Бесплатный фрагмент - Легенда о гимназии

Легенда о гимназии

…я пришёл не для того, чтобы учить вас, а для того, чтобы у вас научиться. Моё неукротимое желание заключается вовсе не в том, чтобы написать историю Ордена (на это была бы не способна и целая армия вооружённых всем необходимым учёных), но в том, чтобы просто рассказать историю нашего путешествия. Однако мне не удаётся даже подступиться к ней. И дело не в моих литературных способностях, мне думается, ими я обладаю, хотя никаких амбициозных целей в данном случае не преследую. Нет, речь идёт о другом: действительности, свидетелями которой стали я и мои товарищи, уже не существует, и, хотя воспоминания о ней — самое ценное и самое живое из всего, что у меня есть, они кажутся мне такими далёкими, такой неведомой фактуры, как будто дело происходило на других звёздах в другие тысячелетия или как будто это мой горячечный бред.

Г. Гессе, Путешествие к земле Востока

В конце восьмого класса меня выгнали из школы. Эта история, возможно, занимательная и поучительная, но повторять её во всех подробностях мне не хочется даже на бумаге. Как-нибудь в другой раз. Вкратце: я настучал по чайнику внуку директора и некоторым его приспешникам. Поверьте, за дело. Случилось это не впервые, но раньше директор не становился свидетелем потасовок. А в тот раз он лично оттянул меня за шиворот, спасая любимого внука, а после — наказал, не пытаясь хотя бы немного разобраться в ситуации.

Наверное, он, когда исключал меня, думал, что жестоко мстит, ибо школа его позиционировалась как жутко элитная, у неё и номера не было, а только название. Как бы не так! Из элитного там были только должности и зарплаты родителей. Ну, были ещё пара-тройка нормальных, хороших учителей, которые искренне чему-то стремились научить (и по математике научили) и имели свои принципы.

Так что в определённом смысле я благодарен и ему, и его внуку: если бы не они со своим поведением, то далее я мог бы и не попасть в ту школу, до которой этому директору со своей «элитной» как пешком до Юпитера.

Итак, после восьмого класса в обычную школу меня отдавать стало жалко, чтобы я не растратил накопленные за годы учёбы математические навыки. А я математику понимал тогда лучше многих других школьников, какие-то штуки из старших классов знал, это сейчас многое забылось. Но, с другой стороны, опыт с «элитной» школой известно, как закончился. То есть школа не должна была быть «элитной», но уровнем выше среднего. Таких было немного, и одной из них оказалась гимназия.

Я не хочу сказать что-то дурное о других, «обыкновенных» школах: там тоже есть достойные люди. Можно уточнить, что в гимназии концентрация хороших учителей была заметно больше. Но я этого ещё не знал, а основой для выбора у меня была не их квалификация, а общая атмосфера. Я зашёл сюда и понял, что буду дальше учиться именно здесь или не буду вообще.

Но одного озвученного желания не хватало. Следовало выдержать вступительные экзамены по одному из четырёх направлений (своего рода факультетов): математика-информатика — маркировалось буквой «М», химия-биология — «Х», обществознание — «О» и экономика — «Э». Я выбрал направление математики и, соответственно, одним из экзаменов была математика, а ещё физика и русский язык.

Поступление мне мало запомнилось: я ещё избавлялся от остатков впечатлений после восьмого класса. Помню, что все абитуриенты, за некоторым исключением, были незнакомы между собой. Но невзирая на то, что друг друга никто не знал, что родители стращали невероятной конкуренцией за место и наказывали, что ближний твой вовсе не ближний, а соперник, — никто на экзаменах не стеснялся попросить у того ближнего помощи и не боялся сам подсказать или помочь. Я думаю, что многие тогда таким образом успешно сдали ещё и экзамен на товарищество.

Так и началась история нашей группы М-22: М — математика, 22 — порядковый номер выпуска от года основания. Да, именно группы: здесь не было понятия «класс», никаких «9-А» или «10-Б». Сейчас уже не так. Маркировка осталась, но, насколько я знаю, официальной теперь считается традиционная нумерация классов.

Куратором — так здесь назывался классный руководитель — у нас был учитель физкультуры. Иные мои нынешние знакомые, кому я сообщал этот факт, смотрели на меня то с усмешкой, то с недоверием. Оно и понятно, физрук в представлении многих являет собой нечто далёкое как от спорта, так и от педагогики, и часто составляет бандитскую ячейку в паре с трудовиком.

Но сами подумайте, разве могли бы доверить руководство математиками кому попало? Ни в коем случае. Но рассказ о нашем кураторе и об уроках физкультуры ещё впереди, а сейчас я вернусь к первым дням.

Экзамены успешно сдали, списки учащихся утвердили, и перед началом учебного года, как водится, состоялась торжественная линейка. Проводили её тридцать первого августа, и на ней мы, девятиклассники, с ужасом узнали, что завтра, первого сентября, мы уже будем учиться в полную силу. Директор (он же основатель) сказал буквально следующее:

— И первое сентября у нас станет настоящим Днём Знаний!

Сразу за этим он сообщил, что дневников в гимназии не было, нет и заводить их не надо. За такую новость он не только был прощён за учёбу первого сентября, но и мгновенно снискал почёт и уважение.

По окончании линейки нам показали кабинет, ставший потом родным: номер пятый, на первом этаже, угловой. Куратор познакомил нас с учителями математики и физики, провели небольшой классный час, выдали расписание. Всё, как полагается.

С расписанием случилась неожиданность: меньше восьми уроков было, вроде, только в субботу, и тех — шесть. Но мы всё же примерно знали на что шли, а в дальнейшем оказалось, что восемь уроков вовсе не страшно, а иногда даже интересно. Тем более, возможно, ещё в один из дней было семь уроков, а не восемь: я теперь точно не вспомню, а дневника не было. Это, пожалуй, единственное неудобство его отсутствия: я бы сейчас глянул и вспомнил. Но за два десятка лет мог и потерять, если бы вообще заполнял. Так что обойдёмся без дневника, а расписание я составлю сам.

Первый урок. Математика

Как известно, математику в школьной программе с шестого класса делят на алгебру и геометрию и часто так и пишут в расписании. В нашем же расписании указывали именно «математику», без всяких разделений, с расчётом на то, что учитель определит, когда следует провести алгебру, а когда — геометрию. Поэтому и я не буду делить.

Математику нам преподавала Тамара Степановна. Если не ошибаюсь, ей было около шестидесяти лет. Но школьникам люди часто кажутся старше, да и возраст учителя на самом-то деле совершенно не важен, особенно если есть особый подход к обучению.

У Тамары Степановны такой подход был, и предмет свой она знала и, что немаловажно, любила. В её отношении мне всегда вспоминаются размышления директора, которыми он однажды со мной поделился, уже после выпуска.

Он говорил, что хорошие учителя бывают трёх видов.

Первых он называл лекторами. Они отличные знатоки предмета, занимаются им всю жизнь, иногда имеют учёную степень и расскажут о предмете буквально всё. Но их слабое место в том, что они редко умеют заинтересовать учеников, они могут передать невообразимый объем информации, но им трудно сделать так, чтобы ученики этот объём приняли и переварили. Такие чаще всего встречаются в университетах или там, где ученик готов что-то принимать без уговоров со стороны.

Вторые — учителя. Они умеют не только предъявить своё знание, но и каким-то образом вложить его в головы ученикам.

И третьи — педагоги. Это люди, которые не просто передают академические познания, а ещё воспитывают в учениках волю, культуру, моральные качества, какую-то житейскую мудрость, причём всё это происходит не через занудство и чтение нотаций (иногда не без этого, ученики порой доведут любого учителя), а непосредственно в бодрой учебно-рабочей обстановке. Такие педагоги и есть самые настоящие и правильные.

Так вот, Тамара Степановна, вне всякого сомнения, была из третьих. И слава Богу, иначе мы могли сойти с ума от количества математики: каждый день по два спаренных урока, а раз в неделю и четыре подряд.

А Тамара Степановна сделала даже так, что одни из нас полюбили математику, а другие, по меньшей мере, стали спокойно к ней относиться. Мне довелось встречаться с разными людьми и часто я видел, что многие как будто побаиваются каких-нибудь математических терминов, хотя хорошо учились в школе. Да, люди бывают всякие, есть и с гуманитарным складом ума, в этом нет ничего плохого, на самом-то деле знание или незнание математики не определяет душевные качества. Я о том, что математика часто является для школьников (а потом и для взрослых) неким сверхъестественным предметом, которому либо надо поклоняться, либо избежать его любой ценой.

Возможно, я не беспристрастен, и мне такое отношение иных людей к математике чудится. Но что до негативного отношения школьников к контрольной работе — это уж наверняка. Не знаю, как относятся к ней современные школьники, но в то время контрольная работа для многих равнялась катастрофе, пусть и была она фактически раз в четверть и ещё одна годовая. В день её проведения «заболевали», «минировали» школу, прогуливали и чего только ещё не делали, лишь бы не писать контрольную. Это просто-напросто стало классической ситуацией и часто обыгрывалось в художественной литературе и в кино. А уж внеплановая контрольная могла привести к бунту или к нервному срыву.

Да, и я, и мои одноклассники из М-22 были точно такие же, за некоторым исключением, и придерживались тех же убеждений. Но лишь до поступления в гимназию и знакомства с Тамарой Степановной.

Для нас стало привычно раз в неделю (а то и два!) услышать из уст Тамары Степановны:

— Доставайте двойные листочки.

Это означало, что сейчас будет контрольная работа.

И абсолютно нормально воспринимали! Причём сами же удивлялись, и друг мой говорил, что раньше, мол, контрольная — это было нечто особенное, а теперь — будничность. И, понимаете, чувствовалось, что с одной стороны всё правильно, но с другой — такого как бы и не должно быть, но — факт: пишем каждую неделю, причём иногда с интересом.

Со стороны можно подумать, что Тамара Степановна мучила нас контрольными, но мы себя угнетёнными не чувствовали, а где-то и получали удовольствие. Где ещё вы слышали об удовольствии от контрольной? Только в комедии: «Экзамен для меня всегда праздник, профессор!» Ну уж «праздник» — это перегиб, но и не трагедия, как для многих.

Чем же объяснить такое наше отношение к контрольным работам? Конечно, в подходе Тамары Степановны к этому вопросу. До неё все мы (если не все, то большинство) были обычными разгильдяями. Но в чём был её подход? Я не знаю, но догадками поделюсь.

Дело, наверное, в том, что так нам прививалось чувство победы. А пережить его дорогого стоит. Заметьте, я говорю об истинной, посильной победе, которая нужна именно такая, именно здесь и сейчас.

Во многих школах часто делают такие контрольные, чтобы с ними справился и распоследний двоечник: этакие «читерские», как говорят нынче. Я в какой-то мере понимаю учителей, которые так поступают: у них есть планы и приказы свыше, и порой проще любым (пусть и «читерским») методом выполнить план, чем кому-то что-то объяснить. Но факт в том, что такие контрольные вредны: те, кто делает их в уме, деградируют без более трудных задач, а другие могут заиметь слишком высокое мнение о своих скудных знаниях. И чаще всего именно таких контрольных, которые может написать каждый, и боятся школьники. Парадокс? Или чувствуют подвох? И разве можно испытать настоящую победу от подобной работы? Вы чувствуете себя победителем, когда на вопрос: «Сколько будет дважды два?» отвечаете: «Четыре!» и вам говорят: «Молодец!»? Да, если вы во втором или третьем классе. Но потом-то одобрение звучит как издевательство, и нет ни грамма победы.

Есть и другая крайность. Бывает, что учитель в рвении своём даёт задачи, за которые страшно взяться, неизвестно с какой стороны, а как возьмёшься — конца-края ей нет. Это получше, но тоже не слишком хорошо. Можно сказать, что это подготовка к жизни, ибо жизнь порой подкидывает ситуации, которые походя не решишь, но то — жизнь, там другого выхода нет. А учёба должна быть учёбой, а не бесконечным поиском выхода из безвыходных положений. Безусловно, и тут есть победы, вот только пирровы: не приносят они ни удовлетворения, ни желания продолжать, а одну усталость. И в какой-то момент появляется мысль: зачем решать сегодня этот неразрешимый вопрос, если завтра и послезавтра будут такие же, а уже и на сегодняшний никаких сил не осталось? В целом, задачи повышенной сложности тоже нужны, но не как основа, а как лестница на следующий уровень.

Наши же контрольные являли собой золотую середину. Задачки Тамара Степановна подбирала красивые: на первый взгляд бывало очевидно, как их взять: но с одного бока зайдёшь, а там тупик, с другого — тоже, с третьего — в начало возвращаешься, а под тройным ударом задачка и раскалывается. Или, наоборот: ничего, никакой идеи, от безысходности цепляешься за ниточку, которая, кажется, случайно здесь, а она, оказывается, не ниточка, а вполне бикфордов шнур. Неожиданно, красиво и интересно.

Но хватит о контрольных. Перейдём к теории, и к тому, как нам её преподавала Тамара Степановна. Не было такого случая, чтобы Тамара Степановна сказала что-то вроде: «Вот вам формула, выучите её наизусть и будет вам счастье!». Конечно, незыблемые аксиомы приходилось заучивать — а куда деваться? Но таких немного. Почти все школьные математические формулы можно вывести из основных. И мы их выводили. Какие — на уроке, какие — дома. Замечу, что Тамара Степановна сама, без привлечения кого-то к доске, давала только кардинально новые темы. То есть, мы активно участвовали в изучении теории, а не просто слушали и внимали. Тамара Степановна утверждала, что если мы забудем ту или иную формулу — то сможем её вывести, если уж вывели один раз; и будем знать, что она из себя представляет и нужна ли в данной ситуации. Да и если сам к чему-то приходишь — то и запоминаешь лучше. Опять же, при таком подходе всё становится понятно. Или почти всё. И оно больше не вызывает страха или отторжения, а в запущенных случаях понятую вещь можно и полюбить, и суметь донести до других.

Получается, секрет Тамары Степановны прост: она умела доходчиво объяснить одни вещи и позволяла самостоятельно понимать другие. Что до умения объяснить — оно исходит из знания предмета и не вызывает вопросов. А позволить кому-то самому понимать что-то, а особенно научить понимать — должно стать девизом каждого учителя.

Немного похвалюсь: мне довелось около трёх месяцев преподавать математику старшеклассникам. И они в отношении тригонометрии сменили гнев на милость. Полюбить — не полюбили, но многое поняли, хотя поначалу слова «синус» и «косинус» приводили их в ступор. И я как раз-таки пытался действовать методом Тамары Степановны. И если даже у меня, без педагогического образования, что-то получилось, то и те, кто специально учился учить, должны справиться. Правда, и детишки те ещё бывают, что руки опускаются. Но Макаренко, например, и с такими управился, при том что чуть не с нуля начинал. Впрочем, Тамара Степановна нашла бы подход к любому ученику.

Стоит упомянуть ещё об одной черте Тамары Степановны: всех учеников она называла на «вы». И выглядело это естественно и непринуждённо, без всяких издёвок, а с достоинством и с чувством взаимного уважения, в любых ситуациях: «Володя, покажите домашнюю работу», «Олег, идите к доске».

Или: «Дима, выйдите из класса». Она умела культурно выдворить нарушителя дисциплины за дверь. Правда, не то чтобы мы были такими уж хулиганами, поведение было приличным, но какой школьник откажется от мелкого озорства: запустить самолётик к доске, потыкать карандашом спину товарища впереди или поговорить о своих делах. За один пущенный самолётик, конечно, никого не выгоняли, нарушение должно было быть существенней или многократней.

Раз-другой она будто не замечала, но потом всё-таки следовало: «Выйдите из класса!» — и выходили. И никаких повышенных или нервных интонаций. Я не представляю ситуацию, чтобы Тамара Степановна на кого-нибудь ругалась или кричала. Думаю, что она никогда в жизни так не делала.

Но за что конкретно она требовала выйти — теперь не вспомнить. Уверен, если бы это было сказано мне, я бы не забыл причину и написал здесь, что так делать не надо.

И вот, кстати, история, как делать не надо.

Говорят, что курить вредно. Я не буду обсуждать общий вопрос о вреде курения и оставлю его на откуп врачам и философам, а приведу пример. Как-то получилось, что в одиннадцатом классе многие закурили: пошла такая мода. Не буду оправдываться, но замечу, что в других школах курить начинали ещё раньше, а то и ещё какими непотребствами заниматься.

Организмы наши были молодые и здоровые, меры не знающие, и на перемене кто-то, бывало, успевал скурить не одну сигарету. Однажды этим кем-то стал я. Всё бы ничего, но следующий урок начался с просьбы достать двойные листочки. И контрольная была несложная, рутинная, но я её полностью провалил: понаписал много, но все эти формулы к заданиям имели весьма отдалённое отношение.

Отсюда я сделал вывод, что курение перед важным делом и взаправду может навредить. Поэтому не надо так делать. А после важного дела, когда оно закончено — пусть каждый решает сам, но помнит, что всегда может внезапно нагрянуть ещё более важное дело.

Хотелось бы написать что-нибудь ещё об уроках математики, но трудно: много воды утекло. И были они для нас не чем-то особенным, а повседневной рутиной. Не рассказывать же о задачах из задачника Сканави или о построении графиков функций. Тот, кто знает такие вещи — и так их знает, а кто не знает — вряд ли заинтересуется. А если заинтересуется, то прочесть учебник, право же, будет намного полезней, чем мои измышления. К тому же пересказом одной школьной программы не обойтись: Тамара Степановна дала нам ещё и часть университетской. Во всяком случае, на первом курсе мне очень многое было уже хорошо знакомо.

Можно ещё вспомнить, что первым моим свободным заработком я в значительной мере обязан Тамаре Степановне. Поскольку многое из первого курса математики я знал и умел — для меня в университете не составляло большого труда делать домашние задания. Да и, признаться, в гимназии они были порой раза в три объёмнее. Я решал несколько вариантов, кроме своего, и продавал по договорной цене студентам, которые сами не могли или не хотели их делать.

И напоследок об одном высказывании Тамары Степановны. Мне оно всегда нравилось. Представьте: почти весь урок мы всем миром, во главе с Тамарой Степановной, решаем особенно хитрую задачу: один несчастный у доски, остальные на местах. Идут бурные обсуждения, высказываются предположения, кто-то что-то доказывает, пробуются всякие подходы. Доска исписана так, что нет живого места, в тетрадях по нескольку страниц решения, а нужного ответа нет. Как ни крути, а нет ответа: либо в тупик зашли, либо к началу вернулись. Сошло семь потов с этой задачей, а всё бесполезно. Все устали, притихли.

И в этот драматический миг Тамара Степановна говорила:

— А теперь давайте думать!

Это означало, что где-то упустили какую-то мелочь или другой подход нужен или надо немного отвлечься от напряжённой работы, отдохнуть и подумать. Тем более, что нередко через минуту-другую и урок заканчивался. Дальше был ещё один, но пока что можно было выйти на перемену и подумать.

Шанхайский переулок

Наш пятый кабинет, как я упоминал, был в углу первого этажа. Сам первый этаж (так же как второй и третий) имел вид прямоугольника, в центр которого вставлен другой прямоугольник. По периметру внешнего располагались кабинеты, лестницы, выходы в коридоры, соединяющие одно крыло с другим, во внутреннем была оранжерея, а вокруг оранжереи стояли радиаторы отопления, покрытые деревянными кожухами-скамейками.

Таким образом, между скамейками и стеной получался коридорчик. Если в этом коридорчике кто-то сидел на скамейке, и кто-то стоял у стены напротив — вдвоём пройти становилось тесновато, а один человек проходил свободно.

Но не в шанхайском переулке!

Придумали такое развлечение, скорее всего, к концу одиннадцатого класса. Да и вряд ли кто-то помнит, как оно началось, и кто придумал название: всё вышло стихийно. Важно то, что о шанхайском переулке вскоре узнала вся гимназия, и что пролегает он между кабинетами номер пять и номер три (четвёртый был подсобкой химика и входили в него через третий).

На первый взгляд шанхайский переулок не отличался от других коридоров: несколько человек сидели на скамейке, несколько стояли напротив у стены. Но на самом деле они были ведущими. Число ведущих правилами не ограничивалось, но обычно их насчитывалось около дюжины.

А чтобы стать участником — хватало зайти в шанхайский переулок и зашедший сразу всё понимал и стремился побыстрее пройти, а лучше пробежать до конца переулка. Единственное правило заключалось в том, что каждый ведущий должен был шлёпнуть участника ладонью по заднице, а если повезёт, то и несколько раз. Ясное дело, что много приятнее было, когда участником, а точнее — участницей, становилась какая-нибудь гимназистка, но они быстро уяснили суть шанхайского переулка и обходили его стороной. Учителя, понятно, сами по себе имели иммунитет к участию.

Зато каждый ведущий мог в любую секунду превратиться в участника: стоило забыться и отправиться по своим делам, как он тут же ощущал другую сторону игры.

Со временем шанхайский переулок ожидаемо прекратил существование. Все уже о нём знали и не совались, а если уж очень надо было — прикрывались сумкой, тетрадкой или просто руками, и пробегали. Одно время ведущие пытались играть между собой, но это скоро наскучило: участники в силу различных причин были почти всегда одни и те же, реакции были предсказуемы, никакой интриги. А без интриги какой интерес?

Второй урок. Физика

Физика обычно тесно связана с математикой. У нас было так же, и даже в несколько большей степени: учителя физики и математики были мужем и женой. О Тамаре Степановне я рассказал, и теперь — об учителе физики. Звали его Евгений Донатович.

Он был высокий, худощавый, седой, с прямым длинным носом и носил длинный клетчатый пиджак. Казалось бы, что ему очень подходит прозвище «кол», популярное в книгах о советских пионерах. Но — нет, у Евгения Донатовича прозвища не было. Его называли по имени или физиком. Тем более что «колы» он не ставил.

Зато ставил нули, прямо в журнал. Без всяких шуток. Сначала выставлял карандашом, но часто случалось, что и обводил ручкой. А если учесть, что Евгений Донатович высчитывал четвертную оценку строго исходя из среднеарифметического, то ясно, что ноль мог весьма подпортить ситуацию.

Но нельзя сказать, что Евгений Донатович любил поставить ноль. Нет. Ноль был крайней мерой, когда вышли все мыслимые сроки и закончились все предупреждения. В штатных ситуациях ставились обыкновенные двойки.

Был, между прочим, случай, когда большая часть М-22 получила двойки за домашнее задание. Началось с того, что я заспорил с Евгением Донатовичем. Не важно о чём, но, видимо, как раз о домашнем задании. То ли я доказывал, что он этого не задавал, то ли хотел подсунуть что-то иное, то ли ещё что — в общем, пытался нелепо обмануть. Закончилось тем, что Евгений Донатович рассвирепел, поставил мне двойку и пошёл по рядам проверять домашнее задание у каждого, и при отсутствии оного немедленно ставил двойку. Как назло, в тот день с домашней работой плохо было у многих.

Случись это в другом месте и с другими школьниками — меня после физики непременно побили бы. Но мы всё же были дружной группой, а друзей бьют, если только нет другого выхода, и все понимали, что ни я, ни Евгений Донатович не виноваты в том, что домашнее задание оказалось не сделано. Но и оставлять ситуацию было бы неправильно, поэтому у меня перед лицом помахали пальцем и угрожающе сказали: «Разозлишь его ещё раз…»

Но это был единственный раз, когда Евгений Донатович устроил репрессии, обычно ему хватало сделать суровый взгляд, и он хорошо это умел. Лучше всего получалось, когда он стоял у доски и что-то писал, а за его спиной случалась какая-нибудь возня, шум. Он резко разворачивался, мгновенно вычислял (или назначал?) зачинщика, поджимал губы и бросал, именно бросал, пронизывающий уничтожающий взгляд. Часто взгляд сопровождался фразой:

— Слушай, ты! Прекрати хулиганить!

Или:

— Прекрати свою болтовню!

Да, в отличие от Тамары Степановны Евгений Донатович называл нас на «ты», а часто и не по именам, а по фамилиям.

Но любили мы его не за это, а за чувство юмора. Нам не раз доводилось видеть, как наш физик смеётся до ушей в ответ на безобидные выходки. И сам он порой шутил, и не обижался, если подшучивали над ним самим.

Вообще, хороший школьный учитель должен в хорошей мере обладать чувством юмора и самоиронией. Пытаясь постоянно навязывать крайне серьёзное отношение к предмету, он рискует превратиться в монстра, которого все ненавидят — это в том случае, если он с жёстким характером и умеет грубой силой разом поставить на место три десятка молодых наглецов. Таких школьники уважают просто за силу, но эти умельцы школьными учителями не становятся. А «серьёзный» учитель без сильного характера станет объектом презрения и насмешек, равно как и чрезмерно юморной и весёлый. Как обычно, нужен баланс и золотая середина.

Вспомнился интересный случай, как раз показывающий, что Евгений Донатович имел чувство юмора в должной мере, без перегибов.

Однажды на стенах коридоров появились альбомные листы. На них был изображён один тот же чёрный силуэт идущего человека. Человек был в пиджаке, шляпе, с дипломатом, высокий, длинноносый и немного ссутуленный, и в целом будто срисованный с Евгения Донатовича. Каждый лист сопровождался подписью: «Внимание! Розыск!» или что-то в этом духе. И какую только ересь не придумают школьники!

Евгений Донатович шёл по коридору, смотрел на эти рисунки, качал головой и добродушно посмеивался. Однако, когда на уроке то ли ему попытались подсунуть лист, то ли на доску вывесить, он сурово посмотрел на шутника и сказал, мол, пошутили, посмеялись — и довольно. Словом, дал понять, что всего должно быть в меру.

С силуэтом и общим обликом Евгения Донатовича связан ещё один забавный момент. Это не конкретный случай, а, скорее, из области ощущений.

В известном шанхайском переулке никогда не было особенно светло, а скорее царил полумрак, из коридора на стену тени падали. Придёшь, бывает, как-нибудь рано утром, а зимой на улице в это время темно, в шанхайском переулке тоже темновато, народу ещё почти нет. Тишина. В сон немного клонит. И тут слышатся неторопливые шаги в коридоре, а на стене медленно вырисовывается тень высокого, худощавого человека в шляпе. «Кошмар на улице Вязов» смотрели все, и нет смысла описывать, как там выглядел главный персонаж. Конечно, все знали, что это идёт наш физик, но всё же полусон, полумрак… И фамилия у Евгения Донатовича была очень похожа на ту самую.

Но вернёмся к уроку, осталось немного.

Физика как наука мне не очень нравилась. Не то чтобы совсем уж негативно относился, а не было к ней особенного интереса. И Евгений Донатович здесь ни при чём: уж на его уроки я ходил не без удовольствия.

Правда, не всё до конца понимал, особенно связанное с электричеством. Но потом, на втором курсе я умудрился получить автоматом экзамен по электротехнике. Видать, из школьной программы кое-что всё-таки знал. А что до прочих разделов, так я благодаря задачам о кронштейнах, которые очень любил Евгений Донатович, на университетских лекциях по теоретической механике плевал в потолок, если появлялся на тех лекциях: нового там для меня было немного.

И это при том, что я посещал физику по расписанию. А Евгений Донатович проводил ещё дополнительные занятия. Если бы я и на них ходил — глядишь, и всё высшее образование у него получил бы.

В конце одиннадцатого класса я и мой лучший друг Дмитрий решили написать юмористически-сатирическую поэму. Сюжет заключался в том, что наши одноклассники приходят на день рождения к Евгению Донатовичу. Мы со всей отдачей в любое время, когда приходило вдохновение, начинали сочинять и обсуждать. Однажды на литературе (!) мы обсуждали одну строчку из нашей поэмы, увлеклись и не заметили, что в кабинете тихо, а все слушают наше обсуждение.

Но написать её до конца не вышло. Мы потеряли тетрадку, в которую записывали чистовую версию. Причём потеряли после урока физики. В общем-то, у нас там всё было культурно, без гадостей и пошлостей, но это всё же была комедия, да и какой школьник будет писать хвалебные оды об учителе физики. Так что ситуация была всё же не из самых приятных, к тому же следствие показало, что или мы случайно сдали тетрадку с поэмой на проверку, или Евгений Донатович сам её обнаружил в тайнике под партой. Как бы то ни было, он ничего насчёт нашей поэмы не сказал. Спросить мы постеснялись, а потом и не до этого стало.

Трудотерапия

Третьим уроком я поставлю физкультуру, и перемену проведём в раздевалке. В общих чертах наша раздевалка ничем особенным не отличалась, каждый не раз заходил в такую: скамейки вдоль стен, тускловато, душновато, пара десятков юнцов пытаются как можно скорее сменить брюки или джинсы на трико или шорты. В женской раздевалке я, к сожалению, или к счастью, не бывал, когда там кто-то переодевался, но думаю, что и она выглядела так же. Разве что там меняли на трико иногда не только штаны, но и юбки, и платья.

Но если присмотреться ближе, то отличие от типичной раздевалки тех времён заключалось в том, что народное творчество на наших стенах почти отсутствовало. А то, которое было — осталось ещё с незапамятных времён и въелось в плитку. Проще говоря, на стенах раздевалки (и в туалетах тоже) не рисовали. Или почти не рисовали, лишь в помутнении рассудка.

Кстати говоря, именно помутнение рассудка толкает людей на глупые и бессмысленные действия. Это кажется очевидным, но, если посмотреть на многих окружающих — они как будто и не понимают этого факта. А достаточно следить за рассудком, проще говоря, подумать прежде чем сделать, притом, что на подумать чаще всего хватает нескольких секунд. Всех неприятностей так не избежать, но половину можно не спровоцировать, и жить становится проще. И всего-то нужно несколько секунд поискать ответ на вопрос: «Зачем мне делать то, что я собираюсь?»

Но да ладно, даже взрослые люди редко задаются таким вопросом, не говоря о школьниках, которым нужно ещё и самовыразиться.

И как же вышло, что стены оставались чистыми?

Всё просто. Мы сами их мыли в рамках генеральной уборки. За каждой группой закрепляли два кабинета и часть коридора.

Как обстоит сейчас — мне не известно, но в одно время дежурство в школах отменили, где-то и запретили, поэтому не все поймут, о чём идёт речь. Я расскажу.

Ежедневно назначались двое дежурных: обычно по графику, но бывало и вне графика, за проступки. Дежурные отвечали за чистоту доски, а в своём «родном» кабинете ещё и делали влажную уборку в конце дня. Так было везде. Гимназия отличалась тем, что за каждая группа отвечала не за один, а за два кабинета. Я не помню, было ли дежурных в этом случае четверо или же двое отдувались за четверых, а вероятнее всего часть группы отвечала за один, часть — за второй. Я помню, что мне довелось мыть пол в обоих.

А генеральная уборка расширяла зону ответственности группы не только на кабинеты, но и на часть общего коридора: помыть пол, стены, окна. Если близится зима — окна заклеить. Тогда ещё были деревянные рамы, которые с возрастом начинали сквозить. С нынешним пластиком не все знают, что такое заклеивать окна ватой, газетой и хозяйственным мылом. За нашей группой были раздевалки и коридор между ними и спортзалом. Вот так, общими усилиями всё здание три-четыре раза в год отдраивали. Уже потому нам не было смысла рисовать на стенах раздевалки, а прочие понимали, что здесь тоже кто-то моет и чистит, точно так же как они на своих участках.

И никто не верещал о попранных правах, как часто теперь любят делать, а осознавали причастность к обществу и уважение к чужому труду.

Третий урок. Физкультура

Наш учитель физкультуры Рашид Равильевич был ещё и нашим классным руководителем, или, как здесь говорили, куратором, и урок иногда начинался или оканчивался пятиминуткой, посвящённой общим вопросам.

Обычно Рашид Равильевич на пятиминутках перечислял финансовых или академических должников, объявлял о важном мероприятии или раздавал листочки с текущими оценками. Помните, дневников у нас не было, а Рашид Равильевич каждые две-три недели выписывал из журнала оценки по всем предметам и выдавал под роспись родителям. Казалось бы, ерунда, потерять эти листочки куда как проще, чем дневник. Но и восстановить их тоже было несложно, к тому же Рашид Равильевич рассчитывал на нашу добросовестность. И если оказывалось, что рассчитывал он зря, и не только на добросовестность, но и на успеваемость, и на поведение — вместо физкультуры проходил полноценный классный час.

Мы, переодетые в спортивную форму, стояли строем, а Рашид Равильевич с задумчивым видом крутил на пальце свисток или связку ключей, ходил туда-сюда вдоль строя и читал мораль. Частенько он вспоминал при этом о былых временах, когда Солнце светило ярче и трава росла зеленей, а конкретно о группе М-15, и ставил её нам в пример. Полагаю, впоследствии он всё же ставил кому-нибудь в пример и М-22. В это хочется верить.

По программе предполагались также занятия с двумя физкультурниками, и тогда на сцене появлялся Аркадий Яковлевич, по прозвищу Аркан. Он тоже любил поучаствовать в классном часе, но морали не читал, а таращил глаза и громогласно бросал резкие возгласы, будто рубил с плеча, не стесняясь в выражениях, в разумных пределах. А если добавить, что он был приличного роста, плотный, мощный — станет ясно, что он мог произвести впечатление человека, с которым лучше не спорить. Но в действительности был добрейшей души.

Как сейчас видится мне: стоим мы, Рашид Равильевич нас о чём-то увещевает, видно, что он устал от этого и ему тоже неприятно, но осознанием ситуации мы должны проникнуться. Вдруг у Аркана не выдерживают нервы, он подскакивает и начинает орать что-то подобное:

— Да что вы, Рашид Равильевич, с ними сюсюкаетесь?! Да был бы я вашим куратором!

Дальше следует, что было бы, будь он нашим куратором:

— Да за это весь спортзал отдраивать каждый день до конца года! А вы — дежурство…

Или:

— Вот снял бы свой тапок сорок-последний, да по лбу каждому, чтобы ума прибавилось.

А можно и так:

— Удивляюсь, как Рашид Равильевич вам верит. С вами же сесть на одном поле страшно, не то что в разведку!

И тому подобное.

Рашид Равильевич хитро, но приятно улыбается и говорит:

— Да бросьте, Аркадий Яковлевич. Что с этих охламонов взять?

В общем, классическая схема доброго и злого полицейского.

Разбор полётов, наконец, заканчивался, до конца оставалось минут десять-пятнадцать, и, если наши грехи были не очень суровы, то Рашид Равильевич бросал баскетбольный мяч и велел делиться и играть. В противном случае — сразу отправлял в раздевалку и не изображал доброго полицейского.

А в раздевалке он, разумеется, заочно получал свою порцию нотаций. Никто не считал, что он был неправ, даже были мысли, что мы и своим детям будем то же самое повторять, но понудить в ответ тоже было надо.

Закончим на этой философской ноте классный час и перейдём к физкультуре.