Бесплатный фрагмент - Лев Толстой: Дух истины

К читателю

Дух пророчеств покинул наше оскудевшее время. Человек обмельчал, энергия богоисканий иссякла. Паруса путеводных откровений истлели.

Пожалуй, Лев Толстой был одним из последних мятежных гениев среди нас. Словно Прометей, защитник людей от произвола властолюбивых богов, он похитил у них искру огня, чтобы вернуть человечеству свет Разумения. Но и по сей день он, титан Духа Истины, прикован к скале людского невежества, истязаемый когтями и клювами тысяч и тысяч своих ненавистников.

Среди гонителей Толстого Дмитрий Мережковский (1865–1941), неординарный символист-философ, чьи сочинения завораживали читателей своими неожиданными откровениями, занимает особое место. И не только потому, что положив много сил на изучение феномена Толстого, он создал выдающееся, хотя и не бесспорное исследование о гениальном писателе. Предчувствуя грядущие потрясения и вынашивая надежду на спасение человечества, в нём подчас пробуждался и глубоко самобытный, пророческий голос, пусть и чуждый Толстому, но способный возвыситься над своим поколением и подняться до уровня своего великого современника.

Несмотря на то, что в 1904 году Толстой и Мережковский встретились в Ясной Поляне, проявив друг к другу искренний интерес и доброжелательность. отношения между ними носили далеко не безоблачный характер. На страницах данной публикации их незримый, и по сей день не утихающий спор, представлен как столкновение двух непримиримых противников, которые в поисках бессмертия следовали разными духовными путями: с одной стороны мы увидим яснополянского мудреца, проповедника Духа Истины, а с другой — апостола последнего, Третьего Завета.

*

О содержании книги

Предлагаемая читателю книга состоит из трех частей, каждая из которых раскрывает под новым углом зрения противостояние Мережковского и Толстого — их характеров, стремлений, идей.

В первой, биографической части встретятся две яркие творческие личности, две взыскующие бога натуры. Здесь впервые представлены все доступные на сегодняшний день свидетельства и факты о них. Материала оказалось немного, а потому каждая новая деталь, даже самая незначительная, приобретает особую ценность. В первую очередь мы обратимся к записям Льва Толстого и его преданного друга и врача Душана Петровича Маковицкого (1866 — 1921). Также будут использованы краткие воспоминания Дмитрия Мережковского и более подробные, художественные — его супруги Зинаиды Гиппиус (1869 — 1945), которая, как известно, оказывала огромное влияние на мужа. О её вызывающем облике уместно выскажется Андрей Белый, а заглянуть в её душу нам поможет Элберт Хаббард (1856 — 1915), незаурядный американский писатель и мыслитель начала ХХ века, который метко описал нрав подобных декадентских мадонн.

Кроме того, прозвучат реплики некоторых неравнодушных очевидцев, среди которых — Валерий Брюсов, Лев Львович Толстой, Владимир Григорьевич Чертков, Михаил Васильевич Нестеров. И, конечно, моя фантазия оживит этот рассказ.

Во второй части Мережковский и Толстой предстанут в иных ипостасях: первый — как философ-мистик, второй — как реалист-художник. Их конфликт примет более напряжённый и глубокий характер, воплощая вечное противостояние двух олимпийских богов: Диониса и Аполлона. В центре внимания окажется столкновение двух принципиально разных подходов к богопознанию, восходящее к исихастским спорам: мистического, основанного на вере в чудо, и рационального, опирающегося на разум. Приверженец божественного опьянения привлечёт на свою сторону могущественных повелителей слова — евангелиста Иоанна и гений Фёдора Михайловича Достоевского, точнее, героев последнего — Алёшу Карамазова и князя Мышкина. Толстой же, этот ужасающе трезвенный старик, представит героев своих собственных произведений — отца Сергия и князя Андрея Болконского.

И хотя Христов старик, в отличие от своего оппонента, черпал силы из глубин собственного духа и потому не нуждается в сторонней поддержке, при оценке «чудо-восторгов» Мережковского будет душеполезно обратиться к опыту великого аскета Симеона Столпника, а также ознакомиться с некоторыми отчётами из обширной клинической практики авторитетного философа и психиатра Карла Ясперса.

Особое внимание будет уделено так называемому воинствующему нигилизму Толстого. Уникальный опыт его трезвения станет намного понятнее через призму учения святого Дионисия Ареопагита, автора основополагающего для христианского мира трактата «О мистическом богословии».

В ходе повествования выскажут своё суждение и такие выдающиеся христианские подвижники как преподобный Серафим, блаженный Феофилакт и святитель Афанасий Великий.

Мы вспомним и об одном малоизвестном, но примечательном своим пылким нравом молодом человеке, чьи импульсивные воспоминания только оживят портреты наших главных героев. Речь пойдёт о московском студенте-философе Анатолии Виноградове (1888—1946), который в поисках истины трижды встречался в Ясной Поляне с Толстым и подолгу говорил с ним о вере. Будущий исторический романист и биограф, как и многие его современники, был увлечён идеями Мережковского и Толстого, не зная, кому отдать предпочтение. В дневниковых записях Виноградова с подкупающей искренностью отражены его душевные терзания. Некоторые из них войдут в наш рассказ.

В третьей, самой важной части книги перед читателем развернётся столкновение двух непримиримых религиозных мыслителей: ревностный приверженец учения Павла встретится с его яростным разоблачителем. Дух Павла в лице воинствующего последователя Мережковского сойдётся с духом отца Льва. Фантазийный диалог, основанный на реальных цитатах из произведений наших героев, станет центральным событием книги.

*

Важное замечание

Прежде чем читатель перейдёт к содержательной части книги, считаю необходимым высказаться о той особой роли, которую сыграло незримое присутствие апостола Павла в споре между Мережковским и Толстым. Это поможет глубже понять заключительные диалоги и заодно прояснит мою авторскую позицию.

Общеизвестно, что Толстой с Мережковским не сходились решительно ни в чём. И это касалось не только их темпераментов и масштабов личности. Толстой категорически не разделял метафизических увлечений философствующего декадента — и даже более того: он не считал Мережковского и художником.

Тем не менее, бытует широко распространённое мнение, что после встречи в Ясной Поляне и особенно после смерти Толстого Мережковский «резко переменил бывшее ранее у него отрицательное отношение к Толстому, <…> и стал указывать на величайшую значимость его, как религиозного мыслителя». При этом забывается, что подтверждением тому явились собственные заявления Мережковского, который славился своими «метаниями из одной крайности в другую как в творчестве, так и в жизни».

А потому напыщенные тирады Мережковского о Толстом, наподобие того. что «у нас вообще нет меры для Толстого… Стоя у подошвы горы, нельзя видеть ее вершину; по истокам реки нельзя судить об ее разливе» — не должны никого вводить в заблуждение. Равно как и расчувствованное признание Толстого, оброненное им при встрече с Мережковским в Ясной Поляне: «А мне говорили, что вы меня не любите. Очень рад, что это не так…»

Между Толстым и Мережковским во все времена их знакомства — как очного, так и заочного — пролегала непреодолимая духовная пропасть. И над могилой Толстого она стала ещё резче и явственней.

И всё же при всём кардинальном несходстве во взглядах наших героев одно непоколебимое убеждение парадоксальным образом роднило их. В чём же оно заключалось? Если вчитаться в их труды, станет вполне очевидным: оба они проявляли одинаково стойкое отношение к учению… апостола Павла. Читатель ничуть не ослышался, ведь это было их сходство, но с противоположных сторон!

Так, Мережковский, несмотря на все свои мессианские метания, всякий раз оставался духовным наследником апостола Павла и истовым ревнителем его учения, в то время как непреклонный Толстой — яростным разоблачителем этого лжесвидетеля о Христе. Мережковский верил в Христа как Бога, а Толстой понимать Христа Богом категорически отказывался и считал такое представление о Христе «величайшим кощунством». Мережковский разделял веру в воскресение Господне, тогда как Толстой называл Воскресение Христа нелепой идеей и «главным злодейством» Павла. Мережковский мнил себя пророком грядущей церкви Святого Духа, а Толстой открывал людям Дух Истины, который согласно его пониманию учения Христа, «уже есть и живет в вас».

Стоит ли продолжать этот перечень разногласий?

А потому, несмотря на очевидную симпатию автора этой книги к Толстому, вчитываясь в полемику наших героев и давая оценку их репликам и суждениям, читателю не следует упускать из виду один крайне важный момент: когда речь заходит о принципиальных вопросах — о вере и Боге — между Толстым и Мережковским всегда встаёт Павел.

И если Мережковский вознамерился просто подновить «поизносившееся» учение Павла, украсив его своими восторгами от «чудо-знамений», которые он почерпнул большей частью из своеобразно понятых им откровений Иоанна, то Толстой решительно взялся за то, чтобы очистить учение Христа от всяческих суеверий и в первую очередь от выдумок Павла.

Важно помнить об этом, чтобы лучше понимать сложные отношения между Мережковским и Толстым, — выразителями разных взглядов на учение Христа и будущее человечества. Надеюсь, это поможет читателю найти и свой собственный путь к разрешению их споров.

*

Дополнительные замечания

Основными источниками для настоящей книги послужили произведения следующих авторов:

• Л. Н. Толстой: «Война и мир», «Отец Сергий», «Краткое изложение Евангелия», «Соединение и перевод четырех Евангелий» [«Четвероевангелие»], «Ответ на Постановление Синода…», дневники и письма.

• Д. С. Мережковский: «Л. Толстой и Достоевский» и «Иисус Неизвестный», «Было и будет. Невоенный дневник. 1914—1916.», «Смерть Толстого», «Зелёная палочка».

• Д. П. Маковицкий: «Яснополянские записки»

• З. Н. Гиппиус: «Живые лица»

• Ф. М. Достоевский: «Братья Карамазовы», «Идиот».

Все упомянутые произведения являются общественным достоянием.

Другие источники приводятся по мере их цитирования.

Все диалоги в третьей части книги — плод моего воображения.

Рассуждения Мережковского в диалогах представляют собой выдержки из его сочинений «Л. Толстой и Достоевский» и «Иисус Неизвестный».

Рассуждения Толстого в диалогах взяты из следующих его произведений: «Краткое изложение Евангелия», «Соединение и перевод четырех Евангелий». Также в текст включены фрагменты из дневников и писем писателя.

Необходимо учитывать, что Мережковский ссылается на канонические Евангелия. в то время как Толстой цитирует «Четвероевангелие» в собственной редакции.

Также важно отметить, что в некоторых местах я выделил ключевые слова и фразы, разбив их на

отдельные строки,

акцентируя на них внимание читателя.

Слова и выражения, заключённые в квадратные скобки [], носят поясняющий характер и не входят в цитируемый текст.

В качестве иллюстраций использованы художественные работы И. Е. Репина (1844 — 1930), М. В. Нестерова (1862 — 1942) и Б. Д. Григорьева (1886 — 1939). а также фотографии конца XIX века.

Владислав Цылёв

Неистовый старец и бес

Чтобы жить по учению Христа, человеку нужно прежде всего освободиться от обманов веры.

Лев Толстой

Я — бесноватый.

Дм. Мережковский

История взаимоотношений Мережковского и Толстого не богата событиями, но достаточна для того, чтобы составить некую целостную картину из разрозненных биографических свидетельств.

В юности Мережковский, как и многие его сверстники, преисполненные народнических настроений, был глубоко впечатлён идеями графа Толстого, особенно его «Исповедью». В своей «Автобиографической заметке» он вспоминал:

Только что тогда появившаяся рукописная «Исповедь» Толстого произвела на меня впечатление огромное. Я смутно почувствовал, что позитивное народничество для меня еще не полная истина. Но все-таки намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем. Помню, Н. М. Минский смеялся, дразнил меня и держал пари, что этого не будет. Он, конечно, выиграл.

В «народничестве» моем много было ребяческого, легкомысленного, но все же искреннего, и я рад, что оно было в моей жизни и не прошло для меня бесследно.

По мере того как молодой философ всё больше отдалялся от своего искреннего «народничества», он всё сильней убеждался в истинности своей собственной концепции спасения человечества, ощущая себя носителем подлинного духовного видения. Неудивительно, что его взгляды начали существенно расходиться с убеждениями Толстого.

Мережковский, который видел свою миссию в том, чтобы стать апостолом последнего, Третьего Завета, всё больше убеждался в своём мировоззренческом разрыве с Толстым и моральном превосходстве над ним. Он искренне полагал, что великий писатель дошел «до почти совершенного безбожья, буддийского нигилизма». Как вспоминал Валерий Брюсов, посетивший 9 декабря 1898 года приболевшего Мережковского, тот

бранил еще больше, чем меня, Толстого, катался по постели и кричал: «Левиафан! Левиафан пошлости!»

В другой раз, осенью 1901 года, в разговоре с Брюсовым Мережковский заявил:

Я… может быть, избран орудием, голосом. Я — бесноватый. Через меня должно быть все это сказано. Может быть, сам я не спасусь, но других спасу…

Показательно, что кульминация духовного разрыва Мережковского с Толстым совпала с крайне драматическим событием в жизни писателя — его отлучением от Церкви. Всего за несколько дней до этого Мережковский прочитал провокационную лекцию «Отношение Льва Толстого к христианству» в Философском обществе при Петербургском университете. В ней он с обрушился с критикой на «восставшего на Господа» Толстого, назвав его религиозные взгляды «нравственной пошлостью» и «богохульством». Лекция вызвала бурные дебаты, которые продолжались до поздней ночи. Народнический публицист М. А. Протопопов в своей гневной речи, опубликованной по горячим следам после лекции, выразил мнение многих:

Скверное впечатление производит этот реферат. Можно любить и не любить Толстого, можно соглашаться с ним и не соглашаться, но разделывать Толстого «под орех»… это уж… напоминает басню о слоне и моське…

Зато доклад получил одобрение от чиновника особых поручений при обер-прокуроре Синода В. М. Скворцова, который 17 февраля 1901 года писал К. П. Победоносцеву о значимости слов Мережковского для борьбы с «толстовизмом». Через неделю Толстой был официально признан «отпавшим» от Церкви. Как нельзя кстати, к Определению Святейшего Синода подоспела и внушительная по объёму «критическая» статья Мережковского «Л. Толстой и Достоевский», опубликованная в журнале русских символистов «Мир искусства» и наделавшая ещё больше шуму.

«Вообще, попы меня возлюбили», — с удовлетворением сообщил он П. П. Перцову в конце 1901 года, чувствуя на себе особое благоволение Синода за то, что расправился с «мрачно-скопическим» Толстым, бросившись на него грудью, «как эллин на варвара». У костра, охватившего непокорного, «везде отрицательного» еретика, великий инквизитор Мережковский переживал миг своей славы.

И даже более того, он почувствовал себя призванным к некоему «великому действию» — стать пророком «нового религиозного сознания», которое вместило бы в себя никем ещё «не вмещенное слово Господне», и до уровня которого не смогли в полной мере подняться ни Достоевский, ни Толстой.

Мережковский считал, что в духовной истории человечества противостоят друг другу два противоположных начала, две бездны — духа и плоти, христианский бесплотный аскетизм и язычество. И только синтез этих двух несовершенных начал, образование «духовной плоти», может преодолеть их разделение. При этом Толстой, по мнению философа, является тайновидцем плоти, тогда как Достоевский — тайновидцем духа:

Так же, как Л. Толстой в бездну плоти, заглянул Достоевский в бездну духа и показал, что верхняя бездна равняется нижней, что одну ступень человеческого сознания от другой, одну мысль от другой отделяет иногда точно такая же «пучина», «непостижимость», как «человеческий зародыш» — от небытия.

Себя же философ, очевидно, причислял к тайновидцу нераздельной — «святой» — плоти.

Не утверждает ли Христос равноценности, равносвятости Духа и Плоти?

задаётся вопросом пророк Третьего Завета, уповая на «духовную революцию» и грядущую Церковь Плоти и Крови:

Не наступает ли ныне и ее черед? Не будет ли и она призвана к некоторому великому действию, в которое, может быть, и «вместится» никем не вмещенное слово Господне о Святом Духе и Святой Плоти..

Разумеется, в глазах Мережковского истинный, то есть разоблачённый, Толстой — этот вещий «тайновидец плоти», предстаёт как «великий язычник»:

Но истинный Л. Толстой, великий язычник, <…> не отпадал, да и не мог бы отпасть от христианства, уже по той причине, что он и не был никогда христианином. Язычество истинного Л. Толстого есть нечто первородное, первозданное, никакими водами крещения не смываемое, нерастворимое, потому что слишком стихийное, бессознательное. Говоря грубо, но точно, Л. Толстого христианство «неймет»; вода крещения с него — «как с гуся вода». Не то чтобы он не хотел христианства; напротив — он только и делал всю жизнь, что обращался в христианство.

В отличие от Мережковского, устроившего настоящий крестовый поход на «безбожника» Толстого, великий писатель хранил благородное молчание по отношению к философу, ограничившись короткой, но емкой записью в своём дневнике от 4 ноября 1902 года:

Читая Мережковского об Эврипиде, я понял его христианство. Кому хочется христианство с патриотизмом (Победоносцев, славянофилы), кому с войной, кому с богатством, кому с женской похотью, и каждый по своим требованиям подстраивает себе свое христианство.

Толстой, хотя и держался подальше от сплетен столичных салонов, не случайно упомянул о христианстве с «женской похотью». Тем самым он дал понять, что был наслышан о «завете свободы», провозглашённом новоиспечённым проповедником «святого сладострастия». В доморощенной Церкви супругов Мережковских этот завет сильно напоминал ему хлыстовский культ.

Есть люди, которые пользуются религией для злых целей <…>, но есть и такие, которые пользуются ею для забавы, для игры: Мережковский и т. п. —

записал Толстой в своём дневнике.

Переживал ли Толстой от постоянных нападок Мережковского и других своих критиков? Конечно. переживал! Внешне старался не подавать виду, но в разговорах часто не мог скрыть своих чувств, сетовал, огорчался… Его сын Лев Львович вспоминал, как в марте 1903 года в Ясной Поляне, когда в беседе с писательницей Л. И. Веселитской были упомянуты Розанов, Мережковский и религиозно-философские собрания, Толстой с горечью обронил, что Мережковский его ненавидит. «Веселитская на это возразила, что Мережковский вовсе не ненавидит отца, но что он [Мережковский] вообще очень бестолковый мыслитель».

Разговор Толстого с секретарём Валентином Фёдоровичем Булгаковым от 24 декабря 1909 года, записанный Маковицким, ясно показывает, насколько болезненно писатель воспринимал нападки Мережковского — вплоть до вытеснения последнего из своего сознания. В тот день Лев Николаевич даже слукавил. После того, как

…Булгаков заговорил о том, что он хочет изложить и опровергнуть <…> самые известные критики на Л [ва] Н [иколаеви] ча: популярная — Михайловского, а из новых — Мережковского и Шестова,

Лев Николаевич как ни в чём не бывало заявил:

Мережковского, слава богу, я не читал.

Отнесёмся великодушно к этим словам Толстого. Ведь читал, ещё как читал!

Дневник Толстого только подтверждает его страдания. Всего за несколько дней до ухода из Ясной Поляны, 24 октября 1910 года, он записал:

Нынче получил два письма: одно о статье Мережковского, обличающем меня, другое от Немца за границей, тоже обличающее. И мне было больно.

Толстой мог бы по примеру Христа воскликнуть:

Савл, Савл! почто гонишь меня! не сможешь ты супротив меня!

Что же ограждало Толстого от тысяч и тысяч булавочных уколов, направленных в его могучее сердце, тысяч и тысяч иссечений его духовной плоти, которые ему наносили бесчисленные бесноватые савлы? Боль от гонений на себя Толстой переносил не противясь злу, с открытой душой, по-христиански, о чем свидетельствует продолжение записи:

Сейчас же подумал с недоумением: зачем нужно, чтоб людей бранили, осуждали за их добрые стремления? И сейчас же понял, как это не то, что оправдывается, но как это неизбежно, необходимо и благодетельно. Как бы вознесся, возгордился человек, если бы этого не было, как бы незаметно удовлетворение мнению людскому подменило бы для него исполнение дела своей души. Как сразу освобождает такая ненависть и презрение людей — незаслуженные, от работы о людском мнении и переносит на одну единственную, незыблемую основу жизни: исполнение воли своей совести, она же и воля Бога.

Именно так. исполняя «волю своей совести», и поступил Толстой, когда согласился пригласить к себе в Ясную Поляну супругов Мережковских. В письме к Зинаиде Гиппиус от 27 февраля 1904 года он выразил гостеприимные чувства:

Г-же Мережковской

Очень рад был вашему письму и еще более буду рад видеть вас и вашего мужа. <…> Извините, что пишу без обращения, не зная еще вашего имени и отчества.

Приехать советую вам со скорым, приходящим в Тулу в 6 часу вечера. Если телеграфируете, можем выслать за вами, если же нет, то на легковом извозчике.

В биографическом очерке «Живые лица» Зинаида Гиппиус вспоминает, умело сглаживая углы противоречий с Толстым, что побудило их тогда «взглянуть» на писателя:

Поехать к Толстому? Увеличить толпу и без того утомляющих его посетителей? Но у Мережковского были особые причины желать этого посещения, отчасти — паломничества: только что выпустил он свою трехтомную книгу о Толстом («Лев Толстой и Достоевский»), где был к Толстому не совсем, кажется, справедлив, и только что произошло знаменитое «отлучение» Толстого от Церкви, акт, всех нас тогда больно возмутивший. Словом, чувствовалось не то что любопытное желание «взглянуть» на Толстого, а просто какое-то к нему влечение.

Трудно поверить в искренность «больно возмущенной» Гиппиус, когда она выражает своё негодование по поводу «отлучения» Толстого. Ведь она разделяла взгляды своего мужа, который весьма преуспел в травле писателя-«лжехристианина».

В дневнике от 11 мая 1904 года Лев Николаевич отметил:

Здоровье лучше. Приехали Михайлов и Николаев, приезжают Мережковские.

То неизгладимое, переходящее в восторг, впечатление, которое произвела на Мережковского встреча с Толстым в Ясной Поляне в мае 1904 года, ярко отражено в письме Валерия Брюсова Петру Перцову, написанном 17 мая того же года:

Вы лучше меня знаете, что такое Д.С., — вернувшись от Толстого, он уже уверял, что Толстой выше всех и всего: вершина в небе, нет — за пределами неба.

Не напоминает ли это экзальтированное признание любопытствующего паломника, склонного к внезапным душевным переменам, обращение Савла на пути в Дамаск? Однако, стоит ли придавать этим словам особое значение, памятуя о чрезмерной театральности, к которой нередко прибегал философ?

Спустя годы, в «Автобиографической заметке», Мережковский признает, что пережил интеллектуальный переворот после общения с Толстым, хотя и более сдержанно описывает свои впечатления от той встречи:

Толстой принял нас очень ласково. Мы ночевали у него и много беседовали о религиозных вопросах. <…> На прощанье, оставшись со мной наедине, сказал, глядя мне прямо в глаза своими добрыми и немного страшными, маленькими, медвежьими, «лесными» глазками, напоминавшими дядю Ерошку:

— А мне говорили, что вы меня не любите. Очень рад, что это не так…

Я тогда уже смутно чувствовал, что в моей книге был не совсем справедлив к нему и что, несмотря на глубочайшие умственные расхождения, Толстой мне все-таки ближе, роднее Достоевского.

Некоторыми дополнительными подробностями о состоявшемся разговоре в предельно тактичной манере поделилась и Зинаида Гиппиус, отметив оживлённый тон Толстого, и что «когда он обращался к Мережковскому, чувствовалось, что книгу его о себе он читал»:

Мы говорим, конечно, о религии, и вдруг Толстой попадает на свою зарубку, начинает восхвалять «здравый смысл». — «Здравый смысл — это фонарь, который человек несет перед собою. Здравый смысл помогает человеку идти верным путем. Фонарем путь освещен, и человек знает, куда ставить ноги…»

Самый тон такого преувеличенного восхваления «здравого смысла» раздражает меня, я бросаюсь в спор, почти кричу, что нельзя в этой плоскости придавать первенствующее значение «здравому смыслу», понятию к тому же весьма условному… и вдруг спохватываюсь. Да на кого это я кричу? Ведь это же Толстой!

Разумеется, заговорили ещё и «о воскресении, о личности» — темы эти, как известно, вызывали у Толстого особенно бурную реакцию. Но накала страстей не случилось:

…вдруг Толстой произнес ужасно просто, потрясающе просто:

— Когда умирать буду, скажу Ему: в руки Твои предаю дух мой. Хочет Он — пусть воскресит меня, хочет — не воскресит, в волю Его отдамся, пусть Он сделает со мной, что хочет… После этих слов мы все замолчали и больше уж не спорили ни о чем.

Может показаться, что последними своими словами Толстой проявил особо доверительное отношение к своим собеседникам, приоткрыв им свою душу. Ничуть. Он просто таким образом «закруглил» разговор. Вот почему всё следующее утро «проговорили втроём» — «хорошо», а по сути ни о чём:

Толстой был весел, куда веселее вчерашнего. Коренных и спорных тем не касались, говорили хорошо обо всем.

В отличие от салонно-манерных Мережковских писатель Максим Горький, хорошо изучивший характер Толстого, с пролетарской прямотой объяснил всё как есть, когда это коснулось его самого:

Он почти никогда не говорил со мною на обычные свои темы — о всепрощении, любви к ближнему, о Евангелии и буддизме, очевидно, сразу поняв, что всё это было бы

«не в коня корм».

Тем не менее, картину посещения Мережковскими Ясной Поляны завершает прекраснодушная пастораль, которую нарисовала Гиппиус, оживив её бородой Льва Николаевича и поющими жаворонками:

Подали лошадей. Толстой вышел нас провожать на крыльцо. Трава блестела, мокрая от ночного дождя. На солнце блестела и белая, с желтизной, борода Льва Николаевича, а сам он ласково щурился, пока мы усаживались в коляску.

И мы уехали — опять через поля, где еще пронзительнее вчерашнего пели-смеялись жаворонки…

Послевкусие же от той встречи, согласно последовавшим затем признаниям её участников, оказалось не столь благодушно-поющим. Что же на самом деле скрывалось за ласковым прищуром старца и за обтекаемой фразой Гиппиус «говорили хорошо обо всем»?

После отъезда Мережковских Толстой в тот же день, 12 мая 1904 года, написал дочери, М. Л. Оболенской, что он действительно чувствовал:

Сейчас уехали Мережковские. Этих хочу любить и не могу.

И это при том, что ранее, еще до их приезда, он оставил в своём дневнике от 21 марта 1904 года нравоучительную запись:

Дело христианина не судить, а любить

Эта внутренняя неприязнь, которую Толстой испытал по отношению к Мережковским во время их встречи, и, в первую очередь, к своему непримиримому критику, не выглядит странной, если вспомнить о том, что он всегда предельно остро реагировал на любую недоговоренность и фальшь со стороны своих собеседников.

Странная искусственность, обращающаяся подчас в болезненную и неприятную игру, — вот первое впечатление от Мережковских, донесённое до нас многими мемуаристами, —

отмечает биограф Ю. В. Зобнин, характеризуя всем известные, вызывающие нравы четы Мережковских. И прибавляет важную деталь о их брачном союзе:

причем все без исключения отводят здесь Мережковскому второстепенную, пассивную, а то и «страдательную» роль: «режиссером» и «главным исполнителем» всюду оказывается его жена.

А потому на богемном силуэте Зинаиды Гиппиус, известной своей скандальной репутацией «декадентской мадонны», нам следует остановиться особо. Наиболее выразительное и беспощадное описание её облика, на каждой линии которого лежит отпечаток распада, дал Андрей Белый, некоторое время друживший с Мережковскими. Вот его первое впечатление о Гиппиус, которая была словно создана для пера Обри Бёрдслея, апостола изощрённого уродства и демонической красоты:

Из качалки — сверкало, то Зинаида Гиппиус, точно оса в человеческий рост… ком вспученных красных волос (коль распустит — до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаясь пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подставке; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блеском пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленявшую сатану.

Несомненно, перед нами один из тех женских персонажей Бердслея, о которых Элберт Хаббард очень метко сказал:

Психология взглядов, подглядываний, ухмылок, горячих и лихорадочных желаний на лицах его женщин — это загадка, от которой мы не можем отмахнуться: мы хотели бы разгадать этот парадокс существования — женщину, чья душа — трясина, а сердце — ад.

<…> Героини Бердслея — это женщины, способные убить мужчину миллионом булавочных уколов, нанесенных так дьявольски тонко и изощренно, что никто, кроме пострадавшего, не будет догадываться о неизбежной мученической смерти — и объяснить свою смерть он не сможет.

Душан Петрович Маковицкий, домашний врач и биограф Толстого, не присутствовал на встрече, но в привычной для себя манере, со стенографической точностью зафиксировал в своих «Яснополянских записках» некоторые важные подробности, которые он услышал от самого писателя и близких к нему людей.

Так, в записи от 26 декабря 1904 года приведены слова дочери писателя, Александры Львовны, о Зинаиде Гиппиус:

В каком-то журнале попалась фотография Мережковской-Гиппиус в декадентском платье, похожем на мужской костюм. По этому поводу разговор коснулся ее. Александра Львовна рассказывала про Мережковскую:

— Декадентски одетая; когда говорила с отцом, то делала это с снисходительностью.

Записал Маковицкий и крайне важное критическое замечание Толстого о Мережковском:

он балуется верой. Это хуже, чем если человек занимается верой из славолюбия, честолюбия или корыстолюбия.

А от себя Маковицкий добавил:

Мережковский написал книгу о Достоевском и Толстом, видна в ней враждебность к Толстому.

Жена же Мережковского писала, что и перед приездом ее муж с любовью относился к Л. Н. и что он уехал с той же любовью, с какой приехал.

К этой особенной «любви» Мережковского мы вернёмся чуть позже, а сейчас отметим только характерную реакцию Александры Львовны, которую зафиксировал кропотливый биограф :

Мережковскую бы взять за шиворот и выбросить ее!

В дневнике от 27 мая 1905 года Маковицкий записал гневную реплику Черткова Владимира Григорьевича, близкого друга и соратника Толстого. Чертков возмущался поступком Мережковского:

Как он мерзко писал о Льве Николаевиче! Ведь ему перестали руку подавать. Как он мог после этого к вам приехать?

Примечательно, что Толстой вместо слов осуждения, которые от него ожидали услышать,

не выказал никакого недоброжелательства к Мережковскому.

Как видно, всеми силами Толстой не хотел проявлять к нему свою нелюбовь, памятуя о «деле христианина»:

Как вся вода вытечет из ведра, если в нем будет хоть одна дырочка, так и все радости жизни (любви) не удержатся в душе человека, если в нем будет нелюбовь хоть к одному человеку.

А согласно более поздней записи от 26 июля 1905 года высказался негативно только о декадентстве, которым увлекся Мережковский, но не лично о нём:

— Все это декадентство — полное сумасшествие. Тут некоторая ограниченность — не преувеличиваю — есть и малообразованность, пожалуй; необразованности нет.

В другой раз, 14 декабря 1906 года, когда разговор зашел о «мережковцах-соловьевцах», Толстой воздержался от крайне нелицеприятной оценки их нравственных качеств, а только выразил мысль о том, что

поражается той каше, какая у них происходит: «Это, я думаю, могло возникнуть путем той лжи воспитания, суеверий, праздности, какие переходили из поколения в поколение.

Зато о писательском даровании Мережковского, который мнил себя крупным художником, Толстой в своих оценках был куда более суров. И об этом можно судить по двум эпизодам из «Записок».

Однажды, 8 мая 1906 года, когда «зашла речь о романе Мережковского из времен Петра», Толстой высказался предельно ясно, что он думает об авторе:

Я читал конец. Мережковский не художник.

Кажущаяся простота формулировки не должна вводить в заблуждение. Она убийственна. Кто пишет, тот знает: cказать о творце, что он не художник — это как приговор. Особенно, если его вынес Толстой.

И по поводу романа он добавил:

…события описывает по источникам художественно, а потом рассказывает от себя как историк — не выдерживает художественного тона. Он очень умный и образованный, но не художник. В первом томе трилогии, в «Юлиане Отступнике», описывает борьбу язычника и не знает христианства, уравнивает его с православием, католичеством.

Присутствовавший при этом разговоре Александр Сергеевич Бутурлин, революционер-народник, с которым Толстой на протяжении многих лет поддерживал дружеские отношения, деликатно отметил:

И странные названия дает своим сочинениям. За границей его читают, переводят по-французски. В сочинении «Толстой и Достоевский» вас критикует.

И снова примечательна непротивленческая реакция Толстого, который, по словам Маковицкого,

заметил что-то, из чего видно было, что знает это сочинение, но не досадует на него и не приходит ему на ум нападать на него.

В другой раз, 22 августа 1906 года, когда разговор коснулся Леонардо да Винчи и романе Мережковского о нём, художник Михаил Васильевич Нестеров, который, по собственному признанию, нашел тогда «громадную нравственную поддержку» в Толстом и делал в те дни его наброски для будущего своего знаменитого полотна «На Руси (Душа народа)», вдруг высказался, будто прочитал мысли великого писателя:

А Мережковский не художник. Где от себя пишет, скучен. Где у него материал, интересен.

И Толстой согласился:

Вы правы.

А теперь, чтобы понять, в чём же заключалась «любовь» Мережковского к Толстому, о которой упомянул Маковицкий, обратимся к ещё одному свидетельству Зинаиды Гиппиус. Она облекла его в художественную форму рассказа, главный герой которого Андрей во многом списан с её мужа в период его ранних духовных исканий:

С никогда не испытанным чувством радостной и мирной печали ехал Андрей из Ясной Поляны. Он так и не спросил «учителя» о том, о чем хотел спросить. Но и не мог бы, и уже не нужно ему было спрашивать.

«Учителя» перед ним не было. Был живой, страдающий человек, который всю жизнь искал — и нашел, и узнал что-то; но Андрею было ясно: то, что он знает, — он знает только для одного себя. Великое знание, — но навеки для одного себя, для самого себя.

Андрей увозил из Ясной Поляны новое чувство: горячую, близкую любовь к человеку, к такому, как он есть. Да, он родной, близкий, он

несчастный, —

он, может быть, еще несчастнее Андрея; потому что знать только для себя одного — тяжелее, чем не знать ни для кого, — не знать вовсе.

Его не надо спрашивать.

А только любить.

При первом знакомстве с рассказом, не погружаясь глубоко в его содержание, у читателя может возникнуть вопрос: что же здесь необычного? На первый взгляд, всё кажется вполне безобидным и даже трогательным.

По-моему, хорошо.

поделился своим впечатлением Маковицкий о том как

В «Новом пути» Философова (в ноябрьском номере) Гиппиус, жена Мережковского, описывает в повести «Suor Maria» свое посещение Ясной.

Но стоит подойти поближе, и вас охватывает оторопь: вы видите, что прекрасные женские руки, написавшие эти строки, заканчиваются… волосатыми когтями.

Перед нами «каша из мёда и лжи» о Толстом, которую Гиппиус со свойственным ей изощрённым вкусом приготовила для читателей.

Тогда почему Маковицкий, человек твёрдых нравственных принципов, близкий и преданный друг Толстого, отреагировал положительно? Лев Николаевич сам дал ответ:

Милый, кроткий, чистый.

Так просто и тепло Толстой отозвался о Маковицком, когда тот посетил Ясную Поляну в ноябре 1897 года. Позже писатель часто завершал письма к нему словами:

Братски целую вас.

Любящий вас Лев Толстой.

Трудно обойти вниманием и другой эпизод, характеризующий отношение Толстого к Маковицкому. В ноябре 1910 года, когда Лев Толстой спешно и бесповоротно покидал Ясную Поляну, он с удивительной трогательностью обратился к своему верному спутнику, Душану Петровичу, словаку по национальности:

Уж который год я наблюдаю за вами, и всё время удивляюсь, до чего ж вы добрый человек, дорогой мой Душан Петрович. Только в Словакии такие и родятся.