Бесплатный фрагмент - Легион

ЛЕГИОН

Глава 1. Сигнал

«Конец света начнется не с грома небесного, а с шепота в темноте: «Мы больше не справляемся.»

— Стивен Кинг, «Противостояние»

«В день, когда мир рухнет, не будет героев или злодеев — только те, кто держит оружие, и те, кто его боится. Я выбрал свою сторону давно.» — Магнус Кан

Магнус застыл у окна аудитории колледжа Святого Петра — тихого уголка Оксфордского университета, где история не просто лежала на полках, но дышала в камне, шептала со страниц, струилась между строк, пропитывая воздух. За стеклом капли мелкого дождя чертили тонкие, почти каллиграфические линии, превращая Оксфорд в бледную акварель, где здания расплывались, будто воспоминания. Булыжники Хай-стрит тускло поблескивали под фонарями, как древние артефакты под стеклом витрины. У башни Магдалины, в призрачной дымке, растворялся силуэт уличного музыканта — фигура в тёмном плаще, чья скрипка выводила мелодию, украденную из сумерек викторианской эпохи.

Ещё мгновение назад голос Магнуса, насыщенный жаром мысли и страстью к прошлому, наполнял зал: он говорил о битве при Гастингсе, слова летели в пространство, цепляясь за внимание, за сердца, за юношеский пыл студентов. Но всё оборвалось. Тишина, как стеклянный купол, накрыла его. В кармане телефона прошла легкая дрожь — не вибрация, а толчок. Он достал его, и на экране проступили два слова, резкие, как выстрел: «Птичка пропела».

Два слова. Весомее, чем тревога. Холоднее, чем дождь за стеклом. В этот миг исчезло всё — шорох страниц, лёгкий гул голосов, запах влажного камня. Мир вокруг поблек, как выцветшая гравюра. Осталась только тишина — и знание. Тот, кто давно спал, снова призван. И внезапно Магнус почувствовал: он больше не принадлежит этой жизни. Как будто чужой, проснувшийся в теле профессора, он стоял у окна, смотрел сквозь стекло, и понимал — назад пути нет.

Магнус медленно отстранился от окна, словно выныривая из другого мира. Его пальцы всё ещё цеплялись за холодный камень подоконника, как за последнюю грань реальности, ускользающей сквозь пальцы. Он не просто смотрел в дождь — он тонул в нём, растворялся в мелькании капель, в их барабанном ритме, который раньше казался умиротворяющим, а теперь — отстранённым, чужим. Мысли гудели в голове, как мотор — сухо, механически: маршруты, имена, коды, координаты. Всё сплелось в тугой узел, в котором не было места колледжу, студентам, обычной жизни.

И вдруг — голос. Простой, живой, слишком земной.

— Профессор Кан! — выкрикнул один из студентов. — Можно задать вопрос?

Магнус обернулся, встретив взгляд Адама, чьи глаза горели любопытством. Юноша будто выдернул его из оцепенения, и он кивнул.

— Да, Адам, конечно, — произнёс он после короткой паузы, и голос его прозвучал чуть тише, чем обычно.

— Когда вы говорили о мотивах солдат, — заговорил Адам, немного наклонившись вперёд, — вы упомянули, что выживание было для них главной целью. Но разве это актуально до сих пор?

Студент сделал паузу, словно подбирал слова.

— Мне кажется, мы давно ушли от этого. Люди сегодня больше гонятся не за выживанием, а за комфортом. За удобством, удовольствиями, за лайками в конце концов. Разве не так?

— Комфорт… удовольствия… — эхом повторил Магнус, и голос его прозвучал глухо, словно он говорил не столько с аудиторией, сколько с самим собой. — Да, в них нет ничего постыдного. Человеку свойственно искать тепло, безопасность, мягкую мебель, идеальную температуру воздуха и быстрый интернет. Мы строим вокруг себя уютные маленькие миры, как замки из песка, надеясь, что прилив не дойдёт до порога. Думаем: если всё под контролем — мы в безопасности. Но…

Он на секунду замолчал, и его взгляд снова скользнул по дождевым струям за окном.

— На самом деле нам не принадлежит ничего, Адам. Ни квартира, ни работа, ни даже тело — всё это временно. Мы не хозяева, мы арендаторы. И однажды всё, что ты считал своим, может исчезнуть. Компания, в которой ты строишь карьеру, рухнет. Те, кого ты любишь, уйдут. Мальчишки с улицы, играя, случайно пустят фейерверк — и дом, где ты хранил всю свою жизнь, сгорит дотла.

Магнус посмотрел на аудиторию со спокойствием, которое есть у тех, кто пережил слишком многое.

— И вот тогда, когда останется только пепел, вы поймёте: всё лишнее — это иллюзия. Комфорт — декорация. Удовольствие — перерыв. А под всем этим всё ещё живёт то, что всегда было — чистый, древний, упрямый инстинкт выживания. И в какой-то момент он — единственное, что останется в тебе настоящим.

— Ну тогда проще сразу с балкона прыгнуть! — пробросил кто-то из задних рядов, и в голосе звучала усмешка.

Магнус прищурился, но на губах промелькнула тень улыбки — не доброй, а усталой, как у того, кто слышал подобное тысячу раз. Он покачал головой: — Наивно думать, будто люди так легко сдаются из-за своих бед. Да, мы слышим о сломленных — тех, кто не выдержал тягости жизни. Но они — исключение, не правило. Большинство, вопреки боли, продолжают идти. Инстинкт живуч — куда живучей, чем кажется. Не зря ведь мы до сих пор не исчезли.

Он сделал шаг в сторону, его голос окреп, в нем зазвучала лекционная уверенность, за которой таился личный опыт.

— А вы никогда не задавались вопросом, зачем государства вливают миллиарды в науку, в медицину, в генные проекты, которые почти никто не понимает? Думаете, всё дело в демографии? В старении населения? В страхе?

Магнус замолчал на секунду, давая аудитории догнать мысль, и продолжил, чуть тише: — Нет. Это игра в долгую. Гонка за бессмертием — пусть не для всех, но хотя бы для избранных. Нужен всего лишь один из миллиона рожденных — гений, который найдёт лекарство. Создаст протез, который заменит половину тела. Придумает, как загрузить сознание в сеть. Или просто продлит жизнь на пару десятилетий — и этого уже будет достаточно, чтобы выиграть ещё один раунд. Пока остальные будут умирать — кто-то выживет.

Он прошёлся взглядом по рядам, и теперь в его голосе звучала почти хриплая решимость: — А на случай, если всё же наступит конец — уже существуют хранилища. Генетические банки, капсулы знаний, автономные убежища. Для тех немногих, кто переживёт. Кто поднимет знамя заново.

Пауза. Воздух будто сгустился.

— Вот почему человек скорее пожертвует собой ради миллионов… чем оборвёт жизнь только потому, что ему больно. Потому что внутри нас всё ещё работает древний механизм — и он не знает поражений. Он просто ждёт сигнала.

— Звучит странно, — протянул Адам, нахмурив брови.

Магнус чуть склонил голову, и в его глазах вспыхнул знакомый огонь — тот самый, что зажигал аудиторию, когда он говорил о полях битв, об упорстве древних армий, о цене, которую платили за будущее.

— Совсем нет, — произнёс он твёрдо. — История полна примеров того, как люди добровольно шли на смерть — не ради славы, не ради награды, а чтобы спасти других. Это не абстракции. Это реальные люди, реальные поступки.

Он сделал шаг вперёд, и голос его стал чище, как звук меча, вынимаемого из ножен.

— Возьми devotio — древнеримский обряд. Военачальник, осознанно идущий в жертву, врывался в ряды врага, зная, что не вернётся. Не потому, что его просили. Потому что он считал: его смерть вдохновит своих и обескуражит чужих. Он становился символом. И этот символ менял исход битвы.

Магнус выдержал паузу, и в ней чувствовалась тяжесть личного знания.

— Тогда это делали ради племени, легиона, империи. Мир был меньше. Границы — ближе. Но принцип… остался.

Он взглянул прямо на Адама.

— И если наступит день, когда на кону окажется всё — не один город, не одна страна, а само существование — devotio проснётся вновь. Может, в ком-то вроде тебя. Может, в ком-то, кто никогда не держал оружие. Но он в нас есть. В каждом. Нужно только услышать зов.

Магнус замолчал. И вновь над залом опустилась тишина — не простая, а наполненная. В ней звенело что-то большее, чем дождь за окном. Словно сама история, которую он так часто преподавал, теперь смотрела на него в ответ. Шорох перьев по бумаге, лёгкий скрип стула, капли, бьющие по стеклу — всё это слилось в дальний гул. Магнус вдруг осознал: его пальто по-прежнему висит у двери, а телефон — всё это время лежит на кафедре, ожидая его, как вестник, которого он не хотел слышать. Сообщение вспыхнуло в памяти: «Птичка пропела». Два слова — как код, как пароль, как взлом. Всё внутри него щёлкнуло. Он понял: этот разговор — лишь временная передышка. Отложенный выстрел. И зов, что звучал в его крови, становился всё громче, зовущий его прочь.

Как только лекция закончилась, Магнус Кан выскользнул из аудитории, не дожидаясь, пока студенты соберут вещи. Дверь за его спиной даже не успела захлопнуться, как он уже шагал по коридору — быстро, почти бегом. Его шаги глухо отдавались эхом по сводчатым переходам колледжа, перекрывая рассеянный гул голосов и шелест бумаг. За стеклянными дверьми мелькали лица — преподаватели, ассистенты — кто-то удивлённо поднял бровь, кто-то просто провёл взглядом, как по мимо проходящему призраку. Он не смотрел ни на кого. В его груди уже звучал сигнал — тревожный, безжалостный, зовущий вглубь неизвестного. Сообщение вспыхивало снова и снова в сознании. Не просто слова — команда. Отмычка. Маяк в буре.

Снаружи дождь хлестал сильнее, будто небо решило смыть остатки покоя с улиц. Магнус вышел на крыльцо, рывком накинул капюшон и прижал его к лицу, щурясь сквозь водяную пелену. Ветер швырял капли в лицо, приносил с собой запах мокрого камня, железа, опавших листьев — и ещё чего-то неуловимого, едва заметного, но тревожно знакомого.

Он достал телефон на ходу, и экран вспыхнул холодным светом, выхватив его лицо из дождевой тьмы. Пальцы уверенно пролистали список контактов, остановившись на нужном.

Египтянин

Он нажал вызов и поднёс телефон к уху, заслоняя его ладонью от дождя. Сквозь треск линии и завывание ветра пробился голос — хриплый, но с узнаваемым оттенком иронии.

— Ты стал медлительнее, Док, — сказал Египтянин. — Ждал звонок раньше.

— Хотелось закончить лекцию, — отрезал Магнус. Он замедлил шаг и остановился у края Хай-стрит, глядя в лужу, где дрожало его отражение, будто он уже был не здесь. — Какая область?

— Не поверишь, — хмыкнул Египтянин. — Калифорния. Как по заказу. Видимо будет громко. Надеюсь, не по-голливудски.

— Не дойдёт до этого, — отрезал Магнус. — Геруссия дала ответ? Кто в деле?

— Ты, я. Из штаба высылают Хатоми — она подключится по пути. В Лас-Вегасе к ней подцепится Джордж Рид. У него там… какая-то промо-фигня. Бой или что-то вроде.

Магнус кивнул сам себе. Всё сходилось — быстро, чётко, как раньше.

— Если нужен кто-то ещё… — начал Египтянин, но Магнус уже перебил: — Нет, Рагху. Справимся. Я забегу домой. Потом — в аэропорт. Организуй вылет.

— Принято.

Короткий щелчок — и линия оборвалась.

Магнус убрал телефон в карман и поднял взгляд к серому небу, нависшему над Оксфордом, словно молчаливый свидетель, знающий больше, чем он осмеливался признать. Калифорния. Это слово эхом отозвалось в его груди, горькое и неожиданное. Он никогда не думал, что именно там, за тысячи миль от этих древних стен, завершится миссия, начатая им в юности — тогда, когда волосы еще не тронула седина, а надежда была острее страха. Он ускорил шаг, направляясь домой, и ветер гнал ему в спину клочья дождя, будто подталкивая вперед. Времени оставалось мало — не только на сборы, но и на то, чтобы понять, готов ли он встретить то, что ждало его по ту сторону океана.

Он толкнул дверь, и привычный скрип встретил его, как голос старого друга. Комната была полна полумрака, пахла бумагой, старым деревом и мокрой одеждой. Свет с улицы проникал узкими полосами сквозь шторы, освещая фрагменты — книги на полу, распахнутую папку, забытые на подоконнике очки. В этом хаосе было что-то личное. Тёплое. И в то же время мертвое.

Он прошёл в ванную, почти не ощущая шагов. Пиджак соскользнул с плеч, за ним — рубашка. И будто вместе с этим с него срывалась кожа чужой роли. Тело в зеркале не соответствовало ни кафедре, ни академической мантии. Это было тело бойца — крепкое, изломанное, напряжённое. Шрамы покрывали его грудь, плечи, руки — каждый из них был выжженной меткой. Памятью, которую не стереть ни временем, ни дождём. Он не отворачивался. Просто смотрел. Молча. Как на знакомого врага.

Горячая вода хлынула из душа, обдавая тело паром и жаром. Она смывала дождь, уличную прохладу, даже усталость — но не тревогу. Та сидела глубоко, под кожей, под шрамами, под всем, что можно было омыть. Пар поднимался клубами, заполняя комнату молочной пеленой. Магнус стоял под струёй, не двигаясь, с закрытыми глазами. Вода стекала по телу, по старым шрамам — будто вычерчивала на нём карту того, через что он прошёл. Карта, которую не сотрёт ни время, ни жара.

Выключив воду, он вытерся старым, жёстким полотенцем — больше по привычке, чем с намерением — и вернулся в полумрак комнаты. Фонари за окном по-прежнему бросали блики на стены. На столе лежал кожаный потёртый альбом. Он протянул руку и открыл его, как открывают дверь в чужую жизнь. Первое фото: молодой Магнус — с ясным взглядом, ветром в волосах, стоящий на фоне песчаных дюн. Улыбка лёгкая, почти наивная, как у человека, который ещё верит, что знает, куда идёт. Дальше — другой он. Лицо постаревшее, черты жёсткие, под глазами тень. На руках — индусский мальчик. Маленький, хрупкий. Его глаза смотрели на Магнуса с таким доверием, что сердце сжималось даже сейчас. Потом — фото из Оксфорда. Мантия, коллеги, та же улыбка… только теперь она казалась фальшивой. Слишком правильной. Слишком чужой.

Он замер, вглядываясь в снимки, и пальцы невольно сжали край страницы. Как будто хотел удержать время. Или спросить у себя, кем из этих людей он был на самом деле.

Телефон завибрировал, разрывая тишину. Магнус взял трубку, и сухой голос произнес: — Машина будет через час, Док. Все готово.

— Понял, — коротко ответил он и сбросил вызов.

Магнус закрыл альбом с глухим хлопком — будто захлопнул дверь, за которой осталась прошлая жизнь. На секунду задержал руку на обложке, а затем развернулся и направился к шкафу в углу комнаты. Там, за стеллажом с книгами, застывшими на века, скрывался рычаг. Он потянул за него — и полка с лёгким щелчком отъехала в сторону. За ней открылась ниша — узкая, тёмная, где хранилось то, что он надеялся больше не трогать. В тусклом, почти ритуальном свете покоился аккуратно сложенный армейский камуфляж. Рядом — арсенал: пистолеты, ножи, гранаты. Всё уложено с такой точностью, будто бой должен начаться с минуты на минуту. И в каком-то смысле — уже начался.

Магнус медленно вынул форму и начал облачаться — без пафоса, без спешки, точно помня каждое движение. Ткань легла на мускулистое тело, как вторая кожа. Как старая клятва, надетая поверх плоти. Он застегнул куртку, провёл ладонью по предплечью, где под тканью прятались шрамы — молчаливые, но ещё живые.

Он подошёл к зеркалу.

То, что смотрело на него из стекла, было другим. Суровым. Не человеком, читающим лекции в Оксфорде. А солдатом. Тем, кто ушёл — и теперь вернулся. Магнус сжал челюсть. В глазах мелькнуло нечто, что он долго прятал — не гнев, не боль, а готовность. Старая, как сама война.

Сигнал прозвучал. Док вернулся.

Глава 2. Быть рядом

«Отцы и сыновья — это вечная война. Мы боремся не за любовь, а за право быть услышанными.»

— Иван Тургенев, «Отцы и дети».

«Мой отец учил меня выживать, но не любить. Теперь я знаю, что сыну нужно не оружие в руках, а рука, которая его держит.» — Магнус Кан

Суд Лос-Анджелеса возвышался на пересечении оживлённой улицы и пальмовой аллеи, будто усталый великан среди глянцевых офисов и бетонных парковок. Его фасад — светлый камень и стекло — отражал утреннее солнце, обжигающее город с самого рассвета. Асфальт сиял от недавней мойки, а тёплый ветер с океана гнал по тротуарам обрывки бумажек и сухие листья.

У одной из колонн, в тени стоял Форест Вейнс — преуспевающий юрист с хорошей репутацией. Он нервно затягивался сигаретой, хотя курил редко и неохотно. Только в тех случаях, когда дело становилось слишком тонким, когда на кону оказывалось больше, чем просто выигранный процесс. Дым стелился в сторону улицы, теряясь в солнечном мареве, а сам Форест, афро-американец среднего роста с гладковыбритой головой, стоял, словно в ожидании удара. Он посмотрел на часы, щёлкнул пальцами по фильтру и бросил сигарету в стоящую рядом бетонную урну, а потом закурил еще одну.

— Ты выглядишь так, будто сегодня идешь на похороны, — прозвучал спокойный голос сбоку.

Форест повернулся. Оливер — его коллега, сдержанный, всегда в безупречно выглаженном костюме, с лёгкой иронией в голосе — приближался, держа в руке кожаный портфель.

— Что-то беспокоит? — спросил он.

— Беспокоит то, что я сегодня выиграю дело, которое не должен был выигрывать, — тихо ответил Форест, протягивая руку коллеге.

Оливер приподнял бровь, но не перебил. Форест продолжил, будто размышляя вслух: — Мы ведь построили защиту на техничности, не так ли, Олли? Отказали в допуске к видео, потому что вонючий коп не включил камеру «по протоколу». А потом мы разбили свидетельские показания только потому что один из очевидцев удалил старый пост в соцсетях — и это поставило под сомнение его надёжность.

— Дружище, мы просто хорошо делаем свою работу, — тихо ответил Оливер. — Пользуемся слабостью обвинения.

Форест посмотрел на него. В его взгляде не было злости — только усталость человека, который слишком хорошо понимает систему.

— Мы защищаем ублюдка, который выстрелил в подростка. В спину. Без камеры. Без ордера. А теперь выходит сухим из воды. Просто потому, что мы хорошо делаем свою работу.

— Мы юристы, — пожал плечами Оливер. — Мы не создаём правду, мы её оспариваем.

— Иногда, — сказал Форест, глядя, как его клиент Найлз Келли выходит из чёрного внедорожника, — правда не нуждается в оспаривании. Её нужно признать. Но вместо этого мы снова делаем вид, что всё не так, как могло бы показаться.

Он поднес сигарету к губам и затянулся.

— Помнишь дело «Морис против LAPD»? — спросил Форест. — Три года назад. Парень погиб от удушающего приёма, а адвокат защиты доказал, что он «имел нестабильную психику» и «оказал сопротивление». Камера выключилась за секунду до падения. Звук остался, но видео не было.

— Да. И?

— Адвокат выиграл дело. Его имя — Форест Вейнс. Сегодня всё повторяется. Только имя жертвы другое. И я уже не хочу его помнить.

Форест замолчал, будто проглотил последние слова. Пальцы сжались на сигарете чуть крепче. Он снова затянулся и выдохнул дым — в лицо утру, в лицо себе.

— Меня тошнит от этого, Оливер, — тихо сказал он. — От этих дел. От этих людей, которых мы выволакиваем из грязи, отмываем, полируем, подаём на серебряном подносе. Мы знаем, что они виновны. Знаем, что они лгут. Что они — уроды. Но всё равно выстраиваем защиту так, будто защищаем святого.

Он сделал ещё одну затяжку.

— И знаешь, почему я это делаю? Не ради справедливости. А ради гребанных денег. А еще, если я откажусь — на моё место встанет кто-то, кто сделает это хуже. Кто не почувствует ничего. А я… я хотя бы чувствую. Хотя бы понимаю, в какую трясину мы лезем каждый раз.

Оливер посмотрел на него с печальной усмешкой, кивнул.

— Знаю. Я тоже это чувствую. Просто… знаешь, уже перестал надеяться, что всё можно исправить. Мы в системе, Форест. Она не требует, чтобы мы верили. Только чтобы мы работали.

Форест досадно опустил взгляд. Оливер посмотрел на часы.

— Ладно. Нам пора. Судья уже, наверное, сверяет папки.

— Иди, — сказал Форест. — Я догоню.

Оливер кивнул и пошёл ко входу, растворяясь среди прохожих.

Форест остался один. Он вытащил ещё одну сигарету, поджёг, и, глядя в небо, сделал пару глубоких затяжек. Солнце било в лицо, слишком ярко для такого утра. Слишком резко для таких мыслей. Затушив бычок, Форест распрямил плечи и направился ко входу.

Ледовая арена в пригороде Лос-Анджелеса была почти пуста. Тренировочный матч никогда не собирал толпы — зато всегда вмещал преданных родителей, братьев, сестёр, родственников. Среди них — тётя Трисс. Она старалась не пропускать ни одной игры своего племянника Джейсона.

На льду, в воротах команды «Калифорнийские Львы», стоял он — 11-летний афроамериканский мальчишка Джейсон Вейнс, плотно затянутый в тяжёлую вратарскую броню, которая казалась и защитой, и грузом. Каждое движение давалось с усилием, как будто он не просто защищал ворота, а удерживал целый мир на плечах. Под маской скапливался горячий воздух, и с каждым вдохом становилось труднее дышать. Пот стекал по вискам, заливал брови, щипал глаза, но Джейсон не отвлекался — он был внутри игры.

Сегодня его команда играла против своих — тех самых ребят из хоккейной школы, с которыми ещё утром он перекидывался шутками в раздевалке. Но как только началась игра, всё изменилось. Лёд разделил их, превратил товарищей в соперников, а дружеские улыбки — в маски сосредоточенности. Здесь на льду не было ни дружбы, ни прошлых приколов. Только холод, пульс в ушах и отчётливое понимание: каждый сам за себя.

Джейсон с командой вели 2:1 в начале третьего периода, и он чувствовал, как внутри него разгорается гордость. Всё шло как надо. Он ощущал себя частью результата. Он был на месте. Но радость длилась недолго. Один неловкий пас — и шайба ушла в перехват. Левый крайний нападающий соперника, долговязый Кайл, которого Джейсон знал как облупленного, рванул к воротам. Он сделал финт, старый как мир, но Джейсон всё равно клюнул. Ловушка ушла влево — а шайба, сверкая, будто капля льда, ушла вправо и вонзилась в сетку.

Свист. Гол. 2:2.

Джейсон застыл на месте. Потом резко ударил клюшкой по льду. Злость кипела, как в котле.

— Черт… — пробормотал он сквозь дыхание. Щёки горели под маской, словно вся арена смотрела только на него.

Не прошло и минуты, как противник снова пошёл в атаку. Кайл, скользя по левому флангу, принял шайбу и, не сбавляя скорости, отдал резкий пас на правый край — прямо на клюшку своему напарнику, коренастому рыжеволосому мальчику Райли, который всегда отличался точным броском. Райли не стал мудрить. Он щёлкнул мгновенно, и шайба полетела со скоростью снаряда, выпущенного из рогатки. Джейсон бросился вниз, растянувшись в шпагате, пытаясь перекрыть угол — носком конька, ловушкой, хоть чем-то… но не успел.

Шайба вонзилась в сетку. 3:2 в пользу соперника.

Свисток прозвучал гулко, как плевок в душу. Джейсон остался на льду, тяжело дыша, а потом медленно поднялся на колени и сорвал маску от злости.

— Да как же так… опять не успел!

Его взгляд метнулся к партнёрам — Тревору и Майку, стоявшим на своей синей линии. Те смотрели на Джейсона с сочувствием, но без упрёка. Он знал — они всё понимают. Но от этого становилось только хуже.

— Эй, Джей, ты чего? Не гаси себя, — крикнул Майкл, капитан команды, подъезжая к воротам. Его длинные светлые волосы липли ко лбу от пота, но голос звучал бодро, с привычной уверенностью. Он хлопнул Джейсона по плечу через броню. — Мы всё ещё в игре, понял? Просто дыши и держи фокус, как ты умеешь.

— Постараюсь, Майк, — выдохнул Джейсон. Руки всё ещё подрагивали, сердце стучало где-то у самого горла, но слова друга начали выравнивать дыхание. Он натянул маску обратно, сжал клюшку и встал в стойку. Майк был прав — всё ещё можно изменить.

Игра возобновилась. «Львы» пошли в наступление — быстро, слаженно, сбросив груз неудачи. Майкл подхватил шайбу в средней зоне, уверенно обвёл одного защитника, потом второго, и рванул через центр, лавируя, как будто знал, что именно сейчас всё можно изменить. Джейсон, замерев в воротах, следил за ним с замиранием сердца. Клюшка в руках Майкла была натянута, как струна, пальцы побелели от напряжения. Он чувствовал игру не глазами — кожей. И вот — момент. Майкл резко сменил вектор и выдал пас Тревору, тот ловко подработал шайбу, обманул вратаря финтом и…

Удар! Шайба влетела в сетку — чётко, чисто, как выстрел по центру цели. 3:3.

Трибуны ожили — хлопки, выкрики, одобрительный гул. Тётя Трисс вскочила со скамейки и сжала кулаки, выкрикнув что-то вроде: — Вот так! Мои ребятки!

Джейсону полегчало. Он шумно выдохнул и от радости ударил ловушкой по штанге. Но игра ещё не закончилась. Последние тридцать секунд тянулись, как вязкое дыхание перед бурей. Секундомер на табло тикал громче, чем шаги по льду. Противники бросились в финальную атаку, и снова — как по сценарию — шайбу получил Кайл. Он мчался по флангу, не глядя по сторонам, зная, что эта попытка — последняя. Джейсон видел, как тот приближается, как клюшка готовится к броску. Время сжалось в одну точку.

Кайл оторвал шайбу от льда — та вспорхнула в воздух, направляясь точно в верхний угол ворот.

И тут Джейсон прыгнул.

Он взмыл вверх, на мгновение став легче своей экипировки, вытянул руку, и ловушка, точно ястребиный коготь — захлопнулась с глухим хлопком. Шайба исчезла в ней.

Свист. Пауза.

А потом — вспышка аплодисментов. Шум, одобрение и крики. Трисс визжала, как на финале чемпионата. Но Джейсон почти не слышал — только собственное тяжёлое дыхание и стук сердца. Он опустился на колени, уткнулся в лед и улыбка сама собой разлилась по лицу. Он справился. Даже если это была всего лишь тренировка — Джейсон выдержал. Он стал тем, на кого можно положиться.

Джейсон скинул перчатки, отстегнул шлем и, наконец, стянул с себя коньки, после чего с шумом плюхнулся на скамейку. Его ноги ныли, пальцы дрожали от напряжения, но внутри всё ещё бурлил адреналин. Щёки пылали не только от усталости, но и от восторга. Он старался сохранить серьёзное лицо, но улыбка всё равно вырывалась наружу, предательски расплываясь в уголках губ.

Раздевалка «Калифорнийских Львов» гудела, как улей: звенел металл экипировки, кто-то шутил, кто-то громко пересказывал ключевые моменты игры, а кто-то — просто смеялся без причины, на кураже. К Джейсону подскочил Майкл. Его лицо блестело от пота, но глаза горели — живые, довольные. Он хлопнул Джейсона по плечу с такой силой, что тот чуть не свалился со скамейки.

— Офигенный сейв, чувак! — рассмеялся Майкл

— Честно… на секунду думал, что не достану. — пожал плечами Джейсон, не пытаясь скрыть улыбку.

— Главное, что достал, — подмигнул Майкл. — Красиво вышло!

Джейсон не привык к похвале. Обычно слова скатывались мимо него, как вода со шлема. Но сейчас — было иначе. Эти слова… остались. Они грели изнутри, как глоток горячего шоколада: тихо, глубоко, до самых костей. Он уже начал снимать налокотники, когда к нему подошёл Кайл — тот самый длинноногий нападающий, что чуть не принёс соперникам победу. Тот уже переоделся в джинсы и толстовку, но лицо у него всё ещё пылало после игры.

— Эй, Вейнс, — раздался голос Кайла. Он был неожиданно спокойным, даже дружелюбным. — Ты серьёзно удивил. Не каждый взрослый вратарь такую бы поймал.

Джейсон смутился, но всё же улыбнулся. Щёки вспыхнули теплом, а в груди что-то расправилось.

— Спасибо, бро. — тихо ответил он. — Сам не ожидал от себя.

— Ну, инстинкты у тебя хорошие. Серьёзно. Если так дальше пойдёт — будешь в основе.

— Было бы круто. Надеюсь не облажаюсь.

— Не облажаешься. Видно же. Захочешь потренить вместе — зови.

Кайл хмыкнул, махнул рукой и неспешно направился к выходу, сказав все что хотел. Джейсон остался сидеть с тёплым комом внутри — похвала от соперника ударила глубже, чем он ожидал. Переобувшись, Джейсон заметил в дверях знакомую фигуру. Тётя Трисс стояла у входа и ее глаза сияли ярче, чем лампы под потолком.

— Я так тобой горжусь, Джей-Джей, — воскликнула она, обняв Джейсона. — Ты был великолепен!

— Спасибо, тетушка, — сказал он.

Они вышли из арены и неспешно направились к маленькому кафе за углом — тому самому, куда Трисс водила Джейсона после каждой игры. Это было их маленькой традицией, как послематчевый ритуал: победа, ничья или поражение — неважно, здесь всегда ждал горячий сэндвич и какао.

Внутри было уютно, почти по-домашнему: витрина с булочками запотевала от пара, бариста бормотал себе что-то под нос, а в воздухе витал тёплый аромат кофе, ванили и чего-то карамельного. Солнечные лучи мягко ложились на скатерть у окна, за которым они сели — на своё «любимое» место.

Трисс заказала два сэндвича с индейкой и сыром, и отдельно для Джейсона — традиционный какао с маршмеллоу. Он хмыкнул, увидев, как зефирки тонут в чашке. Пока они ели, она украдкой поглядывала на него — с нежностью, гордостью. Джейсон облизал ложку от растаявшего маршмеллоу, потом взглянул в окно и, чуть помедлив, спросил: — А папа… не звонил?

— Он писал, — ответила Трисс. — Сказал, что в суде весь день. Обещал позвонить, как только освободится.

Джейсон кивнул, не глядя на неё. Он сделал глоток какао, потом поставил кружку и прошептал, почти не двигая губами: — Понял.

Джейсон молчал. Смотрел в окно, как солнечные блики ползут по стеклу, и сжимал кружку с какао так крепко, будто от этого зависело, что что-нибудь не развалится внутри. Трисс заметила, как его губы слегка сжались — словно он что-то проглотил, но не слова, а обиду. Глубокую, тихую.

— Спасибо, что ты всегда приходишь, тётя, — сказал Джейсон наконец. Голос был ровным, но чуть глуше обычного. — Без тебя было бы… совсем по-другому.

— Ну что ты, Джей-Джей, — сказала она, глядя на мальчика. — Для меня это очень важно.

— Почему он никогда не приходит? — тихо спросил Джейсон. — Он же знает, что для меня это важно. Знает… Но он же мой папа!

— Да, малыш. Знает.

Она говорила спокойно, словно боялась спугнуть его боль.

— Он работает много не потому, что не хочет быть рядом. Просто… у него есть эта штука — быть лучшим в том, что он делает. И иногда твой папа думает, что это важнее. Что если он всё сделает правильно, у тебя будет всё, что нужно.

— Но зачем мне все эти «важные штуки», — перебил Джейсон, и голос его дрогнул. — Мне не нужен ещё один новый планшет. Или крутые кроссовки. Я просто хочу, чтобы он сидел на трибуне. Хоть раз. Хоть один разочек.

Трисс наклонилась ближе и сжала его руку крепче.

— Я поговорю с ним, Джейсон. Обещаю. Но ты тоже скажи. Когда наберёшься сил — скажи сам. Форест должен это услышать от тебя.

— Ладно, попробую.

Трисс замолчала, и в этой паузе было больше слов, чем она могла сказать вслух. Сердце сжалось — не от того, что Джейсон жаловался, а от того, что он был отчасти прав. Ни один довод, ни одно «он работает ради тебя» не могло заменить простого присутствия. И она знала это. Знала и то, что Форест не был равнодушным. Он просто… не умел быть рядом. Не научился. Или забыл, как это делается.

Она крепко сжала руку Джейсона и сказала мягко, почти шёпотом: — Он любит тебя, Джей-Джей. По-настоящему. Просто… иногда взрослые любят странно. Но я обещаю — мы найдём способ. Он увидит твою игру. Обязательно.

Джейсон поднял глаза, кивнул — коротко, сдержанно. Потом отвернулся, поднёс кружку ко рту и сделал глоток, пряча за ним всё, что хотел еще сказать, но так и не смог.

Среди строгих стен зала суда Форест Вейнс был спокоен и собран. Он стоял прямо, как столп, и было непонятно, что удерживает его лучше — сила воли или привычка выглядеть несгибаемым, даже когда внутри всё трещит. В помещении было тихо, несмотря на то, что судебные скамьи были полны: журналисты, родственники, полицейские. Все ждали вердикт. Форест бросил взгляд на своего клиента — офицера Найлза Келли. Тот сидел почти неподвижно, с маской равнодушия, за которой, как знал Форест, билась паника. Он видел это по едва заметному подёргиванию пальцев, по тому, как тот скользнул взглядом к выходу, будто искал путь отступления. Форест поправил галстук, глубоко вдохнул и повернулся к судье. Он знал, что сейчас прозвучит. Знал, потому что выстроил эту победу сам — шаг за шагом, пункт за пунктом, нажимая на слабые звенья обвинения. И всё же в груди сжималось.

Судья слегка приподняла очки, пролистала последние страницы досье и, не поднимая глаз, произнесла: — Суд рассмотрел все представленные материалы и заслушал доводы сторон. Ввиду отсутствия прямых доказательств, а также ввиду того, что видео с места инцидента признано недопустимым к рассмотрению в связи с нарушением протокола при его получении, а показания ключевого свидетеля были поставлены под сомнение… — она сделала паузу, и зал замер. — Суд приходит к выводу, что представленных доказательств недостаточно для признания обвиняемого виновным. В связи с этим, обвинения с офицера Найлза Келли снимаются. Дело закрыто.

Зал загудел — сперва глухо, как надвигающийся шторм, а затем всё громче, резче, срываясь в возмущённые голоса. Форест, не реагируя, методично собрал бумаги, не удостоив взглядом Келли, который уже встал, сияя самодовольной улыбкой, будто выиграл не дело, а лотерею. Они покинули зал через боковую дверь — прочь от объективов камер и настырных вопросов. На пустой лестничной клетке Келли повернулся к Форесту, и его голос зазвучал с тем хищным самодовольством, которое никогда не уходит надолго: — Молодец, адвокат. Красиво. Даже не сомневался что ты выручишь мою задницу.

Форест остановился, его лицо стало жестким. Он повернулся к Келли, и в его глазах мелькнула холодная решимость.

— Офицер Найлз, — сказал он тихо, но так, что слова резанули воздух. — Ты вышел сухим только потому, что система имеет сбой. Но не потому, что ты невиновен.

Келли чуть дернулся, усмешка замерла на лице.

— В следующий раз я не стану снова выгораживать человека, который стреляет в спину подростку и потом прячется за формой, — продолжил Форест, не повышая голоса.

Он шагнул ближе, почти в упор, и добавил уже шепотом, но с такой жесткой ясностью, что Келли рефлекторно напряг плечи: — И не пытайся строить из себя друга. Я презираю таких ублюдков как ты.

Келли сжал губы, его взгляд потемнел. Он склонился к уху Фореста, и его голос стал тягучим, опасным.

— Да ты крутой, Вейнс. Принципиальный. Гордый. Но знай, хоть Лос-Анджелес — большой город, иногда в нём случаются… неожиданные встречи. Особенно в непредсказуемых районах.

Форест замер на секунду, как будто оценивая сказанное.

— Что, язык проглотил, адвокат? — продолжил Келли. — Кстати как там твой сынишка поживает?

— Повтори это, — произнес Форест, и в его голосе чувствовалась ненависть. — Только громче.

Келли усмехнулся

— Не делай вид, что не понял, Вейнс, — сказал он.

— Угрозы в адрес моего сына — это последнее, что ты себе смог позволить. В следующий раз — я лично сделаю всё, чтобы ты сгнил в тюрьме. Без сделки. Без прав. И если ты хоть раз приблизишься к моему мальчику — клянусь Богом, Келли, я забуду, что когда-то носил галстук.

Он резко отстранился, словно отбросив от себя запах грязи.

— А теперь катись отсюда. Пока я не передумал и не передал дело журналистам.

Келли сжал кулаки, но не ответил. Только развернулся и ушёл, глухо ступая по бетонной лестнице. Форест остался на месте, тяжело дышал, почти с хрипом — но взгляд его был чист, ясный. Он поднял глаза к окну, где вдалеке сияло дневное солнце, и только тогда медленно двинулся прочь, как человек, который знает, что самое трудное — ещё впереди. Форест покинул здание суда не задерживаясь ни на секунду. У входа его сразу окружили журналисты — микрофоны, камеры, вспышки, голоса, лезущие со всех сторон.

— Мистер Вейнс, как вы прокомментируете оправдание офицера Келли?

— Вы действительно считаете, что этого было достаточно?

— Вы довольны решением суда?

Он не ответил ни на один вопрос. Не сбавляя шаг, пробился сквозь толпу, словно сквозь рой навязчивых мух. Его лицо было вырезано из гранита. Без эмоций, без слов, только короткий взгляд — тяжёлый, как выстрел, и такой же хладнокровный.

Сев в машину, Форест захлопнул дверь, включил зажигание и уставился вперёд. Несколько секунд ничего не происходило. Только его дыхание — резкое, сдавленное. Но через мгновение он резко проворчал сквозь зубы: — Сука… сыну решил угрожать.

Он ударил ладонью по рулю, один раз. А потом снова выпрямился, усилием воли отодвигая ярость в сторону. Его ждали дела. Но теперь всё было иначе. Форест вытер ладонью лицо и, немного поколебавшись, набрал номер сына. Гудки тянулись дольше обычного.

— Привет, пап, — голос Джейсона был ровным, почти формальным, но за этим спокойствием пряталась тонкая, заметная нота отстранённости.

— Джей-Джей! — отозвался Форест с усилием, заставляя голос звучать бодро. — Ну как ты? Как прошла тренировка?

Пауза

— Нормально, — коротко ответил Джейсон. — Сыграли вничью. Я отбил последнюю шайбу.

— Эй, это же круто! — с теплом сказал Форест. — Молодец. Хочешь рассказать, как всё было?

— Пап, — перебил Джейсон, не грубо, но устало. Его голос потускнел, будто гас свет. — Давай потом, ладно? Я… я просто устал.

Форест закрыл глаза. Он услышал не усталость — он услышал разочарование. Тонкий лёд между ними начал трескаться.

— Конечно, сын. Отдыхай, — мягко сказал он после паузы. — Я перезвоню позже. Люблю тебя.

— Ага, — пробурчал Джейсон. Щелчок — вызов завершён.

Форест опустил телефон и уставился в тёмный экран, в надежде услышать что-то ещё. Но тишина была полной. Он притормозил у обочины и медленно откинулся на спинку кресла, потянувшись рукой к бардачку. Взяв последнюю сигарету из мятой пачки, Форест щёлкнул зажигалкой. Пламя дрогнуло на секунду, и он затянулся — глубоко, как будто дым мог заглушить то, что бурлило внутри. Боль. Не от дел. Не от грязных клиентов. А от того, что даже собственному сыну он уже казался посторонним.

Дым медленно потёк в салон машины, и с ним пришло знакомое, тягучее чувство: бессилие. Полное, безнадежное — как суд, в котором никто не ждал справедливости.

Глава 3. Поединок

«Чтобы сразиться с врагом, ты должен сначала обрести единство со своим разумом.»

— Мастер Сплинтер, «Черепашки Ниндзя (2003)».

«Сражение — это зеркало, в котором ты видишь себя настоящего. Я смотрел в него слишком часто, чтобы бояться своего отражения.» — Магнус Кан

Хатоми ступила из прохладного салона частного самолёта прямо в объятия Лас-Вегаса. Горячий воздух ударил в лицо, словно расплавленная волна, обжигающая, плотная, как дыхание зверя. Свет закатного солнца был ослепительным, почти агрессивным, и она на секунду прищурилась, прежде чем надеть тёмные очки. Её пальто — длинное, черное, словно сшитое из ночи, — развевалось на ветру, скрывая под собой оружие и изящный силуэт натренированного тела. Короткие тёмные волосы трепал ветер, вырывая небольшие пряди, и на долю секунды Хатоми показалась самой себе статуей, вырезанной из камня и теней. Проведя пальцем по тонкому белому шраму под правым глазом, она чуть заметно кивнула, как человек, который знает, что вечер обещает быть интересным.

Она любила этот город — не за роскошь, не за шум казино, а за его безумную, почти наркотическую энергию. Лас-Вегас жил на грани — между иллюзией и реальностью, между грехом и мечтой. Его фальшивый блеск не обманывал её — наоборот, в нём была честность, которую редко встретишь: здесь никто не притворялся святым. Яркие огни скрывали всё, что не подлежало огласке — сделки, измены, исчезновения. И в этом был порядок. Здесь можно было раствориться в толпе, стать кем угодно — маской, призраком, богиней. Свобода в чистом виде. Необузданная, грязная, опасная — как огонь, к которому всё равно тянешься. Но сегодня у неё не было времени на искушения. Ни коктейлей, ни сигар на балконе пентхауса, ни игр. Только работа. Она вздохнула, бросив взгляд на горизонт, где мираж города рассыпался в золотой дым заката — соблазнительный, но недосягаемый. Обещания, которые она знала: не для неё. Не в этот раз.

— Жаль, что девочке нельзя задержаться, — пробормотала она себе под нос. — Один бы вечерок под неоном и пара коктейлей… но Величие рождается в чертовой жертве.

Хатоми вытащила телефон из внутреннего кармана пальто и, не сбавляя шаг, набрала номер. Чёрный седан уже ждал её у края полосы, блестя стеклянной тушей под багровым небом.

— Геруссия, — откликнулся сухой, ровный голос.

— Я в Вегасе. Выдвигаюсь за Ридом. Организуйте мне вход на его бой. Гранд Арена. Мальчик сегодня дерётся за пояс, и я не собираюсь пропускать это.

— Уже в процессе, — отозвался голос. — После боя — сразу в аэропорт. Магнус прибудет в Калифорнию утром.

— Ой, да не ссыте там. Действуем согласно плану.

— Magnitudo in sacrificio nascitur. — ответил голос.

— Иди в задницу.

Она сбросила вызов, и села в машину, захлопнув дверь с сухим щелчком. Двигатель заурчал, и чёрный седан мягко скользнул по асфальту, выныривая из тишины аэродрома в гул города. За окнами начинал разворачиваться Лас-Вегас — как декорации к фильму, где всё одновременно фальшиво и по-настоящему. Пирамида Люксора мерцала синим светом, башни Мандалай Бэй отливали золотом в закатных лучах, а вдали, как маяк арены, поднималась MGM Гранд — место, где сегодня Джордж Рид выйдет на бой за пояс.

Хатоми откинулась на спинку, поправив пальто. Она сунула руку в карман и вытащила угловатый предмет, тяжёлый, как камень памяти. Расчехлив его, увидела, как на поверхности ожили голографические символы — странные, нечитабельные, словно застывшие фрагменты чужого языка. Скребок. Он издал тихий, почти животный скрежет — как будто проверял, жив ли сам мир. Хатоми нахмурилась, вглядываясь в пульсирующие знаки. Что-то в них изменилось. Что-то неуловимое, но тревожное. Она прикусила губу, убрала артефакт обратно и снова посмотрела в окно, чувствуя, как груз ответственности давит на плечи.

Форест сидел у стойки в баре «Ржавый Венец», тяжело опершись локтями о тёмное дерево. Плечи его обвисли, а взгляд был направлен в янтарную глубину бокала, будто там он мог найти ответы, которых не было нигде больше. На телевизоре над стойкой крутились кадры поединка — двое бойцов месили друг друга в октагоне, вспышки яркого света вырывались из экрана, но звук был убран, и их ярость растворялась в гудении вентилятора и старом блюзе на фоне.

Пит, бармен лет под пятьдесят, с бакенбардами и потускневшей татуировкой дракона на предплечье, протирал стакан без всякой спешки. Его движения были размеренными, как у человека, пережившего куда больше, чем этот вечер мог предложить.

— Шотландский скотч… — буркнул Форест. — Единственное, что не врёт мне в лицо за день.

— Всё равно врёт, — фыркнул Пит. — Просто лучше всех с этим справляется.

Пит поставил вытертый стакан на стойку, налил янтарной жидкости из квадратной бутылки и осторожно пододвинул Форесту.

— Как там твой сынишка? — немного поколебавшись спросил он.

Форест вздохнул.

— Эх, Джей. На льду рубится, как маленький зверь. Хоккеист. — Он на секунду усмехнулся, но улыбка быстро погасла. — Редко с ним время провожу. Последний раз был на его игре… даже не помню когда. Всё дела, суды, какие-то бесконечные люди. Чувствую, что теряю с ним связь.

— Он ведь твой, Форест. Дети чувствуют, когда их нет в приоритете, как бы ты не старался.

Форест опустил голову, взгляд его стал тяжёлым.

— Знаю… — тихо сказал он. — Каждый вечер говорю себе: завтра всё иначе. А потом приходит завтра, и снова все по старому.

Пит ненадолго замолчал, наблюдая, как Форест обводит пальцем край бокала, будто выцарапывает на стекле невидимые мысли. Потом, не громко, но твёрдо сказал: — Слушай… Я видел, как мужики ломаются под грузом. Под работой, под виной, под утратой. Но знаешь, что ломает сильнее всего?

Форест поднял на него уставший взгляд.

— Что?

— Молчание. Когда ты всё носишь в себе и нем как рыба. А рядом растёт парень, который ждёт не идеального отца, а живого. Того, кто просто рядом.

— Пит… Я вроде всё понимаю, но внутри будто что-то не даёт мне шагнуть к нему. Я… после смерти Доминик как будто исчез. Внутри будто в пустоте живу. И каждый раз, когда Джейсон смеётся или что-то говорит… я не всегда знаю, как на это отвечать. Будто я ему не отец, а кто-то, кто просто носит это звание.

Пит хотел что-то сказать, слегка подбодрить. Но в этот момент в помещение ввалился Оливер — в расстёгнутом пиджаке, с рассыпавшимся узлом галстука и лицом человека, который за день высказал слишком много юридических аргументов. Он оглядел бар, тут же заметил знакомую спину и направился прямиком к стойке

— Главный бой еще не начался? — бросил он.

— Да ты сам глянь, — кивнул Пит, указывая на телевизор. — По моему эти парни там уже минут тридцать обнимаются.

— Да, это еще разогрев, — Оливер хлопнул ладонью по барной стойке. — Тогда пива мне, Пит, и… чипсов. Солёных. Без этого зрелище не то. И сделай звук погромче, а?

Пит кивнул, поставил бокал под кран. Форест чуть повернулся на табурете, всё ещё опираясь локтями о стойку.

— Кто дерётся? — спросил он, словно нехотя.

— Альварес с Ридом. За титул, — ответил Оливер, открывая телефон и проверяя коэффициенты ставок. — Рубка будет знатная.

Форест усмехнулся, допивая виски.

— Не люблю этот мордобой, — бросил он, глядя на экран. — Слишком много бравады, слишком мало смысла.

— Да ладно тебе, — Оливер уселся рядом, прихлёбывая пену с бокала. — Это же спорт. Да и забавно посмотреть как люди бьют друг другу лица.

— Может, ты и прав… — сказал он, откинувшись чуть назад. — Хоть немного отвлечёмся от реальной жизни.

Он постучал пальцем по пустому бокалу.

— Пит, ещё одного шотландца.

— Не вопрос, — сказал бармен, подливая янтарную жидкость.

Форест повернулся к экрану, и впервые за вечер его глаза чуть расслабились. Не от интереса к бою — от усталости, которой нужна была хотя бы иллюзия отдыха.

Хатоми вышла из машины у входа в «Гранд Арену». Вечерний Лас-Вегас полыхал, как оживший экран старого неонового фильма: золотые и алые огни арены резали глаз, вывески сверкали, а в воздухе витал пряный микс — дешёвое пиво, парфюм, табак и тот особый запах пота и адреналина, который бывает только перед настоящем боем.

Хатоми поправила тёмные очки и шагнула вперёд, легко и уверенно, лавируя сквозь толпу, будучи в полном спокойствии. Она прошла через турникет, игнорируя взгляды охранников. Внутри арены гул толпы стал оглушительным: трибуны были заполнены до отказа, и в центре сиял октагон, освещенный яркими прожекторами. Хатоми поднялась на балкон — достаточно высоко, чтобы видеть весь ринг, но не теряться в толпе. Она села, скрестив руки, и сняла очки.

Голос диктора, раскатистый и отточенный годами ведения боёв, прорезал рев толпы: — Дамы и господа, приготовьтесь стать свидетелями великого сражения! Сегодня на этом ринге решится судьба пояса чемпиона в тяжелом весе! Встречайте — претендент, стремительный, непобеждённый, чемпион мира по кикбоксингу, рекорд 12 побед и ни одного поражения! Боец, чьё имя уже звучит как вызов, а стиль — как приговор! Он пришёл не просто драться — он пришёл забрать своё. Встречайте — ДжооооордЖ Риииид, по прозвищу… ЯГУАР!

Трибуны взорвались оглушительным криком — свист, аплодисменты, скандирования. Люди вскакивали с мест, размахивая флагами и светящимися табличками. И в этот гул, как вихрь, вошёл он — Джордж Рид. Высокий, темнокожий, с хищной пластикой и железным взглядом. Его плечи были широки, движения — точны, как у танцора и убийцы одновременно. На нём была чёрная мантия с вышитым белым силуэтом ягуара, капюшон соскользнул, обнажив лысую голову, сверкающую в свете прожекторов. Он поднял кулаки, и толпа закричала ещё громче — будто этот жест пробудил древний инстинкт триумфа. Хатоми, сидя на верхнем ряду, наблюдала за ним с холодным взглядом. Джордж был сосредоточен. В его глазах не было страха, только огонь и страсть.

— А теперь — его противник, чемпион, защитник титула, мексиканская легенда, машина для давления, разрушитель надежд — с рекордом 15 побед и лишь одним поражением! Прямиком из пекла Мехико — он называет октагон своим домом, а боль — своим оружием! Встречайте… ГОООООНСААААЛООО ААААЛЬВАРЕС!!!

Толпа снова взорвалась. Гонсало вышел, как бык на испанской арене: коренастый, мощный, с тяжёлым взглядом и уверенной походкой. Его лицо будто высекли из камня, а руки казались способными крушить бетон. Он не играл на публику — просто шел, медленно и неотвратимо, как приговор. Они встали друг напротив друга. Свет прожекторов выхватывал лица, затеняя всё вокруг. В этот миг всё лишнее исчезло. Была только тишина перед рубкой.

Бой начался без прелюдий — без разведки, без церемоний. Как только прозвучал гонг, Альварес рванул вперёд, словно пружина, сжавшаяся все годы его чемпионства. Первый лоу-кик — как выстрел по бедру Джорджа. Второй — с хлёстким звуком, будто хлыст рассёк воздух. Джордж заскользил по октагону, уходя в сторону, сохраняя дистанцию. Его стиль был другим — плавным, техничным. Он работал джебами, прощупывая защиту Гонсало. Толпа зашумела, когда Джордж пробил двойной джеб, попав в нос сопернику. Альварес мотнул головой, усмехнулся, и тут же пошёл в силовой размен — тяжёлый правый хук в корпус, потом в голову. Один из них — чистый, в челюсть. Джордж пошатнулся, едва не потеряв равновесие. Гул арены поднялся, как прилив.

Хатоми подалась вперёд, пальцы мёртвой хваткой вцепились в подлокотники. Её глаза следили за каждым движением Джорджа, будто она могла передать ему через взгляд выносливость, фокус и упрямство.

Джордж отступил, встрепенулся, стряхивая удар с сознания, и снова поднял руки. Он перешёл на уклоны, добавил финты корпусом, отвечая встречными ударами с шагом назад. Альварес давил, словно танк, не давая отдышаться, но Джордж держался. Раунд катился к концу, и в этой гонке за пространство каждый их шаг звучал как выбор: выстоять или упасть.

— Малыш, не сдохни раньше времени — пробормотала Хатоми.

Джордж устоял — покачнулся, но не упал. Он выжил в шторме ударов, сохранил равновесие, но не инициативу. Раунд без сомнений ушёл Альваресу — зрители это почувствовали, как и сам Джордж. Когда прозвучал гонг, он развернулся, словно по инерции, и тяжёлой походкой направился в угол. Каждый шаг отдавался болью в ногах и груди, словно вес воздуха удвоился.

Тренер подскочил к нему первым — с мокрым полотенцем, бутылкой воды и лицом, на котором было всё: тревога, злость, и фанатичная вера.

— Ты что, даёшь ему пространство?! — прошипел он, вытирая кровь с брови Джорджа. — Это не спарринг! Он тебя ломать пришёл, а ты ждёшь приглашения!

Джордж не ответил. Он только молча пил воду и смотрел в лицо тренера — как будто искал в нём то, чего не хватало в самом себе. Уверенности. Или ярости. Или просто силы встать и снова идти в бой.