯ КУЗЬМИЧ
СЦЕНЫ СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

«Глава семейства»

Поместье Лужиных в Энском уезде.

Илья Кузьмич — глава семейства.

Его детство, отрочество, молодость.

У нас в глуши провинциальной

Сыскать возможно уголок,

Где в очагах патриархальный

Ещё дымится уголёк.

В те времена, когда Столица

Живёт под бременем амбиций,

Одна провинция хранит

Старинный дух и прежний быт.

Пока уклад сакраментальный

В умах и душах не умрёт,

Я твёрдо знаю наперёд:

Нам не грозит исход летальный.

От чёрных дней и от обид

Господь Отчизну оградит.

Когда Россия разговелась

Обозначением границ,

То с утверждением пределов

Светлейшей из Императриц,

Наследницей забот петровских,

Возник в губернии Те-овской,

С благословением небес,

Уютный маленький уезд.

Уезд назначен зваться Энским,

Как и один из городов,

В котором было сто дворов,

Да храм степенный, Вознесенский,

Под бирюзою куполов.

Так и зовётся с тех годов.

В семи верстах южнее Энска,

За перекрёстком двух дорог,

Стоит имение Каменских

С большой деревней Сучий Лог.

А рядом с ним, межа с межою,

От поля с Лысою горою

И до верховья речки Дно

Родное Лужиных гнездо.

Там испокон в саду старинном

В объятьях крепких деревов

Раскинул сени отчий кров —

Дом деревянный с мезонином.

За домом спуск крутой к реке

И бельведер на бугорке.

Крестьяне Лужиных любили,

Но, несмотря на всю любовь,

Без позволенья луг косили

И крали лес для очагов.

В работах были не ленивы:

Растили скот, пахали нивы,

Детей рожали и оброк

Платили полностью и в срок.

А если и случалась свара,

То был негласный уговор —

Решать без драки всякий спор,

Без топора и без пожара.

Где правят тишь да благодать,

Грешно и глупо воевать.

За год до смерти старший Лужин

Ослаб и сделался слепым.

Ходил с клюкою неуклюже,

Стал раздражительным и злым.

Но, как и в молодые годы,

Был воплощением породы:

Высокий лоб и стан прямой,

Хоть дворянин не столбовой.

Он прожил жизнь в тепле и неге,

Имел довольно крепостных,

Табун красавцев — вороных

Гнедых, каурых, рыжих, пегих…

Любил детей, уютный дом.

Мы знаем многое о нём.

Илья Кузьмич родился хилым.

Чуть покричал и занемог.

И на погосте для могилы

Уже отмерили вершок.

Но, вопреки всем пересудам,

На третий день случилось чудо:

В заутреню под благовест

Младенец взял да и воскрес.

Уж сколько было разговоров,

Восторгов, радости и слёз!

А мальчик между тем подрос,

Обрёл умения и норов

И стал к пятнадцати годам,

Как говорится «сам с усам».

Прошли закаты и денницы

И вскорости отец Кузьма

Илью отправил в град-столицу

Набраться разума-ума.

Его, как сына дворянина,

Пристроили в гардемарины.

Он, правда, моря не любил,

Но службой род не посрамил.

Был не последним офицером.

Однако, не нажив чинов —

А что за грудь без орденов? —

Презрел военную карьеру.

Оставил шлюп и в отчий дом

Вернулся бравым моряком.

У сельской жизни подоплёка —

Непроходимая тоска.

Взойдёт тумана поволока

В кустах озёрного мыска,

Прольётся вяло дождик пресный

На бугорочек редколесный,

И вместо ягод в том леске —

Сухие шишки на песке.

Над гладью вод ленивых речек

Висят сутулые мосты,

Роняет жёлуди в кусты

С пригорка дуб широкоплечий,

И у капустного листа

Пирует гусениц чета.

Возница в хвост лошадке пегой

Махоркой душною пыхтит,

За развалюхою-телегой

Жеребчик дохленький бежит.

Оповестив начало ночи,

Зарница густо кровоточит,

И на задворках дальних хат

Агонизирует закат.

Густым шафраном в небе впалом

Кривой луны зажжётся глаз,

Как будто пьяный богомаз

Не совладал с её овалом,

И отходящий серый день

Заступит пасмурная тень.

Прости, Господь, холопов грешных,

Но как пройдёшься по избам,

Повсюду смрад и мрак кромешный,

Собачий лай и бранный гам.

В углу для малых деток ложе —

Солома, сено да рогожа,

Топчан с тщедушным стариком,

Чад от печи под потолком,

В сенях беззубая старуха.

Вон из избы и на крыльцо,

Где прямо под ноги яйцо

Снесёт усердная пеструха.

Лучина в светце дочадит,

И вся округа захрапит.

Илюша Лужин был покоен,

На эти глядя образцы.

Такой расклад не им устроен,

Так жили деды и отцы.

Он знал всегда и непреложно,

Что только так и быть возможно:

Налево — тризна, справа — бал,

Есть сюзерен и есть вассал,

Что должно Господу молиться,

Что жизнь мирская тлен и прах

И только там, на Небесах,

Воздастся каждому сторицей.

Что есть порог и есть предел

У наших дум и наших дел.

Чем меньше лет, тем зренье хуже.

Сомненье — зрелости удел.

Наукой видеть младший Лужин

Пока ещё не овладел.

Не усмотрите здесь упрёка.

Присущи молодому оку

Не глубина, а первый план

И дальтонический изъян.

Ворчливой старости советы —

Мушиный гуд. У молодых

В глубинах раковин ушных

Беруши розового цвета.

Живого опыта мороз

Не остудит их жарких грёз.

Восторг и мудрость — несовместны.

Так поздней осенью видней,

Что буйство гроз весны чудесной —

Предвестье душных летних дней.

Для юноши порывы страсти —

Синоним радости и счастья,

А восхищенье красотой

Приходит вместе с сединой.

Любви чарующее чувство

По жизни всякому дано,

Но лишь немногим суждено

Прочувствовать её искусство.

Чтоб суть явлений рассмотреть,

Вначале нужно постареть.

Илья любил ходить в ночное,

В траве валяться до утра,

Чуть свет позавтракать ухою

С дымком рыбацкого костра.

Любил мужицкие рассказы

Про их питейные проказы,

И храп стреноженных коней,

И шутки сальные парней,

Когда ускачет кобылица

Во тьму на ржанье жеребца,

И душный запах чабреца,

И нежный аромат душицы,

И жемчуг капель дождевых

На гладких крупах вороных.

Любил стрелять ворон в дубравах

И по посевам мужиков

Гонять со сворою легавых

Лисиц и резвых русаков.

Ещё любил он у криницы

В кустах густых захорониться,

Из них прохожих попугать

И от души похохотать.

Любил со сходней невысоких

Нырять в прохладу речки Дно,

Или, забравшись на гумно,

Забыться в мыслях неглубоких,

И после важных дел дневных

Пощупать девок дворовых.

Туман Руссо и Дидерота*

И пыль других заумных книг

Рождали нервную зевоту

И мысль принять за воротник.

И даже лёгкая затея

Весёлой книжки Апулея

Про приключения осла

Его ума не потрясла.

Зато умел он сонных раков

Руками в заводи ловить,

Стрелять зверей, лещей удить,

Гонять борзых по буеракам,

И потому в кругу своём

Слыл не последним женихом.

Женился он довольно поздно

И первым делом потому,

Что предки долго и серьёзно

Искали партию ему.

Почти два года бесполезно

Они носились по уездам

И лично знали всех невест

В своей округе и окрест.

В конце концов остановились:

Клубков, помещик из Дубков,

Искал для старшей женихов.

Уже, казалось, сговорились,

Сватов готовили и вот…

А вышло всё наоборот.

В тот год в имение Каменских,

Приехал в гости на Покров,

Их дальний свойственник из М-енска

Лев Куприяныч Петухов.

Сей славный муж по ветви женской

Был деверем сестры Каменской.

И на показ родне своей

Привёз одну из дочерей.

Девица — сущий ангелочек!

Ну прямо розовый бутон.

Простите мне фривольный тон,

Но, право, лакомый кусочек:

Глазёнки, губки, бровок нить…

Ну прелесть, что и говорить.

Что может вытворить природа

Не отразить в календаре.

Невероятная погода

Случилась нынче в октябре.

Уже простился лес с листвою,

Как вдруг с тропической жарою

Вернулись мошки и жуки.

И закряхтели старики:

«Такому быть у нас не можно…

Не помним на своём веку…»

Хотя известно — старику

Всегда что-либо вспомнить сложно.

Итак, июль вступил в права

В тот странный год на Покрова.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

«Чудное созданье»

На бугорке за буераком.

Полдень.

Илья и девица Лукерья Петухова.

Содеяв новую потраву,

Разворошив крестьянский стог,

Илья за выжлицей легавой

Влетел в деревню Сучий Лог.

Покрыл дорогу шлейф пылищи,

Скрипят бока о голенища,

Сочится кровь от острых шпор,

Несётся конь во весь опор.

Приятно лихо прокатиться

И пыль пустить для куража,

Когда торчат из ягдташа

Два битых зайца и лисица,

А к ним в довесок у седла

Глухарь и три перепела.

Но что до этого холопам!

Чем позабавишь голытьбу?

Наездник бешеным галопом

Минует крайнюю избу.

Несётся полем конь соловый,

Грызёт мундштук, его подковы

С беспечной лёгкостью стригут

Озимых робкий изумруд.

Но вдруг встревожилось собаке.

Она метнулась из-под ног

И понеслась на свежий стог

На бугорок за буераком.

Туда, срезая вольт крутой,

Помчался всадник удалой.

Своей судьбы не угадаешь.

Поди, попробуй упредить,

Когда найдёшь, что потеряешь

И где соломку постелить.

В перине стога без сознанья

Лежало чудное созданье.

Трепал залётный ветерок

Кудряшек русых завиток.

Едва примялось одеянье,

Но этот маленький изъян

Лишь украшал рельефный стан,

На коем, с видимым стараньем

Тугой шнурованный корсет

Пикантно ладил силуэт.

На пёстром платье оторочку

Зефир залётный колыхал.

На ней букетик василёчков

Наивно глазками моргал.

И пусть такая бутоньерка

Была бумажной на поверку,

Цветного ситчика корсаж

Не портил скромненький муляж.

Порой достойны удивленья

Стечений разных фортеля.

Моментом спешился Илья,

Склонил пред девою колени,

И бледных щёчек бугорки

Смочил водой из баклаги.

И тут же из-за облачёчек

В кусты под Лысою горой

Спустился пухлый ангелочек

С колчаном, луком и стрелой.

И сразу принялся за дело:

Наладил лук рукой умелой,

На стрелке пёрышки раздул,

Прищурил глаз… и фуганул.

Ну до чего же парень хваткий!

Почти не целившись стрелял,

А сразу в яблочко попал,

Вернее, слева под лопатку.

И, дело сделавши, пострел,

Злорадно сплюнув, улетел.

Стоит Илья, стрелой пронзённый.

Течёт вода из баклаги,

Неосторожно наклонённой,

И заливает сапоги.

Меж тем красавица вздохнула,

Ресничек шторки распахнула,

Видать, водичка помогла.

Хотела сесть, но не смогла.

Упала, тут же встрепенулась,

Скупым движением руки

Сняла соломку со щеки

И виновато улыбнулась.

А рядом высохший чабрец

Щипал соловый жеребец.

По счастью, в небе помрачнело,

Примчал живительный Борей.

И фея вмиг порозовела

От бледной шеи до ушей.

Сейчас понятно, что причиной

Страданий девушки невинной

Слепого случая игра

И африканская жара.

На том оставлю их теперь я, —

Не будем голубкам мешать.

Осталось только досказать:

Итак, она звалась Лукерья.

И несколько последних слов:

Её отцом был Петухов.

Назавтра рано на рассвете,

Как говорят, не чуя ног,

Илья в своём кабриолете

Помчал в деревню Сучий Лог.

И вот оно, крыльцо именья.

Илья перемахнул ступени,

Дверную ручку повернул,

Тугие створки распахнул.

Проходит в двери… А за дверью,

У растворённого окна,

В мечтания погружена

Она — красавица Лукерья.

С улыбкой томной смотрит в сад

И пьёт горячий шоколад.

Осталось мне ответить только

На два вопроса: «Почему

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.