Бесплатный фрагмент - Лошадиная река

Случайно встретились с тобой

Не плачьте, гнедые, смиритесь с судьбою.

Во благо, во благо тебе, дорогой наш.

Прими их в объятия, скорее возьми их…

А ты кто? А ну-ка, схватить и топить!

Зря ты, девчонка, явилась, пришла.

Здесь, в царстве смрада, страха и тьмы,

Конец пути своего ты нашла!

Погибнешь, утонешь… Умри же, умри!

Мне приснилось, что я умерла.

Разлепив глаза, поняла, что всё в порядке. Утреннее солнце заливало уютную небольшую комнатку на втором этаже бабушкиного деревенского дома. Подниматься не хотелось, уж очень было хорошо лежать под одеялом на мягкой кровати. Бабушка специально для меня всегда стелила красивые простыни в красную ромашку и взбивала подушки, в которых голова утопала, словно в снежном сугробе. Сквозь лёгкий тюль пробивались тёплые лучи, ослепляя и заставляя чихать. А может, причиной являлась пыль, которая будто клубами сигаретного дыма вихрилась в воздухе, поблёскивая и исчезая в тени большого массивного комода под окном и шифоньера, нависающего надо мной у основания кровати.

Что-то мне только что снилось… Только вот что? Почему сны часто такие яркие, будто настоящие, будто это реальность, даже можно прочувствовать холод предмета, если прикоснуться, а когда просыпаешься — то всё, забываешь, остаётся только некий след в подсознании? Сколько бы ни пытался распознать, кому он принадлежит, не получается.

Петух только что пропел свои запоздалые песни. Хотя, нет. Бабушка, видимо, снова ночью закрыла окно, чтобы меня не продуло, поэтому этого старого пернатого так плохо было слышно. Обычно, я рано поднималась. Мало походила на сову, скорее, на жаворонка, который ещё и недолго спит: поздно ложится, рано встаёт. Но в деревне всё ощущалось совершенно иначе: медовый воздух искрился сладостью, сочная пряная зелень с душистыми букетиками цветов испускали аромат, пока висели в комнате, подсушиваясь для каких-то будущих травяных сборов от всех болезней. И даже эта пыль, которая, казалось, забивала лёгкие — не задохнуться бы! — обретала успокаивающий эффект, умиротворяющий. Чувствовалась такая гармония, которой в городской суете никогда не встретишь.

Но сегодня деревенское утро было каким-то не таким, как всегда. Будто слишком резким, будто в сердце что-то ёкнуло, и всё, уже не закрыть глаза дольше, чем на миллисекунду для того, чтобы моргнуть. Даже пыль летала слишком быстро, словно подгоняя меня, и пришлось слезть с кровати, опуститься босыми пятками на дощатый пол — и скорее на ковёр, потому что холод с ночи ещё не успел покинуть непрогретый дом.

Вмиг открытая форточка — и свежий воздух поступил в комнату, вызывая мурашки на коже. Яблоня царапала ветвями стекло, соблазняя своими наливными яблоками. А шум с улицы? Этот дикий шум птиц, ветерка и чего-то ещё, с детства такого знакомого. Замечательное чувство, неповторимое.

Когда живёшь в огромном городе, то словно оторван от мира. А вот он — мир — здесь, в деревне. И поля цветочные, и холодная речка неподалёку, и густой лес. Таинственный лес, как незамысловато мы прозвали его с ребятами в лагере, расположенном в нескольких километрах от деревушки. Жаль, что в этом лагере можно было отдыхать только до четырнадцати лет, но, может, если доберусь до него, то меня там примут как родную? Всё же ездила отдыхать с девятилетнего возраста. Дорогу я прекрасно помнила, потому что частенько сбегала к бабушке в гости. Ох и ругала она меня тогда, замахиваясь половой тряпкой. А я бегала от неё по всей избе и хохотала в голос, на что она сразу же сдавалась, кидала в меня тряпку и шла на кухню — ставить чайник. Так ни разу меня родителям и не сдала.

Быстро переодевшись в любимый белый сарафан, я схватила рюкзак с заранее собранными с вечера вещами: бутылочка воды, сонник, блокнотик с карандашами, фонарик, ну и компас на всякий случай. Когда ещё был жив дедушка, он научил меня пользоваться компасом и ориентироваться по солнцу и луне. Новые знания пригождались мне в итоге не раз: сбегала я частенько и обычно после отбоя в лагере, когда на улицу уже опускалась густеющая ночная темнота. Возвращалась же чуть свет. Мы всю ночь сидели с бабулей и чаёвничали. Она рассказывала мне свои истории о молодости, об ошибках и достижениях, о том, что происходило в деревне. А я ей рассказывала, что творилось в мире, дома, в школе, в общем, о своей рутине. Но она всегда слушала с таким интересом в серых сонных глазах и с лёгкой улыбкой на лице, что создавалось ощущение, будто я великий писатель и рассказываю ей свои необычайные истории, специально приукрашивая некоторые моменты, а другие опуская. Под утро она всегда охала и ахала, мол, как же я так, снова в путь-дорогу собралась, а вдруг что случится. Ой, бабуля, я тут уже всё знаю, как свои пять пальцев, успокаивала я её. Наверное, она понимала, что если расскажет в лагере или родителям, то меня просто-напросто больше никогда не отправят в эти края. Поэтому и молчала, ведь виделись мы из-за её ссоры с родителями крайне редко.

Однажды она вручила мне перочинный ножик, чтобы если что, я смогла ащититься. Старый такой, полуржавый. Говорила, что он ещё со времен войны у неё остался. Ножик подарил бабушке какой-то солдат, когда она была примерно моего возраста. Он то поесть ей откуда-то приносил, то из тёплой одежды что-то… Правда, говорил на немецком и являлся одним из тех, кто напал на деревню. Думал, бабушка немецкий не знала, а у них в деревне многие его уже к тому времени выучили, и она не боялась этого солдата только из-за того, что понимала его слова, а они были добрыми, успокаивающими, можно сказать, ласковыми. Он шептал, чтобы другие немцы не слышали, и быстро-быстро вручал ей гостинцы. И только поэтому бабушка брала от него всё, что тот принесёт.

Где сейчас лежал тот ножик, я не знала. Закинула куда-то ещё в прошлом году, и не получалось его найти, куда бы нос не засунула. Ещё раз обыскала комнату: в выдвижных ящиках комода помимо разных тряпок нашла ещё ластик, свои старые корявые рисунки, чистые, но слегка пожелтевшие листы, кубик Рубика, массажную расчёску и парочку пауков, уютно устроивших себе гнёздышко в уголке. Аккуратно, не повреждая их свитый дом, достала листочки: очень красивые стали, так и хотелось на них нарисовать что-то необычное. Решила взять с собой.

Хотелось успеть добраться до речки, пока ещё не наступил полуденный зной, поэтому быстро спустилась по скрипучей лестнице вниз, по пути чувствуя аромат жареных яиц.

— Соня, завтрак готов. Пойдём кушать, — донесся ласковый голос бабули.

Своих куриц она во дворе не держала, но всё равно на каждый завтрак готовила яичницу. У местных, наверное, яйца брала.

— Ой, ба, мне пора, я яблоки по пути пожую! — ответила я, натягивая черно-белые кеды. В них, конечно, бывало жарковато, но уж очень я их любила, ни на какую другую обувь не променяла бы.

Бабушка снова и снова повторяла, словно мантру, «айда кушать, Соня», а я на цыпочках, стараясь не натоптать, подкралась к ней, уже сидящей за столом, и легонько поцеловала в морщинистую щёку.

— Спасибо, бабуль, хочу успеть на речку, пока погода хорошая, — и так же на цыпочках прокралась к выходу, замечая по пути, как бабушка слегка улыбнулась мне в ответ, принимаясь за яичницу.

— Ну, не хочешь, как хочешь. Иди погуляй, — пробубнила себе под нос, а я лишь закатила глаза.

— Ага! — крикнула и выбежала наружу, чуть не спотыкаясь о случайно забредшую на крыльцо кошку. И откуда только взялась? Отродясь кошек не видела здесь. Одни полудикие собаки. Бр-р-р. Усатая ещё такая наглая: проскочила скорее в дом, пока дверь открыта, как будто её там ждали. Может, бабушке так одиноко было одной жить, что она завела себе друга? Хоть бы этого друга не задавили в ближайшее время…

Поправив поудобнее рюкзак, подошла к той самой яблоне, стоящей посередине маленького дворика. Любила в детстве играть под ней, потому что тень развесистой кроны спасала от жгучих солнечных лучей. Жаль, не спасала от плодов, внезапно падающих на голову. Подняла несколько яблок с земли: червивые — самые вкусные, так учил меня дедушка. Ох, сколько же я съела этих червяков случайно? Рот непроизвольно скривился от этих мыслей. Положив яблоки в рюкзак, снова его поправила на плече и вышла через калитку, выныривая из-под тени навстречу солнцу.

Деревня Комонь была совсем небольшая: всего десятка два жилых домов осталось, и то раскиданных по всей площади на довольно большом расстоянии друг от друга. Сколько тут семей проживает, я и не знала. Почти никогда никого встречать не приходилось, так как особо у бабушки и не гостила, кроме как во время редких ночных вылазок. На территории вроде как находился даже один магазин. Клубов точно не имелось, школ и больниц — тем более. Насколько мне было известно, все блага цивилизации находились в соседнем посёлке. Отсюда жители постепенно уносили ноги. Все, кроме сторожил. В общем, полузаброшенная деревня Комонь не особо отличалась гостеприимностью, вас тут не встретят с распростёртыми объятиями и спасибо за помощь не скажут, скорее, пошлют куда подальше, и дело с концом.

Путь до речки был недолгий, прямиком к ней неуклонно вела почти полностью заросшая тропинка, лишь слегка притормаживая мои ноги цепкой травой или внезапно попадающимися под обувь камнями. Чистые белые резиновые носочки у кед уже стали грязными и покрылись мелкими царапинами. Вокруг меня колосились камыши и пахло застойной влагой. Стрекозы, не стесняясь, чуть ли не садились мне на плечи, переливаясь на солнце иссиня-черными бликами. Из людей — ни души.

Если, конечно, считать, что душа есть только у людей. Но неужели котёнка можно считать бездушной тварью? Звучит так же нелепо, как и то, что нет души и у рыжих людей. А рыжим котятам вообще не повезло — двойное проклятье. Если подумать и предположить, что душа есть у всех живых существ, то можно сказать, что меня сейчас окружало целое море душ! И сразу как-то легче стало, и чувство одиночества сменилось чувством спокойствия и безмятежности. Сразу же захотелось петь или стихи сочинять. Ни то, ни другое я не умела, поэтому просто шла и мычала себе под нос мелодию, вертевшуюся в голове. Она походила на какую-то известную песню, которую обычно поют под гитару у костра. Но слов мне не удавалось вспомнить.

Небо настолько было ясным, что казалось, будто над головой разлили голубую краску — страшно вляпаться. Впереди виднелись верхушки деревьев: я приближалась к лесу, а значит, скоро должна была дойти и до речки. У неё страшное название — Лошадиная река. Страшное, потому как по лагерю ходили различные слухи, мол, что в ней раньше топили больных лошадей. Зачем их там топили — неизвестно, мне так никто и не сказал. Типа не знают, как-то давно это всё происходило. Но в ней и правда почти никто никогда не купался, как говорила мне бабушка. Я же купалась всегда рано-рано утром, по пути к лагерю. Хорошо, что подъём у нас был довольно поздний по меркам деревни: в девять утра, — я успевала добежать до речки и охладиться, пока она ещё не прогревалась солнцем. Может, поэтому я и не сова, поскольку ранние прогулки вошли в привычку?

Говорят, от привычки можно избавиться за двадцать один день. Меня здесь не было почти что год. Видимо, надо меньше верить тому, что говорят.

Спина под рюкзаком уже успела вспотеть, и я, собрав набок длинные волосы, по пути стала плести косичку, чтобы хоть как-то оголить хотя бы шею. Косички у меня всегда выходили кривыми, потому что обычно мне их делала мама. Сейчас могла бы обойтись и хвостиком, но мне совершенно нечем было его завязать: ни резинки, ни верёвочки какой. Красоваться мне тут не перед кем, подумала я, так что можно и с чем попало на голове походить. Слабый ветерок тут же приятно лизнул шею, прошёлся по рукам, взвихрил подол сарафана и полетел дальше, раскачивая деревья и шелестя их листьями.

Лес встретил меня большими рыжими комарами, после которых наверняка вся буду чесаться. Я свернула на развилке налево и спустя несколько минут услышала характерное журчание. У Лошадиной реки довольно сильный поток и большая глубина. Сразу в голове возникли картинки того, как ржут больные лошади, пытаются бежать, но сил не хватает, и вода просто поглощает их тела. Странное чувство… Мне показалось, именно лошади ночью и снились, и я решила, что надо будет почитать в соннике, к чему это.

Ко мне всегда приходили яркие сны. Часто, просыпаясь, я могла по полдня ходить и обдумывать произошедшее, совершенно теряя связь с реальной жизнью. Мама переживала, постоянно расспрашивала меня, что случилось. А мне было сложно ей признаться, что сны снятся не просто яркие, но ещё и жуткие, противные, порой такие, от которых горло пересыхало. Я часто просыпалась на мокрой подушке. Просыпалась, задыхаясь. Просыпалась со слезами на глазах. Я не знала, как мне справляться со своими мыслями и тревожностью. Однажды, проходя мимо распродажи старых книжек в центре города, я отрыла среди них распечатанную кем-то и скрепленную вручную книгу «Сонник». Причем, ни автора, ни аннотации — ничего не было указано. Но она содержала картинки, которые меня особенно привлекли. Я постояла, полистала, почитала и… и немного успокоилась. Я нашла слова успокоения на какой-то бумаге и не могла не купить книжку. С тех пор, если мне снились сны, которые терзали потом ещё своими видениями, то стоило мне заглянуть и прочитать, что же это означает, как меня тут же отпускало. Будто бы судьба, или что там, говорила, что сны — всего лишь подсказка к решению проблемы. Так и стала таскать сонник с собой… А что поделать? Я ведь могла уснуть, где бы ни находилась.

Сегодня я также чувствовала, как тревога слегка сдавила грудь и будто кто-то над ухом шептал, пересказывая события из сна, и было легко перепутать этот шёпот с ветром. Хорошо, что я уже добиралась до речки и могла немного отвлечься. По пути стянула кеды и ступила на влажную от утренней росы траву босыми ногами. Шум реки наконец заглушил преследующий меня шёпот, и мне стало спокойнее. Кинув рюкзак на землю, я достала из него сонник и, усевшись рядом, начала искать.

Что искать? Лошадей? Да, точно. Кони… Так. «Скакать на лошади… Остановить лошадь… Чесать лошадь…» Да блин, это издевательство. Я же толком и не могла сказать даже, что именно мне снилось, а тут такие четкие действия описаны.

С чувством лёгкого разочарования бросила сонник обратно в рюкзак. Ну, можно и искупаться, заодно и мысли привести в порядок. Цепляясь пуговицами за волосы, которые снова разлохматились, я сняла сарафан и побежала к речке, наслаждаясь чувством свободы. По телу пощекотали мурашки от прохлады. Вода сначала казалась ледяной. Поток играл с мелкими камушками, создавая переливающийся шум, будто катится множество теннисных шариков. Я зашла по щиколотку, и дыхание слегка сбилось. Главное, преодолеть несколько шагов как можно быстрее и окунуться сразу по шею.

Что я и сделала.

Правда, там, где думала, будет всё ещё берег, его не оказалось, и в итоге я провалилась, сама того не ожидая, полностью погружаясь под воду. С трудом удалось набрать немного воздуха, но вода всё равно попала и в рот, и в нос, и мне хотелось кашлять. Попыталась всплыть, но казалось, будто я провалилась не на полметра, а на глубину раза в три больше, чем мой рост. И жидкость вязкая-вязкая, словно не речка это, а грязное болото. Наверху, где-то на поверхности глади, солнце со мной прощалось своим мутным светящимся очертанием. Я гребла руками, отталкивалась ногами. Медленно… медленно… Воздух кончался, тело слабело. Вдруг рядом со мной почувствовалось какое-то движение. И ещё, и ещё…

Взгляд забегал, пытаясь уловить, кто же там, но в итоге из-за увиденного я чуть не ахнула и не наглоталась воды.

Лошади.

Гнедые, испуганные — я слышала их глухие плач и рёв! Они проплывали мимо, и потоки воды от их движения начали раскачивать меня из стороны в сторону. Мои волосы распустились. Гривы и хвосты лошадей задевали руки и шею, поглаживая по кистям, плечам и щекам. Я уже не двигалась. И если бы могла дышать, то не дышала бы. Вспомнив, что мне всё-таки надо это делать, чтобы жить, я предприняла ещё несколько попыток, с силой оторвав цепкий взгляд от, как до меня наконец дошло, мутного видения, и всплыла в несколько гребков наверх, наружу.

Бывают моменты в жизни, когда понимаешь, что ещё чуть-чуть, и тебе бы не хватило. Неважно чего. Сил на одно-единственное подтягивание, мелочи на один-единственный оставшийся кусок хлеба в магазине, внимания от одного-единственного нужного человека. Сейчас же я думала, что мне не хватит воздуха на один-единственный — последний — гребок руками.

Я с каким-то нечеловеческим рыком глотнула воздух и одновременно выкашляла попавшую внутрь воду. Течение подгоняло меня в сторону, и трудно было не плыть вместе с ним, но нужно было выбираться на берег. Слабость во всём теле только сейчас донесла до меня важный факт: камни на берегу и правда очень скользкие. Я выходила, нет, выползала на карачках, пару раз проскальзывая по поверхности валунов ладонями и заламывая пальцы. Наконец выбравшись на землю с травой, я перевернулась на спину, закрыла глаза и попыталась успокоить дыхание. И себя.

Лошади.

Резко присев, я вгляделась в реку — никого. Всё так же шуршали теннисные мячики. Чёрт, похоже, я схожу с ума, подумала я. А ведь ещё так молода…

За спиной послышались шелест и тихий стон — тут же сердце будто вовсе остановилось на пару секунд. Я медленно повернула назад и без того кружившуюся голову — не стошнило бы. Прилипшие влажные волосы мешали обзору, но руки были ватные, совершенно непослушные. Кто это мог быть? Всматриваясь сквозь стекающую на глаза воду или пот — уже и не знала даже, — заметила, как кто-то лежит в траве.

Кажется, я сидела, не двигаясь, уже несколько минут. Осторожно приподнявшись, в полусогнутом положении я подкралась к сарафану, быстро натянула его и стала подползать к… к мальчику. Боже, это был мальчик, полуголый, в одних шортах. Он лежал весь в ссадинах и шрамах. По крайней мере, его спина. Я снова отползла к рюкзаку — ноги всё ещё не слушались — и схватила оттуда бутылку с водой. Вернувшись, открыла её и слегка полила голову мальчишки. Вдруг, у него случился солнечный удар? Его тощая спина немного вздымалась вверх, и снова послышался сдавленный стон. Я аккуратно потрогала его за плечо.

— Эй… — прошептала. — Эй, ты в порядке? — задала довольно глупый вопрос.

Не успела ничего сообразить, как мальчик перевернулся с остервенелым взглядом, резко сел и поднёс к моему горлу что-то острое. Похоже, что нож.

Пусть время явно было против

Вот так вот и делай людям что-то хорошее. Не зря, видимо, мне мама твердила, мол, зачем я «к каждому бомжу подхожу и мелочь им последнюю сую, лучше на себя бы потратила», а потом «даже не думай, что я ещё тебе дам на обед!» Неудивительно, что моя бабуля, божий одуванчик, с ними в итоге разругалась. С ними — с моими родителями. Они всегда только о себе и думали, только о себе и ни о ком больше. Казалось, что они пытались и во мне это качество развить — эгоизм, ни капли альтруизма. Говорили, что если бы со мной что случилось и я попала в беду, то никто бы не пришёл ко мне на помощь. Наверное, из-за того, что я делала всё им наперекор, я и подходила к бездомным, чтобы отсыпать монеток, к старушке, если ей плохо или к ребёнку, если тот потерялся. Что ж, можно было считать, что они добились своего. Ведь получается, что я всегда это делала не для кого-то другого, а для себя.

Ни капли альтруизма, только эгоизм. А он до добра не доводит, поэтому сейчас я чуть ли не валялась на земле рядом с каким-то оборванцем, который хотел порезать мне глотку. Отлично.

Мне было боязно сглотнуть, ведь по коже скользило лезвие, а взгляд незнакомца скользил по мне: сонный, неясный, будто одурманенный. Сквозь почти чёрные радужки несло унынием и тоской. Казалось, мальчик не меня хотел зарезать, а себя. Будто я — его отражение, и он всё никак не мог решиться.

— Ну, чего ждёшь? — прошипела я сквозь зубы. Слюна уже порядком скопилась во рту, поэтому мне всё же пришлось сделать глоток.

Мальчишка будто очнулся, слегка тряхнул косматой головой и убрал складной нож в карман шорт, перед этим медленно, не сводя с меня глаз, закрыв его.

— Какого чёрта ты тут делаешь вообще? Чё забыла? Потерялась? — прыснул он. — Иди, куда шла! — махнул рукой.

— Тебя не спросила! — я резко встала и посмотрела на него сверху вниз. Он сощурился, глядя на меня, а его веснушки на носу стали ярче, словно я была солнцем и опаляла его своей тенью. — Купалась, — кивнула на речку.

— Да лучше бы спросила, умнее бы выглядела. — Он тоже поднялся. — Ты чё, совсем, — покрутил пальцем у виска, — того? Нашла место для купания.

Я закатила глаза. Ну вот точно не ему меня уму разуму учить. Сам развалился в траве с утра пораньше, видимо, подрался накануне с какой-нибудь местной шпаной, и я ещё «того». Выглядел не старше меня, как раз сейчас у нас в школе все мальчишки только и делали, что дрались друг с другом из-за какой-нибудь чепухи или пытались задеть девочек язвительными словами. Вот и он не отличался умом и сообразительностью. В ответ я тоже сощурилась и окинула его взглядом: немного брезгливо, но довольно показательно. Тощий, невысокий, угловатый какой-то. На руке, у кисти, едва заметно виднелись синяки явно от пальцев, будто мальчика недавно кто-то очень крепко сжимал, удерживая…

— Ау, — помахал передо мной рукой, и я дёрнулась, — чего засмотрелась на меня? Понравился?

— Ещё что придумаешь? Может, ещё про реку расскажешь и про лошадей, чтобы меня запугать? — хмыкнув, не унималась я. Что ж, он хотел со мной пободаться? Выиграть у него не выйдет, у меня был замечательный учитель — моя мать. — Так вот, не боюсь я ваших этих сказок. Напридумаете бредни за отсутствием даже хотя бы одного телевизора на всю деревню, а потом пугаете приезжих. Развлекаетесь? Я тебе не игрушка.

Думала, он будет лепетать что-нибудь, замнётся, ну или просто ударит меня по голове каким-нибудь рядом валяющимся булыжником, но мальчик, сложив руки на груди, выгнул бровь и как громко начал мне песню петь, от которой у меня затряслись коленки, да не только от песни, от его пугающего безумного вида. Казалось, его глаза загорелись янтарём, веснушки исчезли и я стала такой маленькой, что ещё немного, и полностью исчезла бы с лица земли.

— Не плачьте, гнедые, смиритесь с судьбою. Во благо, во благо тебе, дорогой наш. Прими их в объятия, скорее возьми их… А ты кто? А ну-ка, схватить и топить!. Зря ты, девчонка, явилась, пришла. Здесь…

— Перестань, дурак! — не выдержала я и толкнула его. Тот упал на полуслове и засмеялся.

— А говорила, тебе не страшно! Видела бы себя со стороны, — заливался хохотом, а я, схватив рюкзак и кеды, прошла мимо, больше не глядя в сторону противного мальчишки.

С каждым шагом моё настроение становилось всё мрачнее, хоть и голос незнакомца постепенно исчезал, но в голове всё крутились и крутились слова песни.

Она мне снилась, поэтому там, у реки, точно было не банальное дежавю.

За её словами точно что-то скрывалось. Что-то, что таило в себе какой-то знак, а может, сонник на меня повлиял так, что теперь во многих вещах мерещились символы, во фразах — особый смысл. Я искусала губы в попытках разгадать этот ребус или шифр, но, видимо, дешифровщик из меня некудышный, и поняла, что пора переставать себя накручивать.

Зная, какое у меня хмурое лицо, когда я недовольна — а я была крайне недовольна произошедшим, — решила не тревожить лишний раз бабушку, поэтому, нацепив наконец кеды и достав яблоко, пошла по окрестностям, чтобы освежить память и немного отвлечься.

Картина за год сильно изменилась: некоторые домишки, ещё довольно устойчиво возвышающиеся надо мной ранее, теперь же выглядели убого и запущено, хозяева явно покинули их, и сады поросли высокой травой и сорняками. Покосившиеся стены и крыши будто не год, а несколько лет постепенно уставше опускались под своей тяжестью. Выбитые окна глядели на меня пустыми глазницами, и казалось, что если я задержу взгляд чуть дольше секунды, то они загипнотизируют и заставят зайти внутрь. А пустота, которая раньше была наполнена голосами и смехом, сейчас же пугала своею тишиной. Чувствовалась некая бездонность, словно если зайти, то всё — пропадёшь навсегда, исчезнешь.

Исчезать мне не хотелось, по крайней мере, сейчас, поэтому я обходила попадавшиеся мне домишки стороной, пытаясь не нарушать их покой даже жеванием яблока.

Передо мной показался большой пологий мохнатый холм, с одной стороны заросший высоким борщевиком. Слышала, что это растение может достигать размера до пяти метров в высоту, практически три меня. Ужас. Я забралась на самую верхушку холма, сбросила рюкзак и, оглядывая местность, наконец стала уминать яблоко, перед этим до блеска потерев его кожурку о сарафан. Отовсюду доносился стрёкот насекомых, от леса — песни кукушки, а откуда-то издалека, где расстилались ровные сочные поля, — мычание коров. Где-то даже мекала коза, но её мне не удалось разглядеть. Мне так понравился вид на борщевик, что захотелось его попробовать нарисовать.

Рисовала я довольно криво, мать не захотела отправлять меня в художку, говоря, что это в жизни явно не пригодится, зато вон музыкалка — да. Хотя, если честно, я так и не поняла, чем она лучше? Но и там я долго не продержалась: отцу надоело меня возить то в школу, то на музыку, а самой мне кататься через весь город было страшно. Так и осталась неучем: ни на пианино толком не научилась играть, ни тем более рисовать. Но, по крайней мере, мне нравилось это делать, а в столь живописных местах желание подогревалось ещё сильнее, чем моя голова на солнцепёке. Попив воды, я немного прыснула её на лицо и растрепавшиеся волосы, достала листы и карандаши. Присев на траву, принялась выводить узоры, которые постепенно вырисовывались в растения, в насекомых, в бескрайние поля, деревья, которые шелестели листьями на ветру.

Мне хотелось передать всю красоту местности, летнюю атмосферу и теплоту. Чтобы смотрящий ощутил то же самое, что и ощущала я. Иногда некоторые картины или фотографии умудряются передавать даже больше, чем изначально планировалось. Можно в них найти скрытый смысл или какой-то нюанс, который не был замечен ранее. Интересно, что увидят в моих рисунках? Ведь даже почерк художника влияет на изображение, на его настроение. Ну, до художника мне, конечно, ещё далеко, подумала я, но не обязательно быть инженером, чтобы преподавать физику.

Я задумалась, кем бы хотела стать, когда вырасту, и на ум ничего толком не приходило, кроме как гуманитарные науки, потому как с математикой дружба у нас не сложилась изначально, а вот воображение у меня всегда работало на ура. К тому же перспектива оставить после себя какой-то след в истории выглядела очень соблазнительной. Конечно, будучи учёным, можно разработать какой-нибудь проект или научное открытие, но хотелось запечатлеть что-то, что вызывает именно эмоции. Что-то, на что люди будут смотреть и чувствовать.

Пока я размышляла о жизни и рисовала, то не заметила, как солнце преодолело полнеба, оказавшись на южной стороне, а количество моих чистых листов стало приближаться к нулю.

Дело шло к обеду, а я, спустившись с холма, пошла дальше, довольная своими художествами и доедая остальные прихваченные с сада яблоки.

В парочке домов я всё же заприметила жизнь. В одном, прямо в саду, какой-то забулдыга умывался из ржавой бочки явно застойной водой, потому что воняло оттуда именно затхлостью, но, возможно, вонял именно сам мужик. У другого дома старушка поглаживала корову, приговаривая тихие, спокойные слова, словно убаюкивала ребёнка, который уже давно вырос и совсем позабыл о ней: немощной, с трясущимися руками и будто бы слепыми глазами, застланными белой плёнкой. Корова пошла своим путём, видимо, на пастбище — да уж, припозднилась Бурёнка! — а старушка внимательно смотрела на меня, смущённую, и всё же казалось, что она видит меня, причём насквозь. Я отмела мысль о том, что неприлично не здороваться с соседями, и ускорила шаг, догоняя корову. Мы прошли с ней в полной тишине до развилки, она свернула налево, я направо — в сторону бабушкиного дома.

Небо затянулось облаками: мягкими, словно закрученными, как шерсть у барашка. Они медленно ползли, укрывая меня от солнечных лучей. Я не смогла устоять перед полевыми цветами и решила собрать букетик для бабушки, чтобы немного её порадовать. И пусть у нас в саду росли розы и пионы, но бабуля всегда говорила, что нет ничего лучше обычных голубых васильков и жёлтой горчицы. Наверное, собирала я их часа два, настолько красивыми были цветы и душистыми, что даже решила полежать в траве, впитывая аромат, словно губка.

Я подошла с охапкой к калитке, с трудом отворила дверцу и, кинув на крыльцо собранное, решила забежать в маленький, пристроенный к дому деревянный сарай перед тем, как зайти в избу. Там у бабули в клетках всегда жили кролики. Маленькие и большие, вечно дергающиеся в руках и пытающиеся ускользнуть на свободу. Я нарвала для них на грядке морковной ботвы. Сейчас же половина из кроликов спала, а другая половина настороженно смотрела на меня своими глазами-бусинками. Я пыталась запомнить, как выглядят зверята — до мельчайших подробностей, — чтобы дома их порисовать, так как тут было темно и ни черта не видно, да и сумерки уже наступали. Долго же гуляла. Покормила кролей ботвой, погладила и почухала их по шёрстке и пошла в дом, закрыв сарай на заедающий засов.

Тишина дома нагоняла сон. Часы подгоняли день к вечеру. А я нагнала за день аппетит, поэтому быстро побежала на кухню, поставив в ведро с колодезной водой букет цветов. Ничего особо съестного сразу найти и не смогла. Бабули не было слышно, и я обнаружила её мирно посапывающей в своей комнате, да и вообще она стала раньше ложиться, наверное, уставала за день. Я была той самой внучкой, от которой помощи не дождёшься. Не потому что я не хотела, просто толком не умела.

У меня была подруга, Настя, и она всегда удивлялась, почему я ничего не делала по дому. А мне просто не разрешали, говоря, что делаю я всё неправильно и за мной нужно будет всё заново мыть и убирать. Вот и тут мне становилось не по себе даже от банального подметания пола: веник трепался, сбрасывая свою щетину, а пыль летала по всей комнате, отчего потом её можно было найти в еде, в волосах и вообще везде, куда глаз упадёт.

Прости, бабушка, что я такая растяпа.

На полу, у остывшей печки, в мисочке лежали остатки яичницы, предназначавшейся утром для меня и отданная, видимо, той самой кошке. Значит, блохастая точно пригрелась тут. Ну ладно, нам ещё наверняка предстояло с ней поближе познакомиться, но я увидела накрытый полотенцем свежеиспеченный хлеб и, забыв про кошку, отломала ломоть с мякотью и побрела по лестнице к себе наверх.

Когда я валялась на кровати, пытаясь по памяти воспроизвести кроликов на бумаге, свечка, зажженная и стоящая на подоконнике, внезапно потухла. Скорее всего, из-за дуновения ветерка в щели. Тут же я услышала шипение из-за угла и, подпрыгнув на месте, поскорее полезла в валяющийся на полу рюкзак за фонариком. Ко мне приближались чьи-то семенящие шоркающие шаги, а в голове сразу появилась картинка не кошки, а домового, про которого рассказывала бабуля ещё в прошлом году. Стук напоминал звук каблуков хромого человека, маленького карлика, а чужое неравномерное дыхание стало вдруг тихим шёпотом, будто мне пытались что-то сказать, но громче не получалось. Что-то грозное, что-то, что должно было меня согнать с места, а может, вовсе выгнать из комнаты, дома. Наверное, не для кошки предназначалась та миска: так задабривали духа — покровителя очага. И чего он разозлился, ведь не целую же буханку хлеба хотел себе загрести?

Стоило мне дрожащими руками выудить фонарик и, включив, направить в сторону шума, как на меня тут же накинулось это нечто. Казалось, мой крик мог разбудить всю деревню и соседний посёлок, но даже бабушка на помощь, похоже, не спешила. Чужие когти впивались в голову, в руки, царапая их, шёпот сменился на шипение, затем разразившееся громким «мяу», и я поняла, что это та самая скотинка блохастая набросилась на меня и не хотела отпускать. Я с трудом отцепила её и отбросила в сторону, прямо в стену, отчего раздался глухой удар — и тишина. Только собственное судорожное сопение нарушало её, частое-частое, обрывистое, да в горле пересохло от страха. Я быстрее подняла упавший и закатившийся под кровать фонарь и осветила место, куда улетела кошка, но никого там не обнаружила. Волна страха сменилась волной разочарования, а затем — гнева. Вот какая, а! Сейчас ведь снова на меня нападёт!

Только я подумала об этом, как в уголке, у входа, сверкнули два маленьких блюдца. В окно, сквозь облака, уже заглянула скромная луна и отразилась в кошачьих глазах. Я выключила фонарь.

— Кы-ы-ыс-кыс-кыс, засранка, — прошептала я. Зрение стало привыкать к темноте, и очертания пушистого комка стало двигаться, пятясь назад, к выходу. — Пошла вон отсюда!

Та шмыгнула на лестницу, и я, спрыгнув с постели, ринулась к двери да захлопнула её, чтобы кошке неповадно было ко мне возвращаться. Уму непостижимо, вот с кем я точно не думала бороться, так с кошками.

Вообще, обычно я любила их, а они ластились ко мне и мурлыкали, а вот собак… всегда побаивалась. Они огромные, с большими пастями, казались совершенно непредсказуемыми тварями. Даже мелкие шавки не вызывали у меня умиления: постоянно тряслись и вместо лая издавали жалкое тявканье. Хотя мне говорили, что собаке нельзя показывать страх, тогда она тебя не тронет, но что делать, если при одном виде издалека у меня начиналась паника? Даже не знала, когда это началось, может, именно тогда, когда я стала бегать к бабушке. Поговаривали, что жила тут какая-то женщина, у которой раньше было много собак: размером с медведя или с оленя, и все дикие, необузданные, только хозяйку свою слушались. И вот однажды она их распустила, и теперь они, мол, бродят по местности, периодически даже заглядывая в соседние деревни и посёлок. Враки это или нет, проверять не хотелось, но мандраж во всём теле чувствовался каждый раз, когда я проходила по тропинке через лес в сторону бабушкиного дома и обратно — в лагерь.

Почему-то сейчас мне особенно страшно об этом было вспоминать, а мысли о том, что ещё недавно я хотела снова туда сбегать, стали меня знобить изнутри, но уж очень я соскучилась по нашим вожатым и по директору. Они всегда очень по-доброму относились ко мне, да в принципе — к любым детям. Наверное, каждый ребёнок находил в них что-то, чего не хватало им в собственной семье, а друг другу мы являлись словно братьями и сёстрами. Очень дружные ребята попадались. Интересно, сейчас там такие же отдыхали?

Может, это всё сумасшедшая кошка была виновата в том, что мне стало не по себе от собственных же планов на ближайшие дни, но воспоминания постепенно успокаивали и окутывали душевной теплотой.

Перед тем, как лечь спать, я решила ещё раз взглянуть на свои рисунки. Когда направила на них фонарь, то чуть снова не выронила его из руки: вместо милых кроликов были изображены их изуродованные трупы с глубокими дырами вместо глаз, проеденные червями, а там, где я рисовала борщевик и бескрайние поля, картинка показывала, будто всё поросло непроходимой травой с густыми ветвистыми кустами, а среди них гулял табун лошадей, у которых по щекам текли чёрные слёзы.

Связались крепко мы судьбой

Сон не отпускал меня долго. Навязчиво и нудно цеплялся за моё подсознание, не позволяя вынырнуть для того, чтобы сделать вдох. Казалось, что ещё немного — и я задохнусь под толщей мутной, вязкой, как смола, воды. Она обнимала меня со всех сторон, руки и ноги уставали пытаться делать малейшие движения. Будто я больше не вернусь в явь никогда, так и останусь на дне, и вместе со мной — лошади. Дряхлые, с чёрными слезами, скопившимися в одно единое целое — реку, но только не бурлящую, а спокойную. Мёртвую.

Я открыла глаза.

Голова гудела, а они неприятно покалывали. Я с трудом перевела тяжёлый взгляд на дверь, проверить, заперта ли, потому что в памяти начали всплывать отрывки из вчерашнего вечера, когда на меня напала кошка. Я резко села, гул постепенно пропал, а глазные яблоки вновь стали с лёгкостью меня слушаться. Меня заинтересовали мои рисунки: правда ли то, что вчера было на них изображено, или же это всё галлюцинации? Листы лежали на полу, перевёрнутые картинками вниз. Проморгавшись, я потянулась за ними и дрожащей: то ли от страха, то ли от предвкушения — рукой поднесла к себе, перевернув.

Всё выглядело именно так, как было нарисовано изначально. После чертыханий я скомкала бумагу, и та полетела в сторону. Может, мне всё приснилось? Ведь на руках не осталось ни ран, ни царапин от когтей кошки, а она драла кожу нещадно. Поднявшись с кровати, я подошла к шифоньеру, открыла дверцу и собралась посмотреть в зеркало, обычно висящее на ней с обратной стороны: не осталось ли на лице отметин, потому что голова побаливала от мест, куда блохастая впивалась. Но зеркала не было на месте. Наверное, разбилось и бабушка его выкинула; хранить дома осколки зеркала — плохая примета.

Вздохнув, я вновь собрала рюкзак и вышла из комнаты. Бабушки нигде не было, как и кошки; второй факт очень обрадовал. На столе стоял стакан с молоком, а рядом, на салфеточке, лежал ломоть вчерашнего вкуснейшего хлеба. Я схомячила по-быстрому завтрак и вышла во двор. Бабушку обнаружила там, в саду. Она усердно, травинка за травинкой, пропалывала грядки с морковью. Сорвав с яблони несколько плодов — чуть больше, чем обычно, — я приблизилась к бабуле и спросила про зеркало, но она ответила, что ей сейчас не до этого, и сказала, чтобы я не мешалась. Вот так, сначала родители гонят, потом какой-то мальчишка, кошка ещё эта, а теперь и бабушка!

Пожав плечами, я прошлась по саду, украдкой глядя в сторону сарая. Проверять кроликов мне как-то не хотелось — до сих пор внутри колебалось чувство тревожности, хоть мозгами было ясно, что во всём виноваты все эти местные сказочки.

Выйдя за калитку, я снова направилась к Лошадиной реке. Желание купаться в ней испарялось с каждым шагом, приближающим меня к травянистому берегу. Вновь послышался шум перекатывающихся шариков. Глаза пытались отыскать того мальчишку, но, мысленно стукнув себя по голове, я поняла, что глупо было надеяться, что он тут. Да и зачем он мне? Ведь мы, вроде как, поругались. Однако так одиноко — а порой и жутко — бродить по деревне одной, когда даже бабуля от меня отмахнулась.

Я присела на траву, рядом кинула рюкзак и устремила взгляд на речку. Она бурлила, будто торопилась куда-то, подгоняя мелкие камушки на берегу. Хотя время в деревне обычно тянулось переменчиво: то резко набирало ход, стоило произойти чему-то из ряда вон выходящему, то резко останавливалось, стоило рутине захватить тебя и пригреть под тёплым крылышком. В городе же всё всегда происходило быстро, иногда не успевала понять, какой сейчас день недели именно из-за этого, а тут… Тут неважно было, какой день, важно только, какое время суток, и то не всегда. Сейчас утро согревало солнечными лучами, вокруг меня кружили бабочки, и речка уже не казалась такой пугающей, какой она представлялась мне совсем недавно.

Но рисковать я не стала. Отдельные старые листочки кончились, поэтому, нашарив блокнот, достала его, перелистнула на чистую страничку и решила изобразить там бор, который своими пушистыми пиками ласкал вдалеке небо.

Стоило мне начать рисовать кучевые облака, как сзади послышался шорох. Я обернулась и увидела вчерашнего мальчишку. Почему-то мне захотелось улыбнуться, но, подавив желание, я только сильнее нахмурила брови и отвернулась обратно.

— Снова ты тут? Чего не купаешься? Всё тянет тебя к этой речке и тянет, будто она медовая, — сказал он язвительно, но, не дождавшись от меня никакой реакции, постоял ещё немного, укрывая меня от солнца своей тенью, затем вздохнул и плюхнулся рядом со мной, падая в итоге на спину. Я мельком глянула на него и снова принялась рисовать. Сейчас он выглядел лучше и, по крайней мере, на нём присутствовала одежда, пусть его заношенную футболку и старые спортивные штаны и сложно было назвать нормальной одеждой, но для местных детей это наверняка было обычным явлением, хотя я других детей тут больше и не видела никогда.

— Ну чего ты? — спросил как-то с волнением в голосе будто бы. — Обиделась, что ли? Вот, блин, — хмыкнул, — вам, девчонкам, лишь бы пообижаться.

Нашёлся знаток, смотрите-ка! Лежал тут весь такой из себя мачо.

— Ой, можно сказать, ты так часто с девчонками общаешься, — улыбнулась я. — В школу-то хоть ходишь? — со скептическим взглядом повернулась к нему, а мальчишка с прищуром смотрел на меня, словно оценивал, какое у меня настроение, затем дёрнул бровями и посмотрел на небо, как только солнце скрылось за облаками.

— Хожу иногда, — повёл плечом, — ну так, когда уроки сделаю. А если не сделаю, то не хожу, чтобы двойки не получать, — усмехнулся. — Потом у кого-нибудь переписываю.

Ну хоть учился с горем пополам. Наверняка в в школу в посёлок ходил, вот и лень ему было на уроки каждый раз выбираться, путь-то не близкий, примерно как до лагеря, только в другую сторону, но там хотя бы по дороге, не то что мне приходилось преодолевать почти весь путь по еле заметной протоптанной тропинке, а порой и вовсе без неё.

— А не проще ли сразу всё дома сделать, чтобы ничего не переписывать? — пробубнила я и вернулась к рисованию, выводя изгибы скул и заострённого носа того, кто лежал рядом.

— Ой, какая умная, — он сел и попытался подглядеть, что я там черкаю, но я отпрянула и спрятала блокнот, злобно глянув в любопытные чёрные глаза. — Отличница, поди? — он покачал головой, потом подогнул к себе колени и, положив на них локти, начал разглядывать свои чумазые пальцы.

— А если и да?

— Сразу видно, — слишком довольно ответил он, немного проглотив слова. — Да не получается иногда, — уже громче сказал, словно нехотя оправдываясь или же сам себя успокаивая, — то одно, то второе… А что ты там рисуешь? — неумело перевёл тему, снова немного подглядывая, но я уже не двигалась. — Покажи?

— Тебя рисую, хотя хотела вон те деревья, — указала пальцем на бор.

— Меня? — удивился мальчик. — О, давай! — воскликнул, да так радостно, что я слегка подпрыгнула на месте. — А может, мне надо что-то сделать?

Он начал мяться на месте, меняя позы, а я почувствовала себя учителем, которого ученик спрашивает, как делать правильно. Забавное ощущение, и эта перемена в поведении мальчишки мне показалась довольно милой, а ещё… Ну ведь не зря он такой? Наверное, это было его обычным состоянием — нормальным, а вчера просто что-то и правда произошло. Например, драка выбила его из колеи, а сейчас он снова находился на своём месте.

— Да нет. Просто будь собой, — пожала плечами.

— А шевелиться можно? — задумался он.

— Нет, — прыснула я и добавила: — И губами тоже, желательно, а то нарисую их кривыми. И отсутствие клыка еще запечатлею, — ткнула карандашом рядом с его улыбкой, в которой явно не хватало одного зуба. Самое забавное, что его это ничуть не портило, а даже добавляло какой-то особой изюминки во внешности

— Ладно, — мальчишка поджал губы, будто стесняясь, и мне стало немного неловко, что я, возможно, нечаянно задела его своим высказыванием, но он снова улыбнулся, чуть подумав: — Тогда последний вопрос и замолкаю.

— Давай, — согласилась я, выжидающе посмотрев на него.

— Как тебя зовут?

Вроде бы прозвучал обычный вопрос, который в жизни задавали довольно часто, учитывая, сколько раз я отдыхала в лагере, но сейчас он звучал как-то не так. Моё имя почему-то теперь казалось странным, будто и вовсе принадлежало не мне, а какой-то другой девочке, и что ответить, я не сразу сообразила. Мысли обгоняли одна другую. Пришлось ткнуть наугад, хотя ответ в любом случае был один — ведь моё имя навсегда останется…

— Соня. — Затем решила и его спросить: — А тебя?

— Дима, — он подмигнул, и мне стало немного легче.

Почему меня сбил с толку вопрос, было не ясно, но я решила сейчас не заморачиваться и продолжить рисовать.

Дима. Ему шло это имя. Иногда бывает, что вот ну не подходит имя человеку, оно не соответствовало его характеру, не раскрывало личности, было чужеродным, будто организм отторгал эти буквы, и тогда люди придумывали такому человеку клички, лишь бы не называть так, как написано в его свидетельстве о рождении. А вот его имя соответствовало ему: сначала казалось, что Дима колкий, острый, а когда узнала его чуть больше — словно полную форму имени прочитала — Дмитрий, — то стал мягче и приятнее. Интересно, разочаруюсь ли я в нём, если вдруг мы подружимся?