Бесплатный фрагмент - Лимонник

Проза

Анатолий Золотушкин

Сладкая жизнь

Не знаю, как вы, а я сладкого не люблю. И не предлагайте мне торты, конфеты и марципаны. Не хочу. Еда должна быть соленая, кислая и, желательно, с перцем и чесноком.

Это расстраивало мою маму. Все свое детство, совпавшее с кратким периодом НЭПА, она промечтала о пирожных, которыми торговала кондитерская «Маркиз» в первом этаже нашего дома. Дедушка был строг и справедлив, поэтому пирожные доставались ей только в случае примерного поведения и надлежащего прилежания.

И тогда мама дала себе зарок, что её дети не будут унижаться за кусок сладкого теста.

В середине 50-х, в день получки она иногда приводила меня в фирменный кондитерский магазин, что на бывшей улице Ленина, и начинала аттракцион невиданной щедрости — «Выбирай, Толечка, что хочешь!» Мои глаза уныло скользили по полкам с конфетами и тортами (тогда ещё всё было). Меня привлекал только шоколадный Богдан Хмельницкий полметра ростом. Но понятно было, что он маме не по деньгам. Мне покупали шоколадного зайца, я откусывал ему ухо и прятал в карман, где он покоился до очередной стирки.

Второй раз пытка сладким случилась в моей жизни через 30 лет в братской Чехословакии. Это была моя первая вылазка за границу Родины. В программу визита входила экскурсия на кондитерскую фабрику. Напомню, что в это время у нас в магазинах было шаром покати и сахар по талонам. Вначале нас провели по цехам печенья и карамели. Хотя мы поехали после плотного завтрака, не есть на шару народ не мог. В шоколадном цеху наш коллектив вставлял в себя продукцию уже с большим трудом, только из чувства долга. После прогулки по цехам нас завели в заводское кафе. На столах стояли все те же конфеты и ни капли воды. На сцене ударница труда сладко распиналась о своей любви к Советскому Союзу и коммунистической партии. Каждую фразу она начинала с обращения «дорогие друзья». Друзья сидели с осоловевшими мордами и липкими пальцами, мечтая о глотке воды.

Так чехи отомстили нам за 68 год.

И не говорите мне о тортах и пирожных. «Борменталь, дайте ему селёдки!».

***

Когда-то курение было делом чести, доблести, геройства и признаком половой зрелости. Накачанные ковбои не выпускали изо рта «Camel» и «Marlboro». Константин, открывал «Казбека» пачку перед тем, как что-то молвить с холодком, а томные дамы с глубоким декольте держали на отлете длинный мундштук с дымящейся папиросой.

Противокурительная пропаганда сводилась к несчастной лошади, безвременно погибшей от капли никотина. Но кто ее видел, эту лошадь?

Конечно, такой урод, как я, не мог не огорчить маменьку еще и этим. Начал я рано, в первом классе. Сначала мы с другом Геной собирали окурки на парадной лестнице нашего дома. Но нас застукала лифтерша тетя Даша и пригрозила рассказать родителям. Тогда я обратил свое пытливое внимание на обычный веник. Он скромно стоял в углу клозета, одетый в фильдеперсовый чулок. Чулок я снял и оторвал сверху прутик. Получилась отличная сигарета. Я закрыл дверь на крючок и поджёг. Вонючий дым пополз по квартире. Мама налегла плечом на дверь, крючок вылетел из двери, а я из туалета. Мама с веником погналась за мной. Я как всегда спрятался за бабушку. Она не подвела.

— Клара, что ты хочешь, ведь твой так называемый муж тоже курит, хотя ему нельзя. Не трогай ребенка!

Но мама успела достать меня веником, поэтому я его больше не курил.

Вторая стадия приучения к пагубной привычке прошла на лоне природы.

Обстановка была романтическая. Солнце скрывалось за помещичьим домом на другом берегу речки Унавы, а Сережа прикурил мне сигарету «Десна». Мне было 13 лет, а ему исполнилось 16, и его отец разрешил ему курить официально.

Я закашлялся, затошнило и потемнело в глазах, поэтому опять был большой перерыв.

Первую пачку болгарских сигарет «Трезор» я купил в 9-м классе. Бабушка регулярно находила сигареты в моих карманах и прятала их в дебрях шкафа. Я ещё много лет находил полупустые пачки в самых неожиданных местах. После школы я был отпущен на свободу, в город Воронеж, и уже ничто не стесняло.

Когда народ начал собираться в Израиль, оттуда просочилась информация, что там особенно дороги сигареты, спички, туалетная бумага и проезд на автобусе. Люди обстоятельные запихивали в контейнер эти дефицитные товары. Я знаю людей, которые десятки лет хранят советскую туалетную бумагу и по ночам тайно плачут по молодости, обнимая заветные рулоны.

Сигареты и автобус провезти было невозможно, поэтому советовали бросать курить.

Но я как человек непрактичный не бросил, а долго тратил на проклятое зелье последние деньги, успокаивая себя тем, что экономлю на автобусе.

Но однажды организм сказал, что он больше не хочет. Ведь каждому в тайных книгах судьбы записано, сколько он может в течение жизни выкурить сигарет, выпить рюмок и порадовать женщин.

Иногда, правда, хочется лишнего, рука тянется к запретному, но ведь чтобы дотянуться, надо прилагать дополнительные усилия, а это не для нас, скользящих по жизни, как ветерок по полю ржи.

Эйтан Адам

Кухаркин сын

Отличное изобретение — велосипед. Разумеется, в хорошую погоду.

В хорошую погоду, в воскресный день здо́рово ехать вдоль берега моря, раскланиваясь с отдыхающими.

— Костров. Вы ли это? — раздалось сзади.

Я затормозил и обернулся. Позади меня на веранде кафе сидели двое, явно мне знакомые. Один из них привстал и приветливо махал рукой.

Но я сначала узнал второго. Да как не узнать, если мы выросли почти под одной крышей — он в особняке, я во флигеле для слуг. Сын бывших хозяев моей матушки и покойного бати Селезнев делал вид, что меня не узнает.

А махал мне Вяземский, по прозвищу Князь. Правда, князем он не был, только потомственным дворянином, это мы в гимназии его так прозвали.

— Рад вас видеть, Костров, — сказал Князь. — Я вижу, дела ваши идут хорошо.

— Не жалуюсь.

— Удачи вам.

Отъехав с полверсты, я остановился, купил сельтерской воды и предался воспоминаниям.

Матушка готова была голодать, но я учился в гимназии, и у меня было все, что нужно гимназисту. Учился же я в одном классе с сыном хозяев, с Селезневым. И с Князем.

Селезнев демонстративно меня не замечал. Но он и на других, за считаными исключениями, смотрел свысока. Сам же я ни с кем не дружил — мне стыдно было пригласить приличного мальчика во флигель для слуг.

И вот, когда оставался один год до вожделенного аттестата зрелости, грянул гром — циркуляр «О кухаркиных детях», как его прозвали. И меня исключили из гимназии. А я хорошо учился и сам уже давал уроки.

Я не пропал. Сдал на аттестат зрелости экстерном и смог продолжить образование. Теперь уже матушка жила у меня и ни в чем не нуждалась.

На обратном пути я опять встретил Князя, он прогуливался по набережной. У меня возникло ощущение, что он меня поджидал.

— Петр.

— Князь.

— Слезайте с ваших колес, давайте присядем.

Я слез с велосипеда, мы сели на скамейку. Князь достал серебряный портсигар, угостил и меня сигарой и показал, как ее раскуривать.

— Знаете, Pierre, — заговорил по-французски Князь после некоторого молчания, — если завтра я проснусь и обнаружу, что в России введена в действие конституция, полностью уравнивающая все сословия, я напьюсь, как сапожник. От радости.

— Да ну?

— Да. Да, я потомственный дворянин и я помню, что когда-то мы, дворяне, были служилыми людьми и наши привилегии оправдывались нашей службою «престолу и отечеству». Но уже более ста лет это не так. К сожалению.

— Почему к сожалению?

— Вот я, например, нигде не служу. Правда, помогаю отцу управлять имением, у нас девятьсот десятин земли, из них пятьсот под пашней. Но ведь этим могли бы заниматься и вы. Однако перед моей maman все кланяются, — она дворянка, — а к вашей maman можно применить телесные наказания, — она крестьянка.

— Князь, неужели вы примкнули к освободительному движению?

— Нет, не примкнул. И вам не советую.

— Почему?

— Потому что этого никогда не будет. Ни конституции, ни равенства, ничего. В России это невозможно. Россия всегда будет «за царя, за Родину, за веру».

— Ну и ладно.

— Pierre, разве вас все это устраивает?

— Нет, конечно. Но и гром небесный меня не устраивает, однако от него можно укрыться.

— Разумно. Так вы тоже не видите смысла в освободительном движении?

— Что в Англии, что во Франции революционеры пролили реки крови. И, в конечном счете, только медленная эволюция привела как эти страны, так и многие другие к всеобщему равенству.

— Разумно, — сказал Князь. — Но раз вы такой разумный человек, то вот вам мой разумный совет: перестаньте появляться там, где развлекается высшее общество. Пока вы сами к нему не принадлежите.

— Позвольте, — спросил я, — я разве нарушаю какие-то законы? В конце концов, я просто живу в Ялте, в трех верстах отсюда.

— Да кого интересуют законы? Да, на вас приличный костюм, у вас дорогой велосипед, вы вежливый человек, вы говорите по-французски не хуже меня и лучше большинства окружающих, но любой за версту видит, что вы не человек их круга. И пока вас не ввели в этот круг, вы просто можете стать жертвой насилия, и полиция будет не на вашей стороне.

Он был прав, я сам слышал о таких случаях.

— Я вам искренне симпатизирую, Pierre, — продолжил Князь. — И я желаю вам всяческих успехов. Но не плюйте против ветра.

На следующее воскресенье я, несмотря на предупреждение Князя, поехал опять. Правда, выбрал другой маршрут, не столь оживленный.

Он неожиданно вышел прямо передо мной из-за угла, я еле успел затормозить.

— Петруша, — укоризненно сказал Селезнев, — Петруша, ты не прав.

Он стоял прямо передо мной, красивый, сильный, волевой мужчина с военной выправкой. Прекрасный летний костюм, шляпа, туфли, перстень — все указывало на изысканный вкус и богатство владельца. Даже маленький шрам на левой щеке шел ему.

Разве что он казался старше своих (и моих) двадцати шести лет.

— Ну что, Петруша, — продолжил Селезнев, — ты теперь, надо полагать, помощник присяжного поверенного?

Я не стал подтверждать.

— И наивно полагаешь, что выбился в люди. Зря полагаешь, зря.

Он достал изящный, инкрустированный перламутром портсигар, вынул из него пахитоску и закурил. Мне, разумеется, не предложил.

— Ты в России. Ты русский крестьянин. Да, талантом и тяжкими трудами ты можешь пробиться наверх. Но и это не сделает тебя человеком. Светским человеком не становятся, им рождаются. Уж я-то знаю.

Я только сейчас заметил, что в руке у него трость и, похоже, тяжелая.

Он неожиданно шагнул назад и сделал несколько как бы танцевальных па. При этом трость буквально плясала у него в руках.

Последним резким движением он чуть не сбил с меня шляпу:

— Виноват, промахнулся. В следующий раз не промахнусь. Здесь, знаешь ли, иной раз прогуливаются даже члены императорской фамилии. Так что убирайся отсюда на кухню к твоей матушке, она, кстати, отлично стряпала тогда у нас.

Я вернулся в Ялту и зашел в свой любимый кабачок, облюбованный как мелкими чиновниками, так и толковыми простолюдинами.

— Петр Иванович, — раздалось из угла. — Давайте-ка сюда.

В углу за маленьким столиком сидел знакомый унтер-офицер из расквартированного поблизости полка. В свое время он представился мне как Сашка Зеленый, но, боюсь, это не было его настоящее имя. По разговорам было ясно, что он как минимум недоучившийся студент, но он о себе ничего не рассказывал.

Я взял кружку пива и подсел к нему. Он пил водку и закусывал хлебом с селедкой.

— Вот, — сказал Сашка, — вот такие дела. Перевели к нам в батальон из Приморья три недели назад героя схваток с хунхузами. Заработал он там два «Георгия» и один шрам. Но какого полета птица! Он из какого-то аристократического рода, чуть ли не ровня самому государю императору. Нижним чинам сплошные телесные наказания, слова еле цедит сквозь зубы по-аристократически, а ты изволь слышать и выполнять команду…

— Так он, может быть, действительно старинного рода? Как его имя?

— Их благородие черта лысого штабс-капитан Селезнев Георгий Владимирович.

— Жорик, — выдохнул я. Так его называли в семье и за глаза среди прислуги.

— Кому-то, может быть, и Жорик, а у нас он даже с господами офицерами не якшается. Перед выходом из полка переодевается в статское, чтоб честь никому не отдавать. А вы что, его знаете?

Еще бы мне было его не знать.

Моя матушка служила у них двадцать три года. Батя тоже служил, кучером, но давно умер. Разумеется, мы знали всю подноготную семейства.

Селезнев-дед был сначала простым жандармом. Но рвением и усердием прорвался в офицеры и вышел в отставку ротмистром. Женился он на купеческой дочке, взяв большое приданое.

Селезнев-отец пошел по полицейской части и дослужился до полицмейстера. Женился на дворянке, в приданое получил неплохое имение. Усердно «тащил и не пущал» все что мог. Именно он потребовал, чтобы меня исключили из гимназии (ни директор, ни инспектор делать этого не хотели).

Все это я тут же рассказал Сашке Зеленому. Тот глухо выругался:

— Вот, значит, какой аристократ. Вот, значит, голубая кровь.

Месяц спустя город был потрясен жутким убийством. Штабс-капитан Селезнев был найден зарезанным в горах. Но не это было главное.

Хотя полиция не сообщала ничего конкретного, мы, судейские, смогли узнать подробности.

Убивали Селезнева долго и методично. В общей сложности было нанесено тринадцать глубоких ран. Из них одиннадцать были нанесены штыком и две финским ножом.

Все указывало на солдат, тем более что часть из них была из Санкт-Петербургской губернии. Но ничего добиться не удалось. Все штыки батальона оказались начищенными как перед высочайшим смотром, финские ножи найдены не были. У всех солдат были алиби. Правда, значительная часть из них были перекрестными.

Но что больше всего удивило следователей — это полное равнодушие других офицеров полка к смерти Селезнева.

Через две недели я снова увидел в кабачке Сашку Зеленого. С ним были еще какие-то люди, по-видимому, студенты, но он все равно махнул мне рукой.

Я присел рядом. Студенты ушли. Я налил себе и Сашке водки:

— Ну что, помянем убиенного раба Божьего Георгия сына Владимирова? — сказал я.

— Почему бы и нет, — ответил он. — Как говорится, «мертвые сраму не имут».

Мы выпили.

Вскоре Сашка встал:

— Мне пора.

Он оправил форму, надел фуражку, затем нагнулся ко мне и тихо сказал:

— Хотите стать социалистом-революционером? Обращайтесь ко мне.

Вскоре его арестовали и осудили за пропаганду среди солдат. Так что оба финских ножа, — его и мой собственный, — остались у меня.

Маленький саксофон

Елене

Да, я понимаю. Несомненно, Роберт Джулио великий саксофонист. Но зачем Клуб любителей саксофона решил организовать закрытый концерт именно в моем зале торжеств? В нашем, прямо скажем, невеликом городишке, хоть и в двух шагах от большой автострады?

Нет, я не сомневаюсь в своем персонале, работники у меня замечательные, да и накинули мне шестьдесят процентов сверх обычного тарифа. Половину надбавки, естественно, получат работники, они это знают, так что зал будет вылизан, и приборы будут сверкать. Но что прикажете делать, если отовсюду явятся его фанаты? Вынесут двери, моей охране не справиться.

Но накануне ко мне пришли из полиции.

— Не беспокойтесь, — сказал капитан. — Все въезды в город будут перекрыты для чужих за шесть часов «до». И члены Клуба, и звезда прибудут на автобусах по заранее согласованному маршруту. И в самом городе будут патрули. Но нам необходимы паспортные данные вас и ваших работников, номера автомобилей, а также список ваших поставщиков, если они прибудут завтра. И мы еще должны их проверить.

— А если я побеспокоюсь и все получу сегодня? Кроме свежих овощей, но их я получаю от поставщика с соседней улицы.

— Это было бы идеально.

Я так и сделал. Хоть и пришлось остаться до полтретьего ночи.

Все готово. Мы ждем.

Один за другим подъезжают автобусы. На входе стоит их распорядитель, проверяет по списку.

Наконец, из последнего автобуса вышли пять крепких парней. Двое сразу вошли внутрь и осмотрелись. Затем вошел и сам Джулио, обвешанный футлярами.

Зал взревел. Но Джулио прошел прямо к сцене, на которой сбоку был заранее поставлен большой стол. Ни на кого не глядя, он разложил свои футляры на столе и начал их по одному открывать.

В футлярах были саксофоны. Штук шесть или семь. И, кажется, два кларнета.

И только разложив и приготовив весь свой инструментарий, Джулио повернулся лицом к залу и поклонился. Зал опять взревел.

Да, это был мастер своего дела. Один саксофон висел на шее, другой на плече, в руках то третий саксофон, то кларнет, то вообще что-то похожее на детскую игрушку. И все это играло и пело и даже танцевало у него в руках.

И так — полтора часа подряд, без перерыва. И еще двадцать минут «на бис».

Потом мы его долго кормили в моем кабинете. Он был явно выжат как лимон, но ел медленно и обстоятельно, соблюдая какую-то систему и не обращая никакого внимания на пялившихся на него влюбленными глазами организаторов.

Наконец он снова вышел, раздал автографы и пошел собирать свои вещи.

После ухода публики дел всегда невпроворот, я мотался по всем помещениям, когда ко мне подошел официант:

— Там кое-что забыли…

— Все находки ко мне в кабинет. Как всегда.

— Да, но это, похоже, сам Роберт Джулио забыл.

— Ко мне в кабинет.

Когда я, наконец, вернулся в кабинет, то там меня, кроме остывшей чашки кофе, ожидали:

две куртки (одна мужская и одна женская);

одна дамская сумочка (это какой же надо быть фанаткой, чтобы забыть сумочку);

небольшой футляр.

Я открыл футляр. Там был маленький, я таких никогда не видел, саксофон. Причем явно не игрушка, а настоящий.

Так. Пора запирать помещение и идти домой. Куртки можно оставить в запертом кабинете. Дамскую сумочку в сейф. Но саксофон, хоть и маленький, в мой сейф поместиться не мог.

Я решил взять его с собой.

Дома спать не хотелось. Я снова открыл футляр и достал саксофон.

Да, инструмент явно профессиональный и, похоже, дорогой. Но почему такой маленький? И… точно, всего пять клапанов. Я не специалист, но, кажется, этого маловато.

В голове всплыло непонятное, но знакомое слово «пентатоника».

Так, как его держат? Вот так. Эту штуку берут в рот. Ничего не получается. Стоп, он же, вроде, подгибал нижнюю губу?

Сон не шел. Чтобы никого не будить, я поднялся на крышу…

Там я и встретил рассвет.

Утром позвонили. Первым делом спросили о сумочке, потом о каком-то блокноте. Обрадовались сумочке и курткам, опечалились из-за пропавшего блокнота.

Потом я сам сказал про саксофон.

— Ой, вы серьезно? Артист сейчас почивает, но часам к двенадцати встанет. Вы можете к часу дня подъехать в отель? Вас пропустят к нему. Заодно привезите и все остальное.

— Хорошо.

Когда я вошел, Джулио заканчивал завтрак, медленно и обстоятельно, не обращая ни на кого внимание. Я поздоровался и передал ему закрытый футляр.

— Добрый день, — сказал Джулио, промокнув губы салфеткой. — Большое вам спасибо. Хотите кофе?

— Да, спасибо.

Официант тут же снабдил меня чашкой великолепного кофе. А Джулио раскрыл футляр, достал инструмент и внимательно его осмотрел.

— Скажите, — обратился ко мне Джулио, — вы занимались музыкой?

— Нет, никогда.

— Пели? Пели в хоре?

— Нет. Разве что напевал в душе.

Все окружающие, кроме Джулио, рассмеялись.

— Вы хотите сказать, что это первый инструмент, на котором вы пытались музицировать?

Окружающие, казалось, приготовились к прыжку по мою душу, но Джулио улыбался вполне приветливо.

— Да, — честно ответил я.

— Ну и как, получилось?

— Получилось что-то странное.

— Сыграйте.

— Нет, как я могу…

— Сыграйте, сыграйте.

Я взял инструмент трясущимися руками.

— Встаньте вот так. Успокойтесь. Хорошо. Начинайте.

Я сыграл получившуюся у меня мелодию. Джулио выглядел заинтересованным:

— Неплохо, неплохо.

Ободренный, я сыграл еще одну мелодию.

— И долго вы над этим работали?

— Да часа четыре.

— Вы увлекаетесь музыкой?

— Совсем нет. Правда, люблю слушать современные песни. Самые обычные.

— Вы понимаете, что вам удалось сочинить две вполне приличные мелодии на пентатоническом звукоряде, который вы раньше наверняка никогда не слышали?

— Честно говоря, я и слов-то таких не слышал.

— Понимаю. Дарю.

— Что?

— Я дарю вам этот инструмент. Это особый пентатонический дискантовый саксофон. Я дарю его вам.

— Но… как я могу? Он же, наверное, очень дорогой…

— У меня дома целый арсенал инструментов, от меня не убудет. А вам он нужнее. Я же вижу, что нужнее. Только обратите внимание: вот в этом кармане футляра лежит инструкция по эксплуатации. Инструмент требует ухода. Не как автомобиль, но требует. Не забывайте.

— Маэстро, — голос помощника вернул меня к действительности. — Пора.

Я глянул в зеркало.

Да, лысина. Да, обрамлена сединой. Прямо скажем, в зеркале далеко не Аполлон.

Фрак, жилет, галстук-бабочка — я это все терпеть не могу, Нет ничего лучше простой белой рубашки с воротником «апаш», особенно если нужно целый час махать руками.

И, кстати, белые перчатки куда эффектнее дирижерской палочки.

Я погладил «на счастье» маленький саксофон, надел белые перчатки и вышел в коридор.

Татьяна Бершадская

Выйди уже, я сказала…

— Ну, скока можно, деточка! Ты так возисся, можно подумать, шо мы идем в театр или, я знаю, в музэй!

Моя бабушка Аделя… Жаркое одесское лето… сборы на пляж… семь утра.

Молодая картошечка с чесноком и укропом, политая растопленным сливочным маслом, уже уложена в стеклянную литровую банку и надежно закрыта синей капроновой крышкой. Бабушка ставит ее в «кошёлку» — были такие узорчатые капроновые сумки в форме ведра, — рядом лежат непременные яйца вкрутую, огромные помидоры «бычье сердце», вертута с вишней, завернутая в вощёную бумагу, биточки из сардели, рыбки, похожей на тюльку, только гораздо вкуснее, — тоже уложенные в банку. И — венец этого раблезианства — клубника, пересыпанная сахаром! А в «торбу» -самострок из обивочной ткани укладываются два марселевых одеяла, отслужившие свой срок в этом качестве лет… надцать назад, и теперь используемые как пляжные подстилки, полотенца и одёжка для переодевания, так как я уже в купальнике…

— Ну так, всё! Я больше никого не жду, всё! Я ухожу, аааллё, я ухожу… всё! — бабушка садится на тахту под вышитым ею портретом Пушкина с лиловыми бакенбардами, складывает руки на коленях и укоризненно смотрит на меня.

— Или ты уже не хочешь на море? Или тебе есть шо делать в доме в такую погоду? А? Я не слышу!

Я молчу и занимаюсь абсолютно не пляжными приготовлениями — дочитываю «Консуэло».

— Ой, готуню… Ну возьми ее на море, там дочитаешь.

Тащить толстую книгу ради недочитанных пяти страниц, я не собираюсь, поэтому бабушкин тяжкий вздох игнорирую.

— Вот ты мне скажи, хаис, вот как раз щас ты объязана дочитать книжку? Всё!! Через час уже можно не идти. Всё!! Уже будут другие лучи, вредные.

— Инфракрасные, — машинально вставляю я.

— Вот именно! Красные лучи! И ты сгоришь в них, как спичка! Ну так, я ухожу, — говорит бабушка, не двигаясь с места.

Я дочитала, взяла со стола «Милого друга», собираясь положить в торбу…

— Э-э нет… — бабушка, кряхтя, встаёт с тахты, — нет, мэйделе, эту книгу ты на пляж не возьмёшь. Где это видано, шоб девочка в тринадцать лет читала Мопассана… на пляже?!

Моя бабушка та ещё конформистка.

И я беру безобидного Паустовского, и мы, наконец-таки, выходим из дому…

На Ланжероне, как обычно, приходится лавировать между тюленьими тушками отдыхающих, потом бабушка садится в тени под навесом павильона и читает, а я мчусь на Массив, и теперь меня из воды калачом не выманить!

И тут:

— Выйди уже! Посмотри на свой цвет! Послушай, как ты клацаешь зубами, уже весь пляж прислушивается!

Моя корпулентная бабуля стоит на каменных плитах Массива, на ней ситцевый жатый купальник цвета моллюска, из коллекции пятидесятых годов, на голове войлочная панама с бахромой, какие носили когда-то вожатые в пионерлагерях, и она повторяет свой призыв:

— Выйди уже, я сказала в последний раз! Иди уже позавтракай!

Я выхожу из воды и топаю за бабушкой. И вот начинается кормление истощенного ребенка, приехавшего «набраться здоровья и накушаться» (цитирую бабушку).

И вдруг… мне расхотелось всех этих бабулиных разносолов, потому что мимо прошёл пацан с треугольным пакетом молока и, обильно посыпанным маком, бубликом. У меня рот моментально наполнился слюной, но бабушка… Она та-а-ак обидится, если я попрошу денег на молоко и бублик. И тут я слышу:

— Ой, как я тебя вижу… насквозь и даже глубже… На, иди уже, купи уже себе… — и бабушка кладет мне в ладонь двадцать копеек.

Я мчусь наверх, к ярко голубому киоску, где продаются сосиски, запеченные в булочке, какао, вожделенные бублики и молоко в треугольных пакетах. И, ах… Только тот, кто помнит Одессу конца шестидесятых, знает, что за божественный вкус был у всей этой уличной снеди! Особенно на пляже, под людской гомон, под шлягер «Королева красоты», под аккомпанемент репродуктора:

— Женщина в красной шапочке, немедленно вернитесь к берегу! Вы нарушили границу заплыва, ограниченную БУЙКАМЫ. Женщина, вы слышите, шо вам говорят?..

Моя Одесса… Когда не останется никаких воспоминаний, и до конца книги будет всего несколько страниц — вдруг, на одной из них проступит этот солнечный день, один из счастливых и неповторимых, и я увижу себя, запивающую молоком из треугольного пакета обсыпанный маком толстый горячий бублик…

Не смотрите на меня так

— Вы, наверное, выслушаете, — сказала она, — у вас лицо такое… терпеливое.

Чужие наблюдения иногда могут изменить отношение к себе, а вот это очень как-то задело, захотелось спросить нахалку, с чего она решила мне исповедаться!

— Я не знаю, что делать со своей жизнью, — она держала почти догоревшую сигарету с кривым столбиком пепла, вот-вот готовым рухнуть, между синеватыми от холода пальцами с прошлогодним маникюром, наложенным на позапрошлогодний… Рука мелко тряслась. Вообще, вид у этой девицы был неблагополучный какой-то. И тут я вспомнила: у настоящей женщины обувь должна быть в порядке, — машинально глянула сквозь стеклянную столешницу вниз — девица была обута в великолепные итальянские мокасины оливкового цвета, даже на вид мягкие, и просто во весь голос заявляющие о своём удобстве. Я сравнила их со своими полуботинками, тоже совсем неплохими, которым было, тем не менее, далеко до этих, оливковых…

«Всегда надо начинать с себя, а то маникюр тебе не тот» — я впервые прямо взглянула в лицо собеседнице: веснушки на нежно-бежевой коже, бледные тонкие губы, нос, то ли от рождения, то ли от удара, несколько смещен влево, почти незаметно, глаза под палевыми густыми бровями того зеленовато-серого оттенка, который уже не дымчато-рассеянный, но еще и не вполне зеленый. Ей шло, особенно хорошо сочеталось это с коротко стрижеными тёмно-бронзовыми волосами и скуластой, какой-то немного монголоидной физиономией. До красавицы ей было далеко, это если разглядывать лицо подетально, но всё вместе играло очень слаженно, и женщина (теперь я видела, что ей хорошо за тридцать), была похожа на бывшую то ли буддистку, то ли кришнаитку, интеллигентную, легко поддающуюся влиянию, но так же легко из-под этого влияния выскальзывающую. То есть, подводные камешки здесь водились, несмотря на лобовое заявление, которое она только что сделала.

— Думаете, наверное, что я какая-то неформалка, но уже для этого старовата, и вместо мужа и детей, у меня медитации и бдения в ашрамах. Так?

— Ну, примерно, — согласилась я, — только, по-моему, это в прошлом, хоть и недавнем. Я не ошибаюсь?

— Нет, — качнула она головой. — Но, вы удивитесь, у меня и муж, и трое детей, и любящая родня. Правда всё это с приставкой «бывшие».

— Как это дети бывшие? Ну, муж, ладно… Даже родные допускаю.

— Сколько мне лет, как вы думаете? — она смотрела прямо мне в глаза, и я поняла, что дважды промахнулась с возрастом.

— Сорок пять? Пятьдесят?

— Сорок восемь, — она зажгла новую сигарету, не удосужившись стряхнуть пепел с длинного яркого шарфа. — У меня трое внуков, от каждой дочери по одному. Два мальчика и девочка. От двух до пяти… Как у Чуковского. Муж не присутствует в моей жизни уже три года официально, а до развода одиннадцать лет жил отдельно.

Наши родители очень дружили когда-то… Еще там, и здесь лет пятнадцать, а потом разругались. Говорят, из-за меня…

— Ну, а вы как думаете, почему?

— Да я думаю, что из-за моего выбора. В сущности, из-за меня, да… Мы приехали двадцать пять лет назад с мужем, годовалой дочкой, моим беременным животом и родителями с обеих сторон. Поселились все вместе. Ладно, я не буду вас утомлять подробностями коммунального быта и сложностями проживания семи человек в трехкомнатной квартире — так было финансово выгоднее.

Через три месяца, когда я закончила ульпан, как раз подоспели роды. У нас прибавились девочки-близняшки. И стало нас девять. Всё, что происходило до рождения девочек, казалось теперь милой сказкой…

Она снова закурила, хотя не прошло и пяти минут после второй сигареты.

— Вы много курите, — не удержалась я.

— Я сейчас еще и выпью. Алё, хамуд, принеси мне пятьдесят мартини и воды с лимоном.

Она выпила залпом эти пятьдесят грамм и даже не поморщилась.

— Не смотрите на меня так, пожалуйста, я только начала. Поберегите осуждение на потом. Хотя, глупость, конечно… Вы не осуждаете, просто тер-пе-ли-во слушаете. — Она быстро пьянела. — Эй, официант, еще мартини… Нет, лучше водки грамм стописят. Вы будете? Нет? Жалко… С вами, должно быть, приятно выпить, но… я не настаиваю. — Она улыбнулась, посмотрела на меня. — Вы похожи на учительницу французского языка. У нас в школе была. Такая приятная дама. А меня не любила.

Знаете, я недоучилась на романо-германском в универе. На практике была в той школе… нуууу… где эта… училка французского. Она меня не полюбила, да…

А здесь мне английский пригодился. А муж учил немецкий и пытался тут с ашкеназим объясняться, как бы на идиш. Они-то его понимали… Ну, вы ж понимаете… — она жестикулировала и все время улыбалась, и мне казалось, что до слез недалеко, — а он-то идиш не понимаааал… Так, отдельные слова. Но… его взяли на работу в дом престарелых санитаром, а он хируууург или хееерург, а? Потом он тут прошел перите… перетес…

— Переаттестацию, — подсказываю я.

— Да, спасибо, — она шутливо наклонила голову и приложила руку к груди. — И стал работать по специальности. А я пошла нянчить старушек и старичков. А детки были с бабушками, а потом в садике, ну, как все. А знаете, я хотела пойти учиться здесь, но муж сказал зачем? Я, мол, зарабатываю, а ты сиди дома. Ну, я тогда девочек близнецов из садика забрала и с ними дома сидела — они много болели маленькими… Потом квартиру купили, и я пошла работать санитаркой в больницу к мужу. Надорвала спину, лечилась… Ой, это долго… Сделали операцию. Дали инвалидность. Сидела дома и от нечего делать начала шить торбы такие, знаете, шанти… Их покупали у меня — подруга познакомила с ребятами — кришнаитами.. Вот они и покупали… А потом я сама к ним пошла как-то незаметно. Ой, — она махнула рукой, задела рюмку, та слетела со стола на каменные плитки, осколки разнесло в разные стороны.

— Ая-яй, — сокрушенно произнесла она, — прямо как моя жизнь… Вдребезги…

Я не терплю банальностей и эта фраза, очевидно, произвела на моем лице некие изменения, потому что я услышала:

— Не кривитесь… Я ведь понимааааю, что вы обо мне думаете. Но уже недолго, потерпите, а может, давайте, все-таки, выпьем, а? Вы любите «Метаксу»? Здесь есть, ну если водки не хотите. Я ее не закусываю, только запиваю, а вам можно взять чего-нибудь… Ну, соглашайтесь.

Я заказала «Гамлу» и апельсин. Теперь разговор немного изменил темп и тональность, потому что после второго бокала мне стало некуда спешить и мы с моей собеседницей медленно двигались по ее жизни к сегодняшней нашей встрече…

— Я влюбилась… Да-да, не смотрите на меня так… Вот эта любовь и натворила бед в моей, такой благополучной жизни — это родные так считали. Дети уже были относительно взрослые, когда я ушла к кришнаитам. Опустим подробности — я уходила и возвращалась, видела всех своих, как сквозь прозрачную ткань… И чувствовала также — на расстоянии. Мой любимый был нашим наставником, очень харизматичный, очень… мужчина… вы понимаете…

Я понимала, и вспомнила вдруг свое увлечение випасаной. Там тоже было зыбко и глубоко, и можно было не вернуться, если завязнуть с головой… И там тоже был наставник… м-да… И я вынырнула тогда…

— В общем, я не заметила, как всё изменилось вдруг. Мои дети выросли, муж ушёл, наши родители рассорились друг с другом и со мной. Дочки отслужили в армии, вышли замуж, родили детей… А где была я все эти годы, а? Я ведь присутствовала временами, но плохо помню, для чего я туда приходила! Мне все время хотелось уйти из этого чужого дома. Мама моя умерла в прошлом году. И знаете… — она пила уже «Гамлу», — я вдруг, как будто на всём скаку, стала, и услышала, как много голосов вокруг, а я их столько лет не слышала и не слушала… Я ушла от кришнаитов, но к своим не вернулась… Да меня и не звал никто. Если бы я пришла, конечно, не выгнали бы, но что я могу им дать — своим детям, внукам, папе своему? А муж женился, сына родил…

— А где вы живёте теперь?

— У бабульки одной — метапелет работаю круглосуточно. Сегодня у меня выходной, вот — вас встретила, рассказала про себя… Хоть кому-то это, возможно, интересно. Вот вам интересно? Да не смотрите вы на меня так. Я уже поняла, вы тоже не знаете, что делать со своей жизнью…

Она встала, качнулась и пошла к выходу из бара, на пороге обернулась:

— Спасибо за разговор. Вы ооооочень терпеливая.

Да… терпеливая… И у меня есть еще некоторое время, чтобы сделать что-то со своей жизнью…

Влади Смолович

Дом

Я впился глазами в лужайку, на которой ещё утром стоял наш дом.

— Куда он делся? — жалобно спросила Рилана.

— Утром был здесь, — растеряно сказал я. Прозвучало как попытка оправдаться. Но что ещё я мог сказать в такой ситуации?

— Умница! Я не знала, что утром он был здесь. Боже, какой позор! Стыдно сказать — дом ушёл. Я же за ним так ухаживала! В отличие от некоторых! — Она посмотрела на меня тем взглядом, которым бык смотрит на красный плащ тореадора. Это было возмутительно!

— Я? Чуть что — виноват я? Если что-то случается — так непременно по моей вине! Можно подумать, я гвозди в стены вбивал! Камни в дом таскал!

— Может, из-за Мурки? Она минувшей ночью орала, как сумасшедшая.

— Из-за Мурки? Дом из-за кошки никуда не уйдёт! К тому же Мурка оставалась внутри.

— Дом мог её выгнать?

— Я не слышал, чтобы у домов были проблемы с домашними кошками. Даже если они такие старые и глупые, как наша Мурка.

— Сам ты глупый!

Глаза Риланы наполнились слезами. Она с тоской смотрела на скамеечку у входа на нашу лужайку и на качели, осиротевшие в один момент. А я раздумывал — что делать? Идти в муниципалитет, чтобы подать просьбу о розыске дома, или искать его самим?

Я представил, как захожу в жилищный отдел муниципалитета, и с лицом великомученика рассказываю, что от нас ушёл дом. Инспектор профессионально изображает сочувствие, говорит, что его долг — помочь, а затем — как бы невзначай — спрашивает: а что послужило причиной? Просто так дом не мог уйти. Была причина.

На комиссию могут подать.

Рилана думала о том же.

— Ты представляешь, что может произойти? Они начнут копаться в нашей жизни, выискивая причины. Что такого произошло вчера?

— Обычный вечер был! Запеканку твою ели, кошку консервами кормили. Потом ты с кем-то болтала по телефону…

— А ты приклеился к экрану. Лоток ты вчера чистил?

— Сегодня утром чистил! Ты же знаешь, я чищу лоток по утрам. Да и причём здесь лоток! Может, соседи видели, куда дом пошёл?

— Можно подумать, что соседи не работают и целыми днями сидят у окна, смотрят — не прошёл ли какой дом мимо!

— Дом не мог убежать далеко, он не спринтер. Посреди улицы тоже остаться не мог. Давай вспоминать, где в нашем округе были свободные лужайки. Он на одной из них. Пошли!

Мы двинулись наугад, зорко всматриваясь в соседние дома. Свой дом ещё узнать надо. Если он обиделся на нас, то постарается скрыть собственную индивидуальность. А я всё пытался понять, что же случилось? Рилана ударилась в воспоминания.

— Мы взяли его в питомнике, когда он был уже почти в полный размер. И во все эти годы ни разу не возникало проблем. Садовника приглашали вовремя. И к тому же… Дом — существо неразумное, как он может сам что-то решить…

— Ты хочешь сказать, что у него ума, как у кошки?

— Меньше! Гораздо меньше! Что он умеет? Следить за чистотой? Мусор утилизировать? Поведение кошки куда разнообразней.

— Этой ночью для разнообразия она орала как сумасшедшая! Ты дрыхла, а я дважды вставал её успокаивать.

Мы остановились у пустыря, аккуратно разделённого на лужайки. В уголке одной из лужаек сиротливо стоял пластмассовый столик с двумя плетёными креслами.

— Смотри! — радостно закричал я. — Здесь вчера дома были! Значит, они тоже ушли! Может, наш дом на нас вовсе и не обижался!

— Да, — ехидно заметила Рилана. — Они на собрание ушли. Мы ходим на собрания, а им — нельзя?

— Уверяю, ещё вчера здесь дома были!

— Мало ли что были! Люди решили перебраться в другой район.

Я задумался.

— А мы не обсуждали возможность переезда? Помнится, месяц назад ты говорила…

— Что я говорила месяц назад? Ты ещё вспомни, что я год назад говорила! Может, ты сегодня ночью с Муркой переезд обсуждал — не знаю.

Я хотел рассердиться, но увидел ещё одного человека, пристально рассматривающего пустующую лужайку. Кажется, здесь тоже был дом. Я бросился к нему.

— Простите, уважаемый! У вас нет ощущения, что домов на нашей улице внезапно стало меньше?

Прохожий — уже не молодой человек в шляпе — удивлённо посмотрел на меня.

— Конечно, меньше. Скоро ни одного не останется.

Подошедшая Рилана открыла рот от изумления.

— Вы что, ничего не слышали? Уведомления не получали?

— Какого уведомления? — я напрягся.

— Через день тут строительные работы начнутся. Дома временно переводятся на 16 линию. Это же совсем недалеко отсюда.

Я полез в карман за универсалом — проверить входящие сообщения, а Рилана уставилась на меня таким взглядом, словно примеривалась — как лучше испепелить.

Точно, сообщение о перемещении дома на 16 линию было. Я полагал, что муниципалитет не может прислать ничего важного, и потому сообщение не открывал.

Прохожий внимательно посмотрел на Рилану и счёл за благо смыться, показав — на прощание — в какую сторону идти к 16 линии. Как будто я не знал.

— Так, — сказала Рилана. — На компьютер у тебя время есть, на кошку есть, а уведомления муниципалитета читать некогда?

— Почему эти уведомления получаю только я? Ты точно также можешь оставить свой номер, и тебе будут рассказывать про городские новости.

— Ты знаешь, сколько я получаю уведомлений и сообщений за день? Ты столько за неделю не получаешь!

Рилана подтвердила собственную бесспорную правоту фырканьем и направилась в сторону 16 линии. Я поплёлся за ней.

Диана Шнайдерман-Перейра

Отрывок из романа «Хроники принцессы Анны»

Предрассветный час в пустыне очень холоден. Тем не менее Ронан, королевский шут, стоял в укромном уголке замкового парка босиком в одних лишь широких домотканых штанах. Перевязь меча пересекала наискосок его обнаженную грудь. Прижав ладонь к сердцу, он вознес глаза к темному еще небу и произнес короткую молитву. Если бы кто-то оказался рядом в этот момент, он бы с удивлением понял, что шут молится как ситри, благородные воины.

После короткой разминки он вытащил из ножен меч. Тускло сверкнул клинок.

Сначала он будто дрался с неведомым противником. То безудержно вертя мечом, то неподвижно держа его на уровне груди, он нападал, отступал, защищался. Выставив клинок вперед, осторожно обходил врага по широкой дуге. Резко отпрыгнув, шлепался на спину и ловко кувыркнувшись назад, тут же вскакивал на ноги, держа меч в оборонительной позиции.

Потом он просто стоял несколько мгновений, словно взвешивая меч в ладони. И вдруг, согнув колени, пружинисто распрямился, подкинув его в воздух. Поймал за рукоять и пошел крутить-вертеть и жонглировать мечом, подбрасывая и ловя, перекидывая из руки в руку, пропуская за спиной. Он вертел мечом так быстро, что клинок, казалось, извивался серебристым змеем, а в запястьях шута будто и вовсе не было костей. Меч взлетал в воздух, переворачивался и вновь оказывался в руках Ронана. Меч шипел и свистел в холодном воздухе. Меч пел.

Росинки пота выступили над верхней губой, пот впитался в тряпицу, которой Ронан повязал лоб, пот стекал по спине. Его глаза были прикованы к мечу. Ступни делали маленькие, вымеренные шажки — то в одну сторону, то в другую. Как танец. Он подкинул меч в последний раз. Тот дважды перевернулся в воздухе, рукоять вновь легла в ладонь. Он всадил его в ножны, резко развернулся на пятках и столкнулся нос к носу с принцессой.

Потный, запыхавшийся, полуголый.

Глаза принцессы скользнули по его обнаженному торсу, и она отвела взгляд, слегка покраснев. Несмотря на плащ, она явно замерзла и изо всех сил старалась не дрожать.

— Анна! — воскликнул он негромко, но отчаянно. — Твое, черт возьми, высочество! Нельзя стоять так близко, я ведь мог задеть тебя! Ты ведь даже могла погибнуть!!!

Анна дернула тоненьким птичьим плечиком, словно давая понять, что смерть ее ничуть не пугает.

— Доброе утро, Ронан. Ты был великолепен.

— Благодарю, — он вздохнул. — Жаль, что мой отец с тобой бы не согласился. Он бы сказал, что моя левая рука все еще сильнее правой, и что мне нужно больше упражняться. Кроме того, он заметил бы еще с десяток огрехов.

— Я уверена, что он бы тобой гордился.

Ронан не ответил. Сняв с куста кусок чистой ветоши, он стал тщательно им обтираться.

Родинка на шее, тонкие ключицы, проступившие ребра. Но под беззащитно-белой кожей перекатываются упругие мышцы, и весь он — такой сильный, гибкий и ловкий…

Принцесса вдруг осознала, что беззастенчиво пялится на полуголого мужчину и глаз отвести не может. Она вновь удушливо покраснела, до боли закусила губу. Ронан натянул рубашку.

— А ты? Вновь не спалось? — спросил он.

Анна покачала головой.

— Ночью здесь чудо как свежо, не жарко. Дышится легко. Ты ведь знаешь, что холод я предпочитаю жаре. Я гуляла в саду, искала фей.

— И как? Нашла? — улыбнулся Ронан.

— Увы, — Анна тихонько рассмеялась. — Возможно, в следующий раз.

Серое небо становилось с каждой минутой все светлее и ярче. Птицы, которые прячутся где-то в дневную жару, сейчас пели на все голоса, превознося Небесную Госпожу, при этом каждая старалась перекричать своих товарок.

— Проводить вас, ваше высочество? — чопорно спросил шут.

— Буду рада, — просто ответила принцесса и легко оперлась на предложенную руку. Его рука была крепкой и теплой, в ней билась жизнь.

— Хотела бы я хоть немного владеть мечом, — мечтательно пробормотала принцесса, когда они шагали к замку. — Чтобы уметь, знаешь… уметь постоять за себя самой.

В отличии от многих других, шут не стал смотреть на принцессу с изумлением (она уже привыкла к этим взглядам). Он просто кивнул:

— Я могу при случае обучить тебя некоторым штукам. Только… Анна… — шут остановился и с непривычной серьезностью взглянул ей в глаза. — Ты ведь понимаешь, нельзя, чтобы кто-то узнал, что я…

— Точно так же, как нельзя, чтобы кто-либо узнал, что я покидаю свои покои по ночам, — она устало пожала плечами. Шут весело подмигнул, будто и не был секунду назад серьезным и озабоченным:

— Тайна за тайну, принцесса?

Анна вымученно улыбнулась:

— О, да! Тайна за тайну. Спасибо тебе, Ронан, дальше я пойду одна. Думаю, не стоит, чтобы нас видели вместе в этот час.

— До скорой встречи, принцесса.

— Разумеется.

Приподняв полы платья, Анна зашагала вдоль замковой стены. Ронан смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, и лишь потом развернулся и направился ко входу для слуг.

Полтора часа спустя король и его дочь завтракали в обществе нескольких фрейлин и советников. Шут, свежий, как утренняя роса, развлекал их в это время новыми сплетнями, забавными историями и смешными песенками, которые складывал на ходу, аккомпанируя себе на лютне. Принцесса вяло ковырялась в своей тарелке. Лицо ее было неподвижным, как маска, а тусклый взгляд был, казалось, устремлен куда-то внутрь. Король же пережевывал пищу тщательно, неторопливо, и время от времени бросал недовольные взгляды на скрюченную фигурку дочери и лохматую копну волос…

Вики Петров

Поклон

Убогий дощатый стол в комплекте с парой таких же облезлых лавочек размещался как раз посередине двора. С одной стороны песочница, горка и прочая малышковая дребедень, с другой — пыльная убитая спортивная площадка. Возле горки кучковались мамы с мелюзгой, на площадке шли спортивные бои, азартно гоняли грязный мячик мальчишки, а иногда к ним подключались и взрослые.

Стол был местом девчачьих тусовок. Впрочем, тогда такого слова ещё не было, просто говорили: «Выходи к столу, все уже там».

Лида осторожно выглянула из-за клетчатой кухонной занавески — все уже действительно были там, разместившись, как на насестах, на двух уровнях — на лавках и собственно на столе. Пара незнакомых девчонок — с тридцать шестого дома, что ли? — подпирали берёзу и таращились на основное общество.

Выскочка Лилька что-то азартно рассказывала, преданно глядя на Самую Главную Девочку. Та улыбалась.

Лилька выбилась в ряды тех, кого слушали, после истории с пиццей. Никто тогда не знал даже слова такого — смешного и чуть-чуть неприличного. А лилькин папа как раз вернулся из заграницы, и не из Польши-Болгарии какой-нибудь, а из самого волшебного далёка. Из города Милана, который в Италии. Лилька гуляла по двору в невыносимо заграничной кофточке, одаривала особо приближённых фантиками от жвачки, а Самой Главной Девочке даже дала совсем целую пластинку этой жвачки в шикарной жёлтой обёртке…

И ещё Лилька бесконечно рассказывала про еду, которую едят в этом Милане. Особенно её потрясла пицца, в которую, по словам папы, можно класть всё, что осталось со вчера. Она копировала папин рассказ, исполняемый для гостей, так же тянула слова и закатывала глаза: «Значит, спускаемся в погреб, берём остатки бу… буженины, шампиньонов, сыров всяких…»

Слушатели хихикали. Представляли темный подвал своей пятиэтажки, пропахший мочой и кошками, требовали от Лильки уточнения, каких таких всяких сыров, кроме российского и голландского, которые дают только по праздничным талонам, нужно класть в это космическое явство…

Лилька получила, разумеется, свежее прозвище — Пицца. И приближенность к Самой Главной Девочке.

Лида вытянула шею, чтобы получше рассмотреть выражение лица Наташи — как именно та улыбается: насмешливо или поощрительно… Когда улыбка была поощрительной — на левой щеке появлялась милая ямочка.

Имя Наташа Главной Девочке очень шло. Круглое, вроде бы мягкое и ласковое, если бы не твердое непреклонное «т» в середине. А во взрослом его варианте — Наталья — виднелись призраки кринолинов и черных бархатных ленточек на длинных шеях…

Лида весь последний год мечтала, как было бы здорово зваться Наташей… Собственное имя казалось угловатым, жёстким, привлекающим нехорошее внимание.

Мама смеялась: «У тебя в классе шесть Наташ! Ты бы хотела быть седьмой?!» И Лида не решалась ответить, что — да, она бы хотела. Быть одной из. А не одиноко стоящей на обочине, отдельной Лидой.

Красавицей двенадцатилетняя Наташа не была: чуть полноватая, небольшие неясного цвета глаза, сероватые волосы, весёлыми пружинками стоящие вокруг лица. Лидерство ее тем не менее было давним и устойчивым. Она умела одним взглядом или вовремя брошенным словечком расставить всех по местам, определить клёвых и не очень, отметить интересных и отодвинуть бесполезных и скучных.

Лида как-то случайно услышала, как папа, глянув все в то же кухонное окно, сказал маме:

— Ты смотри, как у них там Наташка Соловьёва верховодит… Не хуже отца умеет.

Наташин папа был каким-то крупным деятелем, Лида не знала где и в чём. А фамилия Соловьева — нарядная и приятная на слух — подходила Самой Главной Девочке идеально…

— Лида, к тебе Оля!

Подруга — единственная и обожаемая — стояла у входной двери, поправляя новенькую клетчатую юбку.

— Гулять идёшь?

Лида поняла, что идти надо, потому что юбка ещё ни разу не выгуливалась. Замялась. Серьёзной, как у Ольки, причины для прогулки у неё не было. Стоять у стола в задних рядах тусовки пустым местом, ненужной и не замечаемой, не хотелось.

— Иди-иди, воздухом подыши, вся зелёная! — вмешалась мама.

Нехотя собралась. Так же нехотя начала спускаться по лестнице следом за энергично подпрыгивающей подругой.

Олька остановилась, глянула весёлым птичьим взглядом через плечо:

— Ты чего еле ползешь? Живот болит?

Она всегда была конкретна, думала и действовала быстро.

— Да неохота мне туда… — мрачно соврала Лида. — Что там делать-то?

Оля удивилась:

— Так наши же все там!

Вот. Слово укололо, мгновенно определив проблему. «Наши».

— Я никакая не наша. Не ваша, то есть… — злясь на себя, выдавила Лида. — Я там что есть, что нет, всем плевать…

Подруга задумалась на одну лишь секунду:

— Это потому что ты все время молчишь, ничего не делаешь, ничего не рассказываешь… Ну и все думают, что ты глупая. Или скучная.

Решительно тряхнула коротко стриженными пышными волосами:

— Так. Давай руку. Пошли. Ты просто делай как я!

Компания у стола о чем-то вяло хихикала, на девочек никто не отреагировал.

Олька вдруг крепко вцепилась в лидину ладошку, потащила её за собой в самую середину, туда, где голубело платье Самой Главной Девочки. Остановилась в полуметре от удивлённой Наташи и, сделав дурашливое клоунское лицо, резко согнулась в поклоне, дёрнув за собой Лиду. Та, растерявшись, тоже наклонилась. Олька выпрямилась и снова нырнула вниз головой, не выпуская лидиной руки. И ещё раз. И ещё. Пышные волосы метались вокруг головы, не успевая опадать.

Вокруг неуверенно засмеялись. Лида не понимала, что делать с лицом, косилась на подругу, пытаясь копировать её улыбку от уха до уха. Ещё один поклон. Перед глазами оказались пухлые наташины коленки, внезапно пришедшие в движение. Наташа закинула ногу на ногу, поправила голубой подол, громко и насмешливо объявила:

— А вот и клоуны пришли! Бим и Бом! Или.. Как вас там?

Вокруг засмеялись громче, одобрительно и даже как-то освобожденно: Главной Девочке представление понравилось…

Олька дёрнула Лиду за руку, и ковыляющей шарнирной походкой, продолжая играть в клоунов, они стали уходить от стола.

— Всё. На сегодня хватит, — скомандовала Олька. — Видела, как все смеялись? И Наташке тоже понравилось! …Пошли теперь ко мне, мои ещё на работе!

…Лида тормознула перед пешеходным переходом, пропуская полную сутулую тётушку с парой набитых чем-то пакетов. Та неловко повернула голову, благодарно улыбнулась, показав ямочку на левой щеке. Из-под невнятного беретика выбивались серые пружинки волос.

Не она, конечно.

Наташа Соловьева удачно вышла замуж и обитала где-то в Лондоне. Или в Берлине.

Закадычная боевая подруга Олька ещё тогда переехала с родителями в другой район, следы её затерялись.

Ничего не осталось от старого двора с убогими четырёхэтажками и пыльной детской площадкой.

Остался только стыд — горячий, жаркий, выедающий глаза, не дающий забыть. И было бы что забывать, в самом деле…

Мирьям Залманович

Молитвенник

«Жидс, жидс!» — донеслось до Серафимы сквозь полуденную дрёму. «Надо же, уж полвека минуло, а всё мерещится!» — подумала старушка и зябко укуталась в платок. Продавленное кресло недовольно скрипнуло. Своей выпирающей пружиной оно неделикатно напомнило хозяйке про их общий возраст, хотя это было явно лишним, Серафима уже давно не молодилась. Скромная квартирка на Стрелниеку, как и её хозяйка, знавала лучшие времена, и кресло было под стать им обеим. «Риебигсжидс!» (в переводе с латышского — «мерзкий еврей», прим. автора) — донеслось с улицы. Нет, не показалось.

«Господи, там же наш Данчик!» — встревожилась Серафима и ногой попыталась нащупать левый тапок. Тот, как назло, не только упал с ноги, но притаился, вероятно, под креслом. Махнув рукой, старушка поковыляла к окну в одном тапке и дырявом шерстяном носке. Ну и что, что июнь — последние годы она ходила в шерстяных носках круглогодично. Её кости постоянно напоминали о том, что сама она давно уж старалась забыть. Да тщетно — каждый больной сустав скрипел тем сырым погребом, где муж прятал её от фашистов долгих два года. Нет, она не сидела в погребе круглосуточно, да и на тот хутор они попали не сразу. Надеялись, что обойдется, муж — латыш, а она — белокурая, свободно болтающая на немецком, латышском и русском — в жизни не подумаешь, что еврейка.

Кутерьма сорокового-сорок первого года с самого начала не предвещала ничего хорошего. Вот так всю зиму ждёшь лето, но оно приползает в твой город на броне советских танков. Тревожно, неясно, что будет, да как — и только девичье любопытство подзуживает: «Грядут перемены!». А перемены кидают пожилых родителей в скотный вагон и высылают в Сибирь с сотнями знакомых, малознакомых и совсем незнакомых евреев, латышей, русских, белорусов, немцев. Да что там сотнями — тысячами, одних евреев три с половиной тысячи из Латвии тогда выслали, а всего — пятнадцать тысяч сограждан. Новой власти они не сгодились, а старой уже никогда не будет, это Серафима даже в свои девятнадцать понимала.

Её бы, наверное, тоже сослали, но она к тому времени уж несколько месяцев жила своим домом, наперекор всей семье выйдя замуж за Яниса. Смешанные браки тогда были событием редким и чрезвычайным, дающим возможность родственникам вдоволь посыпать голову пеплом, а кумушкам — почесать языки. Собственно, именно от этих увлекательных занятий и оторвала советская власть Симиных близких. Маму — на долгих 13 лет, отца — навсегда. Умер на каторге Соликамских лагерей.

Не успел растаять на востоке душный дым тех советских паровозов, как на западе заревели моторы немецких танков, завыли бомбардировщики, затарахтели мотоциклы и вскоре в родном городе Серафимы начали орудовать новые хозяева. В несколько дней безвластия муж не пускал её на улицу. Тут — бандиты, там — мародёры. Все родные и знакомые ей евреи разделились на две группы — одни стремились спешно эвакуироваться, другие спокойно дожидались новых господ, мол, и от русских освободят и вернут в Латвию спокойную жизнь под сенью немецкого орднунга, в котором им, евреям — носителям немецкого языка, европейской культуры и обладателям интеллигентных профессий — непременно найдётся достойное место.

И те, и другие столкнулись в те дни с жестокой действительностью — за отсутствием представителей законной власти в городах начали хозяйничать бандиты из числа местных националистов. В мирное время большинство из них были вполне себе обычными гражданами — кузнецами, дворниками, рабочими, даже учителями, а тут запахло кровью и лёгкой добычей. Сразу вспомнились обиды минувшего советского года: у кого лавку отобрали, у кого родственников сослали, а кому просто хорошенькая еврейская соседка отказала — и руки потянулись к топорам и обрезам.

Молодой муж сидел в те дни с Серафимой дома, на красавицу свою любовался да стерёг, а то в соседнем доме у евреев «похозяйничали». И стыдно сказать, некоторых похозяйничавших он сам знал, с одним даже учился.

Сестра жены в те дни заходила повидаться — он на неё глаза стеснялся поднять, за своих было очень совестно. Сёстры тогда говорили между собой на идиш и при нём, хотя раньше при нём — только по-латышски, из уважения. А тут то ли уважения поубавилось, то ли обсудить им надо было что-то своё, еврейское. Чего уж тут скрывать, сестра латышского родственника с самого начала невзлюбила, как и вся родня, но приличия соблюдала. Положа руку на сердце, она признавала, что парень он хороший, добрый и работящий, беззаветно любящий Серафиму, жаль только что… Ну, словом, понятно.

С чего её родня так взъелась на латышского зятя, Серафима не очень понимала. Хотя им с сестрой с детства внушали, что замуж можно только за еврея, их родители никогда не были особенно верующими. О кошерном питании и соблюдении прочих традиций заботились не особо, детей называли нееврейскими именами, образование давали в немецкой гимназии, дружили с семьёй латышского профессора и немецкого архитектора, мамина лучшая подруга вообще была полькой, а как дочка полюбила латыша — гевалт (в переводе с идиша — «караул», прим. автора)!

Но так всё споро закрутилось — выпускной, свадьба, советская власть, немецкая — что на налаживание семейных отношений решительно не осталось ни времени, ни возможности. Между тем, в Латвии понемногу воцарялся немецкий порядок, и еврейские германофилы приуныли. Оказалось, что новой власти совсем не нужны еврейские банкиры, профессора, юристы и музыканты, пусть даже и с мировым именем, но зато вполне сгодятся их квартиры в шикарных центровых домах.

Указы выходили каждый день и удручали своей жестокой непримиримостью к еврейскому населению: запреты на профессии, распоряжение сдать радиоприёмники, ограничение пользования магазинами, общественным транспортом, запрет на участие в тех или иных мероприятиях и, наконец, самый непонятный — переселение в гетто.

Местные газеты открыто подстрекали против евреев и кишели антисемитскими карикатурами, дворники присматривали в еврейских квартирах буфеты побогаче, а бывшие коллеги и соученики пренебрежительно отворачивались. Несколько месяцев постепенного и планомерного поражения в правах сжимали круг, выдавливая рижских евреев к Московскому форштадту, месту, куда позднее, десятки лет спустя, Серафима зайти так и не смогла, хоть пыталась. Подходила к бывшей границе гетто, где последний раз видела сестру, и не могла её переступить. Всё казалось, что ветхие домишки до сих пор помнят стоны и проклятия обречённых людей, их последние молитвы и слова любви, а булыжники так и не просохли от крови — она застыла в щелях между ними, проросла травой и багровой жижей прилипнет к ноге, осмелившейся на них ступить.