Бесплатный фрагмент - ЛИЦЕМЕР

Где-то солдатам приходится убивать врагов. Говорят, от этого сходят с ума. Нам же, к счастью, — только время.

Если один объект закончен, то нарываться на новое задание нет нужды. И свихнуться не боимся, поскольку итак, по общему убеждению, пребываем в дурдоме. Называется «учебка связи». Какая связь, кстати, имеется в виду — вопрос. Я бы не смог дать на него однозначного ответа. Кроме телеграфной, которую, вроде как, осваиваем мы, бывает еще деловая, половая, преступная… При желании, признаки любой из них, мне кажется, можно у нас отыскать тоже.

Однако расслабиться в отстроенном спортгородке было не судьба. Серега Перепелкин своими зоркими глазами увидел фигуру военнослужащего, отделившуюся от казармы и двигающуюся в нашем направлении.

— Кажись, Бочков, — сказал он. — Точно.

— Сейчас поступит новая вводная, — вздохнул я. Первый соискатель сержантских лычек, которого я назвал бы своим врагом, если бы он заслуживал столь высокого звания, по своей воле к нам не пошел бы. Пилотка сдвинута на лоб, губы плотно сжаты. Серьезен как всегда.

На гражданке он занимался боксом. Это такой вид спорта, где бьют по голове. Мне кажется, на нем сказалось. Рядом со столь сосредоточенным человеком делается стыдно за собственную беззаботность.

— Смелков! — обратился он ко мне, ни здрасте ни начхать. — Тебя Рубликов вызывает.

Сержант Рубликов пиликал нам в классе морзянку на ключе и передатчике на пару с младшим сержантом Шляховым. Мы хором пели: «И тоо-лькоо-оо-днаа. Два-не-хоо-роо-шоо. Три-те-бе-маа-лоо…»

— Зовет, так иду, — сказал я, не выказывая особой поспешности.

— Срочно! — резко сказал Бочков. — У нас чепе. Шляхов в госпитале помер!

— Со смеху? — спросил я.

— Чего со смеху? — юмор до Бочкова почему-то не дошел. Зато я понял, что он не шутит.

— Как помер?

— Ты что, Смелков, идиот? Не знаешь, как умирают?

— Знаю, — продолжал кривляться я, не в силах поверить в услышанное. — Сам сколько раз умирал — от скуки, от голода, или, там, после трех кружек пива в автобусе…

Я посмотрел на Серегу. Серега сурово молчал. М-да… Икнется теперь старшине ночная пирушка!

В стороне от казармы «паслась» на лужайке наша радиостанция — «зилок» с кунгом. За ней-то и обнаружил накануне рано поутру своего командира — младшего сержанта Шляхова — рядовой Суслов, сменивший на посту рядового Кисина. Киса, видно, все дежурство продрых под колесом, и как там оказался Шляхов, понятия не имел.

Суслик побежал в казарму, растолкал Рубликова, и, выслушав от того все матерные слова, увернувшись от сапога, которым Рубликов хотел его огреть, все же сумел объяснить товарищу сержанту, что Шляхову худо.

Продолжая ругаться, Рубликов все-таки оделся, дошел до своего напарника и, перевернув того на спину, обнаружил, что Шляхов, очевидно, мертвецки пьян и весь заблеван. Он послал Суслика за ведром воды. Когда же хороший душ на голову Шляха не возымел действия, Рубликов понял, что ему не думать о том, как привести Шляха в чувство и отмазать от начальства надо, ему требуется Шляхова спасать и пошел в штаб. Дежурил как раз наш взводный — старший лейтенант Волосов, это было на руку. Пусть сам и решает, покрывать своего сержанта, или… закрывать, — подумал, наверное, Рубликов. На губе свободное место для хорошего человека всегда найдется.

Волосов вызвал скорую, проводил ее, увозящую бесчувственного Шляхова, до КПП и еще долго стоял и тупо смотрел на закрывшиеся ворота. Взводный наш вообще был задумчивым. Трудно сказать — всегда, или здесь таким стал. Ростом — дяденька, достань воробышка! — наверное, в училище в строю первым стоял. Не курит, возможно, что и не пьет особо — лицо всегда свежее. Вероятно, залетчиком никогда не был, а вот поди же ты! Можно хорошо учиться, делать все, как надо, а служить по распределению в ГДР или Чехословакию все равно поедет кто надо. А он торчит здесь, в этой дыре под названием «Станция Мирная» в Читинской области. И не женат.

Я, невольный свидетель, а, в некотором роде и участник ночной оргии, ждал развязки, но, конечно, не такой. Такого никто не предполагал!

Рубликов встретил нас на углу казармы — высокий, узкоплечий, высоколобый, белозубый — когда улыбается. Сейчас он не улыбался. Отвел меня в сторону.

— Смелков, тебя замполит вызывает. Но, сначала забеги к старшине, он в столовой. Понял?

— Угу, — кивнул я. Сержант и ухом не повел на неуставной ответ.

В столовую я проник через служебный вход, как и той ночью. Шляхов тогда дежурил по столовой с чужим взводом, у них сержанта с желтухой увезли в инфекционную больницу. Китайцем тот не был, так что, бог даст, поправится. Обидно печень посадить на ровном месте. На гражданке люди годами бухают ради этого, а тут — ни за что ни про что и безо всякого удовольствия.

У Шляхова у самого глаза стали узкими, как у китайца, с недосыпу. Среди его любимчиков во взводе я занимал особое место! Варочной давно меня пугал (ею всех пугали) и вот, привел.

Встретил нас со Шляховым сам старшина Атаманов — невысокого роста крепыш, голубые глаза навыкате, усы воинственно топорщатся. Бонапартик! Усы сбрить только…

— С высшим образованием? — спросил он меня. Шляхов удружил.

— Всего лишь институт окончил, — скромно ответил я. Старшина, однако, не был настроен философски дискутировать на тему, что есть высшее образование.

— У нас проблема. — Он завел меня в темный угол за котлами, где на кушетке спал рыжий поваренок. Поваренок, очевидно, был пьян. От старшины также ощущалось амбрэ. — Вот. Когда очухается, я его самого сварю! — пообещал Атаманов. — А пока сможешь котлы запустить? Воды налить, вскипятить, чтобы все было чики-пуки! — Атаманов сделал такой жест рукой, будто провел в воздухе дирижерской палочкой. Хотелось ответить ему, что при такой кормежке не только «чики», даже «пуки» не получаются, но не стал.

— Разберусь, — сказал. Как будто мне что-то иное оставалось.

— Вот и славно! — воскликнул старшина. И, хлопнув Шляхова по спине: «Пойдем!» — увел его в поварскую бытовку, откуда слышались голоса. Мафия гуляла.

Мне было удивительно, как это Шляхов, сержант без году неделя, так быстро затесался в ряды мафии? Рубликов уже год отслужил, а не вхож.

К счастью, все тумблеры, лампочки и краны на котлах были снабжены надписями на русском языке. Освоившись, я вздохнул свободнее, но тут над крышкам котлов возникла опухшая физиономия Поваренка и уставилась на меня в недоумении. Если к его рыжей, курчавой даже при короткой стрижке, головенке приставить рожки, в руки дать кочергу, поставить к котлам, был бы похож на чертика, — подумал я. — Хорошо бы еще в каждый котел посадить по сержанту. В один, допустим, Рубликова, в другой Шляхова. И пусть пели бы друг другу: «И тоо-лькоо-оо-днаа! Два-не хоо-роо-шоо!» — когда черт станет поддавать жару.

— Аоа эна ээ адо?! — заорал на меня Поваренок. Акустика в варочной была отвратительная, да у него еще дикция никудышная.

— Аоа эна! — в тон ему гаркнул я. — Воду кипячу за тебя, алкоголика!

— Борзый что ли?!! — изумился моей наглости подмастерье местного ада и, обогнув котел, кинулся ко мне. Думал мне пинка отвесить, типа каратист. Однако ногу его я поймал, поддернул кверху, и бедолага рухнул спиной на кафель. То, что затылком ударился, это ничего. Голова у него нынче мягкая была, как сися, по выражению одного знакомого.

— Ах ты, сука! — завопил Поваренок и снова попытался наскочить на меня. Ну, просто петушок-золотой гребешок какой-то!

— Не сука, а кобель, в крайнем случае, — поправил я его, хватая за грудки и впечатывая спиной в котел. Даже испугался! Испорчу оборудование, оставлю народ без завтрака, меня самого съедят!

Отлепив «петушка» от котла, отшвырнул его от себя подальше.

— Ну, все! Песец тебе! — Оглядываясь, он отступил к поварской бытовке и скрылся за дверью. Полярная лисица являлась популярным зверьком в части. Среди домашних животных на слуху были «козел» и «бараны» (во множественном числе). Из птиц наиболее популярен дятел. Впрочем, в учебке связи, где все долбят мрзянку, это неудивительно.

Я уставился на дверь в ожидании, что сейчас из-за нее высыплет мафия, чтобы всыпать мне хорошенько. Уже представил себя перекатывающимся с боку на бок по жесткой плитке, в то время как меня пинают слева и справа тяжелыми кирзовыми сапогами. Главное, поскорее принять позу эмбриона, прикрыть голову локтями, — учил опыт потасовок на танцплощадке.

Однако вышел один лишь Повар. Этот зверь был покрупнее, нежели Поваренок, и пострашнее. Его пошатывало. Осмотревшись, Повар поманил меня рукой. Неудобно было отказывать. Отпечатав шаг, я приложил руку к пилотке:

— Товарищ сержант! Рядовой Смелков! По приказанию товарища старшины запускаю котлы, а тут какой-то неуравновешенный с кулаками бросается…

— Тс-с-с! — Повар приложил палец к губам. После чего громко икнул и, покачиваясь, отправился на выход.

Перед дверью в страхе вытянулся служивенький, очевидно, охранявший ночной покой мафии от шального офицера. По идее, все офицеры должны в своем городке спать давно, кроме дежурного по штабу, но, мало ли что… Через некоторое время Повар тихонько пронес свое тело обратно в бытовку, аккуратно закрыв за собой дверь. Милейший человек!

Я подошел к постовому, угостил сигаретой, посочувствовал. На стреме стоять, мол, тяжелее, чем на тумбочке. Каждый норовит докопаться, выходя по нужде: «Смотри!» — дыша перегаром в лицо.

— Часто они так? — кивнул я на бытовку.

— Бухают? Бывает. А то и просто так засиживаются. Угораздило меня в одно расположение со старшиной попасть! Теперь таскает… А ты здорово рыжего приложил! Житья никому не дает.

Наша беседа прервалась из-за появления на пороге бытовки Атаманова со Шляховым. Старшина хлопнул сержанта по плечу, сказал: «Давай!» Шляхов исчез, но вскоре вернулся и, подойдя сперва к Атаманову, двинулся ко мне. В руке у него был какой-то сверток. Старшина что-то буркнул, Шляхов спрятал сверток за спину.

— Запустил котлы? — спросил он меня. — Пойдем со мной, дело есть.

Удивляться я не стал. Как неожиданно попал в варочную тем вечером, так ее и покинул. Старшину с того момента не видел. С котлами, очевидно, дальше справились без меня.

Сегодня дверь бытовки была распахнута настежь, никаких следов пиршества, естественно, не углядеть. Атаманов сидел за столом, трезв, свеж, глаза смотрят холодно.

— Товарищ старшина! Рядовой Смелков по вашему приказанию прибыл!

— Сядь, — махнул рукой Атаманов. — Это ведь ты котлы запускал?

— Так точно, — подтвердил я. «Атаманов все-таки был пьянее, чем казался, той ночью, — подумалось. — Некоторая амнезия имеет место быть. Он же со мной лично ночью разговаривал, как сейчас».

— Слышал уже, что случилось? Не знаю что там, у Шляхова, сердце больное было, или что? Врачи разберутся. Все хорошо выпили. День рождения у меня был!

— Поздравляю! — сказал я.

— Спасибо! — криво усмехнулся Атаманов. — Не надо было ему догоняться!.. В общем, так, — принял решение старшина, — все будем валить на покойника, ему теперь все равно. В шинок, скажем, он сам ходил. Ты не при делах. Понял?

— Так точно, — проговорил я, пораженный его благородством. На губу и вправду не хотелось.

Из столовой я отправился в штаб, к замполиту. Мы с «умом, честью, и совестью» нашей части были почти друзья. Спортгородок, который с Перепелкиным строили, поначалу смахивал у нас с Серегой на деревню. В смысле — потемкинскую. Опоры турников пришлось вкопать без фундамента. Цемент — не сигарета, его так легко не «родишь», не имея возможности покидать часть, а у кладовщика Али-Бабы в отсутствии прапорщика снега зимой не выпросишь. Стройматериалы экономил пуще, чем Повар харчи, готовя нам обед. Вот и пришлось врыть столбики просто так. Сроки поджимали, перед присягой ждали проверку.

На беду, проверяющему взбрело на ум продемонстрировать свою форму. Спортивную — подполковничий мундир все итак видели. Снял китель, повис на турнике, хотел подтянуться. А дядька здоровый, с виду — больше центнера в нем! Турничок-то наш на сторону и поехал! Командир сделался красен, как рак. «Шкуру спущу!» — орал потом. Да только что с нас взять? Мы даже присягу еще не приняли.

«Когда примете, из нарядов у меня не вылезете!» — пообещал нам с Серегой Шляхов. — «Можно и не принимать», — не смог сдержать я свой язык. — «Ты что, Смелков, долбанулся?» — Даже испугался Шляхов. Эта стычка была у нас с ним далеко не первая. — «Долбанутым надо быть, чтобы принимать присягу, когда тебе за это всякие ужасы обещают», — сказал я ему. И в этот же день оказался на ковре у замполита.

При виде холеного мужчины в мундире с иголочки первым делом подумалось, что в нашей дыре он надолго не задержится. В Москву, в Москву! В руках подполковник Гарбузов вертел мою анкету.

— Смелков Олег Викторович… Окончил Горьковский политехнический институт… Мать — преподаватель в университете… Отец — журналист…

«Есть еще дядя в главной военной прокуратуре, — мысленно продолжил я, — и отец на самом деле не рядовой журналист, а главный редактор горьковского «Рабочего».

— Значит вы, Олег Викторович, не хотите присягу принимать?

— Что вы, товарищ подполковник! Я такого не говорил.

— Выходит, сержант Шляхов врет?

— Сержант Шляхов меня не правильно понял. Я сказал только, что могу не принимать присягу. Дело это добровольное. Извините, товарищ подполковник, неудачно блеснул эрудицией. Так напугал товарища сержанта!

Гарбузов усмехнулся:

— Знаешь, Смелков, как говорят литераторы? Способность остроумно писать подразумевает наличие чувства юмора у читателя. Если же его нет…

Гарбузов рассказал мне историю бойца, который упорно не желал принимать присягу, и, в итоге, после всех перипетий, оказался в сумасшедшем доме.

— Полагаю, это не твой случай? — выразил надежду подполковник Гарбузов.

— Так точно, не мой, — согласился я. Хотелось продолжить: «Это наш случай».

С тех пор замполит меня запомнил, не упускал случая пообщаться. Видя на тумбочке, например, радовался:

— О! Смелков! Службу несешь? Молодец! Это тебе не «гражданка». Ощущаешь разницу?

— Так точно, товарищ подполковник! Одно дело в театре служить, другое — в церкви, и третье — в армии!

Гарбузов улыбался. Не слышал, чтобы кто-то еще так свободно общался с самим замполитом.

На входе в штаб я встретил Суслова и Кисина. Как бывший студент, не мог не спросить их о настроении «преподавателя»:

— Как он?

— Замполит-то? — уточнил Суслик. — Докопался до Кисина, почему Шляхова проморгал, не помог? Может, говорит, специально? Плохие отношения были с сержантом?..

Я усмехнулся: какие еще отношения могут быть с сержантом? Непомерная работа, муштра на плацу, издевательства в столовой: «За-а-кончили прием пищи! Вы-ы-ходи строиться!» — не успеешь ложку ко рту поднести. Занятия в классе — единственная отдушина. Но и те Шляхов умудрился Кисину испоганить: «Ты что, в уши долбишься?! — орал. — Слушай напев, слушай!»

Ну, не дал Кисину бог музыкального слуха! На гражданке он хоккеем увлекался. Слышать финальную сирену, музыкального слуха не требуется, а гимн Советского Союза подпоет любой, кто взойдет на пьедестал. Только Кисину, судя по всему, это не грозит. Иначе, что он делает в «обычной» учебке связи? Должен быть в спорт-роте какой-нибудь. Такой же хоккеист, как Бочков боксер!

— Сам он в уши трахнутый! — ворчал Кисин в курилке.

— Он не сказал «трахаешься», он сказал «долбишься», — поправил я его.

— Что, есть разница? — зло спросил Киса.

— Есть, — счел я нужным просветить его и остальных заодно. — «Трахаться» означает совершать половой акт, а «долбиться» значит колоться, вкалывать наркотик.

— В уши?!

— В уши, не в уши, но во всякие этакие места, в том числе интимные.

— На хрена так сложно?

— Чтобы скрыть, что наркоман. Если тебе по фигу, колись в вены на руках, пожалуйста.

Я заметил, что Серега Перепелкин смотрит на меня заинтересованно. Все прочие тоже притихли.

— Чего вы на меня уставились? — развеселился я. — Не личным опытом делюсь! Придерживаюсь исключительно исконных ценностей: с друзьями пью пиво, с женщинами — вино, а на рыбалке — водку. Все эти «гашиши-анашиши» — не наше удовольствие. От героина можно стать героем, разве что, милицейской хроники. Просто у меня тетя в Одессе в психбольнице врачом работает. Горький закрытый город, у нас этого нет, а Одесса — портовый, там «дурь» давно гуляет. У тетушки в палатах «наркомы» не переводятся.

— Твою бы тетю сюда, — вздохнул Кисин. — У нас тут тоже натуральный дурдом!

— Ага, — согласился я, — и начальника части на главного врача поменять.

Замполит был серьезен. Конечно не беседа с двумя клоунами, Кисой и Сусликом, на него так подействовала. Он вел дознание!

— Скажи, Смелков, ты ведь общался со Шляховым перед тем, как он отправился в шинок?

— Да, я общался с ним той ночью, — уклончиво ответил я. Не имея склонности к мошенничеству, никогда не любил обманывать людей. Кому, как не мне, знать, что ни в какой шинок Шляхов той ночью не ходил, поскольку ходил в него… я сам! Но я был теперь связан договором со старшиной.

Гарбузова интересовала как раз та тема, которую я желал обойти:

— Может быть, ты слышал, в какой именно шинок ваш сержант собирался? Где этот шинок находится? Старшина, повар не в курсе. Шинок этот требуется найти! Водка, которую Шляхов купил, оказалась паленая, судя по всему, вот он и отравился. Понимаешь?

— Так точно, товарищ подполковник, — машинально ответил я, чувствуя, как в душе поднимается смятение. Если Шляхов перебрал, это одно дело. А траванулся — другое. Но колоться замполиту, не переговорив со старшиной, было бы некрасиво. Я вынужден был проговорить:

— Я не могу сказать, где этот шинок, товарищ подполковник.

Не соврал. Просто вложил в свою фразу собственный смысл, которого не мог понять замполит…

Выйдя из столовой той ночью, мы со Шляховым обошли казарму со стороны медпункта, то есть подальше от штаба, где нас мог спалить дежурный офицер, и направились к КПП. Шляхов попросил меня сходить к «псчтальонкам». «Девушки живут возле почты, — объяснил. — Шинкарят потихоньку… Сходишь?»

В голосе сержанта я услышал заискивающие нотки. Он понимал, что могу запросто его послать. Репутацию «борзого» к этому моменту я завоевал прочно.

«Надо, Смелков, — убеждал он. — У старшины день рождения. Я бы сам сходил, но, видишь, выпил? Держи! — Он сунул мне в руку жетон посыльного — два противогазных стеклышка с оттиском синей печати военной части между ними. — Мне жетон не поможет, а ты скажешь, мол, посыльным к командиру взвода от дежурного по штабу идешь». — «Ладно», — смиловался я. — «Возьми, — Шляхов сунул мне в руку еще пакет, перевязанный веревкой. — Обменный фонд. Если на патруль нарвешься, бросай подальше в сторону, типа не твое». — «А что здесь?» — «Какая тебе разница? Девки знают. Колеса!»

«Фельдшер Климов натырил, что ли?» — подумал я.

В предрассветных сумерках добрался я задворками по пустынному городку до почты, как объяснил Шляхлв, и в доме напротив нашел нужную квартиру на четвертом этаже. Шинкарки могли бы поселиться и пониже, — подумалось. — С другой стороны, у кого трубы горят, тому четыре этажа — не препятствие, как бешеной собаке семь верст — не крюк! А соседи в милицию стучать не будут. Глупо стучать привилегированному покупателю на продавца.

Дверь открыла сонная, симпатичная, молодая девушка с родинкой на щеке. Мне представлялось, шинкарка должна быть страшной, как Баба Яга, чтобы клиенту даже после освоения ее продукции ничего лишнего в голову не взбрело, он столько просто не выпьет. Девушка не удивилась моему приходу, даже вопросов не задавала. Приняла от меня пакет, выдала два пузыря читинской водки, поправила халатик, распахнувшийся на белой гладкой ножке выше колена, зевнула, прикрыв ротик ладошкой. Дама явно хотела в постель, но, к сожалению, не со мной. Пришлось откланяться.

Шляхов встретил меня ворчанием, мол, слишком долго ходил. В столовой не дождались, спать разошлись. Предложил выпить с ним. Я подивился такой милости, но, собрав волю в кулак, отказался. Только жрать сильнее захочется, да и до подъема осталось всего ничего. Зачем над собой издеваться?

— Ну, как знаешь, — с обидой сказал сержант и отправился в столовую, дальше тащить наряд.

«Два пузыря он не выпьет точно, — подумал я, — иначе мы его потеряем». Даже представить себе не мог тогда, что попал в самую точку!

Покинув штаб, я прострелил взглядом пространство вдоль казармы и у дальнего подъезда увидел своего товарища, капитана медицинской службы Рому Горящева. Тому, что рядовой-срочник сдружился с офицером, удивляться не стоило. Все-таки я тоже окончил институт, разница в возрасте между нами была не столь велика. У Ромы не было ярко выраженного офицерского гонора. Вероятно, военный врач, он, прежде всего, врач, а уже потом военный. У него нет, в отличие от «обыкновенного» офицера, служащего в Забайкалье, острого ощущения, что жизнь проходит мимо, которое хотелось бы на ком-нибудь выместить.

В первый день строительства спортгородка мы с Серегой Перепелкиным сгорели на работе, ночью поднялась температура, и поутру я пришел в медпункт за таблетками аспирина для себя и для товарища.

Пройдя предбанник, оказался в довольно просторном зале с колоннами, уставленном койками. Остановился, чтобы осмотреться в новом месте. На койках сидели и лежали юноши в пижамах с унылыми лицами. Я развеселился от такого количества симулянтов, не смотря на горящую спину и температуру.

— Эй, военный! — окликнула меня одна пижама, поднимаясь с койки. Вид у добра молодца был иной, нежели у прочих, — похож на сержанта, облаченного в больничный наряд. — Чего надо?

— А что есть? — ответил я вопросом на вопрос, как это случается в том городе, где врачом психбольницы трудится моя милая тетушка.

— В смысле? — не понял спрашивающий.

— Ну, табак, алкоголь? Может, с девушкой познакомишь?.. Предлагаешь чего?

— Ты что, больной?

— А сюда и здоровые ходят? — продолжил охотно поддерживать разговор я.

— Нет, вы видели приколиста? — обернулся он к еще двоим, имеющим отнюдь не скорбные лица, чьи кушетки располагались по соседству с его кушеткой. Дружки подхихикнули угрожающе.

— Зачем пришел сюда, спрашиваю?

— За аспирином, — сказал я ему, чтобы отстал.

— Что, простудился? — с издевкой спросил местный авторитет, подступая ко мне.

— Наоборот, перегрелся, — ответил я. — Там лето на улице, — на всякий случай объяснил ему. Кто знает, когда он в последний раз выходил из лазарета? Может, еще зимой?.. Я стал подозревать, что молодец вовсе не добр, — ко мне, во всяком случае, но меня спас окрик, донесшийся откуда-то сбоку:

— Климов, есть там кто-нибудь еще?

— Есть один… перегревшийся, товарищ капитан!

Климов — фельдшер, как оказалось, — беспрепятственно пропустил меня в кабинет.

Узнав, откуда я призвался, молодой веселый доктор признался, что сам учился в горьковском мединституте. Разговорились. Когда же я припомнил двух примечательных чернокожих студенток, постоянно виденных мной на остановке «Медицинская», — у одной пышная шевелюра, как у Анджелы Дэвис, у другой вся голова в тонюсеньких косичках, живого места нет, Рома расчувствовался от нахлынувших воспоминаний, попросил называть его просто по имени, когда одни, и предложил заходить почаевничать вечерами.

В Мирной с подругами было туго, все невесты из офицерского клуба наперечет, все злачные места Рома на пару с нашим Волосовым давно изучили, пока, наконец, капитан Горящев не нашел себе в гарнизонном госпитале зазнобу со странным именем «Люция». С тех пор он с особой охотой возил в госпиталь наших тошнотиков, объевшихся маминых посылок, едва ли не каждый день. Вот и теперь, очевидно, вернулся оттуда. Хотелось расспросить его про Шляхова.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — Я приложил ладонь к пилотке.

— Привет! — Рома по-приятельски пожал мне руку на глазах у изумленного фельдшера Климова, застывшего на пороге медпункта. Ромин помощник диву давался, как это я так сдружился с его шефом. Зато, благодаря Климову, вся мафия знала, что у меня есть серьезный покровитель. Однако в стукачестве еще никто не уличил, трогать побаивались. Потому-то еще я мог себе позволить то, что другому не сошло бы с рук. Также было известно, при прошлом призыве двух сержантов из учебки упекли в дисбат за неуставщину: выбили зубы одному курсанту и сломали бедолаге ребро. Оставшиеся на воле младшие командиры теперь боялись распускать руки.

— Пойдем, — Рома пригласил к себе. Мы прошли через предбанник и зал с колоннами в кабинет. Горящев плотно прикрыл дверь.

— У нас потери? — спросил я для завязки разговора.

— И не боевые, — подтвердил доктор.

— Пошли бы боевые, было б хуже, — высказал я свое мнение.

— Это точно, — согласился Рома.

— Замполит сказал, Шляхов выпил бодягу? — Мне хотелось услышать мнение человека, который наверняка уже знал все точно в силу своей должности.

— Не просто бодягу, — ответил Рома, — яд! Метанол.

Рома достал пачку «Столичных», обнаружил, что она пуста, извлек из стола мягкую пачку болгарских, вытащил из нее несколько сигарет, переложил в коробку из-под «Столичных». Я заметил мельком, что на импровизированном «портсигаре» записаны ручкой какие-то цифры.

— Какой такой «метанол»? — спросил я, выпускник механического, но не химического факультета.

— Метиловый спирт, — пояснил Рома. — Коварство в том, что он пахнет так же, как этиловый, который мы пьем. Вот только последствия иные. Шляхов ваш употребил лошадиную дозу, хватило бы куда меньшей. Действие несколько ослабило то обстоятельство, что он принимал перед тем нормальную водку, она отчасти нейтрализовала, иначе летальный исход наступил бы раньше.

Я почувствовал озноб. Пришло осознание, что имею право отметить второе рождение. Как же повезло, что не хлебнул тогда принесенного зелья за компанию со Шляховым! А ведь вполне мог…

— Кто же разлил по бутылкам эту отраву? — задумался я вслух, хотя, скорее, должен был сам рассказать об этом Роме, чем спрашивать у него.

— Ну кто? Какая-нибудь дура-баба в шинке. Конечно, не ведая, что разливает. А ей подогнал оптом жулик, утащивший метиловый спирт с некой базы. Пахнет-то он как настоящий!.. Вообще-то метанол должен храниться особо, но при нашем бардаке все возможно.

Я понял, что дальше молчать нельзя, и признался:

— Рома, я знаю, кто эта дура-баба. Точнее, их две. Прозвище — «Почтальонки». Живут напротив почты, ну и шинкуют…

— Да ты что? Я ведь их знаю! Захаживали с Волосовым, бывало, в прежние времена.

— У одной родинка на щеке…

— Да, да. На щечке родинка, полумесяцем бровь… — припомнил Рома песенку.

— Я не сказал замполиту, что знаю, где шинок. Не хотел старшину подводить. Теперь придется.

Рома задумался.

— Ты вот что, Олег, подожди пока. Если на девочек наедут сейчас прокурорские, могут запереться, и все отрицать. Девахи они тертые. Лучше я сам по-приятельски все выведаю. Надо узнать, кто им подогнал это пойло. Время терять нельзя, могут быть еще жертвы, как только ночью торговля пойдет… Я сегодня еще раз в госпиталь поеду, скоро «буханка» прикатит. Попрошу водилу зарулить к Почтальонкам сначала.

Я кивнул. После паузы спросил:

— Как твоя Люция?

— Ой, — вздохнул Рома. — Моя ли? Как-то она переменилась ко мне резко. Я уж, было, надеялся, складываться начало…

Вдруг, взяв меня за плечо, он посмотрел исподлобья в глаза и признался:

— Хочу предложение сделать!

Я нахмурил брови, надул губы, и понимающе кивнул:

— Ни пуха, ни пера!

— К черту! — с жаром воскликнул Рома.

Вышли на улицу вместе. Рома пошел в штаб. Я же постояв, подумав, решил, что пора сдаваться Рубликову. Однако в этот момент раздался чей-то приглушенный крик, затем еще. Послышался неясный шум. Я понял, что исходит он от склада, что расположен в стороне от столовой. Дверь была приоткрыта. Кажется, там кого-то били.

Очевидно, печальный опыт любопытной Варвары меня ничему не научил. Решил посмотреть, что такое творится. Заглянув внутрь, увидел кладовщика Алимбаева. Перед ним на четвереньках ползал солдатик, которого Али-Баба пинал ногами. В тот момент, когда я заглянул, паренек получил ногой в лицо — больно, жестоко, травматично. Али-Баба, видно, не думал о последствиях. Я понял, что должен вмешаться, и влетел внутрь. Алимбаев, которого я обнял со спины, прижав его локти к туловищу, не мог видеть, кто его обездвижил.

— Эй, эй, пусти! Слышишь? — Он дергался, но вырваться не мог, я держал его крепко.

— Успокойся, хватит. Ты убьешь его, — увещевал при этом.

— Пусти, слышишь? Э!

— Успокоился? Отпускаю. Я ослабил хватку и отступил на шаг. Али-Баба развернулся и с удивлением увидел перед собой не кого-то своего призыва, из мафии, а… оборзевшего «духа»!

— Ты чего, урод?! — брови его полезли на лоб. Я хотел ответить ему, что, быть может, по казахским канонам красоты я и урод, но, посмотрел бы он на себя глазами русскими… Экзотическая внешность на мой взгляд хороша только у девушки. Всегда хочется узнать, как она делает то, или это…

— Благодарить меня должен. Забил бы пацана на смерть и сел в тюрьму!

— А? Благодарить, да? — Али-Баба одернул на себе гимнастерку. — Благодарить? Ага. Хорошо. — Он вдруг шагнул вперед и закатил мне со всей дури плюху! Это был не тот случай, о котором весело сказать: «А мы тут плюшками балуемся».

— Благодарю!! — заорал он, и, примерявшись, звезданул меня с другой стороны, хотя я вовсе не выказывал желания подставить левую щеку, получив по правой. — Еще благодарю! — Голова моя дергалась, как груша. — Большое спасибо! — Еще удар. Отступая, я уперся спиной в стену, и, почувствовав опору, слегка пришел в себя.

— Не за что! — Мой ответ кулаком пришелся ему в солнечное сплетение, кладовщик согнулся пополам. — Не стоит благодарности! — Апперкот в челюсть отбросил его к противоположной стене на какие-то коробки, уложенные штабелем, они посыпались. Верхняя налетела на перевернутую еще до меня кверху ножками табуретку и получила пробоину. Я машинально поднял ее, прочитал на этикетке: «Говядина тушеная. Армейская». Не смог припомнить, чтобы нам хоть раз готовили здесь что-нибудь с тушенкой.

Кладовщик сел под стеной и посмотрел на меня с такой улыбкой, будто дни мои сочтены. Недобитый солдатик так и полз на корячках к выходу, не в силах подняться. Я подобрал его пилотку, сунул себе за ремень, поставил паренька на ноги и, поддерживая, повел к медпункту.

— Что, сука, стучать будешь? — раздался мне в след голос Али-Бабы.

— А то, как же! — пообещал я ему. — Сухари суши, готовься в дисбат!

В том, что Али-Баба натравил бы на меня сорок разбойников, не будь Ромы, сомневаться не приходилось.

— Дойдешь? — спросил я у своего спасенного.

— Да-а.

— Как звать-то тебя?

— Рядовой Курносов.

— Что ты мне как сержанту докладываешь? Мы с тобой одного призыва. Я — Олег.

— Саня.

Только тут я узнал его. Али-Баба хорошо парню лицо разукрасил! Саня стоял на стреме у старшины той ночью.

— За что он тебя?

֫ — Замполита проморгал. Накрыл Гарбузов гоп-компанию. — Саня нашел в себе силы усмехнуться. — Траву курили.

Климов уставился на нас большими глазами.

— Слышь, медицина! — с фамильярностью личного друга его шефа обратился я. — Прими травмированного. Капитан не вернулся еще?

— Нет. А с этим что?

— Ну, ты же не маленький. Придумай сам что-нибудь. Пацану то место, где воображение живет, кажется, отбили.

— Спасибо тебе, — слабым голосом простонал Курносов.

— Не за что, Саня, — заверил его я. — Наверное, больше для себя, чем для тебя старался. Жаль было бы потерять самоуважение, пройдя мимо.

Не уверен, что он меня понял.

На другой день в учебке появился следователь из военной прокуратуры, — так сказали. Я видел его издали, лица не разглядел. Сыщик в сопровождении замполита и кладовщика Али-Бабы (прапорщик был в отпуске) инспектировал склады. Рубликов краешком уха слышал, искали какую-то химию. Метанол — догадался я. Сыщик, видно, не исключал того, что Шляхов мог хватануть яду на месте, а сказку про шинок придумали для прикрытия. Я-то знал, что шинок не выдумка, только ждал Рому, помалкивал.

Старшину и Повара свезли на губу. Поваренок, оставшийся за главного, решил превзойти своего патрона в экономии продуктов питания. Даже Рубликов, которого трудно было заподозрить в сочувствии к нам, курсантам, присвистнул в столовой, видя пайки: «Рыжий в конец оборзел!»

Неустановленный психолог из нашего взвода сообразил, — удачный момент попроситься за посылками. Почти каждый из взвода имел на руках извещение, а иные — не одно. Рубликов согласился сводить. По одному курсантам даже на территории части просто так, без задания, ходить не полагалось. В армии существовало стойкое убеждение, что солдат, предоставленный самому себе, — потенциальный преступник.

Напротив отделения связи собралась тревожная толпа. К нашему счастью, это не была очередь за почтовыми отправлениями, поскольку люди стояли, преимущественно, к почте спиной. У подъезда панельной пятиэтажки взору предстали скорая помощь и милицейский «уазик». Не ходи к гадалке, что-то случилось.

На крыльце появился мужик в клетчатой рубахе. Он окинул цепким взглядом нашу шеренгу. «Как пить дать, мент в штатском», — подумал я. Дядька подошел, отвел Рубликова в сторону, о чем-то с ним переговорил. Рубликов кивнул головой, мужик легонько хлопнул его по плечу — поблагодарил, видимо. Сержант вернулся к нам.

— Так, мужики, — сказал он. — Надо помочь родной милиции. В квартире наверху два трупа, требуется снести вниз. В скорой водитель — пенсионер, да врач — бабулька. Добровольцы есть?

— Есть, — не раздумывая вызвался я. Не то, чтобы не боялся полуразложившихся мертвецов, а именно такие и представились в этот момент, просто считал себя обязанным видеть такие вещи для общего развития. Это не обывательский интерес, другой. Да и не интерес вовсе, скорее насилие над собой… Вот был у Дюма такой персонаж, им интерпретированная историческая личность — Генрих Наваррский. Храбрецом не был, но ради борьбы за власть требовалось воевать, и он шел на войну, отчаянно труся при этом, и вел за собой подданных. Примерно так же и я. Занятие живописью, которой увлекался с детства, подстегивало меня, если можно так выразиться, быть самому себе репортером, — стараться по возможности все видеть своими глазами, а не представлять по рассказам других.

Перепелкин сделал шаг вперед следом. Уверен, он и без меня бы вызвался. Серега — это такой стоик, который может преодолеть любые трудности, выполнить любую работу, сцепив зубы, без лишних слов. Худой, длинный, двужильный.

Конечно, от нас никак не мог отстать Бочков. Он рвался в лидеры, в сержанты. Сплотил вокруг себя такие же кислые рожи, человек пять, и понукал студентами, из которых, в основном, состоял наш взвод.

— Чего их стали после первого курса в армию грести? — задался как-то вопросом Перепелкин. Сам он окончил автодорожный техникум.

— Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят было раньше, теперь меньше стало. Следовательно, сначала отдай долг родине, потом доучивайся, если при этом не отдашь еще и здоровье, что, как мы знаем, случается…

Вместе с собой Бочков подтянул одну из кислых рож. Я видел, как сильно им обоим это надо!

— Четверых достаточно, — сказал мент в штатском. — Спасибо, сержант. Пошли, ребятки!

Все оказалось не так страшно. В смысле — трупы были не полуразложившиеся, а свежие. Но, все равно страшно. Очень. В кухне под накрытым столом на полу лежит молодая девушка, в комнате — еще одна. Кто бы ни ходил рядом, как бы ни шумел, не топал, они лежат, не шевелятся. Эксперты только что закончили работать и уступили девушек нам. Нельзя сказать, что это был тот случай, когда радуешься своей очереди.

— А что это с ними? — спросил Бочков. Если бы ему пришла сейчас фантазия спросить меня, как он выглядит, я бы ответил, что он бледный, как спирохета.

— Отравились, — ответил мент в клетчатой рубахе, приведший нас сюда. Видимо, из благодарности, что добровольно вызвались, ответил.

— Чем? — задал новый вопрос Бочков.

— Вскрытие покажет… Давайте, мужики, укладывайте их на носилки. Не бойтесь, они уже не кусаются.

Меня покоробил его черный юмор.

Мы с Серегой поставили носилки поближе к «своей» девушке, и стали осторожно переворачивать погибшую, чтобы уложить на них. Я старался на мертвую не смотреть, но, все-таки родинку на щеке не заметить не мог… Только тут дошло, кто эта девушка, что это за квартира! Точно! Дом напротив почты! Я не сразу узнал его, поскольку был здесь всего один раз, пробирался в сумерках, «огородами», а нынче мы двигались строем по большой дороге… Вероятно, я сам сделался бледнее Бочкова. Внимательный Серега заметил.

— Да, зрелище не для слабонервных, — решил он подбодрить меня, когда с выносом тел было покончено, — Бочков, кажется, чуть в обморок не грохнулся.

— Дело не в том, что увидел Бочков, Серега, — сказал я, — не в том, что увидели все. Главное, что увидел я…

Серега нахмурил брови, соображая. Конечно, единственный мой друг во взводе был в курсе всех приключений, он догадался:

— Это что, те самые Почтальонки?!

— Вот именно!

Мы молча шагали по дороге какое-то время, прижимая драгоценные посылки. Аппетит только пропал. Даже курить не хотелось.

— Выходит, они сами хлебнули своей бодяги? — сделал предположение Перепелкин.

— Выходит, — согласился я. И подумал: «Значит, Рома не успел с ними поговорить, предостеречь, выяснить, кто снабдил их отравой? Где он вообще мотается? Сидит в госпитале у своей Люции, что ли?»

Еще свербело в душе: быть может, если бы я сразу признался замполиту в том, что мне известен адрес шинка, тот немедленно отправился бы туда, и девушки не успели бы выпить, остались живы. На моей совести два трупа?! Успокоился довольно оригинальным способом — напомнив себе, что сам мог окочуриться раньше девушек вместе со Шляховым от их же, между прочим, бодяги! Пути господни неисповедимы.

Рубликов отвел нам час на обжираловку. В класс тут же пожаловали «старослужащие» из первого взвода — горняки с Донбасса. Они призывались весной, как положено, мы же — летним спец-набором. Когда рота выполняла команду: «Строиться на зарядку по форме номер два с голым торсом!» — становилось очевидным, что торсы, в основном, у рудокопов, а у наших студентов — скорее, мощи: выпирающие лопатки, ключицы, и позвоночники. Горняки держались с апломбом.

— Ну что, бойцы? Кто табачком угостит? — спросил предводитель горняков Эдик Гантауров по прозвищу «Гора». Я с ним свел знакомство еще в первый день пребывания в часть.

Дело было так. Нас, только что переодетых в новенькие «сопливые» «хэбэшки», подпоясанных ремнями из одуряюще воняющего химией кожзама, вели вверх по лестнице в расположение. Встречным потоком уверенной поступью спускались ладные хлопцы в черных погонах с золотыми буквами «СА», какие нам еще только предстояло подшить.

За трое суток на пересыльном, и столько же в дороге, я оброс щетиной, побриться еще не успел.

— Ни хрена себе, борода! — воскликнул амбал из встречного потока, пытаясь ущипнуть меня за щеку.

— Уйди, противный, — сказал я без выражения, хлопнув его по руке. — Я девушек люблю.

Он стал надуваться, но выдавить из себя так ничего и не смог, поток увлек его вниз. Что-то родил все же запоздало, но я уже не слышал. Дружки его загоготали, а их сержант прикрикнул:

— Гантауров, разговорчики! Отставить смех!

Тем же вечером Гантауров оттеснил меня к ленинской комнате и спросил:

— Ты там, на лестнице, что-то сказал, Борода?

Я мысленно поздравил себя с новым прозвищем, ощутив холодок в душе.

— Я пошутил, — ответил ему.

— Пошутил?

— Да. А ты разве нет?

Он не понял, что я, иными словами спросил, не гомик ли он часом, и предупредил:

— Ты так больше не шути.

— Ты тоже.

— Чего-о?!

К счастью для меня, нас прервали, объявив построение. Гантауров на какое-то время оставил меня в покое, но подошел в спортгородке. Разница в весовых категориях была не в мою пользу. К тому же, как я слышал, Гантауров занимался какой-то борьбой. То ли греко-римской, то ли вольной. По правде сказать, я в них не разбирался. Воля ваша, есть в этом что-то неприличное, когда мужики тискают друг друга в объятиях, пытаясь завалить на пол… Наверное, про такого, как я, сказал Федор Михайлович Достоевский: «Красота в глазах смотрящего». Вряд ли он пахана в остроге, где сидел, имел в виду… Если Гантаурова объединить с Бочковым и Кисиным, могло б получиться отделение спортсменов-неудачников. Конечно, я знал, что в драке побеждает характер, а не масса, но меряться письками не возникало ни малейшего желания.

Однако опасения мои оказались напрасны. Гантауров к этому времени уже кое-что узнал обо мне и настроен был вполне мирно:

— Борода, ты, говорят, институт окончил? Сколько же тебе лет?

Я прищурился на него из ямы, которую откапывал, и сказал:

— Двадцать три года, возраст Иисуса Христа.

На лице у Горы отразилось умственное напряжение:

— Ты что-то попутал, Борода! Иисусу Христу было тридцать три года!

— Но, двадцать три ему тоже когда-то было…

— Гы-гы! Ну, ты приколист!.. А мне сколько дашь?

Я хотел ответить, что количество годов ему прокурор отмеряет, да не хотелось портить наметившееся потепление в отношениях.

— Двадцать два? — спросил.

— Девятнадцать! — Он расправил плечи.

— Выглядишь старше, — признал я. Гора расплылся в улыбке. Я украдкой глянул на Серегу. Тот разделил мою скрытую насмешку над пацаном, который гордится тем, что выглядит как мужчина. «Учебная часть — это детский сад для детей с большим прибором», — вспомнилась расхожая шутка.

С тех пор мы с Гантауровым как бы подружились. Теперь, когда Гора со товарищи вошел в класс, я вдруг вспомнил, что в ту ночь, когда я выходил за пределы части, именно Гора дежурил на КПП, и с ним еще какой-то худосочный горняк, забившийся в угол, точно больной воробей. Вероятно, когда в родном Донбассе его друганы выдавали на гора по вагону угля, он — лишь маленькую тележку…

— Я табачком угощу! — резко поднялся я с места, удивив всех готовностью быть ошакаленным, — Пойдем, покурим, Эдик!

Гантауров как будто догадался, в чем мой интерес, и в курилке заговорил первым:

— Прокурорские пытали, как Шляхов в шинок ходил, — сказал он мне. — Но ты, Борода, не боись, тебя не сдали. Женька Атаманов сказал, все будем на Шляхова вешать, тому уже по барабану.

— Да, да… — согласился я, вздохнув.

— Только они, кажется, с наших ответов сделали вывод, что брешем со Стручком, — продолжил Гора. Я догадался, что «Стручок» это тот «воробей». Стало ясно, отчего следователь взялся не за нас с Кисой, а за кладовщика. Поговорив с дежурными по КПП, он сделал вывод, что те чего-то темнят, стало быть, в шинок Шляхов и не ходил, быть может… Следуя такой логике, следак должен искать, кто же Шляхова у нас напоил, а сам при этом не попробовал? Что это за трезвенник? И где этот «тамада» взял метанол, если на складе учебки яд не числится? В посылке прислали? «Мама, пришли мне, пожалуйста, метилового спирта. Сержанта извести хочу. Плохой»?..

Шутки шутками, а на другой день следователь действительно стал выяснять, кто мог иметь зуб на сержанта Шляхова. Поискал бы лучше того, кто не мог? Тот же Киса из-за морзянки. Конечно, мелко это… Или Суслик, которого Шляхов тренировал выполнять подъем-отбой за сорок пять секунд после отбоя чуть ли не каждый вечер, а прыти у того все не прибавлялось. Шляхов же относился к тому, что у кого-то из его бойцов что-то не получается как к личному оскорблению. И потихоньку распускал руки. У Суслика «фанера» — грудная клетка — уже вся синяя сделалась от его «прозвонов»…

Когда разбирали-собирали «конструктор Калашникова» — любимую игрушку в «детском саду для детей с большим прибором» — Суслик под взглядом Шляхова боялся перепутать порядок установки деталей и от этого, конечно же, путал. Шляхов пока молчал, но видно было — готов взорваться. Бочков не выдержал, вырвал у Суслика из рук деталь, воскликнув: «Да не эту! Вот эту надо сначала!» — и посмотрел на Шляхова, ожидая одобрения. Одобрение он получил от меня:

— Смотри-ка, у сержанта заместитель подрастает, — сказал я Сереге. Бочков зыркнул на меня глазами. Хуже то, что и Шляхов услышал.

— Это кто такой умный?

Повисла тишина. В традициях у сержантов было добиваться ответа.

— А ну, строиться!

Мы встали в шеренгу.

— Я спрашиваю, кто сказал?

— Я не хотел вас обидеть, товарищ сержант, — достаточно громко, спокойно проговорил я.

— Фамилия?

— Рядовой Смелков.

— Выйти из строя!

— Есть! — Я сделал два шага вперед, развернулся лицом к шеренге. Шляхов ел меня глазами.

— Придурок! Ты не хотел меня обидеть? Смотри, чтобы я тебя не обидел!

— Так точно!

— Что «так точно»?

— Я буду смотреть, чтобы вы меня не обидели, — пообещал я. За спиной у Шляхова послышалось хихиканье. Он схватил меня рукой за грудки:

— Ты чего, поприкалываться решил?!

Я взял его руку своей за запястье и предложил, не повышая голоса:

— Товарищ сержант, давайте не будем выходить за рамки уставных отношений?

Шляхов, кажется, готов был лопнуть от злости, но бить меня поостерегся. Вдруг стукану потом? Или, того хуже, дам сдачи при всем взводе? Прошипел:

— Встать в строй! — сбросив мою руку.

С тех пор мы были враги, Шляхов искал повода затюкать меня по уставу, но выходило слабо: спортивная подготовка у меня была не самая плохая, на плацу я не путал команды: «правое плечо вперед, шагом марш» и «левое плечо вперед, шагом марш», и морзянку, в отличие от Кисина, слышал хорошо. Никому не докажешь теперь, — размышлял я, — что той ночью мы практически помирились, Шляхов даже выпить предложил. Слава богу, что я этого не сделал! Когда следователь станет выяснять, с кем Шляхов был в контрах, он неизбежно доберется до меня, — думалось. — А когда узнает, что это я ходил в шинок, не зародится ли у него подозрение, что я же и отравил сержанта? И ведь отравил его-таки действительно я, принесенной собственноручно бодягой! Так, может, я и заказал ее Почтальонкам специально для Шляхова? А после их убрал? Ха-ха-ха!

Правда, казалось, следователь пока не знает про отравленных Почтальонок. Это понятно, ведь там работают гражданские менты, а у нас — военная прокуратура. Когда они еще обменяются информацией между собой? Я пока знал больше, чем компетентные органы — парадокс! Только делиться знанием почему-то не было желания, — поймал себя на мысли. И Рома куда-то пропал! Хоть бы с ним посоветоваться!..

Отсидев следующим утром в классе первое занятие, вышли, как обычно, подымить в курилке. Серега обратил внимание на странную суету перед штабом. Проверка, что ли какая нагрянула?

— За наши турники я теперь спокоен, — сказал ему. Мимо казармы прошествовал сам командир части полковник Картузов со свитой. По правую руку от него шел замполит, по левую — наш старлей Волосов.

— Смир-р-рно!!! — заорал Рубликов, но чины, явно чем-то взволнованные, почти не обратили внимания на нас, вытянувшихся в струнку.

— Вольно, — автоматически ответил начальник учебки, едва взглянув на сержанта.

— Вольно! — повторил команду Рубликов.

На некотором отдалении за свитой семенил фельдшер Климов, и Рубликов окликнул его. Климов притормозил, они с Рубликовым обменялись фразами, после чего фельдшер пошел за всеми к штабу, а Рубликов вернулся к нам с изменившимся, как у той графини, что бежала к пруду, лицом.

— Ни хрена себе! — изрек он. — Капитан-медик покончил с собой. Застрелился!

— Что-о? — показалось, будто меня ударило током. Разряд пошел от груди по всему телу. — Как?!!

Весь день мы занимались в классе, наверстывая упущенное, — первые недели в учебке, в основном, работали. Рубликов пищал свои точки-тире, а мы пели: «Э-ле-роо-ни-ки… Баа-ки-те-кут…» Какие у них баки текут, и что за «элероники»? — мы, вроде бы, в учебке связи, а не в летной школе. Видимо, считалось, чем нелепее напев, тем лучше запоминается.

Казалось, что голова моя пуста и набита ватой. Никаких мыслей не было. Никто не мог понять, что же случилось где-то там, за пределами части, с военным врачом капитаном Горящевым? Подробности о его гибели просачивались помаленьку в течение дня. Нашли Рому за железнодорожной насыпью. Застрелился он из самодельного малокалиберного револьвера. В его квартире обнаружили дневник, где он писал о своей возвышенной любви к некой медсестре из гарнизонного госпиталя.

В душе нарастала… обида на Рому. Как же он мог застрелиться, не посоветовавшись со мной? А еще друг называется!

На вечерней поверке меня шокировало выступление командира части. Картузов кричал, что от него никто не дождется теплых слов о капитане медицинской службы, покончившим с собой. Об этом слабаке, наложившем на себя руки из-за бабы! Об этом слюнтяе, который так подвел часть!!!

От такого неслыханного попрания норм морали со стороны полковника я пришел в себя. Вата из головы исчезла, в ней зашевелились разрозненные, скорбные мысли.

Выходит, Рома получил отказ от Люции на свое предложение?.. Почему пистолет самодельный? Врач не может иметь личного оружия? Или до сейфа, где оно хранится, просто так не добраться?..

С одиннадцати ночи меня поставили охранять радиостанцию. График составлял Бочков, назначенный вместо Шляхова. Быстрая карьера! Командовать нами боксер, правда, пока не пытался, — понимал, что пошлем куда подальше. После отбоя, в ожидании заступления на дежурство, я даже не пробовал уснуть. Понимал, все равно не получится. Все думал. Неужели Рома так сильно запал на свою Люцию? На старого девственника он похож не был. Сам говорил, с Волосовым все злачные места обошли. Почтальонок знал… Неужели его настолько подкосил ее отказ? Чужая душа — потемки. Каков срок моего знакомства с Ромой? Без году неделя. Только непонятно с этим револьвером. Где Рома его хранил? Вероятно, дома. Не с собой же таскал! У нас не война, слава богу, не разгул бандитизма. А если дома, то вопрос. Вот человек решил свести счеты с жизнью. Ну, достал бы пушку и выстрелил в себя, не выходя из квартиры. Зачем ему куда-то уходить? Брести за какую-то железнодорожную насыпь, где его нашли? Может, он прогуляться вышел, а в дороге стало невмоготу жить? Тогда он, выходит, заранее знал, что станет, и прихватил «пушку»? Фигня какая-то… Впрочем, кто может точно знать, что чувствует, о чем думает отчаявшийся человек?..

Пролежав без сна, я отправился охранять радиостанцию. Передо мной на посту стоял Кисин. Я обошел «зилок», проверил, все ли колеса на месте. Спросил Кисина, не проспал ли он еще какой-нибудь труп на мою голову? Киса пожелал мне типун на язык и утопал в казарму. Я залюбовался звездами — чисто планетарий!

Вдруг раздался непонятный звук, неясная тень мелькнула за кунг. Кто в индейцев играет? Решили меня попугать, что ли? Серьезного злоумышленника на территории части, огороженной забором, ждать не приходилось. Разве что другой взвод удумал разукомплектовать нашу машину связи…

— Эй, выходи! — прикрикнул я, поправляя штык-нож на ремне, единственное свое оружие, — Я тебя видел! Сделав шаг, вдруг почувствовал, за спиной кто-то есть, но обернуться не успел. Сверху на голову чьи-то руки резко надели какой-то мешок, сильно пахнущий мышами, натянули его до пояса. Невидимые враги сбили меня с ног и предоставили возможность изведать, что чувствует футбольный мячик, находясь в игре. Пинали молча со всех сторон, не разбирая, куда. Я изо всех сил старался действительно сделаться круглым, как мяч, поджав колени к подбородку, прикрывая голову локтями, напрягал мышцы. Но, по голове все-таки попали раз, другой… Я попытался перехватить чью-то ногу, почувствовал шнуровку, — пинавший был обут в берцы. Еще удар и все! Я отключился.

Очнулся от того, что лицо царапала грубая мешковина, которую стаскивали с моей головы. Я глотнул свежего воздуха.

— Олег! Ты живой? — услышал голос Перепелкина. Точно, он же должен меня сменить.

— Вроде бы, — ответил я.

— Фу! Я уж подумал, тебя тоже…

— Что «тоже»?

— Не знаю! Отравили, застрелили….

В этот момент я подумал, что Серега прав. Шляхова, девочек, именно отравили, а Рому застрелили, потому что он поехал к девочкам разбираться. Чем не версия? Правда, никто не знал, кроме меня, что он поехал к ним… Или кто-то знал?

Я резко встал на ноги, однако мотнуло в сторону, Серега еле поймал.

— Тихо, тихо, — прошептал он, придерживая меня под локоть. — Пойдем-ка, дойдем до больнички. Сможешь?

— Я еще не то смогу! — пообещал я с угрозой в адрес неведомых злодеев. Впрочем, не такие уж они неведомые. Кто у нас не марширует на плацу, имеет возможность ходить в берцах? Например, кладовщик Али-Баба. Задушу козла его же шнурком, — решил я, — вот только оклемаюсь маленько!

Климов, единственный в данный момент хозяин лазарета, помнил, как недавно я привел к нему побитого бойца. Теперь самого привели. Фельдшер усмехнулся, тщательно скрывая сочувствие. «Допрыгался!» — вот что означала его усмешка.

— Чего смотришь? — наехал на него неожиданно Серега. — Видишь, человек на ногах еле стоит? Койку давай!

Климов растерялся. Единственное, до чего додумался, проводив жертву избиения до кушетки, это принести таблетку анальгина.

— А спирта нет? — спросил я его.

— Самому мало, — нашелся он. И предложил:

— Если стучать не собираешься, сам придумай, с чем лег. Я в журнале должен буду записать.

Серега, не спросив меня, привел Рубликова. Я сморщился при виде сержанта, с укором глянув на друга.

— Смелков, ты чего? Кто тебя? — испуганно залепетал Рубликов, присев на табурет рядом со мной. Все-таки я был солдатом его взвода.

— Ничего, товарищ сержант. Об колесо запнулся.

— Хочешь молчать? Молодец. Но, мне-то скажи!

— Оно вам надо, товарищ сержант? — Тонко улыбнулся я. Рубликов оценил. Спал наш сержант, видно, хорошо, судя по розовым щекам и отсутствию синяков под глазами, и вряд ли хотел, чтобы его сон сделался менее крепким от того, что станет больше знать…

— Ну, поправляйся, — Рубликов поднялся с табурета. — Перепелкин, давай на пост.

На огонек к Климову заглянул Поваренок. Видать, спиртяжки халявного захотелось. Печальный опыт Шляхова ничему его не научил. Я, не отойдя еще от полученной взбучки, не спал и прислушивался, о чем они говорили за дверью Роминого кабинета. Интересовало, мог ли в принципе кто-то подслушать наш последний с Ромой разговор? Нет, звукоизоляция в Ромином кабинете была хорошая. Я слышал только неясное гудение, слов было не разобрать.

Всю ночь в лазарете, в углу, дрались и пищали крысы, и матерился один хохол, — крысы затеяли свару под его кроватью. Мне тоже не спалось, разговорились с ним. Хохол спросил, буду ли я закладывать своих обидчиков? Я ответил, при всем желании не получится. «Темная» — старое, проверенное средство.

Хохол поведал, что сам он служит при госпитале, в хозвзводе, а здесь оказался случайно. Привозил кое-что для медпункта, да скрутило живот. Пока в сортире сидел, госпитальная «буханка» укатила. Завтра намерен вернуться восвояси.

У них в хозвзводе один боец, было, застучал деда, тот нос ему сломал. Деда в дисбат сдали, остальные старички притихли. Всем молодым легче жить стало, но стукача все равно позором заклеймили, неблагодарные.

Житуха у больных в госпитале, по словам хохла, выходила просто сказочная. Четырехразовое питание — не в неделю, в день — и еще тихий час. Задержаться там легко. Только скажи, что поработать не против, и оставят. Под началом майора Гоменского как бы второй хозвзвод держат — из пациентов. А какая у Гоменского медсестричка работает! Люсей звать.

Фамилию «Гоменский» я слышал от Ромы. Наверное, «Люся» — это Люция, — пришла догадка. Сразу появился дополнительный интерес к разговору.

— Расскажи про медсестричку, — попросил своего собеседника. — Хоть вспомню, какие они, женщины…

— О-о-о! Гарна дивчина! Высокая, стройная. Тут, — он приложил ладони с растопыренными пальцами к груди, — возьмешь в руку, маешь вещь! Думаешь, видя ее: такая пава, и не моя!..

— За ней, наверное, все отделение увивается?

— Ну, все-не все. Она, как ни как, начальница им! Уколы делает, за режимом следит. Но местная мафия подбивает клинья.

— Поубивал бы! — воскликнул я.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся хохол. — Сначала с местной разберись, — подколол он меня не зло.

После разговора с ним у меня стало крепнуть убеждение, что требуется срываться в госпиталь. Али-Баба первым просек, что я остался без защитника, — Ромы больше нет. Просекут и другие. В ближайшее время меня ждет в учебке веселая жизнь. Но дело не только в этом. Очень хотелось познакомиться поближе с Люцией. Гарна она дивчина, или нет, волновало в последнюю очередь. Мог ли Рома, правда, из-за нее? Кто вообще пустил эту версию? Я предположил, Волосов. Он ведь был товарищем холостяка-Ромы, поверенным в делах амурных. Знал, что Рома влюбился. Эх, Рома-Ромэо! Все-таки имена даются не зря. Я — Олег, значит, должен быть вещим. Надо разобраться с этой историей!

С утра меня пришел навестить Серега. Мой неожиданный вопрос: имеются ли у него какие-нибудь хронические болезни? — заставил Перепелкина задуматься.

— Надо придумать, Серега. Хотя бы воспаление хитрости. Я узнал, где находится рай на земле Читинской, но здоровому человеку туда попасть проблематично. Иное дело — хитрому.

Я рассказал Сереге про госпиталь и предложил, не смотря на то, что на улице лето, навострить лыжи. Это лучше, чем коньки отбросить. Ведь сейчас, после смерти Ромы, на меня ополчится вся мафия, и выбор у Сереги будет не богатый: либо вступаться за меня, либо делать вид, будто не знакомы. Что выберет Серега — очевидно, только, оно ему надо?..

Перепелкин не сильно испугался перспективы на пару с другом увидеть воочию кузькину мать, о которой прежде только слышал, но идея рвануть из учебки ему понравилась. Принялся выдумывать себе какую-нибудь хворь.

Уходя от преследования, мы должны были разделиться, — вдвоем точно не вышло бы. Я видел, как отношение Климова ко мне меняется прямо на глазах. Я же теперь не кореш его шефа, а обычный «дух», он же — фельдшер, член мафиозного клуба по должности! Но, меня-то Климов в госпиталь отправит, я полагал, чтобы не застучал кого-нибудь ненароком. Серега же, мы с ним договорились, переберется туда чуть позже.

— Что написать тебе в направлении? — спросил меня Климов. — Придумал уже?

— Напиши, что у меня насморк и голова болит с левой стороны. — Я прикрыл ладонью левый глаз. — Гайморит.

— Гайморит?

— Да. Чему ты удивляешься? Лучше пусть у меня будет гайморит, чем у вас из-за меня — геморрой. Мне главное, отсюда уехать, а там сам на рентген попрошусь, что-нибудь придумаю…

Я сидел-посиживал на лавочке в ожидании утренней лошади — «буханки» из госпиталя, как вдруг нарисовался Бочков, — проходил мимо. Лицо мое оставалось чистым, все синяки, ушибы, ссадины — под гимнастеркой, да несколько шишек на голове под пилоткой не видны. Заклятый друг заподозрил во мне симулянта.

— Косишь? — Он подмигнул. Я покачал головой:

— Косить не пробовал. Копать — другое дело. Могу поделиться азами: не давай, чтобы копали под тебя, и сам не рой яму другому.

Бочков проницательно усмехнулся:

— В госпиталь решил свалить?

— Знаешь, Бочков, если бы я хотел косить, свалить, — вообще в армию не пошел бы. Имел такую возможность. Ты бы на моем месте так и поступил…

Бочков не поверил и ушел, а я от нечего делать ударился в воспоминания: как явился домой, держа в одной руке пахнущий свежей типографской краской диплом о высшем образовании, в другой — бутылку шампанского. Отец, сидевший в гостиной с очередным номером «Рабочего», кивнул: «Угу», — мол, увидел, что я принес, и продолжил гнуть свое:

— Ты по-прежнему уверен, что хочешь служить в армии?

— Больше хочу посмотреть, как другие служат.

— В гостях у дяди Васи не насмотрелся еще?

— Хочется изнутри поглядеть…

Куда мы только с отцом не летали на рыбалку к дяде Васе, пока тот служил сначала на Дальнем Востоке, потом — в Сибири, и так далее, потихоньку приближаясь к столице, с благословения некоторых людей, которым еще, помимо родственников, дядя Вася организовывал отдых на природе. В итоге я понял, что в жизни важно не просто грамотно делать дело, как, например, старший лейтенант Волосов, но еще найти своего конька, на которого суметь вовремя сесть… И наслушался я в свое время, как солдатских баек у костерка в стороне от начальства, так и разговоров самого «начальства». Отец в то время был военным корреспондентом, а дядька, как и теперь, служил в военной прокуратуре. Им было о чем поговорить.

— Шампанское — это хорошо. Не скоро ты его еще попробуешь, — сказал упрямцу папа, отмечая его диплом. И оказался прав, ни разу не налили. Хотя, известие о том, что нас, после трех суток пути, приняла учебка связи, сразу же вызвало желание самим принять по этому случаю. Единственным человеком за все время, который хотел угостить, оказался сержант Шляхов. Сожаления о том, что отказался, у меня не будет никогда, наоборот, впору богу свечку поставить, спрятав подальше комсомольский билет!

Следом за Бочковым возле больнички объявился Алимбаев. Он высоко поднял брови при виде меня, отдыхающего на скамейке. «А ты что здесь делаешь?» — говорил его взгляд. Вслух он, однако, не сказал ничего, только хмыкнул, и ушел.

Через некоторое время я заметил рыжего Поваренка. Кстати, он был обут в берцы. Может, это его я пытался поймать за ногу, а вовсе не Али-Бабу? Хорошо бы взгреть их обоих, чтобы не ошибиться!

Стало понятно одно: отъезд мне запросто могут сорвать. Я увидел, как Али-Баба и Поваренок разговаривают с Климовым. Разумеется, Климов сделает то, что велит мафия. А я мыслями был уже в госпитале! Нет, так легко расставаться со своими планами не хотелось. Пришлось срочно прятаться в кусты. Успокаивал себя тем, что есть люди, которые чуть что, сразу в кусты, я же — лишь в крайнем случае…

Стал ждать «буханку». Если она не приедет сегодня, — думал я, — план по переселению в медучреждение можно будет считать сорванным, и готовиться к бою. Второго шанса мне просто так не дадут. Почувствовал волнение: придет буханка, или нет? Поймал себя на том, что грызу ноготь. Вот еще!

К счастью, она приехала! Я одним из первых прошмыгнул из своего укрытия в машину. Это я очень правильно сделал! Страждущих в это утро собралось больше, чем мог вместить автомобиль. Мне же до завтра ждать было не с руки.

В последний момент, когда «уазик» тронулся с места, я обернулся, посмотрел в окно и встретился взглядом с Климовым. «Упустили!» — казалось, прочитал я в его глазах. Мысленно показал ему неприличный жест.

Попасть в госпиталь было полдела. Главное — закрепиться в нем. Редчайший случай, когда мерзкое насекомое — клеща — можно привести в качестве положительного примера.

Проехав в ворота, «буханка» подкатила к единственному на территории высокому зданию — главного корпуса, судя по всему. В приемном покое доктор-сопровождающий сдал нас даме средних лет с сохранившейся фигурой. Очки в тонкой оправе придавали ей загадочный вид. Прибывших на осмотр она вызывала по одному. С чем приехали ребятки из других взводов, я не интересовался, чтобы не заболело то же самое. Хватало собственной головной боли, не считая отбитых костей.

Когда настала моя очередь, произнес свою легенду, про насморк и левую половину головы. Гайморит у меня правда был, только давно. Симптомы, однако, помнил.

Тетя оказалась технически вооруженной, достала инструменты отоларинголога и в шесть секунд определила, что никакого гайморита у меня нет. Положим, я и сам это знал, однако стало обидно, что так быстро раскусили. Почувствовал, что судьба моя висит на волоске. Сейчас докторша позовет: «Следующий!» — и все. Назад, в учебку, где меня никто не ждет! Точнее — ждут, но не так, чтобы это вызывало ответное желание скорой встречи.

— А мне бы еще к майору Гоменскому, — пролепетал я.

— А что у тебя? — спросила дама.

— У меня это… ребра болят при дыхании.

— Майор Гоменский, вообще-то, начальник кожно-венерологического отделения, — просветила меня докторша. Я, пожалуй, заржал бы, если бы не серьезность положения, в которое попал. Следовало заранее узнать, где работает заветный майор Гоменский, которому нужна дармовая рабочая сила.

Дверь приоткрылась, неведомый мужчина в белом халате, надетом поверх формы, как у всех здесь, спросил:

— Марь Иванна, вы скоро отстреляетесь?

— Это ты мне скажи, Палыч, скоро ли я отстреляюсь? Тебе очередь видна.

— Ясно, — сказал «Палыч», оценив толпу наших связистов. Дверь закрылась, я почувствовал, что соломинка, за которую схватился утопающий курсант Смелков, вот-вот обломится.

— Мария Ивановна, — робко позвал я.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — удивилась она. Отвечая на вопрос Палыча, обо мне, видно, забыла совсем.

— Там, в направлении, только про насморк написано, — напомнил ей. — На слух я не жаловался.

Она улыбнулась.

— Может, тогда вы меня посмотрите?

— Хорошо. Раз на слух не жаловался, раздевайся.

Я снял «хэбэшку», Марь Иванна глянула на мои плечи, грудь, ребра — все синие — и по-мальчишески присвистнула, чем сразу завоевала мою симпатию.

— Ты в часть не хочешь возвращаться? — догадалась она. — Тебе, может, к хирургу надо?

— Не хочу возвращаться, — честно подтвердил я. — Мне к хирургу не надо, но, если вернусь, кому-то действительно может понадобиться… Мне бы к майору Гоменскому. Слышал, ему работники нужны.

Мария Ивановна задумалась. Судьба моя опять висела на волоске…

— Хорошо, — сказала она. Взяла какой-то бланк, набросала на нем несколько строк, и передала мне.

— Выйдешь из корпуса, пойдешь направо, последний корпус, у забора, почти в углу.

— Спасибо! — поблагодарил я добрую женщину. Хотелось сказать ей, подобно щуке, пойманной Емелей: «Может, и я вам как-нибудь пригожусь!», — да поскромничал. Узнай она, кто мой дядя, сама пришпорила бы воображение, и предлагать не пришлось.

Конечно, отец отмазал бы меня от армии и без дяди Васи. На призывном он сказал:

— Надоест расширять сознание, напиши, я тебя вытащу оттуда.

Отец категорически не хотел понимать, почему я, после успеха своей первой персональной выставки, вознамерился полтора года месить грязь сапогами.

— Из глины тоже можно что-то вылепить, — сказал я ему тогда.

— Да ты не глину месить будешь, а… — отец посмотрел на мать, присутствующую при разговоре, и не стал продолжать.

— Кроме всего прочего, папа, как я стал бы в глаза друганам смотреть, когда они из армии вернутся?

— Так ты из солидарности с ними?

— Нет, — вынужден был признать я. — Из солидарности с ними я поступал в институт.

— Ты сам выбрал технический ВУЗ, а не художественную академию.

— Сам, сам…

— Послушай, Олежек. Ты думаешь, будешь там наблюдать жизнь, людей, да? — с иронией спросил отец. — Помнишь у Жванецкого: «Что может думать об архитектуре мужчина, не имеющий прописки?»

— Это ты к чему?

— Тебе там, не выспавшемуся, голодному, затюканному работой, будет не до наблюдений. Поспать бы минут шестьсот! — станет главным желанием.

Следовало признать, с начала службы отца я вспоминал не раз. Однако и своей нити все же не терял. Пожалуй, я был единственным придурком в части, который, пройдя через какую-нибудь ситуацию, напрочь лишенную романтики, типа шкрябания деревянных полов куском стекла с последующим натиранием мастикой, или наряда по столовой в замызганной «бэушной» «хэбэшке», воняющей черт знает чем, потом радовался приобретенному опыту.

Серега спросил меня: «Может, ты мазохист? Тебе доставляет удовольствие оказаться в стремном положении?» — «Главное, не дать себя поставить в такое положение, после которого женщина надолго остается в положении», — отшутился я. Возможно, это был самый дурной каламбур в моей жизни, не знаю. Лишенный амбиций оратора, я направлял все свое честолюбие лишь в область изобразительного искусства.

При Сереге я однажды уже успел проявить себя, — когда отдыхали у Ромы в лазарете с солнечными ожогами. Попросив у доктора лист бумаги и карандаш, изобразил сержанта Шляхова, тогда еще вполне себе живого. Шляхов отличался шикарной улыбкой: вывернутые наизнанку губы, блестящая металлическая фикса, придавали его лицу выражение, будто сержант подглядывает в женской бане. С таким выражением я его и нарисовал, вложив в руки младшего командира на портрете некий листок. Подписал: «Сержант Шляхов рассматривает порнографический снимок». Слова «порнографический снимок» мне не понравились — слишком прямолинейно. Ластика не было, зачеркнул эти слова и поверх вывел: «Портрет Ломоносова». Немного поразмыслив, зачеркнул и Ломоносова. «Фотографию Анджелы Дэвис» — осталось в окончательном варианте. Серега захихикал, я поклонился…

Знал бы тогда, что Шляхов скоро покинет нас на всегда, ни за что не стал бы рисовать карикатуру, из чувства благодарности.

Следуя указанию Марь Иванны, я понял, почему она сказала про корпус КВО, что тот находится «почти» в углу. В самом углу имелось еще одно строение, и по мощной вытяжке я догадался, это морг. Веселенькое соседство!

В целом госпиталь походил на пионерский лагерь. Те же одноэтажные длинные корпуса с занавесочками на окнах, цветники, разделенные асфальтовыми дорожками, портреты героев войны на щитах. Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, казалось, с укором смотрят на сонм симулянтов, окопавшихся здесь.

Я попытался прочитать, что нацарапала Марь Иванна на рецепте, но тщетно. Еще ни одному смертному не удавалось разобрать почерк врача. Может, так и обратиться к майору Гоменскому: «Не поможете прочитать, что здесь написано?» — «Подателю сего прописана трехведерная клизма, дезертирская твоя душа!» — ответит он.

Мысленно выразил надежду, что в КВО не заваливают работой настолько, что пациенты в итоге переселяются в здание напротив. Судя по тому, как шумела вентиляция, оно не пустовало.

Невысокий паренек в черной бархатной пижаме подметал крыльцо корпуса кожно-венерологического отделения. Боец поспешно посторонился, пропуская меня, — срок службы, видно, за плечами имел небольшой. Живые черные глаза глянули заинтересованно и по-доброму.

— Здравия желаю! — приветствовал я паренька шутливо. — А где мне искать майора Гоменского?

— Прямо по коридору, слева кабинет.

— Спасибо. — Я ценил редкую возможность быть вежливым. До сих пор чаще приходилось показывать зубы. В крайнем случае — ими скрипеть.

Пройдя предбанник, я, вопреки декларированному гаймориту, почувствовал какофонию запахов. Слева, из сортира, потянуло хлоркой, — видно там недавно провели дезинфекцию. Прошел чуть дальше, справа пахнуло кашей. Настоящей, на молоке, не паршивой сечкой, какую давали в учебке. Заглянув в открытую дверь пищеблока, увидел чудо — двух женщин в коротких поварских куртейках с засученными рукавами, протирающих столы. Дальше по коридору завоняло подмоченными пеленками, как в садике. «Учебка — это детский сад…» — вспомнилось в очередной раз.

Двери в палатах были хоть и застеклены, но прикрыты занавесками, поэтому я не мог пока разглядеть счастливчиков, обитающих в раю. Постучался в кабинет, потянул дверь на себя, услышал: «Да, да!»

Майора Гоменского, сидящего за столом, можно было бы назвать рыжим, окажись его волосы чуть светлее, так много было веснушек у него на носу. Среди рыжих я дураков еще не встречал, хитрецов — сколько угодно.

— Разрешите, товарищ майор? — Китель висел на соседнем стуле, поэтому я не сомневался, что нашел того, кого искал. Врач сделал жест рукой, приглашая.

— Слушаю.

— Вот. — Я протянул ему листок с абракадаброй. — Рядовой Смелков, вэ-че номер… Меня к вам Мария Ивановна направила.

Он прочитал то, что было написано.

— Хм. Готов поработать? А что делать умеешь?

— Да… все.

— Все, значит, ничего? — спросил с иронией Гоменский. Я смутился.

— Хотел сказать, работы не боюсь… Постараюсь, чтобы и моей работы никто не испугался…

— Ну что же, хорошо, коли так, — Гоменский как будто именно это и хотел услышать. — Из учебки связи, говоришь? Что же это у вас там сержанты так себя не берегут?

Я только пожал плечами, мол, такие сержанты. Да, история вышла громкая, у всех на устах, — подумал.

— А ведь у нас лежал, я его помню. — Лицо начальника отделения приняло задумчивое выражение.

«Шляхов лежал в госпитале? А с чем?» — подумал я, догадавшись, что Гоменский имеет в виду не последнее пребывание Шляхова в их заведении, когда бедолага пребывал в коме.

— Пьют, что попало… Ладно! — Гоменский прихлопнул легонько ладонью какую-то бумагу на столе. — Дела найдутся… — он посмотрел на меня пристально. — Да ты не бойся! Работой не завалим… Авинзон! — крикнул он.

— Я! — донеслось откуда-то издалека. Через пару секунд в дверь вошел тот самый метельщик в бархатной пижаме.

— Натан, переодень человека! И пусть староста Латусь зайдет ко мне.

— Хорошо, — согласился Натан. Я испугался, майор сейчас гаркнет: «Хорошо живет на свете Винни Пух, твою мать! А солдат должен отвечать: «Есть». Но, этого не произошло.

— Подожди возле каптерки, я сейчас, — сказал Натан, когда мы с ним вышли в коридор. Каптерка обнаружилась сразу у входа. Поначалу я ее не заметил, поскольку дверь была покрашена, как стена. «Значит, в госпитале тоже тырят», — решил я, отметив, что дверь металлическая. Армейская мудрость, впрочем, гласила, в армии воров нет. Есть тот, кто, мягко говоря, профукал.

— Ну-с, какой костюмчик вам подобрать, сударь? — спросил меня каптерщик Авинзон, открыв дверь в свою кладовую.

— Можно черный камзол, как у вас, сударь? — в тон ему ответил я. — Хочу быть похож на графа де Бюсси.

Авинзон, перебиравший плечики с пижамами и халатами, обернулся ко мне:

— Графиня дэ Монсоро? Читал. Мне, правда, больше понравился шут Шико.

— Мне тоже, — согласился я.

— Черной пижамы вашего размера не будет, сударь. Могу предложить синюю. Пойдет? — Он снял одно плечико с вешалки, демонстрируя.

— Какая разница, — махнул рукой я, принимая «товар». — Пойдет, конечно. Охмурять здесь все равно не кого. Поварихи — не в счет.

— Это дело вкуса, — заявил не по годам развитый юноша, хоть ростом мал. — Но ты не видел медсестру Люсю. Быть может, когда увидишь, еще прибежишь просить прикид пофасонистей.

— Вот как? — деланно удивился я. О том, что, в общем-то, ради их медсестры сюда и прибыл, Авинзону говорить не стал.

Покинув каптерку, я столкнулся носом к носу с широкоплечим парубком моего роста, белолицым, имеющим крупный нос с чересчур узкими ноздрями-щелочками. Заговорил, — показалось, у него насморк. Ему, вероятно, закосить гайморит было бы легче, чем мне. Догадался — передо мной староста Латусь. Почему-то сразу понял, товарищами мы с ним не станем, и не только на вкус и цвет. То, что на нем пижама коричневая, а на мне синяя — ничего не значит, держался высокомерно. Словно фамилия его имела такое генеалогическое древо — на козе не подъедешь. Не будем уточнять, какой.

— Переоделись? — спросил Латусь, скорее Авинзона, нежели меня. — Это хорошо.

— Да. Плохо, если в морге тебя переоденут, — согласился я. Латусь хмыкнул, покосившись на меня, и пригласил:

— Пойдем, отведу тебя в нашу, вторую, палату. В первой ссыкуны лежат, дизурики. А в третьей — десантура. Будешь себя плохо вести — подселю к нему.

Я догадался, что «Десантура» — это один человек, а не целая комната парашютистов. В этот момент дверь комнаты как раз отворилась, и показалась голова. Не знаю, могла ли эта голова разбить о себя бутылку, а рукой — кирпич, но лицо у нее точно было кирпичом. Голова была в халате. Из под халата торчали волосатые ноги с крупными икрами.

— Новенький? — спросила голова.

— Новенький, — подтвердил Латусь. Голова исчезла.

— Это он и есть? — догадался я.

— Он, — подтвердил Латусь.

Не сказать, чтобы я все детство бегал по деревне в красной рубахе, и на корриде, тем более, не бывал, но быки мне все равно не нравились. Особенно, на двух ногах. Десантура не вызвал у меня симпатии.

Латусь открыл дверь в конце коридора, я увидел ряды двухъярусных, как у нас в учебке, кроватей, разделенных проходом, слева — окна, и в торце одно. Пол был, слава богу, крашеный, значит, натирать не требуется. Мастурбацией я бросил заниматься еще в подростковом возрасте, так, толком, и не начав. А были у нас во дворе настоящие энтузиасты этого дела!

Латусь подвел меня к окну в торце и, указав на нижнюю кровать, сказал:

— Твоя.

В поезде я больше любил спать на верхней полке, но здесь и нижняя койка, подумал, ничего, поскольку я все же во второй, а не в первой палате.

Староста вернулся ко входу и прилег с книжкой на свою кровать. Проводив его взглядом, я подумал, что слово «староста» не люблю с тех пор, как посмотрел первый фильм о партизанах в годы Великой отечественной войны. Даже то, что староста нашего класса, Лена Тихвина, была первой красавицей, не изменило положения, тем более что она довольно быстро переквалифицировалась в комсорги класса, затем — школы. Интересно было бы узнать, где она теперь, кем, главное — с кем?..

В палате, кроме Латуся, мной замечены были еще двое. Один — худосочный сифилитик, жертва собственных проводов, как я узнал позже. Оприходовал деваху, о которой до сих пор вспоминал с упоением: «Задница у нее — во! Такой станок, прикинь!» «Станок», очевидно, оказался бракованным…

Другой — кудрявый здоровяк, отдыхающий на втором ярусе в углу. Выдержав паузу для солидности, он спросил меня:

— Откуда ты, братан?

— Из учебки связи, — был мой ответ.

— Родом откуда?

— А! Из Горького.

— О! Зема почти! Я — из Мурома. Илья. Илья Муромец, короче.

— А я — вещий Олег, — пошутил я.

— Нормальная компания, — оценил Муромец. — Табачком не богат?

— Имеется. Пойдем, подымим.

Муромец живо спрыгнул с кровати:

— Уши опухли без курева.

— Знакомое состояние, — посочувствовал я. — Отоларинголог здесь не поможет.

Когда мы с Ильей проходили мимо старосты, я гостеприимно протянул ему раскрытую пачку:

— У?

— Курить вредно, — отрезал Латусь.

— Выпить у меня нечего, — извинился я.

Увидав в моих руках «Столичные», Илья обрадовался:

— О! Мне хороших еще полгода не видать, — сказал.

— Дедушка советской армии? — спросил я с уважением.

— Да, подходит срок. Решил вот отдохнуть немного перед дембелем.

Мы вышли на улицу. Мимо дефилировала пара медсестричек — обыкновенные девушки, ничего особенного, но с голодных глаз в каждой виделась изюминка. Говорят, солдатикам подсыпают бром в еду, чтобы о девушках не думали, но у нас в учебке, видно, и на броме экономили, поэтому я вполне разделил цоканье языком Ильи Муромца. Ему, здоровяку, видимо требовалась богатырская доза, или может, за время службы иммунитет выработался, и химия больше не брала.

— Как тут житуха вообще? — спросил я.

— Скука, — пожаловался Муромец. — Работать мне по сроку службы не положено, книжки читать надоело, думаю уже в часть возвращаться. Отоспался, отъелся, даже растолстел. — Он похлопал себя по животу. — А то, в части, было, загоняли совсем. Туда поезжай, сюда поезжай!.. Да еще командир мой, зам по тылу, разведенный, ходок тот еще! Все на бл… ки по ночам гонял. Я же водила… Ты, как я понял, в учебке курсантом?

— Да, только призвался, летом, спецнабором, после ВУЗа.

— Институт окончил?

— Политех… Только осматриваюсь, как да что. Замечаю, некоторые и в армии умудряются жизнь наладить: в городок дорожку протаптывают, бухалово знают, где взять, девочек веселых находят…