Бесплатный фрагмент - Личности

На обложке: отец Александр Мень, фото Марии Романушко.

«Личность не пропадает».

Отец Александр Мень

Александр Мень:
сила и слава

1. Если бы о нём написать…

Если бы написать об этом человеке, пришлось бы очень внимательно подбирать слова. Можно наговорить много ненужного, неважного, чисто своего. А хотелось бы говорить о нём.

Каждый человек является нам во многих обликах. Но один из них становится как бы камертоном памяти. Если бы написать об отце Александре, какой облик его стал бы центральным? Главным среди сохранённых памятью — или душой… Наверное, вот этот… Только бы решиться вернуться туда…

Распахиваются двери электрички. Следующая остановка — Сергиев Посад. Там Лавра, богомольцы, древние намоленные храмы. А здесь — просто лето или зима, весна или осень.

Крутая лестничка с платформы вверх. Асфальтовая неширокая дорожка, от которой слегка отступил лесок справа и слева. И дышится по-лесному легко.

Нет, нет! ничего ещё не было здесь, не надо пока об этом…

Легко дышится, легко идётся. Даже когда под конец приходится свернуть с асфальтовой дорожки, пройти метров двадцать по корням и по доскам, прикрывающим лужи, не унываешь.

Вот и калитка с кнопкой звонка, который раздастся в доме. Церемония удержания собаки, честно пытающейся изобразить возмущение.

Сени, где уже начались стеллажи — с журналами. Вон «Вопросы философии», вон «Журнал московской патриархии»…

Дальше деревянная лестница, разумеется узкая и скрипучая, а вдоль неё — книги, да такие, что хочется сесть на ступеньки и не вставать, пока не прочтёшь каждую. Если хватит знания языков.

На узкой площадке тоже полки, тоже книги, да метровая статуэтка крестоносца с надписью «CREDO». Налево с площадки — дверь, плотно обитая, чтобы отгородиться от шума.

Она открывается, эта заветная дверь, и закрывается за тобой. Здесь дышится ещё легче. Мансарда, со скошенным потолком, повторяющим наклон крыши. Красный угол, лампадка. Ряса, висящая у двери, всегда наготове… Большое окно. Кабинет опоясан стеллажами книг. Стена книг на столе. А высокий шкаф, отгораживающий от двери закуток с узким диванчиком, полон книгами с двух сторон. С лицевой — философскими, религиозными, энциклопедическими. С внутренней, со стороны затаённого за шкафом диванчика, — фантастикой и приключениями.

Направо — журнальный столик и пара уютных кресел. Это для гостей. А налево, за письменным столом, на рабочем крутящемся стуле, рядом с пишущей машинкой, со стопками книг и папок, — он, отец Александр, Александр Владимирович. Что-то ищет в ящике стола и машет на кресло: «Садитесь, Виктор, расслабляйтесь… Посмотрите вон на столике, мне недавно прислали…» Беру журнал или книгу, это ужасно интересно, но интереснее всего всё равно остаётся он, отец Александр…

Многие прихожане считают его чистокровным греком. Он смугл, волосы у него волнистые, чёрные, едва начинающие седеть. Глаза карие, живые, с улыбчивой искоркой. Он не всматривается, не гипнотизирует, он никем не притворяется, не старается придать себе значительности. Наоборот, старается отвести от себя внимание собеседника на более важные, более нужные вещи. Рассказывает о том и о сём, ему есть что рассказать и о жизни, и о книгах, и о людях…

Он часто умолкает, но не в ожидании ответных фраз. Пауза не вынуждает тебя говорить, она как бы подбадривает: ничего, ничего, не обязательно поддерживать разговор, я сейчас ещё одну любопытную вещь расскажу… Но если ты заговорил, тебе принадлежит всё внимание отца Александра. Отеческое внимание — если ты пришел к нему как к отцу. Дружеское внимание — к каждому.

Он не очень высок и немного полноват. В обыденной обстановке движения его таят в себе легкую обаятельную неуклюжесть. Он словно тихонько посмеивается над этим маскарадом повседневных забот. И остаётся свободным и независимым от этого маскарада, какое участие не принимал бы в нём по необходимости…

Это было написано в декабре 1990 года. Мне казалось, что напишу ещё и ещё. Но не смог.

2. Сила и слава отца Александра

Рано утром девятого сентября 1990 года ударом топора по голове был убит один из замечательнейших людей нашей страны и нашего века священник Александр Мень.

Историки, которые будут анализировать нравственную историю нашего столетия, отметят дату 9 сентября 1990 года как трагический рубеж в жизни агонизирующего атеистического строя. «Теперь может быть что угодно», — сказали мы друг другу, не в силах прийти в себя после ужасного известия.

И действительно — началось что угодно. Государство притворилось неспособным найти убийц. Девять месяцев спустя была объявлена жалкая пятитысячная премия. Не помогло. Даже могучий Комитет Государственной Безопасности вдруг оказался бессильным перед дегенератом с топориком. Два крупнейших политических лидера страны обещали держать дело под своим контролем. Не помогло. Общественное мнение проворчало, что положено, и осталось в полузабытьи, так и не осознав масштабов трагедии.

Вскоре убили ещё одного священника, потом ещё одного. Надо ли говорить, что убийцы не были найдены. И стиль убийств был нарочито тот же: тяжёлым предметом по голове. По голове, по голове…

Надо ли рассказывать о том, каковы оказались политические события — виток за витком — окрасившие последующие годы в чёрно-красные тона…

Историки осмыслят это событие многократно. Нам, современникам этого человека, важно сберечь память о нём. И, может быть, ещё до историков нам необходимо понять, что произошло девятого сентября со всеми нами.

Мне хотелось бы рассказать об одной из страниц этой замечательной жизни. Рассказать о переводе романа Грэма Грина «Сила и слава». И даже не столько о переводе, сколько о поразительном сцеплении творчества и судьбы, позволяющем ощутить некие силовые линии, выходящие за схему простых совпадений.

Отец Александр написал много глубоких книг. Они вошли уже в золотой фонд нашей культуры, хотя не все склонны это признавать. Многие из этих книг носят поистине энциклопедический характер и требовали колоссальной работы. Как ему удавалось сочетать её с насыщенной священнической и проповеднической деятельностью, с деятельностью педагогической, с большой перепиской, с человеческим неторопливым общением?.. — всё это на грани чуда. И вдруг отец Александр берётся за перевод романа!

Он сам был словно удивлён этим, говорил о своём переводе с лёгким улыбчивым смущением. Мне довелось довольно часто встречаться с ним в тот период и стать счастливым слушателем всего романа: ссылаясь на неразборчивый почерк, отец Александр каждый раз читал очередную главу вслух.

Потом мы говорили с ним обо всём, на что наводило нас содержание этой главы, — и роман словно расширялся, вбирая в себя жизнь сегодняшнего мира.

Сейчас я прислушиваюсь к своей памяти заново (так и не читал этот роман глазами, хотя он и был позже опубликован в чьём-то ещё переводе) — и сцены его почти неотделимы уже от того, кто мне их читал.

Постараюсь вот так, по памяти, может быть не очень точно, передать некоторые впечатления об этом романе, соединенные с памятью о необыкновенном переводчике, увидевшем в этой книге нечто важное для себя и для всех нас.

* * *

Отец Александр был большим книгочеем. Он читал на многих языках. Сложной литературы для него не существовало. При этом ему нравился и тот увлекательный жанр, который принято обозначать словами «приключения и фантастика» (как тут не вспомнить про оборотную сторону шкафа у диванчика). Жанр, вплетающий в житейские обстоятельства притчу и символ. Жанр, использующий движение сюжета вместо назидания. Жанр ироничный и непредсказуемый.

Не удивительно, что отец Александр любил книги Грэма Грина — высочайшего профессионала приключенческого жанра и вместе с тем мастера, умеющего наполнять свои книги тем, ради чего и стоит их писать: осмыслением жизни. Писателя-христианина (католика, но это не пугало отца Александра, ставящего христианство выше конфессиональных перегородок). Писателя, особо внимательного к миру социальных надежд и иллюзий.

«Сила и слава» — это роман о священнике. О священнике в стране победившей революции. Революция присутствует здесь прежде всего как некое стихийное безликое явление, переворачивающее привычную человеческую жизнь. Религия запрещена. Священников или женят, вынуждая тем самым нарушить обет безбрачия и расстаться с саном, или — казнят. Есть и ещё один выход для священника — убежать из страны.

Герой романа не является героем по натуре. Но он священник. Он не может сложить с себя сан. Не может бросить своих прихожан, оставить их без причастия, без крещения и венчания. И он поневоле превращается в героя, становится, так сказать, катакомбным священником. Скрываясь от революционной власти, тихо делает то, что должен делать…

О священстве отец Александр говорил так: «Когда меня рукополагали в священники, епископ возложил мне руки на голову. И ему епископ возложил когда-то руки на голову. И эта живая цепочка тянется сквозь века. И восходит к Иисусу Христу, благословившему на служение апостолов. Разве я могу не ощущать каждое мгновение эту живую цепочку?..»

Книги отца Александра становятся всё более известны, и его писательская слава может заслонить собой его священническую деятельность. Но он был прежде всего именно священником. Дело не только в огромном количестве его духовных детей, превративших храм Сретенья в Новой Деревне в один из духовных центров просыпающейся России. Дело не только в хорошо известных именах. Дело в том, что он никогда никому не отказывал в духовной помощи, будь то посещение больного в приходе (к которому следует отнести, может быть, и особую, «новодеревенскую» Москву, разбросанную по всей географической Москве) или разговор о смысле жизни с тем, кто не мог сам освободиться от болезненного безверия — десятилетиями насаждаемой болезни.

Священник из «Силы и славы» прячется и боится быть пойманным. Но он не может перестать быть священником. Паства его, лишённая прежних духовных водителей (кто казнён, кто эмигрировал, кто боится вспомнить о своём священническом прошлом), ширится необычайно. Всюду множество людей нуждаются в нём, и некуда ему деваться от этой нужды.

Но безликая маска революционного правосознания тоже находит в романе свою персонификацию. Не помню, назывался ли он у Грина комиссаром, но мне подворачивается именно это слово. Комиссар этот выразительнее всего виден в небольшом эпизоде, когда он идёт по вечерней улице и замечает стайку детей. Те с восхищением смотрят на кожанку и портупею, а комиссар удовлетворённо думает, что вот эти ребята — те, ради кого и происходит великая революционная деятельность, что это завтрашний день новой страны. И подзывает одного из мальчишек, чтобы показать ему маузер, или что там у него имелось в портупее. Полон душевного расположения, комиссар протягивает руку — погладить мальчика по голове. Но рука его, привыкшая не к ласке, а к истязанию, обычным движением хватает мальчика за ухо и выворачивает до жгучей боли. Мальчик, рыдая, убегает, а комиссар слегка досадует на себя или на свою руку, но это скоро проходит. Этот комиссар и возглавляет поиски катакомбного священника.

Отцу Александру, как любой яркой личности, тоже хватало преследователей. Они проявлялись в разных обличьях. Это мог быть и настоятель храма, приставленный «держать и не пущать». Могла быть староста церковной общины. Могли быть сексоты, легко растворяющиеся в пёстром и широком кругу «своих» прихожан. И уж конечно — пресловутые органы, которые никогда не оставляли его своей бдительной опекой, которым был известен каждый его шаг и которым потом не по силам оказалось найти преступника. Самая характерная черта этого преследования — его полная, по сути, безликость. Да и комиссар в романе: персонификация безликости, без-личности.

И вот безличная система, сосредоточившаяся в безликом комиссаре, начинает сжимать свои клещи. Священника вытесняют из города. Он вынужден скрываться в селениях, всё более и более удаленных. Впрочем, скрываться у него получается лишь до определённой степени: ведь он священник. Он служит мессы, совершает таинства, открываясь любому энтузиасту-доносчику. Да и не просто энтузиасту. За поимку священника назначена награда, весьма весомая для нищих жителей этой несчастной страны. Объявление о награде висит в полицейском участке, рядом с таким же объявлением о розыске вооружённого убийцы.

Ощущение преследования разрастается в романе до мистической фантасмагории — и кому, как не нам, жившим при советской власти, ощутить реалистичность этой фантасмагории.

Священнику удаётся ускользать и спасаться, порою чудом, но не удаётся освободиться от сжимающегося кольца. Никто не берёт на душу иудин грех, кроме одного жалкого метиса, жадного до награды. Что ж, достаточно и одного иуды… Пока у него не получается. Но по ходу повествования то и дело возникает мрачный символ: грифы, терпеливо дожидающиеся своей поживы.

По ходу действия мы многое узнаём о главном герое. Грин нарочито остро высвечивает его человеческие слабости. Священник оказывается выпивохой, а в одном из селений он встречает женщину, которая несколько лет назад родила от него ребёнка. Он мучается своим несовершенством — и более всего страдает из-за той тени, которая падает от его человеческой натуры на его священство. И всё же он нащупывает в своей душе ту тонкую, но точную границу, которая отделяет одно от другого.

Важна была эта граница и для отца Александра. К счастью, он не был героем парадоксального романа, и человеческая жизнь его была светлой и чистой. Но он был очень внимателен к тому, чтобы священство не превращалось в его личную заслугу. Ему верно помогал в этом тонкий улыбчивый юмор. Он мог протянуть руку юноше, робеющему перед знаменитостью, и представиться: «Мень-пельмень». Мог сколько угодно подшучивать над собой, но никогда — над своим делом, над своим «CREDO».

Вернёмся к сюжету. Тёмная безликая сила, заполнившая страну, вытесняет священника, вынуждая его покинуть пределы родины. Беглец, эмигрант, спасающий свою жизнь, устраивает систему, пожалуй, даже больше, чем казнённый герой, тут же попадающий в ранг святого великомученика. У самой границы священник встречается с тем самым бандитом, к которому он сопричтён в полицейском розыске. Бандит ранен, жить ему осталось недолго, но священнику не удаётся обратить его к раскаянию: тот полон желания продать свою жизнь подороже, с оружием в руке.

И вот граница позади. Спасение! И не только спасение. Герой романа снова в официально христианской стране, его венчает героический ореол человека, не поступившегося совестью перед лицом смерти. Ему платят большие деньги за службу в храме пограничного городка. Предлагают остаться, но возможности новой жизни, блистательной церковной карьеры впереди безграничны. Он только что был нищим и оборванным — и уже седлает двух новоприобретённых ослов, нагружая их вещами, необходимыми для путешествия в столицу.

Жизнь сложнее романа. И время новых возможностей, открывшихся перед отцом Александром, не было отделено спасительной границей от преследований и угроз. Он жил всё стремительнее, действовал всё энергичнее, но никто не облегчал ему путь, а чёрные тени по-прежнему кружились вокруг него. По-прежнему? Или ещё настойчивее, чем раньше, — с ростом его известности, с упрочиванием его авторитета, с расширением масштаба его трудов?.. Какие новые формы приняла безликая тёмная сила, вынужденная постепенно отказываться от привычных вызовов к чиновникам, уполномоченным на угашение духа?..

Рассказывая о книге, мы подошли к её кульминации. Из темноты перед священником, седлающим ослов, возникает знакомая фигура: метис-предатель, не слишком-то и скрывающий своё будничное томление по назначенным сребреникам. Он ничего не говорит, он лишь протягивает записку, коряво нацарапанную на случайном клочке бумаги. Записку от бандита, подошедшего к смерти вплотную и решившегося на исповедь и покаяние. Записку с просьбой прийти. Вот и всё. Решение за священником.

Пересечь границу обратно? Наверняка зная, что это бездарная ловушка, что спасительных вариантов уже не будет. Выбрать сознательно самому смерть вместо жизни, унижение вместо славы, слабость вместо силы… Или отмахнуться от метиса, выпроваживая его в породившую его тьму, отбросить клочок бумаги как ненужный мусор, и продолжить свой выстраданный путь к новому взлёту жизни и призвания?.. Ясно, как решил бы человек. Но решение принял священник.

В какую примитивную ловушку заманили отца Александра, чтобы он подошёл к ожидающему его убийце? Что за обстоятельства побудили его не звать на помощь и на вопрос прохожей женщины «Что случилось?» ответить: «Ничего, это я сам»?.. Это простая фраза наполнена подлинным духовным героизмом. Может быть, так же ответил бы священник из «Силы и славы», если бы его, возвращающегося, просто убили из-за угла… Слишком легко у нас расправиться с человеком. И легче лёгкого — со священником. Когда-нибудь, когда всё станет известно, эти слова обретут свой понятный и глубокий смысл…

Да, священник вернулся. Он принял исповедь умирающего разбойника. Он отказался взять в руки оружие, когда его окружил отряд комиссара. И комиссар, наконец, схватил его и повёз на казнь. Дорога была неблизкой, священник с комиссаром много общались, но комиссар оказался твердокаменнее разбойника. А священник, оставшись наедине со своими мыслями, молился (не очень складно, не по канону, просто беседуя с лучшим своим Собеседником) и просил прощения, что он оказался таким неважным кандидатом в святые…

Ещё запомнилось, как в обычной семье (кажется, в семье того самого любопытного мальчика, которому комиссар вывернул ухо) читают тайком жития святых, и постепенно сквозь величавые слова проступает жизнеописание нашего подлинного, живого священника. И как раз когда говорится о тайных его скитаниях из дома в дом, раздается стук в дверь. Мальчик выбегает и, вернувшись, говорит приглушённо и радостно: «Он пришёл к нам»… То ли новый скиталец, то ли новый святой, мне трудно по памяти истолковать этот эпизод. Но главное здесь — мальчик. Этот мальчик не будет мечтать о кожанке и портупее.

Роман куда богаче и глубже моего скудного пересказа. Тем более это относится к облику отца Александра. Но у него не будет недостатка в биографах. Мне хотелось рассказать лишь об удивительной истории перевода книги, в которой Александр Мень увидел нечто особое. Нечто значительное, особым образом связанное и с его жизнью, и с нашей общей судьбой. Мне видится в этой истории и некое предчувствие будущей трагедии, которая — какие бы корни она ни имела — стала для него гибелью на поле духовной брани.

Помните, как у Стругацких, в повести «За миллиард лет до конца света» силы зла, силы мировой энтропии всё сильнее ополчаются против тех, кто находится на острие интеллектуальных или духовных завоеваний человечества? Какие бы формы ни принимало это противостояние, в фантастической повести или в реальной жизни, смысл у него один, и тот, кто за этот смысл погибает, — подлинный победитель.

* * *

Иногда я думаю: а что если некий всевед назвал бы мне имя убийцы, описал его внешность и подсказал, где его найти. Что бы изменилось от этого?..

У зла нет лика, у него всегда всего лишь личина.

Личность — это замысел созидания. И если личность состоялась, она уже неуничтожима.

P.S. Это было написано осенью 1991 года и опубликовано в газете «Протестант». Её редактор, Александр Петрович Савченко, протестантский пастор, решил, что личность отца Александра значительна для любой христианской конфессии.

3. Не последняя встреча

На эскалаторе метро, пересаживаясь с Белорусской-радиальной на кольцевую, я обогнал человека, который показался мне то ли знакомым, то ли похожим (но на кого?) — даже со спины. Впрочем, у меня и на лица-то никудышная память, я не поверил своему узнаванию ни насколько, не позволил себе понапрасну оглядываться и помчался дальше, как мчался. Только какая-то тёплая волна колыхнулась в сердце непонятно отчего.

Поезда не было, и я стоял у платформы, поглядывая на часы, когда кто-то дотронулся до моего плеча.

Это был отец Александр. Мы не виделись несколько лет (только однажды по телевизору мне попалось его выступление). Он расспрашивал меня о жизни, я что-то отвечал… Не помню слов нашего недолгого разговора… Помню ощущение громадной незаслуженной радости. И мне кажется, что разговор этот длится до сих пор, потому что он был последним.

Но разве последним?..

Стали выходить книги отца Александра. Уже не стопу машинописи можно было читать, не брюссельское издание под псевдонимом. Можно было читать и перечитывать, думать и обсуждать. Вышел белый шеститомник в семи томах. Вышла «Сила и слава» Грэма Грина в его переводе. Открыв эту книгу, я увидел стихотворный эпиграф, который когда-то отец Александр попросил меня перевести, — это была моя крошечная капля соучастия в его работе.

Сколько раз в жизни слова «отец Александр Мень» становились своеобразным паролем к общению с человеком, который до этого момента был незнакомцем. Может быть, и это — продолжение того нескончаемого разговора, который ведёшь всю жизнь с тем, кто продолжает участвовать в твоей жизни, даже если его нет рядом.

А самое главное — из «Символа веры», из нашего общего «CREDO»: «…Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века».

декабрь 1990, осень 1991, 1998

Педагоги: Гавриил и Мария Кротовы

Призвание и признание… Всего одной буковкой различаются слова, почти близнецы, и кажется естественным, чтобы всегда они стояли рядом. Разгадал своё призвание, осуществил его — и вот, достиг признания, как же иначе.

Но иначе бывает. Гораздо чаще, чем хотелось бы.

Люди, осуществлявшие своё призвание без видимого признания, наверное, ничуть не меньше достойны нашего внимания, чем знаменитости. Или даже больше. Ведь именно они являются примером духовно успешной жизни. Не на земле собирают они свои сокровища, и подлинное признание получат от Того, от Кого важнее всего его получить.

Трудно и радостно мне писать о двух моих героях. Почему — признаюсь в конце. Впрочем, сообразительный читатель может догадаться и раньше.

Давным-давно, в конце второго тысячелетия, в начале двадцатого столетия, появились на свет мальчик Ганя и девочка Муся. Жили они совершенно в разных местах, и много где побывали, прежде чем встретились друг с другом.

Ганя родился в далёком сибирском городе, в русской семье — такой русской, что больше некуда. Дед его был углежогом, отец был столяром и книготорговцем, а мать вела хозяйство, ходила в баптистскую церковь и управлялась с многочисленными детьми. Водила туда и Ганю.

Он рано начал самостоятельную жизнь. Сменил много городов и занятий, набрался ума-разума от многих замечательных людей, учился на художника, стал учителем, а когда началась война — пошёл воевать добровольцем и получил много наград за особую отвагу. Он побывал в разных странах и всюду старался понять, как люди учат и воспитывают детей. С фронта он посылал письма в «Учительскую газету» и в Наркомпрос (Народный комиссариат просвещения) — с мыслями о послевоенной педагогике.

Муся родилась в небольшом белорусском городке, в еврейской семье — такой еврейской, что больше некуда. Дед её был цадиком, резником и переписчиком Торы, отец был врачом, а мать учительницей.

Она была девочкой умной и непрактичной. Поступать в московский Институт философии, литературы, истории отец отвёл её за руку. Война и эвакуация в Сибирь стали для неё заменой выпускных экзаменов. Она работала воспитателем в детском туберкулёзном санатории, а вернувшись в Москву, стала школьной пионервожатой, а потом учительницей. Со своими школьниками она написала письмо автору заметки в «Учительской газете» и вложила его в собранную ими фронтовую посылку.

Так они познакомились — сначала в письмах, а потом он приехал в Москву на побывку. И ещё приезжал, и они полюбили друг друга, и поженились. Ему тогда было тридцать пять лет, а ей на десять лет меньше.

Когда война закончилась, и он вернулся с фронта насовсем, они пошли в Наркомпрос и попросили послать их на работу в детский дом. Учителя были тогда в цене, и им предложили выбирать из лучших московских детдомов. Но у них были другие планы. Они хотели работать подальше от столицы, в провинции, в каком-нибудь из самых запущенных детдомов, где детям приходится труднее всего.

Они оказались настоящими педагогами. Там, где они работали, Гавриил Яковлевич разбивал с детьми цветники и заводил подсобное хозяйство, запускал с ними змеев и воздушные шары из папиросной бумаги, делал модели кораблей и самолётов. Мария Лазаревна организовывала внешкольные занятия, игры, самодеятельность, и даже пекла на праздник торт «наполеон». Они превращали трудовые обязанности в увлекательное времяпрепровождение, а досуг в праздник. Они давали детям то, что не мог дать никто из окружающих.

Но окружающих это не устраивало. Эти странные супруги не по должности, а на самом деле любили детей. Они мешали персоналу разворовывать то, что предназначалось детдомовцам, мешали другим воспитателям вести спокойную жизнь, старались пробудить в своих подопечных инициативу, которая напрочь не нужна была тем, кто привык командовать.

Настоящие педагоги нужны были детям, но не взрослым. А взрослые их просто-напросто выживали. По-разному, так или этак, с помощью интриг и доносов, но в каждом детдоме кончалось тем, что от них избавлялись.

А они — неутомимо просились в очередной запущенный детдом и начинали там всё сначала. У них появился сын, но это не мешало им продолжать педагогическое подвижничество, странствуя из детдома в детдом. С неба легко было бы заметить, где они работают: там, где взлетают воздушные шары и змеи…

Только когда через несколько лет появился второй сын и когда они окончательно поняли, что долго им нигде не удержаться, пришлось вернуться в Москву. Мария Лазаревна стала снова работать в школе. Гавриил Яковлевич работал то в школе, то в одном из московских детдомов. А летом они ездили работать в пионерские лагеря.

Обычно в пионерском лагере она работала воспитателем, а он вёл кружок «Умелые руки». И там, где они работали, дети жили по-особому: там всегда происходило что-нибудь необычное. Летали над лагерем воздушные шары и коробчатые змеи. Затеивались потрясающие игры: и в лагере, и на природе. Сочинялись отрядные песни. Устраивались в конце каждого месяца феерические карнавалы, подготовка к которым занимала весь месяц. И каждый день был наполнен множеством тех незаметных, но ощутимых событий, из которых и состоит педагогика.

Однако для Гавриила Яковлевича всё это было лишь полигоном идей, нуждавшихся в гораздо больших масштабах. Он нашёл единомышленников, мечтавших о постепенном, незаметном и мощном педагогическом преображении общества. И когда, после крушения тирана, один из политиков, рвущихся к власти, предложил им составить для него педагогический раздел программного документа, они с радостью взялись за работу.

Но к власти пришёл другой политик. И его команда принялась методично расправляться с командой противника. Дошла очередь и до Гавриила Яковлевича. В то время старались не заводить политических дел, обходиться уголовными. Организовали дело и для него. Хотя и шитое белыми нитками, оно было увесистым, и когда их третьему сыну было полтора года, у них начался самый трудный период судьбы.

Никакие лагеря не могли истребить в Гаврииле Яковлевиче педагога. Он разводил в зоне цветы, чтобы изменить мироощущение зэков, вёл с ними задушевные беседы, чтобы понять, что делает человека преступником, незаметно образовывал и воспитывал лагерную молодёжь. Он писал книги о том, какой на самом деле должна быть система перевоспитания правонарушителей, разрабатывал проекты сельскохозяйственной самоокупаемости лагерных пунктов, чтобы заключённые могли осуществлять себя в настоящей трудовой деятельности. Он оставался отцом троих сыновей: переписывался с ними, сочинял для них множество книжек (переплетая, оформляя цветными иллюстрациями, а для младших выписывая весь текст крупным шрифтом). Занимался этим, лёжа на животе, на верхних нарах, упираясь локтями, на которых от этого образовались громадные мозоли. Однажды, во время свидания, он передал для младшего сына целый замок с крепостными стенами, башнями, воротами, стражниками и воинами — замок, который долго служил украшением детских игр.

Ещё он писал статьи о тирании, которая сохранилась после тирана, о глупости правителей и нелепостях правления. Некоторые из этих статей удавалось переслать на волю. Некоторые перехватывали. Перехваченного было достаточно, чтобы судить Гавриила Яковлевича ещё раз, закрытым судом, прямо в тех местах, где он находился. Его объявили рецидивистом и перевели в лагерь строгого режима. В общей сумме ему пришлось просидеть семнадцать с половиной лет.

Мария Лазаревна преподавала в школе русский язык и литературу. Законченное, но не оформленное из-за войны высшее образование ей не зачли, а зарплата без диплома была очень уж маленькой. Муся поступила в вечерний педагогический институт и закончила его с блеском, готовясь к занятиям после проверки бесчисленных ученических тетрадей. Стала завучем, продолжая преподавать свои предметы, а в случае необходимости заменяя заболевших учителей английского и истории, географии и обществоведения. Вела кружки и факультативы, устраивала вечера, утренники, праздники и экскурсии. Летом работала в пионерских лагерях, привлекая себе в помощники сыновей: сначала одного, потом другого, потом третьего. И дети в её отрядах всегда жили необычно.

Она снаряжала мужу посылки — каждый раз, как наступал допущенный правилами срок. Ездила к нему на все дозволенные свидания: сначала сама, потом по очереди со старшим сыном. Писала письма с подробными отчетами обо всей семейной жизни.

И вот наконец Гавриил Яковлевич снова оказался на свободе. В Москве ему жить не дали. К счастью, удалось купить домик в маленькой деревне Калужской области по названию Бавыкино. Переселилась туда, выйдя на пенсию, и Мария Лазаревна. Для неё, интеллигентной горожанки, это было непростым испытанием: жить без водопровода, без телефона, вести деревенское хозяйство, копать грядки, рыхлить, поливать, удобрять…

К их дому местные жители водили своих гостей на экскурсию. Пустырь, не так давно поросший чертополохом, превратился в небольшой парк, где росли сосны, названные именами внуков, дубки, у которых поначалу куры пытались склевать верхушки, лиственницы, под которыми завелись маслята, огромные можжевельники, похожие на кипарисы, сирень: белая и лиловая, простая и махровая… И много ещё всего разного. Откуда только ни приносил Гавриил Яковлевич крошечные деревца! Из ближних и дальних лесов, из оврага, из заброшенной деревни — когда сам, когда с сыновьями, особенно если надо было перетащить куст калины или орешника с комом земли.

Дом был увит плющом и диким виноградом. По забору вился хмель. И повсюду росли всевозможные цветы — им особенно покровительствовала Мария Лазаревна. Громадный пионовый куст, взлетающие вверх космеи, «аленький цветочек» — кариопсис, бесчисленные сорта циний и астр, белый табак, ночной аромат которого обволакивал скамейку в саду, многоэтажный люпинус. А вот ирисы традиционно (ещё со времён странствий по детдомам) выращивал Гавриил Яковлевич.

Был, конечно, и сад-огород: с яблонями, грушами, сливами, вишнями, с аккуратными грядками овощей и зелени, со стенками фасоли или бобов, с золотыми головами подсолнухов. Повсюду, не только в саду, но и на тропинке к колодцу, и вокруг спортивной площадки можно было угоститься крыжовником, смородиной или малиной. Впрочем, для любителей была проложена и целая малиновая аллея.

Но всё это было не для себя, и уж тем более не для экскурсий. Всё больше становилось внуков, всё чаще привозили сюда детей родственников и знакомых. И дом с участком превратился в педагогический заповедник.

Качели, песочницы, душ в виде избушки на курьих ножках. Чердак, превращённый в большую игровую комнату — с помостами, столиками, дверцами, закутками. Русская печь, разрисованная русскими сказками, забавные панно по всему периметру жилой комнаты, сказочные картины повсюду, местная стихотворная газета, аптечка с доктором Айболитом и чулан для варенья с Карлсоном… Даже карнизы с занавесками — это дед и бабка с разведёнными в стороны руками.

Во что только ни играли в бавыкинском доме, на круглом столе, под уютным оранжевым абажуром! В шахматы и в шашки, в поддавки и в щелкунчики, в домино, в рич-рач, в бирюльки, в монопольку, во всевозможные словесные игры и в игры, выдуманные самими детьми… А вот в карты не играли.

Здесь взмывали в небо воздушные шары и змеи. Устраивались жилища в шалашах и на деревьях, совершались полные открытий походы по окрестностям. Здесь приветствовалось любое творчество, будь то лепка из глины, готовка или рисование. Всё здесь работало на развитие ребёнка.

О призвании я рассказал. А что касается признания, у педагогов оно измеряется иначе, чем у других людей. Наверное, это прежде всего то наследие, которое обнаруживают в своей душе вырастающие дети.

Недаром Вагик, герой моей сказочной повести «Волшебный возок», начинает своё путешествие в деревне Привыкино. Там, где закончили свой жизненный путь, освещённый общим призванием, мои родители-педагоги.

журнал «Нарния. Служение детям», №3, 2007 год

Двойная звезда: Людмила Окназова и Валерий Каптерев

(в соавторстве с Марией Романушко)

Свернув на небольшую тихую улочку в самом центре Москвы, тридцать лет назад, прохожий мог заметить этот маленький сад, зелёным взрывом выбивавшийся из каменной плоскости солидного дома. На приподнятой над тротуаром лоджии — на удивление городу — росли две ивы, сверкали красными огоньками турецкие бобы, торжественно раскидывал свои широкие листья могучий ревень, белели ромашки, голубели незабудки… А в глубине зарослей уютно светились окна одной из необычнейших московских квартир.

Здесь жили муж и жена, художник и поэт, Валерий Каптерев и Людмила Окназова.

В этой квартире было две небольших комнаты, в каждой из которых вмещался свой огромный мир…

В комнате Валерия Всеволодовича, на полу были постелены циновки, висел старинный узбекский фонарь, рядом — бухарский халат, расшитые тюбетейки. Медные и глиняные кувшины, керамические осколки из Афрасиаба, Пантикапея, Херсонеса. Кристаллы горного хрусталя, старинные блюда и пиалы…

В комнате Людмилы Фёдоровны — старенький рояль и пишущая машинка, его ровесница. На крыле рояля — маленький кусочек морского побережья — любимые Людмилой Фёдоровной крымские камушки… Иконы, лампадка, прозрачная фигура Христа — старинный светильник. Нитки фантастических бус, которые делала Людмила Фёдоровна, — и не догадаешься, что они сделаны из хлебного мякиша!

И все стены в обеих комнатах увешаны картинами, уводящими из этих миров в миры следующие, ближние или дальние…

Третьим миром был чудесный Сад на лоджии! Куда Валерий Всеволодович тут же вёл каждого гостя.

А ещё одним миром была тесная кухня с квадратным столом на львиных лапах. Но тесной эта кухня была лишь до тех пор, пока не начиналось чаепитие. И сколько бы ни собралось гостей, все они помещались, и становилось всё просторнее.

Здесь собирались люди самых разных профессий и занятий, разных характеров и темпераментов. Каптеревы не устраивали званых обедов (не было ни возможности, ни желания), но гостя всегда здесь ждала чашка ароматного чая и неторопливый разговор о том, что для него сейчас важнее всего на свете…

Здесь смотрели невероятные картины, пахнущие свежей краской, здесь пели свои песни и читали свои стихи. Здесь можно было поговорить, и можно было помолчать (а это ведь не менее значительный вид общения). Каждый приходил сюда с лучшим, что у него есть. Здесь говорили о науке и о философии, об археологических открытиях и о космосе, говорили о самых разных вещах, связывая их воедино и стараясь понять те насущные истины, которых жаждет любая человеческая душа.

Здесь каждый чувствовал себя свободным. Можно было без оглядки говорить обо всём, что волнует, называя вещи своими именами. В этом доме жила наша культура, не зависимая от официоза, не подвластная никакому идеологическому давлению.

* * *

Валерий Всеволодович Каптерев родился в 1900 году, умер в 1981. Прожил долгую и творчески насыщенную жизнь — картины писал до последнего дня жизни. Он был из старинного рода. Сам он любил говорить, что род его берёт начало от средиземноморского пирата-грека, но его обычная лукавая невозмутимость не позволяла понять, шутит он или говорит всерьёз.

В 1917 году Каптерев был членом группы художников «Гармония и ритм». В 1918 году он организовал «Цех живописцев» и был первым его председателем. В 1925 году закончил ВХУТЕМАС, где учился у известного художника Александра Шевченко. Одновременно учился в Государственном институте кинематографии, на операторском факультете, который окончил в 1927 году. Был членом общества художников «Бытие». В 1930 году вступил в Общество московских художников (ОМХ), впоследствии преобразованное в МОССХ.

От довоенного творчества у Каптерева уцелело всего несколько картин, две из которых — «Ночной натюрморт» и «Старый город» — находятся теперь в Третьяковской галерее и участвуют почти во всех больших выставках, посвященных русскому искусству двадцатых-тридцатых годов. Большинство картин погибли во время войны. Некоторые были уничтожены (например, в Алма-атинском музее), как несоответствующие требованиям соцреализма.

Многие картины Каптерева находятся в музеях Москвы и других городов. Особенно интересная коллекция его рисунков и картин собрана в Нукусе, стараниями создателя и первого директора художественного музея Игоря Савицкого.

Персональных выставок у Каптерева почти не было при жизни, нелегко устраивать их и сейчас. Стараниями художницы Елены Колат и других энтузиастов, высоко ценящих живопись Каптерева, прошли его персональные выставки в доме культуры «Искра» (1987 г.), в Центральном доме литераторов (1988 г.), в выставочном зале «Арбат» в Староконюшенном переулке (1990 г.), в выставочном зале «Ковчег» (1993 г.), в художественных музеях Новосибирска, Томска, Саратова. На столетие художника, в 2000 году, состоялась выставка в Центральном Доме художника в Москве. А весной 2013 года, целых два месяца, картинами Валерия Каптерева можно было наслаждаться в Третьяковской галерее! Но до подлинного «открытия» Валерия Каптерева, видимо, ещё далеко…

* * *

Детство и юность Людмилы Фёдоровны Окназовой (1905—1985) прошли в Кисловодске. Потом она училась в Москве — и осталась здесь навсегда. Увлекалась музыкой и балетом. Искала себя в живописи. Занималась прикладным искусством. Писала сценарии для документального кино. Была музейным работником. Во время войны работала управдомом в любимом своём Скатертном переулке. Но самое удивительное в её жизни было тогда ещё впереди.

Она стала поэтом в пятьдесят восемь лет!

В этом возрасте, когда многие считают себя уже стариками, она начала писать стихи. На ученичество у неё уже не было времени, и писать она стала сразу по-настоящему. Её стали изредка печатать в журнале «Москва», в альманахе «День поэзии», приглашали на встречи с читателями — как молодого автора, что её забавляло, но нисколько не смущало. Она и чувствовала себя молодой.

Окназова вкладывала в свои стихи всё, чем одарила её жизнь: свой южный темперамент, тонкий вкус, свою чудесную улыбку и то мудрое понимание жизни, которому мог бы позавидовать любой философ.

Рукопись её книги стихов, получив самые положительные рецензии, много лет блуждала по столам и шкафам издательства «Советский писатель». Все соглашались, что эту книгу издать надо, но не хватало звонка сверху или каких-нибудь других привычных для этой системы стимулов. Так стимулов и не хватило…

Только в 1993 году, через восемь лет после ухода Людмилы Фёдоровны, вышла, наконец, её первая книга — «Под звёздной кручей» (Москва, «Гео»). Мы издали эту книгу сами, как только появилась такая возможность — издавать книги самим, не кланяясь никаким издательствам.

Со временем нам удалось издать ещё две книги Л. Окназовой: «Отдых перед счастьем» (относительно полное собрание её стихов), тоже под маркой «Гео», 2000 год, и «У Твоего порога» (христианская лирика), эта книга вышла в издательстве «Духовное возрождение», в 2004 году.

Изредка стихи Л. Окназовой появляются в периодической печати: в газетах, в альманахе «Новые нивы», в еженедельнике «Семья», были публицации в журнале «Здравый смысл», недавно вышла подборка её стихов в журнале «Дорога вместе».

Но так же, как с живописью её мужа, стоит лишь уповать на будущее — что в будущем её поэтические послания будут услышаны и восприняты обществом.

* * *

Валерий Каптерев и Людмила Окназова познакомились после войны. Встретились — и полюбили друг друга навсегда. Для каждого из них это стало началом новой эпохи. Началом новой юности.

Это было общим для них — нестарение. Конечно, земная жизнь брала своё, и возрастные испытания достались им очень напряжённые. Были болезни, были операции, была бедность, были бесконечные житейские тяготы. И при всём этом — неутомимая творческая работа, непредсказуемые открытия, неиссякаемое дружелюбие. Молодые у них в доме учились молодости.

Это проявлялось и в творчестве. Авангардизму Каптерева могли позавидовать самые дерзкие из новых художников. В живописи его открывались всё новые измерения. Его работами особенно интересовались учёные, находя в них важные для себя витамины новизны представлений о мире. Недаром Бюроканская обсерватория и академгородок Черноголовки устраивали у себя почти невозможные в те времена персональные выставки Каптерева. И в стихах Окназовой озорства не меньше, чем мудрости.

Живопись Каптерева разнообразна и неожиданна. Ему нравилось предложенное одним искусствоведом определение «магический символизм». Фантастические образы, необычные черты обыденности, абстрактные композиции, обострённое внимание к спиралям научного познания, парадоксальность художественного мышления, обращение к античным, ветхозаветным и евангельским мотивам — всё это помогает Каптереву прикоснуться к тем тайнам человеческой души и бытия, к которым ведёт подлинное искусство.

С пятидесятых годов он редко писал на холсте — больше на грунтованном картоне. Картины его стали небольшими и как бы особенно концентрированными. Это подчёркивалось часто особой манерой прорисовывать края картины, как бы отстраняя её от окружающего мира, загибая изображение внутрь, в себя.

«Креветки, играющие в мяч», «Восточные мудрецы, рассуждающие о вреде атома», «Увядшие цветы в разбитом кувшине в расколотом пространстве»… — сами названия картин говорят нам о тонком юморе их автора. Юмор, символ, намёк, изобразительное иносказание — такова стилистика его поздних картин.

Каптерев много путешествовал, в молодости — по Средней Азии, объездил её всю, часто — с различными научными экспедициями; а последние двадцать лет жизни почти каждый год бывал в Крыму. Много читал, прекрасно разбирался в музыке, в поэзии и в философии, сохраняя при этом детскую непосредственность жизни и творчества. Он был и остаётся интереснейшим собеседником для всех тех, кто знает, что цвет и свет могут рассказать нам о жизни то, что нельзя выразить никаким другим способом.

Сочетание внутренней умудрённости с юношеской непосредственностью характерно и для поэзии Окназовой. То, что она начала писать стихи в столь необычном для поэтического дебюта возрасте, определило её внимание к не совсем обычным для поэзии темам. Непривычно говорить о поэзии старости, поэзии расставания, но её стихи удивляют этим отсветом вечности, ложащимся на поздние годы жизни. И вечность в её стихах преображает старость, одухотворяет её и наполняет особым смыслом.

До начала своей поэтической жизни Окназова прошла через многие житейские и духовные увлечения, и отзвуки их всплывают, вспыхивают в её стихах. Но постепенно всё более отчётливо проступают главные проблемы, главные переживания: вера, надежда, любовь…

Стихи у неё — глубоко христианские. Но в них не найдёшь стихотворного оформления вычитанных или услышанных истин. Каждое такое стихотворение — это подлинное внутреннее событие, самостоятельное вглядывание в тайну, на грани риска быть не понятой, на грани возможности сказать словами о несказуемом.

Творчество Каптерева и Окназовой соединено их жизнью. Стихотворение «Напиши мне лиловую лошадь» подвигло Каптерева написать картину «Лиловая лошадь» (которую многие считают одной из лучших его работ). А уже рождённой картине посвящено ещё одно стихотворение Окназовой — «Голубушка, лошадь, лошадушка». И это только один из примеров взаимодействия этих миров. Двух миров, каждый из которых ждёт своих открывателей…

* * *

Картины Валерия Каптерева и стихи Людмилы Окназовой вовсю «работали» в том культурном круге, центром которого была квартира с маленьким садом на лоджии. Они служили камертоном к общению, в котором на первый план неминуемо выплывали главные ценности человеческой жизни, а не модные темы салонных разговоров. Поэтому и круг такого общения всегда был в лучшем смысле слова тесным. Насколько он при этом был широк, выяснилось позже, когда настал срок прощания — сначала с ним, а потом с нею.