А девочкам — в бирюлечках и бантах —
ты накарябай лопнувшим ногтём,
что авторучка ходит на пуантах.
И будь поэтом. Ветреным притом.
Геннадий Жуков, «Речитатив для флейты»
Вместо предисловия
Подобно христианскому богу, повседневность всевременна и вездесуща. Однако вряд ли кто-то назовет ее всеблагой. <smile> Если представить ее как некое существо, то телом ее будут все дни, лежащие в корне имени, а сущность составят ежедневные ритуалы, отлаженный временем ход событий. Все это — следует из языка. Но станет ли тогда нарушение этих ритуалов, или, чего доброго, разрушение — преодолением повседневности? Именно в этом смысле в обыденной речи употребляется выражение «вырваться из повседневности».
«Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице!..» — ежевечерне говорила я, стоя на коленях перед иконой Божьей Матери. А в один прекрасный день, воспротивившись механичности повторения, стирающей смысл слов, прочла ее на иврите. Спустя несколько дней я читала Богородице молитву покаянную, сидя перед иконостасом по-турецки. Еще через неделю, зайдя в церковь, после минутных раздумий я повязала свой благочестивый платочек на шею на манер пионерского галстука, помянула черта, и вышла вон.
Вышла — и задумалась: уж не стало ли это нарушение ритуалов, подразумевающее под собой преодоление повседневности, новой формой повседневности? С неизбежностью стало. Как миф. Подвергнувшись попыткам рационального объяснения, старый миф умирает, становясь историей, а новая реальность, пока еще ускользающая от попыток ее объяснить — становится новым, живым (вернее сказать — живущим) мифом. И так — до бесконечности. Подобные безысходности настораживают, если не сказать — пугают.
…Зриши мою беду, зриши мою скорбь; помози ми, яко немощну, окорми мя, яко странна!..
Если повседневность состоит из ритуалов, то обыденное мышление в конечном счете сводится к принятию решения: соблюсти или нарушить. Но это — потом, в конце; меня же более результата интересует само мышление. Прежде всего — мышление, обыденное мышление, являющееся в данный момент предметом моего мышления, не является предметом обыденного мышления. Каков его характер? Постклассическая философия говорит, что человеческое мышление — диалогично. Двадцатый век отвергает концепции, согласно которым мышление носит характер монолога, где мыслящий — автономен, и, как следствие, никому не должен. И мысль эта хороша, мысль эта верна и правильна в контексте рассуждений об обыденном мышлении: ведь Повседневность существует в неразрывной связи с Пространством Коммуникации. «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести…» А вне упомянутого Пространства некого спасать, убивать, и уж тем более — вести за собой в составе полка. Уставшие от повседневности ищут уединения, где невозбранно можно будет утешаться монологами:
…Обиду мою веси — разреши ту, яко волиши!…
А я продолжу искать характерные черты обыденного мышления. Стало быть, диалогично, да? — Да, диалогично. Но во всяком диалоге может статься так, что один из собеседников будет говорить столь долго, что реплика его более будет походить на монолог. Каков же характер той самой реплики — откровенной, содержательно подчеркнуто субъективной, выкладывающей все карты на стол? Присмотревшись, вы можете разглядеть в ней все характерные признаки жанра эссе: тут тебе и небольшой объем, и конкретная тема с подчеркнуто субъективной ее трактовкой, и свободная композиция, и smile ориентация на разговорную речь… Михаил Эпштейн пишет: «В глубине эссе заложена определенная концепция человека [которая и придает связное единство всем тем внешним признака жанра, которые обычно перечисляются в энциклопедиях…]» Я скажу больше: в глубине человека заложена концепция эссе. Тут вспоминается случай, рассказанный Дмитрием Воденниковым в одном из выпусков программы «Поэтическим минимум»:
«Я давно просил прислать мне нижеприведенный рассказ в почту. Когда-то разговаривая в аське, я сказал, наблюдая, как связно выпрыгивают сообщения, ничего сам при этом не отвечая на них, молча читая. Так вот, я сказал: «Ничего не убирайте отсюда. Просто возьмите как текст — и напечатайте, это ведь рассказ, самый настоящий. Только у всех то, о чем Вы рассказывали, занимает три года или всю жизнь, а у Вас — три часа. Ну так скопируйте же, но не пишите заново, не сочиняйте…»
Вод ведь что получается: даже быт человека, эта круговерть, его Повседневность — в иные моменты несет в себе художественную ценность. Тогда, может быть, попытки преодоления повседневности себя не стоят? Пожалуй, что и не стоят. И хорошо, и ладно. Так и будем жить на грани быта и литературы, день ото дня преодолевая собственные жанровые особенности.
…Яко не имам иныя помощи, разве Тебе, ни иныя Предстательницы, ни благия Утешительницы, токмо Тебе, о Богомати!
Яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Аминь».
ВЕТЕР
Ветер ударил в лицо,
вот и ты ударь.
В медном колечке зрачок…
Ну давай, давай!
Ветер ударил в плечо…
Обними, смелей!
Господи, как горячо
в майке в октябре!..
Ветер метнулся к ногам.
Осень. Навсегда
перечеркнут небеса
черные провода…
* * *
Вот пуля просвистела, и — ага! ну в смысле все
Закончилось одномоментно дырочкой в груди.
Закончилась динамика, последний вышел срок,
Летела пуля-дура чтоб сказать: пора уйти.
Давно пора уйти, сказав свое «прости-прощай»,
Расстаться на мосту — пойдешь домой, останусь здесь…
Не надо замедлять — тебя я не окликну — шаг,
Быстрее скройся с глаз, пока еще не вышел весь.
Ишь что удумал — плакать и стонать, что тот солдат
Подстреленный. И беды все от дур, как ни крути.
Его уж не вернуть. За ним, качаясь, «Ать-два-ать!..»
Кровавая болит от дуры дырочка в груди…
* * *
«Стою на полустаночке
И пью портвейн из баночки…»
Фольклор
Портвейн из баночки успеет испариться,
Пока стоишь один на полустанке.
Иди уже домой с моей страницы.
Дом на задворках северной столицы
Ждет, как родного (что совсем не странно),
Как ждешь ты эту дуру, как родную,
Хоть ясно, что сегодня не приедет.
Иди уже домой, а то продует…
Ударил хмель в башку его дурную.
Качаясь, он ушел, не став сюжетом.
* * *
везде и всюду в хвост и в гриву не права.
пойду в субботу сдам на птичкины права,
а ну вас всех. и стану жить на небе.
не будет там ни песен, ни стихов,
а только дым и перья облаков,
и птичьи голоса, и клочья света.
я буду в небесах, где папин дым.
он так же, как и я, неудержим,
поскольку, как и я, неосязаем…
а может, в небе будет все не так
и кто туда стремится — тот дурак.
там поглядим, там поживем-помрем — узнаем…
* * *
уют заключается в мелочах.
так определяет уют балкона
наличие пепельницы и книжных полок.
пейзаж создает атмосферу окна.
так делает комнату теплой ее беспорядок,
когда уже знаешь,
где и что в нем лежит.
мне совсем не горит
уезжать отсюда.
давай останемся здесь?
здесь,
кроме пепельницы и книжных полок,
коврик лежит на полу балкона,
в окне не улица, а река,
то тучи,
то облака…
и комната любит нас всеми своими стенами и углами
заботливо хранит вещи,
ласкает снами…
пусто вовне.
и мне никогда не уйти отсюда.
я уже стала этими книгами и посудой,
пледом,
гитарой,
царапинкой на столе,
пеплом мальборо,
облаками в окне…
Прогноз погоды
Деревья без листьев и воздух морозный.
Зима будет снежной, и ночь будет звездной.
Потрескалось зеркало лужи стеклянной.
Зима будет светлой, любовь — безоглядной.
Толпа ребятни закидает снежками.
Свидание будет, как май, долгожданным.
Бегу, что есть силы, на ветер навстречу.
Февраль будет долгим, январь — быстротечным.
Бегу, по колено в снегу утопая
Наутро я буду простудой больная.
Ты будешь задумчив, а я несерьезна:
Чего, мол, нахмурился? —
Ночь будет звездной.
* * *
ты как стайка взъерошенных воробьев
почирикаешь и улетишь
капает с крыш
взмах крыльев небрежный и будешь таков
будешь таков каких не видывал свет
будешь прекрасен как моррисон леннон бог весть кто еще
холодно
горячо
останься еще
но взмах и тебя уже нет
47
78
объятье
о большем никто не просит
из камня
из глины
78
взмах крыльев железных и будешь таков
ты сделан из воробьев
Колыбельная
Засыпаешь за тысячу верст, и баюкает ночь
завыванием ветра, звуком чиркнувшей спички…
мне б железнодорожным рывком это все превозмочь,
вновь отдавшись в прокуренном тамбуре вредной привычке…
Ночь баюкает небом бездонным и отсветом фар,
сквозняком, тишиною, легчайшим привкусом дыма…
По краям сигареты помада и красный пожар.
Докурю — и погаснет, сейчас докурю — и остынет…
Боже, где я сейчас? А была бы флейтой твоей,
тихим звуком высоким, который как сказка на ночь
о маленькой лодке, плывущей сквозь летний день,
заблудившихся птицах без клеток и без цепей,
о мышином горошке, который тихо цветет
лишь неделю в июне, в самом его разгаре,
прячась в тени окраины вдоль дорог,
о детях цветов, о зарницах степного пожара…
а потом захлестнет волна лизергиновых снов —
неглубоких, как лужа; вода вперемешку с бензином —
маслянистая радуга маленьких диких цветов,
что росли без надзора винтом и погибли невинно…
Заблудись в лабиринтах туманно-дымного сна,
полной грудью дыши тем нездешним воздухом странным.
Там, во сне, уже лето, ли цветет весна?
Здесь, в зиме, за одною одну поджигает Анна.
Скоро утро. Я выйду на мост, раскачаю зарю,
Разогрею рассвет своей горькой кофейною кровью.
Я всю ночь то с тобою, а то о тебе говорю,
Предрассветный свой бред именуя зачем-то любовью…
Клубничное варенье
Ну нету его…
Смешай абрикосовое с малиновым — будет клубничное
(так считают художники). Черт знает что за окном — ни снега, ни дождика. — Апч-хи! — Будь здоров, дорогой. Нафига тебе эта ангина…
Что? Ты бредишь, дурак, или правда клубничное любишь?
Ну я тебе говорю — смешай абрикосовое с малиновым…
Давай сюда градусник, братец. Чай будешь?
Ну нету клубничного, нету, достал, идиот. Потерпи, скоро будет полегче, температура спадет — вылетишь вон из квартиры, пойдешь за клубничным своим, нафиг провалишь!.. Плохо? Выпей таблетку…
Цитрамон, аспирин…
* * *
скажи мне хриплым как в телефоне
или прерывистым будто в скайпе
что холода уже на исходе
что возвращаются птичьи стаи
чтоб плюс пять-семь стали чуть теплее
и чтобы солнце и чтобы ясно
и чтобы время пошло быстрее
но как картинка гудки двоятся
не ровен пульс холодны ладони
неровен час я услышу голос
и на прощание «до созвона»
и вспыхнет зелень и тронет поезд
и тронет сердце знакомым взором
и милым голосом да тем самым
что с хрипотцою был в телефоне
и прерывался местами в скайпе
Календарь
Январь дурачок, не поймешь его — снег или дождь,
февраль холодней, и его попробуй пойми,
а март — это бред, под ветровкою тоненькой дрожь,
в апрель уходящая — к маю хотя бы уйми.
Желты одуванчики в нем, будто стены палат,
они выпускают в заснеженный пухом июнь,
поднимающий ртуть под полтинник, вносящий разлад
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.