Бесплатный фрагмент - Лотти и Финн: Проклятие Плачущей Мельницы

Глава 1: «Где плачет мельница»

Вот уже который день подряд деревня Виндбрунн просыпалась под шорох листьев, под скрип старых колёс на телегах, под кудахтанье кур и ворчание козла Гертруда, который считал себя главнее всех, даже старосты. А ещё — под запах свежеиспечённого хлеба, потому что мама Хильда всегда вставала раньше всех, чтобы замесить тесто, пока звёзды ещё не ушли спать, и пока роса не высохла на траве — она верила, что утренняя роса придаёт хлебу мягкость, а звёздный свет — сладость.

И в этом уютном, чуть сонном, чуть волшебном мире жили двое — брат и сестра, Финн и Лотти.

Финн был на два года старше, но это не мешало ему вести себя так, будто ему вообще сто лет и он всё на свете уже видел. Он любил карты — не те, что в колоде, а настоящие, бумажные, с тропинками, реками, горами и крестиками «здесь зарыто золото» (хотя золота он ещё не находил, но верил, что обязательно найдёт). У него даже был свой деревянный компас — сам вырезал из старого ящика, сам нарисовал стрелку, сам придумал, как он должен работать. Правда, стрелка чаще всего показывала… на кухню. Но Финн говорил, что это не ошибка, а «особый режим поиска важных мест».

А Лотти… Лотти была совсем другая. Она не рисовала карты, не строила ловушки для духов (хотя Финн однажды построил, и ничего не поймал, кроме бабушкиной кошки, которая потом три дня на него не смотрела), она не спорила с ветром и не пыталась перехитрить дождь. Лотти просто слушала. Слушала шёпот деревьев, когда проходила мимо них босиком. Слушала, как поют птицы перед закатом — не просто «чирик-чирик», а целые песни, полные грусти или радости. И, что самое странное — животные отвечали ей. Не словами, конечно. Но кошка мурлыкала именно тогда, когда Лотти грустила. Сорока приносила ей блестящие камешки. А однажды лисёнок — настоящий, рыжий, с пушистым хвостом — подошёл к ней на опушке и положил к её ногам маленькую веточку с тремя листочками. Лотти взяла её, поблагодарила, и лисёнок исчез, как дым.

Никто, кроме Финна, не верил, что она действительно разговаривает с ними. Даже мама Хильда, хоть и знала всякую травяную магию, только улыбалась и говорила:

— Ну, детка, может, они тебе просто доверяют. Это тоже волшебство.

А ещё у Лотти была кукла. Не новая, не покупная, а самая настоящая — сшитая из лоскутков, с пуговичными глазами и волосами из шерсти. Звали её Мишка. Почему — никто не помнил. Может, потому что первое слово, которое сказала Лотти, было «ми-ми», а может, потому что кукла была мягкая, как медвежонок. Но главное — в Мишке, по словам бабушки Эльзы, жил дух лесной феи.

— Не смотри так, Финн, — говорила бабушка, когда тот закатывал глаза. — Ты своё дерево с глазами ещё не нашёл, а она уже с феей дружит. Кто тут умнее?

Финн фыркал, но Мишку никогда не трогал. Даже когда Лотти оставляла её на его подоконнике — он просто аккуратно перекладывал на кровать сестры. Потому что… ну, вдруг правда?

В тот день всё началось с обычного.

После завтрака — густой овсянки с мёдом и кусочком яблока — Финн убежал к ручью, чтобы проверить свою «ловушку для речных духов» (на самом деле — корзину, привязанную к палке, в надежде поймать что-нибудь блестящее). Лотти пошла с Мишкой на полянку за домом, где росли ромашки и где всегда, даже в самый жаркий день, дул прохладный ветерок — будто кто-то невидимый дышал сквозь траву.

Она сидела, плела венок, напевала тихоньку, а Мишка лежала у неё на коленях, и казалось — кукла тоже слушает.

И вдруг — скрип.

Не ручейный, не ветвистый, не птичий.

Глубокий, протяжный, металлический скрип — такой, будто кто-то огромный, старый, усталый, проснулся после долгого сна и потянулся.

Лотти замерла.

Скрип повторился.

Она подняла голову.

За деревьями, на холме, где стояла старая мельница — та самая, о которой все в деревне говорили шёпотом, — медленно, будто нехотя, начали поворачиваться крылья.

Без ветра.

Совсем без ветра.

— Финн! — крикнула Лотти, вскакивая.

Финн примчался через три минуты, запыхавшийся, с грязными коленями и с корзиной, в которой плескалась одна-единственная серебристая рыбка (которую он тут же отпустил обратно — «не тот размер для духа»).

— Ты чего орёшь? Я чуть речного короля не поймал! — возмутился он.

— Смотри! — Лотти ткнула пальцем в сторону холма.

Финн посмотрел.

— Ну и что? Крылья крутятся. Может, ветер с гор дует.

— Нет ветра, Финн. Совсем. Даже листья не шевелятся.

Он прислушался. Посмотрел на траву. На ветки. На свою куртку — она не развевалась.

— Ладно… странно.

— А ещё… — Лотти прижала Мишку к груди. — Я слышала… плач.

— Опять твои звери что-то нашептали?

— Нет. Из мельницы. Человеческий плач.

Финн хотел снова фыркнуть, но в этот момент — прямо у него в руках — Мишка шевельнула рукой.

Не «упала». Не «соскользнула».

Шевельнула.

Как будто потянулась.

Финн аж подпрыгнул.

— Ты это видела?!

— Видела, — спокойно сказала Лотти. — Она иногда так делает. Когда рядом что-то важное.

— Важное?! Это же… это же… — Финн оглянулся на мельницу. Крылья всё ещё кружились. Медленно. Тяжело. Как будто кто-то внутри толкал их плечом. — Это же Мельничиха! Бабушка говорила! Та, что забрала детей!

— Не забрала, — тихо возразила Лотти. — Потеряла.

— Какая разница?!

— Большая. Если забрала — она злая. А если потеряла… может, она просто ищет.

Финн не знал, что на это ответить. Он всегда думал, что призраки — это страшно. А вдруг они… грустные?

Вечером, за ужином (картошка с грибами, компот из яблок и ломоть хлеба, который мама Хильда посвятила «вечерним звёздам»), Лотти рассказала всё родителям.

Папа Руперт, мельник, только хмыкнул:

— Ерунда. Механизм старый — может, крыса пробралась, застряла в шестерёнке, вот и крутит.

Мама Хильда перебирала травы, но нахмурилась:

— Крылья без ветра… Это не к добру. В старину такое значило — дух проснулся. Или кто-то его разбудил.

— А плач? — спросила Лотти.

— Плач… — Мама посмотрела на неё. — Бывает, дети слышат то, что взрослые забыли слышать.

Бабушка Эльза, сидевшая у печки и вязавшая носок (уже третий месяц — говорила, что «вязание помогает держать мысли в порядке»), вдруг подняла голову.

— Ах, Мельничиха… — прошептала она. — Бедная Грета…

— Кто такая Грета? — сразу спросил Финн.

— Дочь мельника. Сто лет назад. Жила в той мельнице. Весёлая девочка, любила петь у ручья, собирать полевые цветы… Однажды пропала. Мать искала, кричала, молилась — не нашла. Говорят, сошла с ума от горя. Заколотила окна, заперлась внутри… и через неделю её тоже не стало. Но дух остался. И мельница… мельница стала плакать по ночам.

— Почему «плакать»? — спросила Лотти.

— Потому что, когда ветер дует сквозь щели в досках — слышится, будто кто-то плачет. А теперь… теперь, говоришь, без ветра?

— Да, — кивнула Лотти.

Бабушка долго смотрела в огонь. Потом сказала тихо, так, что даже козёл Гертруд, стоявший под окном, затих:

— «Там, где плачет мельница — прячется чудо или проклятие».

— И как узнать, что именно? — спросил Финн.

— Очень просто, — улыбнулась бабушка. — Надо пойти и посмотреть.

— Мы пойдём! — выпалила Лотти.

— Ни за что! — воскликнула мама. — Это опасно!

— Но если там девочка… — Лотти сжала Мишку. — А вдруг она всё ещё там?

В комнате стало тихо. Даже часы перестали тикать (на самом деле, они просто сломались неделю назад, но казалось — замерли специально).

Папа Руперт вздохнул:

— Завтра пойду проверю механизм. Если что — починю.

— А мы? — не сдавался Финн.

— Вы — в школу. И точка.

Но дети знали: когда взрослые говорят «точка», это значит — «пока не придумаете, как обойти».

Ночью Лотти не спала.

Она лежала, смотрела в окно — на мельницу. Крылья больше не крутились. Но… ей казалось, что оттуда доносится тихий, еле слышный звук.

Не плач.

Зов.

— Лотти… — прошелестело в темноте.

Она вскочила.

— Кто здесь?

— Лотти… помоги…

Голос был детский. Девчоночий. Слабый, как будто издалека.

Лотти схватила Мишку.

— Ты слышишь?

Кукла не шевелилась. Но её пуговичные глаза… блеснули.

— Я слышу, — прошептала Лотти. — Я иду.

Она не стала будить Финна — он бы начал спорить, доказывать, что это сон, ветер, сова… что угодно. Нет. Она пойдёт одна.

Накинула шаль, сунула в карман кусочек хлеба (вдруг понадобится), взяла фонарик (настоящий, железный, с маслом — папин), и тихонько, на цыпочках, вышла из дома.

Ночь была тёплой. Звёзды горели, как будто кто-то рассыпал по небу сахар. Лягушки пели в ручье. Светлячки мелькали между кустами — будто маленькие фонарики, провожающие её в путь.

Когда она подошла к подножию холма, сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит.

Мельница стояла чёрной тенью. Дверь была приоткрыта.

Изнутри — ни звука.

Лотти сделала шаг.

Потом второй.

Третий.

И вдруг —

Звяк!

Не громко. Нежно. Как будто кто-то дотронулся до стеклянного колокольчика.

Она оглянулась.

На земле, у порога, лежал маленький медный колокольчик. С трещинкой по боку. И с выгравированным словом: «Помни».

Лотти подняла его.

Колокольчик звякнул снова — прямо в её ладони.

И в тот же миг — голос из мельницы стал чётче:

— Я здесь… под колесом…

Лотти глубоко вдохнула.

— Я тебя найду, — сказала она. — Обещаю.

И шагнула внутрь.

За её спиной, в кустах, кто-то чихнул.

Финн.

Он всё видел.

И теперь — он тоже знал: это не игра.

Это — начало.

Утром, за завтраком, Финн положил на стол колокольчик.

— Мы идём сегодня вечером, — сказал он. — Вдвоём.

Мама ахнула. Папа нахмурился. Бабушка улыбнулась.

— Вы же запретили, — напомнила Лотти.

— Запретили, — кивнул папа. — Но… колокольчик звенит только для тех, кому он нужен. А он зазвенел для вас. Значит… вы те, кто должен пойти.

— Но будьте осторожны, — добавила мама, кладя им в сумки по кусочку хлеба, по веточке полыни (от злых духов) и по поцелую в лоб.

— И помните, — сказала бабушка, протягивая Лотти старую свечку. — Иногда самые страшные призраки — не те, кто хочет сделать больно. А те, кто слишком долго ждал помощи.

Дети кивнули.

Они не знали, что ждёт их внутри мельницы.

Не знали, кто плачет под колесом.

Не знали, что колокольчик — это не просто звон.

Это — ключ.

Ключ к проклятию.

К чуду.

К самой большой тайне Виндбрунна.

Но они шли.

Потому что иногда — даже самым маленьким — приходится спасать мир.

Хотя бы один раз.

Хотя бы одну девочку.

Хотя бы одну мельницу.

Хотя бы одну слезу.

Глава 2: «Крысиный совет и хлебный ключ»

На следующий день деревня Виндбрунн проснулась как обычно — под кудахтанье кур, под ворчание козла Гертруда (который сегодня особенно злился, потому что ему не дали яблочной кожуры), под запах дыма из печей и под звон колокольчика на шее у коровы Брунхильды — она всегда первой шла на пастбище, и звон её колокольчика будто говорил всему миру: «Просыпайтесь, день начался, а я уже важная». Но для Лотти и Финна этот день был не как все. Они проснулись раньше всех — даже раньше мамы Хильды, которая обычно вставала, когда звёзды ещё не улеглись спать, — и сидели на кухне, уставившись на маленький медный колокольчик, который лежал на столе между ними, как тайный союзник, как обещание, как начало чего-то очень большого и очень страшного, но такого, что нельзя было не сделать.

— Ты точно слышала голос? — в сотый раз спросил Финн, вертя колокольчик в пальцах.

— Точно, — кивнула Лотти, прижимая к груди Мишку. — Он сказал: «Я здесь, под колесом».

— А если это ловушка?

— А если нет?

Финн не ответил. Он не любил, когда сестра задавала вопросы, на которые у него не было ответа. Он любил карты, компасы, ловушки — всё, что можно измерить, построить, проверить. А голос из мельницы… голос нельзя было измерить. Его можно было только услышать. И поверить. А Финн не был уверен, что готов верить в голоса.

Но колокольчик звенел. Только в их руках. Только для них. Это было не просто совпадение. Это было… приглашение.

День тянулся медленно, как патока из горшочка. Они ходили в школу — где учительница Гретхен (да, тоже Гретхен, как и та девочка из легенды, и это было немного жутковато) заставляла их писать буквы и решать задачки про яблоки и козлов («Если у козла Гертруда три яблока, а он съел два, сколько осталось? — Ни одного, потому что он съел и третье, пока вы решали!»). Они помогали маме — Лотти мешала травы, Финн чинил забор (плохо чинил, но старался). Они играли с соседскими детьми — но не до конца, потому что всё время думали о мельнице. О плаче. О голосе. О колокольчике.

К вечеру, когда солнце начало клониться к горам, окрашивая небо в оранжево-розовый цвет, как будто кто-то разлил по небу варенье, они собрались у калитки.

— Всё проверил? — спросила Лотти.

— Всё, — кивнул Финн. — Компас — со мной. Фонарик — со мной. Верёвка — со мной. Хлеб — со мной.

— А я? — обиделась Лотти.

— Ты — самая главная. И Мишка тоже.

— Мишка — всегда главная, — улыбнулась Лотти.

Они вышли из деревни тихо, как тени. Мимо пастбища, где корова Брунхильда уже спала, свернувшись калачиком (и колокольчик на шее не звенел — значит, сны у неё были тихие). Мимо ручья, где Финн вчера пытался поймать речного духа (и поймал только сердитого рака, который потом долго грозил ему клешнёй). Мимо поляны, где Лотти плела венки — сегодня там никого не было, только ветер шелестел травой, будто прощался.

И вот — холм.

Мельница.

Она стояла чёрной тенью на фоне заката. Крылья не двигались. Дверь — по-прежнему приоткрыта. Изнутри — ни звука.

— Ну что, идём? — прошептал Финн.

— Идём, — кивнула Лотти.

Они сделали шаг.

Потом второй.

Третий.

И вдруг —

Пшшш!

Не громко. Не страшно. Просто — шорох.

Из кустов выскочила… мышь.

Но не простая.

Она была чуть крупнее обычной, с серебристой полоской на спине, с усами, закрученными, как у старого профессора, и с глазами — умными, хитрыми, внимательными.

— Стойте, — сказала мышь.

Финн замер.

— Ты… ты говоришь?

— А ты — слышишь? — парировала мышь. — Значит, не зря колокольчик выбрал именно вас.

Лотти присела на корточки.

— Ты знаешь про колокольчик?

— Всё, что звенит в этой деревне — знает каждый, кто умеет слушать, — ответила мышь. — Меня зовут Шустра. Я председатель Крысиного Совета.

— Крысиного… чего? — переспросил Финн.

— Совета. Мы живём под мельницей. Сто лет. С тех самых пор, как… — она запнулась, — как всё случилось.

— Ты знаешь про девочку? — быстро спросила Лотти.

— Знаю, — кивнула Шустра. — Она там. Под колесом. Но вы не пройдёте.

— Почему? — нахмурился Финн.

— Потому что дорогу перегораживает ров. Глубокий. С водой. И моста нет.

— Мы перепрыгнем! — заявил Финн.

— Не перепрыгнете. Ширина — три детских шага. Вы упадёте. А вода — не простая. Там живут… ну, не очень дружелюбные лягушки.

— А если обойти?

— Обойти нельзя. Тропа одна. И она через ров.

— Тогда что делать? — вздохнула Лотти.

Шустра улыбнулась (да, мыши умеют улыбаться — если очень постараться, можно увидеть).

— Есть способ. Но вам нужно принести мне Хлебный Ключ.

— Что это? — удивился Финн.

— Кусочек ржаного хлеба с печатью мельницы. Не просто хлеб. Тот, что испекли на этой мельнице. С оттиском — три лопасти и колосок.

— Но мельница сто лет не работает! — воскликнул Финн.

— Работает, — тихо сказала Лотти. — Вчера крылья крутились. Значит, кто-то снова мелет зерно.

— Точно! — хлопнул себя по лбу Финн. — Папа же мельник! У него дома должен быть такой хлеб!

— Если принесёте — я помогу, — сказала Шустра. — Мы построим вам мост. Из веточек. Из листьев. Из паутины. Из всего, что найдём. Но без ключа — ни шагу.

— А зачем тебе хлеб? — спросила Лотти.

— Это… плата, — ответила мышь. — Мышиный закон. Никакая помощь не бывает бесплатной. Даже добрая.

— Ладно, — кивнул Финн. — Жди нас.

— Буду, — махнула усами Шустра и исчезла в кустах.

Домой они бежали как на крыльях.

— Папа! — ворвался Финн в кухню. — У тебя есть хлеб с печатью мельницы?

Папа Руперт, который как раз точил нож, поднял бровь.

— Есть. Последний кусок. С вчерашней выпечки. Зачем?

— Просто… хочу попробовать, — соврал Финн.

— Попробовать? Ты же терпеть не можешь ржаной!

— Передумал!

Папа посмотрел на Лотти.

— А ты?

— Я… тоже хочу, — сказала Лотти, опустив глаза.

Папа вздохнул, достал из хлебницы последний ломоть — тёмный, плотный, с чётким оттиском: три лопасти и колосок посередине.

— Держите. Но не сорите крошками.

— Не будем! — пообещали хором.

Они схватили хлеб и снова выбежали на улицу.

— Он и правда с печатью! — радостно прошептала Лотти.

— Теперь Шустра должна нам помочь, — сказал Финн.

Они снова поднялись на холм.

— Шустра! — позвала Лотти. — Мы принесли!

Из кустов вышла не одна мышь.

Их было… много.

Целая процессия.

Серые, коричневые, с полосками, с бантиками из травинок, с очками из капель росы (да, у одной мыши на носу сидели настоящие очки — она была, видимо, учёной).

— Совет собрался, — важно сказала Шустра. — Покажите ключ.

Финн протянул хлеб.

Все мыши замерли.

Потом одна — самая старая, с седыми усами и тростью из колоска — подошла, понюхала, кивнула.

— Подлинный. Печать мельницы. Три лопасти — ветер, колосок — зерно. Значит, помощь оказывается.

— Ура! — чуть не крикнул Финн.

— Не спешите, — остановила его Шустра. — Мост строится не за минуту. И не из воздуха. Нам нужны материалы.

— Какие? — спросила Лотти.

— Веточки — гибкие. Листья — большие. Паутина — прочная. И… немного детской улыбки.

— Чего? — опешил Финн.

— Улыбки. Одной достаточно.

Лотти улыбнулась.

Сразу.

Так, как умеет только она — широко, искренне, с ямочками на щеках и с солнцем в глазах.

Мыши зашевелились.

— Принято, — кивнула Шустра. — Начинаем.

Что было дальше — Финн потом долго не мог описать.

Он видел, как мыши — десятки, нет, сотни — бегали по земле, тащили веточки, складывали их крест-накрест, перевязывали травинками, как верёвочками. Как другие мыши носили огромные листья лопуха — и расстилали их поверх, как ковёр. Как третья группа бегала к паутине, аккуратно снимала её, не рвя, и несла — чтобы «скрепить швы».

А потом… потом одна маленькая мышка — совсем крошка, с бантиком на хвосте — подбежала к Лотти, встала на задние лапки, дотянулась до её щеки… и лёг-о-онько чихнула.

— Апчхи!

Из её носа вылетела… пыль.

Не простая.

Серебристая.

Искрящаяся.

Как будто кто-то размолол звёзды в порошок.

— Что это? — прошептала Лотти.

— Пыль предупреждения, — ответила Шустра. — Возьмите. Если окажетесь в опасности — чихните. И увидите то, что скрыто.

— То есть… невидимое? — глаза Финна загорелись.

— Именно. Но осторожно. Действует только один раз. И только на того, кто чихнёт.

— Спасибо! — искренне сказала Лотти.

— Не благодарите. Это плата за хлеб. И за улыбку.

Мост был готов.

Он был… странный.

Из веток, листьев, паутины — и, казалось, держался на чём-то невидимом. На волшебстве? На мышиной смекалке? На детской улыбке?

— Идите, — сказала Шустра. — Но помните — мост выдержит только вас. И только один раз. Когда вернётесь — его не будет.

— А как же обратно? — испугалась Лотти.

— Обратно… найдёте сами. Если заслужите.

— Заслужите? — переспросил Финн.

— Да. Мельница не отпускает просто так. Она проверяет.

— На что?

— На смелость. На доброту. На правду.

Дети переглянулись.

— Ну что, рискнём? — спросил Финн.

— Рискнём, — кивнула Лотти.

Они ступили на мост.

Он не прогнулся. Не затрещал. Не рассыпался.

Он… пел.

Тихо. Еле слышно.

Как будто каждая веточка, каждый листок, каждая ниточка паутины пела свою песенку — о ветре, о звёздах, о детях, которые когда-то играли здесь, о мышах, которые всё помнят, о хлебе, который кормит, о ключах, которые открывают не двери, а сердца.

Они дошли до другого края.

Обернулись.

Мыши уже уходили.

Шустра помахала усами.

— Удачи. И… не забудьте про пыль.

— Не забудем! — крикнули они.

И вошли в мельницу.

Внутри было… странно.

Не страшно. Не жутко.

Просто… забыто.

Пыль лежала толстым слоем на каждом предмете — на мешках, на столе, на ступицах колеса. Паутина свисала с балок, как занавески. Воздух был тяжёлый, тёплый, с запахом старого дерева, зерна и чего-то ещё… сладкого? Горького? Ностальгического?

— Здесь кто-то живёт, — прошептала Лотти.

— Не живёт. Бродит, — поправил Финн.

Они осторожно прошли вперёд.

Под ногами скрипели доски.

В углу стояло большое мельничное колесо — оно было неподвижно, но… казалось, будто оно только что крутилось.

— Где девочка? — спросила Лотти.

— Может, наверху?

— А может… — Лотти посмотрела вниз. — Под колесом?

Они подошли ближе.

Колесо стояло на каменном постаменте. Под ним — узкая щель.

— Туда не пролезть, — сказал Финн.

— А если… — Лотти достала колокольчик. — Зазвенеть?

Она потрясла его.

Звяк!

Тихо. Нежно.

И вдруг —

Скрип.

Не колеса.

Пола.

Одна из досок под колесом… сдвинулась.

— Финн! — ахнула Лотти.

Он подбежал. Вместе они потянули доску — она оказалась люком.

Внизу — лестница.

Шаткая. Тёмная.

— Ты готов? — спросила Лотти.

— Нет, — честно ответил Финн. — Но идём.

Они спустились.

Первая ступенька скрипнула.

Вторая — затрещала.

Третья — чуть не сломалась.

Но они держались друг за друга — Лотти за руку Финна, Финн за руку Лотти, а Мишка — за сердце Лотти.

Внизу — тоннель.

Узкий. Низкий.

И… светящийся.

По стенам, по полу, по потолку — мерцали синие огоньки.

Не свечи. Не фонари.

Духи.

— Духи… игрушек? — прошептала Лотти.

Один огонёк отделился от стены, подлетел к ним, закружил вокруг Мишки — и тихонько пикнул.

— Он рад Мишке! — улыбнулась Лотти.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую.

Финн не стал спорить. Он уже начал привыкать — когда рядом Лотти, спорить бесполезно. Потому что она почти всегда права.

Огоньки повели их вперёд.

Тоннель петлял, спускался, поворачивал.

И вдруг — открылся зал.

Небольшой. Круглый.

Посередине — зеркало.

Огромное. В старой деревянной раме.

С трещинами. С пылью.

Но… светящееся изнутри.

— Что это? — прошептал Финн.

Лотти подошла ближе.

— Я… я вижу…

В зеркале не было их отражений.

Там была… девочка.

В старинном платье. С бледным лицом. С большими, грустными глазами.

Она смотрела на них.

И… шевельнула губами.

— Я… Гретхен… — донёсся еле слышный голос. — Мама… думает, я сбежала… Но я… упала сюда… и забыла… как выбраться…

Колокольчик в руке Лотти зазвенел — сам по себе.

Зеркало… дрогнуло.

— Она здесь, — прошептала Лотти. — Мы нашли её.

— Но как её вывести? — растерялся Финн.

— Не знаю… но мы придумаем.

Огоньки закружили вокруг них, как будто празднуя.

А в кармане у Финна лежала пыль предупреждения — и он уже чувствовал: скоро ею придётся воспользоваться.

Потому что мельница не отпускает просто так.

Она проверяет.

На смелость.

На доброту.

На правду.

И дети… только начинали проходить испытания.

Глава 3: «Тень на стене и плачущий камень»

Когда ты стоишь перед зеркалом, в которое не отражаются твои глаза, а вместо них смотрит на тебя чужая девочка — бледная, грустная, с волосами, как будто сотканными из пыли и лунного света, — ты не кричишь. Ты не бежишь. Ты просто… замираешь. Потому что страх — он приходит потом. А сначала — удивление. Потом — жалость. Потом — желание помочь. И только потом, если повезёт, — смелость.

Лотти не испугалась.

Она подошла ближе — почти вплотную к зеркалу — и протянула руку. Не к стеклу. К девочке.

— Ты… Гретхен? — прошептала она.

Девочка в зеркале кивнула. Её губы снова шевельнулись — но звука не было. Только шорох, как будто ветер прошёлся по сухим листьям.

— Она не может говорить громко, — вдруг сказал Финн. — Здесь… что-то заглушает голос.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Лотти.

— Не знаю. Просто… чувствую.

Он тоже подошёл к зеркалу. Посмотрел на девочку.

— Мы тебя вытащим. Обещаю.

Гретхен слабо улыбнулась. И в её глазах — на миг — мелькнуло что-то живое. Надежда.

Но тут —

Скри-и-ип…

Не снизу. Не сверху.

Со стены.

Они обернулись.

На каменной стене — напротив зеркала — появилась… тень.

Не обычная. Не от свечи, не от огня.

Живая.

Она медленно поднималась вверх — сначала как пятно, потом как силуэт, потом как… женщина.

Высокая. Худая. В развевающемся платье. С длинными, как нити тумана, волосами.

И… она плакала.

Не всхлипывала. Не рыдала.

Плакала… тихо.

Так, как плачут те, кто уже забыл, как выглядит утро. Те, кто плачет не от боли, а от того, что боль стала частью их кожи, их дыхания, их теней.

— Мельничиха… — выдохнул Финн.

Тень не двинулась. Не заговорила. Просто стояла. И плакала.

А по стене — от её глаз — текли… слёзы.

Но не водой.

Светом.

Тонкими, мерцающими струйками — как будто кто-то разлил по камню жидкие звёзды.

Они стекали вниз… и исчезали в полу.

— Она… не хочет нас пугать, — тихо сказала Лотти. — Она… просто не знает, как ещё плакать.

— А если она нас запрёт здесь? — спросил Финн.

— Тогда мы заплачем вместе с ней.

Финн посмотрел на сестру.

— Ты… серьёзно?

— Абсолютно.

Она снова повернулась к зеркалу.

— Гретхен… ты знаешь, как нам помочь?

Девочка кивнула. Подняла руку — и указала… вниз.

На пол.

Под ноги.

Дети опустили взгляд.

Там, прямо у основания зеркала, лежал… камень.

Обычный? Нет.

Он был тёмно-серый, с прожилками, как будто кто-то провёл по нему пальцем и оставил следы. Форма — неправильная, угловатая, но… удобная. Такой, что хочется взять в ладонь.

— Что это? — прошептал Финн.

Лотти наклонилась. Подняла.

И в тот же миг —

Камень задрожал.

Не сильно. Еле заметно.

Как будто… всхлипнул.

— Он… плачет? — ахнула Лотти.

— Это невозможно, — сказал Финн. — Камни не плачут.

— Этот — плачет.

Она прижала его к груди.

И…

Камень стал мокрым.

Не от росы. Не от воды.

От… слёз.

Тёплых.

— Он чувствует её, — прошептала Лотти. — Гретхен. Он плачет… потому что она плачет.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что… — Лотти закрыла глаза. — Потому что я тоже чувствую.

Она сжала камень в руке.

И… заплакала.

Тихо. Без всхлипов. Без криков.

Просто — слёзы покатились по щекам.

Потому что ей было жалко девочку в зеркале.

Потому что ей было жалко тень на стене.

Потому что ей было жалко эту мельницу, этот лес, эту деревню, где сто лет никто не знал правды.

Потому что иногда — чтобы что-то исправить — нужно просто… заплакать вместе.

И в тот момент —

Камень начал греться.

Сначала чуть-чуть.

Потом сильнее.

Потом — так, будто внутри него зажгли маленькое солнышко.

— Лотти! — воскликнул Финн. — Он… он тёплый!

— Я знаю, — прошептала она, не открывая глаз. — Он… благодарит.

Она открыла глаза.

Посмотрела на зеркало.

Гретхен… улыбалась.

По-настоящему.

А тень на стене… перестала плакать.

Она всё ещё стояла. Но теперь — смотрела на Лотти.

И в её глазах — если у теней есть глаза — мелькнуло… удивление.

Потом — благодарность.

Потом — надежда.

— Мы на правильном пути, — сказала Лотти.

— Но что делать дальше? — спросил Финн.

— Ждать. И слушать.

Она снова посмотрела на камень.

— Ты… можешь сказать нам, как вывести Гретхен?

Камень не ответил.

Но… стал ещё теплее.

И вдруг —

Звяк!

Колокольчик в её кармане — сам по себе — зазвенел.

Тихо. Нежно.

Как будто кто-то невидимый сказал: «Идите дальше. Я с вами».

— Он хочет, чтобы мы шли, — сказала Лотти.

— Куда?

Она посмотрела на зеркало.

— Туда.

— В зеркало?!

— Да.

— Но… как?

— Не знаю. Но камень тёплый. Значит — мы идём правильно.

Она подошла к зеркалу.

Протянула руку — не к стеклу, а… внутрь.

И…

Пальцы прошли сквозь отражение.

Не разбили. Не ударились.

Прошли — как будто в воду.

— Финн… — прошептала она. — Иди сюда.

Он подошёл. Побледневший. Дрожащий. Но — не отказавшийся.

— Ты… серьёзно?

— Абсолютно.

Она взяла его за руку.

— Держись крепче.

Он кивнул.

Сжал её ладонь.

И…

Они шагнули в зеркало.

То, что было дальше — нельзя описать словами.

Потому что там не было слов.

Там был… туман.

Тёплый. Мягкий. Пахнущий полевой мятой и детским сном.

Они шли — держась за руки, не отпуская камня, не выпуская колокольчик — и вокруг них… плыли образы.

Маленькая девочка бежит по полю — смеётся, за ней — мама, тоже смеётся, держит в руках венок из ромашек.

Девочка падает — не плачет, только смотрит на пораненное колено — и мама целует его, и боль уходит.

Девочка стоит у мельницы — просит: «Можно, я залезу на колесо?» — мама говорит: «Нельзя, опасно» — девочка обижается, убегает.

Девочка лезет на колесо — одна.

Колесо вдруг начинает крутиться — неизвестно почему.

Девочка падает…

…вниз…

…в темноту…

…в тишину…

…в забвение…

— Это… Гретхен? — прошептал Финн.

— Да, — ответила Лотти. — Это то, что она забыла.

— Почему?

— Потому что… больно помнить.

Туман сгустился.

Образы исчезли.

Впереди — свет.

Не яркий. Не слепящий.

Тёплый.

Как объятие.

Они вышли.

Они стояли… в комнате.

Небольшой. Уютной.

С деревянным полом. С окошком, занавешенным ситцевой занавеской. С кроватью, застеленной одеялом в цветочек. С полкой, где стояли книги и игрушки.

И… с девочкой.

Настоящей.

Не в зеркале.

Не в тумане.

Живой.

Она сидела на кровати. Сжимала в руках тряпичную куклу — точь-в-точь как Мишка, только поношенную, с вытертыми пятнами и одним глазом, зашитым ниткой.

Она подняла голову.

Посмотрела на них.

— Вы… пришли за мной? — прошептала она.

— Да, — сказала Лотти. — Мы тебя нашли.

— Я… Гретхен.

— Мы знаем.

— Я… не хотела убегать. Я просто… хотела залезть на колесо. Как взрослая.

— Я знаю, — снова сказала Лотти.

— Мама… злится?

— Нет. Она… плачет. Сто лет.

Гретхен опустила голову.

— Я… хотела сказать ей… прости.

— Ты сможешь.

— Но… как? Я не могу выйти.

— Почему?

— Потому что… я забыла, как быть живой.

Лотти подошла. Села рядом. Обняла.

— Ты и так живая. Просто… немного потерялась.

Гретхен прижалась к ней.

— Ты… как мама.

— Я не мама. Но я… друг.

Финн стоял рядом. Молчал. Смотрел.

Потом — тоже подошёл. Сел на край кровати.

— Мы тебя выведем. Обещаю.

— А если мама… не захочет меня?

— Захочет, — твёрдо сказала Лотти. — Она сто лет тебя искала.

— Но… я же виновата.

— Нет, — покачала головой Лотти. — Ты — ребёнок. Дети не бывают виноваты в том, что хотят быть большими.

Гретхен заплакала.

Тихо.

Лотти обняла её крепче.

Финн — тоже.

А в руке у Лотти — камень — стал… горячим.

Не обжигающе.

Ласково горячим.

Как будто сказал: «Вот он — момент. Вот она — правда. Вот они — дети, которые умеют любить даже призраков».

— Мы не уйдём без тебя, — прошептала Лотти. — Никогда.

— И мы найдём твою маму, — добавил Финн. — Настоящую. Не тень.

— А если… она не простит?

— Тогда мы попросим за тебя. Вместе.

Гретхен посмотрела на них.

И… улыбнулась.

По-настоящему.

Без страха.

Без стыда.

Просто — как ребёнок, которому сказали: «Ты не одна».

— Спасибо, — прошептала она.

— Не за что, — ответила Лотти.

— А теперь… — Финн встал. — Нам нужно найти выход.

— Зачем? — удивилась Гретхен. — Мы же дома.

— Нет, — мягко сказала Лотти. — Это… твоя память. Твой сон. Но настоящий дом — там, наверху. Где мама. Где солнце. Где ветер.

— Я… боюсь.

— Мы — с тобой.

Она встала. Взяла Гретхен за руку.

Финн — за другую.

— Пойдём?

— Пойдём, — кивнула Гретхен.

Они вышли из комнаты.

За дверью — снова туман.

Но теперь — не страшный.

Доброжелательный.

Он вёл их — не вперёд, не назад.

Домой.

Когда они вернулись в зал с зеркалом — его уже не было.

На его месте — пустая стена.

А на полу — лежал… конверт.

Старый. Пожелтевший. С надписью: «Для тех, кто плачет вместе».

Лотти подняла его.

Открыла.

Внутри — листок.

На нём — три строки:

«Проклятье снимет тот, кто вернёт матери дочь —

не силой, а прощением.

Но Мельничиха не отпустит дочь, пока не услышит: «Прости меня»».

— Это… ответ? — спросил Финн.

— Нет, — сказала Лотти. — Это… следующее испытание.

— Какое?

— Найти Мельничиху. Настоящую. Не тень. И… помочь Гретхен сказать ей «прости».

— А если она не захочет слушать?

— Тогда… — Лотти посмотрела на камень. Он всё ещё был тёплым. — Тогда мы заплачем вместе с ней. Пока она не услышит.

Гретхен сжала её руку.

— Я… попробую.

— Мы — вместе, — улыбнулась Лотти.

— А что это за пыль у тебя в кармане? — вдруг спросила Гретхен.

Финн вытащил мешочек.

— Пыль предупреждения. От мышей. Если чихнуть — увидишь невидимое.