Бесплатный фрагмент - Лекции по логике

Эволюция логических взглядов Канта в студенческих конспектах и их значение для понимания его философии

Студенческие конспекты лекций Канта по логике представляют собой уникальный источник для изучения генезиса и развития его философской мысли. Сравнение этих записей с официальным изданием Готтлоба Беньямина Яше (Logik, 1800) позволяет выявить ключевые этапы формирования кантовской логики, а также обнаружить существенные расхождения между живой лекционной манерой Канта и позднейшей систематизацией его идей.

1. Ранние конспекты: от традиционной логики к критическому повороту

Наиболее ранние записи, такие как Logik Blomberg (1771) и Logik Philippi (1772), относятся к докритическому и переходному периодам. В них Кант еще опирается на традиционную аристотелевско-вольфианскую логику, но уже намечает ключевые идеи, которые позже войдут в его критическую философию.

— Logik Blomberg демонстрирует практико-ориентированный подход: логика определяется как учение о «правильном употреблении рассудка» (AA XXIV, 25), а не как абстрактная система правил. Здесь Кант активно использует примеры из повседневного мышления и обсуждает психологические аспекты познания, что полностью отсутствует у Яше.

— Logik Philippi (1772) отражает переход к критической философии. В нем впервые формулируется важный тезис: «Логика не расширяет познание, а лишь исправляет его» (AA XXIV, 340). Здесь же намечается различие между общей и трансцендентальной логикой, которое станет центральным в Критике чистого разума (КЧР).

Как отмечает Т. Пиндер, «в лекциях Philippi Кант еще использует терминологию школьной логики, но уже вводит различение между аналитическими и синтетическими суждениями, что позднее станет ключевым для его трансцендентальной логики» (Pinder, 1986, S. 112).

2. Конспекты критического периода: связь логики с антропологией и трансцендентальной философией

Поздние записи, такие как Logik Pölitz (1780-е) и Logik Dohna (1792), отражают зрелую философию Канта после публикации Критики чистого разума (1781/1787).

— Logik Pölitz содержит важные антропологические инсайты: Кант подчеркивает необходимость учета «естественных склонностей человеческого ума» (AA XXIV, 502). Этот аспект полностью отсутствует у Яше, что свидетельствует о редакторской правке.

— Logik Dohna, записанный после всех трех Критик, представляет наиболее систематичное изложение логики Канта. Здесь окончательно оформляется различие между общей и трансцендентальной логикой, а также подчеркивается проблема объективности суждений (AA XXIV, 694).

Н. Хинске отмечает: «В этих лекциях логика рассматривается не только как формальная дисциплина, но и как часть учения о познавательных способностях человека, что предвосхищает „Антропологию с прагматической точки зрения“» (Hinske, 1970, S. 89).

3. Сравнение с изданием Яше: утраченные нюансы и редакторские искажения

Издание Яше, хотя и систематизирует материал, существенно отличается от оригинальных лекций:

1. Упрощение и формализация

— В конспектах логика тесно связана с практикой мышления, содержит примеры и живые пояснения. У Яше эти элементы устранены в пользу сухого изложения правил.

— Пропадают антропологические и психологические аспекты, которые Кант обсуждал в лекциях.

2. Влияние посткантовской философии

— Яше вводит термины, чуждые Канту (например, «форма мышления»), отражающие влияние его последователей (Hanna, 2001, p. 78).

— Утрачивается динамика развития идей: у Яше логика предстает как законченная система, тогда как конспекты показывают ее эволюцию.

4. Влияние лекций на основные труды Канта

Анализ конспектов позволяет проследить, как ключевые идеи Канта вызревали в лекциях:

— Различение аналитических и синтетических суждений

В Logik Philippi (1772) Кант еще не использует эти термины, но уже противопоставляет суждения, «разъясняющие» понятия, и те, что «расширяют знание». В КЧР это оформляется в строгую теорию (B14–19).

— Трансцендентальная логика

В Logik Pölitz Кант критикует классическую логику за игнорирование вопроса об объективной значимости познания (AA XXIV, 502). Это предвосхищает разделение в КЧР на общую и трансцендентальную логику (B75–82).

— Категории и их связь с суждениями

В Logik Dohna категории прямо выводятся из функций суждения, что соответствует «Метафизической дедукции» в КЧР (B91–116).

Заключение: значение конспектов для исследования кантовской философии

Студенческие записи лекций Канта — это не просто черновики, а важнейший источник, позволяющий увидеть:

— Эволюцию мысли — от традиционной логики к трансцендентальной философии.

— Живую манеру изложения, утраченную в редакции Яше.

— Связь логики с антропологией, теорией познания и этикой, которая в официальных публикациях была сглажена.

Как отмечает М. Кюн, «лекции по логике — это карта интеллектуального путешествия Канта от традиционной метафизики к критической революции». Без их изучения подлинная логика Канта остается неполной, поскольку именно в них виден процесс формирования идей, изменивших философию.

Библиографические источники

1. Kant’s gesammelte Schriften (AA), Bd. XXIV (Vorlesungen)

В данном томе собраны различные студенческие записи лекций Канта по логике, отражающие эволюцию его взглядов:

— «Logik Blomberg» (AA XXIV, S. 25–30)

В этом раннем варианте (1770-е гг.) Кант еще следует структуре традиционной вольфианской логики, но уже намечает ключевые идеи своей будущей трансцендентальной философии. На страницах 25–28 он обсуждает общие правила силлогизмов, но на стр. 29–30 вводит важное различение между «логической формой» и «реальным содержанием» суждений, что предвосхищает его позднейшее разделение аналитических и синтетических суждений.

— «Logik Philippi» (AA XXIV, S. 45–50)

В данной версии (1772 г.) особенно заметно влияние Юма. На стр. 46–48 Кант подробно разбирает проблему происхождения необходимых истин, критикуя чисто эмпирический подход. На стр. 49–50 появляются первые формулировки, связывающие логические формы с априорными условиями познания, что станет основой трансцендентальной логики.

— «Logik Pölitz» (AA XXIV, S. 500–520)

Эта поздняя версия (1780-е гг.) демонстрирует зрелую позицию Канта. На стр. 502–505 дается четкое разделение между формальной (общей) и трансцендентальной логикой. Особенно важны страницы 510–515, где Кант связывает категории рассудка с логическими функциями суждений, фактически излагая основные положения «Критики чистого разума» в педагогической форме.

2. Pinder, T. Kants Logikvorlesungen als Gegenstand der philosophiehistorischen Forschung (1986)

— Анализ «Logik Blomberg» (с. 90–95)

На стр. 90–92 Пиндер показывает, как в этой ранней версии Кант еще использует стандартный вольфианский учебник Майера, но уже начинает его критически переосмыслять. На стр. 93–95 особое внимание уделяется тому, как Кант трансформирует традиционное учение о понятиях, подготавливая почву для своего учения о категориях.

— Сравнение «Logik Dohna-Wundlacken» и «Logik Wiener» (с. 110–115)

На стр. 110–112 анализируется, как в версии 1792 г. («Dohna-Wundlacken») Кант вводит новые примеры, иллюстрирующие связь логики с трансцендентальной философией. На стр. 113–115 подробно разбирается важное добавление в «Wiener Logik» (1780) — учение о «логической иллюзии», которое позже войдет в «Критику» как учение о трансцендентальной видимости.

— Критика издания Яше (с. 150–155)

На стр. 150–152 Пиндер показывает, как редактор Яше произвольно комбинировал материалы из разных лекционных циклов. На стр. 153–155 приводятся конкретные примеры, когда фрагменты из «Logik Blomberg» (1770-е) были механически соединены с положениями из поздних лекций 1790-х годов, что создает ложное впечатление о единой и неизменной позиции Канта.

3. Hinske, N. Kants Weg zur Transzendentalphilosophie (1970)

— «Logik Herder» (1760-е) (с. 60–65)

На стр. 61–63 Хинске анализирует, как в этой самой ранней версии Кант еще полностью следует аристотелевской классификации суждений, но уже на стр. 64–65 появляются критические замечания о недостаточности чисто формального подхода, где он впервые употребляет термин «реальная логика» (später «transzendentale Logik»).

— «Logik Busolt» (1788) (с. 130–135)

На стр. 131–133 показано, как в этой поздней версии Кант прямо связывает формы суждений с категориями рассудка. Особенно важен фрагмент на стр. 134–135, где он в педагогических целях излагает свою знаменитую «таблицу суждений» из «Критики», сопровождая ее подробными примерами, отсутствующими в основном труде.

4. Hanna, R. Kant and the Foundations of Analytic Philosophy (2001)

— «Logik Blomberg» и теория суждений (с. 80–85)

На стр. 81–83 Ханна показывает, как в этой ранней версии Кант разрабатывает свою классификацию суждений, которая станет основой для аналитико-синтетического различия. На стр. 84–85 приводится важное наблюдение: именно в лекциях (а не в опубликованных работах) Кант наиболее подробно обсуждает «модальные» формы суждений, что позже повлияет на логику XX века.

— Влияние «Logik Dohna-Wundlacken» (с. 120–125)

На стр. 121–123 анализируется, как в этой версии Кант развивает учение о «логическом содержании» понятий, что предвосхищает фрегевскую теорию смысла и значения. На стр. 124–125 Ханна показывает связь между кантовским анализом общих понятий в лекциях и более поздними дискуссиями в аналитической философии о природе универсалий.

Список литературы

Этот список и анализ позволяют проследить эволюцию кантовской логики от ранних вольфианских влияний до зрелой трансцендентальной философии.

1. Kant, I.

— Kant’s gesammelte Schriften (AA), Bd. XXIV (Vorlesungen).

— Logik Blomberg (AA XXIV, S. 25–30).

— Logik Philippi (AA XXIV, S. 45–50).

— Logik Pölitz (AA XXIV, S. 500–520).

2. Pinder, T.

— Kants Logikvorlesungen als Gegenstand der philosophiehistorischen Forschung (1986).

— Анализ Logik Blomberg (с. 90–95).

— Сравнение Logik Dohna-Wundlacken и Logik Wiener (с. 110–115).

— Критика издания Яше (с. 150–155).

3. Hinske, N.

— Kants Weg zur Transzendentalphilosophie (1970).

— Logik Herder (1760-е) (с. 60–65).

— Logik Busolt (1788) (с. 130–135).

4. Hanna, R.

— Kant and the Foundations of Analytic Philosophy (2001).

— Logik Blomberg и теория суждений (с. 80–85).

— Влияние Logik Dohna-Wundlacken (с. 120–125).

Логика Гердера

(Точная дата написания «Логики Гердера» (или точнее, его лекций по логике) неизвестна, но она относится к периоду о преподавания Иммануила Канта в Кёнигсбергском университете, то есть к 1760-м годам).

Всё происходит по правилам: камень, вода движутся так же, как и человек в своих механических действиях. Действия разума — это определённые явления в природе. Человек следует этим правилам либо бессознательно, просто по привычке, без осознания — то же самое и с проявлениями разума, часто даже без правил. Осознание через опыт весьма достойно уважения. Однако поскольку не всё может быть познано через опыт, требуется более высокое применение, даже в движениях, например, в танце: там правила должны применяться в научном познании. Это и есть логика. Λόγος (логос), ratio (разум), instrumentum (орудие) — всё это, так сказать, модель логических правил.

§2

Логика должна быть написана для людей. Люди должны уметь распознавать и соблюдать логические правила; следовательно, логик, который её пишет, должен знать человеческую душу, равно как и те, кто её преподаёт. Не обойтись без психологии.

§3

Учёная форма отличается от других. Учёность — это лишь в высшей степени здравый смысл. Учёные по профессии — это ремесленники. Бывают учёные без профессии, так же как бывают учёные по профессии без учёности.

История:

Греки: свобода, честь, здоровье, богатство.

Мудрецы, у которых сорвалось доброе слово:

— Солон — хороший законодатель.

— Фалес — путешествовал и был учёным.

— Пифагор — тоже путешествовал, основал Италийскую школу; требовал подчинения разума через молчание и скрытность, но испортил это, излагая свои немногочисленные мудрые учения в эмблематических выражениях.

— Демокрит — первый натурфилософ, его система была дикой: он объяснял творение механическим движением и случаем. (Левкипп и Демокрит из Абдеры.)

— Эпикур довёл мораль до высшей степени, возвышая удовольствие души настолько, что даже в величайших страданиях можно найти сладость, поскольку добродетель их преодолевает. Принцип: сумма счастья — это сумма удовольствий, а добродетель способствует ему.

Из Сократа возникла школа киников. Поскольку авторитет и приличие накладывают много ограничений, они считали, что от этого нужно избавиться. Принцип удовольствия вреден: то, что позволено делать всем, можно делать и в самом большом обществе.

Пиррон, сам по себе достойный человек, основал школу, избрав другой путь — разрушать всё. Пиррон утверждал, что всеобщие догматы (кроме математики) ненадёжны. Его последователи пошли ещё дальше. Сократ, кажется, был немного пирронистом: он считал, что нужно принимать лишь то, что делает счастливым. Он был практическим философом.

Платон почитал Сократа. Очень тёмный (неясный). Академическая школа — благородная мудрость.

Аристотель был обвинён Платоном в неблагодарности. Гений высшего ранга: обширные взгляды, естественная история, политика, риторика — хороши, но логика и метафизика — величайший вред. Перипатетики.

Зенон Элейский: стоические философы не занимались спекуляцией, они были практическими мудрецами, преувеличивали добродетель: нужно любить добродетель ради её ценности, а не ради хороших последствий. Вредный пример — Брут. Много великих людей.

Римляне всё заимствовали у греков: когда свобода уже сталкивалась с рабством, тогда возникли науки. Раньше они были просто патриотами и сопротивлялись наукам, как Катон Цензор — врачам. Потом греческие школы — пока переселения народов не смешали всё. До Аверроэса и Авиценны. Все искусства были под запретом.

Реформация стала очень заметной с середины XVII века. Декарт был особенно известен, его метод очень хорош. Он — образец самостоятельного мышления (если бы мы мыслили самостоятельно, мы были бы методичными философами). Однако после него снова всё стало картезианством, та же порча авторитета! Так что до 1728 года не принимали Ньютона. Лейбниц распространил своё учение. Он улучшил метафизику своим методом. После него всё стало лейбницианством. (Католики, однако, любят схоластику, объясняя тонкости.)

Вольф был как Али против Магомета. Крузий полностью отошёл от метода.

Вообще, ни один философ не может быть вольфианцем и т. д., потому что он должен мыслить самостоятельно. Вольф и Крузий должны всё определять, доказывать и т. д. И хотя перед ними были примеры таких ошибок, они всё же утверждали собственные заблуждения.

Мы возьмём хорошее, откуда бы оно ни пришло — благородная гордость мыслить самостоятельно, первыми обнаруживать свои ошибки.

Логическая история:

Всякая логика приносила вред. Кестнер, ведь в логике нужно иметь собственную логику.

Аристотель, сам создавший такую жалкую философию, мог писать о правилах. Изучать схоластическую логику — пытка. Мальбранш: логика через физику. Чирнгаузен абстрагировал правила из математики. Локк — настоящий метафизик. Абстрагировать правила из обыденного познания — для логики; из учёного познания — относится к философии.

§6.

Вероятность (диалектика) сложнее, потому что вероятность…

§30.

Практически направлена на управление волей: до сих пор теоретически.

Это главное совершенное познание. Но это совершенство не в логике, а в морали — телематология Крузия.

§. 32

От разума в сравнении с эстетикой требуется логическое совершенство:

1) Поскольку по нашей природе мы не чистые духи — поскольку больше половины познания смутно, нужно использовать и смутное, то есть прекрасное. Как чистые духи — только ясные в понятиях, основательные в умозаключениях, обширные и практические, без красоты — поэтому мы требуем во всём познании также красоты (хотя не во всём, например, в высшей степени ясном познании), иначе оно вызывает отвращение. Однако сначала нужно искать истину, а не красоту: сначала добродетель, а не учтивость, сначала прочность в зданиях.

2) Прекрасное часто служит практике больше, чем логика. Страсти побеждаются только страстями. Между красотой и логической ясностью — разная точка зрения, поэтому нельзя сравнивать, что лучше. Мужчина с женщиной.

§36.

Несовершенство:

1) Противоречивые высказывания: недостаток (невежество).

2) Противоположные высказывания: лишение, ошибка. Первое — логическое: А и не-А. Второе — реальное: А и В.

§37.

При всяком сравнении я должен ставить вещи в одинаковые условия. Сравнение исторического и философского познания. Историческое познание должно давать данные для философского.

§38.

Поскольку ясное познание:

1) предотвращает путаницу,

2) делает познание более общим,

3) доставляет особое удовольствие.

Раздел II.

Основное стремление человеческой души — расширять поле идей (Зульцер пытался сделать это первичным стремлением). Это отличается от других видов познания. Оно не формальное, а материальное. Формальное познание очень зависит от материального. Чем меньше у кого-то материала, тем меньше он может сделать, и ему не хватает важных различий. Поэтому при прочих равных нужно стремиться и к обширности.

§41.

Противоположность — частичное невежество. Полное невежество — это даже недостаток исторического познания (историческое познание — самое низкое, поэтому его преподают детям).

§42.

2) Кеплер познал закон исторически, Ньютон — философски.

§43.

1) Либо исторически. Пример: древние знали о солнечных пятнах без телескопов. Либо философски: нам не хватает философского познания о солнечных пятнах на полюсе, потому что мы не так близки к Солнцу и не видим первоначальных основ и движущих сил природы.

2) Некоторые мелочи.

§44.

Автор рассматривает логику с точки зрения долга. Он ставит средства выше цели. Горизонт обыденного и учёного познания.

§45.

Необходимость физическая — из-за степени своих сил, не моральная. Пример: знать будущее — тоже за горизонтом исторического познания. Первое движение горизонта — над философским познанием.

Правила:

1) Многие существующие вещи возвышены над горизонтом исторического познания:

— из-за слабости памяти,

— потому что вещи никогда не доходят до нас (пример: звёзды).

2) Ещё больше вещей возвышено над философским познанием. Тот, кто признаёт здесь своё невежество, не становится от этого невеждой. Противоположность — шарлатаны.

3) Так же, как мы открыли многое, что было за горизонтом древних, так и нам (детям) что-то за горизонтом, что для будущих (мужей) потомков не будет таковым.

4) То, что за нашим горизонтом, не обязательно за горизонтом других способностей разума.

5) Не без нужды ставить что-то за горизонт, чтобы не подавлять способности.

Логика Бломберга

Введение в учение о разуме по мыслям господина профессора Канта

Все наши познания приобретаются:

1) через опыт,

2) через собственные упражнения,

3) через наставление.

Через обучение возникает дух подражания. Это обучение происходит в детстве; действительно, некоторая ловкость достигается через подражание, но тот, кто подражает, проявляет наименьшую степень способности.

Первое начало наших знаний — эмпирическое. Многие вещи возникают через подражание, и многие познания — через имитацию. Мы видим, что сделали другие, и повторяем это.

Второй способ — упражнение наших приобретённых навыков. Через частое применение наших взглядов и талантов мы приходим к большему познанию и новым взглядам, и они могут быть ещё более расширены собственным опытом.

Последнее — достижение познания через общие правила, которые выводятся из разума.

Первый метод достижения познания должен быть отброшен, как только способности получат возможность развиваться самостоятельно. Нужно самому мыслить, самому пытаться судить.

Этот вид упражнения способностей достигает той же степени, даже если думаешь противоположно тому, что думали другие.

Естественный разум имеет свои собственные законы, по которым он действует. Они называются естественными законами.

Помимо естественных законов, существуют ещё предписания, предназначенные для искусственного разума. Первое — действовать вовсе без законов, не пользуясь ни естественными законами, ни предписаниями. Если затем хочешь развить собственный разум, то начинаешь пользоваться естественными законами разума. Это происходит, когда часто размышляешь, или через упражнения и частые попытки, когда рассматриваешь предмет как по особенным, так и по общим законам.

Третий способ применения разума происходит по искусственным правилам или предписаниям, и из этого возникает искусственный разум.

Сначала учишься ходить, будучи ведомым, так же учишься мыслить, сначала подражая, затем начинаешь пользоваться своими ногами самостоятельно. Точно так же мы начинаем сами судить и применять свой разум через частые и самостоятельно повторяемые попытки.

Чисто естественные законы развиваются через опыт, но для искусственного применения нужны другие правила. Сначала нужно подражать, затем упражняться самостоятельно, и, наконец, получать предписания.

Через подражание мы можем овладеть ремёслами, но через предписания — наукой. Стихосложение можно сравнить с ремеслом.

Красиво судить мы учимся по правилам, но красиво писать стихи — через частые упражнения.

Всякое познание происходит по правилам: они либо чисто естественные, либо искусственные.

Естественные правила относятся к обычному и здравому рассудку и к здравому разуму.

Искусственные правила — это правила учёности, первое применение которых мы приобретаем не через подражание, а через частое использование нашего разума, благодаря чему обычный рассудок развивается.

Обычное применение рассудка — это применение к предметам опыта.

Искусственное — это применение по предписаниям и правилам.

Сейчас много говорят о здравом рассудке, превознося его слишком высоко. Некоторые полагали, что здравый разум отличается от наук только по степени. Но это не даёт чёткой границы, где одно кончается, а другое начинается. Здравый разум и учёность различаются не только по степени, но и по виду; это два особых источника каждого рода.

Учёным называют того, чья учёность не основывается на обычном опыте. Всякий рассудок в обычном словоупотреблении называется обычным, поскольку он встречается у большинства в одинаковой степени.

Но рассудок является здравым, если он правилен. Он здоров не по степени, а по правильности, то есть рассудок и разум судят по таким законам, которые согласуются с опытом. Однако если нет других принципов, кроме опыта, то здравый разум остаётся обычным разумом.

Существует также наставленный разум, который не мог быть приобретён через обычный опыт, и это — наука. Есть логика обычного рассудка и здравого разума и логика учёности. Она служит для обогащения обычного и здравого рассудка и для развития этого здравого разума до учёности.

Логика здравого разума будет иметь своим принципом собственный опыт и, следовательно, будет эмпирической; она будет содержать не правила, как должно мыслить, а правила, по которым обычно мыслят.

Есть разные правила:

А) Правила, по которым действуют, — это законы явления и субъективные. Эти субъективные законы — законы разума, по которым он обычно действует в суждении и мышлении.

В) Объективные законы, по которым должен действовать рассудок. Они называются догматами.

Субъективные законы допускают ошибки. Здравый разум расширяется тем, что обращают внимание на правила, по которым должен действовать рассудок.

Объективные законы мы расширяем через доктрины, но чтобы развить здравый разум, не нужно давать общих правил и предписаний; учёный разум не основывается на эмпирических принципах.

Обычный рассудок — это рассудок, судящий по законам опыта; обычный разум — это разум, делающий выводы по законам опыта. Этот разум называют обычным, потому что это наименьшая степень, встречающаяся у всех предметов, которые нам так представляются.

При случае опыта у нас всегда есть мерило, с которым мы сравниваем большие величины. Так мы поступаем, когда хотим найти среднюю величину: мы берём то, среднюю величину чего хотим найти, например, человека; мы измеряем рост каждого человека по мерке, складываем их и делим на количество людей, которых мы никогда не видели в нашей жизни, и тогда получается средний рост, подходящий каждому человеку.

Так же выводится и средняя степень рассудка из рассудка, известного по обычному опыту. Обычный рассудок — это мера. Обычный и здравый рассудок — это небольшой, но правильный рассудок, и его познание имеет большую полезность. В местности, населённой крестьянами, встречается гораздо меньше ошибок, чем в таком же районе, населённом учёными.

Потому что крестьянин всегда следует нити опыта: он судит о немногом, но об этом немногом — правильно. Применение обычного и здравого разума также легко; всякое познание из опыта имеет больше жизни и наглядности, чем то, которое происходит из общих понятий.

Первое преимущество обычного разума — простота. Второе — правильность. Третье — полезность. Четвёртое — лёгкость. Пятое — ясность и живость. Ибо познания возникают с тем светом, которым одарены представления опыта.

Таким образом, здравый разум будет достаточен для изящных наук.

Вкус, собственно, вовсе не нуждается в учёности, чтобы быть совершенно правильным. Учёный вкус на самом деле уже ложный, испорченный вкус.

Что красиво, должно быть всеобщим и нравиться всем; для суждения о красоте требуется опыт, и суждение о прекрасном и безобразном выносится согласно обычному и здравому разуму.

Во всякой учёности в основе лежит обычный и здравый разум; она становится смешной, если не привита к этому стволу. В истории не нужен здравый рассудок, то же самое относится ко многим математическим положениям.

Но в философских и всех других науках, где недостаточно просто подражать чужому рассудку, а необходим дух гения сам по себе, обычный рассудок незаменим.

Использование всех знаний ученых и их применение возможно только посредством здравого рассудка. Хотя кто-то может быть ученым, не обладая здравым рассудком, но это будет смешной педант. Вся ученость бывает либо исторической, либо рациональной. Историческое знание — это познание, которое по форме заимствовано из общего разума, а по содержанию — из обычного опыта. Историческая ученость включает историю, географию и т. д. Исторически ученый человек может также делать размышления, но они уже относятся к рациональной учености. Содержание рациональной учености также может быть постигнуто посредством общего разума и опыта. Но форма его совершенно иная. Люди находят больше удовольствия в способности доставлять себе какое-либо наслаждение, чем в самом наслаждении.

Если я от общего перехожу к частному, я использую рассудок, но если из частных случаев вывожу общее, тогда мне нужен другой метод. Рассудок познает все a priori, здравый разум — a posteriori. У нас есть эмпирические познания, где мы поднимаемся снизу вверх, а в рациональных — спускаемся сверху вниз. Логика, как орган рациональной учености, относится не к историческим, а к рациональным познаниям. Логика как орган может предписывать правила уже существующей учености, и тогда она называется критической логикой, или же правила, посредством которых можно достичь учености, и тогда она называется догматической логикой. Все логики не догматичны, а критичны. Для философии требуется больше гения, чем подражания.

Вся природа движется по правилам: так, вода движется по гидравлическим законам, природа действует по правилам, даже изменчивые погодные условия имеют свои определенные законы, хотя мы их и не замечаем. Животные движутся по правилам, о которых они часто даже не подозревают. Человек действует по правилам и особенно пользуется рассудком согласно определенным принципам и правилам. Как часто люди действуют по правилам, даже не осознавая их? Например, они говорят на родном языке. Часто применение наших сил происходит без нашего осознания, и это происходит:

1) потому что это заложено в нашей природе;

2) часто благодаря подражанию, через пример, который мы копируем, чтобы постепенно научиться пользоваться рассудком так, как мы видим, что другие им пользуются;

3) собственное применение, собственное упражнение приводит нас к умению пользоваться рассудком, не осознавая его правил.

Как человек учится ходить, так он учится и мыслить. Этот так сформированный рассудок — sensus communis. Если он правильный, то называется здравым рассудком, потому что умение пользоваться им подчинено общему употреблению. Частое применение нашего рассудка в предметах опыта делает нас в конце концов способными правильно им пользоваться. Он может стать правильным просто через упражнение и применение. Здравый рассудок должен быть общим; рассудок же, который идет дальше, чем учат его чувства в опыте, не является общим — это будет ученое применение рассудка. Здравый рассудок опирается на опыт; он должен действовать по правилам, которые сам осознает. Таким образом, он не недисциплинирован, только он познает эти правила не в абстракции, а в конкретном. Так, для многих ремесел требуется здравый, бодрый рассудок.

Причины вещей не так сильно попадают в чувства, как их действия; поэтому нужно также знать правила, по которым можно пользоваться здравым рассудком. Во многих случаях нельзя полагаться на собственное упражнение; единственным учителем здравого рассудка является опыт. Здравый рассудок и здравый разум, таким образом, во-первых, крайне необходимы, чтобы положить их в основу всех абстрактных высших познаний. Обычно противопоставляют здравый разум аффектированной учености, гордой школьной мудрости, но это неверно, ибо ученость всегда предполагает здравый рассудок, искусство предполагает природу. Они различны, но не противоположны. Однако стало модным хвалить здравый рассудок в ущерб чести наук. Конечно, не упрек, если у кого-то нет науки, но если у кого-то нет здравого рассудка, он — природный несовершеннолетний, дитя. От каждого человека мы требуем по крайней мере здравого рассудка.

Есть некие средние степени совершенства. Например, красота женщины — это как бы заслуга, безобразие неприятно, а tolerable внешность — это как бы среднее, что мы как бы требуем от человека. Красота и безобразие особенно выделяют людей. То же самое с ростом людей: наши глаза создают себе некую идею среднего роста, и что особенно удивительно, большинство людей сходятся в этом. Так, например, говорят о состоянии человека: среднее между богатством и бедностью мы называем достатком. Таким образом, во всех наших понятиях мы всегда берем среднее за мерку. Так и здравый рассудок — это средняя мера среди способностей людей. Здравый разум не должен делать ни шага дальше, чем ведет его опыт. Здравый рассудок познает и судит не в абстракции, а в конкретном, он извлекает свои суждения из опыта, однако он также может многое из того, чему учит нас опыт, познавать и всеобщим образом a priori и в абстракции.

Здравый рассудок — это способность правильно судить в конкретном. Очень часто разумные люди совсем не могут судить в абстракции, хотя в конкретном они мыслят столь же часто. Так бывает в моральных случаях: например, через пример в каком-то происшествии познают вещи в конкретном. Рассудок, который может судить в абстракции, называется более тонким, научным рассудком. Естественная способность к суждению — это рассудок, способность к умозаключениям — разум. Через опыт становятся благоразумными, но не учеными. Благоразумие состоит не в науке; можно быть и стать благоразумным без всякой учености. Здравый рассудок и разум особенно показывают свою пользу на практике. Определенный недостаток здравого рассудка и применения в конкретном никакая наука ни в малейшей степени не может восполнить или компенсировать, хотя в остальном она может многое заменить. Наши всеобщие суждения сами по себе не могут нам помочь.

При всех правилах я должен знать:

1) применимы ли они к данному случаю;

2) как я должен их здесь применить.

Таким образом, могут быть очень ученые люди без всякого здравого рассудка. В применении рассудка есть нечто, что природа оставила для гения и что никакое искусство не может заменить.

Из-за слишком большого обилия учености люди часто становятся тем более нелепыми и совершенно неспособными судить в конкретном. Для здравого рассудка, который мал, но точен, требуется простота. Он держится почвы опыта и не любит химерических идеалов. Именно эта простота делает рассудок тем более правильным, надежным и достоверным, чем наука. Парижская академия наук производит в тысячу раз больше ошибок, чем деревня, полная крестьян.

2) Его знания наглядны через примеры и образцы. Он представляет нам объекты в природе, тогда как более тонкий рассудок показывает лишь тени вещей. Здравый рассудок — это контролер учености. Обычный здравый рассудок растет без обучения, так же как живые народные языки отличаются от ученых мертвых языков.

Давать общие правила, как можно оценить достоверность свидетеля, требует большего, чем просто обычный и здравый рассудок, — для этого требуется искусство и ученость. Языки существовали раньше грамматик, ораторы — раньше риторики, поэты — раньше поэтики.

Если у меня есть общие познания рассудка и также общие его правила, то я все же должен еще иметь особый рассудок, чтобы судить, подходит ли то или иное под это правило или нет. Вся доктрина во всем мире — это лишь общий свод правил использования сил рассудка, но все же должен существовать рассудок, который может дать только природа. Лица, обладающие ученостью, но лишенные здравого рассудка, гораздо нелепее совсем невежественных. Отсюда возникает педантизм. Упрямого глупца нельзя назвать педантом. Ученость всегда должна быть, но должна отсутствовать способность применять познанные общие правила в конкретном к частным случаям. Хотя, конечно, педант при всей своей учености всегда сохраняет некую глупость.

Так, например, обстоит дело со всеми попытками остроумных выдумок в обществе, с церемонными комплиментами даже по общему предписанию. У китайцев есть книги комплиментов. Общие правила всегда свидетельствуют о слабости нашего рассудка. Как лексикон языка для начинающего находит много правильности без сознания правил, так обстоит дело со здравым рассудком. Но применение рассудка по правилам, которые осознаются, называется наукой. Бывают случаи, когда кто-то без науки может продвинуться дальше, чем другой с наукой, но также и когда величайший здравый рассудок не может продвинуться так далеко, как наука в одиночку. Так, в математике, геодезии нельзя продвинуться с помощью одного лишь рассудка — всегда должна быть некоторая наука. То же самое с медициной.

Для суждения о нравственности, праве и неправе, напротив, не нужны никакая наука и ученость. Человеческий род был бы иначе очень несовершенен. Здесь здравый рассудок — судья науки.

Во всех науках предписание хорошо служит для развития наших способностей на все случаи. Но при каждом обучении искусству все же необходимо оставлять на усмотрение рассудка субъекта, следует ли и в какой степени применять эти общие предписания в отдельных случаях. Так, невозможно стать благоразумным по всеобщим правилам и предписаниям, ибо благоразумие состоит собственно в том, чтобы под общими правилами обычной жизни подводить отдельные случаи в ней самой.

Дисциплина, которая содержит правила хорошего применения рассудка и разума вообще, называется логикой. Она не определяет отдельные случаи; во всех остальных науках применяется логика. Логика относится ко всему применению рассудка точно так же, как грамматика к языку. Грамматика имеет источник правильности правил, но доказательство кроется в опыте.

Логика показывает правила применения рассудка и разума, которые сами могут быть познаны a priori, без опыта, так как они от него не зависят. Рассудок здесь усматривает свои собственные правила и делает из них дисциплину, наставление, которое, однако, может быть познано a priori и потому называется доктриной.

В логике применяется не только разум, но разум сам является ее объектом, предметом ее рассмотрения в действии.

Существует множество знаний, форма которых не рациональна, и потому они не относятся к учению о разуме. Например, так обстоит дело с наукой о вкусе.

Философия вообще есть наука разума о качествах вещей. Первым она отличается от исторических наук, вторым — от математических. Она называется наукой разума, потому что излагает знания в абстрактной форме.

Для построения первой науки, как, например, логики, не требуется ничего, кроме обычного здравого смысла.

Логика особым и присущим только ей именем называется наукой разума, потому что разум — ее объект. Остальные многочисленные scientias rationales (разумные науки) следовало бы назвать науками разума.

Логика называется наукой, потому что ее правила могут быть доказаны a priori сами по себе, без всякого применения. Поэтому ни грамматика, ни эстетика не являются науками. И действительно, строго говоря, не существует никакой науки о прекрасном, а то, что мы знаем о прекрасном, есть не что иное, как критика.

Таким образом, логика не будет иметь других оснований и источника, кроме природы человеческого рассудка.

О всяком знании, а значит, и о логике, существует:

1. а) объективные и б) субъективные основания.

В каждой науке по праву изучают:

— объект, то, что относится к его наибольшему совершенству,

— а также 2) субъект, то есть средства (субстраты) для достижения объекта.

Так и в науках о рассудке я прежде всего должен изучать человека. Но поскольку это делается редко или немногими, отсюда возникают, например, многие ошибки в морали. Большинство моралистов, хотя и могут прекрасно рассуждать о добродетели, хвалить, рекомендовать и описывать ее, но не способны внушить своим слушателям желание и любовь к ее осуществлению и пробудить в них эти чувства, потому что они не изучали человека.

Логика — это хорошая философия о правильном использовании разума и его правил. Она рассматривает не только природу человеческого разума, но и особенно его предписания.

Природа человеческого рассудка раскрывается из опыта и изучается психологией. Таким образом, у нее есть и свои источники, то есть мы должны будем почерпнуть из психологии и опыта многие субъективные законы применения разума.

Следовательно, мы можем сделать субъективные законы нашего рассудка, согласно которым мы действительно пользуемся рассудком, предметом нашего рассмотрения.

Та наука, которая исследует субъективные законы правил нашего рассудка и применения разума, называется психологией.

Логика содержит не столько правила, по которым человек действительно мыслит, сколько правила, как человек должен мыслить. Ибо человек часто использует свой рассудок и мыслит иначе, чем он должен мыслить и использовать свой рассудок.

Таким образом, логика содержит в себе объективные законы рассудка и разума. Так, например, описание хорошей республики часто оказывается настолько противоположным действительно существующей республике, что содержит в себе прямо противоположное.

В основе у нас есть только две объективные доктрины, ибо есть только две объективные силы души: познавательная способность и способность желания.

Таким образом, и логика, и мораль имеют своим объектом практику, применение — использование нашего рассудка, применение нашей свободной воли. Однако поэтому они еще не называются практическими науками.

Мы можем иметь теоретическую и практическую логику и мораль. Дисциплины являются практическими, если их эффекты практичны.

Логика — не просто критика, это действительная доктрина, которая может быть доказана. Ее правила берутся в абстрактной форме и доказываются. Однако не всякая доктрина всегда практична, она может быть чистой теорией.

Если логика — лишь теория об условиях, при которых познание совершенно согласно законам рассудка и разума, то она является средством исполнения; она была бы теорией, но не органоном.

Есть логика, которая называется scientia propaedeutica (пропедевтическая наука), вводной наукой.

И так она послужит нам средством критики, но не органоном; она лишь оттачивает рассудок в суждениях о познаниях.

Таким образом, логика содержит правила использования нашего рассудка и разума, и потому все остальное подчинено ей. Она прокладывает путь всем остальным наукам.

Введение в учение о разуме по автору

§1.

Есть много правил движения и рассудка. Каждый корабль, каждая рыба следуют правилам движения; мы сами подчинены этим законам, мы соблюдаем их при ходьбе и других движениях. Природа вложила эти законы в людей и животных. Но мы в этом отношении не делаем ничего больше, чем неосознанно выполняем их, как и животные.

Было бы излишним выискивать эти законы движения и не делать ни шага без размышления. Подобно тому, как рыба в своем плавании через упражнение соблюдает эти правила с величайшей точностью, так и мы можем приобрести навык в их соблюдении только через упражнение. Как быстро мы находим способ не упасть, если начинаем падать? Но этот навык отсутствовал бы у нас, если бы мы заранее размышляли, какую позу принять.

Борелий написал книгу о правильном движении.

Но помимо законов и правил движения есть также правила и законы рассудка. Все наши суждения мы формируем согласно этим законам.

Как ребенок при ходьбе учится соблюдать законы движения, так он старается и в суждениях формироваться по законам рассудка. Но все это он делает неосознанно и приобретает навык лишь через упражнение.

Для обычного познания не нужно, чтобы мы осознавали эти правила и размышляли о них; если бы мы это делали, мы многое потеряли бы.

Но если наш рассудок должен подняться до учёного познания, он должен осознавать свои правила и использовать их после размышления, потому что обычного упражнения здесь недостаточно.

Эти правила, которые рассудок должен соблюдать при учёном наблюдении или познании, предписывает нам логика, которую мы сейчас изложим.

Автор определяет её совершенно правильно: это наука, которая излагает правила учёного познания и учёного изложения. Более краткое определение было бы: логика — это наука, которая учит нас использованию рассудка в учёном познании.

Она также называется Philosophia Instrumentalis (инструментальная философия), потому что может рассматриваться как инструмент всех остальных философских наук.

Благодаря частым наблюдениям были выявлены правила рассудка. Аристотель уже установил некоторые из них, но они были не чем иным, как указателями на ложные пути. Потребовалось много усилий, чтобы забыть такие ложные положения, вернуть рассудку его естественное совершенство и исследовать его истинные правила.

§2.

Правильная логика подобна прямой линии, от которой нельзя отклоняться ни вправо, ни влево. Хотелось бы, чтобы логика уже достигла такой правильности и совершенства.

В этом параграфе автор указывает, из чего мы должны выводить её правила, если хотим сделать её столь совершенной.

А именно, для этого могут послужить:

1. Опыты о действиях человеческого разума.

Бэкон Веруламский (см. его жизнь у Формея в «Истории философии», стр. 293 и далее, и у Генцкения в «Historia Philosophiae», стр. 156–157) первым показал миру, что вся философия состоит из химер, если не основывается на опытах.

Было бы так же необходимо написать экспериментальную логику, как и физику, в которой исследовалось бы, как человек может заблуждаться из-за предрассудков, поспешности и другими способами, чтобы предписать ему правила, как от этого уберечься.

Далее, следовало бы проводить наблюдения о том, как можно судить наиболее правильно, и также предписывать об этом правила в логике.

2. Мы должны обращать внимание на природу человеческого разума, чтобы можно было установить соответствующие ей правила.

Было бы глупо устанавливать логику для разумных существ вообще или даже для ангелов, думая при этом, что она могла бы быть нам полезна. Это было бы то же самое, как если бы я давал хромому, который вынужден ходить на костылях, правила и предписания о том, как он должен ходить и бегать, будучи здоровым.

3. Наши правила должны основываться на общих фундаментальных истинах человеческого познания, которыми занимается онтология. Эти фундаментальные истины являются принципами всех наук, следовательно, и логики. При этом мы должны помнить, что здесь, в начале философии, мы ещё не в состоянии предложить совершенную логику — для этого требуются знания, которые можно использовать только у таких слушателей, которым известна вся мудрость мира. Здесь мы будем стремиться дать лишь предварительные правила учёного познания, которые облегчат изучение остальных наук.

§.3.

Цель учения о разуме можно разделить на непосредственную и опосредованную. Непосредственная цель — улучшение учёного познания, а опосредованная — улучшение обыденного познания. Последнее может быть достигнуто, если в повседневном общении стараться исправлять понятия людей, но при этом не следует употреблять школьные термины, если не хочешь прослыть педантом.

Что касается непосредственной цели логики, а именно совершенствования учёного познания, то это касается как профессиональных учёных, так и других. Каждый может с её помощью улучшить своё учёное познание настолько, насколько пожелает. Профессиональные учёные отличаются от прочих определёнными техническими терминами, а также тем, что учёность является их главным занятием, тогда как для других, например, для королей, она чаще всего является лишь побочным инструментом.

Справедливо, что теперь, когда количество наук так велико, каждому следует определить своё особое поле, поскольку невозможно достичь совершенства во всех науках.

К числу лиц, не являющихся профессиональными учёными, можно отнести и женщин, которые также могут заниматься учёностью в соответствии со своими способностями.

Есть науки, для которых требуется острый ум, глубокое размышление и проницательность. Они предназначены для мужского пола. С другой стороны, есть и такие науки, для которых нужны остроумие и своего рода чувство, и они подходят женщинам.

§.5.

Здесь речь идёт о мировой мудрости (философии). Её объект — общие качества и свойства вещей. Однако следует заметить, что философия рассматривает не quotiens aliquid positum sit? (сколько раз что-либо положено?), а лишь quod positum sit? (что положено?). Она рассматривает только качества, она исследует только то, что установлено. Математика же изучает, сколько раз вещь положена, и исследует количественные характеристики вещей, насколько они велики. Философия, далее, рассматривает не все качества, не все свойства вещей, а только те, которые встречаются у многих вещей и потому называются общими.

Философия — это наука, но не следует из этого думать, что в философии всегда нужно доказывать и определять. Математика обладает этим свойством.

Определение нашего автора, которое он даёт философии, таково: «Мировая мудрость, — говорит он, — это наука об общих свойствах вещей, поскольку они познаются без веры». Обычно также говорят: Philosophia est Scientia, quae circa rerum rationes versatur (Философия — это наука, занимающаяся основаниями вещей). Но поскольку мировая мудрость занимается не только основаниями вещей, но и часто просто их свойствами, то легко видеть, что это определение неверно.

Для философии требуется высшее применение разума. Однако очень трудно определить, где философия начинается и где заканчивается. Так же трудно провести границы между бедностью и богатством. Например, говорят, что человек богат, если у него 50 000 или 20 000 талеров, но при какой сумме денег он перестаёт быть богатым? Когда он становится богатым? — Так же трудно определить границы между скупостью и бережливостью. В какой-то точке философия должна отделиться от обыденного употребления разума, бедность — от богатства, скупость — от бережливости, но где именно эта точка, сказать трудно.

Теперь рассмотрим ограничения, которые устанавливает автор. Он говорит: свойства вещей в философии должны познаваться без веры.

Наше познание бывает трёх видов:

1. Через опыт — это относится к событиям и вообще ко многим объектам истории.

2. Через разум, который выводит общие знания из единичных вещей.

3. Через веру в свидетельство другого. Так мы знаем, что Париж, Лондон и т. д. существуют в мире, даже если сами их не видели. Мы не сомневаемся в этом, полагаясь на свидетельства тех, кто там был.

В философии нет места вере. Здесь никто не должен полагаться на свидетельства других. Если бы кто-то даже поклялся нам в бессмертии души, мы бы без доказательств не поверили и не стали бы доверять, поскольку в философии вера недопустима. Как же тогда можно назвать философом того, кто слепо следует за другим? Ученики Пифагора пять лет принимали всё, что говорил им их учитель, а эти мнимые философы делают это всю жизнь и всегда говорят: αὐτὸς ἔφα (сам сказал).

Если бы в философии не было ничего, кроме веры, то было бы невозможно, чтобы одного за другим возводили на трон наук и происходили такие перемены в учёном мире. Подобно тому как великие господа держат при себе людей, которые для них учёны, которые ведут науки, дают советы, имеют доброе сердце и т. д., в то время как сами заняты лишь пищеварением. Так Вольф и другие истинные философы подготовили почву для некоторых мнимых философов, заложили основу, и этим последним остаётся только ознакомиться с ней.

Если мы хотим разделить философию, то должны предположить, что действия нашей души состоят из познания, чувства и желания.

Наука, которая занимается употреблением разума, — это Логика.

Та, что говорит об общих объектах разума, — Метафизика.

Та, что занимается телесными объектами, — Физика.

Та, что рассматривает чувство, — Эстетика.

А наука, которая имеет дело с нашими действиями и желаниями, называется Мораль или Практическая философия.

Первая философия, без сомнения, началась там, где объекты не могли быть восприняты чувствами, и такими объектами, несомненно, были объекты религии.

История философии

Что касается истории философии, то здесь следует отметить следующее: у халдеев был философ Зороастр, и у персов также известен Зороастр, но совершенно отличный от халдейского. Философия халдеев была очень тёмной и неопределённой. (Таким образом, теология первой расширила мировую мудрость, см. стр. 44). Она восходит к глубочайшей древности, и то, что можно из неё извлечь, основано на весьма сомнительных сведениях. Поэтому нужно быть очень осторожным, чтобы не смешать учения древних с позднейшими вымыслами.

Религия этих народов была границей упрямого суеверия, грубым и отвратительным идолопоклонством. Жрецы обманывали глупый народ разными уловками, предсказаниями, колдовством, толкованием снов. Детские и разнузданные церемонии составляли всё их учение. Если и было что-то хорошее под этой грубой корой, то теперь уже невозможно это отыскать.

Эта мудрость выглядела как совершеннейшее безумие, но, должно быть, это было опасное безумие, ибо с первых времён Римской монархии искусства халдеев были запрещены как губительные и безбожные. Однако, несмотря на эту тьму халдейской философии, она была очень знаменита в древности. Её последователи делились на множество сект, таких как гиппаренцы, вавилоняне, орхениты, марсипены, борсиппениты и др.

Зороастр считается основателем магии, то есть отцом самого грубого и позорного суеверия среди всех обманов. Говорят, что он был убит огнём с неба. Жрецов, по преданию, обучал Бел астрономии и физике. Берос, Мармаридий, Забрат и Тевкр известны нам лишь по именам.

Вся философия древнейших народов сосредотачивалась у жрецов. Египтяне и персы, вероятно, были первыми, чей разум переступил свои границы и начал делать спекуляции. Астрология и космология возникли раньше, чем физические науки.

Самым первым объектом исследования было происхождение вещей, ибо это, без сомнения, самые важные вопросы, которые должны были сразу прийти в голову человеку после того, как он удовлетворил потребности своего тела. Однако, конечно, эти первые изыскания содержали больше суеверий, чем мудрости.

Одно можно сказать точно: пока философия в народе не отделилась полностью от власти правительства и управления духовенства, настоящая мудрость не могла возникнуть.

Автором персидской философии был Зердушт или Заратустра. Он жил во времена Вавилонского пленения; он был главой религии, свое учение он собрал в сочинении, называемом Зендавеста, его оракул — это книга, подложенная неоплатониками. Жрецы персов назывались магами, а их глава — архимагом. Учения их философии были следующими. Высший Бог — это интеллектуальный огонь: из него, чтобы произвести мир, вышли другие противоположные основные сущности и принципы. Главная сущность, от которой происходят все другие, от которой также зависит закон эманаций, называется Митра. Две основные сущности — это Оромазд, очень чистое, деятельное и благоприятное свет, и Ариманий, страдающая и материальная тьма, рожденная от ограничения и связанная с ним как необходимое следствие. Из смешения этих двух основных сущностей произошли все вещи под луной, и так следует объяснять происхождение зла на земле. Но придет время, когда тьма будет побеждена и уничтожена светом. По их мнению, душа происходила от богов и была, как они, бессмертной. Их нравственные учения рекомендовали целомудрие, честность, справедливость, воздержание от удовольствий. Они выражали это так: вы должны следовать свету и остерегаться чумы тьмы или порождения материи.

Среди китайцев мы отмечаем трех великих философов: Конфуция, Келау и Янцзы, которых они почитали в образе трехглавого идола. Они придерживались мнения Пифагора о переселении душ, поклонялись солнцу, луне и звездам, а нередко даже дьяволу, чтобы он не вредил им, поэтому они помещали его изображение на носовой части своих кораблей и носили устрашающие изображения на одежде. У китайцев вся философия — не что иное, как мораль, немного астрономии и математики, а также своего рода государственная наука и искусство управления. Конфуций был Солоном китайцев.

Среди иудеев до разрушения Иерусалима мы отмечаем несколько сект:

1. Саддукеи, которые произошли от Антигона Сохайского. Тот, раздраженный учением о добрых делах, посредством которых нельзя ничего заслужить у Бога, пришел к полной противоположности и сказал: нужно служить Богу без всякой надежды на будущее вознаграждение. Садок и Боэт неправильно поняли это учение, поэтому они отрицали воскресение тел и все вознаграждения после этой жизни.

2. Караимы, караиты или книжники, которые отвергали все аллегорические толкования Писания, но принимали все саддукейские положения; они придерживались школы Шамая.

3. Секта фарисеев, получившая название от еврейского слова «перушим», что означает «отделенные люди». Они считали себя сильно отличающимися от народа — отчасти из-за своей учености, которая, однако, заключалась лишь в ложных толкованиях закона, отчасти из-за заслуженных дел, которые были не чем иным, как соблюдением внешних обрядов и суеверных действий. Их учение особенно поддерживалось школой Гиллеля.

4. Секта ессеев. Они больше всего отошли от иудейских обычаев. Их происхождение связано с гонениями сирийских царей или, скорее, с нападением Камбиса. Их образ жизни был очень похож на монашеские ордена, они служили Богу чисто духовным образом, у них были установленные часы, в которые они выполняли определенные обязанности.

5. Секта терапевтов. Они процветали в Египте и были полностью монашескими.

Из времен после разрушения Иерусалима и храма мы отмечаем раввинов: Гамалиила и Иегуду, называемого Святым, — главных авторов талмудического учения. Каббалистическое учение содержится в таинственных книгах «Гаплиях», «Габахир» и «Зоар». Раввины Акиба и Симеон, сын Зоара, распространяли его, но как тайное учение. Наконец, в иудейскую философию проникла философия Аристотеля, хотя все раввины противились этому. Доказательства этого можно найти в сочинении «Кузари». Знаменитый раввин Моисей Маймонид был в этом весьма сведущ. Это смешанное учение имеет большое сходство с позитивной моральной теологией, основанной на толковании божественного закона. Рабби Саадия свел его в систему. Моисей Маймонид придал ему философское направление и создал из него 13 догматов веры, которые он назвал корнями. Наконец, иудеи в Египте приняли аллегорический метод и даже философию этой страны, а именно учение об эманациях, которое состояло из смешения мнений Зороастра, Пифагора и других; все это они старались, насколько возможно, соединить со своими воззрениями. Среди терапевтов это учение уже было в ходу, и Филон следовал ему. Страх иудеев во II веке быть рассеянными побудил их принять это учение, и так они все дальше распространяли эти заблуждения. Подробнее об этом см. в «Истории философии» Формея, стр. 72, 184.

Философия древних имеет тот недостаток, что они совсем не проводили таких наблюдений, как теперь. То же самое было с математиками, чьи древние сочинения, однако, столь ценны, только математика не соединялась с наблюдениями природы, что впоследствии стало причиной стольких открытий.

География у древних была совсем отсутствующей или очень несовершенной.

У греков философы были обучены всем положениям, учениям, а также форме и цели правления своего народа и способствовали их совершенствованию. Как бы груба ни была мировая мудрость у греков, они ее усовершенствовали и передали другим народам. Заслуга греков во всех науках разума и вкуса, таким образом, величайшая. Правление греков формировалось школами философов, но среди них мы особенно отмечаем так называемых семь мудрецов:

1. Фалес, который среди всех заслужил имя мудреца благодаря своей математике.

2. Солон — прекрасный ум, хороший поэт, искусный полководец и превосходный законодатель. Его девиз был: «Помни о конце».

3. Хилон стал заметным и уважаемым среди лакедемонян благодаря своей справедливости и терпению. Его девиз был: «Учись не слишком многому, а познай самого себя».

4. Питтак из Митилены — храбрый и хороший солдат. Его девиз был: «Знай время».

5. Биант из Приены в Ионии — честный, великодушный, добродетельный и мудрый человек. Его символом было: «Люби так, как если бы мог ненавидеть».

6. Клеобул, уроженец Родоса, учился мудрости у египтян. Его дочь Клеобулина была наследницей его добродетелей и знаний. «Ничто, — говорил он, — не лучше умеренности».

7. Периандр — князь коринфян.

Демокрит заслуживает называться первым философом, он был учителем великого и знаменитого Эпикура, который среди древних представляет то же, что Декарт среди новых, и улучшил прежний метод философствования. У Лукреция можно найти положения эпикурейской философии. Однако, поскольку Лукреций, как известно, временами был безумным, он, конечно, мог исказить положения.

Пиррон был человеком великой проницательности, у него была поговорка: «Не ясно», которую он постоянно восклицал надменным софистам, чтобы смирить их гордость. Он был основателем скептиков, которые также назывались зететиками. Но эта секта в конце концов довела сомнение до того, что начала сомневаться во всем, даже в математических положениях.

Сократ занимался практической философией, которую он особенно демонстрировал своим образом жизни.

Пифагор придавал большое значение числам, число он считал самым совершенным, другие же — богом, и поэтому, полагал он, Бог создал элементы. Он хотел все постичь через числа. Поэтому он, среди прочего, говорил: «Животное есть число, движущее само себя».

Платон был очень красноречив и туманен, так что часто сам себя не понимал.

Аристотель приобрел слепое доверие и принес философии больше вреда, чем пользы.

Зенон был основателем стоической секты.

Римляне, в конечном счете, не создали особых главных сект, а следовали грекам.

Арабы вновь возродили учение Аристотеля, которому последовали и схоласты. В некоторых аспектах новые времена имеют преимущества перед древними: последним не хватало знаний, основанных на опыте. Так, например, Аристотелю и всем грекам был неизвестен природный феномен приливов и отливов, который был открыт в новое время. Но и в те времена не было тех средств, которые есть сейчас, чтобы прийти к таким открытиям. Например, возможность быстро путешествовать, и из-за этого недостатка, в частности, расширение эмпирического знания задерживалось. А ведь это важнейшие источники, из которых разум должен черпать.

Вообще, все древние философы были либо скептиками (а эти были мизантропами или ненавистниками разума), либо догматиками, и все они получили свои названия в соответствии с их принципами. Моральная мудрость, естествознание и познание у них были слабыми и ошибочными.

Бэкон Веруламский указал на важность усилий, направленных на то, чтобы привести наблюдения природы к определенным положениям (и даже до сих пор внешние наблюдения природы достаточно расширены, но не внутренние ее явления).

Декарт, Мальбранш, Лейбниц и Вольф, последний из которых благодаря своему трудолюбию создал систему философии, были в более поздние времена усовершенствователями и подлинными отцами философии.

Все усилия нашей философии можно разделить на:

1. Догматические

2. Критические

Среди критических философов Локк заслуживает предпочтения. Вольф же и вообще немцы создали методическую философию.

Наконец, стал известен Крузий, который, хотя и имеет кое-что хорошее, содержит много неверного и особенно заблуждается в том, что пытается доказать множество положений исключительно из природы рассудка.

Что касается логики, то Аристотель был первым, кто ее изложил и изобрел силлогистические фигуры.

Логика схоластов состояла из одних лишь утонченных хитросплетений.

Книга Локка «О человеческом разумении» — основа всей истинной логики.

Во времена Реформации во Франции Петр Рамус написал логику. Он учил своих соотечественников-французов произносить «Quin, Quisquis, Quan quam» не по-французски, а на латинский манер. Из-за этого между ним и преподавателями Сорбонны возник большой спор, так что многие были отстранены от должностей лишь из-за неправильного произношения, пока это дело не дошло до правительства.

После него Вольф, а также Крузий написали логики, но последняя не облегчает изучение наук, а, напротив, настолько темна, что требуется еще одна логика, чтобы ее понять.

Сейчас, наконец, более всего возрождается критическая философия, и англичане имеют в этом наибольшую заслугу.

По большей части догматический метод почти полностью вышел из употребления во всех науках; даже мораль излагается не догматически, а чаще критически.

§6.

Логика занимается либо правилами достоверного познания, либо вероятного; последняя называется Logica probabilium. В обычной жизни мы действуем скорее по вероятности, чем по достоверности, поэтому Logica probabilium была бы очень полезна.

Бернулли, правда, написал такую, но она представляет собой не что иное, как математику, примененную к случаям удачи. Он показывает, например, как можно бросать кости по правилам вероятности.

Logica Probabilium имеет лишь примеры и полезна, скажем, в страховых кассах. Но та, о которой мы говорим, должна охватывать опыт всех людей, и такой логики пока нет.

Логика Крузия о вероятном многими считается хорошей, но она содержит лишь общие рассуждения, которые приобрели авторитет благодаря ученому тону.

Так же, как круг легче начертить, чем эллипс, или как легче дать правила для добродетели, чем для непостоянства, так и правила для достоверного познания найти легче, чем для вероятного. Основания достоверности определенны, а вероятности — нет; но теперь нужно показать, насколько они должны быть велики, чтобы что-то считалось вероятным, что трудно определить.

§7.

Логика может быть разделена:

1. На теоретическую

2. На практическую

Теоретическая логика показывает нам только правила научного познания, а практическая применяет эти правила к конкретным случаям.

§8.

В этом параграфе автор говорит о пользе учения о разуме. Оно способствует изучению наук вообще. Но это относится только к логике в объективном смысле, то есть к той, которая действительно такова, какой должна быть. Логика же, столь темная и чрезмерно утонченная, как у Крузия, не может приносить такой пользы.

Во-вторых, она улучшает рассудок и разум, подобно тому, как тот, кто понимает язык по правилам, может ошибаться реже, чем тот, кто выучил его лишь на практике. Поэтому первый уверен в своем деле больше, чем второй, который вряд ли сможет разобраться в том, с чем еще не сталкивался. Напротив, другой может все строить по правилам, предписанным языком, и точно так же тот, кто имеет перед глазами правила, по которым должен формировать свой разум, и правильно их применяет, будет ошибаться реже, чем тот, кто ничего не знает об этих правилах.

Логика, например, способствует добродетели: в сомнительных случаях можно действовать по правилам логики и судить, действительно ли дело хорошее или нет. Это ее прямое влияние на добродетель; косвенно же она, как и все спекулятивные науки и познания, способствует добродетели, поскольку, если человек приобретает вкус к ней, отвлекает его от чувственных соблазнов и одновременно прививает своего рода благонравие. Если человек хочет заниматься умозрениями, он должен быть спокойным, благовоспитанным и довольным вещами вне его, что в конце концов с помощью логики может стать для него привычкой.

Учение о разуме

Первая главная часть ученого познания

Первый отдел. О ученом познании вообще

§10

Автор в этом параграфе хотел дать определение представления, но, поскольку не смог этого сделать, он прибегнул к риторическому приему, как это обычно бывает, когда нельзя сказать ничего определенного. Он говорит в заключение, что представление подобно образу, который изображает живописное искусство души в ее внутреннем мире. Что такое представление, собственно, вообще нельзя объяснить — это один из простых понятий, которые мы необходимо должны иметь. Каждый человек непосредственно знает, что такое представление. Познания и представления — одно и то же. Однако понятия несколько отличаются от них, как мы увидим в дальнейшем. В логике познание и представление принимаются за одно и то же.

Каждое представление есть нечто в нас, но относящееся к чему-то другому, что является объектом. Некоторые вещи представляют что-то, мы же представляем себе вещи. Логика вовсе не учит нас тому, как мы должны что-то представлять себе через сознание, а, напротив, предполагает сознание о чем-то как предмет психологии.

§11 и 12

Во всяком познании мы находим нечто материальное, но также и нечто формальное.

Предмет, который мы себе представляем, есть объект, а способ представления называется формальным. Если я, например, представляю кому-то добродетель, то могу обращать внимание, с одной стороны, на то, что я себе представляю, а с другой — на то, как я это представляю. Это формальное, а то — материальное репрезентации. Однако логика имеет дело большей частью с формальной стороной познания.

Познания могут иметь разную форму при одной и той же материи. Существуют целые науки, философия которых отличается от обычного понимания не материей, а только формой, ясностью. Так обстоит, например, с моралью.

§13

Когда мы отличаем представление и его объект, на который оно направлено, от других представлений, мы осознаем представление. Сознание сопровождает каждое наше состояние — оно есть, так сказать, созерцание нас самих.

Однако мы не осознаем большинства самых сильных и действенных представлений. Кто мог бы себе это представить? Только тем представлениям, которые мы осознаем, мы можем предписывать правила. Подробнее здесь о сознании говорить нельзя — учение о нем относится к метафизике. Чтобы иметь правильное понятие о нем, необходимо положить в основу многое из метафизики.

§14

Здесь речь идет о смутных и ясных представлениях. Если в сложном представлении я различаю его части, из которых оно состоит, то это ясное представление. Если же я не различаю частичных представлений, то оно смутное.

Например, если я вижу сырного клеща, мое представление о нем сначала смутное. Но если я беру микроскоп и вижу в нем рот, полный зубов, ряды ног, черные глаза, то я и раньше представлял себе все это, но не мог различить эти частичные представления от целого тела. Благодаря микроскопу мое познание становится ясным, так как я представляю себе отдельные части сырного клеща и отличаю их от всего тела.

Точно так же, если я рассматриваю Млечный Путь невооруженным глазом, я не различаю в нем ничего отдельно, не осознаю в представлении его частей. Но если я смотрю на Млечный Путь через телескоп, я вижу, что он состоит из неподвижных звезд. Эти звезды я представляю себе как части Млечного Пути и отличаю представление одной звезды от представления другой — и потому имею ясное представление, так как для этого требуется, чтобы я различал частичные представления друг от друга.

Простое представление и простое познание не могут быть ни смутными, ни ясными. Смутность и ясность встречаются только в сложных познаниях.

Таким образом, главное свойство логики будет состоять в том, чтобы разлагать смутное познание и делать его ясным.

Ясности противопоставляется неясность, а порядку — путаница. Нечто может быть смутным, даже если я осознаю частичные представления и оно имеет ясность. Ясное представление не всегда упорядочено. Чем больше мы сводим наши представления к простым, тем больше устраняем путаницу.

В ясном представлении материальное то же, что и в смутном: в одном случае мы представляем себе столько же, сколько в другом. В смутном представлении у нас есть частичные представления, как и в ясном, ведь если бы их не было, не было бы и целого. Но в смутном мы не различаем частичные представления.

Познание может быть ясным только в той мере, в какой оно есть целостное представление. Точно так же только целостное представление может быть смутным. Простое представление ни смутно, ни ясно, так как в нем нельзя различить одну частичную часть от другой. Ясность и смутность встречаются только в целостных и сложных представлениях.

Ясность может проявляться:

1. В созерцании, когда мы хорошо можем отличить признак от того, что созерцаем. Это ясность в созерцании.

2. В мышлении, когда мы связываем ясные понятия и представления с созерцанием. Часто можно что-то ясно созерцать, не думая при этом ясно.

К ясности созерцания мы приходим через большее внимание (синтез), а к ясности понятий — через разложение того, что я думаю, что я уже действительно представляю себе в мыслях (анализ).

Вся мораль состоит из понятий рассудка. Эмпирическая ясность приобретается апостериори через внимание к объектам опыта. Разумная же ясность приобретается априори через внимание к действиям моего рассудка.

§15

Основание есть то, из чего можно познать нечто, а следствие — то, что можно познать из основания. С этим определением мы можем здесь обойтись, но в метафизике оно нас не удовлетворит.

Основание, из которого можно понять все последующее и которому ничего не недостает, есть достаточное основание. А такое, из которого познается только нечто, есть недостаточное основание.

Например, если мы говорим, что на Луне есть жители, потому что на ней есть горы и долины, то это недостаточное основание. Из него видно только, что это возможно и вероятно. Но если, например, купец имеет 100 000 талеров состояния, и говорят, что 50 000 он заработал торговлей, а 50 000 унаследовал, то это достаточное основание.

Отношение основания и следствия есть связь. Например, дерево связано со своими плодами: дерево — основание, а плоды — следствие.

§16

Всякая истина имеет свое основание, то есть то, из чего можно отличить ее от ложного и признать истинной. Здесь, в логике, речь идет именно о достаточных основаниях, но подробнее об этом говорится в метафизике.

§17

Если я познаю только основание следствия, то познание от этого еще не становится разумным. Например, если указывают селитру как причину грозы. Но если я ясно понимаю, как из основания возникает следствие (например, как из селитры происходит гроза), то мое познание разумно.

Автор здесь уже говорит о разумном познании, не обсудив предварительно ясное. Он должен был назвать его разумным познанием, которое само возникает из разума.

§18 и 19

Все совершенства познания суть:

1. Эстетические, состоящие в согласии с субъективными законами и условиями.

2. Логические, состоящие в согласии с объективными законами и условиями.

Все необходимые условия этих совершенств познания вообще суть:

1. Ощущение (как я воспринимаю присутствие объекта).

2. Способность суждения.

3. Дух.

4. Вкус.

Познание согласуется с субъектом, если дает нам много для размышления и приводит в действие наши способности. Сюда же относятся легкость, созерцание, подобия, примеры.

Ощущение занимает низший ранг, а созерцание — высший, так как через ощущение нельзя судить, а через созерцание можно. Поэтому первое имеет наименьшее значение в эстетическом совершенстве, а второе — высшее.

В познании есть два рода совершенств:

1. То, что оно согласуется с природой вещи.

2. То, что оно действует на наше чувство и вкус.

Первое — логическое, второе — эстетическое совершенство. Оба суть формальные совершенства. У нас есть логика, которая делает наши познания логически совершенными, и другая, которая делает их эстетически совершенными.

Первая учит нас создавать представления, соответствующие природе вещи (это делает логика, которую мы сейчас рассматриваем). Вторая, содержащая эстетику, должна рассматривать представления, действующие на наше чувство.

К логическому совершенству относится ясность представления, а также то, что оно должно быть разумным. О последнем говорилось в §14.

Мы можем сказать, что познание или представление разумно, когда применяется разум, когда я познаю основания. Но особенно к логическому совершенству представления относится истина. Другое средство объективного совершенства — ясность.

Например, доказательство логически совершенно, если приведенные доказательства достоверны, ясны, несомненны и согласуются со свойствами вещи. Доказательство может быть и легким, хотя это свойство относится не к объекту, а скорее к субъекту. Поэтому один и тот же объект может быть для одних субъектов трудным для понимания, а для других — легким.

Чтобы достичь эстетического совершенства, иногда приходится жертвовать чем-то от логического совершенства, и наоборот — чтобы обрести логическое совершенство, нужно чем-то поступиться в эстетическом. Ничто не может быть по-настоящему ясным без некоторой тяжеловесности и по-настоящему живым без некоторой неясности, и наоборот.

До сих пор никому не удавалось точно определить, соединить и выявить идеальную меру сочетания эстетического и логического совершенства. Для этого требуется большая тонкость. То, что способствует нашей жизни, то есть то, что как бы приводит нашу деятельность в движение, — это нравится. Нам становится легко, когда всё в порядке. Таким образом, порядок — это средство согласования нашего познания с объектом, на который оно направлено. Кроме того, нам особенно нравится новое, а также непостижимое — именно потому, что оно непостижимо, если только при этом остаётся истинным. Вообще всё удивительное.

Изумление всегда содержит в себе нечто приятное для чувственности, но также и нечто неприятное для разума. Поэтому мы так охотно слушаем самые удивительные истории.

Эстетическое совершенство — это совершенство по законам чувственности. Мы делаем что-то чувственным, когда заставляем объект вызывать ощущение и трогать нас, а также когда делаем что-то доступным для созерцания. Величайшее искусство вкуса заключается в том, чтобы то, что я сначала излагал сухо, теперь сделать чувственным, облечь в объекты чувственности, но так, чтобы разум при этом ничего не терял.

Совершенство приобретает свою ценность благодаря тому, что оно может быть сообщено другим. Во всём, что касается вкуса, лежит в основе общительность, и благодаря этому он возвышается. Тот, кто выбирает только то, что нравится ему, но никому другому, вовсе не имеет вкуса. Таким образом, вкус не может быть исключительно личным. Суждение о вкусе, следовательно, никогда не является частным суждением.

Отсюда мы видим:

1. Вкус должен соотноситься с суждением всех. Вкус — это суждение всеобщего одобрения.

2. Вкус имеет в себе нечто общительное, общественное.

Общительность придаёт жизни определённый вкус, которого ей иначе не хватает, и этот вкус сам по себе общественен. Если то, что нравится мне чувственно, должно нравиться и другим непосредственно, то это называется: у меня есть вкус. Есть люди, у которых нет ничего общительного, хотя в остальном они могут быть честными.

Отшельники, чудаки — все они не имеют вкуса. В человеческой душе есть определённый принцип, который заслуживает глубокого изучения, а именно: наш дух склонен к общению и состраданию, так что человек не только охотно делится, но и позволяет делиться с собой. Поэтому люди так охотно общаются друг с другом, и человек редко испытывает настоящее удовольствие, если не может поделиться с кем-то своими мыслями или склонностями. Наше знание — ничто, если другие не знают, что мы это знаем.

Отсюда происходит то, что человек проверяет своё суждение суждением других, и ему сразу нравится, если оно совпадает с его собственным. Поэтому совершенно ошибочно говорить: вкус — это некое частное суждение человека о том, что его радует, что ему нравится. Такой человек вовсе не имеет вкуса.

Вкус также имеет общезначимые законы, но можно ли познать эти законы абстрактно, a priori? Нет, только конкретно, потому что законы вкуса — это не законы разума, а всеобщие законы чувственности. Сам вкус — это объект, о котором мы можем многое рассуждать. Однако это рассуждение не составляет вкус, а только усиливает его.

Суждение вкуса таково: мы судим о той или иной вещи, глядя на неё. Если у человека есть вкус, он видит, что выбирает. Это нравится почти всем и повсеместно.

Норма, критерий (как что-то должно быть) вкуса — она не содержится в общих правилах разума, а обнаруживается только в реальных произведениях вкуса. Поэтому должны существовать устойчивые образцы вкуса, иначе вкус скоро исчезнет. Точно так же должны быть устойчивые образцы стиля в мёртвом (учёном) языке, ведь только они неизменны — латинский и греческий.

Многое можно объяснить и познать a priori, но потом не суметь применить на практике.

Человек становится утончённым, отшлифованным не через обучение, а только через общение, и особенно через общение с воспитанными и хорошо образованными женщинами.

Гений и вкус очень сильно отличаются друг от друга. Гений работает, так сказать, грубо, но над превосходными вещами. Было бы желательно, чтобы школьное обучение происходило так:

1) сначала работать грубо, но возвышенно,

2) а затем шлифовать.

Но сейчас всё сразу должно быть отшлифовано, и больше внимания уделяется мелочам и второстепенным вещам, чем главному, причём даже с принуждением. Гений же редко культивируется. Ущерб, который такие школьные методы наносят, очень велик. Например, в изящной латыни никогда не смотрят на мысли, а только на выражение, на слова.

Только через общение и общество человек шлифуется. Образцы, достойные подражания, необходимы для формирования и сохранения вкуса.

Однако первообраз всех совершенств всегда существует только в мыслях. Это архетип, всего лишь идеал. Истинная красота должна быть как бы набросана через чувственность. Мораль содержит архетип нравственного совершенства.

Если разум не особенно задействован в представлении, то это представление не является разумным познанием, но и не является неразумным. Например, если я знаю, на какие страны разделена Европа, я использую для этого не разум, а только память, и поэтому это не разумное познание. Но то, что не является разумным, ещё не неразумно; это относится только к тому, что противоречит разуму. Например, если я узнал о движении планет, не используя разум, то это познание не является разумным, но и не неразумным.

Познание, которое не является разумным, где я не использую разум, а только память, где я не вижу, как что-то вытекает из своей основы, — это историческое познание.

Автор в §19 называет совершенное историческое познание cognitio pulchra sive aesthetica. Но он ошибается, считая «прекрасное» и «эстетическое» одним и тем же, ведь к эстетике относится не только прекрасное, но и возвышенное.

Историческое познание — это такое познание, которое не является разумным. Поэтому, когда автор говорит о совершенном историческом познании и считает его эстетическим, он может понимать под этим только познание, которое, хотя и не разумно, всё же может иметь совершенство. Однако он объясняет это очень плохо. Ведь кто может понять, что это за совершенство? Это всё равно, как если бы я сказал: парик — это то, что, хотя и не шляпа и не шапка, всё же может быть надето на голову.

Мы уже ранее говорили об эстетическом совершенстве познания и сказали, что оно заключается в воздействии на наше чувство. Отсюда мы легко можем понять, что такое эстетическое познание, а именно такое, которое воздействует на наше чувство (через удовольствие или неудовольствие). Познание, не являющееся рациональным, есть историческое. Например, если кто-то обладает обширными знаниями по естественной истории, но не понимает их в связи с их основаниями, то у него не рациональное, а лишь историческое познание. В ином смысле историческое познание означает такое, которое относится лишь к отдельным вещам и противопоставляется догматическому. Однако в этом значении оно здесь не рассматривается. Автор считает всякое совершенное историческое познание прекрасным, но познание может быть историческим, не будучи прекрасным. Мы можем знать из Гомера всё мифологическое, все путешествия Улисса и т. д., и даже больше, так что будем обладать весьма совершенным историческим познанием, и всё же оно не будет прекрасным, если не окажет воздействия на наше чувство, если мы будем смотреть на всё холодно и ничего при этом не ощущать. Такое познание, как мы уже сказали выше, является прекрасным и эстетическим лишь тогда, когда оно влияет на наше чувство удовольствия или неудовольствия. Прекрасное в познании уменьшается, когда в нём усиливается рациональное и ясное, подобно тому как красота женщины исчезает, если рассматривать её через микроскоп. Лучшие выражения, которые нас больше всего трогают, теряют свою силу, если их анализировать и познавать разумом более отчётливо. Наш разум часто отвергает что-либо, например, различные виды одежды, которые, однако, соответствуют нашему вкусу и трогают наше чувство. Венгерские одежды гораздо более соответствуют разуму, чем французские: они лучше, удобнее и т. д. Точно так же разуму больше соответствует, чтобы дверь не стояла в середине дома, создавая маленькие комнаты, но наше чувство обязательно требует, чтобы всё было симметрично, и чтобы дверь, например, не стояла на углу дома. Чувство трогается смутным познанием, поэтому наблюдать за ним очень трудно, так что вообще наука об этом, то есть эстетика, имеет много трудностей. Баумгартен первым сделал из этого науку.

§20.

Рациональное познание имеет преимущества перед историческим, так как требует рассудка и разума, но иногда историческое познание имеет преимущества перед рациональным. Историческое познание должно лежать в основе всякого рационального. Умозритель, который запирается в своей комнате и желает приобрести много рациональных познаний, не продвинется далеко, если не приобретёт сначала историческое познание через опыт из книг или же из общения, из общества с другими людьми. Историческое познание даётся мне апостериори, оно уже содержит в себе всё, что относится к рациональному, оно показывает, как что-то есть, а рациональное показывает, как что-то должно быть (например, в морали). Оно лишь делает ясным то, что указывает историческое, изменяя только формальное. Без исторического познания разум не имеет материала, который он должен сделать ясным. В нашем воспитании есть большая ошибка: мы слишком рано занимаемся рациональным познанием, не имея ещё достаточного исторического познания. Однако рациональное познание не во всех отношениях, не во всех случаях совершеннее исторического. Например, если кого-то нужно тронуть, рациональное познание здесь окажет мало или никакого действия. Что касается обыденной жизни, историческое познание также более полезно, подобно тому как крестьяне в государстве гораздо полезнее всех математиков и астрономов.

Нет человека, который не имел бы метафизических суждений. Наука вообще будет состоять из познаний, которые составляют целое.

§21.

Философское познание имеет те же объекты, что историческое и рациональное. Форма лишь иная. Неопределённо, где начинается философское познание и где кончается рациональное. Точно так же, например, неопределённа степень у аффектов. Большая степень чувственных желаний есть аффект. Но насколько велика должна быть эта степень, неизвестно. В философском познании стремятся понять из свойств вещей связь оснований и следствий. Некоторые думают, что имеют философию, тогда как на самом деле её лишены, а другие действительно имеют её, не думая об этом. Те, кто заучивает дефиниции из Вольфа и других философов наизусть, думают, что обладают философией. У них лишь голое историческое познание, и они действительно не могут философствовать, самостоятельно мыслить и судить об объектах. Им недостаёт умения судить философски о вещах, по крайней мере, в малой степени.

§22.

В этом параграфе автор говорит о совершенствах познания. Он также объясняет, что такое совершенство. Однако понятие совершенства по праву принадлежит метафизике и здесь приведено не к месту. Всякое совершенство бывает:

1. Практическим,

2. Теоретическим.

Теоретическое совершенство относится собственно к его количеству, например, обширность, плодотворность. Практическая же плодотворность, напротив, есть совершенство скорее по качеству, например, важность и красота его, и потому оно, в свою очередь, бывает:

1. Логическим,

2. Эстетическим.

Красота есть собственно дело искусства. Но искусство предполагает упражнение. Во всяком совершенстве важно всегда иметь перед глазами цель, образец, прообраз и первообраз. Относительно них можно действительно судить и сказать, является ли одна вещь более совершенной, чем другая. Так вообще устроена природа человека. Каждый, кто видел многих, создаёт себе первообраз, образец величины, красоты человека, который во всех частях и видах человеческого облика держится середины. Например, среди многих искажённых копий человека оригинал чаще всего занимает среднее положение.

Однако из сочетания многих частичных красот невозможно составить совершенную красоту. Сшитые вместе многие красивые разные одежды выглядели бы плохо. (Nulla dies sine linea — Апеллес.) Художник, например живописец, не может составить себе первообраз картины из частей, скорее он должен его создать. Логические совершенства — это такие, которые воспринимаются лишь при ясном рассмотрении вещи. Эстетические же совершенства — это такие, которые ощущаются через смутные понятия. Красота всех хороших поэтических представлений, например, «Потерянного рая», имеет эстетическое совершенство: она ощущается лишь при смутных понятиях и сразу теряет свою ценность, как только понятие становится ясным.

Существуют:

1. Прекрасные объекты,

2. Прекрасные представления об объектах.

Самая безобразная женщина может быть прекрасно изображена, то есть мастерски схвачена, а самая красивая девушка может быть безобразно изображена, то есть плохо схвачена и искажена. Прекрасные объекты могут встречаться лишь среди объектов. О прекрасном познании вообще нельзя составить суждения. У нас есть примеры, но это не первообразы. Образцы же — это примеры, наиболее приближающиеся к первообразу.

В математике предложения и тезисы имеют логические совершенства, понятия при этом ясны. Если поэт представил мне самые лучшие, трогательные и живые образы весны, если он говорил о блеющих, пасущихся стадах, нежно веющих зефирах, благоухающих лугах и т. д., то моё познание эстетически совершенно, оно прекрасно, но не ясно. Я не приобрёл через него ясного понимания основания и причин весны. Это может и должен объяснить мне астроном из движения солнца. Французы по большей части наблюдают лишь эстетическое совершенство. Когда они исследуют основания чего-либо и хотят иметь ясные понятия о вещи, они увлекаются прекрасным, трогательным и приятным, чем наносят большой вред логическому совершенству.

Есть учёные, которые, собственно, суть лишь художники разума, и такие подражающие философы обычно очень упорны в сохранении своих однажды принятых мнений. Другие же учёные, напротив, являются как бы мастерами и законодателями разума.

Изучение, которое по форме историческое, а по материи рациональное, называется историческим познанием. Есть очень многие Цицероны философии, даже многие, которые вовсе не знают, какая разница существует между философией и умением философствовать.

§23.

Несовершенства познания также бывают либо логическими, либо эстетическими. Если несовершенства встречаются в смутных понятиях, то они эстетические. Если же они обнаруживаются в ясных понятиях, то это логические несовершенства. Например, швейцарский поэт говорит, что, подобно тому как Рона течёт через Женевское озеро, оставаясь при этом чистой, так и истинно добродетельные люди должны проходить невредимыми и незапятнанными сквозь толпу порочных. Здесь присутствует логическое несовершенство. При ближайшем рассмотрении выясняется, что Рона мутной проходит через Женевское озеро, так что, вытекая из него, становится чистой и прозрачной.

Познание, которое при эстетическом совершенстве составляет красоту, сухо, например, в математических рассуждениях. Но если познание должно быть красивым, а эта цель не достигается, то оно безобразно. Это относится ко всем подобным писателям, которые хотят быть остроумными, но не являются таковыми и не могут ими быть.

Эстетические несовершенства мы замечаем гораздо раньше, чем логические, ибо первые сразу противоречат нашему чувству.

Историческое познание является историческим либо:

1. Материально,

2. Формально.

Далее, наука может заключаться в подражании другому, в копировании. Существуют науки, которые можно изучить, которые формально историчны, но материально рациональны, как, например, некоторые разумные науки. Так обстоит дело с математикой. Таким образом, науки могут быть усвоены и даже переданы в той степени совершенства, которая соответствует их природе. Есть науки подражания и изучения, но есть и другие науки гения, которые нельзя изучить.

Философию и искусство философствовать невозможно изучить, в отличие от математики. Я не могу научить человека новым мыслям, остроумию, духу, наивности в выражении так же, как научить его писать или считать. Конечно, за определённое время можно было бы изучить философию, если бы я усвоил её так, что просто скопировал бы её в том виде, в каком она мне дана. Но тогда человек не делал бы ничего больше, кроме как философствовал в пределах заученного. Однако за эти пределы он бы ни в малейшей степени не смог выйти.

Принципы математики, напротив, по большей части наглядны, и их применение также происходит согласно определённой интуиции. Но с философией это невозможно.

Характер истинного философа заключается в том, что он ничего не делает, кроме как упражняет естественные силы и способности, а именно через критическое исследование.

Философию, вопреки распространённому мнению, нельзя изучить за полгода. Философия по праву является предметом изучения для зрелых мужей, обладающих достоинством и опытом, хотя мы и считаем, что она гораздо легче юриспруденции и медицины.

Философия культивирует общие способности природы через разум и превосходит все проявления этих способностей. Исследование, превосходящее всякое познание, исследует источники понятий рассудка и их первоначальное происхождение. Это исследование — одно из важнейших, и из него с необходимостью следует, что философствованию ничуть не научишься, если просто копируешь философию других и заучиваешь её. Напротив, гораздо больше пользы можно извлечь, если приучить себя и изучить науку критиковать и судить философию других. Моя философия должна быть основана во мне самом, а не в разуме других. Она не должна привязывать меня к какому-либо оригинальному образцу. Метод преподавания философии, таким образом, двоякий:

1. Тот, который культивирует философский дух и не поддаётся изучению или подражанию.

2. Тот, который верно следует определённому автору, объясняет его и прибегает к помощи памяти в философии.

Это применимо к математике, но не к философии.

§24.

Познание может быть просто учёным или учёным и красивым одновременно. В первом случае целью является лишь ясность, и оно сухо. Но познание, которое не только просвещает разум, но и волнует и привлекает чувство, является одновременно красивым и учёным.

Последнее познание — самое трудное и гораздо труднее достижимо, чем первое. Ибо если немного перейти границы в красоте, то сразу наносится ущерб логическому совершенству. Если же, напротив, стремиться к логическому совершенству, то получается сухо и теряется красота.

Соблюдать учёность и красоту одновременно в устном, а тем более в письменном изложении — это поистине можно назвать камнем преткновения для учёных. Но кто обладает им?

Совершенное историческое познание, если оно должно быть по-настоящему красивым, совершенно не в материальном, а скорее в формальном отношении. Например, обширное знание географии само по себе исторически очень полезно и совершенно, но оттого ещё не красиво. В красоте всегда важна форма, способ познания. Так, если, к примеру, г-н де Вольтер излагает то же историческое знание, что и Гюбнер, то материальное содержание этого знания в обоих изложениях одно и то же, но формальное — совершенно разное. У первого оно будет выглядеть совсем иначе, чем у последнего, а именно — красивым и трогающим чувства.

Материальное, например, ясность и правильность познания, может быть одинаковым у обоих. Но формальное — трогательное, услаждающее и льстящее нашему чувству — различно. Таким образом, ясность и правильность относятся к материальному и, следовательно, являются свойствами логического совершенства. А трогательность и услаждение, которые сразу нравятся, относятся к формальному и, следовательно, являются свойствами эстетического совершенства.

При всяком эстетическом совершенстве я познаю вещи смутно, многое действует на меня сразу и приводит в аффект. Например, если на театре герой внезапно появляется устрашающим и с великолепной свитой, то трогательное осаждает нашу душу. Разум же пропускает многое, что кажется ему излишним, и стремится сделать познание как можно более ясным. Именно поэтому он чаще всего пренебрегает всяким вкусом, всеми льстивыми украшениями, всей косметикой. То, что эстетически кажется очень красивым, при рассмотрении одним лишь разумом представляется весьма жалким.

У французской нации есть особенность: она больше всего обращает внимание на эстетическое, на внешнюю красоту. Английская нация, напротив, культивирует логическое совершенство. Поэтому обычно наш разум мало чему учится из французских книг (хотя есть и исключения). После их прочтения можно вспомнить, что они услаждали, как музыка, но также сразу понимаешь, что разум ничего из них не почерпнул. С английскими книгами такое случается редко.

§25–26.

Эти два параграфа содержат в себе совершенства познания. Среди прочего, обширность, благодаря которой познаётся множество предметов, несомненно, является совершенством. Например, тот, кто преуспел в истинной географии, знает множество городов, стран, рек и т. д. по именам и их расположение, может в совершенстве владеть так называемой номинальной географией.

В §26 автор говорит о величине познания как о таком же совершенстве. Всякая величина — это множество, но не всякое множество — величина. Всякую величину можно рассматривать экстенсивно и интенсивно. В первом случае, когда я рассматриваю экстенсивную величину, я смотрю на количество единиц, на их число. Во втором же случае, когда я рассматриваю интенсивную величину, я обращаю внимание именно на величину каждой единицы. То же и с познанием. Если я рассматриваю лишь количество объектов, которые познаю, то смотрю только на экстенсивную величину познания. Но если я познаю единственный объект полностью и в совершенстве, то познание интенсивно. В последнем случае всё зависит от степени, в которой я познаю каждую единицу.

§27:

Истина есть совершенство, которое относится как к логическому, так и к эстетическому совершенству познания. Она является главным логическим совершенством, от которого зависят все остальные. Если я познаю вещь такой, какова она есть на самом деле, то мое познание истинно. Для эстетического совершенства также требуется истина. Поэтому Мильтона упрекают за то, что он изобразил Смерть и Грех как личности, поскольку это не соответствует их природе. Однако для эстетического совершенства не требуется такой высокой степени истины, как для логического. В эстетическом допускается нечто лишь терпимо истинное. Таким образом, эстетически истинно, что Мильтон изобразил ангелов в «Потерянном рае» сражающимися и вовлеченными в битву, ибо кто знает, может ли такое быть? Хорошая басня всегда должна содержать в себе эстетическую истину. Например, у Эзопа в басне о волке есть такая истина, когда он рассказывает об овце и волке у реки: кроткий ягненок совсем смиренно оправдывается против злобных обвинений волка и старается утишить его гнев, но кровожадный и несправедливый волк отвечает ему или, по крайней мере, своим недостойным ответом дает понять: «Короче, я голоден, я должен тебя съесть».

§28:

Далее, ясность также есть совершенство познания, и особенность ее в том, что она является необходимой принадлежностью как логического, так и эстетического совершенства. Экстенсивная ясность, встречающаяся у изящного ума, есть ясность эстетически чистая; интенсивная же ясность, свойственная глубокому уму, относится к логическому совершенству. Поэт описывает мне весну экстенсивно ясно: он нагромождает множество признаков один на другой. Философ же описывает его интенсивно ясно: он обращает внимание не на множество признаков, а стремится представить лишь некоторые, а если нельзя иначе, то даже единственный признак совершенно четко и ясно.

Красота ума состоит в том, чтобы иметь множество признаков вещи. Глубина же ума требует лишь, чтобы некоторые признаки были познаны ясно, а также отчетливо и легко усматриваемы.

§29:

Автор объясняет здесь достоверность как «сознание истинности познания». Пока этого объяснения достаточно, впоследствии мы еще поговорим об этом подробнее. Достоверность принадлежит к логически и эстетически совершенному. Недостоверное, колеблющееся всегда неприятно. Для эстетической достоверности часто достаточно авторитета, например, если ссылаться на мнение великих людей, веривших в бессмертие души или в будущий мир, то этим можно достичь достаточной эстетической убежденности, хотя это еще не составляет логической достоверности. Таким образом, то, что говорят великие и высоко чтимые ученым миром мужи, есть основание для эстетической достоверности, но отнюдь не для логической.

Если познание должно быть эстетически истинным, то в нем должно быть нагромождено очень многое и сразу приведено множество представлений. Например, если я хочу доказать гнусность того или иного поступка, я не стану указывать и доказывать его гнусность с моральной точки зрения, а, так сказать, отклонюсь в сторону: покажу, как скалы, деревья и проч. содрогаются перед этим поступком, как все трепещет, как небо окутывается мрачными тучами, чтобы не быть свидетелем этого отвратительного деяния. Тот, кто достигает такого или подобного познания, должен быть ослеплен его запутанностью. Отсюда и происходит, что суждения других людей уже достаточны для их достоверности.

§30:

Практическим познанием мы называем такое, которое оказывает влияние на нашу волю и, как следствие, на наши (подвластные воле) действия.

Из рассмотрения всех совершенств познания мы видим, что главные способности нашего познания суть следующие: 1) рассудок, 2) чувство и 3) желание.

Итак, если я делаю свое познание совершенным в отношении рассудка, то оно логически совершенно. Если я делаю свое познание совершенным в отношении чувства, то оно эстетически совершенно.

Наконец, если я делаю свое познание совершенным в отношении желаний, то оно практически совершенно, или же морально.

Моральное совершенство основывается на логическом и эстетическом совершенстве, взятых вместе. К логическому же совершенству относятся следующие три элемента:

1) ясность,

2) истина и

3) достоверность.

Но ясность есть первое и важнейшее свойство, особенно существенное для логического совершенства.

Истина и достоверность мало помогают, если они не ясны.

Главные же признаки эстетического совершенства суть:

1) истина,

2) достоверность и

особенно 3) обстоятельность.

Ибо в эстетически совершенном познание не ясно, а запутанно; однако, конечно, истина из-за запутанности и нагроможденности в познании не может встречаться в эстетическом совершенстве в высокой степени. Ведь оно занимает собственно не мою волю, а скорее только мой вкус. То же самое и с достоверностью: не всякая чувственная достоверность уже эстетически совершенна, а собственно только та, которая трогает наше чувство и льстит ему. Можно, например, обладать величайшими познаниями в географии и т.п., которые, хотя и совершенны, однако не эстетически совершенны, и именно потому, что они не трогают нашего чувства.

§31:

Автор здесь подводит итог и говорит, что мы должны делать наше познание одновременно логически и эстетически совершенным. Все наше познание, которым мы обладаем, должно иметь все возможные виды совершенств. Но кто может этого достичь? В каждой части нашего познания это может иметь место? Часто вовсе нет. Если я, например, хочу сделать книгу логически совершенной, то я не могу и не должен одновременно повсюду вводить эстетическое и практическое. А если, с другой стороны, я хочу сделать книгу эстетически или практически совершенной, то я не могу при этом повсюду думать о введении логически совершенного.

Многие богословские положения не связывают сразу нашу волю, поэтому мы можем многое опустить из логического и эстетического совершенства без ущерба для человека. Подобно тому как мудрый учитель скрывает многое прекрасное, что он знает, отрешается от него, если знает, что умы его слушателей устроены так, что они, привыкнув к умозрениям, могут отвратиться от практического. Точно так же в определенных случаях часто приходится отвлекаться от практического в том или ином деле. Многие вещи могут быть истинными и все же вредными для человека. Не всякая истина полезна. Однако несомненно и то, что весь вред, который, возможно, может когда-либо иметь истина, всегда лишь случаен. Так, бывают, конечно, рекомендации некоторых познаний и суждений, которые в конце концов могут перейти в подкуп, а также несправедливые осуждения, презрение, порицание других познаний или суждений без исследования того, каковы эти познания на самом деле. Поэтому, чтобы избежать этих обоюдных ошибок, при всяком исследовании познания следует рассматривать его совершенно отдельно от всех посторонних вопросов пользы или вреда, особенно если эта польза или вред нас самих интересуют, иначе пристрастие сразу искажает суждение и заглушает все хладнокровные рассуждения рассудка.

Мнение всегда было плодотворным источником всех заблуждений человеческого рассудка.

§32

Все действия людей совершаются из стремления к совершенству. Это совершенство достигается тогда, когда наше чувство удовольствия и неудовольствия бывает затронуто. Если предположить, что чувству предшествует разумное познание, то это — разумное удовольствие и чувство. Если же оно проистекает лишь из смутного познания, то это — чувственное удовольствие и чувство. В соответствии с обоими видами чувств мы должны совершенствовать наше познание.

То, что затрагивает наше разумное чувство, логически совершенно, например, если я радуюсь основательному обучению. То же, что затрагивает наше чувственное чувство, эстетически совершенно.

Вообще, горизонт нашего познания, практически определенный, гораздо уже, чем горизонт познания, определенный логически.

§33

Здесь автор показывает, как логические совершенства могут быть соединены с эстетическими. Например, логические совершенства можно найти у Вольфа и в других сочинениях, но никаких эстетических. В красивых же книгах, напротив, находят меньше логических и гораздо больше эстетических совершенств. Однако авторы таких книг занимают низший ранг. Все, что нас возбуждает и трогает, служит во вред нашей способности суждения.

Эстетическое совершенство, особенно волнения и возбуждения, во многом противоположно логическому, поскольку первое касается чувственности, а второе — абстрактного. Однако во многих случаях оно требуется наряду с логическим совершенством, а именно для того, что относится к чувственному эстетическому созерцанию.

Кто хочет истинно и прочно убедиться в истинности своих положений, тот должен воздерживаться от всякого чувства, впечатления, возбуждения и нарочитой красоты, чтобы читатель не подумал, что он хочет лишь уговорить его, обмануть и льстить ему, чтобы тот одобрил его положения, потому что он не в состоянии их доказать.

§34

Все познание, которым мы обладаем, должно быть и логическим, и эстетическим. Поэтому если мы хотим увеличить логические совершенства, мы не должны уничтожать эстетические. Далее, если мы хотим способствовать красоте познания, мы не должны полностью пренебрегать логическим. Поэтому, если хотят одновременно развивать свой ум и вкус, не следует читать только комедии, романы, галантные истории и тому подобные книги, в которых хотя и есть красивые и эстетические познания, но вовсе не встречается логических совершенств. Хотя ими и затрагивается чувство и утончается вкус, но несомненно, что ум от этого страдает, он притупляется и делается бесполезным.

У детей следует начинать с чувственного. Географию можно преподавать им так, чтобы они при этом постоянно ощущали и были тронуты. Так, вместо того чтобы заставлять их заучивать названия наизусть, лучше рассказывать им о достопримечательностях моря, об особых обычаях чужих народов и т. д., а не просто, как это обычно делается, показывать на карте, не отмечая ничего примечательного: это — Париж, это — Лондон и т. д. Из истории, в свою очередь, можно рассказывать им о событиях, которые произошли, самым живым и трогательным образом, так чтобы их чувства и желания через это улучшались. В более зрелые годы можно начинать с ними различные умственные упражнения, можно давать им самим читать искусно подобранные стихи и хорошие речи и размышлять над ними.

Но не следует, как это обычно бывает в школе, принуждать их к ораторскому искусству, когда они часто еще не умеют думать, что впоследствии не приносит им никакой пользы, кроме того, что они это забывают. Ибо то, что пришлось изучать неохотно или даже под принуждением, забывается очень быстро и само собой. Сухие познания, которые так любят, как, например, называние имен мест, императоров, годов и т. д., в высшей степени портят молодежь. Ребенок учит это с досадой и не удерживает в памяти, а только из страха перед наказанием старается вызубрить свой урок и т. д. Чтобы то, что он однажды выучил, оставалось в его памяти, — это вовсе не его намерение. Если ему даже сказать, что иначе он не может быть и стать счастливым, он все равно не обратит на это внимания, он еще совершенно бескорыстен и доволен лишь своим настоящим удовольствием, поэтому ненавидит все, что хочет его уменьшить. Естественно, он будет удерживать и стараться удержать только то, что ему нравится и трогает его чувство. Если все будет преподаваться таким образом, то он все охотно и с удовольствием сможет удержать в памяти.

Быть правдивым — величайшая добродетель в мире, на которой основываются все остальные, и все остальные добродетели без правдивости на деле — не что иное, как притворство. Эту добродетель поэтому следует прежде всего преподавать детям и одновременно приучать их к ней везде, где еще не словами, так хотя бы мимикой.

Прежде всего следует стараться внушить детям сильное отвращение ко всякой неправде, под каким бы предлогом ее ни оправдывали, как, например, к гусенице или другому насекомому. Впоследствии они постепенно привыкнут в своей жизни так же мало лгать, как брать в руки гусеницу. Они всегда будут честными и ненавидеть всякое возможное притворство.

Далее, каждый человек имеет естественное и, так сказать, врожденное стремление к благожелательности. Как мы радуемся, когда можем рассмешить другого своими выдумками, так мы радуемся еще больше, когда делаем других через нас счастливыми или просто доставляем им радость, удовольствие и т. д. (лишь немногие злые натуры, которые желают несчастья своим ближним или даже способствуют ему, составляют исключение). Это также нужно суметь сохранить у ребенка. Дают, например, ребенку что-нибудь, чтобы он отдал другим детям, которые беднее, но не тогда, когда те, как нищие, просят об этом, так как они в нужде. Ибо этим приучают их только к состраданию, которое еще отличается от истинного милосердия. Нужно, чтобы ребенок делился с другими просто для того, чтобы давать, потому что это красиво и похвально — делиться тем, что у тебя есть, потому что те это заслуживают, даже если они не просят или не имеют сердца просить.

Если ему столько привьют через чувство, то это несомненно улучшит его моральный характер, и он будет получать удовольствие от моральных рассказов.

Когда этого достигли, можно учить его читать, тогда он сам поймет, чем ему поможет умение читать, у него самого появится к этому желание, он будет стараться как можно скорее приобрести это умение, так как чтение дает ему возможность самому читать письма, стихи, моральные происшествия и другие хорошие книги и впредь не нуждаться в том, чтобы просить других что-нибудь ему рассказать. Когда это произойдет, следует стараться способствовать его историческому познанию, потому что оно должно лежать в основе разумного. Не следует обременять его огромным количеством имен, от этого он, естественно, не видит никакой пользы и, следовательно, не имеет к этому никакой охоты.

Нужно излагать истории морально, тогда они ему понравятся, и он будет рассматривать имена лишь как побочные вещи, но тем не менее удерживать их в памяти.

Наконец, следует стараться расширять и развивать его разумное познание, сообщать ему основания, когда он спрашивает причину чего-либо, но не обременять его отдаленными основаниями. Если он спросит, почему на том или ином поле не растет хлеб, следует сказать ему, что потому, что оно песчаное и т. д., но не давать пространного объяснения о плодородии, это ни к чему не служит, а только запутывает его ум.

§35

В этом параграфе автор говорит, что нужно оставлять малые совершенства, если через них препятствуют большим. Малым эстетическим совершенствам следует предпочитать большие логические, а большим эстетическим — малым логическим совершенствам.

Если следовать этому правилу, то можно будет писать логически и в то же время эстетически красиво и выражаться в изложении.

§36

Противоположность всякого совершенства всегда двояка, а именно: или противоречащая противоположность, когда совершенство только отсутствует, или, во-вторых, реальная противоположность, которая совершенно уничтожает совершенство, которое могло бы быть по какой-либо другой причине. Примером первого могут быть, например, такие лекарства, которые совсем не помогают, но и не вредят, такие можно часто прописывать, их удобно сравнивать с противоречащей противоположностью исцеления. Те же лекарства, которые не только не приносят пользы, но даже вредят, имеют реальную противоположность исцеления. Точно так же обстоит дело и с познаниями.

Несовершенство, которое является противоречащей противоположностью, называется недостатком, а несовершенство, которое является реальной противоположностью совершенного, называется ошибкой. Так, например, незнание бессмертия человеческой души — противоречащая противоположность, тогда как заблуждение, когда даже считают, что человеческая душа не бессмертна, — реальная противоположность познания бессмертия души. Для незнания не хватает только оснований, ему поэтому легко помочь. При заблуждении же имеются действительные основания, которые противопоставляются истинному познанию как контраргументы.

Ошибки (vitia) поэтому следует гораздо больше избегать, чем недостатки (defectus). Ведь гораздо хуже, если я уничтожаю то, что уже действительно доказано другими основаниями, чем если я еще ничего не знаю, потому что в последнем случае меня скорее можно научить, чем в первом. Например, тот, кто что-либо совсем не определяет, может обходиться уже своим обычным познанием, тогда как если он делает ложные определения и затем применяет их, то из этого возникает гораздо больший и более важный вред, который при недостатке не мог бы возникнуть. При ошибках (vitiis) познание не только не увеличивается, а скорее уменьшается, но даже то, что уже есть, действительно уничтожается.

§37.

Обыденное и историческое познание может быть гораздо совершеннее учёного; их следует рассматривать как разнородные, но можно сравнивать и по степени совершенства, например, насколько они ярки, плодотворны и т. д. Под историческим познанием мы понимаем не эстетическое, а просто сухое знание. Такое сухое знание, например, о жизненных обстоятельствах и событиях человека, гораздо плодотворнее и обширнее, чем учёное.

Математик, обладающий обширными знаниями, на практике в своей инженерной науке не продвинется так далеко, как другой, который не изучал теорию, но приобрёл лишь историческое знание о самой практике.

Например, Макиавелли обладал обширным учёным знанием о том, как выстроить целую армию в боевой порядок, но когда ему однажды действительно поручили командовать армией, он вместо того чтобы её упорядочить, привёл всю армию в беспорядок, потому что не имел исторического знания о сопутствующих обстоятельствах.

Во многих случаях учёный со своим солидным знанием на самом деле добивается гораздо меньшего, чем другой, чьё знание исторично, потому что первое не так общеполезно, как второе.

§38 и 39.

Руссо полагает, что науки принесли больше вреда, чем пользы. У нас есть способности, которые гораздо больше, чем необходимо для этой жизни. Наши теоретические способности сильнее, чем практические. Первые мы можем совершенствовать больше, чем последние, отчего возникает диспропорция, уродство, при котором голова слишком велика по сравнению с остальными частями тела. Если бы нам нечего было ожидать в другой жизни, учёность, несомненно, принесла бы нам больше вреда, чем пользы. Ибо здесь мы часто за наши усилия получаем далеко недостаточные преимущества. Тем не менее, учёность уже и здесь доставила нам много преимуществ. Мореплавание, искусство управления и т.д., несомненно, без неё оставались бы ещё очень тёмными и несовершенными. Какова же великая польза от того, что только через неё, как через свет, рассеялся мрак суеверия и оно было так счастливо искоренено! Многие старухи теперь могут стареть с честью и заканчивать свою жизнь в покое, тогда как прежде они часто попадали под подозрение и даже должны были терять жизнь самым жалким образом.

Учёное знание рассматривает общее и потому даёт повод к изобретениям и улучшениям.

§40.

Если учёное знание одновременно прекрасно, то оно самое полезное и пригодное, особенно на практике. Известно, как знание схоластов, этих сухих философов, связанных очень натянутым методом, почти уничтожило моральные качества и способности людей и низвело их до суеверия. Непоправимая потеря! Всё это, однако, не могло быть иначе и происходило лишь оттого, что их знания, а следовательно, и их изложения морали и т. д. были только учёными, но не прекрасными, а скорее совсем сухими. Так вредно как прекрасное, но не учёное, так и учёное, но сухое знание.

Второй раздел. О широте учёного знания

§41 и 42.

Широта учёного знания противопоставляется его скудости. Последняя касается либо материального, либо формального. Если кому-то недостаёт исторического знания, он находится в полном неведении. Так, например, древние были в полном неведении о существовании Нового Света, у них не было исторического знания об этом. Простой народ и теперь в отношении многих вещей совершенно невежествен. Но можно также находиться в неведении относительно оснований вещи: если они нам совершенно неизвестны, так что у нас нет исторического знания о них. Например, если кто-то совсем не знает, откуда происходит гроза, дождь, снег и т. д.

Во-вторых, если кто-то совсем не усматривает связи вещи с её основанием, хотя основания ему известны. Например, если я знаю, что приливы и отливы имеют своей причиной Луну, но ещё не понимаю и не постигаю, как происходит, что приливы и отливы возникают от притяжения Луны.

§43.

Что касается невежества, то его можно разделить:

1) на необходимое и, напротив,

2) на добровольное.

Там, где нам не дано никаких данных, чтобы что-то выяснить, невежество необходимо. Например, выяснить, где будет человеческая душа после смерти тела, или о зарождающей силе животных и людей.

В-третьих, место, которое мы занимаем в мире, делает невежество для нас необходимым. Если же мы, напротив, по определённым мотивам добровольно отказываемся от некоторых вещей, так что не хотим знать их намеренно, если видим, что что-то слишком трудно или бесполезно для нас, то это — логическое невежество.

Логика — это скорее учение об уме, которое относится к юноше, учение же о мудрости относится к мужу.

§44.

Тот круг, в котором мы можем видеть вещи, называется нашим горизонтом. Совокупность всех вещей, которые человек может познать учёным образом без ущерба для остальных своих совершенств, есть горизонт учёного знания. То, что выше горизонта, можно понимать в географическом смысле. Здесь же оно должно означать такие вещи, которые нельзя познать, даже если бы кто-то и хотел, невежество о которых необходимо. О многих вещах у нас даже нет исторического знания, например, о радостях на небе, о тайнах, потому что они, возможно, не могут быть выражены нашими словами. О некоторых вещах мы часто находимся в неведении из-за наших слабых способностей, о других — в отношении обстоятельств, времени и места.

Мы определяем горизонт познания:

1) логически — только через способность, через меру наших сил;

2) практически — согласно целям.

Считают, что всегда лучше знать больше, чем нужно, и что лучше знать слишком много, чем слишком мало. Но всякое чрезмерное усилие ради какой-то цели излишне и плохо применено. Поэтому необходимо, чтобы все наши усилия соответствовали целям, которые мы себе раз поставили, иначе человек растрачивает капитал своих сил, который весьма ограничен. Мы говорим: что-то выходит за наш горизонт, если оно превосходит способности нашего познания.

Гораздо больше вещей находится выше учёного, чем выше исторического горизонта, так что первый гораздо меньше второго. Многое, что я познаю исторически, я не всегда могу познать учёно и прекрасно, например, о взаимодействии души и тела у меня есть историческое, но не учёное знание. Поэтому мы не должны браться за все предметы, но всегда помнить, что у нас есть горизонт в познании. Так, нет нужды и исследовать состояние души после смерти, которое выше нашего горизонта.

Очень трудно определить, что именно выше нашего горизонта. Хотя мне часто что-то кажется находящимся выше моего горизонта, так что я даже считаю это невозможным, со временем благодаря исследованию и усердию это может оказаться в пределах моего горизонта. Истинная философия ленивых — утверждать обо всех вещах, что они выше нашего горизонта.

Но если кто-то говорит: «Я могу что-то познать, но мне это не нужно, это для меня излишне или даже вредно, я не должен это познавать», — это значит то же, что «это выше моего горизонта». Горизонт определяется вкусом:

1) по вкусу человека;

2) по вкусу эпохи.

Но если верно, что большинство людей очерчивают свой познавательный горизонт только по вкусу, то это лишь поверхностное знание, чтобы казаться учёным во всём, обо всём судить учёно. Но это, так сказать, только пена познания, к которой относится и некоторая дерзость.

Наша эпоха почти такова, но вред от этого также неизбежен, а именно, что в конце концов все науки будут трактоваться лишь поверхностно, по верхам.

Чем более наука ограничена одной целью, тем более совершенства она может достичь.

В наше время можно подумать, что всё уже усовершенствовано и изучено. Женщины, вместо того чтобы заниматься грубыми домашними работами, теперь читают изысканные сочинения. Это называют начитанностью, в которой они ищут превосходства, но именно эта чрезмерная широта приводит к тому, что наука теряет свою ценность.

Логический горизонт в отношении наших способностей можно разделить на:

1. Исторический — наиболее обширный и таковым должен быть.

2. Рациональный — он весьма узок.

Исторический горизонт особенно важно развивать в юности, но при этом должна быть ясна цель, ради которой приобретаются исторические знания.

Полигистор — это тот, кто обладает всеми историческими знаниями всех возможных наук. Философия — это поле всех исторических знаний: богослова, физика… Полигистор собирает материалы для науки, его голова — настоящая библиотека. Но для полигистории особенно важна филология — наука об инструментах учености.

Чем совершеннее должна стать наука в своём роде, тем уже она становится. Те, кто обладают всеми историческими и рациональными знаниями, — это великие, универсальные умы, но таких крайне мало.

Каждый должен понимать, что, в соответствии со своими способностями (большими или малыми), он имеет определённый, соответствующий ему горизонт. Например, тот, кто знает что-то о геометрии (пусть даже немного), должен и может осознавать, что квадратура круга лежит за пределами его горизонта.

Наш познавательный горизонт меняется со временем: то, что сейчас находится за его пределами, может оказаться внутри, если я приобрету больше способностей и должным образом их разовью.

Обычно новичок думает, что ничего нет выше его горизонта, а всё — ниже, что он способен познать и разрешить всё. Но со временем он распознаёт иллюзию и учится ограничивать свой горизонт. Или же, наоборот, начинает считать, что всё слишком сложно и недостижимо.

Сколько есть так называемых «философов» только по имени, которые тщеславны из-за внешнего блеска и думают, что способны быть учителями философии, хотя это далеко за пределами их горизонта!

§46

Под горизонтом учёного познания вещи оказываются тогда, когда они недостойны нашего научного знания. Некоторые нелепые мнения древних философов даже не заслуживают того, чтобы мы их знали.

Однако в природе нет ничего самого малого, что было бы недостойно нашего исторического познания, разве только если мы сосредоточимся на нём настолько, что упустим более важное.

Заблуждения и методы также многое опустили ниже горизонта нашего познания. Например, исследование мочи из-за человеческих предрассудков сейчас считается почти неприличным, хотя оно весьма полезно для диагностики болезней.

§47

Вещи находятся за пределами горизонта нашего учёного познания, если они отвлекают нас от более важного. Для неограниченного разума ничего не может быть за горизонтом, но это относится лишь к ограниченному уму.

Мы должны бережно обращаться со своими способностями, чтобы применять их к важным вещам. Всё, что не относится к той науке, которую мы избрали для глубокого изучения, уже находится за нашим горизонтом — будь то выше или ниже него.

Увлекаться чужими делами в ущерб более важным — значит выходить за пределы своего горизонта. Исторический горизонт можно сделать очень широким, но редко что-то находится за его пределами, тогда как за пределами учёного горизонта — часто.

По мере роста разума всё больше объектов попадает в наш горизонт, и он постепенно расширяется.

Руссо совершенно прав, говоря, что все, писавшие о воспитании (как и большинство родителей), хотят сделать из детей совершенных мужей, тогда как сначала нужно сделать их совершенными детьми. Они опускают до горизонта ребёнка то, что относится к горизонту взрослого.

§48

В пределах нашего горизонта находится то, что не ниже, не выше и не за его пределами.

Определить учёный горизонт слишком сложно для юноши. Люди с опытом, которые сами ошибались, лучше всего могут его определить. Они укажут ученику, что необходимо, а что нет, и как легко здесь ошибиться.

Лучше сначала стремиться понять многое, чем углубляться в малое, так как это легче и увлекательнее для юноши. Следует составить общее представление о многих науках, а затем постепенно изучать их по одной. Это поможет, если углубляться в одну науку, видеть её связь с другими и пояснять одну через другую.

Очень ошибаются родители, которые уже в колыбели определяют горизонт и род занятий ребёнка. Например, если он хмурится, громко кричит и бранится, они решают, что он будет хорошим проповедником. А если другой в детстве любит разбирать и исследовать вещи, они заключают, что он станет искусным анатомом.

§50

Невежество всегда есть несовершенство и потому никогда не заслуживает похвалы, но оно может быть непорицаемым, если человек сознательно отказывается от некоторых знаний, чтобы не упустить более важные.

Лейбниц мог бы быть непорицаемо невежественным во многих вещах, например, в химии, древностях и других областях, которые лишь перегружали бы великий ум.

§52

Невежество можно разделить на обыденное и учёное. Чтобы учёный осознал, что он ничего не знает, требуется большая учёность.

Quantum est quod nescimus! (Сколько же мы не знаем!) Но никто не считает себя умнее начинающего, ведь тот ещё не понимает, что значит знать мало, много или ничего. Со временем он научится ценить свои познания и видеть их несовершенство.

Сократ считал величайшей учёностью осознание того, что он ничего не знает. Начинающий верит, что может всё определить и доказать, но не видит, какие лабиринты скрывают многие темы. Это понимание приходит с ростом учёности.

Учёный во многом так же невежествен, как простой человек, но он способен философствовать о своём невежестве, понимать его причины и степень.

Лишь после многих исследований, учёбы и поисков человек осознаёт своё невежество. Кто бы мог подумать, что мы знаем о субстанциях лишь внешние определения? Только тот, кто достаточно изучил поле учёности, понимает, как малы, несовершенны и ограничены все наши познания.

§53

Познание, обширное по охвату (включающее множество объектов), автор называет полигисторией. Те, кто учится из моды, обычно увлекаются ею. Их знание подобно большой стране с множеством пустых мест, менее плодородной, чем маленькая, но хорошо возделанная земля.

§55

Познание считается подробным и полным, если оно достаточно для определённой цели. Оно точно, если содержит не больше, чем нужно для этой цели.

Например, некоторые проповедники могли бы стать прекрасными учителями, но оказываются плохими священниками. И наоборот, многие учителя, плохо справляющиеся со своей работой, могли бы быть лучшими проповедниками.

§56

Тот, кто лишь поверхностно изучает науки, запоминает факты, чтобы говорить обо всём в обществе, обладает лишь тощей учёностью — чем-то вроде скелета знаний.

Он так же достоин презрения, как человек, который щеголяет в роскошных одеждах, но внутри страдает от болезней и нищеты.

Обладатель тощего познания никогда не бывает доволен, понимая его иллюзорность. Он не может наслаждаться собой, ищет общества других и радуется, когда хотя бы невежды считают его учёным.

§57.

Необходимо всегда стремиться расширять свои научные познания. Если мы не движемся вперед, то неизбежно откатываемся назад.

Нужно иметь непосредственную склонность к учености, если хочешь постоянно ее увеличивать и никогда не допускать ее упадка. Однако обычно приобретают лишь столько, сколько необходимо для того, чтобы иметь хлеб и возможность жить.

§58.

Безусловно, мы никогда не перегрузили бы свою голову ученостью и не навредили бы себе, если бы должным образом соблюдали это правило и брались сначала за легкое, а потом за трудное.

Лучше было бы, если бы все науки сначала излагались совсем просто, так, чтобы для их понимания не требовалось выходить за пределы обычного употребления разума. Если бы науки так преподавались, тогда можно было бы перейти к их полному и глубокому изложению, что обычно делается с самого начала, хотя такая совершенная форма не всем необходима и часто приносит больше вреда.

Многие были бы довольны предварительным, вводным изложением наук (например, по «Исагоге» Геснера), чем более пространным и потому темным и сложным.

§59.

Гиппократ мудро сказал: Ars longa, vita brevis (Искусство долговечно, жизнь коротка). Ленивые люди обычно жалуются на длительность времени, которое им еще предстоит прожить. Но то время, которое они провели в бездействии и праздности, кажется им очень быстротечным и коротким, потому что они ничего не сделали и потому не могут вспомнить ничего важного, что бы в нем произошло.

Многие науки таковы, что со временем их объем превосходит человеческие способности.

Например, история уже сейчас чрезвычайно обширна, а с течением времени она будет становиться еще больше: в мире происходит все больше событий, которые все добавляются к истории, и в конце концов эта наука станет настолько обширной, что наша память окажется недостаточной для ее усвоения, хотя и сейчас это уже очень трудно.

С математикой, возможно, произойдет то же самое. То, что она содержит сейчас, уже весьма значительно для наших скромных способностей; возможно, со временем она станет настолько огромной, что наши потомки даже не осмелятся к ней приблизиться.

Возможно, со временем математические труды будут стоять, как египетские пирамиды, которые никто не повторяет, а лишь вспоминают о тех, что были созданы в прежние времена.

Однако, хотя ученость и чрезвычайно обширна, наша жизнь все же достаточно длинна, чтобы в ней как следует разобраться, если посвятить этому все свое время.

Зарабатывать хлеб — недостойная, низкая цель для учености. Великие познания вовсе не способствуют заработку. Небольшая доля учености, дерзость, искусство спора, наглость в возвышении себя и принижении других великих умов — вот что сейчас наиболее полезно для заработка. На должности может попасть кто угодно, кроме достойных.

§61.

Чтобы избежать забвения, автор говорит, что нужно много учиться, чтобы даже если что-то со временем забудется, все равно оставались знания, и мы не оказались бы сразу лишенными всякого познания.

Но лучше всего, пожалуй, однажды приобрести навык самостоятельно философствовать о предметах и развивать науки. Тот, кто обладает этим, подобен музыканту, который, хотя и забыл выученные пьесы, может сыграть любую предложенную ему музыку и даже сочинять сам.

§65.

Ученого, который постоянно демонстрирует свои знания в общении, называют педантом. Но чтобы быть таковым, человек должен действительно обладать навыком, который он, однако, старается применить везде, даже когда это неуместно. Совершенно глупым и невежественным он быть не должен. Педанты могут встречаться во всех сословиях, не только среди ученых. Например, среди дворян есть охотничьи педанты, которые говорят только об охоте, собаках, лисах, которые их обманули, зайцах, оленях и т. д.

Есть педанты моды, которые не могут нарадоваться и не находят конца жалобам, если у них испорчен или запутан манжет, локон или лента. В обществе педантом называют того, кто в своих речах приводит ненужные исследования и различения, которые гораздо уместнее за кафедрой, чем в веселой компании.

В учености педантством становится, когда постоянно хотят давать определения и высказывать ненужные сомнения. Методы, которыми сейчас обучают женщин, — это пути сделать их педантками.

Шарлатанство состоит в том, что человек мнит себя великим благодаря своим малым познаниям, ведет себя надменно и даже возвышается над другими.

Математический метод, которым в прежние времена кичились и хотели казаться основательными, был не чем иным, как разновидностью шарлатанства. Играть или хвастаться своими доказательствами или остроумием — тоже шарлатанство.

Чтобы избежать этого, нужно приобрести основательную ученость. Когда это будет сделано, сразу станет ясно, как многого нам не хватает и как мало у нас причин гордиться своими скромными знаниями, а, напротив, как много причин смиренно восклицать: Quantum est, quod nescimus (Как много того, чего мы не знаем).

Третий раздел. О величии ученого познания

§66–91

В предыдущем втором разделе мы говорили о пространности ученого познания, хотя оно, собственно, относится к его величию. Автор поступил неправильно, выделив пространность и величину в отдельные разделы.

В предыдущем разделе мы рассматривали экстенсивную сторону познания, теперь же остается рассмотреть его интенсивную сторону. Автор здесь делает совершенно излишнее различие.

Степень достоинства нашего понимания вещей зависит прежде всего от того, что мы выбираем верные вещи. Для этого нужны верный вкус и хорошее чувство, благодаря которым можно выбирать важные объекты, имеющие либо много, либо мало, но значительных последствий.

Понятия вежливости и непостоянства, хотя и не имеют больших, но имеют множество последствий в обычной жизни и потому чрезвычайно важны.

Множество последствий часто вполне заменяет то, чего не хватает в важности одного или нескольких из них.

Исправление заблуждения или совести, напротив, имеет единичные, но великие последствия.

Далее, для достоинства наших познаний важно не тратить слишком много усилий на то, что не так уж необходимо, и не пренебрегать другими предметами. Для правильной оценки важности познаний требуется особое хорошее чувство и истинная точность воображения. Последствия я могу легко показать другому, но научить его чувствовать их величие невозможно.

О метафизике я могу сказать, что она дает просветленные понятия о душе, провидении, высшем существе, мире. Но если он нечувствителен к этой великой пользе, никакие описания не помогут.

Познание велико постольку, поскольку имеет всеобщее применение. Однако все эти познания устроены так невыгодно, что хотя их применение и велико, и через них узнается многое, но в самих этих вещах познается тем меньше.

Я думаю о многих предметах мало.

Но есть и другое познание, через которое в немногих вещах познается многое. Предыдущий недостаток возникает большей частью из того, что мы мыслим всегда абстрактно, и отсюда рождаются многие другие.

Баумгартен говорит: красота есть perfectio phaenomenon (совершенство явления). Но можно ли из этого определения действительно заметить красоту в предметах, в познаниях?

Чем больше познание охватывает под собой, тем меньше оно содержит в себе.

Недостаток познания не всегда заслуживает порицания, если только он не противоречит поставленной цели. Но как только это происходит, из недостатка рождается заблуждение.

Отсюда само собой следует, что те, кто обещает дать определение вещи, сами запутываются в опасности, что малейший отсутствующий признак сразу будет им поставлен в вину, чего бы не случилось, если бы они указали, что не собираются полностью раскрывать вещь, а лишь объяснять ее в соответствии с определенным рассмотрением. То же самое с демонстрациями и доказательствами.

Границы, которые мы ставим своей любознательности, так необходимы, что без них мы едва ли можем правильно познать какую-либо науку.

Чтобы достичь способности полностью познать что-либо, мы должны добровольно наложить на себя как бы произвольный недостаток в отношении других, а также познаний, противоположных данному, то есть своего рода неведение их, дабы все усилия направить на это и постичь его вполне.

Недостатки (defectus) — это не что иное, как границы вещи, которая должна начаться; это пределы, рамки, и недостаток вполне совместим с совершенством начала.

Для оценки познаний нужна не проницательность, а лишь чувство. Математики могут быть очень проницательны, но не иметь вкуса к метафизике или иным логическим или моральным исследованиям.

Часто познания кажутся нам сухими и бесполезными. Но когда мы углубляемся в них, открываются их преимущества. Например, электричество было сначала просто забавной игрушкой, но потом оказалось полезным для лечения болезней. Возможно, со временем с его помощью даже можно будет рассеивать грозы.

Евклид открыл многие свойства круга, и только со временем стали видны их обширные преимущества.

Многие вещи стали презираемы лишь из-за злоупотребления. Например, вольфианцы так много и долго говорили о монадах, что стали посмешищем для остроумных поэтов.

Выражения «монад», «лучшего из миров», «достаточного и недостаточного основания» были настолько опорочены учёной чернью, что теперь уже действительно возникают сомнения в их употреблении. Многое, что на самом деле возможно и хорошо, может быть быстро осмеяно и представлено как абсурд.

Так, например, Вольтер высмеял мысль Мопертюи, когда тот считал, что египтяне, желая обессмертить своё имя, должны были закапывать в землю книги вместо постройки пирамид, отчего он выглядел совершенно смешным, хотя, возможно, был одним из величайших людей своего времени.

Впрочем, пусть каждый не применяет свою учёность к бесполезным предметам и не тащит её в обычное общество, как, например, случилось с учением о лучшем из миров, которое в конце концов стали применять ко всему подряд.

Наконец, следует заметить, что многое объявляется бесполезным умствованием просто потому, что люди слишком слабы, чтобы понять и осознать это.

«Подобно тому, как иной часто презирает прекрасную женщину, потому что не может добиться её благосклонности, или как лиса объявляет виноград незрелым, когда не может его достать».

Никогда, или по крайней мере очень редко, можно заранее увидеть всю пользу того или иного знания.

Разве Евклид, создавая свои теоремы, думал о том, что с их помощью будут вычислять расстояние до небесных тел?

Автор говорит, что промежуточные истины не должны быть упущены, поскольку они часто бывают очень нужны для главных истин. То, что знание трудно, ещё не значит, что оно не ценно.

То, что выглядит внушительно, нравится почитать, даже если оно бесполезно. Сюда относятся, например, софистические вопросы схоластов, логические уловки, фигуры силлогизмов. Один из схоластов так усердно изучал софистический тезис, который они называли «Лжец», что в итоге вынужден был носить свинцовые подошвы, чтобы хотя бы иметь вес и не быть сброшенным сильным ветром с моста.

Когда множество мелочей собираются вместе, они в конце концов образуют великое знание.

Знание может быть великим из-за множества своих следствий, даже если сами следствия не очень значительны или точны. Так обстоит дело, например, с арифметикой.

То, что для одного велико, для другого мало. Латинский язык, как и метафизические вопросы и исследования, важны и значимы для учёных мужей.

Но для женщин они бесполезны. Также и знатным особам, князьям и т. д., не нужны все знания — они могут во многих науках и вопросах полагаться на учёных, подобно тому, как человек, не разбирающийся в том или ином ремесле, доверяет мастеру, когда заказывает ему работу. Для таких господ, как князья и т. д., было бы излишним углубляться в метафизику и её исследования.

Напротив, им следует прививать истинную учёность, которая им необходима, то есть прежде всего учить их справедливости, ценности человека, своих подданных, ненависти к льстецам и лести, истинной заботе о гражданах страны и умению отличать истинные выгоды государства от ложных. Если им глубоко запечатлеть знание обо всём этом, то многие ныне дурно настроенные монархи станут исполнены благородного величия и возвышенных, достойных их положения мыслей. Тогда у нас будут счастливые правители, подданные и страны.

Великий ум занимается тем, что считает важным, а не мелочами.

Четвёртый раздел. Об истинности учёного знания

§92 и §93

Главный и самый естественный вопрос для того, кто хочет изучать логику, — это, конечно: Что есть истина?

Ответить на этот вопрос, столь близкий человеческому разуму, особенно начинающему, окажется труднее, чем можно было бы подумать. Уже были люди, которые понимали, что дать ясное, полное и точное определение истины невозможно.

Так было всегда: ни один из древнеримских юристов, например, не мог точно сказать, что есть право и что неправо (quid sit jus), и тем не менее понятие, которое у нас есть, вполне пригодно для использования.

Чтобы понять трудности, связанные с понятием истины, отметим следующее:

Во-первых, если требуется указать критерий истины, то нужно дать суждение или правило. Но высший критерий указать невозможно.

Если знание не соответствует природе вещи, которую мы хотим представить и познать, то оно ложно, ибо не может быть истинным. Если же знание соответствует природе той вещи, которую мы представляем, то оно истинно.

Скептики, однако, возражали: Нечто истинно, если соответствует предмету. Но я не могу этого установить, не рассмотрев и не познав сам предмет. Таким образом, истина состоит лишь в том, что знание о предмете соответствует знанию о предмете. Но это тавтология (identitas idem per idem), ничего не объясняющая.

Этот аргумент назывался диаллелой (порочный круг), и скептики, рассуждая так, в итоге пришли к выводу, что всякое различение истинного и ложного бессмысленно.

В ложном знании я познаю и понимаю не саму вещь, которую хочу представить, а другую. Например, если я представляю полипа как червя, то у меня ложное знание о полипе.

Ложные учёные знания — это те, которые считаются или кажутся учёными, но на самом деле таковыми не являются. Это происходит, когда неясные обыденные знания облекают в термины оккультные (terminos occultos), отчего не получают правильного понятия о вещи, а лишь объясняют то же через то же.

Например, если спросить о причине размножения и увеличения человеческого и животного разума и захотеть получить ясное понятие о том, как это происходит, древние с напускной учёностью отвечали: Причина размножения людей и животных — это vis plastica (формирующая сила).

Тогда воображают, что дали действительное объяснение, но на самом деле лишь повторили вопрос другими словами.

Понятие такой вещи слегка переодевают, так сказать, надевают на него плюмаж и затем чрезмерно превозносят.

В трудах древних философов такие скрытые качества (qualitates occultas) встречаются очень часто, а у Крузия их столько же, сколько у древних. Он говорит, например: Нечто истинно, потому что никто не может считать и признавать его иначе, как истинным.

Одно означает то же, что и другое — это и есть скрытое качество.

Когда не хотят углубляться в причину того или иного явления, часто приводят мнимые основания. Например, если спросить, почему один зевает, глядя на другого, древние серьёзно отвечали: Причина тому — симпатия. Но это слово означает лишь сочувствие. Таким образом, они сказали лишь, что это происходит потому, что один должен сочувствовать другому. Но какое это имеет отношение к зеванию? Никакого объяснения они не дали.

В истинности учёного знания важна также форма. Само знание должно быть не обыденным, а именно учёным.

Материя знания часто может быть истинной: знание может соответствовать природе вещи и, таким образом, как обыденное знание, быть истинным.

Но если это знание должно быть учёным, не будучи таковым на деле, оно становится ложным учёным знанием.

Распространение скрытых качеств — это могила философии. Тогда воображают, что обладают истинным учёным знанием, хотя на деле это лишь обыденное знание.

То, что Крузий пишет о вероятности в своих трудах, многим очень нравится, но на самом деле это лишь то, что и так известно из обыденного знания, только подано с напыщенностью, всегда свойственной Крузию.

Отсюда естественно следует, что это имеет видимость, но не сущность учёности и учёного знания.

Первые шаги в любой области — знании, науке, искусстве и т. д. — всегда трудны.

Истина и заблуждение никогда не заключены в самих понятиях, а только в суждениях. Тот, кто никогда не судит, никогда и не ошибается, но и истину он тоже никогда не выскажет.

Понятие — это всегда данное, о котором я должен судить. Понятия — это материал для суждений.

Существуют методы, позволяющие избежать всякой ошибки, но они настолько просты, что именно поэтому их не ценят. Они заключаются вкратце в следующем: не судите так много, не принимайте решений часто, да, очень редко, кроме определённых случаев, когда это действительно необходимо. Не определяйте постоянно и очень редко, истинно ли что-то или ложно.

Таким образом, чтобы избежать ошибки, необходима некоторая умеренность в мышлении и в суждении.

Но как многие философы нашего времени любят постоянно выносить решения!

Этой дерзкой уверенности в принятых или самостоятельно выдуманных мнениях, этим издавна привычным решительным суждениям о положениях разума Пиррон противопоставил: «Non liquet» («Не ясно»). — Многие авторы запутываются в подобных сомнительных обстоятельствах из-за решительных суждений и побочных мыслей, которые часто воспринимаются как ошибки.

Главное средство против ошибок — ничего не различать, мало судить. Отсюда и происходит, что в деревне, полной крестьян, ошибок гораздо меньше, чем в академии наук: бездумность охраняет их от ошибок.

Но можем ли мы, желая избежать всех ошибок, решиться оставить многое без рассмотрения?

Это говорит нам лишь о том, каковы должны быть границы наших суждений, и именно об этих границах и следует судить. Но если бы у нас были чрезвычайно важные цели, так что даже малейшая ошибка была бы опасна, то, конечно, лучше оставаться на месте и судить лишь о том, что касается наших дел, как, например, в морали.

Невежество — это пустое пространство в нашей голове, и оно ещё не препятствует истинному знанию, если не распространяется. Ошибка же, напротив, есть препятствие для истины.

Пока наши познания — лишь спекуляции, мы ещё можем позволить себе ошибаться. Но как только ошибка становится вредной, а это происходит, как только она переходит в практику, — тогда очень опасно её удерживать.

Суждения — это действия рассудка и разума.

Чувства же не судят; не все понятия происходят из рассудка, некоторые — из чувств, но все суждения исходят исключительно из рассудка.

Часто люди принимают уверенное суждение своего рассудка за ощущение или представление чувств, хотя это вовсе не так.

Об ощущении спорить нельзя. Оно есть данность, и в нём ещё нет ошибки. Но часто такое ощущение на самом деле является суждением рассудка по поводу этих ощущений.

Ссылки на подобные чувства и ощущения сейчас очень в моде. Некоторые хотят мастерски чувствовать и ощущать, что правильно и что нет, причём через внутреннее, присущее только им моральное чувство. Смешно! При этом рассудок обязательно должен быть задействован.

Истина есть не что иное, как соответствие познания законам рассудка и разума, а противоречие познания этим законам есть не что иное, как ложь.

Ни одна сила в природе не отклоняется в своих действиях от своих законов или условий, при которых она может действовать. Рассудок сам по себе, следовательно, не может ошибаться.

Все суждения согласуются с законами рассудка; все суждения рассудка, следовательно, истинны. Даже в наших ошибочных суждениях рассудок всегда что-то сделал, и потому в них не может быть всё ложно, но всегда должно оставаться нечто истинное.

Совершенно невозможно, чтобы человек, вынося суждение, полностью ошибался.

В ошибке, таким образом, есть ещё истина, но мы судим здесь смешанно, примешивая действия других душевных сил, и отсюда возникает ошибочное, столь противное рассудку, что мы, однако, ложно думаем, а часто и совершенно уверены, будто это — действие рассудка. Хотя на самом деле это не что иное, как некий бастард чувственности и рассудка.

Поскольку, как мы уже показали, каждое суждение не обходится без элемента истины, то необходимо следует, что мы должны весьма умеренно относиться к критике истины, к суждениям или даже ошибкам других. Ибо есть верный принцип: никогда нельзя прийти к истине, если постоянно спорить, если один всегда противоречит другому.

Каждое обнаружение грубой и явной ошибки весьма печально, поэтому лучше не делать таких печальных открытий, а взаимно и дружески помогать друг другу, поддерживать, а не действовать всегда друг против друга.

Вместо того чтобы опровергать что-то, следует лишь исследовать, не кроется ли в этом действительно истина, чего не хватает для восполнения, и так действовать сообща, а затем объяснить заблуждающемуся в наименее резкой, а любовной манере, как это вовсе не удивительно, что он мог легко и охотно ошибиться.

Эта спокойная манера суждения, это хорошо применённое добродушие настроений столь же необходимы для достижения добросовестного познания, сколь они всегда могут быть нужны в обычной жизни.

Однако по природе вещей не существует полной ошибки.

Иначе рассудок должен был бы противоречить самому себе и своим предписаниям.

Ошибки, какими бы большими и важными они ни казались, — все лишь частные.

Никого нельзя научить иначе, как только через остаток рассудка, ещё в нём сохранившийся. Никого нельзя исправить иначе, как только через остаток добра, ещё в нём оставшийся.

В обучении рассудка и исправлении воли я всегда должен предполагать нечто истинное и нечто хорошее.

Суждение каждого другого человека — всё же суждение одного из тех людей, чьи суждения, взятые вместе, судья и величайший ценитель всех продуктов моего рассудка.

Противоречие, конечно, есть не что иное, как событие, когда один говорит «да», а другой — «нет».

Отсюда следует, что это должно естественным образом беспокоить каждого разумного. Но всеобщая обязанность философа в таком случае — всегда вставать на сторону человечества вообще и мыслить благожелательно: эти столь причудливые и нелепые мнения, возможно, вовсе не так плохо обдуманы, не так нелепы, как кажется.

Всё, что делает людей едиными и мирными, действительно сильно способствует совершенствованию всего человеческого рода. Противоречие же ничего не производит.

Это верно повсюду, а значит, и во всём мире, среди учёных:

Concordia res parvae crescunt

Discordia dilabuntur

(«При согласии и малые дела растут, при раздорах и великие распадаются»).

Далее, границы, то есть узкие пределы, которыми окружён человеческий рассудок, ни в коей мере, как полагают многие мнимые философы, не являются источниками ошибок. Хотя они действительно являются причинами невежества человека во многих вещах, но не ошибок. Однако как только с этим невежеством соединяется самомнение, дерзость, учёная спесь судить больше, чем знаешь и способен, — тогда может возникнуть ошибка.

Единственная причина ошибки, таким образом, — это неуместная дерзость преступать границы и пределы собственного рассудка.

Рассудок сам по себе не ошибается. Чувства сами по себе тоже не ошибаются: они пассивны и вовсе не судят.

Только человеческий рассудок выносит суждения.

Следовательно, должны быть и определённые материалы, вещества для суждений.

Рассудок необходимо должен соединяться с чувственностью, чтобы судить, и это ни в коей мере не зависит от произвола.

Таким образом, существуют и субъективные условия нашего рассудка и мышления, и все мы относим их к чувственности.

Иногда рассудок как бы в некотором затруднении. Его горизонт совершенно затуманен. Но поскольку рассудку всегда должны быть предоставлены понятия для выбора, мы понимаем, что чувственность всегда должна ему помогать. Однако часто этого недостаточно.

Для всякого различения истинного от ложного требуется познание внутреннего чувства, то есть я должен осознавать и понимать, что именно содержится в моём понятии и что я мыслю.

Внутреннее чувство часто тупо, его горизонт затуманен, и оно не даёт нам достаточной помощи.

Но поскольку внутреннее чувство тоже относится к чувственности, а без него рассудок не может судить, то рассудок должен судить с помощью чувственности. И именно это соединение и смешение рассудка с чувственностью является источником всех ошибок, когда действия рассудка принимаются за действия чувственности.

Как мы видим, разум и чувственность сами по себе не могут ошибаться, но мы также понимаем, как возможна ошибка.

Все ошибки, так сказать, — это кривые линии, которые мы определяем, будучи движимы с одной стороны разумом, а с другой — заблуждением.

Мы видим перед собой игру вещей мира, но у нас еще нет полного понятия об их движении.

Чувства не судят. Внутреннее чувство, которое единственно учит нас, осознаем ли мы все условия познания или нет, не всегда служит нам верно, и отсюда возникает видимость, будто самим предметам не хватает чего-то для их познания.

Например, можно иметь правильные правила для вычислений и тем не менее ошибаться в их применении. Обычно это ошибка внутреннего чувства, происходящая из-за упущения.

Единственное средство избежать ошибки, таким образом, будет заключаться в том, чтобы я нашел определенные критерии, с помощью которых смогу при каждом суждении правильно отличать то, что исходит от разума, от того, что предоставляют нам внешние или внутренние чувства.

Но разум, оставленный внутренним чувством, судит сразу, что бы ни вышло, если внутреннее чувство предлагает ему что-то неверное или вообще ничего.

Все критерии истины бывают либо:

A) внутренние,

либо B) внешние.

Первые — объективные, содержащие основание, почему нечто является истинным или ложным. Вторые — субъективные, содержащие определенные обстоятельства, благодаря которым можно предположить истинность или ложность чего-либо.

§94:

То, чем истинные познания отличаются от ложных, есть признак истины.

Принцип тождества — формальный признак истины для утвердительных суждений, а принцип противоречия — для отрицательных.

Материальные признаки — это промежуточные признаки (notae intermediae), посредством которых я доказываю суждение, материальные принципы.

В простой и совершенно элементарной идее, естественно, не встречается ни истины, ни лжи; они возникают только при сравнении.

Если я приписываю вещи признак, который ей противоречит или даже полностью противоположен, или отрицаю в ней признак, который в ней тождественен.

То, посредством чего я узнаю, что сравнение с вещью правильно или нет, называется промежуточным признаком (nota intermedia, материальный принцип). Например, если я хочу доказать, что тело делимо, я принимаю промежуточный признак — что оно составное — и заключаю следующим образом:

Все, что составлено, делимо.

Но всякое тело составлено.

Следовательно, всякое тело делимо.

Некоторые суждения таковы, что они вовсе не имеют материального признака истины, а несут лишь формальный. Это, собственно, непосредственные суждения, которые мы имеем о вещи и которые не можем доказать или вывести ни из чего больше. Например, что тело составное.

Простые понятия имеют признак того, что они всегда истинны. Например, если я представляю себе луну круглой, это истинное понятие, потому что я действительно так ее мыслю.

Но если я сравниваю это представление о луне с представлением о других планетах и сомневаюсь, круглая ли луна или овальная, то здесь я могу легко ошибиться, и мое познание может быть как истинным, так и ложным.

§95:

Среди всех признаков истины первым внутренним признаком, или главным признаком, является внутренняя возможность.

Опыт учит нас возможности многих вещей, которые иначе мы бы не сочли возможными.

Однако возможность еще не является достаточным основанием для истины: потому что что-то возможно, и если мы можем хорошо это представить и мыслить разумом, это еще не значит, что оно действительно истинно.

Но возможность, по крайней мере, является основанием вероятности: если что-то возможно и может быть нами мыслимо, мы хотя бы верим и надеемся, что это может быть истинным, даже если не можем утверждать это с уверенностью.

Невозможность же, напротив, всегда является достаточным и надежным основанием для несомненного доказательства неистинности или ложности чего-либо.

Если мы понимаем, что что-то совершенно невозможно, мы обычно сразу считаем это ложным.

Однако здесь следует заметить, что в обоих случаях мы можем ошибаться. Очень часто мы считаем что-то полезным, а следовательно, и истинным, и правильным, что при ближайшем рассмотрении оказывается совершенно невозможным и ложным. И наоборот, мы считаем невозможным и ложным то, что на самом деле возможно и истинно, или если не истинно, то хотя бы полезно.

§96 и 97:

Если следствия познания истинны, то и само познание истинно. Например, истинно и общепризнанно, что существуют огнедышащие горы, теплые источники и т. д. А раз это истинно, то вполне может быть истинным и то, что в земле есть центральный огонь.

С некоторым основанием мы можем заключить о центральном огне земли, ведь эти огнедышащие горы, теплые источники и т. д. с большой вероятностью могут считаться следствиями такого центрального огня, и по следствиям очень часто можно правильно заключить о причине.

Если все следствия познания без исключения истинны, то и само познание несомненно истинно. Ибо если бы в познании была хоть какая-то ложь, она уже должна была бы проявиться в следствиях. А если этого нет, то в познании не может быть ничего ложного.

Например, если в газетах сообщают о счастливом сражении и объявляют победу героя; если это публикуется даже с кафедры; если устраиваются торжественные мероприятия, празднуются благодарственные службы — короче, если все следствия этого истинны, то и само сражение должно быть истинным.

Но иногда мы не можем познать все следствия чего-либо, и тогда среди них могут оказаться и ложные, даже если мы считаем само познание истинным. Например, если мы допускаем существование центрального огня в земле, то из этого следует, что слои земли, находящиеся недалеко от этого огня, должны были бы высохнуть и испортиться от чрезмерной и сильной жары и в конце концов обрушиться.

Но поскольку, как легко понять, это следствие ложно, то и центральный огонь нельзя считать совершенно несомненным и достоверным.

Если познание должно быть согласованным, оно должно иметь верные основания и важные, а также истинные следствия.

§98–99:

Познание возможности вещи происходит из опыта; разум не может нас этому научить. Например, что магнит притягивает железо.

Возможность составных тел мы можем понять разумом, если убеждены в возможности простых действий.

Но первая возможность причин и действий раскрывается только чувствами через опыт. Поэтому разум не может возражать против невозможности того, возможность или действительное существование чего мы ясно познаем через опыт. Ведь опыт через действительность вещи естественно учит нас и ее возможности.

Но разум может из этих примеров опыта вывести определенные законы возможности той или иной вещи. Однако первые данные и материальные принципы возможности должны быть нам даны из опыта и происходить из него.

Но мы не должны считать что-то невозможным только потому, что не можем этого помыслить или представить себе чувствами. Например, слепой от рождения не может с помощью разума создать представление о цветах, потому что опыт не дает ему для этого данных. Тем не менее, он не может и не должен заключать об их невозможности. Если бы мы так поступали, вся философия была бы упразднена.

Существуют логические истины. Это те, которые относятся только к рассудку и разуму.

С другой стороны, мы можем мыслить также эстетическую и практическую истину. Первая относится к отношению вкуса, вторая — к правилам свободной воли.

Но логическая истина не всегда эстетически истинна и не всегда влечет за собой практическое совершенство.

Всякая истина сама по себе есть логическое совершенство, или совершенное познание, согласно правилам рассудка и разума.

Многое может быть эстетически истинным, не будучи логически истинным — оно должно только возбуждать и доставлять удовольствие. Например, так обстоит дело с романами.

Даже практическая истина не всегда должна основываться на рассудке и разуме. Например, если я клевещу на кого-то перед другим, я могу этим возбудить его страсти и таким образом повлиять на его волю, хотя эта клевета и не является логически истинной.

Логическая истина отличается от эстетической тем, что если что-то доставляет мне удовольствие и трогает меня, я могу несколько пренебречь его истинностью. Таким образом, логическая истина часто может уступать эстетической.

Истина не всегда нравится нам больше всего, иногда даже ложь делает нас счастливее: мы гораздо счастливее в сказках, чем в логических истинах. Например, тот, кто в живописи берет за основу природу, не всегда согласуется с удовольствием, очарованием и наслаждением. Вымысел часто трогает гораздо сильнее.

Наши желания часто относятся к области вымысла. Они часто устремлены к чему-то лучшему, чем то, что природа нам действительно предлагает. Например, нам нравится энтузиазм в дружбе, нас трогает идеализированная пастушеская жизнь. Конечно, даже в эстетической истине всегда должна быть некоторая логическая истина, но чем больше мы обращаем внимание на эстетически истинное, тем меньше логической истины может содержаться в предмете, который мы хотим представить. Например, эстетически верно, что человек, когда умирает, не воскреснет вновь, хотя это прямо противоречит логической (не говоря уже о моральной) истине.

То, что говорят все люди, истинно по правилам вкуса и, следовательно, эстетически истинно, ибо для этого достаточно всеобщего согласия. Однако это очень часто ложно по правилам разума. То, что истинно по правилам вкуса, люди часто представляют себе возможным и действительным, потому что им этого хочется.

Все басни содержат в себе эстетическую, но редко — логическую истину. Например, разговоры животных. Здесь, конечно, должно быть что-то действительно истинное, но эстетическая истина имеет преимущество перед логической: в ней представляется что-то возможное. В этом нет никакой нелепости — почему бы животным и не говорить?

При определенной гипотезе, которая может быть вымышленной, даже в басне может присутствовать некоторая степень логической истины.

Однако степень истины, которая должна в ней содержаться, до сих пор ни один ученый не смог точно определить, и величайшим эстетикам не удалось ее указать. Объективные признаки часто были бы нам недостаточны. Здесь можно ссылаться лишь на согласованность наших знаний между собой или с знаниями других — как, например, в арифметике.

Мы всегда проверяем суждение разумом других или своим собственным в разное время и в разных ситуациях, но очень часто мы полагаемся на видимость, то есть на то, как оно нам сначала представляется. Мы хотим лишь добиться одобрения других.

Мы охотно публикуем свои суждения, если можем этим заслужить или, как нам кажется, добиться чего-то.

Человеческий разум, имея естественный закон расширять свои знания насколько возможно, не должен быть лишен средств, с помощью которых он может отличить истинное от ложного и не только обогатить, но и исправить свои знания.

Поэтому нельзя препятствовать обнародованию суждений, то есть их представлению на суд всех. Это всеобщее право каждого человека и единственный верный путь к истине.

Даже математика заимствует свои положения и триумфальную, непреодолимую уверенность в своих аподиктических доказательствах и убеждениях не столько из объективных, сколько из субъективных критериев истины, ибо в этой науке есть нечто, согласующееся с любым разумом.

Но там, где знания сначала возносятся очень высоко, а затем низвергаются еще глубже, велико подозрение, что всеобщее одобрение, которое им сначала оказывалось, основывалось лишь на особенностях отдельных умов и потому не может быть постоянным.§100:

Знание либо совершенно истинно, либо частично истинно, либо частично ложно. Однако знание никогда не может быть полностью ложным, хотя часто может быть полностью истинным.

Всякое суждение исходит из разума, поэтому оно должно в какой-то мере согласовываться с законами разума и рассудка. Поэтому невозможно, чтобы человек вынес совершенно ложное суждение и даже считал его совершенно истинным, ибо тогда суждение противоречило бы законам разума.

Таким образом, знание, которое считается полностью ложным, все же будет лишь частично ложным и всегда содержать некоторую степень истины. Даже в суждениях безумного человека (как бы странно это ни казалось) при ближайшем рассмотрении всегда можно обнаружить хотя бы частичную истину.

Если бы мы допустили, что некоторые суждения могут быть полностью ложными, тогда рассудок мог бы отклоняться от всех законов, и тогда под этим предположением весь авторитет нашего учения о разуме рухнул бы, и мы не могли бы ему доверять.

Если бы другой мог судить совершенно ложно, то то же самое могло бы быть и с нами, и тогда во всем использовании нашего рассудка и разума мы были бы крайне неуверенны.

Поэтому, если мы думаем, что обнаружили ложь в суждении другого, мы должны быть убеждены, что в нем есть какая-то частичная истина, как бы глубоко она ни была скрыта.

В этом основном положении действительно много справедливости. Такой образ мыслей морален и участлив, ибо не отнимает у других сразу всю истину в их знаниях.

Но если исключительное себялюбие заботится лишь о собственном благополучии, не уделяя ни малейшего внимания благу других, то и исключительное суждение, приписывающее себе обладание всеми истинными знаниями, а другим отказывающее в них и приписывающее им лишь ложные вымыслы, есть не что иное, как пагубное самомнение, возвышающее себя и презирающее всех остальных.

Люди, охваченные таким самомнением, думают, что только в их разуме свет, тогда как все остальное погружено во тьму египетскую.

Многие суждения и понятия истинны в своих существенных частях, но ложны в случайных.

В теории мы часто судим ошибочно. Тем не менее, наши суждения на практике могут быть истинными.

Даже в естественной теологии могут быть ошибочные идеи и спекуляции, которые на практике истинны. Например, о вездесущии Бога можно думать как о ничто или как о распространении по всему пространству. Это представление, конечно, ложно, но на практике оно истинно. Бог вездесущ, как бы это ни понималось, и мы должны благоговеть перед Его вездесущием, каким бы оно ни было.

Если спекуляция действительно ошибочна, но эта ошибка не влияет на практику, то есть на нравственность, то она безразлична для морали и не так отвратительна, как если бы она развращала нравы.

Поэтому, если наши суждения противоречат суждениям других, мы должны руководствоваться следующими правилами, чтобы их сравнить:

Знание истины — это когда наши суждения согласуются с суждениями других, кто может знать об этом, или, что то же самое, когда они общезначимы.

Если в моем суждении есть что-то противоречащее суждениям других, я не могу быть уверен в его истинности и должен сначала постараться найти какую-то, даже скрытую и натянутую, согласованность моего суждения с суждениями других. И такая согласованность действительно почти всегда легко находится, ибо в согласующихся суждениях больше согласия, чем мы предполагаем. Нужно лишь правильно понимать суждения других и не искажать их.

Нет системы всеобщих истин разума, которая была бы полностью истинной, кроме математики, как и нет знания, полностью ложного.

Знание может быть частично истинным, будучи полностью истинным не для всего объекта, а лишь для его части. Тем не менее, такие знания всегда достоверны.

Тот, кто без раздумий сразу уверенно признает истинность всей философской системы другого, явно не понимает ее и не способен отличить истинное от ложного. Ибо несомненно: ни одна система не может быть полностью истинной, в ней всегда есть ложь, даже если она не касается существа системы. В философских истинах ошибки и заблуждения всегда так перемешаны с истиной, что в них всегда есть что исправить.

§102

Познание является точным, если оно содержит в себе столько истины, сколько требуется для достижения главной цели, но, напротив, грубым, если с его помощью главная цель не может быть достигнута. (Точность — это познание, но её нельзя противопоставлять грубости, а грубость следует противопоставлять единству.)

Пунктуальность, точность заключается в том, чтобы указывать в познании не больше истинного, чем необходимо для его понимания. Нарушение этого правила становится большой ошибкой. Грубым называется то познание, для которого требуется лишь небольшое внимание, а утончённым — то, для ясности которого необходимо большее внимание.

Иногда необходимо быть утончённым, потому что из-за пренебрежения утончённостью возникают большие затруднения, хотя сама утончённость, требующая чрезмерного внимания, часто подвергается порицанию.

В отношении практических познаний можно вполне полагаться на здравый смысл.

Правило для самопроверки и проверки своего знания о каком-либо познании таково: если я сам полностью понимаю и осознаю что-либо, то я должен суметь так ясно и понятно объяснить это другому человеку, обладающему лишь здравым смыслом, чтобы он понял это так же полно, как и я. Если же я не могу этого сделать, это верный признак того, что я сам ещё не до конца это понимаю.

Всякое познание подвержено частичной лжи, но эта ложь касается лишь степени точности, и оно всё ещё может быть достаточно точным для достижения своей цели. Например, если я измеряю гору, я никогда не смогу измерить её настолько точно и безошибочно, чтобы не ошибиться хотя бы на несколько дюймов. Тем не менее, результат моих измерений будет достаточным и достаточно точным, чтобы определить общую высоту горы. Многие из наших разумных суждений сделаны лишь на глаз и, конечно, могут быть недостаточно точными с точки зрения более тонкого разума и учёности, но для своей цели они вполне точны.

Высшая и наиболее трудоёмкая точность, достигаемая с большой аккуратностью и учёностью, но бесполезная с точки зрения главной цели, называется педантичностью. В математике же дело обстоит совсем иначе. Там всегда должна быть точность, там ничто не должно упускаться.

§103

Если познание, рассматриваемое исторически, правильно, оно всё же может быть формально неправильным. Например, утверждение «душа бессмертна» материально истинно и правильно. Однако форма, в которой это представляется, может быть совершенно ложной.

Познание материально истинно, если мы имеем о нём материальное знание. Формально же оно истинно, если основания для его доказательства и выведения верны.

Многое, что в отношении практики несомненно верно, ложно с точки зрения разума, например: «часть меньше целого» или «мир должен иметь начало».

Познание может быть материально истинным, но формально ложным, но не наоборот. В таком случае это формальная ошибка. Такие ошибки встречаются в философии чаще, чем можно подумать.

Так, в скрытых качествах (qualitates occultis), которые указывают как причину вещи, кроется не материальная, а формальная ошибка, когда данный вопрос отвечается самим же вопросом.

Все определения, объясняющие idem per idem (то же через то же), формально ошибочны.

Эти формальные ошибки возникают, когда философу в познании дарят доказательство, уже будучи заранее убеждёнными в его истинности и считая доказательство излишним.

Там, где мой здравый смысл предшествует познанию истины, я ничуть не затрудняюсь и не должен затрудняться проверкой строгости доказательства. Эта строгость, которую применяют к определённым утверждениям, часто происходит от того, что они должны рассматриваться не только как очень истинные, но и как очень необходимые.

Так обстоит дело с двумя догматами естественной религии:

1. Бог существует.

2. Существует иной мир.

Те, кто хочет исследовать такие поверхностные доказательства подобных необходимых утверждений и делать тонкие различения, сразу же попадают в дурную славу, потому что считается, что они могут быть врагами самих этих утверждений.

Это благочестивые обманы (piae fraudes), которые так свойственны человеку, так ему присущи.

Люди думают и верят, что поступают правильно, когда считают, что не обманывают кого-то, если под разными предлогами и уловками внушают ему что-то хорошее, даже часто видят в этом заслугу. Но, не обращая внимания на моральную сторону этого обмана, который всё же остаётся, он сам по себе предосудителен. Рекомендация добродетели должна быть добродетельной.

Многое часто признаётся истинным без всяких признаков. Такие неопровержимые истины называются недоказуемыми, то есть потому, что в них нельзя сомневаться, иначе их не нужно было бы особо доказывать.

Познание, все следствия которого истинны, также истинно. Но если хотя бы одно следствие ложно, то и познание ложно.

Из ложного познания не может возникнуть ничего истинного, ибо ложное познание — это истинное ничто. Однако следствия познания, частично истинного, частично ложного, могут быть истинными.

Таким образом, при исследовании познания нужно обращать внимание не столько на его истинные, сколько на его ложные следствия.

Вообще верно, что так называемые апагогические доказательства (demonstrationes ad absurdum contrarium), когда для подтверждения своего мнения ясно показывают, насколько смешно и нелепо было бы принять противоположное, очень легки, но они не дают достаточного света в отношении источников истины.

Таким образом, связь познания с его основаниями — это самое верное и лучшее свидетельство истинности познания.

§104

Исторические познания отличаются от рациональных по форме разумности познания.

Познание исторично, если оно не соответствует форме разума, и рационально, если соответствует, независимо от объекта. Однако здесь мы должны учитывать и объект, если хотим установить различие между догматическим и историческим познанием.

1. Догматическое познание — это всеобщее познание, возникающее а priori из разума.

2. Историческое же познание не всегда всеобщее и основывается на свидетельствах о произошедших событиях, на свидетельствах других, то есть возникает а posteriori.

Вся мораль догматична: в ней учат, порицают и указывают не на то, что обычно презирается людьми, а на то, что должно порицаться.

Физика же не догматична. Её частью была бы чистая физика, где мы выводим свойства тел из всеобщих правил и понятий.

Тяжесть тел относится уже к опыту и является историческим познанием а posteriori.

Все догматы должны по праву основываться прежде всего на разуме, но они также могут часто быть историческими.

Объектом догматов являются не отдельные вещи, а всеобщие свойства и состояния вещей. Объектом же истории являются отдельные вещи.

Хотя догматы имеют всеобщие свойства вещей своим предметом, они часто могут быть познаны исторически, хотя по своей природе рациональны.

Все догматы по своей природе объективно рациональны, хотя субъективно могут быть историческими.

Теперь мы должны также поговорить о системах. Автор слишком ограничивает значение этого слова, применяя его исключительно к догматической истине.

Лучшее определение системы будет следующим:

Система — это множество или совокупность многих простых и взаимосвязанных познаний и истин, которые вместе составляют целое. Всякая система должна обладать единством, но это единство может основываться либо на координации (как в исторических познаниях), либо на подчинении.

Система бывает:

A. Исторической

B. Рациональной

Форма системы в большинстве случаев считается произвольной.

Люди обладают разным умом: тот, кто склонен рассматривать части, утончён, а тот, кто рассматривает целое, велик.

Настоящую систему должен строить только один человек; она не может быть сборной работой, к которой один добавляет одно, другой — другое.

Эта способность формировать систему столь исключительна, потому что она редка и приносит огромную пользу.

В каком-то смысле систему можно иметь всегда, ведь каждое наше познание должно иметь логическое место.

Первые системы, естественно, удивительно несовершенны. Постепенно они становятся больше и полнее.

§105

Мы уже установили различие между логическими и эстетическими истинами.

Многое может быть логически истинным, не будучи при этом эстетически истинным, и, наоборот, многое может быть эстетически истинным, не обладая логической истиной.

Сюда относятся все вымыслы.

Сюда относятся все эстетические истины, которые истинны по правилам вкуса.

В этих познаниях действительно господствует своего рода мода. Сюда относятся, например, пословицы, которые действительно подчинены своего рода моде, хотя они и не всегда являются суждениями, соответствующими вкусу.

Эстетически истинно всё то, что соответствует правилам хорошего вкуса и согласуется с законами явления.

Поэтов, которые хотят писать лишь эстетически истинное, не проверяют на весах логики — этим им наносят большую несправедливость. Они — поэты, а не моралисты и логики, и всегда сохраняют свою ценность.

Чтобы быть эстетически истинным, часто может допускаться некоторая степень неправды, которая, однако, не должна полностью противоречить истине. Например, когда один философ воскликнул: «Друзья мои, друзей не существует!» — это эстетически истинно и является хорошей мыслью, потому что истинные друзья очень редки, а полное согласие душ — вещь исключительная.

§109.

Теперь мы переходим к очень важному учению во всей логике — к учению о происхождении заблуждения. Возникает ли заблуждение из-за недостатка разума?

Ответ: Нет, из недостатка разума проистекает лишь невежество. Но невежество очень отличается от заблуждения.

Тот, кто знает мало, может тем не менее судить об этом немногом совершенно правильно.

Другой вопрос:

Не возникает ли заблуждение также из-за недостатка познания, соединённого со стремлением судить?

Ответ: Тот, кто точно знает, что он невежествен, конечно, не осмелится судить о том, чего не понимает.

Но допустим, он не чувствует своей неспособности и думает, что знает много, а потому хочет судить обо многом — тогда из этого всё равно не проистечёт ничего, он лишь напрасно потратит усилия на суждение.

Но почему разуму так трудно понять, как это происходит? Почему разум в своих суждениях отклоняется от своих собственных законов?

Никакая сила не может сама противоречить своим собственным законам. Например, если тело предоставлено своей тяжести, оно падает вниз по законам тяготения, и можно действительно рассчитать скорость его падения.

Таким образом, если бы в наших суждениях, совершаемых разумом, не действовала никакая другая сила, если бы никакая сила не вмешивалась, мы бы действительно никогда не ошибались, а лишь часто оставались бы невежественными.

Ни одно заблуждение, следовательно, не возникает собственно из разума, но для возникновения заблуждения в разуме должна одновременно действовать другая сила. Все силы природы отклоняются от своих законов только тогда, когда под данными законами смешиваются чуждые законы.

Если бы у нас был только разум, мы бы, конечно, знали мало, но всё это немногое судили бы истинно.

Если бы, далее, у нас была совершенно чистая воля, то, даже если бы мы делали совсем мало добра, мы всё равно никогда не могли бы грешить.

Отклонение от правил чистой воли составляет моральное зло, и оно возникает только тогда и постольку, поскольку с чистыми законами воли смешиваются действия других сил. Например: склонности и аффекты. Точно так же, когда чуждые силы смешиваются с правильными законами разума, возникает смешанное действие, и заблуждение рождается из противоборства наших суждений с законами разума и рассудка.

Всякое заблуждение есть феномен, загадка в отношении понятия о его возможности.

Это как бы совершенно необычное, противоестественное явление, противоречащее законам разума.

Всё, что противоречит законам природы, не может быть для нас предметом исследования, но таковым может быть то, что случается редко и противоречит законам природы.

Заблуждение случается довольно часто, но оно противоречит законам разума и рассудка, а потому достойно быть предметом нашего исследования.

Заблуждение происходит исключительно из рассудка и разума, потому что в них вмешиваются чуждые силы, но никогда — из чувств и воображения.

Поскольку наш рассудок и разум судят объективно, существуют также и другие, субъективные основания наших суждений, которые, однако, не согласуются с рассудком и разумом.

Всякое заблуждение возникает, когда мы принимаем субъективные основания наших суждений за объективные.

Вся история о привидениях основывается не на суждении рассудка, а на воображении, которое при наблюдении объекта присоединяет к нему другие, похожие объекты, хотя они и не существуют.

Рассудок соединяет понятия с вещью согласно своим законам и самой вещи, объекту.

Воображение же привносит другие образы, которые относятся не к объекту, а к субъекту.

Из этого смешения воображения с рассудком возникают такие действия, которые не вполне согласуются с правилами рассудка и разума.

Многие заблуждения происходят от привычки, другие — просто потому, что в субъекте произошло изменение. Например, когда мы видим пятно на стене.

Многие заблуждения возникают потому, что однажды воспринятые образы постоянно обновляются в душе, и потому всё похожее принимается за саму вещь. Например, если юноша был строго наказан учителем и потому ненавидит его, а потом видит человека, похожего на учителя, он часто склонен ненавидеть его уже только за это сходство.

Часто можно отвергнуть что-то рассудком, но под действием другой силы принять это же самое — всё это проистекает только из смешения сил, которые, даже если и не противоречат друг другу, всё же различны по своей природе.

Мы познаём величину вещей не иначе, как через суждение об удалённости. Например, различие между мухой и слоном.

Мы замечаем муху вблизи, слона — тоже, но и на расстоянии, и потому заключаем, что последний должен быть больше первого.

Но воображение может сильно изменить эти суждения и вызвать в нашей душе другие впечатления, другие представления о вещи, чем те, которые мы должны были бы составить, если бы видели её истинные свойства.

Если бы у человека отнять воображение и чувственный ум, суждение рассудка всегда было бы истинным.

Разум, смешанный с другими силами, ошибается, и эту ошибку мы должны вновь постичь самим разумом. Отсюда ясно, что мы должны познавать и понимать ошибки той же самой силой, которую хотим исправить.

Ни одно заблуждение не может возникнуть только из рассудка и разума, ибо никакая сила не может действовать против своих собственных законов.

§110.

То, что невежество само по себе ни в малейшей степени не может быть источником заблуждения, уже было показано в предыдущем параграфе.

§111.

Заблуждение бывает либо избежимым, либо неизбежимым.

Если вообще не судить, то, конечно, можно избежать всех заблуждений; кто не судит, тот и не ошибается. Также заблуждение можно предотвратить невежеством. Но это невежество заключается не в незнании недостатка, а в незнании намерения, и последнее действительно является своего рода мудрым невежеством.

Многие спекуляции — не что иное, как путь к величайшим заблуждениям. Но многие заблуждения можно избежать, если иметь намерение ничего не утверждать и ничего не решать. Однако многие вещи таковы, что они не могут оставаться нерешёнными. Например, если судья должен разрешить спор, то, даже если он в этих случаях ошибается, заблуждение по отношению к нему неизбежно.

Можно что-то предполагать, и притом с основанием, не впадая в заблуждение, но если ту же самую лишь предположительную и несовершенную догадку выдать за несомненную истину, то часто ошибаются.

Таким образом, склонность к решительным суждениям — вернейший путь к заблуждению, а также определённая догматическая гордыня (привычная для некоторых так называемых философов). Но если мы ещё не доверяем признакам истины, которые до сих пор познали, и потому не выносим суждения, а часто воздерживаемся от него, то действительно избегаем многих заблуждений.

§113.

Познание бывает:

1. Очевидно ложным

или

2. Скрыто ложным.

Это деление ложного познания относительно.

У нас есть своего рода средний разум, который, будучи извлечён из разума всех людей, является как бы мерилом, то есть идеалом.

Если взять заблуждение, которое может ужиться с этой средней степенью разума, то оно ещё терпимо; но если оно уже не может с ней ужиться, то его больше нельзя терпеть, и тогда это — нелепость.

Нелепость предполагает не только ложное познание, но и то, что обычный разум (le sens commun) может распознать его как ложное.

Всякое скрыто ложное познание можно сделать явно ложным, и тогда познание доводят до абсурда, так что тот, кто до сих пор придерживался этого познания, хотя и не является абсолютно абсурдным, но стал бы явно абсурдным и действовал бы вопреки всякому разуму, если бы после всех доводов, приведённых ему против ложности его познания, продолжал считать его истинным.

Глупо, когда учёные называют друг друга нелепыми, а потом хотят спорить о том, истинно или ложно то, что они написали. Ведь, называя друг друга нелепыми, они тем самым сразу лишают друг друга всякого истинного познания. И если я предполагаю, что кто-то вообще не обладает и не способен обладать познанием, как же он может понять мои доводы против ложности его познания или даже хвалиться истинным познанием и верить, что обладает им? Но как же тогда я могу спорить?

В следующем параграфе автор рассуждает о необходимом, случайном и случайных истинах, к чему нам нечего добавить.

Пятый раздел. О ясности ученого познания

§115.

Все основания познания бывают либо внутренними, либо внешними. Первые суть определения в самой вещи, благодаря которым она может быть познана даже без сравнения с другими предметами. Посредством же последних я получаю знание о вещи лишь постольку, поскольку сравниваю её с другими предметами, и эти внешние основания познания называются приметами или признаками.

Внутренние же основания познания даже неудобно называть приметами или признаками вещи.

При сравнении одной вещи с другой мы можем представлять себе всегда двоякое: либо тождество (identitas), либо различие (diversitas). Например, приметами тождества у людей и животных являются то, что оба имеют тленный тело. Приметами же различия — что первые одарены разумной душой, а вторые вовсе не имеют разума.

В большинстве случаев используются приметы тождества, но во многих также и приметы различия.

Все роды (genera) и виды (species), например, возникают из примет тождества, а не различия.

Если же, скажем, требуется отличить металлы друг от друга, то, напротив, необходимы notae diversitatis — например, что золото тяжелее всех металлов. Ибо это есть главный отличительный признак золота от серебра, меди и прочих металлов.

Таким образом, примета — не только ratio disjunctionis (основание разделения), как некоторые определяли, но также и ratio identitatis (основание тождества).

Примета вообще называется нотой (nota).

Все приметы вообще бывают либо:

1. Внутренними,

2. Внешними.

(Sunt vel externae, vel internae omnes Notae.)

1. Приметы, которые я познаю в вещи, внутренние, если рассматриваю вещь саму по себе.

2. Приметы, которые я имею о вещи, внешние, если сравниваю её с другими предметами, и такие приметы называются характеристиками, отличительными основаниями, признаками в собственном смысле.

Таким образом, употребление всех примет может быть:

1. Внутренним,

2. Внешним.

Если я познаю внутренние приметы, которые, взятые вместе, составляют полное понятие, то эти приметы полны и достаточны для познания всего, что вообще можно познать в вещи абсолютно.

Абсолютные познания о вещах, однако, гораздо труднее, чем познания, приобретаемые через сравнения. Ибо последние гораздо легче и для нас естественнее, так как уже в нашей природе заложено, что мы в сравнении с другими гораздо легче замечаем сходство или различие в объектах и способны их уловить.

Так, например, безобразие в сравнении с красотой бросается в глаза, а истинная красота особенно заметна среди множества безобразных лиц. И сам человек, когда судит о себе, чаще всего спрашивает не насколько он хорош и чего ему недостает, а скорее — не лучше ли он других или даже превосходит ли их.

Отсюда и происходит, что господин фон Вольф и даже наш автор считают приметы и признаки за одно и то же.

Вначале чаще всего бывает так, что большинство вещей если и не считаются совсем одинаковыми, то различаются лишь очень мало. Со временем, однако, постепенно обнаруживаются различия, и по мере того, как мы всё больше внимания уделяем вещам, примет становится всё больше и больше.

Но для такого постепенного отыскания примет вещи требуется также большая тонкость ума — точно так же, как и для того, чтобы среди вещей, где, казалось бы, существуют величайшие различия (или они действительно есть), всё же уловить некоторое сходство, тождество и согласие.

§116

В этом параграфе автор говорит о опосредованных и непосредственных приметах.

Если вещь может быть познана через определённую примету без посредства другой, отличной от неё приметы, то такая примета называется непосредственной.

Опосредованная же примета, напротив, есть примета приметы. Например:

— Тленность есть примета человека, но непосредственная, ибо тленность есть примета смертного существа, то есть тела, а человек смертен и имеет тело.

Таким образом, существуют степени отдалённых примет, а значит, и степени опосредованных примет.

Первая степень — когда вещь познаётся лишь через промежуточную ноту (notam intermediam).

Но среди всех примет, где одна служит приметой другой, всегда встречается отношение подчинения (subordinatio).

Существует также отношение соподчинения (coordinatio), и оно имеет место у непосредственных примет, где каждая отдельная примета есть новое основание познания вещи.

Через опыт мы можем замечать и познавать только соподчинённые (то есть расположенные рядом) приметы вещи.

Разум же один способен поставлять нам подчинённые приметы вещи, то есть представлять нам ряды примет.

При подчинении примет я имею в виду лишь одну-единственную непосредственную примету, а остальные ноты суть приметы примет.

При соподчинении нот (coordinatio notarum) все приметы непосредственны.

В ряду подчинённых (то есть подчинённых одна другой) примет всегда есть первое — то есть понятия ограничены.

В соподчинении же нет ограничения.

Существует бесчисленное множество примет, которые непосредственно принадлежат вещи, и наш разум не в состоянии охватить все свойства и точно их определить.

При подчинении непосредственная примета называется nota infima (низшая нота), а последняя примета всех примет — nota summa (высшая нота).

Через подчинение примет я получаю глубокое, то есть интенсивно большое познание.

Через соподчинение примет (coordinatio notarum) приобретается экстенсивно большое, то есть разработанное по основанию и обширное познание.

Ряд соподчинённых примет подобен линии без границ, бесконечной, ибо всегда возможно и даже вероятно, что потомки со временем откроют ещё больше непосредственных примет вещи.

Ряд же подчинённых примет ограничен и имеет свои пределы, причём часто очень скоро, когда в нём уже нельзя указать примету приметы.

Метафизика есть та наука, посредством которой мы отыскиваем terminum a priori подчинённых примет. Через неё мы получаем простые и неразложимые понятия.

Излишняя красота также вредит и даже возбуждает подозрение. Прекрасная простота чаще встречается в природе.

Величайшее искусство состоит в том, чтобы скрыть применённое где-либо искусство так, чтобы оно вовсе не было заметно, а казалось чистой природой.

Глубина мысли в некотором роде противоположна красоте: чем больше в познании абстрагируются, тем оно суше.

Вообще чисто абстрактные познания не могут быть вполне уяснены, если я не представлю конкретный случай и не усмотрю его.

Сухость же часто переходит в смешное, и для этого подчас требуется искусство — например, в остротах в обществе, что обычно называют простотой.

При всяком описании стремятся скорее понять вещь, чем уяснить её.

При всяком же объяснении, напротив, стремятся скорее уяснить вещь, чем понять её.

Множество соподчинённых примет увеличивает опыт.

Экстенсивная величина познания подобна объёму, интенсивная же — плотности его.

В некоторых случаях экстенсивная величина познания полезнее, в других — интенсивная.

В морали, например, более необходима интенсивная величина познания, а в физике и медицине очень часто незаменима экстенсивная величина.

Сухие познания вовсе не соответствуют чувственности, а значит, и красоте.

Основательные, глубокие, солидные познания могут и должны быть безупречно сухими.

Эту сухость возмещают тогда, когда рассматривают абстрактное в конкретном случае.

(Анализ идёт восходяще, синтез — нисходяще.)

§117

Через отрицательные приметы вещи я представляю себе нечто, что в вещи не встречается в действительности.

Через положительные приметы я представляю себе то, что в вещи действительно есть.

Но отрицательные приметы возможны лишь потому, что сначала представляют себе противоположные им положительные приметы.

Например, я не могу знать, что такое тьма, если прежде не имею ясного представления о свете.

Отрицательные приметы служат лишь для того, чтобы избегать ошибок.

Например: животные не имеют разумной души.

Положительные же приметы служат для того, чтобы получить обширное, хоть и не разработанное познание о вещи.

Например: Бог всеведущ и т. д.

Золото не теряет своей массы и тяжести в огне, оно ковко.

Помимо невежества, в разуме есть ещё более опасное зло — заблуждение.

Положительными приметами мы избегаем невежества, отрицательными — заблуждения.

В этом и состоит цель обоих видов примет.

Через отрицательные приметы мы, правда, не получаем нового познания, но тем не менее они весьма необходимы и важны, ибо предохраняют нас от ошибочных познаний.

Чем меньше средств у нас под рукой для достижения истинных познаний, тем больше отрицательных примет нам потребуется, чтобы не заблуждаться в познании вещи.

Так, например, ни в одной науке нет большего количества отрицательных примет, чем в рациональном богословии (theologia naturalis).

Ибо у нас вовсе нет под рукой средств для обширных познаний в этой области.

Так, мы постоянно склонны заблуждаться в понятии, идее и представлении о Божественном существе и вообще о Боге, потому что охотно сравниваем Его с вещами, которые воспринимаем на земле, хотя они вовсе не могут быть мерилом Бога.

Бог не может быть познан нами через чувства, и потому всё наше познание о Нём неизбежно будет крайне ограниченным.

Если поэтому, рассматривая Бога в естественной теологии, мы отнимем все отрицательные приметы, через которые говорим о Нём, то у нас не останется ничего, кроме идеи всеобъемлющего и всесовершеннейшего существа.

Отрицательные суждения часто действительно глупы, потому что отрицаемое часто уже само по себе невозможно.

Например: человек имеет разум, следовательно, он не камень.

Это истина, несомненная истина, в которой никто не усомнится.

Но поскольку и так очевидно, что никто не станет всерьёз считать человека камнем, то это суждение бесполезно.

§118

Всякий признак есть основание познания, которое оценивается по своим следствиям. Поскольку следствия имеют ценность в отношении разума или нашего совершенства и счастья, то и признаки как основания познания также будут иметь ценность.

Из первых следствий выводится логическая ценность признаков, а из других следствий — практическая ценность признаков.

Если из одного основания можно вывести множество следствий, то оно плодотворно или имеет экстенсивную величину. Например, от солнца проистекает множество следствий в отношении земли. Так, правила морали весьма плодотворны, поскольку оказывают влияние на нашу жизнь, то есть на наш образ действий, который очень велик.

Признак экстенсивно велик, если я могу познать множество следствий от одной вещи. Интенсивно же велик признак тогда, когда я могу познать не столько множество, сколько великие и важные следствия из одной вещи. Первый признак называется плодотворным, второй — точным.

Пустые спекуляции имеют логическую ценность. Они часто обладают множеством следствий в отношении разума, хотя, конечно, не оказывают влияния на счастье людей. Например, что луна обитаема и т. д. Это положение не влияет на волю, на государство и т. д. Никто не становится совершеннее, счастливее или лучше в отношении своего внешнего понимания благодаря этому познанию, хотя в отношении разума он становится несколько совершеннее.

Другие познания эстетически точны, потому что они возбуждают наш вкус и доставляют удовольствие. Например, поэзия радует, потому что соответствует нашему вкусу. Однако вся важность познания состоит лишь в том, когда оно рассматривается само по себе, без сравнения с другими познаниями.

§119

Признаки либо достаточны для наших целей, и тогда они называются сравнительно достаточными (notae comparative sufficientes), либо служат для того, чтобы отличить одну вещь от всех других, то есть для всех логических целей, и тогда они называются абсолютно достаточными признаками (notae absolute sufficientes).

Все опытные данные имеют лишь относительную достаточность. Например, если я внимательно рассматриваю грушевое дерево, то могу легко отличить его листья от листьев всех других деревьев в лесу. Это познание является достаточным в соотношении с другими познаниями.

Относительная или сравнительная достаточность (sufficientia relativa или comparativa) достаточна для того, чтобы отличить вещь от тех вещей, которые мы знаем до сих пор, но не от всех возможных вещей, которые когда-либо могут существовать. Например, золото отличается от всех других металлов своей тяжестью, но уже обнаружен металл, называемый платиной, который имеет белую окраску, но такую же тяжесть, как золото. Следовательно, этот признак и основание различия золота от всех других металлов недостаточны.

Вещи, воспринимаемые нашими чувствами, могут быть познаны и различимы только посредством признаков, которые являются относительно достаточными, но не посредством таких признаков, которые абсолютно достаточны.

Достаточность признаков (sufficientia notarum) бывает:

1. Внешней (externa)

2. Внутренней (interna)

Первая состоит в том, что признаки вещи достаточны, чтобы отличить её от других вещей посредством сравнения. Вторая же состоит в том, что признак вещи достаточен, чтобы вывести из него все остальные определения этой вещи. Из этой достаточности возникает деление оснований познания на:

A. Внутренние

B. Внешние

Из последних нельзя ничего вывести. Например: золото имеет жёлтый цвет, человек — это животное, которое смеётся. Первые же плодотворны, так что из них вытекает многое.

Внешние основания познания часто могут быть сами по себе очень важными, но в отношении внутренней достаточности — бесплодными и бесполезными.

§120

Необходимые признаки — это те, которые относятся к сущности (ad essentiam pertinentia), без которых вещь вообще нельзя мыслить. К сущности относятся:

1. Либо только как причины

2. Либо как следствия

Всё, относящееся к сущности:

A. Essentialia (существенные признаки). Например, протяжённость.

B. Attributa (атрибуты). Например, делимость тел.

Случайные же признаки (extra essentialia) — это те, без которых вещь всё же можно мыслить. Например, учёность у человека.

Если существенные признаки (essentialia) являются признаками, то они не подчинены друг другу, а координированы. Атрибуты же не координированы с существенными признаками, а подчинены им, так как вытекают из них.

§121

Случайные признаки (extra essentialia) бывают:

A. Внутренние

B. Внешние

Последние также называются отношениями (relationes). Внутренние, в свою очередь, делятся на:

1. Необходимые

2. Случайные

Первые снова делятся на:

1. Полные (completae) — признаки, достаточные для того, чтобы вывести из них всё, что содержится в вещи.

2. Неполные (incompletae) — если признаки недостаточны, чтобы вывести и познать всё, что принадлежит вещи.

Внутренние случайные признаки называются модусами (modi). Изменение внешних отношений не изменяет самого человека, хотя в природных вещах изменение отношения чаще всего кажется связанным с изменением модуса.

Лето и зима — это не изменения в самом солнце, а лишь изменённые отношения (relationes) солнца к нашей земле.

Модусы — это не что иное, как внутренние определения и изменения, которые можно мыслить в вещи.

Отношения же — это изменения, происходящие с вещью в связи с другими вещами и в соотношении с ними.

Теперь мы ставим вопрос: может ли при полноте необходимых внутренних признаков (completudo notarum necessariae internae) также иметь место точность (praecisio), так что при этом обнаруживаются избыточные признаки, которые уже не нужны для того, чтобы отличить вещь от всех других и вывести из них все надлежащие определения, так что опускается всё, что, даже если его не будет, всё же таково, что и без него понятие останется полным?

Ответ: Да. Это часто возможно. Необходимые внутренние достаточные признаки (notae rei necessariae internae sufficientes) составляют точность.

Если признаки содержат не меньше, чем необходимо для различения вещи, то это есть точность.

Наконец, если признаки вещи полностью ей соответствуют, то они называются адекватными признаками (notae adequatae).

Адекватное понятие о вещи, поскольку оно не может быть выведено из другого, есть понятие сущности (essentia).

Сущность вещи — это первое достаточное основное понятие, которое достаточно для того, чтобы вывести всё, что принадлежит этой вещи.

Необходимые признаки (notae necessariae) бывают:

A. Первичные (primitiveae)

B. Производные (derivativae)

Первые составляют существенные признаки (essentialia), вторые — атрибуты (attributa). Например, у треугольника углы так же необходимы и незаменимы, как и стороны, но первые выводятся из последних и потому являются атрибутами, тогда как сами стороны — основные существенные признаки (essentialia).

Для познания существенного в вещи необходимо следующее:

— Чтобы познать атрибуты, я должен познать внутренние необходимые признаки, которые сопровождаются другими.

— Чтобы познать существенные признаки, я должен понять, что признаки не могут быть выведены из других.

— Чтобы познать саму сущность, я должен знать, что признаки и существенные признаки полны и, взятые вместе, достаточны для познания целого.

Согласованность признаков, которая является полной, составляет полноту (completudinem).

Основное понятие всего того, что необходимо для вещи, есть её сущность. Исследовать сущность вещей — это задача и цель философии.

Признаки, которые, взятые вместе, составляют сущность вещи, суть существенные признаки (essentialia). Следствия же (rationata sive consectaria), вытекающие из сущности, — это атрибуты (attributa).

Модусы (modi) — это внутренние признаки, возможность которых определяется только через сущность.

Таким образом, модусы не являются следствиями сущности в отношении их истинности, а лишь в отношении их возможности. Модусы, следовательно, есть не что иное, как случайные признаки.

Как модусы, так и отношения (relationes) вовсе не принадлежат к сущности (ad essentiam non pertinent) — ни как составляющие её (constitutiva), ни как атрибуты.

Все признаки вещи либо принадлежат к её сущности (essentialia), либо нет. Принадлежащие к сущности (ad essentiam pertinentia) суть либо существенные признаки (essentialia), либо атрибуты (attributa). Не принадлежащие к сущности (extraessentialia) суть либо внутренние признаки (notae internae), либо отношения (relationes), то есть внешние признаки (notae externae), возможность которых определяется только через сущность.

Сущность делится:

1. На логическую (essentia logica)

2. На реальную (essentia realis)

Полное основное понятие вещи вообще есть её сущность.

Первый основ всего того, что мыслится мной в понятии вещи, есть логическая сущность. Первый же основ понятия всего того, что действительно и на самом деле принадлежит вещи, есть реальная сущность.

Отсюда естественно следует, что логическая и реальная сущности необходимо должны очень отличаться друг от друга.

Когда я произношу слова и связываю с ними определённое понятие, то то, что я мыслю при этом слове и выражении, есть логическая сущность. Например, когда я произношу слово «материя», то всё то, что неотделимо от понятия, которое я связываю с выражением «материя», есть логическая сущность материи.

Логическую сущность всегда можно представить и мыслить отдельно. Так, например, в случае материи я всегда представляю себе протяжённость, непроницаемость, определённую постоянную инертность и безжизненность, так что она не способна изменять своё место или двигаться сама по себе, а только под действием другой, внешней силы.

Всё это — существенные признаки (essentialia) слова «материя» и, следовательно, взятые вместе, составляют её логическую сущность.

Субъективное основное понятие — это то, что содержится во внутреннем понятии о вещи. Однако оно ещё не доказывает, что в объекте могут быть и другие признаки, но я связываю с вещью только то, что представляю себе. Поэтому, например, у слова «материя» могут быть и другие свойства.

Логическая сущность — это субъективное основное понятие. Однако это понятие имеет силу только для меня, а не для других. Другой человек может представлять себе вещь с большим или меньшим количеством признаков.

Сущность нашего понятия — это не всегда, да и редко, сущность самой вещи.

Логическая сущность гораздо меньше реальной сущности. Логическая сущность — это сконцентрированное основное понятие вещи; оно включает в себя только то, что мы представляем себе в вещи.

Это сведение, сочетание понятий действительно очень полезно и даже необходимо для человеческого понимания. Он должен бережно обращаться со своими силами; однако такое сокращение (compendium) так же хорошо, как и развёрнутое понятие о вещи.

Реальная сущность включает в себя вообще всё то, что действительно может принадлежать вещи. Это выведение (eductio) — единственное средство сделать наши понятия действительно ясными.

Ясность же — одна из самых существенных логических совершенств. Благодаря ей моё познание становится гораздо более пригодным для употребления, а через реальную сущность оно расширяется.

Однако логическую сущность не следует смешивать с реальной. Ибо в моём понятии, которое я имею о вещи, я ещё не мыслю всего, что лежит в вещи и принадлежит ей или может лежать и принадлежать ей. Например, если мы возьмём понятие о материи, то новые философы обнаружили, что в сущности материи лежит ещё сила притяжения; это свойство я уж точно никогда не подумал бы сразу при слове «материя», и, возможно, материи принадлежат ещё гораздо больше признаков, которые ещё не открыты и которые познает только философ.

Отсюда видно, что в реальной сущности содержится бесконечно больше, чем в логической.

Мы не можем действительно познать реальную или объективную сущность ни одного предмета опыта или даже чувств. В лучшем случае нам возможно правильно понять логическую или субъективную сущность его.

То, что мы мыслим при слове о вещи, очень мало и незначительно, а часто и вовсе ничтожно, тогда как всё то, что действительно (revera) принадлежит вещи, часто неизмеримо и не может быть определено.

Таким образом, искать реальную сущность эмпирических понятий и предметов — это совершенно напрасное усилие. Зато можно представить логическую сущность разумных понятий и должным образом прояснить её.

Наши понятия, основанные на опыте, весьма изменчивы, потому что наш опыт ежедневно расширяется. Поэтому и логическое измерение также очень изменчиво, поскольку со временем к понятию о вещи прибавляется всё больше определений. Однако все моральные понятия суть чистые рассудочные понятия.

Существуют такие чистые рассудочные понятия, которые происходят не из опыта, а исключительно из чистого разума. Тот, кто хочет найти реальную сущность, должен знать все признаки, которые постоянно присущи вещи. Затем он должен искать и исследовать их основание, и это тогда и будет реальной сущностью. Например, тело, которое растёт благодаря внутреннему развитию, относится к логической сущности растения. Но основное понятие его постоянного определения есть реальная сущность, куда может также относиться и то, что растения порождают себе подобных.

Понятие о том, что вода есть жидкий элемент без запаха и вкуса, легче, чем ртуть, и т. д., есть логическая сущность воды, ибо, как только я приобретаю некоторые физические познания, я при слове «вода» сразу же думаю обо всём этом. Однако из этого я ещё долго не могу вывести все остальные свойства, которые присущи или могут быть присущи воде, и, возможно, ещё не все они открыты, хотя мы не всегда мыслим их при этом; следовательно, это ещё не реальная сущность.

Реальную сущность отдельных вещей мы никогда не можем указать, но можем это сделать для родов, например, для тела вообще.

Тем не менее, мы не знаем всех понятий и определений всех вещей, которые могут быть им постоянно присущи, и потому мы также не всегда в состоянии сразу указать истинное основание всех этих определений; следовательно, мы можем очень редко указать их реальную сущность.

§124

Здесь речь идёт о ясном и тёмном познании. Автор сначала говорил о смутных и отчётливых понятиях в первом разделе логики, не упоминая сначала о ясном и тёмном познании. Как же получается, что теперь он начинает говорить об этом?

Ответ: понятие о ясном и тёмном познании в начале логики есть нечто такое, что может быть принято без доказательства и потому должно быть предположено и положено в основу. Здесь же его можно вывести из ранее рассмотренного.

Здесь, таким образом, всё наоборот. Представление же является тёмным (чтобы вернуться к нашей теме), если мы непосредственно осознаём его. Опосредованно же можно осознать это познание при помощи разума, и потому остаётся путь сделать иначе тёмное познание ясным, отчётливым и тем самым облегчить его понимание. Например, невооружённым глазом я вижу в Млечном Пути лишь белую полосу; но если я воспользуюсь телескопом, то сразу же замечу отдельные его части как отдельные звёзды и тогда при помощи разума сразу заключу, что это должны быть те же самые звёзды, которые я видел невооружённым глазом лишь как белую полосу. Это представление я осознаю опосредованно, но не непосредственно; следовательно, оно сначала тёмное, а потом становится опосредованно отчётливым или ясным.

§125

Познание либо само по себе тёмное, так что, несмотря на все усилия, оно вовсе не может стать ясным, либо оно относительно тёмное, так что в одних обстоятельствах может стать ясным, а в других — нет.

Первое, само по себе тёмное познание, согласно его описанию, совершенно невозможно, ибо всё может стать ясным, как бы трудно это нам ни казалось, и то, что кажется нам самым тёмным, при исследовании оказывается всегда лишь относительно тёмным.

Логика предписывает нам правила, которые мы должны применять, чтобы знать, как поступать с познаниями, в которых мы осознаём, что действительно обладаем ими.

Всякая ясность есть верный путь к достижению отчётливости. Сама же ясность ещё не есть логическое совершенство, каковым является отчётливость. Логика, таким образом, уже предполагает ясность, она её супонирует, но не производит сама; она имеет дело с уже сделанными ясными познаниями и представлениями.

Отчётливость, следовательно, также не есть собственный предмет её занятий. Отчётливость (disjunctio) следует хорошо отличать от очевидности (dispieuitaet). Поскольку в познании имеет место ясность признаков, постольку познание отчётливо.

Но в perspicuum познание приводится лишь тогда, когда оно столь ярко и ясно, что даже самый слабый ум его понимает; напротив, imperspieua, или non perspieua, познание бывает тогда, когда оно слишком велико для всего горизонта всего человеческого рода, когда оно может быть названо непостижимым. Perspieuitaet же означает не что иное, как постижимость.

Часто познание в той степени, в которой оно должно стать по-настоящему отчётливым, перестаёт быть постижимым. Однако этого нельзя избежать, если вообще не говорить о предмете.

Возвращаясь к различию ясного и тёмного познания, мы должны далее заметить: все тёмные познания могут быть:

a) объективно

B) субъективно

тёмными; если говорить точно, то первое не имеет места, а лишь последнее.

Однако если отношение вещи к границам человеческого познания таково, что она не может быть познана достаточно ясно, а всегда остаётся тёмной, то большей частью винят не того, кто не может познать вещь достаточно ясно, а саму вещь или того, кто её излагает. Хотя чаще вина лежит на первом, а не на последнем. Тогда называют это познание, которое кто-то не понимает и не может понять, объективно тёмным. Субъективно же тёмным познание бывает тогда, когда вина за то, что вещь, несмотря на все усилия, остаётся тёмной, лежит не на самой вещи и познании, а на том, кто хочет что-то познать, а именно потому, что он либо обладает большим невежеством и потому естественным образом не в состоянии познать вещь, либо потому, что он не приложил достаточного усердия, необходимого для этого.

Последняя тёмнота, однако, вообще не коренится в природе самого познания или, как некоторые полагают, всех людей и их разума. Ибо если бы это имело место, то познание не могло бы быть ясным ни для одного человека, а дело лишь в неспособности и невежестве или в нерадивости того или иного индивидуального субъекта.

Потому и выходит, что одно и то же познание, которое для одного субъекта ясно, для другого тёмно, и, наоборот, то познание, которое для одного субъекта тёмно, для другого может быть ясным.

Мало кто вообще имеет правильное понятие о том, что значит иметь правильное ясное понятие о вещи или познании.

Никто, так сказать, не может понять самого себя достаточно хорошо; он всегда судит, что всё, что он говорит, ему совершенно ясно, и именно потому он удерживается от того, чтобы как следует исследовать, понимает ли он себя правильно или нет.

Метафизика и мораль — эти чистые науки философии — таковы, что человек никогда не в состоянии представить себе малейшее понятие в них отчётливо, если он прежде не может приобрести полное и совершенное понятие о целом, т. е. о всей науке.

Либо у того, кто хочет изучать метафизику, есть совершенно чистое, совершенно отчётливое понятие о ней, либо он не знает о ней вовсе ничего. Эти два пути единственны. Среднего здесь нет.

Напротив, кто-то может быть очень понятным, особенно если он ещё ничего не знает или не знает заблуждений, и тот, кто его слушает, уходит от него таким же умным, каким пришёл; это очень легко, и такое изложение, которое ничему не вредит, но и ничему не помогает, может быть очень понятным и доступным.

Таким образом, в некоторых случаях невозможно соединить лёгкую постижимость с полной отчётливостью, и те, кто считает самое лёгкое изложение лучшим, а несколько более трудное, менее детское и предназначенное для размышления изложение — тёмным, непонятным и даже преувеличенным, несомненно судят неправильно.

Сделать тёмное ясным так трудно, что ещё никто не изобрёл общезначимого средства для этого.

Обстоятельность есть достаточность познания для определённой цели. Последовательность, если она служит для достижения цели и для суждения, называется намерением.

При всякой completudine мы сравниваем познание с определённой целью. Эта completudo бывает:

a) внешней, которая проявляется в сравнении познания с другими,

B) внутренней, которая имеет место сама по себе и лежит в самом познании.

Сравнительная completudo может быть нам столь полезна, что мы вовсе не нуждаемся в абсолютной или внутренней completudo и можем обойтись без неё. Обстоятельность же основывается исключительно на множестве координированных или сопоставленных признаков.

Философия имеет целью научить нас тому, как нам лучше понимать самих себя.

Все новые познания, сильно отклоняющиеся от обычного способа суждения, сначала совершенно тёмны и не понимаются даже лучшими умами, и это часто происходит не потому, что сами познания по себе тёмны, а потому, что вообще очень трудно отклониться от обычного способа суждения и наблюдать ту или иную вещь с другой стороны. Кто, например, учился танцевать у плохого учителя и потом начинает учиться у умелого, тому действительно очень трудно отвыкнуть от раз усвоенных старых шагов и движений ног и следовать новой, лучшей методе. То же самое происходит и с познанием: всё, что отклоняется от старого, раз усвоенного способа познания, изложения, манеры письма и т. д., трудно понять и темно.

Все изобретатели новых методов во всех науках потому сначала темны; более того, по той же причине, что старое слишком любят и не хотят от него отказываться, их часто даже презирают — до тех пор, пока не привыкнут со временем и к этой новой методе; тогда обнаруживают, что она часто гораздо лучше старой.

Локк и Ньютон испытали эту судьбу: их сочинения сначала казались чрезвычайно тёмными и непонятными или по крайней мере таковыми казались, пока их не рассмотрели ближе и не открыли их преимущества.

§131

Учение о тёмных познаниях вовсе не логично, а лишь метафизично. Логика не есть наука о природе субъекта, человеческой души, чтобы познать, что в ней собственно скрыто; она уже предполагает ясные понятия и занимается употреблением нашего рассудка и нашего разума.

В нашей душе уже действительно скрыты все познания, и собственно не нужно ничего более, как только развить эти познания и вывести их на более яркий свет.

Рациональная философия не учит нас ничему новому, а лишь старается сделать отчётливым то, что мы уже знаем, и принести нам сознание этого.

Эмпирическая же философия, напротив, занимается тем, чтобы принести нам новые познания, которых мы до сих пор не знали.

§132

В этом параграфе автор говорит о полной ясности.

Полнота же бывает:

1) Внешняя

2) Внутренняя.

Первая состоит в том, что признаки, приписываемые вещи, достаточны, чтобы отличить её от всех других вещей.

Вторая же — в том, что признаки вещи достаточны, чтобы вывести из них все остальные возможные её определения.

Внешняя полнота всегда предполагает внутреннюю полноту: где нет последней, там наверняка нет и первой. И наоборот, первую, то есть внешнюю полноту, можно достичь посредством внутренней полноты. Непосредственно я не могу знать, что вещь и её признаки достаточны, чтобы отличить её от всех других вещей, — это должно происходить через внутреннюю полноту.

Таким образом, внутренняя полнота — не только средство для внешней ясности, но и последняя не может быть достигнута без первой.

Ни одно эмпирическое понятие не может быть внутренне полным.

Следовательно, внутренняя ясность не встречается у объектов опыта. Отсюда сразу же следует, что и внешняя ясность не может быть обнаружена у объектов опыта, ибо внутренняя всегда является её основанием.

Например, у металлов, трав, растений и т. д. я не могу познать вещь во всех её определениях и, следовательно, также не всегда могу отличить её от всех других вещей.

Во многих книгах по физике можно найти определения объектов опыта. Но верно то, что они никогда не бывают и не могут быть правильными и достаточными, ибо каждое определение должно быть полным.

Таким образом, никто не может получить полное понятие об объектах опыта, которое позволило бы отличить их от всех других возможных и действительных вещей.

Поэтому Локк старался показать, что никто, как бы учён он ни был, не способен дать правильное определение человека. Отсюда ясно, что все наши понятия об объектах опыта никогда не могут быть абсолютно полными, хотя у них может встречаться сравнительная полнота, а именно когда признаки вещи достаточны, чтобы отличить её от всего, что мы до сих пор познали в опыте.

Чистые же понятия разума могут быть как внутренне, так и внешне полными.

У эмпирических понятий вещи вне нас являются первообразами (exemplaria), а наши понятия — их отображениями (exemplata).

У чистых же понятий сами понятия являются первообразами, а то, о чём мы имеем понятия, — их отображениями. Например, понятие добродетели, права и неправа, доброты, правомерности и неправомерности действий, простого и сложного, случайного и необходимого.

Эти понятия вовсе не происходят из объектов, поэтому я не могу представить их определения даже отчасти — они произвольны.

Разум — творец этих понятий, и потому вещь не имеет иных определений, кроме тех, какие разум ей приписал.

Математика относится к этому разряду: она имеет исключительно чистые понятия разума, которые поэтому могут быть полностью внутренне и внешне полными. Например, математик мыслит конус, или прямоугольный треугольник, вращающийся вокруг своего катета или одной из своих сторон. Здесь он мыслит всё, что требуется, чтобы отличить вещь от всех других, ибо конус — не вещь вне его, которую он познал отчасти по некоторым определениям, а вещь в его чистом разуме, которую он произвольно сам мыслит и приписывает ей определённые определения, желая, чтобы вещь можно было отличить от всех других вещей.

Таким образом, полными являются только чистые понятия разума, но не объекты опыта, что ясно из сказанного выше.

Следовательно, никто не должен пытаться определять эмпирические понятия, зато можно иметь правильные определения чистых понятий разума.

§133

Здесь автор говорит о познании, которое бывает полностью или отчасти ясным, полностью или отчасти отчётливым.

Представления полностью ясны, если вещь, которую я мыслю, состоит не из большего числа определений, чем те, которые я при этом представляю. Представления же отчасти ясны, если я мыслю не все и каждое определение вещи, а лишь некоторые из них.

Некоторые древние философы поэтому разделяли понятия на rationes archetypos (первообразы) и ectypos (копии). Первые следует рассматривать как первообразы и оригиналы, вторые — как копии и отображения.

К первым относятся чистые понятия разума, ко вторым — понятия опыта. Первые могут быть полностью ясными, вторые же, напротив, никогда не бывают полностью, а всегда лишь отчасти ясными.

Например, если я вижу перед собой дом и не могу обойти его вокруг, то дом для меня лишь отчасти ясен, а именно в отношении стороны, которую я видел; остальное совершенно темно.

В понятиях опыта я всегда познаю лишь те определения вещи, которые воздействуют на наши чувства и которые мы осознаём.

§135

Живость и сила познания не противоположны, а связаны друг с другом. Живость — это эстетическое совершенство. Отчётливость же, рациональность или, скорее, глубокая отчётливость — это логическое совершенство.

Чем глубже отчётливость познания, тем более убывает его живость; и наоборот, чем живее познание, тем оно поверхностнее.

Живость в познании достигается с помощью большого количества связей. Отчётливость же в познании достигается тогда, когда стараются произвести её посредством большого разделения.

Через координированные признаки мы делаем познание живым, через субординированные — глубоко отчётливым.

Распространённая отчётливость сочетается с живостью познания, глубокая же отчётливость, напротив, — с его сухостью.

Например, при описании весны я представляю его живо через множество координированных признаков. Так делает поэт: он показывает, например, распускающиеся цветы, молодую зелень лесов, резвящиеся стада, обновлённые лучи солнца, прекрасный приятный воздух, оживление всей природы.

Во всём красноречии и поэзии стараются приводить координированные признаки, которые непосредственно замечают в описываемой вещи, чтобы сделать понятие о ней живым.

Этим достигается эстетическое совершенство в познании. Философ же, представляющий вещь через глубокую отчётливость, выделяет лишь один признак вещи и опускает остальные, но ищет признаки и основания признаков, которые он мыслит о вещи. Таким образом, его разум здесь преимущественно занят.

Форма познания совершенно иная, когда представляют вещь через субординированные признаки, чем когда представляют её через координированные.

Эстетика занимается лишь тем, чтобы изображать вещь и делать её ясной через координированные признаки. Разум же восходит от одного признака к другому и потому опускает многие координированные признаки, отчего познание становится сухим.

Поэт и оратор познают многое в немногом. Философ же, напротив, рассматривает множество предметов и познаёт в них мало. Его познания всеобщи: они направлены не только на отдельные объекты, но и на целые их роды. Он представляет себе лишь некоторые признаки, но через глубокую отчётливость.

Разумная отчётливость — это отчётливость a priori, которую я познаю через признаки a priori.

Через распространённую отчётливость мы познаём объекты без необходимости пользоваться разумом, без рассуждения.

Для глубокой отчётливости же необходимо требуется разум.

Для живого познания требуется чувственность. Чувственность — это совершенство познания, когда мы представляем вещь так, как объекты чувств.

Рациональность присуща вещам, поскольку мы мыслим их через общие понятия. Чувственность же — поскольку мы представляем вещь через единичные понятия.

Всякая чувственность порождает живость. Рациональность же порождает сухость.

Наши разумные понятия приобретают чувственность, когда мы представляем себе общие суждения конкретно. Это происходит, например, через примеры и подобия.

Чувственность познания вовсе не является его несовершенством: мы мыслим при этом общее, что уже усмотрели в абстрактных познаниях, в тех конкретных случаях, где оно действительно встречается.

Распространённая ясность познания, соединённая с чувственностью, порождает живость.

Наш рассудок здесь как бы постоянно колеблется между скалами: если мы стремимся познать что-то с эстетическим совершенством, то вскоре упускаем верные основания, солидность в познании, и впадаем в поверхностность. Если же мы, напротив, познаём что-то через логическое совершенство, то легко упускаем эстетическую живость и впадаем в сухость. Действительно, очень трудно найти верную середину между этими двумя опасными крайностями.

Тем не менее возможно соединить оба совершенства в высокой степени.

Ясность познания, как и его полнота (completudo), бывает:

A) Экстенсивной

B) Интенсивной

Экстенсивная ясность основывается на множестве координированных признаков, непосредственно познаваемых в вещи.

Она — верный путь к живости, ибо несёт с собой много чувственности, которая как раз состоит в координации признаков.

Совершенство всех наших познаний заключается в том, чтобы придать им в конце чувственность, то есть представлять общее в особых обстоятельствах и случаях и мыслить абстрактное конкретно, в единичном чувственном случае. Например, когда я представляю дружбу, истинную любовь и вытекающую из них взаимную услужливость у Дамона и Финтия. Здесь я мыслю общее в единичных случаях. Этим моё познание становится живым. Например, когда я представляю патриотизм у Катона.

Без чувственности наше чистое разумное познание весьма скудно.

Для распространённой ясности и живости требуется лишь рассудок, ибо при координированных признаках я лишь сужу.

Интенсивная же ясность основывается на субординированных признаках, и для неё необходимо требуется разум, ибо мы при этом умозаключаем и выводим один признак из другого.

Экстенсивная ясность служит для описания предмета.

Интенсивная же ясность исследует основания вещи: она ищет из одного признака, присущего вещи, вывести другой, который также должен ей принадлежать, то есть стремится найти причины вещей и постоянно спрашивает: «Почему? Почему это? Почему также то? Да почему это не иначе?»

Чувства дают нам живое, но не вполне отчётливое познание.

Тот, кто может полностью и по порядку рассказать всё, что когда-либо видел, обладает большой живостью познания и может часто вызывать живое познание в других через это повествование.

Чувственная ясность — не что иное, как живость. В созерцании ясность — это чувственная ясность. Ясность через общие понятия — логическая ясность.

Математика — единственная наука, которая способна судить по своим понятиям.

Тот, кто в своём познании способен соединить как живость, так и глубокую отчётливость, действительно уже достиг величайшей степени совершенства человеческого познания. Но это так трудно, что кажется почти невозможным для каждого.

Через чувственность совершенство разума ничуть не теряется, а, напротив, приобретает лишь большую живость.

Отсюда мы видим совершенно ясно, что чувственность вовсе не противоречит совершенству разума, а во многих случаях даже способствует ему и часто придаёт большую правильность, ибо в абстрактном мы часто упускаем и должны упускать такие признаки вещей, которые действительно принадлежат к их природе, но могут быть восстановлены, когда рассматривают вещь конкретно. Поэтому ораторы и поэты часто могут быть весьма полезны философу.

Самое общее правило хорошего, особенно учёного изложения таково: соединяйте изложение с чувственностью и придавайте своему учению чувственность.

Логическая ясность основывается на субординации, чувственная же ясность — на координации признаков.

Точно так же мы можем иметь:

A) Чувственную отчётливость по эстетическим законам

B) Логическую отчётливость по логическим законам

Мы часто должны абстрагировать, но это действительно даётся нам очень трудно.

1) Чувственная отчётливость по законам эстетики — не что иное, как отчётливость созерцания.

2) Логическая же отчётливость по законам рассудка и разума, или логики, — не что иное, как отчётливость рефлексии.

Нечто может быть живым, но оттого менее отчётливым. И вновь: нечто может быть искусным, ярким и живым, но при этом всё же мало отчётливым и смутным.

§139

То, что наше познание, как утверждает автор, становится ясным только через расчленение, — ложно.

Наше познание может быть сделано ясным двумя способами:

a) через синтез,

b) через анализ.

Однако здесь мы должны четко различать науку о том, как сделать ясное познание, от науки о том, как сделать ясным познание, которое прежде было смутным.

Мы либо создаем ясное понятие (что происходит через синтез), либо делаем ясным понятие, которое прежде было запутанным (что происходит через анализ).

При синтезе мы как бы порождаем и создаем понятие, которого прежде вообще не существовало, совершенно новое как по материи, так и по форме, и сразу делаем его ясным.

Все понятия математиков относятся к этому типу — например, понятия треугольника, квадрата, круга и т. д.

Все понятия, созданные разумом, сразу являются ясными, но только через синтез.

Если понятие должно быть сделано ясным через анализ, то оно уже должно быть дано. В этом случае мы занимаемся тем, чтобы прояснить и сделать ясным запутанное и темное в этом данном понятии, развить его, разложить и таким образом осветить.

Сюда относятся, например, все понятия метафизики.

Здесь нужно просто осознать признаки, которые принадлежат вещи — например, в понятиях добродетели, порока.

Нам не нужно ничего больше, кроме как анализировать, разлагать и расчленять, чтобы сделать запутанные понятия ясными.

Таким образом, материя уже есть — нам нужно лишь придать вещи форму.

С помощью аналитической ясности мы узнаем в вещи не больше, чем уже думали о ней прежде, но лишь то, что уже действительно знали, только лучше — то есть яснее, отчетливее и с большим осознанием.

Например, в понятии совершенства я сначала приведу случаи, в которых человек употребляет слово «совершенство», чтобы научить его: что он собственно понимает под совершенством? Какое понятие он себе об этом составляет? Что он думает, когда произносит слово «совершенство» и приписывает его вещи?

Здесь он естественно обнаружит, что называет совершенным многое, что на самом деле очень несовершенно или даже порочно.

Например, сластолюбец считает свою похоть величайшим возможным совершенством, ибо если бы это было не так, он бы не предавался ей так сильно и не находил бы в ней такого огромного удовольствия, затмевающего все остальное.

Таким образом, расчленение направлено именно на прояснение запутанного.

Составление же познания, или синтез, служит исключительно для того, чтобы произвести что-то новое и одновременно сразу сделать это ясным.

Вообще все понятия человеческого разума делятся на:

1) conceptus dati (данные понятия),

2) conceptus facti (созданные понятия).

Conceptus datus (данное понятие) — это то, которое производится либо природой нашего разума, либо опытом.

Conceptus facti (созданные понятия) — это те, которые произвольно порождаются или выдумываются нами, не будучи данными заранее.

Все эти выдуманные понятия сразу возникают с ясностью.

Здесь мы произвольно что-то выдумываем и сразу осознаем это.

Таких conceptus facti много в эстетике и математике.

В философии же встречаются conceptus dati.

Одно лишь расчленение не делает познание ясным, ибо действие, которым познание становится ясным, — это то же самое, которым становятся ясными его признаки.

Познание может получить ясность разума через анализ, но также и ясность рассудка через анализ.

Через расчленение я лишь подвожу признаки познания под более общие признаки, которые я уже постигал а priori через анализ.

Через синтез же я узнаю новые признаки познания а posteriori — например, в понятии о сущности золота.

Это эмпирическая ясность.

Та же ясность, которая имеет свой источник в разуме и достигается через расчленение, — это ясность рассудка.

Например, мораль — не что иное, как разложение наших нравственных представлений о добродетели, добре и зле.

Сократ говорил: «Я — повивальная бабка мыслей моих слушателей».

Создавать познание значит выдумывать.

Теперь мы кратко укажем степени представлений всякого познания:

1) Вообще представлять себе что-то — это самая общая, обычная и легкая степень познания вещи.

Представлять себе что-то с осознанием отличается от простого представления, при котором мы часто даже не осознаем, к чему именно относятся эти представления.

Sibi aliquid repraesentare id est cognoscere. Repraesentatio.

2) Но если к такому представлению присоединяется способность подвести то, что я себе представляю, под общее понятие и таким образом знать, к чему относится мое представление, — это вторая степень, а именно: знать.

«Я знаю то, что себе представляю».

3) Следующая степень — понимать что-то, то есть знать через рассудок или ясно знать через ясное понятие.

Природа дает нам много вещей, которые мы можем знать, но не в состоянии понять.

4) Постигать.

Многое в природе мы понимаем, но еще не постигаем — например, рост растений.

Постигать — значит познавать что-то через разум, то есть а priori.

Здесь вещь даже не обязательно должна быть дана.

Люди часто думают, что уже постигают что-то, если только могут дать этому объяснение.

Создавать познание (facere) — значит выдумывать (fingere).

Таким образом, conceptus factitius — это одновременно и conceptus fictitius.

Создавать познание произвольно и с осознанием — значит создавать ясное познание.

Все математические определения, например, просто выдуманы и являются не чем иным, как произвольно созданными ясными понятиями вещи.

5) Постигать что-то — это последняя и высшая степень.

А именно: постигать что-то разумом, но так, чтобы этого было достаточно для определенной цели — это сравнительное постижение.

Если же я постигаю что-то как достаточное для всех целей — это абсолютное постижение.

Многое, что я действительно понимаю, знаю и постигаю, я еще не постигаю полностью, и наоборот: многое, что я постигаю сравнительно, я еще не постигаю абсолютно.

Абсолютно, то есть достаточным для всех целей, мы не постигаем в природе вообще ничего.

Sufficientia notarum rei est completudo (достаточность признаков вещи есть полнота) и бывает:

a) внешняя — когда признаки, которые я имею о вещи, полны и достаточны, чтобы отличить ее от всех других; весь понятие о ней должен быть известен.

Таким образом, всякое внешне достаточное понятие также всегда внутренне достаточно.

И наоборот: внутренне достаточное понятие всегда внешне достаточно, а понятие, не достаточное внутренне, не достаточно и внешне, и наоборот.

Философия бывает либо чистой, либо прикладной.

В чистой философии все понятия даны рассудком и разумом — например, понятия возможного и невозможного, необходимого и случайного.

Все понятия либо:

1) чисто рациональные,

2) эмпирические.

Все понятия делаются ясными через расчленение, то есть через анализ, если они прежде были темными и запутанными.

Этим мы постигаем частичные понятия целого.

Ясное же понятие возникает через синтез.

При анализе понятие становится либо полностью ясным, либо нет.

Все мои разумные понятия могут стать полностью ясными, эмпирические же понятия исключены из этого и остаются всегда неполностью ясными.

§140

Здесь автор говорит о постижимом и непостижимом.

Чтобы лучше это понять, мы снова представим степени человеческого познания.

Это нельзя описать дальше и нельзя определить.

1-я степень — знать что-то, то есть представлять себе что-то с осознанием.

2-я степень — узнавать что-то, то есть отличать это от других вещей через сравнение с ними.

3-я степень — понимать что-то, то есть ясно познавать через рассудок.

4-я степень — постигать что-то или познавать через разум.

Если я что-то постигаю, то познаю это через опосредованные признаки — я делаю выводы и ищу notam notae (признак признака).

Чтобы что-то понять, должен быть задействован рассудок — я должен познавать вещь через непосредственные признаки, но также и судить.

Понять что-то гораздо легче, чем постичь, ибо в первом случае мне нужно лишь координировать признаки вещи, во втором же — подчинять их.

Чтобы понять, что такое золото, мне нужно лишь знать свойства этого металла — что оно ковкое, желтое, тяжелее других, не ржавеет и т. д.

Но чтобы постичь, что такое золото, я должен исследовать отдельный его признак и выяснить его основание — например, почему оно не ржавеет, почему ковкое, тяжелее других.

5-я и высшая степень нашего познания — постигать что-то, то есть постигать достаточно или в той степени, какая необходима для определенного понимания.

Можно постигать что-то либо абсолютно, либо полностью, либо частично — то есть относительно.

Я постигаю что-то абсолютно, когда понимаю это так, как требуется для той или иной цели.

Мы никогда не постигаем что-то полностью или абсолютно.

Даже самый ученый среди нас не может похвастаться, что постигает что-то так, чтобы этого хватало для всех целей.

Простой человек в вопросах религии, если у него есть здравый смысл, всегда постигает столько же, сколько величайший теолог — сколько ему нужно, чтобы жить праведно и направлять свои действия по законам Божьим.

Но этого все равно никогда не хватит для всех его целей.

Таким образом, в отношении практического совершенства познания мы все имеем одинаковое понимание, хотя и различаемся в логическом совершенстве.

При этом даже тот, кто имеет больше понимания и более разработанные познания, не постигает ничего абсолютно.

Автор ошибочно переводит слово «постигать» как concipere, тогда как concipere означает собственно «постигать».

6 степеней нашего познания, о которых мы уже говорили подробнее, скорее таковы:

1. repraesentare — представлять,

2. scire — знать,

3. noscere — узнавать,

4. intelligere — понимать,

5. concipere — постигать,

6. comprehendere — постигать полностью.

Часто то, что постижимо для одного человека, непостижимо для другого.

Что-то может быть для нас сначала непостижимым, но со временем легко постигается.

Однако часто можно ошибаться, думая, что другие хорошо поймут то, чего не понимаешь сам, и наоборот — считая, что то, что ты понимаешь, непостижимо для других.

Если я хочу сделать понятия о вещи ясными, мое представление о ней должно быть сначала отчетливым.

Затем я должен обратить внимание на различные признаки вещи, собрать многие признаки воедино, сравнить их между собой.

При этом сравнении происходит не просто сбор признаков, но и их сопоставление, координация.

Наконец, добавляется abstractio notarum — действие, в котором я оставляю без внимания все те признаки вещи, которые могут мешать или быть излишними для прояснения представления.

§144

В этом параграфе автор показывает различие ясного познания на cognitionem totaliter и partialiter distinctam (полностью и частично ясное познание).

Часто мы познаем объект частично ясно, а частично — неясно.

Многое в опыте очень скрыто от нас, в логике же встречается больше ясности.

Неясность возникает из-за недостатка внимания к частям целого понятия.

Причину этой неясности обычно приписывают либо самой вещи, о которой хотят ясного познания, либо лицу, в котором эта неясность находится.

Если вещь имеет слишком много признаков, так что их невозможно охватить сразу, причина неясности лежит в самой вещи.

В эмпирических понятиях всегда больше путаницы, чем в разумных.

Понятия опыта возникают через воздействие на наши чувства, но чувства не могут постичь все определения вещей — многие из них остаются скрытыми и неизвестными.

§147

Наши познания бывают либо:

1) адекватными, то есть полными, либо

2) неполными и неадекватными.

Согласно этому параграфу, автор называет вслед за Баумгартеном, а Баумгартен, в свою очередь, вслед за Вольфом, некоторый вид ясных познаний полным.

Если признаки вещи познаются вполне отчётливо, то это есть интенсивная ясность познания первого уровня; если же я познаю непосредственные признаки вещи отчётливо, но из них вывожу другие, опосредованные признаки, то эта отчётливость познания есть интенсивная ясность второго уровня и, по выражению Вольфа, полнота познания. Например, если я говорю: «Порок есть склонность ко греху».

Склонность же есть лёгкость в совершении действий. Грешить же означает не что иное, как жить вопреки моральным правилам и законам. Следовательно, порок есть склонность совершать действия, противоречащие нравственным законам.

Однако этот второй уровень интенсивной отчётливости познания никак не может быть полнотой, ибо тогда третий уровень отчётливости должен был бы быть ещё полнее, и так далее до бесконечности. Здесь всякое сравнение теряет смысл, и если нечто уже абсолютно полно, то нельзя найти ничего, что было бы ещё полнее.

Автор же назвал полное познание в несобственном смысле cognitio adaequata, а неполные познания — cognitiones inadaequatae.

Сама же полнота состоит не в чём ином, как в completudo (исчерпанности) и praecisio (точности).

Таким образом, познание является полным (cognitio rei adaequata), если представление о вещи соответствует ей в точности и соразмерно, так что оно не содержит ни больше, ни меньше, чем действительно заключено в вещи: Si repraesentatio rei de re quadam nec supra, nec infra rem est.

Всякая отчётливость через подчинение признаков имеет различные степени, и потому нельзя назвать познание полным до тех пор, пока его признаки не перестанут быть подчинёнными какому-либо другому понятию.

§149, §151

Completudo, или обстоятельность, уже рассмотрена нами выше, а о praecisio мы поговорим впоследствии подробнее.

Completudo состоит не в чём ином, как в достаточности или удовлетворительности ясного понятия о вещи для выведения из него всех прочих её признаков.

Omnis cognitio sufficiens est:

a) extensiva — то есть обстоятельная,

b) intensiva — то есть основательная.

Для основательности требуется глубомыслие; сюда относится доказательство, достигаемое восхождением к высшему признаку многих взаимоподчинённых признаков.

В морали требуют полной основательности. Однако и здесь часто ошибаются. Например, в случаях так называемой necessitatis (крайней необходимости), благочестивого обмана и т. п.

Обстоятельность, собственно, состоит в том, что ничего не упущено, чтобы понятие могло быть цельным.

Однако даже при такой обстоятельности может встретиться ошибка, если моё понятие содержит больше, чем должно, чтобы быть полным.

Таким образом, добавляется ещё одно совершенство, заключающееся в том, чтобы в понятии содержалось ни больше, ни меньше, чем необходимо. Это совершенство называется соразмерностью, или praecisio.

Познание является соразмерным, если оно не содержит ни слишком много, ни слишком мало признаков.

Cognitio est praecisa, quando non abundat notis.

Praecisio же есть определённая степень признаков, при которой они содержат не больше, чем необходимо для выведения всех прочих определений вещи.

Придать познанию соразмерность требует больше усилий, чем довести его до избыточной обстоятельности, то есть сделать completum.

Praecisio — действительно великое и трудное искусство; это легко заметить на любых примерах, даже из опыта. Так, например, даже столь точный математик, как Архимед, не смог найти точного решения задачи о квадратуре круга. Все вычисления, произведённые до сих пор, таковы, что полученное число оказывалось либо слишком велико, либо слишком мало, и точного результата достичь не удалось.

Но чтобы достичь такой точности в философских понятиях, требуется куда больше искусства и умения. Полное и точное понятие, взятое вместе, соответствует вещи и называется conceptus adaequatus, cognitio rei adaequata.

Здесь с признаками дело обстоит так же, как с мерой. Мера соответствует вещи, если она не содержит ни больше, ни меньше, чем необходимо для измерения. Признак также соответствует вещи, если он не содержит ни больше, ни меньше, чем заключено в понятии о ней.

При completudo я забочусь о том, чтобы в познании не было недостатка, а при praecisio — чтобы не было избытка. Completudo, как легко понять, всегда гораздо необходимее, чем praecisio, ибо избыток в познании, хотя и является ошибкой, которую следует избегать, всё же переносится легче, чем недостаток.

Praecisio — совершенство лишь относительное, ибо служит лишь тому, чтобы экономно обращаться со своими знаниями и не растрачивать силы на излишнее, дабы затем не остаться без способности к другим, более полезным познаниям. Praecisio есть не что иное, как правило бережливости, отчего она обладает некоторой внутренней красотой. Она особенно присуща математике, геометрии и механике.

Избыток (abundans) в понятии возникает тогда, когда одно понятие уже содержится в другом, и всегда является следствием недостатка praecisio.

Говорят то, что можно было бы выразить несколькими словами, многими и даже избыточными. Точно так же в арифметике дробь выражают очень большими и громоздкими цифрами, хотя её можно было бы записать малыми и простыми числами с той же точностью.

Существует также особая точность в доказательствах, при которой ни одного утверждения не бывает ни слишком много, ни слишком мало для убеждения. Такая превосходная точность доказательств встречается в математике. Эта прекрасная наука, как мы видим, служит образцом во многих отношениях, и всегда стремились перенести её свойства, особенно praecisio, в философию.

В систематическом изложении и познании praecisio есть главное совершенство.

Но в прекрасных, то есть эстетических, познаниях praecisio, напротив, есть совершенство излишнее.

В красноречии и поэзии не скупятся на выражения, а часто даже расточительны. Одно и то же говорят многократно, но разными словами и в разных образах. Praecisio — лишь правило бережливости и рассудительности, но вовсе не вкуса и эстетики. Она есть правило рассудительности, а потому трудно достижима. Та praecisio, при которой выражения столь соразмерны и экономны, что другой достигает благодаря им определённой степени ясности понятия, есть особый талант, произведение гения, и почти невозможно достичь её одним лишь искусством.

Все афоризмы таковы; все пословицы обладают своего рода praecisio или соразмерностью. В немногих словах выражается целая мудрость. Praecisio, таким образом, относится лишь к логическому совершенству.

Автор в §10 называет praecisio познания определённым познанием. Это выражение совершенно ошибочно.

Неопределённые признаки — те, что содержат слишком мало, а наш автор, напротив, говорит, что неопределённые признаки — те, что содержат слишком много.

Нечто может быть complettum, не обладая вовсе praecisio.

Теперь скажем немного о глубокомысленных познаниях. Интенсивная отчётливость, как мы уже слышали, имеет в познании различные степени.

Большая степень отчётливости познания через подчинённые признаки есть глубокая отчётливость. Бо́льшая же степень отчётливости через соподчинённые признаки есть распространённая отчётливость.

Глубины познания нельзя достичь иначе, как переходя от одного признака к другому и таким образом опосредованно познавая один признак вещи через другой.

Глубокомыслие есть не что иное, как способность к глубокой отчётливости, то есть к длинному ряду признаков путём восхождения. Здесь я иду от уже имеющихся опытов к первым основаниям или от первых оснований к первым опытам.

То, с чего я начинаю, может быть либо первым, либо, если на этом заканчиваю, последним.

§154

В этом параграфе автор не учит нас ничему, кроме простого названия. Он не показывает здесь, как можно и следует делать понятия ясными и отчетливыми, а лишь учит нас узнавать имя человека, у которого в голове ясные понятия.

Некоторые люди таковы, что глупо воображают, будто только в их голове всё ясно, тогда как у других — лишь темные и запутанные понятия. «Будто бы только в их голове — свет, а всё остальное, напротив, покрыто египетской тьмой».

Но ученый должен особенно стремиться к тому, чтобы обрести ясные и отчетливые понятия о вещах, которые являются или могут быть предметом его размышлений.

Шестой раздел. О достоверности ученого познания

§155

Достоверность есть не что иное, как субъективная необходимость в качестве суждений. Противоположность суждений — это отрицание того, что в них утверждается, или же утверждение того, что в них отрицается.

Многие суждения устроены так, что их противоположность кажется мне совершенно невозможной, и потому они субъективно необходимы.

Всё, что истинно, тем самым в то же время субъективно достоверно.

Объективная необходимость, собственно, и есть истина.

Во множестве случаев мы находим, что считаем истинным многое, что в некоторых случаях всё же субъективно остается для нас недостоверным или даже противоположное чему кажется возможным.

Таким образом, ясно, что недостоверность познания основывается лишь на его объективной ложности, тогда как достоверность познания, напротив, основывается на его объективной истинности.

Если что-то истинно, то оно в то же время достоверно; если что-то ложно, то оно всегда в то же время без сомнения недостоверно.

Объективно истинное не может быть ложным — то есть относительно природы вещи или истинного свойства не может быть недостоверности, истинно оно или ложно.

Всякая недостоверность, таким образом, коренится в субъекте и субъективна, то есть зависит от того, кто не способен распознать или понять что-то как истинное или ложное.

Всякое основание истины есть основание принятия за истину; всякое основание познания, даже если оно недостаточно, всё же является основанием для принятия чего-то за истинное.

Всякое принятие за истинное на основании доводов, при которых мы не исследуем, велика или мала в них степень истины, есть видимость. Если степень истины больше, чем степень доводов противоположного, то познание вероятно. Здесь еще нет ни малейшей установленной истины.

При вероятности действительно имеется достаточное основание, но этот довод в пользу истины всё же превосходит доводы противоположного.

Принятие чего-то за истинное ради видимости познания называется убеждением (Überredung).

Здесь принимается любая степень истины, лишь бы согласиться с познанием, без исследования того, имеют ли доводы противоположного большую степень истины или нет.

Суждение по мере вероятности — не убеждение, а суждение, основанное лишь на видимости. Убеждение — это действительно своего рода ослепление, ибо при этом рассматривается лишь одна сторона, без малейшего размышления о противоположной, что крайне вредно.

Осознание же познания через достаточное основание истины называется убежденностью (Überzeugung). Она возникает лишь из осознания разумом необходимости познания. Там, где еще возможно случайное познание, которое могло бы быть иным, чем оно есть, — там нет убежденности.

Убежденность можно представить как состоящую из множества моментов, или элементов, то есть малых степеней убеждения и принятия за истинное, причем все моменты или степени принятия за истинное и убеждения считаются однородными.

Если моменты принятия за истинное составляют ровно половину достаточного основания, то познание недостоверно, сомнительно (ambigua ejus modi cognitio). Ум при этом остается нерешительным, колеблясь между страхом и надеждой. С одной стороны, имеется столько же доводов, сколько и с другой, и они уравновешивают друг друга.

Но если даже на один градус истины больше на стороне недостаточного основания, чем на стороне противоположного, то познание уже не двусмысленно, а вероятно.

Если же, напротив, на стороне недостаточного основания на один градус истины меньше, чем на стороне противоположного, то познание не только недостоверно и не вероятно, но даже невероятно. Тем не менее, оно остается видимостью и потому не может быть сразу отвергнуто, ибо для видимости требуется лишь малейшая степень истины.

Всякая достоверность должна рассматриваться как единство и как полное целое и потому является мерой всего нашего принятия за истинное и всех его степеней.

Достоверность возникает не из чего иного, как из соотношения равенства между основаниями познания, которые я имею, и всем достаточным основанием как таковым.

Если основания познания, которые я имею, не равны целому достаточному основанию, то мое познание недостоверно.

Правда, есть некоторая разнородность в предметах и понятиях, но понятия могут стать однородными, если многообразное подвести под общее понятие.

Это создание однородности возникает лишь из сравнения. Сравнивают или сопоставляют доводы истины с доводами ложности и затем видят, имеют ли доводы истины большую степень, чем доводы противоположного, и после зрелого размышления приходят к более правильному и точному суждению о вероятности или невероятности познания.

Если бы у нас не было познания достаточного основания достоверности, мы вообще не могли бы выносить суждения о вероятности или невероятности чего-либо. Всё это возникает из соотношения наших оснований познания с достоверностью.

Обычно сначала склоняются к тому, в пользу чего имеют больше убедительных доводов истины.

Достаточное основание объективно, недостаточное же — субъективно. Первое определяет в самой вещи, что о ней следует думать, второе же весьма сомнительно, ибо легко понять, что сегодня можно иметь больше доводов истины о познании, а завтра — меньше.

Достаточное основание — это то, противоположное чему невозможно мыслить и представлять как истинное. Оно, естественно, содержит в себе всё, что действительно есть в вещи.

Недостаточные же основания лишь перечисляют то, что мы мыслим, представляем и познаем о вещи.

Таким образом, достоверность, как мы уже сказали, и достаточное основание являются мерилом. Все суждения не вероятны, а кажутся таковыми, если при них нет соотношения оснований познания с достоверностью.

Эта видимость может сильно изменяться. Вероятность и невероятность — объективные основания. Видимость же — субъективное основание, то есть вероятность и невероятность лежат в самом объекте, в вещи, которую следует познать, тогда как видимость — в том, кто не имеет познания о вещи.

Для субъекта состояние одинаково, есть ли у него познание, которое является лишь убеждением, или же это достоверная истина, убежденность, — внешне это ничуть не меняет.

Вообще невозможно указать безошибочный, надежный и общезначимый признак, отличающий убежденность от убеждения.

Поскольку невозможно точно и надежно указать, какие основания суждения и убеждения лежат в объекте, а какие — в субъекте, мы делаем следующее важное общее замечание:

«Всякая ошибка возникает, собственно, лишь оттого, что мы смешиваем причины согласия, лежащие в самом объекте, с основаниями, лежащими в субъекте».

Чтобы исследовать, является ли то, что мы принимаем, лишь кажущимся и недействительным убеждением или же действительной, надежной убежденностью, следует прежде всего рассмотреть особо основания противоположного.

Теперь, если я обнаруживаю, что против противоположного моему знанию находятся столь же веские и важные основания, как и те, которым я действительно придерживался, то я легко усматриваю из этого, что всё моё знание ни в малейшей степени не было убеждением, а лишь внушением, феноменом убеждения.

Все наши представления суть подобные феномены. Например, в случае радуги кажется, будто она опирается на землю; это лишь видимость, но при ближайшем рассмотрении мы видим, что это не так.

Опыт учит нас, что сила убеждения в чём-либо часто может быть столь же велика, как впоследствии бывает убеждённость в противоположном.

Таким образом, средство для того, чтобы почувствовать, что именно необходимо для истинного убеждения, заключается в следующем: усердно изучать такие науки, которые прокладывают к этому наиболее верный путь, то есть те, что действительно убеждают нас в определённых истинах, например, математику. Далее, следует тщательно заниматься такими науками, которые подтверждают доводы разума опытом, как, например, экспериментальная физика.

Поскольку нам не хватает всеобщего критерия, чтобы отличить субъективные основания принятия чего-либо за истинное от объективных, феномен убеждения от истинной достоверности и самого убеждения правильно и безошибочно, то мы должны довольствоваться тем, что в отдельных случаях стараемся убедиться в достоверности той или иной вещи, чтобы хотя бы всегда быть в состоянии отличить ложное от истинного.

Но чтобы тщательно избежать заблуждения в том или ином знании, необходимо хорошо учитывать и соблюдать следующее: