Бесплатный фрагмент - Лодка

Автор выражает благодарность
Владимиру Ефименко за помощь и поддержку при работе над этой книгой

---

---

1

Россия. Дальний Восток. 1992 год

Когда человек умирает, вокруг него оживает все то, что раньше казалось мертвыми и необязательными декорациями жизни.

И сейчас, сидя в полузабытьи на пассажирском сидении своей собственной машины, через наполовину приоткрытое окно Андрей слышал, несмотря на шум мотора, не только пение птиц, но и какой-то шепот, доносившийся к нему со всех сторон и поначалу звучавший тихо, почти сливаясь с шумом щебенки под колесами.

Но постепенно шепот становился все громче и отчетливее, а главное — он уже звучал словно отдельно и от хруста щебня, и навязчивой мелодии из магнитолы, и даже его собственного тяжелого дыхания. И в какой-то момент Андрей понял, что с ним разговаривают, просто он никак не может разобрать слов этого странного языка.

Cтарая «Хонда» уверенно шла по ухабистой дороге, которую, судя по всему, строили не дорожники, а лесорубы. Это была обыкновенная просека, по сторонам которой стояли две стены соснового леса, казавшихся Андрею створками какого-то огромного саквояжа, готового в любую минуту сомкнуть свои половинки и поглотить узкую полоску неба между ними. Навсегда.

Они ехали на запад, и время от времени, после очередного поворота дороги, на узкой полоске неба появлялось клонящееся к закату солнце и его лучи били прямо в глаза Андрею, обжигая и словно встряхивая его, и возвращая память о том, что он должен был еще успеть сделать. Обязательно успеть сделать — ведь он обещал!

Машина справлялась с дорогой, хотя такое разбитое лесовозами «шоссе» не могло даже присниться «Хонде» в ее прошлой жизни, в Японии, в самом страшном автомобильном сне. Однако у нее был серьезный запас прочности.

А у него, еще пять дней назад здорового тридцатипятилетнего мужика, безвольное тело которого удерживал в кресле только пристегнутый ремень безопасности, такого запаса прочности не оказалось.

Андрей умирал.

Укус клеща он просто проморгал. Мало ли в уссурийской тайге разной кусачей твари, готовой поживиться теплой кровью? Их с Павлом, забравшихся сразу после похорон матери Андрея на неделю в таежную глушь, на рыбалку, подальше от людей, больше беспокоила мошка в воздухе и змеи под ногами.

Тело от укусов мошки чесалось в нескольких местах одновременно, и на это уже на второй день таежной жизни все перестают обращать внимание. А начавшиеся головокружение и рвоту Андрея они с Павлом приняли сначала за отравление (банка тушенки, доставшаяся Андрею, могла оказаться испорченной), а потом — за укус одной из змей, которые именно в этот день атаковали территорию их маленького лагеря.

Но следа змеиного укуса на теле не было, и только тут они поняли, что зудящее красное пятно с уплотнением под кожей за ухом Андрея — это укус клеща. Прыгнув в машину, они помчались к ближайшему поселку в поисках врача.

Спустя пару лет этот же Михал Михалыч, невысокий, рано облысевший бывший военврач, вернувшийся после увольнения в запас в родную, забытую богом деревню в ста двадцати километрах от райцентра, наверняка смог бы им хоть как-то помочь. Но это был 1992 год, страна балансировала на грани голода, лекарств у него не было даже самых простых, не говоря уже о противоклещевой сыворотке. Михал Михалыч развел руками и посоветовал ехать домой и прощаться с близкими. Он был циником, который много лет лечил все солдатские болезни мазью Вишневского, но он был честен. По всем признакам клещ был энцефалитным, укус за ухом — едва ли не самое плохое, что в этой ситуации могло произойти, да и все сроки для борьбы со смертельно опасной болезнью они пропустили.

Шансов остаться жить не инвалидом у Андрея не было. Шансов остаться жить инвалидом было немного, но тут уже — Михалыч снова развел руками и, узнав, сколько им ехать до дома, посоветовал не терять времени.

Дорога становилась чуть ровнее, и Павел прибавил скорость.

— А это что такое?! — доносится до Андрея голос Павла. Андрей думает, что его товарищ тоже слышит шепот голосов на непонятном языке и спрашивает об этом. Но слегка приоткрыв глаза, он видит в ста с лишним метрах от машины какое-то маленькое существо, медленно выходящее из придорожных кустов на проезжую часть. Машина приближается, а существо, перебирая лапками, уже вышло на середину дороги и… остановилось.

Павел несколько раз сигналит. Но существо не двигается с места.

Дальнейшее Андрей видит как в замедленной съемке: чертыхаясь, Павел жмет на тормоз, но поздно. Машина приближается к птице (а уже видно, что это большая птица), а она, не двигаясь с места, медленно поворачивает голову в их сторону и смотрит прямо на него, на Андрея… Удар…

Закрыв глаза, Андрей откидывается на спинку сиденья. Слышит звук открываемой двери, а открыв глаза, видит, как Павел подбирает птицу с дороги, обходит машину. Слышит за спиной звук открываемого багажника. Багажник захлопывается, Павел садится в машину.

— Тетерев… Остановился и стоит… И голову еще повернул к нам… Ты видел? — Павел поворачивается к Андрею.

— Видел, — Андрей слабо кивает. Закрывает глаза. — Поехали.

И снова услышал шепот — да, это был тот же самый шепот! Голосов было много, но с ним разговаривал только один из них. Тихий нежный голос что-то говорил Андрею. Слов было не разобрать, но он откуда-то знал, о чем его спрашивают. И кивнул в ответ, уронив голову на грудь.

2

У открытой двери квартиры Павел о чем-то очень тихо говорит с бывшей женой Андрея, Ритой, с которой жили их дети. Стоящий за его спиной, опершись рукой на перила лестницы, Андрей смотрит на пакет в руках Павла, в котором лежит мертвый тетерев. Павел поднимает руку с пакетом, показывая на него растерянной женщине, опускает руку и поворачивается боком к Андрею так, чтобы он был виден Рите.

Андрей и Рита смотрят друг на друга. Она чуть отступает в квартиру, и Андрей, оттолкнувшись спиной от перил, делает три неуверенных шага и переступает через порог. Проходя мимо Риты, говорит на выдохе:

— Бульон свари…

Дальнейшее он помнит как в тумане. Лежащего на кровати, его сажают, придерживая, чтобы не упал. Поят бульоном.

Лица детей, жены, снова дети… И он теряет сознание.

3

Один из островов Малой Курильской гряды. 1947 год

Каждый раз, когда лодка уходила в море, мальчик играл в эту игру.

Он смотрел на высокий дом, стоящий напротив причала, смотрел, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, на то, как остров удаляется от них, словно отплывает в другую сторону.

С каждым взмахом весла, лопасть которого раз за разом равномерно появлялась из воды рядом с мальчиком, уплывая назад по воздуху, его неподвижный взгляд охватывал справа и слева все больше и больше домов, стоящих вдоль всей береговой линии. И в тот момент, когда его взгляд, по-прежнему направленный на высокий дом, охватит уже всю видимую часть острова, так, что даже размытые поначалу пятна с крайних точек справа и слева превращались в четко различимые постройки и деревья, лодка должна была остановиться.

Это было место, где жила рыба.

Было прохладно, и мальчик, сидящий на лавке — доске от борта до борта, поежился под очередным порывом ветра. Ветер с моря и летом всегда нес прохладу, а сейчас, ранней осенью, становился словно тяжелее, плотнее, настойчивее. От него хотелось спрятаться, укрыться за чем-то прочным и теплым.

Исао представил себе, что он и сейчас внутри дома — их небольшого, но крепкого и уютного дома, стоящего на второй от берега улице поселка. В доме были мама и его младшая сестра Йоко, которая тут же начала забрасывать Исао вопросами обо всем, что приходило ей в голову или попадалось на глаза. Йоко была уверена, что брат знает все, потому что он уже большой, ему почти десять лет, и он ходит в школу. На половину вопросов сестры Исао не знал ответов и просто придумывал их.

В доме было хорошо, и ветер уже не казался таким противным. И только слегка покачивающийся под ногами пол напоминал, что он по-прежнему сидит в лодке и смотрит в сторону берега.

Летом вдоль береговой полосы всегда были видны крошечные фигурки играющих у воды детей. И иногда ветер даже доносил до рыбацких лодок их голоса. Он представил, как кто-то из сидящих в такой же лодке рыбаков слышит голоса Исао и его сестры, играющих с другими детьми рядом с причалом. Голоса их были почти неразличимы, и тем более нельзя было разобрать никаких слов, однако голоса все-таки были слышны. Но Исао не помнил, чтобы хоть раз ветер донес до берега хотя бы отзвуки слов тех, кто рыбачил, сидя в лодках. Взрослые люди жили какой-то своей жизнью — далекой и непонятной.

А сейчас берег был пуст, и Исао сидел в лодке с отцом — Хиро.

Весло справа от Исао почти беззвучно поднялось из воды и медленно уплыло по воздуху назад.

Мальчик немного сдвинулся по лавке в сторону борта и опустил ладонь в прохладную воду.

Впереди была долгая осень, затем зима и долгожданная весна, постепенно, день за днем прогревающая прибрежную воду, чтобы наконец летом они с Йоко и другими детьми снова могли ловить крабов и даже купаться в самые теплые дни.

Недалеко от лодки на воду село несколько чаек. Мальчик вспомнил слова отца о том, что в солнечную ясную погоду чайки всегда летают низко и часто садятся на воду. Отец не сказал, почему так происходит, но Исао думал, что чайкам просто неудобно сидеть на воде, когда по ее поверхности идут волны, пусть даже небольшие.

Исао вспомнил Белое крыло.

Обычно мальчик почти не обращал внимания на птиц, которых видел на острове с самого рождения. Но однажды, около года назад, среди севших на воду недалеко от лодки чаек его внимание привлекла одна из них — она была вся белая. У остальных чаек — тех, кого он мог разглядеть, были темно-серые крылья. А эта была вся белая, без единого темного пятнышка. Чайка (мальчик назвал ее Белое крыло) вела себя так же, как и остальные птицы: беспокойно дергала головой, как будто оглядываясь по сторонам в ожидании опасности, встрепенувшись, делала несколько взмахов крыльями, словно собираясь взлететь, но все еще оставаясь на воде, а затем резко била клювом вниз, в воду… Мальчик знал, что рано или поздно в клюве птицы окажется добыча. Наверное, Белое крыло, как и отец Исао, точно знал — в каком месте живет рыба.

С тех пор белая чайка не появлялась. Наверное, она жила далеко отсюда и оказалась рядом с их лодкой случайно. Вот только Исао почему-то очень часто вспоминал Белое крыло — и не только когда выходил с отцом в море, но и на берегу, при виде парящих в небе птиц, и даже просто услышав доносящиеся откуда-то крики чаек.

В короткой жизни Исао уже были моменты, случившиеся два, три, четыре года назад, которые он время от времени вспоминал, но все они были связаны с чем-то имеющим самое непосредственное отношение к его жизни.

В пять лет он сильно порезал ногу, играя отцовским ножом, а через год Хиро, к удивлению Исао, подарил ему на день рождения именно этот нож. Исао заметил, что маме не понравился этот подарок, но она ничего не сказала ему, а спустя некоторое время, глядя на то, как Исао вырезает этим ножом маленькие деревянные фигурки, похвалила его и, кажется, успокоилась.

Исао помнил тот солнечный день, когда в доме появилась Йоко и когда впервые отец взял его с собой в море. Помнил день, когда первый раз подрался по настоящему, до крови, и это было понятно — почему он запомнил тот день. Но почему… Внезапно Исао захотелось спросить об этом отца и прямо сейчас: почему он вспоминает белую чайку? Но в следующее мгновение он услышал свой голос, произносящий совершенно другие слова…

— А почему мы с Йоко, когда купаемся в море, то говорим, что плаваем…

Рука мальчика проводит ладонью по воде в такт веслу, но с противоположного борта. Еще взмах весла, и детская ладонь делает еще один гребок ему в такт.

— …А ты, как другие взрослые, говоришь, что ходишь в море?

Справа от него, в воде, снова появилась лопасть весла и остановилась, словно задумавшись над вопросом мальчика.

Сзади него раздается мужской голос.

— Наверное, потому, что моряки в море ходят по палубе. Так и говорят, что ходят в море…

Мальчик смотрит на весло, которое осталось в воде и будет там еще некоторое время, пока лодка совсем не остановится. Он знал это, потому что только что остров стал таким, что глядя на дом, стоящий напротив причала, Исао отчетливо видел оба его края.

Нехотя помахивая крыльями, чайки медленно поднялись над водой и зависли, словно в ожидании команды — куда лететь дальше, кружа и наполняя воздух резкими криками.

Хиро:

— Ходим и ходим… Для меня выйти в море так же просто, как другому пойти в магазин за едой. Четыре поколения наших предков кормит это море.

Мальчик наклоняется за борт лодки, вглядывается в воду.

— Значит, море — доброе?

Мальчик наклоняется еще ближе к воде и видит раскрытую пасть какого-то чудовища, готового броситься на него…

— А!

Резко отшатываясь, мальчик распрямляется, отодвигаясь от борта. Оборачивается к отцу.

— Я видел там! Что-то страшное!

Мужчина переводит взгляд от мальчика на ровную, едва колышущуюся гладь воды, смотрит несколько секунд, пожимает плечами.

— Никто не бывает только добрым или только злым. И море тоже. Подай мне мешок.

Мальчик резко встает, одновременно перекидывая ногу через лавку, на которой сидел, и, оборачиваясь на то место в воде, где ему привиделось чудовище, оступается и едва не падает, с трудом удерживая равновесие.

Исао:

— Моряки ходят по палубе! А у нас же нет палубы! Как тут ходить?! Почему ты раньше ловил рыбу на своей большой лодке с мотором, а теперь мы плаваем в этом ящике?

Мальчик обводит взглядом «лодку» — большой просмоленный ящик. Нагибается и подает мужчине мешок со снастями.

Лицо мужчины мрачнеет. Он молча берет мешок из рук сына, садится, и взгляд его застывает на какой-то точке, появившейся на горизонте. Он прикладывает к глазам старенький бинокль.

Хиро:

— Пришло время, и у нас изменилась жизнь. Теперь мы живем так.

Исао:

— А она может еще раз измениться? Или уже нет?

В видоискатель бинокля мужчина видит контуры парохода, идущего в сторону острова.

Хиро:

— Никто не знает своей судьбы…

4

На палубе парохода, встающего на рейд, стоит мужчина в серой шляпе и длинном объемном утепленном сером драповом пальто. Поеживаясь на ветру, он раскуривает папиросу, вглядываясь в береговую полосу с постройками, хорошо различимыми в прозрачном, слегка подкрашенном солнечными лучами воздухе.

— Товарищ Фролов, разрешите?

Чуть повернув голову в сторону, Фролов видит подходящего к нему мужчину, кутающегося в демисезонное светлое полупальто и несколько раз обернутый вокруг шеи коричневый зимний шарф.

Фролов отворачивается от мужчины и снова смотрит в сторону берега.

— Что у вас, Казин?

— Просто… постоять, рядом.

Фролов снова поворачивает голову к Казину.

Казин:

— Боюсь стоять у борта один. Кажется, что могу сигануть… — он делает слабое движение головой в сторону воды. — Туда.

Усмехнувшись, Фролов отворачивается.

— Не знали, что такое морская болезнь?

Казин делает два шага и опирается на борт в двух шагах от Фролова.

— Знал.

— Так сидели бы дома. С женой и детьми.

— Меня в Первый отдел вызвали. Сказали, что… — он делает неопределенный жест рукой в воздухе. — Ответственное поручение партии. Ну и я, — у него вырывается нервный смешок, — решил не отказываться. Жена и дети.… Хотелось бы увидеть, как дети вырастут.

Фролов:

— Не преувеличивайте опасность для страны от собственной персоны. Кому вы нужны?

Казин:

— Да вот оказался же нужен! А как они там на острове общаются, если нет никого, кто знает японский?

Фролов:

— Есть. Есть штатный переводчик, и сам комендант — бывший военный переводчик. Учительница есть одна… — по лицу Фролова словно пробежала тень какого-то воспоминания. — Японский знает. Может, и еще кто-то. А лично вы … — он с наслаждением затягивается папиросой, — нужны мне, — не поворачивая головы, Фролов бросает взгляд на глядящего вниз Казина. — А общаются.… Да через детей в основном. Дети учатся в одной школе. И те, которые живут здесь, в основном поселке, и те, кто в другой части острова. В нескольких километрах отсюда. Ну и они как-то быстро начинают понимать друг друга.

Казин:

— Надо же, — он качает головой, — в одной школе… жизни.

Фролов:

— Плохо это… Просто другого здания не было подходящего.

5

Приливная волна мягко подталкивала к берегу ящик-лодку, в которой сидели Хиро и Исао. Мальчик знал, что отец всегда выходил в море во время отлива, а возвращался вместе с началом прилива. Отлив и прилив случались по два раза в сутки, и Исао больше любил рыбачить с отцом утром, но это было возможно только во время каникул в школе. И то не всегда! Потому что и занятия, и каникулы в школе были чем-то определенным, привязанным к определенным дням и часам, а время приливов и отливов каждый день смещалось на час-полтора.

Еще несколько взмахов весла в руках Хиро, и хорошо различимая часть острова снова сузилась до высокого дома за причалом и нескольких домов по обе его стороны.

Причал, к которому Исао привязывал ящик-лодку, пока Хиро выгружал улов и снасти, был в форме развернутой к берегу русской буквы «Т», как и тот, что стоял в ста шагах слева от них, и те два, что были справа. Исао представил себе на месте этих трех причалов другие русские буквы, прочитал все слово, улыбнулся и заметил двух мужчин, идущих слева, от причала — последней буквы слова.

6

Мужчины уже сошли со своего причала и шли по дороге вдоль берега моря. Оба держали в руках снасти и садки с уловом.

Один из них — Кей, худой и долговязый, шел быстрее второго и время от времени останавливался, чтобы подождать отстающего — коренастого, приземистого Тонори. И снова шел вперед, и снова останавливался, ждал, и нетерпеливо показывал жестами, чтобы Тонори шел быстрее — и тот начинал быстрее переставлять ноги, но только до того момента, пока не поравняется с Кейем.

Мужчины уже проходят мимо идущих от своего причала Хиро и Исао и останавливаются, дожидаясь их. Заметив это, Хиро что-то говорит мальчику, и тот со снастями в руках бежит в сторону поселка.

Мужчины дожидаются Хиро, и все трое не спеша идут вслед за мальчиком.

Хиро:

— Каждый раз, когда я вижу, как вы идете после рыбалки домой, мне кажется, что Тонори лучше чувствует себя в воде, чем на суше.

Кей:

— Кому суждено жить в воде, тот рождается рыбой. Должен родиться! И плавать там, пока его не сожрет какая-нибудь акула.

Хиро хитро улыбается:

— Наверное, у Тонори акула живет дома, и он не очень хочет туда возвращаться?

Кей смеется.

Тонори:

— Вам хорошо. У вас жены нормальные. А у меня … — он машет рукой.

Мужчины доходят до улицы и идут вдоль ряда домов. Кей показывает рукой в сторону моря:

— Видел пароход на рейде?

Хиро кивает:

— Видел.

Тонори:

— Наверное, снова привезли людей на остров?

Кей:

— Может, за нами?

Тонори:

— Зачем ему стоять на рейде? Если за нами — причалил бы сразу!

Хиро:

— Если привез людей — тоже незачем стоять там.

Тонори:

— Такая большая страна… Зачем их вообще везут сюда?

Кей:

— Зачем везут — понятно. Теперь это их остров, и надо, чтобы кто-то здесь жил. А вот почему эти люди сами сюда едут? Не понимаю. Почти никто из них не умеет ловить рыбу!

Тонори:

— Этот Степан, который плавает теперь на твоей лодке — он кем был на материке?

Хиро:

— Охотником. В горах. Где-то на Алтае.

Тонори:

— Так и охотился бы себе дальше!

Хиро:

— Говорит, что на войне был снайпером. И понял, что теперь не может стрелять даже в белку.

Мужчины молча идут дальше.

Кей:

— Рыбу тоже, что ли, жалеть? — он смотрит на еще дергающуюся рыбу в проволочном садке. — Я видел белку: маленькая, пушистая, как детская игрушка. Но если попробуешь забрать у нее шишку — превращается в злую крысу вот с такими… — он показывает размер свободной кистью, — зубами. И рыба тоже добрая, пока не увидит рыбу поменьше.

Тонори смотрит на улов в садке.

— Да куда еще меньше! Уже знаю, что скажет жена — скоро весь твой улов будет влезать на одну сковородку!

Хиро покачивает головой:

— Скоро.… Если у женщины нет проблем сегодня, она их заранее придумывает на завтра, чтобы было о чем попереживать.

Кей:

— Да нет — хороший год! Еще месяц будет много рыбы, а у меня все бочки уже забиты, — он поворачивает голову к Тонори: — Ты обещал мне две бочки!

Тонори:

— Да кто же солит рыбу в бочках?!

Кей:

— Я! А ты — обещал мне две штуки!

Тонори кивает:

— Обещал… Но дам одну. Во вторую — жену посажу до весны. Или сам от нее там спрячусь.

Мужчины смеются. Хиро делает прощальный жест рукой и поворачивает в проулок, в котором чуть раньше скрылся его сын.

7

Белое крыло летел низко над водой, держа в клюве пойманную рыбу. Холодная вода и прогретый солнцем воздух не давали восходящих потоков, и лететь в тихую солнечную погоду всегда было немного труднее, чем в непогоду.

Природа играла свою симфонию сразу на бесчисленном количестве инструментов, а люди слышали только один-два из них и, глядя на сидящих на воде чаек, предсказывали хорошую погоду. На самом деле в такую погоду и насекомые летали намного ниже над водой — их тянули вниз потяжелевшие от испарений крылья, и рыба поднималась ближе к поверхности, в более теплые слои воды, да и многое другое проходило незамеченным для человеческого глаза. В такие дни Белое крыло легче находил добычу, чем тогда, когда ему, как и другим птицам, приходилось долго парить в воздухе, высматривая изредка всплывающие к поверхности моря косяки рыб.

Чайки гнездились в нескольких километрах от поселка, в котором жил Исао, на скалах, отсекающих от острова узкую песчаную полоску земли, почти полностью уходящую под воду во время приливов. И подлетая к скалам, Белое крыло уже видел беспокойно озирающуюся по сторонам чайку — ту, что ждала его, сидевшую рядом с одним из десятков гнезд, внутри которого копошились два маленьких комочка.

8

Невысокий коренастый мужчина лет сорока стоял у верстака с инструментами, под навесом, во дворе двухэтажного дома-барака на несколько квартир, светлые, еще не потемневшие под солнцем и ветром стены которого говорили о том, что дом построен совсем недавно.

Слегка прикасаясь к топорищу, мужчина полировал уже почти идеальную поверхность обрывком наждачной бумаги. Сдул с топорища едва заметную пыль — стружку и провел по нему ладонью.

Каждый раз, делая мебель или какое-то другое изделие из дерева, Николай пытался представить, как им будет пользоваться тот, кто ему заказал этот предмет. И тогда каждое изделие в его руках само собой приобретало какие-то особенности, словно подлаживаясь под будущего владельца. И сейчас, глядя на топорище, он видел, как оно, как влитое, лежит в руке Виктора — долговязого соседа Николая. Топорище и было длиннее тех, что Николай делал другим, под стать росту соседа, и ручкой — такой, в которую бы идеально легла его крупная кисть с длинными и необычно тонкими, как у музыканта, пальцами.

О, легок на помине! Николай видит, что мимо забора, слегка прихрамывая, проходит Виктор. И машет ему рукой:

— Заходи! Готово все!

Виктор останавливается, удивленно покачивает головой и проходит в калитку.

Николай кладет топорище на стоящий рядом свежевыструганный табурет.

— Забирай!

Виктор подходит к Николаю. Мужчины пожимают руки. Виктор смотрит на табурет с топорищем.

— Ну, ты даешь! Когда успел? Я-то просто мимо шел… и не ждал, что сегодня, — он разводит руками.

Николай пожимает плечами:

— Да что тут долго возиться? Четыре часа работы.

Виктор:

— Вот что значит у тебя ремесло! И руки золотые. Нигде не пропадешь! И забор вокруг дома сделал такой, что сразу как-то по-домашнему стало, — он обводит рукой двор перед домом. — А я, — он с досадой машет рукой, — все на заводе да на заводе. А на войне — сапер! — он разводит руками, оглядываясь по сторонам. — Ну и что тут взрывать?!

Николай:

— Так ты же теперь за баранкой! Водитель! Газик тебе дали — чем не дело?

Виктор:

— Да куда тут кого возить-то? Весь остров — десять на девять километров. И живут почти все в одном месте, только мы тут на отшибе, сорок пять человек.

Николай:

— Так, может, оно и к лучшему, что никуда отсюда не деться? С острова-то? Может, если кругом вода, и успокоимся как-то, и жизнь тут на пятачке наладим… А здесь скоро большую стройку обещают. И газику твоему дело найдется — ездить не наездиться.

На крыльцо дома выходит девочка с тарелкой в руке. Сбегает с крыльца к собачьей будке.

Катя:

— Здрасьте, дядя Витя!

Виктор:

— Привет, отличница!

Катя, смущенно улыбнувшись, отворачивается, подает кость из тарелки собаке.

Виктор:

— Знаю-знаю. Нам Ванька рассказывал, что ты у них одна в вашем третьем классе на все пятерки тянешь.

Виктор достает из кармана деньги, отсчитывает, передает их Николаю.

Виктор:

— Я вот перед отъездом с материка у соседа купил старый мотор для лодки. А ты же научишься скоро лодки делать? Ходил к японцу-мастеру?

Николай:

— Да ходил, — чешет затылок, ловит на себе вопросительный взгляд Виктора и молча пожимает плечами. — Разбираюсь потихоньку.

Виктор:

— Вот сделаешь хоть одну — повесим мотор и рыбачить будем. Все равно этим кончится — рыбалкой, помяни мое слово. Место тут такое: море, лодка, рыба…

Виктор забирает табурет и топорище и идет к калитке.

Катя:

— Пап, мама ужинать зовет!

9

Год назад, занимаясь переводом с японского для Института востоковедения одной из брошюр неизвестного ему автора, Казин наткнулся на утверждение, что человек может узнать о себе намного больше, если будет анализировать не свои поступки, а свои мысли и связанные с ними чувства и эмоции, которые и являются причиной всех поступков. А точнее — откуда эти мысли появляются у него в голове.

Обычно это было просто — причины лежали недалеко от последствий, на расстоянии одного шага, нескольких секунд или слов. Но иногда проследить цепочку, которая привела от взгляда, брошенного на проезжающего мимо велосипедиста, через юношеское увлечение спортом, беспричинную ссору с девушкой и несколько неожиданных поворотов судьбы к внезапно вспыхнувшей в нем решимости все-таки дописать книгу — это уже было намного сложнее.

Иногда цепочки, которые разматывал Казин, приводили к таким результатам, что впору было признать существование внутри него нескольких самостоятельных личностей, пытавшихся жить независимо от всех остальных и тем самым приносящих ему, Казину (такому, каким он сам себя представлял), массу неприятностей.

Игра (а Казин относился к этому как к игре) не всегда казалась ему интересной или уместной, особенно, когда дело касалось отношений с женой и детьми. Но игра затягивала, и сейчас, сидя в лодке, идущей от парохода к острову, и всматриваясь в очертания берега, Казин уже некоторое время боролся с искушением понять причину нарастающего и заполняющего его, как сосуд, раздражения.

На этот раз все оказалось просто: Фролов почему-то остановил пароход на рейде и, дождавшись сумерек, приказал спустить весельную шлюпку. И теперь они, вместо того чтобы еще три часа назад высадиться на берег, должны будут еще минимум минут сорок болтаться на волнах. С каждым взмахом весел четырех матросов лодка приближалась к берегу — но слишком медленно! Срезанный диск солнца неестественно быстро тонул на горизонте, и, оказываясь на следующие пятьдесят метров ближе к берегу, Казин видел все такую же размытую картинку береговой линии с постройками, причалом и редкими низкорослыми деревьями, какую видел с борта парохода. Картинка становилась ближе, но подробностей в ней не прибавлялось — их смазывали быстро сгущавшиеся сумерки…

А Казину нужны были подробности! Его интересовало все, что касалось жизни людей на острове: одежда, еда, дома — все детали быта и обустройства жизни. Казин писал книгу о жителях такого же клочка земли в океане и хотел, чтобы читатель мог в точности представить тех, кто был так не похож на него самого.

Остров Зеленый был третьим островом по их маршруту. Но во время первой, короткой, на пять часов, стоянки Казин, измученный морской болезнью, не смог даже встать с кровати, чтобы выйти из каюты. Ко второму острову они подошли поздно вечером, и Казин, стоя на палубе, не мог видеть ничего и никого, кроме поднимающихся по трапу в свете прожекторов людей. Но идущие по трапу люди… Казину казалось, что они словно умирали на это короткое время, пока поднимались с берега на пароход. Это было какое-то пограничное состояние, а Казину нужны были подробности жизни!

На острове Зеленом они, по словам Фролова, планировали задержаться подольше (Фролов не сказал насколько, но вряд ли больше двух суток). Этот шанс надо было использовать, и первые подробности должен был ему дать взгляд с приближающегося к острову парохода или хотя бы лодки — Казин так ждал этого момента!

Но сумерки все плотнее окутывали остров, словно туманом, не давая глазу зацепиться хоть за что-нибудь, что могло превратиться в слова… кроме разочарования.

Да, это было не раздражение, а разочарование — разочарование очередной вторгшейся в его жизнь бессмыслицей, с которой он был бессилен что-либо сделать. Лодка вместо парохода и лица матросов на веслах вместо материала для книги. Зачем ему все это?

Едва уловимый звук… или колебание воздуха? Казин не увидел, а почувствовал, как что-то изменилось, и понял, что только что, где-то за его спиной, краешек солнечного диска исчез за горизонтом, уступая место рассеянному бледному свету, в котором все казалось ненастоящим, придуманным. Ему захотелось уснуть и проснуться завтра, когда все уже кончится, и он будет снова стоять на борту парохода.

Казин посмотрел на сидящего рядом с ним Фролова.

— Там, еще на пароходе, — Казин кивнул головой назад, — вы что-то начали мне рассказывать о лодках японцев…

Фролов:

— У них конфисковали все лодки.

Казин:

— Ну да. Я слышал. А как же они теперь?

Фролов:

— Могут выходить в море на бывших своих лодках вместе с нашими людьми — как помощники. Управлять своими лодками — моторными лодками, да и другими тоже — запрещено. А так… — он делает кистью в воздухе неопределенный жест, — ловят рыбу на больших просмоленных ящиках, которые раньше тащили за лодками на веревках и складывали в них улов.

Казин:

— Они же должны плохо держаться на волнах? — он сопровождает свои слова жестами. — Плоское дно… Перевернуться можно на любой волне!

Фролов:

— Пока, кажется, никто не утонул. Они к днищу ящиков какое-то подобие киля приделывают — и ничего, держатся. А лодки эти, которые у них забрали — они очень хорошие. На них можно легко дойти и до Японии. Тут до Хоккайдо рукой подать.

Казин пожимает плечами:

— Хотели бы уплыть, уплыли бы раньше.

Фролов:

— Раньше это было их личное дело, а теперь — наше. Ловить их тут по одному в море некогда. Лодки конфисковали после побега — десять человек… или больше, ночью проскользнули мимо пограничников и … — он делает неопределенное движение в воздухе.

Казин:

— Простые люди всегда расплачиваются за… — он умолкает, краем глаза заметив, что Фролов смотрит на него.

Фролов молчит. Чуть повернув голову в его сторону, Казин встречает жесткий пристальный взгляд и тут же отворачивается, опустив глаза.

Фролов:

— Следите за речью, Казин. А то ведь можно и пожалеть, что случайно за борт не упали.

Плеск воды и взмах весел, еще взмах, еще… Казин смотрел на покрывающую дно лодки маслянистую водяную пленку, отражающую тусклый рассеянный лунный свет. На мгновение у него мелькнула мысль, что никакого дна лодки под пленкой и нет, а есть только уходящие вглубь десятки метров тяжелой, колышущейся, тревожной неизвестности. Поежился от холода, инстинктивно поджал ноги под скамейку, на которой сидел, словно холод проникал в него из воды под ногами. Фролов уже отвернулся, и Казин поднял голову. На берегу что-то изменилось. Да! От причала, к которому приближалась их лодка, уходил человек.

И двадцать, и десять минут назад Казин уже видел его, вглядываясь в береговую полосу. Но тогда, на расстоянии, он решил, что это какой-то столб или часть разрушенной постройки — потому что человек все это время стоял неподвижно на одном месте. Он стоял и смотрел в сторону моря — на лодку или на пароход, и вот теперь он уходил от причала. Единственное, что Казин мог точно сказать — это шел японец, и на голове у него была кепка.

Почему именно японец? Казин посмотрел на ближнего к нему матроса, словно пытаясь представить его на месте удаляющейся вдоль берега фигуры. Представить, что в это вечернее время на берегу стоит женщина, смотрит на приближающуюся к берегу лодку и, не дожидаясь, уходит — Казин мог это себе представить, но от берега уходил мужчина. И это был японец — в этом Казин был почему-то уверен.

Он снова перевел взгляд на берег — мужчина в кепке исчез.

10

Как только Николай и Катя заходят в дом, Катя сразу тянет отца за рукав, за собой, в детскую комнату.

Катя:

— Пойдем, покажу!

В комнате девочка подходит к полке, на которой вместе с книгами стоят несколько маленьких деревянных фигурок. Катя берет одну из них и показывает отцу.

Катя:

— Вот, смотри! Исао сегодня подарил! Он их называет нэцке. Здорово, правда?!

Николай берет в руки фигурку девушки и внимательно ее разглядывает.

Катя:

— Он ножиком их вырезает. А потом, как ты, наждачкой полирует.

Николай одобрительно кивает:

— Молодец, парень! И фигурки интересные! Из сказок, что ли, каких-то японских?

Катя:

— Да. Он рассказывал мне. Он же русский язык учит уже целый год! Ну, не в школе, он сам учится говорить по-русски. И сейчас рассказывает мне легенду — ну, сказку, про то, как у самурая похитили дочь вместе с дочерью его господина. Этот господин — он никогда никому не показывал свою дочь. А когда бандиты напали на дом, в нем были еще несколько девушек — подружек дочери, и бандиты, чтобы не ошибиться, забрали с собой их всех, чтобы уже потом узнать — кто из них та девушка, дочь господина, которая им нужна. Среди них была и дочь самурая. И тогда самурай отправился их спасать. И долго-долго искал, куда их увезли. Вот… А больше он пока не рассказал, потому что он рассказывает только ту часть сказки, на которую у него уже есть все готовые фигурки.

Катя показывает на фигурку, которую держит в руках Николай:

— Это дочь господина…

Катя берет фигурки с полки и, по очереди показывая их отцу, ставит на место.

— Это — сам господин… Это — самурай… А это — два бандита. А самого главного злодея, который отправил бандитов похитить дочь господина и дочь самурая, Исао еще делает.

Николай аккуратно ставит фигурку девушки обратно на полку. Смотрит на стоящую на полке среди других фигурку лошади.

Николай:

— Лошадка на нашу Динку похожа. Завтра в школу тебя отвезу на Динке. А обратно… не знаю пока. Может, с ребятами придешь.

Катя:

— Ура!

Девочка вприпрыжку бежит к двери из комнаты.

Катя:

— На Дин-Дин-Динке! На лошадке! На лошадке! На Дин-Динке!

Девочка выбегает из комнаты. Слышен ее голос.

— На лошадке!

11

Николай выходит из комнаты вслед за дочерью и видит, что Катя уже садится за стол, пододвигая к себе тарелку, а жена Надя — невысокая русоволосая женщина, наливает ей суп и, бросив короткий взгляд на стол, отходит к плите с кастрюлей в руках. Обернувшись, вытирает кисти переброшенным через плечо полотенцем, смотрит на садящегося за стол Николая, на дочь…

Надежда:

— В такую даль — в школу. Каждый день!

Николай:

— Ты же знаешь, Надя — свободных домов рядом со школой больше нет, а на подселение к японцам мы и сами не хотели. Разве что кто-то уедет.

Катя:

— Да ничего же такого! Это не очень далеко! Не надо им уезжать!

Николай:

— Кому? Японцам, что ли? А я и не сказал, что японцам уезжать. Наши могут уехать на материк, кому здесь не понравится, — улыбается. — Почему сразу японцам?

Надежда обменивается с мужем понимающими взглядами.

Надежда:

— Ну да, уедут японцы, и кто же будет нашей девочке фигурки дарить?

Катя, прыснув, бросает ложку на стол, закрывая лицо руками.

Катя:

— Да ну вас!

12

Здание школы, стоящее на третьей от береговой линии улице, располагалось не параллельно улице, а перпендикулярно ей. И вряд ли это произошло случайно. Корпус здания закрывал школьный двор от ветра, который дул круглый год в одном и том же направлении. Поэтому школьный двор был похож на тихую гавань, которая утром была заполнена детскими голосами, а вечером — тенями тех, кто изредка появлялся в размытых светлых прямоугольниках света, падавшего из нескольких горящих допоздна окон.

Вот и сейчас в одном из таких светлых пятен, рядом с растущей посредине двора березой, появился искаженный силуэт того, кто подошел к окну на втором этаже здания и остановился. Силуэт движением руки поправил волосы и тут же сделал это еще раз… А значит, это почти наверняка была женщина — учительница, которая занималась с одним из своих учеников после уроков. И смотрела она сейчас не во двор, а на него — на ученика.

Однако учительница — Вера Глазова, а это была она, смотрела не на Акико — девочку, замершую над исписанным цифрами листом тетради, а на мужчину — японца, читавшего книгу, сидя за партой в другом ряду, немного позади девочки.

Вера знала его имя — Макото, он был отцом Акико. Вера знала многое о его жизни здесь на острове: о том, как он живет со своей семьей — с женой, с Акико и младшей дочерью, о том, как он в молодости поймал огромную акулу, и том, что он любит читать. Она поймала себя на том, что ей бы хотелось знать только его имя и то, что он любит читать. А остальное — забыть… Просто забыть.

Девочка, задумавшись, смотрела на исписанный на русском языке лист тетради, а женщина смотрела на мужчину так, словно ждала, когда он поднимет голову и посмотрит на нее. Но мужчина, который наверняка боковым зрением заметил ее взгляд, продолжал читать как ни в чем не бывало.

Женщина едва заметно улыбнулась и села за парту рядом с девочкой.

И только спустя несколько секунд, перелистывая страницу, мужчина посмотрел на сидящую рядом с девочкой женщину. Он смотрел на Веру, не отрывая взгляд, и постепенно на его лице появлялась такая же слабая улыбка, какая только что была на лице учительницы. Женщина легким движением в очередной раз поправила волосы, и мужчина, словно выйдя из оцепенения, снова погрузился в чтение.

Вера говорит на японском:

— Такие задачи мы уже с тобой решали. Вспоминай, что нужно сделать.

На лице девочки появляется удивленная гримаса, словно она только что увидела на листе тетради что-то неожиданное. Замерев на несколько секунд, она макает перо ручки в чернильницу и начинает писать.

Японец снова переводит взгляд на Веру. Замечает, что она смотрит на настенные часы — и тоже смотрит на них. Вера немного поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Оба застывают на мгновение, и Вера встает из-за стола.

— Как вам книга? Понравилась?

Макото кивает со слабой улыбкой:

— Да.

Вера:

— Я и сама хотела ее прочитать. Но совершенно нет времени.

Девочка бросает исподлобья робкий взгляд на учительницу и тихо говорит:

— Если вы не будете учить детей математике, у вас будет больше времени читать книги.

Вера едва сдерживает смех, глядя на уже опустившую глаза девочку.

— Да, папа говорил, что ты очень не любишь математику, — слегка разводит руками. — Но учителей мало, и я преподаю и русский, и математику, и географию. Это моя работа!

Макото:

— Это обязанность Веры-сан, Акико. Ведь она работает учителем в школе.

Акико:

— Почему обязанности всегда важнее того, что нравится и хочется?

Макото резко закрывает книжку и кладет кисть сверху.

— Я дочитал.

Вера встает из-за парты:

— Акико, ты пока решай задачу, а я твоему папе выберу новую книжку в учительской, — она с улыбкой пожимает плечами, — которая у нас и учительская, и кабинет директора, и библиотека. Когда построят новое здание школы, в нем обязательно будет большая библиотека. И в ней будут книги и на русском, и на японском языках.

Акико:

— А я, когда вырасту, смогу работать библиотекарем?

Вера, уже сделавшая шаг в сторону двери, останавливается, пожимает плечами.

Вера:

— Наверное.

Акико:

— И для этого же не нужно учить математику?

Макото:

— Нужно, Акико, потому что всегда нужно знать — сколько у тебя в библиотеке книг. Я быстро вернусь, и мы пойдем домой.

За Верой и японцем закрывается дверь.

Акико с сомнением пожимает плечами:

— Зачем их считать? Куда они денутся, ведь мы живем на острове?

Она поворачивает голову в сторону стоящего на столе учительницы глобуса, повернутого к ней той частью, на которой видны Курильские острова.

13

Поверхность глобуса повернулась еще немного, и пятно от настольной лампы переместилось на ту часть, где коричневые прожилки гор, рассекавшие зеленые пятна лесов, становились темнее и темнее, пока на одной из темно-коричневых линий не появлялась цифра — высота горы. Детская кисть слегка поворачивает глобус вправо-влево, мягко переступая пальцами по горам и лесам и останавливаясь на редких, слабо различимых буквах названий местности.

— А где это — Алтай?

Сидящая на полу девочка лет четырех поднимает голову, услышав вопрос брата. Но он спрашивает не ее — рядом с ним за столом сидит отец. Отец все знает, но почему-то не торопится ответить Исао. И только когда он молча ставит палец на глобус, чуть поворачивая его к мальчику тем местом, на которое показал, девочка отводит взгляд и снова поправляет шляпку, падающую с непослушных волос куклы.

Хиро:

— Здесь, — он проводит пальцем по названию «Алтай».

Исао:

— Это же далеко от нас? Очень далеко?

Хиро:

— Если идти пешком, то далеко.

Исао:

— А если на поезде?

Хиро:

— На поезде — недели две, — он пожимает плечами, — наверное… Не знаю. Я никогда не ездил на поезде.

Исао:

— Катя сказала, что в поезде сначала было очень весело. Но они ехали так долго, что потом стало скучно, и только тогда она стала считать дни и запоминать города, через которые проезжали. А потом они еще плыли на Сибоцу на пароходе, на котором раньше возили уголь, и все в голове перемешалось — сколько ехали, где ехали…

Хиро:

— Кто это — Катя?

От двери доносится женский голос.

— Это та девочка из его класса, помнишь? Ты видел ее!

На пороге стоит Кимико. На ее лице — легкая улыбка.

— Она, кажется, очень нравится наше…

Исао не дает ей договорить:

— А я сегодня в море чудовище видел!

Кимико и Хиро обмениваются понимающими взглядами.

Кимико:

— Где?

Исао:

— В воде, рядом с лодкой…

Кимико:

— Ну, если вы живы и дома, значит, это было не такое уж страшное чудовище…

14

Когда Макото занимался дома любовью с женой, она всегда закрывала глаза. И каждый раз он думал о том, что так она представляет себе на его месте кого-то другого — но не другого мужчину, нет, а его же, Макото, но такого, каким он должен был быть… или стать. Но не стал. Ведь она, как и все девочки, хотела встретить своего принца — или даже если не принца, то такого мужчину, который перенесет ее в новую и какую-то необыкновенную другую жизнь. И еще (а может быть, и главное!), что эта необыкновенная жизнь достанется их детям. Ее детям.

Но он, скорее всего, не стал таким человеком, и теперь ей, как и многим другим женщинам, приходится мириться с тем, что рядом с ней до конца дней будет самый обычный мужчина.

А глаза Веры были открыты. Она смотрела на него и в тот момент, когда раздевалась, и когда они любили друг друга. Макото заметил, что иногда она смотрит на него даже тогда, когда они не могут проявлять свои чувства при людях — как было сегодня в классе. Особенно последнее время.

Во время их последнего свидания Макото спросил Веру, почему она так часто смотрит на него. Макото точно знал, что он не красавец и не может вызывать какого-то восхищения своей внешностью. Вера ответила, что часто рисует дома. Рисует предметы и лица людей. Пытается нарисовать и его, Макото. Но позировать он ей не может, а зрительная память у нее не очень хорошая. Вот и приходится часто смотреть на него, чтобы запомнить лицо.

И сейчас, когда Вера лежала перед ним на спине, на низком столе в учительской, а он сжимал в ладонях ее прохладные колени, Макото видел в открытых глазах Веры отражение своего лица. И это почему-то увлекало и завораживало его больше, чем их любовная связь и тайна этих встреч в день, когда Вера дополнительно занималась с его дочерью. Это была единственная возможность для их свиданий — в небольшом поселке нельзя было ни к кому зайти в дом так, чтобы это не стало известно на следующий день всем.

Они еще были двумя отдельными телами, сцепившимися в отведенное им судьбой время, но его кисти сжимались на ее коленях все чаще и чаще, еще и еще раз, и с каждым разом все ближе был тот момент, когда неведомая петля вдруг захлестнет их обоих и стянет в одно целое…

15

Целое распадалось нехотя и медленно, словно расплетая узлы и клубки жил и сосудов. Впрочем, так было у нее. А у него, стоящего к Вере боком, пока оба приводили одежду в порядок, наверное, все было иначе. Но она, даже не поворачивая головы к Макото, знала, что он, который мог бы легко одеться меньше чем за минуту, именно сейчас все делает медленно, очень медленно, словно хочет обязательно дождаться момента, когда одновременно с ней застегнет последнюю пуговицу.

Вера:

— Каждый раз, когда мы здесь вдвоем, мне кажется, что я беру что-то чужое. То, что мне не принадлежит, — она бросает быстрый взгляд на Макото.

Макото:

— Она не любит меня… — он коротко мотает головой. — …Совсем, — на его лице появляется слабая улыбка. — Ты берешь то, что ей не нужно.

Вера:

— Женщина может не говорить это вслух, но на самом деле…

Макото еще решительнее мотает головой:

— Нет-нет! Она просто не может простить мне того, что… — он делает кистью неопределенный жест в воздухе.

Вера замирает с удивленной улыбкой:

— Ты?! У тебя уже был кто-то? И так же, как мы с тобой в… — встретившись взглядом с Макото, она запинается, плотно сжав губы.

Макото:

— Да нет, — он слегка качает головой. — Нет. Просто она знает, что я хотел жениться на другой. Это родители хотели, чтобы мы с Минори поженились. А у меня была другая девушка. И Минори знает, что я не хотел, очень не хотел жениться на ней.

Умолкнув, Макото смотрит в окно, в котором горят редкие огни в домах поселка.

Макото:

— Она очень любит детей, — он слегка пожимает плечами. — Поэтому мы вместе.

Оба уже одеты и идут к дверям. Вера резко останавливается.

— О! А книга?

Макото с улыбкой кивает. Вера идет к книжным полкам. Возвращается с книгой в руке. Протягивает ее Макото. Он берет книгу в руки. Смотрит на обложку.

Вера:

— Ее переводил на русский язык мой отец. Потом он оказался японским шпионом. А я — дочерью врага народа, — заметив удивленный взгляд Макото, Вера, усмехнувшись, слегка качает головой. — Никаким шпионом он, конечно, не был.

Макото:

— Ты не говорила мне об этом раньше, — он открывает книгу, глядя на фамилию автора перевода.

Вера:

— Я и уехала сюда от всех этих разговоров, вопросов. «Что?» да «почему?». А здесь меня никто не знает. И никому не надо объяснять, откуда у меня столько книг на японском языке. И мне здесь хорошо! И все так неожиданно… — Вера ловит на себе быстрый взгляд Макото и добавляет с игривой улыбкой: — Никогда не думала, что буду еще и учительницей на краю земли… — слегка прищурившись, Вера пристально смотрит в глаза Макото. — И давать читать книги отцу девочки, которой нравится учить русский язык. А ты о чем подумал?

Макото подходит вплотную к Вере, кладет кисти ей на щеки, проводит пальцами по широким приподнятым скулам…

Макото:

— Ты похожа на японку.

Вера:

— Наверное, в прошлой жизни я была японкой… Точно! А ты не захотел на мне жениться! И теперь вот отдуваешься! — Вера заразительно смеется. — Пойдем к девочке!

Вера идет к выходу из кабинета, Макото идет за ней.

Вера:

— Она, кстати, права. Акико действительно не нужны все эти уравнения. У нее потрясающие способности к языкам.

Вера и Макото выходят из библиотеки и идут по коридору.

— За этот год, что Акико общается с нашими детьми и мы … — Вера умолкает на мгновение, словно споткнувшись на каком-то слове. — И еще вот… ходит ко мне на занятия… она уже почти свободно говорит по-русски.

16

Рыщущий взгляд бегущего по лесу человека… Он продирается через заросли кустарника, пытаясь не упустить ускользающую в сумерках тень… Выбегает на опушку, которая из зарослей казалась освещенной лунным светом, но луны нет над головой, она почему-то впереди, там, где он видел бегущую тень. И он снова бежит.

Он пытается кого-то догнать. Теряет из вида, останавливается, резко поворачивая голову в разные стороны. Видит мелькнувшую за деревьями тень. Снова бежит, но впереди только дрожащий диск луны — только чуть в стороне, невысоко над горизонтом. Резко останавливается.

Бросает взгляд вправо… влево… Снова бежит вперед — к луне, которая почему-то то почти сливается с линией горизонта, то оказывается намного выше. Спотыкается. Падает лицом вперед — на землю… Тяжело вздыхает. Слышит чей-то голос: «Степан!» — и медленно поворачивает голову в сторону…

Сквозь полуприкрытые ресницы пробивается падающий из окна тусклый предутренний свет, огибающий контуры лежащего рядом тела. «Света….» — мужчина слышит имя жены, словно произнесенное в его голове каким-то другим человеком. Да нет, конечно же — он сказал это сам! Но странная мысль о постороннем человеке заставляет его открыть глаза. Мужчина осторожно встает с кровати, стараясь не разбудить женщину.

Подходит к окну. Смотрит на море, переводит взгляд на покачивающиеся на волнах, но кажущиеся неподвижными на большом расстоянии лодки у причалов.

Степан слышит слабое поскрипывание кровати и шорох шагов за спиной. Ему на плечи ложатся женские руки, затем на одну из рук опускается голова Светланы.

Светлана:

— Снова бежал во сне?

Степан:

— Да. Искал кого-то. Или что-то? Вроде бы оно рядом все время, а в последний момент куда-то исчезает. Или хотел догнать… Луна странная — то низко была, то высоко. И очень боялся куда-то не успеть. Куда? — он пожимает плечами.

Светлана:

— А у меня даже снов нет.

Степан:

— И хорошо. Тебе и не надо. И бежать не надо. И торопиться. Тебе надо, чтобы все случилось вовремя.

Светлана:

— Может, они не сразу уезжают? Люди, которые здесь жили раньше, в этом доме?

Степан:

— Они сами уехали. Сбежали. Наверное, решили, что здесь им будет совсем плохо. И лучше рискнуть сбежать, чем остаться. Нам-то с тобой повезло, что они рискнули, а то мы жили бы, как многие другие — в домах японцев вместе с ними.

Светлана:

— Да. Но только вроде бы и уехали они, и — не уехали. Снов нет, а днем живу как во сне.

Степан:

— Это у тебя состояние сейчас такое. Мерещится всякое.

Стоящие на фоне окна мужчина и женщина были похожи на какую-то замысловатую статую из двух тел, в которой женская была словно прилеплена к мужской с помощью огромного живота, который оказался сбоку мужчины.

По-прежнему глядя на лодки, Степан кладет кисть на живот жены, смотрит на набегающие на берег волны.

И Степану кажется, что эти чужие для него море и волны, набегающие на берег каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду, словно отсчитывали время на каких-то неведомых ему часах. Ему кажется, что он даже слышит этот отсчет: «Раз, два, три, четыре…» Но промежутки между цифрами отсчета были какими-то странными, неровными, и, словно очнувшись, Степан понимает, что это его ладонь ловит слабые толчки изнутри живота женщины — от маленького человека, который скоро должен родиться.

А значит, ему обязательно нужно снова выйти в море.

— Ты заметила, какое низкое здесь небо?

— Да? Не знаю. Может, просто низко идут облака?

— Да, — кивает Степан, не отводя взгляда от набегающих волн. — Но они всегда идут очень низко и очень быстро. И поэтому небо все время меняется. Каждый час. Как будто время здесь бежит по-другому, быстрее, чем на материке. Но так же не может быть?

Светлана:

— А почему нет? Здесь же, на востоке, утро начинается на земле. А утро всегда пролетает быстро — и не заметишь, как день уже, да и вечер скоро.

Приподняв голову с плеча мужа, Светлана, улыбаясь, смотрит на предутреннее осеннее темно-серое небо, по которому быстро бегут темные разводы облаков — как чернильные пятна на мутной воде.

— Ишь ты, как вывернула! — усмехнувшись, говорит Степан. — Но ведь и звезды здесь кажутся ниже! На Алтае мы в горах жили. Так там наоборот — должно бы казаться пониже небо и облака. Но нет. Я же помню, как ляжешь на траву, на спину и смотришь вверх, а там — солнце, высоко-высоко, или звезды. И так хорошо…

Степан посмотрел на небо. Серое влажное покрывало, по которому плыли кляксы облаков, скрывало звезды, и Степан подумал, что нужно перестать думать о прошлом и о том, почему они решили приехать сюда, на край света. А нужно думать о том, что происходит сегодня и будет завтра, потому что меньше чем через месяц их будет уже трое, и тот, кто родится, будет жить здесь, под этим низким, быстро меняющимся небом, и этого уже не изменить.

17

Утром Исао шел в школу медленнее обычного. Он думал о том, что произошло ночью.

Ночью снова было землетрясение. Оно было очень слабым, и если бы он крепко спал в тот момент, когда это случилось, то, может, ничего бы и не заметил. Но Исао как раз проснулся, переворачиваясь с боку на бок, и успел понять, что происходит.

Он замер… И в полной тишине сначала услышал стук своего сердца, а затем еще один толчок. И сразу посмотрел на покачивающуюся лампу, висящую под потолком и хорошо заметную в лунном свете.

Исао не знал, почему трясется земля. А когда спросил об этом у учителя в школе, тот сказал, что Исао нужно еще немного поучиться, чтобы понять то, что он, учитель, мог бы сейчас ему рассказать.

А потом Исао узнал у отца, что землетрясения бывают не везде. На материках они случаются очень редко, а на их острове, так же, как и в родной Японии, случаются чуть ли не каждый день и даже несколько раз в день! Просто самые слабые из них люди даже и не замечают. И Исао решил, что это оттого, что вся земля — и огромные материки, и маленькие острова — плавают на воде, как лодки. Но материки — это большие лодки, и они совсем не замечают, когда на воде появляются какие-то волны. А маленькие острова — это маленькие лодки. И даже небольшая волна покачивает их так же, как покачивает обычно их ящик-лодку, в котором он с отцом ходит на рыбалку.

Но отец сказал Исао, что острова на самом деле не плавают в океане — они связаны с землей, так же, как и все остальные участки суши, нарисованные на глобусе, стоящем на его столе.

И теперь мальчик представлял остров как поднявшуюся над водой крону огромного сказочного дерева, уходящего стволом вниз и связанного корнями с землей. Этих деревьев-островов было много на глобусе, а большие материки казались ему огромным, бескрайним лесом. Он шел и думал о том, что если острова — это такие огромные могучие деревья, то должен был быть и такой же могучий ветер, который дует не только над землей и водой, но и где-то там, внизу, и раскачивает эти деревья.

Исао уже заходил во двор школы. Он попробовал представить себе этот могучий ветер, но вместо этого почувствовал холодок в кисти правой руки, которой сжал деревянную фигурку в кармане куртки.

Фигурка была почти готова еще три дня назад. Но ему никак не удавалось вырезать лицо главного злодея-бандита. Вырезать по дереву было намного сложнее, чем рисовать. Ведь нарисованное всегда можно было поправить, подтереть резинкой и нарисовать снова. А дерево не давало Исао второго шанса, и поэтому он должен был представить себе лицо во всех подробностях, видеть его, словно лицо стоящего перед ним живого человека, и только после этого взять в руки нож.

Но лица не было день, другой, и только вчера Исао «увидел» его. Лицо было странным и похожим на маску, в которой на месте глаз и рта были маленькие прорези. А вместо носа — бесформенная выпуклость. Исао даже сомневался — то ли это лицо, что ему нужно, но нетерпение взяло верх, и он взял в руки нож.

Мальчик резко остановился. Только сейчас до него дошло, что лицо, которое он вырезал, было похоже на то, что он увидел в воде, когда выходил в море с отцом. Лицо чудовища! В то мгновение, что он смотрел в воду, пока не отшатнулся назад, за покачивающейся гладью воды он только и успел увидеть эти хищные щели рта и глаз… Но ведь это не могло быть лицом человека?!

Исао достал руку из кармана и посмотрел на лежащую на ладони фигурку. Да, это было лицо чудовища из воды… И это было лицо человека, который отправил бандитов, чтобы похитить дочь господина вместе с дочерью самурая и другими девушками.

Школа была уже перед ним. Мальчик сжал фигурку в кулак, засунул руку в карман и пошел дальше.

Еще двадцать шагов — и он войдет в двери школы, оставит куртку в раздевалке, поднимется на второй этаж и повернет направо. Еще десять шагов — и Исао остановится у дверей класса и заглянет внутрь… И он знал, что даже если девочка будет стоять спиной к двери, болтая с подружками, то его заметят — ей скажут, она обернется и подбежит к двери, чтобы забрать деревянную фигурку с протянутой ладони Исао. А он обязательно дождется того момента, когда девочка, взяв фигурку в руку, поднимет на него глаза и скажет спасибо, даже если в этот момент уже прозвенит звонок и ему нужно будет бежать в свой класс на первом этаже.

18

Проснувшись, Казин бросил взгляд на часы, решил не бриться, а перечитать часть рукописи, которую он взял с собой.

Еще до отплытия из Владивостока он четко сформулировал, чего ему не хватало в истории, которую он писал. Книг о живущих на островах японцах Казин не нашел и старательно обходил, по возможности, в тексте все подробности жизни островитян. Но брошенная вскользь фраза коллеги по кафедре о том, что в тех нескольких главах книги, что Казин дал ему почитать, уже есть неточность — японцы не солят рыбу в бочках, и командировка на острова в качестве переводчика показалась Казину подарком судьбы.

В голове мелькнуло воспоминание о том, как он вчера соврал Фролову, что не рискнул отказаться от предложенной командировки. Все было наоборот. Казин — домосед и «книжный червь», никогда не уезжавший из Владивостока, сам напросился на пароход! И даже немного удивил коллег такой своей решимостью. Потому что для того, чтобы получить командировку, ему пришлось плести в Первом отделе какую-то ахинею про то, что он в долгу перед Родиной — из-за слабого здоровья Казина так и не призвали на службу, и он всю войну просидел в тылу. И теперь Казин хочет искупить свою вину и т. д. и т. п. Это должно было сработать — сидевший перед ним сотрудник был фронтовиком. И сработало.

Там соврал, Фролову соврал… Ну, соврал и соврал — сейчас его беспокоило другое. Казин неожиданно увидел, что его рукопись написана словно двумя разными людьми. Один писал: «Мужчина заходит в комнату и видит играющую на полу дочь….» — так, словно наблюдает за происходящим на его глазах, а другой, через несколько страниц, пишет: «Мальчик увидел бегущую ему наперерез собаку и свернул в проулок…» — так, словно все это уже произошло и ему оставалось только записывать происходящее. Идет-шел, видит — увидел. Эти два человека, они жили в разном времени и оба были внутри Казина. Ему еще пришло в голову, что «тот Казин», который пишет «идет», «говорит» — словно пишет пьесу или сценарий для фильма как руководство тому, кто будет все это воспроизводить на сцене, в кадре или в жизни. А второй — просто делится воспоминаниями… Но на самом деле фрагменты «настоящего» и «прошлого» времени чередовались без всякой закономерности, и тех, что были написаны в «настоящем времени» не хватало для сценария или пьесы.

Казин обрадовался, что вовремя заметил это несоответствие. И теперь нужно было просто отредактировать и оставить один вариант, «одного Казина». Но, взявшись править рукопись, он почувствовал, что все не так просто — текст сопротивлялся, уступая только в каких-то отдельных фразах, мелочах.

Казин посмотрел на часы — он уже опаздывал к завтраку в столовой комендатуры. Быстро одеваясь, Казин несколько раз бросал взгляд на лежащую на столе рукопись, словно ждал от нее ответа на вопрос — что ему делать с этими «двумя Казиными»? Но ответа не было.

19

Рослый светловолосый мужчина в большой лодке с мотором у причала выглядел со стороны как опытный рыбак. Он неспешно готовил лодку к отплытию, раскладывал снасти, перекладывал ящики для рыбы…

Руки механически делали уже ставший привычным набор одних и тех же движений, а Степан думал о том, что за те три месяца, что выходил в море на лодке Хиро, он уже многому научился, но само это занятие — рыбная ловля в море — оказалось сложнее, чем он думал вначале. Точнее — не сама рыбалка, хоть он, проживший детство и юность в горах, никогда не держал в руке не то что сеть, но даже удочку. Но вот то, что им с Хиро приходилось рыбачить не сидя на берегу реки или даже не в лодке посреди ровной глади озера, а выходить в открытое море, которое было частью бескрайнего океана, причем не только в идеальную погоду, это…

Степан не знал, как назвать то, что чувствовал, думая об океане. Океан был слишком большим и чужим для него. Океан не принимал Степана. Или сам Степан никак не мог принять того, что, выходя на охоту, он чувствует под ногами не упругую лесную тропу, но что-то бездонное, колышущееся, изредка, словно нехотя, отпускающее к ним немного рыбы.

Он снова вспомнил свой сон. Вспомнил потому, что только сейчас подумал о том, что там, во сне, не было ни звуков, ни запахов, но только дыхание бегущего человека. Ни хруста веток, ни треска сухой листвы под ногами… Как будто он, Степан, был там во сне не весь, а только какой-то своей частью — той, которая могла видеть, но не могла слышать, чувствовать запах, вкус… А здесь все это было: плеск воды и обволакивающий запах водорослей окружали его не только в лодке, но и на всем этом крошечном даже не острове, а как будто осколке острова длиной в десять километров. Изрезанный мелкими ручейками и речушками крошечный пятачок суши, на котором еще уместилось целых три озера.

Здесь были запахи и звуки, но какая-то часть Степана все-таки оставалась во сне, жила во сне, и сон не отпускал ее, эту его часть, почти каждую ночь бегущую по лесу в надежде кого-то догнать.

Он вспомнил, что одно слово все-таки услышал во сне — в самом конце сна его кто-то позвал: «Степан!»

Степан замечает идущего к лодке Хиро. Поднимает приветственно руку. Хиро, не останавливаясь, отвечает приветственным жестом. Японец подходит к причалу, спрыгивает с дощатого помоста на лодку, и мужчины жмут друг другу руки.

Степан:

— Привет!

Хиро отвечает по-русски:

— При-вет!

Хиро проводит взглядом от кормы к носу лодки, едва заметно кивает, делает шаг назад, к причалу, и отвязывает причальный трос.

20

Лошадь шла шагом, время от времени встряхивая головой и слегка вздрагивая всем телом, словно напоминая седоку о том, что она готова пуститься вскачь. Но до крайнего на улице дома, которым заканчивался поселок, было уже меньше пятидесяти метров, а Николай еще не решил — повернуть ему к дому Рю или нет.

Рю жил на первой линии домов от моря, и это было естественно. Человек, который строит лодки, должен жить у самого моря. Николай мог повернуть к дому Рю, зайти в его мастерскую и остаться там на целый день, точнее, до того времени, когда у Кати закончатся уроки и они вместе вернутся домой.

Но если день пройдет так же, как вчера и позавчера? Динка снова встряхнула головой, и Николай нервно дернул поводья.

Оказавшись на острове, Николай сразу понял, что ему есть чем здесь заняться. Он любил и умел работать по дереву и очень любил делать что-то новое. А тут — лодки! Но одно дело — мебель: корпус, четыре ножки, упирающиеся в твердую почву — деревянный пол дома. А лодка — это было что-то совсем иное. Вытащенная на берег лодка лежит на боку — даже не может ровно стоять! Зато в море она не только держится на воде, но и не переворачивается на волнах.

Его опыта не хватало, и он хотел научиться у того, кто умел строить лодки. Мастер на острове был один — старика звали Рю. Проблема была в том, что Рю не знал ни слова ни по-русски, ни по-немецки (немецкий Николай учил в школе и кое-что помнил). К тому же японец передал через Веру (учительницу математики, которая вызвалась помочь Николаю), что его самого никто не учил — он просто смотрел, как делает лодку мастер, день за днем смотрел на его работу и потом через два года сделал свою первую лодку и стал работать самостоятельно. Если русский хочет — он может приходить смотреть, как работает Рю, и помогать, если будет нужно. У старика нет ни сына, которому можно передать ремесло, ни учеников, и когда он умрет — мастерская останется Николаю. Останется и его, Рю, лодка, которую по какой-то непонятной причине не конфисковала новая власть. Рю уже два года как не выходил в море, и лодка лежала во дворе, в пятидесяти шагах от воды.

Николай согласился — он был готов смотреть, как работает мастер (не два года, конечно, но хотя бы три-четыре месяца), но не ожидал того, что это будет происходить совсем не так, как он себе представлял. Рю мог часами перебирать доски, гладить их ладонью, иногда что-то шептать при этом… И Николай никак не мог понять — почему тот работает так медленно?

Это был очень опытный и умелый мастер — все деревянные лодки поселка были или сделаны, или отремонтированы им. Позавчера, когда Николай был у Рю последний раз, мастер весь день провозился с одной из длинных досок, уже размоченных и принявших с помощью зажимов необходимую форму. Форма, на взгляд Николая, была идеальной, но Рю раз за разом прикладывал доску к каркасу, и хоть лицо его и не выражало никаких эмоций, Николай понимал, что мастер чем-то недоволен. Рю подолгу сидел просто глядя на каркас с уже готовой частью днища, привычно потирая левой рукой татуировку на правом предплечье. Татуировка была старая и местами уже стерлась, но отдельные детали рисунка какой-то странной лодки с большой квадратной то ли каютой, то ли чем-то еще, типа навеса, были все еще хорошо различимы.

Книг о том, как делать лодки, на острове не было. Позавчера Николай решил все-таки заказать через военных такую книгу с материка и быстро самому разобраться, что к чему. Вряд ли в этом было что-то сложное.

Слева в промежутке между строениями мелькнула фигура человека — и исчезла за домом, стоящим на параллельной, идущей вдоль моря улице. Человек показался Николаю знакомым, и, повернув голову, он вглядывался в промежутки между домами, пока снова не увидел мужчину, который шел в противоположную сторону. Николай не знал этого человека, но видел его на днях, когда тот ранним утром катил какую-то железную, ржавую, дырявую бочку и попался навстречу ему и Кате, которую вез в школу. Кепка! Николай узнал его по кепке, в которой мужчина был и в тот раз, потому что не разглядел его лица ни тогда, ни тем более сейчас. Кепка и тот же самый длинный плащ! И все-таки Николай был уверен, что за исключением этих двух встреч ни разу не видел японца раньше за тот год, что прожил на острове.

Очнувшись от своих мыслей, Николай заметил, что уже проехал поворот к дому Рю, и, помедлив секунду, пустил лошадь рысью в сторону своего дома.

21

Стеклянная трубка была небольшой, сантиметров десять в длину и около сантиметра в диаметре. На берегу Глеб наверняка нашел бы трубку побольше, но был уверен, что и в его радиорубке на пароходе есть то, что ему нужно. И ошибся. Трубка побольше нашлась, но оказалась с трещиной, обнаружил он это уже после того, как пароход вышел в море, и пришлось обойтись тем, что есть. Но ведь все получилось и так! И даже легче, чем он ожидал — потому что на маленькую колбу нужно было меньше железных опилок.

Глеб поудобнее устроился на вращающемся стуле-кресле, все еще глядя на незамысловатую конструкцию, стоящую перед ним на столе: горизонтально установленная трубка, наполненная железными опилками настолько, чтобы они касались обеих круглых пластин, закрывающих отверстия трубки справа и слева. Отходящие от пластин провода, звонок над колбой и молоточек сбоку, закрепленный так, чтобы в одном положении касаться трубки, а в другом — отступать от нее на три сантиметра в ожидании следующей команды: ударить по корпусу трубки, чтобы встряхнуть слипшиеся опилки. Просто все — проще некуда, но ведь работает!

Глеб утвердительно покачал головой, словно реагируя на прозвучавшие как будто со стороны слова: «Но ведь работает!». И соглашаясь с этими словами, он посмотрел на лежащий рядом с прибором лист бумаги с рядом цифр, указывающих время: 23.05…03.07…..05.15…

Зафиксированное время встреченных ими на пути грозовых разрядов — молний, наверное, правильнее было выписывать в столбик, но он сделал по привычке, так, как он, радист, принимал телефонограммы на пароходе — как строчки телеграммы. Глеб усмехнулся — отправитель этой телеграммы был неизвестен. Но цифры завораживали Глеба, так же, как и тонкие проводки и радиодетали, которые он впервые увидел в 1930 году, когда в интернате начал работать кружок радиолюбителей. Маленькие кусочки железа обладали каждый своим характером и нравом — одни пропускали электрический ток, другие же — нет, третьи пропускали ток в одном направлении, но отказывались пропускать в другом и так далее. А собранные в какую-то схему они легко переносили слова, сказанные или написанные одним человеком — другому, расположенному за сотни и тысячи километров. А главное — все эти детальки можно было разобрать и пересобрать в другое устройство и дать им другую жизнь!

В этом было их отличие от жизни человека, которая текла, как река, в одном направлении и в которой ничего из случившегося нельзя отменить. Или хотя бы забыть.

Глеб смотрел на лежащие рядом с устройством потертые видавшие виды наушники, которые он зачем-то подключил к устройству, предназначенному для определения сигналов, не имеющих никакого отношения к радиоволнам, на которых работали созданные людьми приемники. Грозоотметчик Попова, который он собрал в радиорубке, срабатывал при обнаружении разряда молнии, подавая сигналы с помощью звонка, и никакой надобности в наушниках не было.

И все-таки Глеб их надел.

22

Старый лодочный мотор исправно тарахтел, но Степан улавливал слабые, почти незаметные сбои в его работе. Мотор нужно было перебрать и смазать новым маслом, которое он уже купил. Это было расточительно — выходить в море на моторной лодке, требующей заправки соляркой. Но пока они обходились запасами Хиро, которых должно было хватить до зимы, а весной уже… Вот за зиму он и двигатель переберет, и солярку закупит. Ну, двигатель-то переберет сам Хиро. Он говорит, что делал это уже два раза. Степан поворачивается к стоящему позади него японцу, который смотрит куда-то мимо Степана.

Хиро показывает рукой на стоящий на рейде пароход и говорит по-японски:

— Наверное, привезли еще людей? — он бросает взгляд на Степана.

Степан пытается угадать, что сказал Хиро:

— Думаешь, всю рыбу распугали? Так мы же туда и не пойдем. Туда пойдем! — он показывает рукой направление влево от парохода.

Хиро смотрит в ту сторону, куда направлена рука Степана.

— Туда пойдет? Тогда пойдем в другую сторону, — он показывает рукой направление стоящему у штурвала Степану, обходит его и становится на полшага впереди.

Степан:

— Лучше туда? Рыбы больше? Хорошо. Лишь бы не зря болтаться целый день на воде.

Лодка идет в море, и чем дальше от берега, тем волны становятся больше и заметно осложняют управление лодкой.

Степан стоит у штурвала, Хиро стоит чуть в стороне — впереди, перед Степаном.

Хиро говорит по-русски, сопровождая слова жестами:

— Немного право…

Степан осторожно поворачивает лодку вправо.

Хиро, одобрительно кивая, тихо говорит по-японски:

— Хорошо… Не бойся… Эта лодка устойчивая….Отец на ней ловил рыбу двадцать лет под парусом… Потом поставил на нее мотор. Cлабый мотор. Совсем слабый и старый. Но даже с таким мотором лучше, чем без него. И даже в шторм… — быстро добавляет по-русски: — Погоди-погоди!

Он делает шаг назад, и его руки ложатся на штурвал рядом с руками Степана. Говорит по-японски:

— Не так! На волну… Прямо на волну надо!

Степан смотрит, как лодка поворачивает носом прямо на волну.

— Да как я на волну-то! Мы же перевернемся! Давай, вставай уже, далеко от берега отошли, уже никто не увидит…

Степан показывает жестами Хиро, чтобы тот встал за штурвал. Быстро бросив взгляд в сторону берега, японец встает за штурвал.

Хиро говорит по-японски:

— Недалеко еще ушли, а если увидит кто-нибудь? Вот так надо!

Он показывает Степану, как направить лодку прямо на волну.

Лодка под управлением Хиро идет почти перпендикулярно волнам.

Степан покачивает головой, говорит ворчливо:

— Никогда я так не научусь. Так и будем всю жизнь меняться у штурвала, как отойдем от берега.

Степан отходит от стоящего за штурвалом Хиро и начинает готовить снасти.

Хиро немного поворачивает голову, глядя на Степана. На его лице появляется слабая улыбка, он говорит по-русски:

— Не бойся… — переходит на японский. — …Ничего же сложного нет. Надо один раз это сделать и все. И лучше — на большой волне. И больше никогда не будешь бояться.

23

Вписанное в круг «перекрестье прицела» слегка дрожит, пытаясь поймать удаляющуюся от берега лодку с Хиро и Степаном. Перекрестье останавливается на японце.

Голос Фролова:

— Все, как учили… Слиться с оружием в одно целое… Рука — как продолжение ствола… Плавно нажимаю спусковой крючок… Пах!

Хиро неестественно взмахивает руками и резко наклоняется в сторону, пропадая из прицела.

Голос Фролова:

— Ха-ха-ха-ха… Вот и все.

«Прицел» находит Степана, который, резко развернувшись, смотрит в сторону упавшего японца. «Прицел» возвращается к месту, на котором только что стоял японец, и в нем появляется поднимающийся с колен Хиро. Одной рукой он держится за штурвал, а другой — надевает на голову сорванную ветром кепку, за которой и бросился, поймав ее у самого борта.

Голос Фролова:

— Шлепнуть бы тебя, да и дело с концом.

Фролов стоит на берегу, глядя в поднесенный к глазам бинокль. Он опускает бинокль, на его лице — кривая усмешка.

Фролов:

— Значит, так они выполняют приказы коменданта?! От берега отходит за штурвалом наш человек, а как только отойдут от берега подальше, японец снова начинает хозяйничать?

Казин:

— Да наши… Они же все, в основном, как у вас говорят, сухопутные крысы. Как и я. Наверное, лодкой управлять в море непросто. Учатся еще.

Чуть повернув голову в сторону Фролова, Казин резко умолкает. Отводит взгляд.

— Да-да… Я помню. Лучше сразу за борт.

Фролов снова поднимает бинокль к глазам. В видоискателе бинокля видны несколько лодок-ящиков с рыбаками-японцами. Еще одна лодка, в которой у штурвала стоит мужчина славянской наружности, а японец возится со снастью. Лодка идет не очень уверенно, и обоим рыбакам с трудом удается держаться на ногах. Японец оставляет снасти и подходит к стоящему за штурвалом мужчине.

Фролов разворачивается и идет в сторону от берега. Казин идет за ним.

24

Гнездо, рядом с которым сидел Белое крыло, пряталось в небольшом углублении в скале, и слабые порывы ветра не беспокоили непривычно притихших птенцов. Они были сыты и только молча крутили головами по сторонам, словно и сейчас продолжали жить в ожидании опасности и страха — страха, заставляющего их кричать «Я! Я!» Кричать как можно громче, громче всех других: «Я здесь! Я! Я хочу есть! Есть! Я! Есть! Посмотри на меня!»

Сейчас они были сыты, страх на время отступил, и все-таки, хоть и изредка, птенцы пытались выбраться из гнезда. Поэтому рядом с ними приходилось по очереди дежурить родителям.

Самки рядом не было — она улетела за добычей сразу после того, как вернулся Белое крыло, и если повезет, то прилетит обратно еще до того, как проголодавшиеся птенцы снова начнут требовательно пищать.

Слегка толкнув клювом назад уже забравшегося на край гнезда птенца, Белое крыло снова смотрит в сторону моря, пытаясь разглядеть свою самку. Ветер становился сильнее, а значит, лететь будет легче, но Белое крыло знал, что времени осталось не так много и скоро все чайки вернутся к скале, с добычей или без, и никакие крики птенцов не заставят большую часть из них вылететь на охоту в непогоду после захода солнца. Несколько раз он уже был готов сорваться со скалы, но приближающаяся чайка оказывалась чужой, и он складывал крылья, нетерпеливо переступая на месте.

Но еще немного… Еще немного — и он сможет, бросив взгляд на птенцов, подойти к краю выступа скалы, чтобы нырнуть вниз и, сделав несколько взмахов крыльями, поймать восходящий поток воздуха.

Белое крыло никогда не улетал сразу подальше от берега, как другие чайки. Поймав поток воздуха, он поворачивал в сторону и некоторое время летел вдоль береговой линии. Это было небезопасно. Слева от него, над сушей, было владение белохвостых орланов. Орланы не приближались к гнездовью чаек, понимая, что разъяренная стая может растерзать даже такую сильную птицу, как орлан. Но над сушей, куда чайки иногда залетали поодиночке, орланы были полновластными хозяевами.