Бесплатный фрагмент - Лебедь черный

Книга о Сибиряках которые в делах ратных уничтожали фашистов, прыгали на вражьи позиции с самолетов без парашютов. Отстаивая веру истинную, избирали вольно Голгофой Красную площадь Москвы. Тяжелая доля штрафников и юмор из жизни жителей этого прекрасного края. Одна из версий нахождения золота Колчака на Алтае.

 ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ — предвестник недобрых событий для Отчизны. Дано сие знамение свыше для испытания наших душ и тел, утверждения России-матушки как родительницы и хранительницы веры истинной, справедливости и любви.

            Птица та, бросая люд в бездну, на погибель одних и возвышение других, пролетала по нашей стране, чтобы учить и готовить оставшихся к более тяжким испытаниям и очищению от скверны.

Автор.

ПЛАЧ РОССИИ

Посвящается Кошелевой Софии Ивановне

Так будет каждому по вере —

небесный дом и брачный пир,

и по одежде будет мера,

духовный свет, душевный мир.

Холмогоров А.

Кладбища России, как вас много, и все разные. В одном схожесть: испокон веков наши предки для успения выбирали чистое, возвышенное и открытое солнцу место, ибо понимали, что здесь последняя ступень нашего земного бытия и первая к тому, кто создал наш мир, где хранят память о прошлом. Ушедшие в небытие жили с надеждой, что на их прах не упадет тень гроба последующего поколения, что они никогда не будут потревожены разочарованием потомков в их веке, не будут снесены их надгробия в угоды новым государственным потрясениям. Кладбище — суть-то «клад». Или, погост — опять же «погостить». А схоронить — всё тоже: сохранить что-то близкое, дорогое и необъятное.

А посадил ли ты цветы на могиле близкого своего? Сделал ли так, чтобы памяти ушедшего было уютно? А помолился ли ты о его грешной душе? Дал ли упокоение для вечной жизни? Камни надгробий над нашими потомками– это ступени в твое будущее.

РАСПЯТАЯ ПАМЯТЬ

Возвращаясь на исходе дня из командировки из Горного Алтая, на въезде в Бийск я решил «проведать» могилу своего деда Ивана. Оставив машину на обочине Чуйского тракта и обходя бугорки могил, памятники и покосившиеся кресты, вдруг услышал тихий, еле различимый с приговорами плач. Были в этом плаче какие-то особые рвущие душу звуки. Эти звуки напомнили мне погребальную песню, которую я слышал в детстве. Плач, песнопение, напутствие, уходящим в небытие, что их помнят, чтят и любят, и надеются на встречу на небесах. Плач был без надрыва, вскриков, как бы перекатом вместе с закатом солнца уходил за горизонт к дальнему лесу, едва различимому с горы, насыщая миром и покоем последний приют жизни человека.

Обойдя заросли боярышника и оказавшись перед небольшой поляной, я онемел от увиденного. Кто-то ради упокоения лишь одного своего родственника, словно бульдозером, снес всю память о других захоронениях на этом месте. Кресты, памятники, дерн с могильных холмов, оградки, венки — всё это, безжалостно вырванное с десятка могил, было безобразно свалено в одну кучу.

Новая, стальная, излишне высокая остроконечная стена железного частокола словно проводила границу между нелюдским кощунством и надругательством над обычаями, традициями христиан. Посередине этой металлической клетки возвышался огромный, не памятник, а какой-то уродливый мраморный постамент, отдающий холодом угрюмости, безвкусицей и попранием православных символов об умершем человеке. Разбросанные за этой массивной, неприступной оградой бутылки, банки из-под спиртного и другой мусор не поминок, а «пиршенства» неизвестных, говорили о нулевой морали тех, кто совершил этот вандализм. Даже взгляд с фотографии почившего в этой крепости, ещё молодого, мужчины, как бы с тоскою и упреком созерцал последствия нелюдского отношения к уже вечным своим соседям по несчастью.

И посреди этого хаоса опрятно одетая женщина преклонного возраста пыталась собрать то, что осталось от когда-то ухоженного места памяти о близком человеке. Красоту, статность, молодость, теплоту, доброту души не тронули невзгоды и трудности прожитых лет. Со вкусом уложенные волнистые волосы, плавный изгиб ещё темным бровей, пушистые ресницы, когда-то полнокровные чувственные губы не вызывали сожаления к её возрасту. И ещё глаза с необычной синевой, в них хотелось смотреть, разгадать причину их покоя, притяжения, глубины мысли. Как бы упреждая мою неловкость и растерянность, она первой начала разговор. Подтвердив моё предположение, что похоронен «новый русский», некий «бизнесмен», зверски убитый своими же подельниками, она тихим приятным голосом сказала:

— Жаль мне этих людей за их грех, не ведают о проклятии и возмездии. Нет, не от меня, Боже, упаси желать им плохого. Как меня в жизни не било, но так горько мне впервые. Они ведь и оградку с могилы моего мужа снесли, а там и для меня место было. Да Бог с ними, душой-то я и после смерти всегда с ним буду.

Редко удается быть слушателем, тем более пожилых людей, освященных мудростью, но что и как говорила эта красивая седовласая женщина, заставило меня забыть о времени и причине моего появления здесь. Послушаем же вместе этот рассказ о жизни трудной, долгой, но праведной.

ИСТОКИ РОССИИ

«Выходцы-то мы из Пензенской губернии. Крестьянствовали и деды, и прадеды. Я ведь на земле родилась. Родительница, будучи на сносях, ранним утром понесла поесть мужикам в поле, да видно уж судьба — родила меня в мокрой от росы траве. Матушка-мордовка, хоть и крещенная, возьми, да и назови меня Росиной. Долго потом священника уговаривали, чтобы тот, вопреки христианскому обычаю, окрестил меня этим именем. Тогда священник и предсказал родителям: «Много горя вашей дочери придется испытать, а вода еще не раз её крестить и испытывать будет». Погрузил он меня трижды в реке Чембарке, недалеко от Пензы, в теплой летней воде, а в первый раз-то пророчество в разгар войны Гражданской и сбылось. Белые, красные, а между них банды разных мастей.

В село наше Кукарки, что не далеко от Чембара, залетела такая вот вражья стая. Толком-то в деревне не знали, кого и за что будут казнить, потому мать нас, четверых ребятишек в хлеву и спрятала. Ну, а как за стеной начали рубить шашками мужиков, кто новой власти сочувствовал, а я с испугу и выбежала во двор. Хоть и двенадцать лет мне было, а на вид то больше, парни уже заглядывались. Бросились за мной бандиты, обезумев от крови, решили надо мной поиздеваться, загнали в соседний двор, а там — колодец. Поняли моё намерение, да уж поздно, давай по ногам стрелять. Чувствую — обожгло, как крапивой, да сгоряча всё-таки успела до сруба добежать и не оглядываясь, кинулась в открытое творило. Как падала, не помню. Спасло, что колодец широкий был, внизу подмыт, а воды по горло. Потом мне рассказали, что стреляли от злости злодеи в колодец. Хотели гранату бросить, да, спасибо, хозяин двора уговорил за бутыль самогона не осквернять источник.

Утром, только с подходом красных, бандиты покинули подворье. Родители уже не думали, что я осталась жива. Спустился мой дядя Михаил в колодец, увидел меня живой, от растерянности воды нахлебался. Я-то ни кричать, ни говорить не могла, потом ещё долго молча.

Атаман той шайки ещё и сельскую управу сжег, так что сельчане оказались без документов.

Метрики, то есть свидетельства о рождении, выписывали новые, со слов сельчан. Пьяный да малограмотный ревкомовец, тот, что писарем при сельсовете числился, вместо Росины меня Россией Ивановной записал, сразу и не заметила, что новым именем меня записали.

Вначале тридцатых крестьянам стало тесно на земле от законов, что Советы издали. Мужику-то воля нужна, а не свобода, что большевики предлагали, да и слово-то свобода — больше казенное, неживое, к чему-то обязывающее, а воля — где простор на душе, свет и дух благодати витает для творенья и добра. А далее Россия Ивановна для меня, вроде бы и просвещенного, сама того не подозревая выразила суть различия между свободой и волей в христианском понимании. Для нас, почитающих истинного Бога, нужна свобода от греха, свобода выбирать голос чистой совести.

За свободой от греха подальше мои предки за той волей — птицей в Сибирь решили податься, на Алтай. Благо на тех просторах землячка наша тоже из Пензы жила — Судовская Евдокия. В прошлом она была купчиха, основательница Барнаульского Богородице — Казанского женского монастыря. Там и монахини из нашей родни были. Вот они и помогли нам выправить нужные документы на переезд. Помогло и то, что дед Михайла, в отличие от моего отца, был купцом и до прибытия на Алтай, имел отношения и хороших знакомых среди старообрядцев. Несколько раз посещал в Москве их церкви и уже имел твердое намерение принять струю веру. Это и было причиной, что на новом месте, встретившись по рекомендательным письмам с местными староверами, нашел всяческую поддержку при обустройстве. Как бы там власть не притесняла верующих, но вот община Ефтея Долгова в Никольской заимке имела большой авторитет в здешней округе. Документ на жительство получали в районном селе Старая Барда (ныне Красногорское), а когда стали выделять семейству Кошелевых земельный надел, узрели мое необычное, но заверенное по закону печатью имя.

Долго дивились и решали — одну или две буквы «с» в моем имени оставлять для акта земли на мою душу. Аж до самого начальника района дошли, но тот по-своему определил:

— Раз в Сибирь из России приехала, пусть Россией Ивановной и останется.

Дали нам угодье гектаров тридцать в предгорье, место это в простонародье «чернью» называлось, от близости к необитаемой тайге. Нам сразу полюбилась та сибирская сторона. Не зря говорят, что Сибирь — хребет всей России, как-никак, неразведанная кладовая недр отчизны, родительница самых великих и красивейших рек и озер. Синь неба, зелень лугов, тайги, белки высоких гор, глазам и душе просторно, радостно, свежо, здесь воля человеку. Кто здесь побыл единожды, ему уже в другом месте тесно, скучно, неуютно. Земля сочная, благодатная. Тайга и речки для прокорма полны живностью. Разнотравье на лугах, полянах, что на взгорках, радугой отливаются, пьянят, умиротворяют, чаруют человека. А главное, народ, что рядом проживал, радушно воспринял появление наших семейств. Они были смешанного происхождения, мировоззрений, религий, культуры, языка.

Сибиряки — народ особый, своеобразный. Сама природа тех мест не приемлет людей слабовольных, мрачных, жадных да лживых. У подобных два пути — искать иную сторонку для дальнейшей жизни, либо силы изыскивать в себе, чтоб от таковых пороков избавиться, здесь добронравие в почете. Аборигены — алтайцы, кумандинцы, татары, поляки, русские, ссыльные с окраин Российской империи, исконно русские, бежавшие в погоне за волей, старой верой, но почему-то кликались «челдонами», «гуранами», «поляками», «кержаками». Уже не одно столетие жили в мире и согласии без оглядки на то, кто какому Богу молится, в каких национальных одеждах ходит, что в закромах да в доме имеется. Староверы Никольские, ну «кержаки» по-народному, несколько мешков семян, пшеницы, овса да ячменя без всякой оплаты в помощь привезли, и, видя, что из подвод у нас три телеги разбиты, свои оставили. По «божеской» цене — по обмену на ложки серебряные, что были у моей матери, дали двух стельных коров да жеребую кобылу. Поляки, что были сосланы при царе, обрусевшие, из деревни Тайна, те за обещания наших мужиков оказать помощь в постройке моста, выделили два плуга с бороной. Алтайцы, самые доверчивые и добродушные из обитателей тех мест, без утайки нашим охотникам показали добычливые места, научили, где и как лучше ловушки ставить на зверьё, поделились порохом да дробью. Татарин, увидев случайно меня на поле, привел за рога молодого барана с предложением выйти за него замуж. Дед Михайло приостановил сей торг, мол, у девушки есть уже нареченный, ну, а если по-доброму, то я от подарка не откажусь. Барана тот отдал, а через неделю татары из села Балыкса уже на расплод овечек привели. Отец же Иван в знак благодарности дал серебряные монеты, которые пошли на украшение одежды их женщинам. Удивительным было для нас это первое время, что все вроде разноверцы и народ разноязычный, а вот праздники равноденствия да солнцестояния справляли вместе: дружно, мирно и весело. Пасха для нас была первым праздником в этом месте. В этот день за одним столом со староверами сидели гости со всех окрестных сел — Ужлеп, Бубычак, Еронда, Сайдып. Кумандинцы готовили в казанах сочную, душистую да мягкую баранину. Алтайцы, рыбу по-своему высушенную, клали на общий стол. А брага, хмельная, веселящая, как ни странно, у трезвенников «раскольников — староверов» была. Её в логушках особо готовили, да в логушки наливали.

Наше семейство из землепашцев, поставили караваи да пироги с начинкой из грибов, брусники, малины да черемухи. Они были признаны самыми аппетитными и вкусными на празднике. Все хорошо! Одного нам, приезжим поселенцам, как воздуха не хватало, мы другой православной веры, нежели кержаки, а вот места, где с Богом общение иметь, не было. Помогло семейство староверов Думновых. Без нареканий, что мы не по-ихнему обряду оказываем почтение Всевышнему, бескорыстно, в чем-то в ущерб себе, отдали нам бревенчатый домик, где зимой хранили пчелосемьи да утварь с пасек. Потому внутри благоухание мёда, воска, кедровых бревен к благости располагали. Мы, женщины, за пару дней тот домик в добрый вид привели, а мужики установили на крышу маковку с крестом. Так что на первое время, пока свою церковь не построили, наши души тоже пристанище обрели. Зажили вроде и не плохо. Деды работящими были, через пару лет раскорчевали делянки, срубили для себя и скотины кое-какое жилище. У нас, женщин, кроме всего хозяйства, в первое время ещё работа была — тянули сохи, коров-то жалко было, а коней не на что купить. Заимку нашу Михайловкой назвали, по причине того, что мужики все Михаилы были, кроме моего отца Ивана. Через пару лет разжились конями, плугами, купили шерстобитку, запустили маслобойню, стали мастерить жнейки, а ульи, логушки, чашки, ложки — это почти каждое семейство делало. В Бийске всё это продавали или меняли на железо, гвозди, разный инструмент.

Как ни странно, но читать и писать из десяти наших семейств умели почти все. А первая книга, что шла за учебник — Библия. Я знала, особенно Новый Завет, почти наизусть. И понимание Бога у нас было, в основном на восприятии и исполнении Божьих заповедей. Жить старалисьпо совести. Не считалось грехом на селе, если нужно для дела работать в христианские праздники после обеда. А вот жадность, зависть как-то не приживались среди наших поселенцев. Даже позднее, когда из других мест к нам селились, михайловские делились всем, чтобы помочь нуждающимся. Власти как-то стороной Михайловку обходили. Мужики- переселенцы не то, что смирные да покладистые, просто, живя в центральной России, раньше, чем местные, были приучены к разным чиновничьим придиркам да поборам. Случалось, отношения с разными представителями новой власти сглаживали маслом или мясом. Серьезная же стычка произошла из-за того, что решили селяне наконец-то построить новую маленькую церковь. Не по нраву властям, что без их спроса мужики заложили приход из кедра. Везде рушат да закрывают храмы, а здесь новый открывать решили, лес сплавляли из-под Маймы по речке Ише. Приехали тогда человек пять атеистов, народ собрали около церковного сруба, решили устроить что-то вроде диспута, как сейчас говорят. В том споре вознамерились показать вредность религии. Начал старший команды, да весьма неудачно обратился он к собравшимся:

— Уважаемые мужики — товарищи.

На что, острая на язык Марья Дейкина съёрничала:

— Мужики-то сеют в поле, а товарищи сидят в райкоме.

Тот, поняв ошибку, хоть и смутился, но решил исправить положение, обратился вторично:

— Граждане, а кто у вас здесь за попа?

Вышел мой дед Михаил Кошелев. Он ещё в империалистическую при полковом священнике за знание Святого Писания был помощником. Отвечает:

— У христиан такого сана нет.

И далее дал пояснение насчет званий служителей церкви. Однако все тот же торопыга, видно решивший все-таки вверх взять, прервал моего деда на полуслове и заявил:

— Бог этот ваш, философ, конечно же, хитрый, да вот только его никто не видел, и я вас всех здесь уверяю, никто никогда и не увидит.

Дед Михаил не дал слова агитатору:

— Эва, куда ты загнул, человече! Спасибо, милок, что ты своими словами глаголешь истину Евангелия, где Апостол Павел речет: «Никто из человеков не видел Бога и видеть не может». И то, что ты нас в невидении Господа хочешь убедить, у нас каждый малец и старая бабка знает. И еще скажу, что Бог — не философ, а Великий Всемогущий Творец, Созидатель Мира, нас окружающего. Мы, люди, вроде кровинки в огромном теле, как же, по-твоему, частица может узреть целое? Мы людские мысли не видим, силушку, что землю-матушку крутит да в небесах держит, тоже никто не видит».

Тут девица из прибывших активистов свой вроде бы сложный и каверзный вопрос задает:

— А что, говорит, есть истина по-вашему? Мы вот в коммунизм верим, а вы в Бога какого-то.

Тут уж батюшка мой, что поблизости напротив стоял, спокойно так, доходчиво и понятно вразумил:

— Вот ты, милая, ко мне лицом, вижу, красивая, но глаза-то блудливые. А вот сбоку брат мой, он видит, что нос твой с горбинкой — хищный. А сноха, что позади тебя стоит, узрела, что ты девичью косу срезала. Да кожанка не с твоего плеча, заплата на спине не то от пуль, не то от клинка.

— Ты дед, как бы ближе к истине, — с ноткой раздражения произнес другой приезжий.

Отец, нисколько не смутившись, продолжил:

— А Истина, она одна, Божья, в каком ты облике не будь, все одно — ты женщина, человек. А поскольку люди все мы разные, потому и суждения по любой истине у каждого свои. Мы православные не просто в Бога верим, а мы ему доверяем себя и свою жизнь.

Замолчали гости, о чем-то пошептались. Дали слово совсем молодому, но, судя по пенсне благородном лице и опрятной да ладно скроенной одежде — оратор грамотный, так сказать, «козырь» агитаторов. Голосом твердым, уверенным вопросил:

— Ну, допустим, Бог есть, он истина, он един, значит, и всесилен. Так зачем, коль он такой умный, дюжину аль больше религий да верований разных на Земле допустил? За какую правду своего сына отправил на казнь? А вы все, значит, подневольные его, коль рабами Божьими зоветесь.

От таких вопросов, разом заданных, мужики наши притихли. Вот тут-то уж я не сдюжила, «поперек батьки в пекло», в спор взрослых и встряла:

— Да что же ты клевещешь на Господа нашего, всё Он разумно сделал. Да, рабы мы Божьи. Только это не унижение, а титул, звание любого оцерквленного народа. Вот ты с городу приехал, шляпа на тебе новая?

Тот ответ быстро нашел, хвастливо так отвечает:

— Не только новая, но и модная. А я, пока молодец не усмотрел подвоха в моих словах, без остановки продолжаю:

— Поди с десяток подобных перемерил да фасоны разные пересмотрел, перед зеркалом полюбовался?

— А как же! — с некой гордостью да значимостью, — даже ту шляпу рукой поправил.

— А подружке аль своей невесте платок, поди, тоже на цвет да размер не первый попавший купил? — опять же я спрашиваю.

Агитатор, не ведая, к чему я веду этот разговор, встречный вопрос мне задал:

— Отец-то твой, поди, тоже, прежде чем купить хомут для лошади иль инструмент для стройки, все магазины да лавки обойдет, всё, поди, перещупает да на прочность проверит, цену, подходящую для своего кошелька, постарается найти.

Вот тут-то я и прервала красноречие обличителя нашего Господа.

— Вот ты сам и ответил, что есть выбор у человека не только в поиске нужной вещи, но и пути к Богу. Вот так и веру Всевышний позволил выбирать по доброй воле, без принуждения, по душе каждому человеку, и вы, безбожники, отрицающие сущность Творца, наделены Божьим правом не верить в Него, но не без наказания, нарекания, иной кары. А насчет распятия Христа: не за правду Исус на крест взошел, а за истину. Правда — она у каждого своя, а Истина одна.

Уехали те атеисты ни с чем, а через неделю пришла из района бумага-распоряжение: «Заготовить двести пятьдесят кубов строительного леса». Видя неподъемность требований для наших селян, мужики собрались на сход. Как не рядили, но хозяйских рук, лошадей да саней для заготовки и вывоза древесины хватало еле наполовину. Тут на сход приехал, откуда-то прознав о нашей беде, Данила Матвеев, староста староверов нашей округи. Он потомок Матвея Иванова Платова, который значился в восемнадцатом веке войсковым атаманом Донского Казачества, по чину — генерал от кавалерии. Несмотря на то, что был приверженцем старой веры, Платов получил графский титул за войну с Наполеоном. Поклонившись в пояс, гость наш, Данила, обратился к собравшимся:

— Хоть и почитания веры Христовой у нас разнятся, да только Бог, как Сын Его — едины для всех нас. Ваша задумка возвести церковь — богоугодное дело, по сердцу братьям и сестрам нашей обители. Видим мы, что начальство непомерный оброк вам навязала. В общем, есть у нас добрые лесины, мы заготовили их несколько лет назад на амбары под зерно, а здесь революция. Всё равно районные прознают, не сегодня, так завтра отнимут. Всё штабелями на скрытной заимке аккуратно сложено, там кубов сто с лишним будет. Ну а в остальном для извоза лошадьми тоже окажем помощь.

Так что на заготовку недостающего леса все семейства села Михайловки вышли в тайгу. Нас, что помоложе, отправили на обрубку сучьев. А весна уже во всю пригревала: в лощинах ручьи под снегом большие промоины образовали, лесины, что срубили, попадали поперек речки Тайнинки.

В один из дней, обрубая пихтовые лапы, я сорвалась, да прямо в такую промоину. Близко никого не было, а ветки закрыли место провала. Меня течением метров на пять, как в тоннель, затянуло. Вся мокрая вперед ползу, водой захлебываюсь, а верх смерзшийся. Только к вечеру меня и спохватились, искали-искали, потом решили, что домой раньше убежала. За ночь я все руки до крови сбила, немного продвинулась вперед к песчаной отмели под снегом, пока вода от заморозков ослабела, а на большее уже сил не хватило. Молилась я, как могла, может, это и помогло продержаться до утра в снежном плену промоины. На следующий день мужики снова обошли всё вокруг, след искали. Думали, что я в тайге заблудилась, да ничего не нашли. Через сутки отец привез нашу собаку Борзика, тот под ветки и давай лаять. Достали меня, самогоном да медом оттерли, я потом долго хворала. Вот это и было моим следующим крещением водой.

В общем, михайловцы заготовили лес и даже в район свезли, да только власти ещё злее стали, прислали уполномоченного по заготовкам сельхозпродуктов. Документ при нем с указанием: поселить, кормить и подводу, когда надобно, представлять. Тот же приехал не один, а с семейством — женой и сыном и сразу положил глаз на наш, только что отстроенный дом. Уж больно ему резные наличники на окнах понравились. Он и в большую половину дома заселился, а мы семья семь душ — в малую. Вновь прибывший с вечера наказал, чтобы утром все поселенцы прибыли на собрание. Как вышел он на крыльцо, кожанка ремнем перепоясана, да с наганом в руке, мужики поняли: одним самогоном да маслом такого не уговорить. Направился прямо к часовне, селяне за ним. Ни слова не говоря, замок, что с собой принес, на дверь повесил и сургучом опечатал. Достал тетрадку и на того, кто ближе стоял, как рявкнет:

— Ты кто такой? Фамилия? Имя? Отчество? Что на дворе?

До меня дошел. Я ему:

— Кошелева Россия Ивановна.

— Что ещё за Россия? У нас до семнадцатого года Россия была, а сейчас — республика. Кто разрешил такое имя?

Выяснив, что я знаю грамоту, записал учетчицей. Дал карандаш мне, тетрадку и распорядился, чтобы я у всех в поселке живность на подворье переписала. В помощники мне своего сына приставил, дал на это два дня, а сам в район уехал.

Мужики, видя такое дело, решили часть скотины в тайгу на лето угнать, знали уже непонаслышке, что значит животину на учет ставить: ни молока, ни мяса на прокорм семье не останется. Уполномоченному за малый рост да тявкающий голос сразу дали кличку– Моська, а сына за большие уши прозвали Лопухом, тот, вообще, пьяницей оказался. Отец его только за околицу:

— Давай, — говорит, — пива найди.

Быстренько ему целый лагун браги принесли, он два дня и гулеванил. За это время на своем сходе решили, кому сколько скота вписать, так что к возращению начальства большую часть коров и овечек свели на дальнюю пасеку, скрытую от районных властей. Вернувшись, уполномоченный наказал, чтобы на следующее утро все михайловские с детьми старше семи лет построились по отдельности, каждый хозяин во главе семейства. Это мы потом разузнали про его «армейские» замашки. Оказалось, что Моська ни за красных, ни за белых не воевал, а, якобы по болезни желудка, в военкомате на призывников вел учеты. Брал за отсрочку от армии с кого деньгами, с кого продуктами, пока не попался. Судить не стали, как ни как, партийный — опять же дал, кому надо. Вот так и попал он в Михайловку. Своему сыну он тоже белый билет справил. В хозяйстве Мося ничего не смыслил, а в выполнении районных указаний усердствовал жестко. На едока в семействе оставлял по литру молока, остальное — на сдачу. Сам же спозаранку по дворам бегал, даже привез ведро с меркой из Барды.

Только вскоре мужики прознали о причине ретивости начальника в налоговых сборах. Сомнение-то вначале у меня появилось, когда в его отсутствие из районной заготконторы приехал проверяющий. Я ему все бумаги показала, в которых помечено, сколько чего сдали. Тот оказался дотошным, заставил меня на каждом листочке расписаться, с тем и уехал. Мося, когда об этом узнал, рассвирепел не на шутку, видно, большая недостача да разница была в отчетах, живо нагрузил без всяких бумаг воз солонины и — в район. Вернулся ещё злее. Тогда мужики-то, возьми, да проследи за ним, когда тот очередную партию повез. Возы он почему-то все ближе к вечеру снаряжал. Оказалось, что не в заготконтору, а прямиком с возом к свояченице, где и сгружал половину, а уж та неучтенным в Бийске торговала. Селяне по-своему решили никому не жаловаться, а поговорили с Моськой. Сколько тебе самому надо, бери, но и нас не обижай. Затаился уполномоченный, даже меня перестал оскорблять. Сын — Лопух, хоть и пил почти каждый день, ничего не делая, при случае все ко мне приставал. К тому времени я уж была просватана. Любила своего суженного, а уж как Коля был счастлив! Летом ни одного дня не было, чтобы он цветы не принес, хоть на покосе я или на пасеке за десять верст, а прибежит, найдет, и слов никаких нам не надо, тепло и уютно с ним. Весной его забрали в армию на Дальний Восток. Не думала я тогда, что придется встретиться с ним мне в этом краю.

К осени сын Моськи вообще осмелел, подсмотрит за мной и как только я одна в сарайку зайду или на покос отправлюсь, он со своими приставаниями. Уже и силу применять стал. Видя такое дело, отец в один из вечеров при пьяном Лопухе послал меня на дальнюю пасеку, а тот, конечно же за мной подался. Ну и словили его мужики за поселком, содрали штаны да в муравьиную кочку посадили, связав прежде руки и ноги. Утром Моська заявился к нам. Отправил меня на пасеку улья пересчитать, а родителям без всяких подходов приказным тоном:

— Арон жениться хочет на вашей дочке, я не против, давайте решать, да побыстрее насчет свадьбы.

Отец ни в какую не соглашается, мол, просватана уже, жениха из армии ждет. Неделю — две спокойно было, да видно от кого-то «полномолчный» прознал о скотине, спрятанной в тайге. Сыну не давал пить, тот и укараулил, когда я в ночь на скрытную заимку пошла дежурить и коров доить. Проследил-таки, поганец, и дорогу запомнил, хотя и по темноте за мной крался. С рассветом, отдоив, я из тайги к поскотине выхожу. Вот он и Моська с милиционером из-за амбара, а позади Арончик с карабином. Так под конвоем меня к избе и привели. Милиционера на улице оставили. Уполномоченный с порога:

— Ну что, Иван, договоримся без властей? Либо через неделю свадьба, либо тебя с остальными под суд. России твоей за подделку документов и укрывательство, как вредителю, на полную катушку — десять лет, да с конфискацией.

Дал время на раздумье до следующего утра, а сам с участковым в Тайну гулять уехал. Собрались тогда почти все михайловские у церкви на сход. Долго обсуждали, уже ближе к обеду позвали меня:

— Ну девонька, как скажешь, так и будет. Пойдешь за Арона или нет?

Слезы давят, но сказала, что надумала:

— Не быть этому, всю вину на себя возьму. Тятя, деда, дорогие мои, будь что будет. Но не заставляйте меня через совесть свою переступить.

На том и порешили. Чтобы мужиков всех не пересадили, всю вину на себя наше семейство взяло. Понадеялись, что меня строго не осудят, а остальных мужики откупят. Для этого приготовили две бадьи кедрового масла, собрали копченостей да меда со всех дворов две брички. Только все эти старания связями Моськи в суде пошли прахом. Наше семейство кулаками признали. Отца с дедом на рудники в Казахстан отправили, меня на Дальний Восток на пять лет для исправительных работ. Наш дом со всем хозяйством отошел начальнику. До этапа ещё удалось с родными свидеться. Дедуля мне наказ дал:

— Что такое вера человека? Она сродни той капельки влаги, что внутри земли находиться и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, что бы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, к свету земному. Вот так и человек стремиться к истине.

— Запомни, внучка, зло несут люди слабые духом. Нет в таких искры божьей, что к любви ведет. На добро способен только сильный человек, и сила эта в доверии к нашему Творцу. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи. И ещё — не твори возмездие, даже в мыслях к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло — это чувство людское, земное, а возмездие — удел Всевышнего. Живи по совести.

Вот это напутствие стало для меня, как молитва, дало мне силы на выживание среди тех, кто унижал, ломал и коверкал данную создателем мне судьбу.

Уже не помню, сколько путь на Восток продолжался в зловонном, темном, душном, тесном, пропитанным невольничьим духом узилище под названием — вагон. Почти ежедневно кто-то умирал, сходил с ума, резал вены, пытаясь покончить с собой, все с нетерпением ожидали одного, когда же этому ужасному путешествию придет конец. Дождались. Ранним утром больше обычного засуетились конвойные, и вдруг, открывают настежь ворота этой тюрьмы на колесах. Затем громкое:

— Выходить всем!

Боже, какой радостью была эта команда. Воровки, убийцы, враги народа прямо-таки вывалились на свет божий. Падали друг на дружку визжа, крича, плача, обнимаясь, забыв о склоках, ссорах, а под ногами — не скользкая от блевотины, мочи, слез доска, а зеленая, мягкая трава. Чуть вдалеке — изумрудная гладь озера, ярко режущая, слепящая глаза и обволакивающая теплом, огромное небесное светило. Кругом не горы, а словно хоровод ровных холмов и сопок, украшенных зеленистым разноцветьем хвойного леса, полянами, усыпанными цветущим кустарником, кое-где — рыжие выступы скального грунта. Все это дышит, живет вольной своей дикой, природной жизнью. Как же хотелось спорхнуть, парить и парить над этим красивейшим естеством.

Прежняя охрана, в ожидании лагерного конвоя, подобрев и желая напоследок полюбоваться женской натурой, разрешило нам всем искупаться, помыться и постираться. Нива водная, теплая, прозрачная всех нас, бедолаг, согрела, отпарила, словно соком снежницы напоила досыта, сняла тяжесть плотской грязи, сгладила обиду за рабскую жизнь, возродила добрые желания, дала уверенность в предстоящем заточении. Не верилось, что в этом райском уголке есть место, огороженное венками из железных колючек. Как же так, среди внешнего благолепия очаровательной мирной таежной природы человек для себя же подобного выкопал яму, котлован, символ новой власти для тех, кто противился новым несправедливым устоям. Не приведи, Господи, кому испытать тот земной ад, что начался для меня, пока прибыла до места отбытия наказания. Как только перекличка доходила до моего имени, так любой новый начальник:

— Что это за Россия? Ну-ка её ко мне!

Любопытно, видно, посмотреть на человека с именем державы. Ну а после смотрин все норовили в вагон к себе затащить, где ласками, где угрозами не раз пытались девичество моё испоганить. Я почувствовала силу своего взгляда на мужскую похоть. Говорила мало слов, а вот глазами в совесть вносила подобных типов неприступность к себе.

ПОЛЮС ОТЧУЖДЕНИЯ

«Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,»

А.С Пушкин.

«Оно нам силой станет тут

Спасет от мрака отупенья!»

Юрий Грунин.

Спокойно, без ноток обиды, сожаления о пережитом, продолжила свой рассказ:

— Это было время мора на народ без разбору, не только за преступления, а за то, что говоришь, думаешь, веришь, делаешь иначе, чем трактует государство. Вот зоопарк — медведь- увалень, волк кровожаден, рысь непредсказуема, коварна, добрые, веселые обезьяны, беззащитный тюлень и гордый красавец-олень, каждый хоть и ограничен в свободе, но защищен от соседей оградой.

А здесь — за колючкой сотни зэков, и все в одной клетке — зоне, и в каждом от природы заложен инстинкт зверя. В этом, пригодном только для скота, загоне, масса молодых, зрелых, пожилых людей и совсем немощных стариков, для всех возрастов, наций, вероисповеданий и образованности жесткие, скученные в два-три, а где и четыре этажа нары. Здесь — Россия с её-то бескрайними просторами, словно скукожилась, да так, что на арестанта приходилось меньше квадратного метра. Холод, голод, узаконенное разными декретами, постановлениями, унижение, бесправие и насилие. А ещё неписанные, но негласно поощряемые лагерным начальством, законы преступного мира. Есть полюс Северный, суровый, холодный, да только пострашнее будет полюс лютости племени зеков.

Меня словно холодом окатило от восприятия и проникновенности всего сказанного пережившей эти ужасы женщины. А ещё где-то внутри моего сознания голос — вопрос, как она выжила при этой трагичной и страшной безысходности? Мне, знающему лишь понаслышке, да и то в искаженном, выхолощенном виде в угоду власти, о насилии государства над своим же народом, очень хотелось понять, отчего эти люди почти равного достатка, условий тогдашней жизни, грамотности, убеждений, оказавшись по разные стороны колючего забора, мгновенно становились страшными врагами. Уловив момент, когда рассказчица на минуту отвлеклась поправить порушенный бугорок на захоронении мужа, я, набравшись смелости, спросил:

— Софья Ивановна, почему такая злая ненависть сквозила меж зеками и лагерной охраной, начальством. И, вообще, кого из невольников наиболее жестко травили в лагере?

— Да ты не первый, кому это трудно понять, — ответила она, присев для удобства на чурочку. — Все просто. Начальство, охранники все они, в основном, из неудачников по службе, проштрафившихся на большой земле, в общем-то, обиженных на всех и вся, жаждущих, как и мы, бедолаги, из той зоны бежать. А потому и вымещали они свою обиду жизни над беззащитными существами. Но более всего доставалось священникам, без разбору, начиная от православных, лютеранских пастеров, ксендзов, еврейских раввинов. Все они использовались в самой унизительной работе, в качестве ассенизаторов, при чистке параш и отхожих мест. Если среди таковых оказывался священник-старообрядец, то это, вообще, изгой в лагере. Людей старой веры также сначала унижали уборкой нечистот, а потом отправляли в удаленные точки от лагеря, в штольни и шахты по добыче левой и неучтенной породы, содержащей драгоценные металлы. И эти узники уже никогда назад не возвращались, погибали там, где работали.

Вот ты теперь представь, как разит от человека, если он пару часов в нужнике работал. В барак таких еще пускали, а на нары им путь заказан. Кто же сможет в такой духотище ещё и смрад терпеть? Но мы, верующие, всегда находили возможность помочь выживать этим святым людям.

— А вот почему такому дикому унижению подвергали служителей церковного алтаря? — как бы спрашивая меня, Софья Ивановна пояснила довольно-таки кратко, точно и понятно. — Зависть да ревность снедает таких истязателей, гонителей Бога, а для духовенства и верующих Божье наказание превыше и страшнее любой земной несправедливости, какую творили служаки в кожаных тужурках. Не постигнут цепные псы главной тайны, пошто вольно верующие принимали те унижения, ибо знали они и верили, что каждая капля крови и слез мученика превращается в семя для церкви. Так что, мил человек, испокон веков тот бесовский порок, что завистью да гневом называется, он присущ людям слабым духом.

Наверное, всё это и отразилось на моем лице. Россия Ивановна, очевидно, поняв мое гнетущее состояние, уже успокаивающим голосом продолжила:

— И вот что удивительно — у тех, кто достойно всё это переносил, не запятнав совести, а их было большинство, добро и любовь не угасли даже в этом жестоком мире несправедливости. Немного подумав и как бы взвешивая своё же мнение, она добавила:

— Не хочу оправдывать, но и осуждать события суровости тех лет, но многие из узников лагеря действительно заслуживали изоляции и наказания. Вот так и начался мой новый круг лагерной жизни с тысячью неразрешимых вопросов. Освоиться с лагерными порядками было трудно: научиться ходить везде строем, питаться не за столом, а где придется, из одной металлической банки на все блюда. Кто враг, кто друг — попробуй, разберись. Законы-то не людские. Через желудок всё чистое, человеческое, что ещё было в заключенных, будто кислотой вытравливалось, всем хотелось есть. Даже местные жители воспринимали пополнение лагеря за благость, ведь за поимку беглеца давали пуд зерна. Зная, что бежать, кроме тайги, некуда, мужики заимки делали ловушки вокруг лагеря и дежурили там, ожидая очередного беглеца.

Лес мы валили по кубатуре наравне с мужиками, бревна на себе по два-три километра на себе тащили, лошадей ценили больше, чем людей. Норму не сделаешь, есть не получишь, что ещё хуже, в изолятор упекут. Для нас, женщин, это страшней всего было, ведь пока там находишься, срок наказания не засчитывается. У всех была надежда, что на волю выпустят день в день, как присудили. Ещё не знали, что сроки всем заочно уже удвоили. Так прошел год моей неволи без нареканий да замечаний со стороны лагерного начальства. Накануне Пасхи мое предложение отметить этот Светлый весенний праздник по христианскому обычаю, все женщины нашего барака поддержали, а где достать символ господнего воскрешения трудностей не составляло, в паек руководства зоны, кроме других продуктов, входило и яйцо. При каждом лагере было обычным делом вести подсобное хозяйство из коров, свиней, разной птицы, да и в округе у местных селян всегда можно было достать за умеренную плату десяток- другой свежих яиц.

Мы боялись, что найдутся доносчики, которых вокруг всегда хватало. Но всё вроде благополучно складывалось: спекли куличи пасхальные, покрасили яйца в луковой шелухе, осталось для меня только главное — освятить пасхальную трапезу, хоть и не в церкви, но рукой священника. Для этого нужно было дождаться вечера, чтобы дойти, как стемнеет, к старцу — богомольцу, что бессрочно отбывал в зоне срок. До своего ареста отец Алексий был иереем старообрядческой общины в Томске. За убеждения, проповеди против бесчинств на православную церковь, подвергся жестоким издевательствам и пыткам, от которых остался согнутым в пояснице на всю жизнь. Снаружи согнуть-то его согнули, да внутри веру, волю христианской личности не сломали.

Начальство, как не странно, благосклонно относилось к тому, что отец Алексий наперсный восьмиконечный крест носил поверх одежды. В случае же смерти вольнонаемных жителей-старообрядцев из поселка, что рядом с лагерем находился, проводил по просьбе последних без всякой охраны заупокойную службу. Жил, словно отшельник, в землянке, что сам выкопал, обустроил рядом с лагерным лазаретом. Работу богомолец самую трудную сам себе здесь же в зоне находил. Так вот, как стемнело, мы вдвоем с подружкой, что в помощницы вызвалась, как- никак две сотни яиц да пара десятков выпечки разной, всё это, взяв с собой, как бы под предлогом постирать белье в лагерной бане, отправились в рисковый путь.

Всё, что нужно, отец Алексий исполнил и благословил на обратную дорогу, и, радостные, мы уже к бараку подходили, как вдруг из-за угла навстречу появился «упырь», внутрилагерный охранник. Не хочу фамилию его называть, чтобы не оскорблять тех, кто подобную фамилию имеет, а прозвище этот кровопийца, в отличии от других служивых, не зря получил, эту кличку нелюдскую он заслужил тем, что всегда вызывался закапывать умерших зеков, когда от болезней, истощений, увечий на работе, издевательств заключенные мерли как мухи. По мнению лагерного руководства, чем могилу каждому копать, да еще зимой, чего проще с осени одну яму выкопать, куда до весны мертвых и сбрасывали. Вот упырь и подрядился руководить той похоронной командой. Летом вместо лошадей запрягал арестантов в телегу, а зимой в сани, чтобы те останки своих собратьев доставляли до места упокоения. Так вот, перед тем, как покойника в яму сбросить, упырь дотошно обыскивал весь труп. Оно и верно, человек, пока жив, надежду имеет, что-то дорогое для себя хранит ближе к телу. Но и этого мародеру мало, он в рот мертвеца заглядывал, нет ли коронок или золотых зубов. Для этого имел при себе щипцы. Вот как еще этого нелюдя называть, если он у мертвого всё последнее отбирает? В большинстве своем те, кто в охране служили, в душе людьми оставались, понимали, что сами могут рано или поздно оказаться на этом месте, потому, вопреки инструкциям и приказам жестокого режима, невольникам они по возможности прощали мелкие незначительные нарушения, а где и просто возможную помощь оказывали охраняемым. Кроме того, само начальство побаивалось бунта, лагерь находился далеко от центра, откуда могла прийти помощь, потому на некоторые вещи смотрели сквозь пальцы: игра в карты, пронос спиртного в зону, кроме робы, у кого-то оставалась одежда с воли, не дербанили посылки, иногда даже разрешали священнику крестить и венчать.

Упырь же злость питал ко всем окружающим, у него было одно на уме: любым способом выслужиться перед начальством, и по своей злобе насолить, не взирая, на кого донести, арестанта или своего же товарища по службе. Особую радость испытывал. Очень любил при этом в глаза заглядывать своей жертве, редкая была паскуда. Но, видимо, начальство нуждалось в таких помощниках. Вот на пути такого зверя мы и оказались. Попыталась я как-то уговорить упыря, даже бутылку самогонки, взятую на подобный случай, отдала ему в руки, но для него выше всякого наслаждения было увидеть наше наказание. Вот так, под конвоем, с освященными яйцами, он и привел нас к самому начальнику лагеря. А там был свой праздник, кому-то из них очередное воинское звание обмывали. Компания изрядно выпивших офицеров и их жен, видно, веселилась. Выслушав доклад ретивого служаки о причине задержания зэчек, дальнейшую нашу судьбу разрешил кум, чекист-оперативник, что вел агентурную работу среди всех категорий лагерной системы. Под благодушным настроением этот начальник и говорит мне: «Ты, как мне докладывают, девка с норовом, вообще-то давно стоило бы тебя обломать, да по своему опыту знаю, кто с попом Алексеем общается, кроме Бога, никого не боится и только в нем защиту имеют. А вот мы сейчас и проверим, сумеет ли благодетель и спаситель помочь тебе избежать строгого наказания. Вот я тебе пару вопросов задам, коль мы будем удовлетворены все здесь присутствующие ответом коротким, понятным, бесспорным, так и быть, отпущу тебя и твою подругу без наказания, а коль замешкаешься или ответ будет невнятен — карцер увеличу на две недели и срок отсидки на год.

Не спросив согласия, сразу же задал свой вопрос:

— Вот, что означает крест в православном мире?

Хотела я вначале ответить, как отцы святые трактуют, так нет, длинно будет, не все поймут. По разумению и голосу, что внутри зазвучал, свой краткий ответ изложила:

— Крест так же, как и звезда у тебя на погонах, Символ Веры, где человека распятым можно представить. В отличие от креста, звезда — фигура сложная. У креста же две линии: та, что вертикально стоит, это Бог, дорога к нему, а горизонтальная — это человек, его жизнь на пересечении пути Всевышнего. Крест для православного — сила, надежда, защита. Звезда, как ни крути, большевиками взята с образов Божией Матери или Преображения, это, наверно, и символ вифлеемской звезды, когда Господь родился. И сей символ-то ваш не что иное, как Христовы раны на кресте.

Выслушав это, как-то притихли все присутствующие. Молчание стало доказательством моего суждения. Чекист в знак согласия лишь головой покачал. Уже в полнейшей тишине прозвучал другой вопрос сотрудника грозного ведомства:

— Что превыше всех земных благ?

Без особых раздумий я сказала спокойно, уверенным голосом короткую, но убедительную речь о сути земной жизни:

— Любовь — превыше всего на свете. Она людям жизнь дает, от любви двух сердец третье, новое, нарождается. Поначалу младенец мать любит. Повзрослев, любовью одаряет подобного себе. Потом детям, внукам эту силу любви передает, а, умирая, все равно помогает своей любовию оставшимся на земле. Это благо Бог человеку подарил. И вы, здесь сидящие, службу несете не особо благодарную, для кого-то и не благородную, но опять же, ради любви и заботы к своим ближним.

Видно, что последние мои слова, особенно тронули сидящих, одна из женщин даже всплакнула. Все ждали решения представителя госбезопасности. Тот же, с довольным видом, опрокинув чарку водки, привстав из-за стола, поправив ремень и, словно зачитывая приговор, несколько громко:

— Считай, Кошелева, что ты и подружка твоя избежали наказания, и, наоборот, заслуживаете поощрения. Но напоследок, если сможешь, но только кратко поясни, как это «Бог един в трех лицах»? А не сможешь ответить, так и скажи, я не в обиде, слово держать умею.

Услышав от уполномоченного слово надежды на добрый исход, казалось бы, из страшного тупика, я осмелела. Тихим уважительным голосом пояснила:

— Вы, гражданин начальник, звание, должность, права имеете, а кромя того, фамилию, имя да отчество. Все это по отдельности, а в едином вы — человек. Роза — она из лепестков, стебля, корня, а в единстве — цветок. Светило небесное — тепло, свет излучает, а в круге своем тоже единство — солнце.

Понравился ответ чекисту:

— Ну, ты, девка, молодец! Такой сложный философский вопрос за минуту по полочкам разложила. А мне тут некоторые мудрецы по два-три часа талдычили, ахинею какую-то несли, я так ничего и не понял.

Не знаю, что помогло мне и подруге избежать наказания, ответы ли мои, благодушие ли начальства, благородство, человечность ли, а может заступничество свыше дано было, право не знаю, только с единодушного согласия всех сидящих за столом нам вернули пасхальные продукты, а в придачу кету копченную килограмма на три веса да три горбуши соленые. На Дальнем Востоке этой рыбы было в достатке. А чтобы не оставить в обиде бдительного доносчика-упыря, тому за верную службу по приказу лагерного начальника снабженец выдал здесь же две бутылки водки. Подскочил после этого коротконогий упырь ко мне да взглядом недовольным буравит. Я же просто глядя в бесстыжие, наглые глаза всего-то и сказала:

— Бог тебе судья за дела богохульные.

Не ведала, что скорый да жестокий суд над ним свершится. На следующий день все, кто находился и служил в зоне, были поражены жуткой смертью упыря. То ли от злости, что женщины, им пойманные, избежали наказания или от радости дармовой выпивки, но, выпроводив нас, упырь здесь же на крыльце одну бутылку осушил, выпил до капельки, а со второй домой в поселок побежал. Торопясь, решил путь укоротить, и не по дороге, где все ходят, а напрямик пошел вдоль лагерной ограды по тропке, с зимы пробитой. А тут такое дело — со всех отхожих мест: туалетов, скотобойни, столовой для стока всех нечистот, прямо около ограждения, был вырыт котлован. А на улице ранняя весна, тепло, вот и появилась промоина от смердящей канавы под той зимней тропкой, как раз на границе ограждения зоны из колючей проволоки. Вот в эту зловонную западню и провалился пьяный злодей. Перед кончиной, нахлебавшись человечьих испражнений, от жадности бутылку из рук так и не выпустил. Даже жижа дерьма не приняла грешное тело, утопнуть не дала, наружу вытолкнула. Вот тогда впервые я и убедилась, что каждому воздастся по справедливости за злодеяния против Бога и людей.

Зимой я получила весточку от Николая. Перевели его для дальнейшей службы в воинскую часть, что рядом с нашим лагерем находилась. Это как вторым солнцем для меня стало, как же я счастлива тогда была. Сны, и те теплыми стали. Все трудности даже перестала замечать. А мысли — одна другую торопились перебить, и всё с ним, с Колей моим, связано. Ему ещё год служить оставалось, но твердо решил он, что после службы в нашем лагере или поселке работу найдет. Письма получала через нашу зэковскую почту, сама ему тоже писала на подставной адрес. Понятное дело, скрывали мы свою переписку, но нашелся ведь иуда среди барака нашего, зэчка выкрала из моих вещей письмо Николая да в руки нового начальника лагеря передала. Хорошо, что письмецо то было без адреса, правда из текста понятно, что пишет мне военнослужащий, а кто он и откуда — неизвестно.

Начальник, вновь прибывший, Фридин, был до женщин падкий. Какая против связи с ним была, та уже не жилец. Силой не брал, боялся, потому как начальника, что был до него, за насилие разжаловали и посадили на десять лет. Наш всё это учел и поступал иначе: углядит молодую — всей бригаде вначале снисхождение: легкую работу на делянке даст, объемы снизит. Денег-то у нас не было, так взамен боны с его подписью. Опять же всем бригадам сто бонов, а там, где женщина на примете, двести-триста. Так всю бригаду и настраивал, попробуй после этого, не приди к нему сама. Отказалась — презрение и бойкот всего барака. Бывало, на порог по неделе не пускали, били и пищу отбирали у непокорных. Оставалось либо в постель к начальнику, либо в петлю. И то, и другое бывало. В общем, когда письмо моё попало в руки к нему, вызвал меня с работы, оценивающе осмотрел, достал моё досье, долго читал, потом показывает письмо и говорит:

— Побег замышляешь? Бойца Красной Армии на это подбиваешь? Да знаешь ли ты, паскуда, чем это пахнет, если о вашей переписке станет известно кому надо?

Видно, рассчитывал на мою молодость, запуганность да наивность, решил со мной не церемониться, чтобы похоть свою насытить. И откуда сила во мне взялась? Хоть и здоровый был бугай, а ведь вырвалась, и лицо ему исцарапала. Так и выскочила — руки в крови, кофточка с юбкой разорваны. Вечером весь лагерь о происшедшем знал, даже до соседнего мужского донеслось. Чтобы начальству зоны кровь пустили — это впервые. В нашем отряде большинство за меня стояли, те же, что по уголовным статьям, стращая гневом и непредсказуемостью администрации, требовали силой меня отвести на квартиру Фридина. Уже перед рассветом из мужской зоны передали, что поддерживают меня. Это как-то охладило намерение Сазонихи, что верховодила блатными бабами. Все ждали утра с тревогой.

Развод проводили без начальника. Видно, здорово я его поранила, если нужно было швы накладывать. Всё как обычно шло, только, когда конвой меня поставил в последней рабочей группе с краю, поняла — по приказу начальника сделают мне «паровозик». Страшное по дикости и изуверству наказание, за которое никто не несет ответственности. Обычно обреченных, подобных мне, охранники при встрече с мужской колонной как бы случайно выталкивали женщину в эту злую, дышащую звериной похотью, толпу. Какая женщина после этого могла выжить и, вообще, дальше жить? Перед тем, как тронулись, я впервые на людях перекрестилась. О чем думала — не помню, только почудилось, что батюшка, матушка с дедом рядом идут. Уверилась, что не посмеют меня тронуть. Так оно и случилось. Зная, кого хотят охранники отдать на растерзание, все встречные мужские колонны отступали в ещё не растаявший глубокий снег, да так, что охранники и не рискнули исполнить тот приказ. Как потом рассказывали, в одном месте блатные пытались заполучить меня, да только мужики оттеснили их в средину. Так и не подпустили к краю, пока наша бригада не прошла. А в следующие дни уже и охрана не посмела трогать.

Занедужила я от всего этого, уже и топор не поднимала. Одним дышала и жила, что Коля рядом. По распоряжению начлага за симуляцию на работе меня посадили в изолятор. А там уже полностью его власть: уморить голодом, до смерти ли забить, всё ненаказуемо. В одну из ночей, я, словно предчувствуя скорую кончину в этом каменном мешке, непрестанно молилась Христу Спасителю, Матери Божьей, святым. И стало мне как-то безразлично, что сотворит со мной этот нелюдь. А ведь, как бы ни было, а существо я женского рода, и каково мне всю эту несправедливость переносить, когда уже совсем сердце холодило от окружающей мерзости, низости, появился фальшивый дьявольский свет маяка:

— Что, мол, девонька стоит тебе сказать только «Да» жаждущему твоего тела, как все переменится, и ты в тепле, накормлена, защищена от похотей и издевательств всех остальных в этом логове зверей и овец.

Вот здесь-то и спасала от искуса память рассказа моего деда о боярыне Морозовой, которая не несколько дней, а много лет провела в холодной яме. Как эта хрупкая изнеженная женщина из рода царей перенесла весь этот ужас, а я за непонятные мне грехи мои всего-то лишена свободы передвижения, но живу среди, хоть и обреченных и злых людей, но вижу солнце, небеса и у меня есть Коля, моя надежда и мое спасение. Получается, что муки-то мои — ничто, а радость моя расцвела и забрезжила тем рассветным утром, и свет Христов наполнил меня, и я решила: будь, как будет.

Рано утром, еще по темноте, Фридин заявился в камеру пьяный. Смотрю на негодяя спокойно, без страха, а он глаза отводит. Дико матерясь, начал бить куда попало, волоком до саней дотащил и решил увезти, как я потом поняла, в долину Белых ключей, где даже в самые сильные морозы ручьи парили. Торопился палач свершить насилие в утреннем тумане, чтобы воховец с вышки не рассмотрел жертву. Предрассветная туманность, обычная в этих дальневосточных северных широтах, пару часов белесой плотной пеленой скрывает солнце. И вдруг природа изменила своей сущности, яркий свет, пронизав эту белую заволоку, окатил своим свечением всю округу, лучи ниспослали с небес такое тепло, что кровь моя, охладевшая было, забилась, застучала быстрее, наполнила тело великой силой, что умирать при божьем светиле то же, что и на миру, не так страшно.

Привез он меня на Белые ключи и говорит:

— Ты в Бога веришь, так предал он тебя на смерть лютую. Я пока здесь за Бога и за дьявола.

Сорвал с моих ног обмотки и в ключ загнал, связал руки над головой, конец веревки через сук сосны, что над ручьем росла, перекинул, натянул и завязал, да так, что ноги хоть и в воде, а до дна не достают. Сорвал одежду, что на мне была.

— А это, — говорит, — доказательство того, что ты сбежала и в реке утопла.

Ещё мои груди пытался исцарапать, да не вышло у него ничего. Замерз ли или от злости обессилел, худого мне не сделал, так и уехал. Я пыталась раскачаться, опору найти, от чего совсем ослабла. Тело уже онемело и перестало чувствовать холод. А здесь пичуги, снегири целой стаей облепили все деревья вокруг моей виселицы, щебечут, свиристят, садятся мне на плечи, словно уговаривают: ты не засыпай подружка, не засыпай. А потом я, как в сон провалилась, и кажется мне, что я на поляне, солнечно так, люди всё мимо идут, и всех я их знаю. Отцы моих дедов, молодые и старые, те, что из века в век меня создавали. Каждый норовит меня коснуться. Старец явился, по волосам гладит и говорит:

— Не бойся девонька, смерть твоя в другом месте. Видишь, как тепло, ты приляг, отдохни.

В сознание я пришла через неделю. Ещё сутки сном для меня были Колины руки, лицо и жар от печи. Дня за три до казни, надо мной учиненной, Николая с сослуживцем командир части отправил в тайгу. Нужно было рысьи шкуры добыть для каких-то московских чинов. Та рысь, что они подранили, и вывела их на меня. Отнесли меня в охотничью избушку. Из того, что я будучи в беспамятстве шептала, поняли, что и кто такое со мной сделал. Решили, что лучше распустить слух о моей смерти. Коля при мне остался, а напарник его, под видом сообщить начальству, где и что с ними, в наш поселок отправился. Там с мучителем моим встретился, рассказал о погоне за рысью и якобы обнаруженном теле. Сказал ему, что опознать, мол, невозможно было, что за человек — зверье погрызло. То, что осталось, они якобы закопали в другом месте. Фридин такой новости был рад: как же, свидетели не лагерные, а красноармейцы. Тут же акт составил о побеге и гибели зэчки, заставил солдата для пущей важности и правдивости произошедшего поставить подпись в подтверждение на той бумаге. Так и списали Россию Ивановну в небытие.

Хозяином таежного зимовья, где Николай нашел мне временное пристанище, оказался охотник — старовер, да к тому же уроженец края Алтайского. Вот он-то меня, пока мой жених на службе находился, за два месяца и выходил. О нашей связи в воинской части, где служил мой будущий муж, никто не знал. Коля мой к этому времени уже курсы младших командиров окончил. Начальство и подчиненные к нему с уважением относились, так что, когда он командиру сообщил о приезде к нему невесты, с которой намерен создать семью, особых проблем не возникло при моем появлении в гарнизоне и оформлении бракосочетания. Единственный «липовый» документ о моей выдуманной личности, что изготовили знакомые Николая, ни у кого подозрений не вызвал. Так что стала я с тех пор Сибирцевой Софьей Ивановной.

А здесь и слух до нас дошел о смерти моего бывшего истязателя. Накануне мне привиделся сон, будто бы человек в яму падает, а там зверь. Так и вышло. Начальник лагеря был на охоте, за подранком-кабаном по следу шел, да и провалился в яму-ловушку для тигра, где молодая да голодная тигрица уже сутки томилась. На истошный крик охотники сбежались, да поздно. Вот тогда-то я и убедилась вторично, что на всезлодеяния есть суд божий.

Жизнь вроде бы мирная, спокойная наладилась. Через год я родила дочку, в начале тысяча девятьсот тридцать девятого года обрадовала своего мужа рождением сына. Да недолго наше счастье продолжалась, началась война с Финляндией, куда Николая в числе других отправили. В тех боях с белофиннами мой супруг был награжден за мужество и героизм орденом Красной Звезды. Уже в конце той проклятой войны при взрыве мины муж ноги лишился, так что ранней весной тысяча девятьсот сорок первого года мы всем семейством возвратились в Сибирь. Михайловка к тому времени стала колхозом. Моська, распутничая, поймал дурную болезнь. Ослепшего и гниющего, его в Бурятию к ламам свезли, где прокаженных лечили. Сын же его, будучи пьяным, в бане заживо сгорел. Опять же, это новостью для меня не было, но и не радовалась я тому, в душе-то не было мести. Только с той ночи, когда онемевшая от боли, холода, унижения висела над Ключом, я видеть окружающих по-другому стала. Иной раз вижу человека, малознакомого даже, а на нем вроде тени что-то, а потом узнаю, что он умер. Позже поняла, что на добрых лицах той тени нет, она у тех, кто зло несет. Началась война с фашистами. Николая, как инвалида, на фронт не взяли, избрали его председателем нашего Михайловского колхоза, а меня в числе других мобилизовали на угольную шахту в Кемерово, назначили бригадиршей среди девчат. Нас глубоко в шахту не пускали, было много разных аварий. За неделю до конца срока отработки от предчувствия какой-то беды, я потеряла сон и аппетит. В тот день девчата в штольне обедать расположились, а я себе места не нахожу, и, будто кто за руку меня взял и к вагонеткам привел. Не знаю, почему, тормозные башмаки под колеса ставлю, а в ушах будто шум от воды стоит. Никогда молитву в себе не оставляла, а тут встала, отвернулась от всех и давай про себя молиться святителю Николе. Вернулась сама не в себе, подружки мои — в стороны, так как им стало страшно от моего вида. Кайлу держу с диким лицом и не своим голосом кричу. В тележки всех подружек загнала, тут-то вода и хлынула из соседнего забоя. Не окажись мы в ту минуту в коробах, да не будь тормоза, всех бы под уклон в тупик смыло и водой накрыло. В несколько мгновений мы по горло оказались в воде, но остались живы. В темноте, не зная времени, двое суток сидели, пока вода в почву не ушла. Начальство уж и гробы заказало, нашим родственникам отправили сообщение о гибели. Когда нас наверх подняли, мы от пережитого впали в дикий хохот. Вот так меня третий раз вода окрестила.

Мужа я на пути в нашу деревню встретила. Ему на полевом стане сообщили о моей гибели с большим опозданием. Он в чем был, на коня забрался и в район кинулся, чтобы потом любым транспортом на шахту за мной приехать. Мимо меня пронесся галопом, потом сообразил, повернул жеребца, да резко. Без седла был, упал наземь, ремень от протеза лопнул. Я к нему, а он ползком от меня пятится. Я тогда впервые увидела его мужские слезы. В мире да согласии мы еще двух сыновей народили, ну а пару лет назад Николай умер, здесь и был похоронен.

На моё предложение Софье Ивановне довезти её до дома она с некой, но всё-таки гордостью, отказалась, добавив:

— Не беспокойтесь, мой младшенький сын — в городе известный человек. Он за мной и приедет.

Услышав его фамилию, я подтвердил, что тоже знаю его, как уважаемого, известного своей прокурорской справедливостью юриста в Алтайском крае. Оказалось, что и два других сына ныне служат России достойно. Один в МЧС, другой в Российской армии.

P.S.

В том пророчестве России Ивановны, что кто закон Божий попирает, того справедливая кара Всевышнего настигнет, я в скорости сам убедился. Ровно через год, возвращаясь с рыбалки после утренней зорьки, с карьеров, что на двадцать втором километре от Бийска, я вновь оказался на месте встречи с Россией, Софией Ивановной. Ещё с взгорка, что спуском Чуйского тракта ведет к мосту через Бию, напротив кладбища увидел необычное скопление автомобилей: три-четыре милицейских «УАЗа», две ведомственные «Волги», две санитарные машины, пять или шесть «быкастых» джипов и дюжину стоявших отдельной кучкой молодчиков, явно из «криминала». Ещё даже не зная причины такого сборища, холодком обдало от воспоминания от встречи с Россией Ивановной в тот памятный, летний вечер. Оказалось, за надругательство над могилами от родственников разрушенных могил поступили заявления в суд. Да только самый главный учинитель тех беспорядков, тот, что ограду из островерхих копий заказал, купил «не чистых на руку» судей. На суде доказали, что, мол, ещё до захоронения брата там место всё неизвестными лицами было порушено. А за то, что землю отхватил сверх всякой нормы, да ещё и оградой под два метра обнес, присудили ничтожный штраф, да и тот взыскать не смогли, потому что «крутой» оказался жадным до неимоверности. А ныне он годовщину по убеенному решил отметить с дружками. С утра пораньше приехали, устроили не поминки, а гулянку. Рядом с оградой, что украшено поверху остроконечными пиками, растет высокая рябина. От тяжести рясных ягодных гроздьев, гибкости ствола, верхушка-то дала наклон над калиткой той злосчастной ограды. Дерево особо вроде и не мешало, наоборот, как подарок ветвистой рукой на входе к могиле, угощала красной ягодой. Потому поклон гостям приходилось делать, чтобы ветки-косы не задеть, туда-сюда бегая по всякой нужде. Выпили, закусили. Захмелевшая компания «братков» стала куражиться. Кто-то возьми, да и скажи:

— Рябину стоит укоротить, а то на следующий год вообще прохода не будет. И тогда распорядитель, хозяин поминального пира, полез с ножом по сучьям рядом растущей сосны к верхушке склоненной рябины. То ли пьян, то ли скользко было, а может, и судьба такая, сорвался. Упал он плашмя, спиной так, что копья ограды пронзили его и выступили поверх одежды. Он недолго корчился в муках, скончался мгновенно. Остальные же, онемев от увиденного ужаса, не могли оказать помощь, так как не было ни лестницы, ни другой приспособы снять его.

Вспомнил я глаза России Ивановны, её осуждающие слова, что помимо суда и мирских законов, есть суд неотвратимый, высший, жестокий, но справедливый, Божий суд.

ПИСЬМО КЕСАРЮ

Творец, что недоступен разуму человека, допустил на землю две силы.

Первая — ДОБРО, справедливости хочет, хотя и большинство среди человечества, но власть малую имеет. Другая — ЗЛО, будучи в людском меньшинстве, большей властью обладает, но выступает против праведной жизни. Я же хочу показать извечное противостояние этих земных явлений через судьбу простого человека из Сибири.

Глава 1. Эхо выстрела прошлого века

Плодим, караем, судим, славим-

Нам не хватает времени сказать;

Героем памятники ставим,

А рядом их ним палачам!

Поэт из народа Риф Закиров.

В период правления нашей страной товарищем Брежневым руководству Комитета Государственной Безопасности при Совете Министров Советского Союза было поручено пересмотреть отдельные материалы по репрессиям 1930—50 годов.

Я же, будучи старшим оперуполномоченным одного из Московских отделов Госбезопасности, был временно прикомандирован к группе сотрудников, работающих в этом направлении. Мне выделили отдельный светлый и просторный кабинет в одном из зданий столь серьёзной и засекреченной организации. В первый же день работы на новом месте из спецархива КГБ дали для рассмотрения десять дел на осужденных в период Великой Отечественной войны.

Беру наугад из общей груды полученных томов первое дело, читаю и глазам не верю: главный фигурант обвиняется в покушении на самого товарища Сталина, мой однофамилец — Димитриев Савелий Тимофеевич 1909 года рождения. В графе месторождение указан город Усть-Каменогорск и думаю, ничего себе, это же мой земляк, я ведь тоже родился на Алтае, а это всё Сибирь — матушка. На счёт социального положения справочка гласит, Димитриев выходец из зажиточного семейства старообрядцев, а мои же дед с бабушкой также были из староверов…

Суть же преступления моего земляка в том, что он, будучи бойцом Красной Армии в ноябре 1942 года, усыпив бдительность охранников Кремля, из числа чекистов, милиционеров, военных патрулей, проник на тщательно охраняемый центр Москвы с намерением убить отца и вождя всех народов товарища Сталина. Для меня неожиданно было, что мой земляк и однофамилиц осужден никаким-то второстепенным органом, а Военной коллегией Верховного Суда СССР, а значит, обвинение и решение о расстреле Димитриева вынесено самой высшей инстанцией правосудия. Это решение ни в коем случае не подлежит какому-либо пересмотру. Более того, знакомство с подобными материалами допустимо лишь высшему руководству Госбезопасности. Как эти документы попали ко мне, можно лишь догадываться. По всей вероятности, кто-то по ошибке из сотрудников спецархива допустил выдачу данного дела.

И что мне предпринять? Согласно инструкций по секретному делопроизводству я не имею права даже читать такие документы и обязан их не медленно вернуть. Это служебный долг офицера КГБ, а с другой стороны, довлело непреодолимое желание понять, что сподвигло моего земляка выступить против такой личности. Дело прошлое, и пусть разбирается история, но если есть утверждение, что был культ, то есть неоспоримое значение великой личности «отца народов». Как ни странно, но о таком важном чрезвычайном происшествии я ничего не знал, как и мои коллеги по прошествии стольких лет.

В общем, невзирая на возможные неприятные последствия по службе, отбросив в сторону все текущие мероприятия, я полностью погрузился в изучение «плода запретного». Мне повезло, нерадивые служаки, отвечающие за порядок обращения важных секретных бумаг, только на пятый день обнаружили свою ошибку. При появлении жданных гостей сделал вид, что был занят изучением других материалов, а папку, что они ищут, я даже не успел просмотреть, так что мне хватило времени не только внимательно изучить разнообразные документы необычного дела, но и понять причины, побудившие в общем-то честного человека решиться на убийство вождя нации. Я также вынужден признать и другой свой служебный проступок: среди множества различных бумаг имелись бумаги, вложенные в отдельные конверты-пакеты без конкретного указания количества листов и значимости содержания текста. И вот, среди некоторых вложенных бумаг я, к своей радости, обнаружил письмо, написанное рукой Савелия на четырёх страничках. Ровный, без помарок, исправлений почерк писавшего свидетельствует, что он через семь лет заключения осознал пагубность своих намерений убить Сталина, но остался верен себе в оценке людей, властью обличённых. Это первое и последнее послание уже обречённого на смерть человека, написано с надеждой, что его правда когда-нибудь найдёт нужного адресата. Подумал я и о том, что наверняка у Савелия остались родные, для которых это письмо будет доброй памятью. В общем, я похитил эти четыре листка, вложив вместо них в опустевший конверт ничего не значащие обрывки газет тех лет, что имелись в избытке среди других документов.

Прочтем же это письмо, письмо-послание, исповедь, анализ прошлой эпохи, письмо жестокой, но справедливой Истины нашей жизни, как предупреждение о неминуемости сурового приговора, и надежда всем людям, что над ложью всегда возобладает правда, а так как конкретного адресата Димитриев, предвидя неминуемую смерть, в этом последнем обращении не указал, думаю, будет верно назвать личность, воплотившую нравственные и иные качества власти, «кесарем», кому это письмо и предназначалась.

А теперь вот это письмо.

Глава 2. Письмо кесарю, написанное арестованным

Когда нам остается ждать

Лишь смерти и подводить итоги,

Мы начинаем рассуждать

О вечности, душе и Боге…

Поэт из народа Риф Закиров.

Мне, Савелию, человеку православному, как и Церкви, не пристало кого-то обвинять, судить, наказывать. Однако, то, что я выстрадал в сердце своем, дает мне право сказать правду и уберечь от не богоугодного пути людей нынешнего века и будущего.

Ведь Исус, обращаясь к иудеям, ради правды сказал: «Ваш отец — диавол, и вы хотите исполнять похоть отца вашего».

А посему и я обращаюсь с правдой своей: «Кесарь и вы, его меченосцы, вольные и невольные, не покушайтесь на сокровенное: душу, веру, надежду, Творцом данную человечеству. Не озлобляйте подданных лукавством, будто свободою их одарили.

Привольность та похожа на загон из флажков красных для волков.

Кругом законы, указы, приказы… что читать, писать… созидать. Декорации и декларации за справедливость и законность. Циничные законы для слабых писаны в угоду тех, кто деньги да власть имеет, чтобы безнаказанно грабить, насиловать, обманывать своей же народ.

Думать же, тем более говорить, иначе чем правом государства предписано-запрещено, смертью наказуемо.

У каждого века свой Хозяин. Да только за времена прошлые — страшнее, суровее покушения на волю, мысль, слово, чем сегодня, не было.

Было время смуты великой, но народ, как один, против неё восстал. Было время хауса войны гражданской, народ надвое разделился, но к примирению пришёл.

Но самое страшное, если наступит время отчаяния, когда народ в едином порыве против власти выступит. Дай Бог, чтобы это не случилось. Народ молчалив, терпелив, благоразумен. Таков он не от скудности ума, страха и привычки к положению рабскому. Нет. Нет и нет. Сына Адама и Евы понимают: державе Повелитель жёсткий, но не жестокий нужен. Осознает, что ради благости нации допустимо насилие над душой и телом. Потому как миряне верят, что Всевышний воздаст справедливо за дела каждого. Смерть земная страшна, но ничто в сравнении с судом Небесным.

За поступки добрые наречёт народ Правителя Царём — батюшкой, Соломоном — мудрым. За зло же, несправедливость творимую, в отместку имя тирана, Ирода дадут.

Римский прокуратор Понтий Пилат с подачи фарисеев одного Исуса (в книгах дрелеправославия имя Иисус пишется с одним «и») казнил. Проклятие же над Римом да коленом Иудиным, почитай, две тысячи лет витает.

А ты, Владыка с челядью, коих лютый цинизм, жажда к наживе обуяли скольких, подобных Христу, распял, обесчестил, обманул? Потому суд над тобой и холопами да лакеями твоими вечен во времени.

У каждого поколения свой бесстрашный счёт и оценка всем деяниям честным и бесчестным будет.

Кесарь ты наш. Царь ли? Император ли? Дай чуток справедливости подвластным своим. Землицы, что без края. Дай волю мужику, право на волю самому пахарю решать, что, где и сколько сеять, когда убирать.

Дай волю созидать, что душе угодно. Творить, что людям любо слушать, видеть, сопереживать. От чего радостно становится на душе. Поверь в силу стада своего доброго, ведь благородного в племе людском Творцом заложено в избытке, нежели нечестии, лжи, крамолы. Тогда врата Рая тебе открыты, будут шире врат ада.

Господь справедлив во всём. Воздаст по заслугам на смертном одре каждому. Подлецов, убийц, растлителей наделит кончиной долгой, чтобы череда всех невинно пострадавших прошла пред их взором. К тебе очередь, кому ты задолжал грехопадением, как никому другому огромнее, длиннее выстроится. Подумай и испроси прощения всевышнего, пока не поздно. Товарищ Сталин, учителя в погонах меня просветили, воспитывая фразой «Такова диалектика жизни». Знания, обретённые в неволе, помогли мне уяснить, понять деяния Ваши при строительстве страны новой.

Вы действительно философ и диалектик мудрый. Создавая государство мощное, вынуждены не допускать всеобщее пресыщение населения благами всяческими. Потому как привыкший к жизни сытый народ в спячку впадает, гнить начинает. А в случае испытания голодом, потери ничтожных благ бузить начинает, революцию устраивает.

А потому лучше полуголодных, полураздетых, хоть и оболваненных, обманутых лозунгами будущего благодатного в узде поданных держать. Но всегда надо иметь прикормленную, развращённую комфортом номенклатуру. Использовать эту маленькую кучку для решения задач грандиозных. Семью, дом в порядке, строгости и всем угодным быть, очень тяжело содержать, а такую многоликую с просторами необъятными и подавно. А потому неизвестно, чего больше слёз или благоденствия принёс бы народу своему я, поставь меня или другого к рулю страны такой огромной.

Любой государь — провидение Божие. Сила ему дана во имя благости народа. Власть, полученная с выше не должна над нею властвовать.

Христос, на крест взойдя, указал, что у каждого сына земли свой крест, своя Голгофа.

Кесарь, твой удел — сиё распятие и путь на вершину нести не только за себя, как за других. Ноша твоя во стократ тяжелее любого из простолюдинов и подъём круче, чем у остальных.

Товарищ Сталин, народ православный чтит ваш поступок богоугодный, что Вы с начала войны с Гитлером исполнили пожелание митрополита Гор Ливийских — священнослужителя Антиохийского патриархата — возвратить народу Бога. Вы, будучи коммунистом под номером один страны нашей, но суеверным в душе, разрешили открытие храмов, монастырей, академий, семинарий духовных. Распорядились выпустить на волю из тюрем священников и позволили Крестный ход с иконой Божьей Матери в столице и других городах нашей Родины в целях не допущения фашистов. Знать, не всё порушено в душе вашей, раз дали волю народу к Всевышнему обратиться.

Мир православный не одно столетие в ожидании антихриста прибывает. Вы же, товарищ Сталин, подобно отцам святым, верно усмотрели, из стран каких исходит дьявол-устроитель нового мирового правительства и порядка на земле. Дай Бог и правителям, что после тебя будут, не утратить прозорливости, чтобы распознать под маской ягнёнка зло волчье.

Вот почему, осознав это, я прощаю тебя.

Воздастся хвала тем, кто в когорте престола твоего по совести служил, повелевал, жил да оболган, казнён руками соратников, что антихристу поклонялись. Таких вероотступников нация проклянёт на веки вечные.

Не страшно ли вам, властолюбцы, ворюги, лицемеры, лжецы, что на свете том не будет упокоение душам вашим? Знайте, что нет карманов у гроба, в пристанище вашем земном, куда бы вы могли взять богатства награбленные. Память о злодеях, что в названии городов, заводов да монументов гранитных запечатлена, потомками подвергнется осуждению, разрушению. Не знаете аль забыли? Места в рай не продаются, а заслуживаются жизнью праведной на земле.

Чем выше вы поднимаетесь по значимости над остальными, тем ниже опускаетесь в омут одиночества. Знайте, что на любой вершине место уготовоно лишь одному для друзей, семьи, любви там опоры нет. Не каждому дано достойно уйти с покорённой высоты.

Нет возможности с царства того повелевать, менять что-то. Одно право, молча созерцать проклятье, гнев поруганных вами, да как награбленное богатство дети, внуки ваши по ветру пускают. Вы, поклонники «золотого тельца», знайте, что даже сам Моисей казнил соплеменников за пристрастие к идолу зла. И вы до смерти в страхе, быть изобличёнными, ходить будете, а умерев, предстанете перед судьями неземными, коих купить, задобрить невозможно.

Нет там законов аморальных. Там господствует справедливость во всём для всех. Нет в загробном царстве хранилищ под злато, пищу, одежду земную, отнятую и присвоенную вами незаконно.

Надгробия помпезные, склепы красивые, прочные со временем разрушатся, а для вас с клеймом нарицательным не существует забытья в веках будущих.

А поскольку Создатель позволил ваше рождение, обитание среди праведников, людей честных, благородных, знать нужно такое мерило нечисти на земле. Через зло, от вас исходящее, Мироздатель испытал на прочность всех нас остальных.

Большинство устояло перед искушениями дьявола, и только ничтожная кучка ничтожных, не достойных прощения Господнего, в услужение сатане путь нашли.

Ваша участь конечная одного стоит — природе долг отдать, удобрением от праха грешного стать. Да и дыхание зловонное, ядом пропитанное, для растений употреблено с пользой при жизни вашей. Вы заражены стяжательством, завистью, подлостью. Болезнь души вашей во стократ страшнее проказы любой телесной. Над вами плоть ваша властвует, которая не приемлет морали Божьей. Страшнее нет боли от презрения своей же совести. Несчастные вы люди. А посему и вам от меня прощение.

Я, Савелий Димитриев, благодарю судьбу, что смог перенести ниспосланные мне испытания и искушения достойно. И на пороге смерти счастьем наделён известием о благополучии жены и сына.

Сожалею, что не усмирил гнев свой, направляя оружие на представителя власти, чем нанес вред непоправимый единоверцам и бросил тень позора на старообрядцев, которые из века в век не приемлют акта любого насилия над человеком.

С поклоном низким, с надеждой великой, умоляю вас, собратья, о прощении грехопадения моего.

Боже, прости меня грешного. Спасибо за силу, смерть свою достойно принять, спокойно, без страха и без исповеди нужной, за жизнь, тобою даденную, в которой не допустил до греха непрощенного.

Благодарю тебя, Господь, что охранил душу мою от богатства ненужного, зависти к жизни красивой, сытой, за разум простить того, кто жизни меня лишит. Аминь.

24 августа 1950 года

Думаю, теперь пора разобраться, кто такие кесарь, Сталин, власть имущие, христиане, старообрядцы, а главное, узнаем, что заставило простого малограммотного, из сибирской глубинки человека востать в одиночку против мира несправедливости.

Я долго думал, как определить, в какой ранг, в какой греховный чин или в какое достоинство определить поступок, а значит, саму жизнь Савелия Димитриева, чтобы не впасть в осуждение и не свершить суд, который не в моей власти. Пока же могу сказать: меня поразила стойкость этого простого сибирского мужика перед самой мощной карающей системой тех лет.

Так что же произошло 6 ноября 1942 года? Для этого изложу оперативную сводку начальника охраны Кремля.

ОПЕРАТИВНОЕ СООБЩЕНИЕ

«Утром, 6 ноября 1942 года, на тщательно охраняемую Красную площадь в преддверии предстоящего парада, посвященного годовщине Октябрьской революции, проник посторонний воннослужащий. Этот красноармеец с винтовкой уверенной походкой направился в центр столицы, обманув своим видом военное оцепление центра, а также охрану в штатском, приблизился к ограде Лобного места. Открыл калитку. Вошел и стал по стойке «смирно». Что-то всё-таки привлекло внимание милиционера, стоящего на крыльце Храма Василия Блаженного.

На вопрос, что он здесь делает, боец в звании ефрейтора, не моргнув глазом, отрапортовал: «Направлен для усиления охраны в связи с предстоящим парадом».

Подошедшим военному патрулю, а также сотруднику комендатуры Кремля, солдат отвечал спокойно, кратко, четко, как и полагается часовому: «Мне здесь приказано стоять до смены. Придет начальник караула, у него и спрашивайте». Не имея спец пропуска, он убедил, усыпил подозрительность, бдительность людей, не искушенных в охране важных объектов.

В полдень из Спасских ворот Кремля выехал автомобильный кортеж с правительственными номерами. В первой машине находился комиссар внешней торговли Анастас Микоян, который после совещания у Сталина возвращался в своё ведомство. Позади следовала «эмка» с охраной.

В момент проезда вдруг со стороны так называемого Лобного места на Красной площади раздались выстрелы. Неприметная фигура человека в серой шинели с трёхлинейкой в руке была хорошо видна. Охрана сработала чётко. Ответный шквальный огонь, несколько брошенных гранат, и раненный стрелок без сопротивления был задержан. Из посторонних людей и охраны никто не пострадал.

Террористом, доставленным на Лубянку для допроса, оказался тридцатитрехлетний ефрейтор Красной Армии Димитриев. По должности наводчик расчёта зенитной установки первого полка Противовоздушной обороны Москвы. Бойцы этой части несли боевое дежурство на площади Маяковского. Откуда Савелий Димитриев после окончания боевого дежурства, не сдав как положено оружие и патроны, направился на Красную площадь.

На первом же допросе Димитриев не скрывал мотивов своего поступка. «Если государство судит несправедливо, то гражданин имеет право ответить тем же. Сталин виноват, что Гитлер напал на нашу страну. Стрелял я в Верховного осознанно, с уверенностью, что если в нём есть хоть капля царской крови, то Всевышний не допустит её пролития. А ежели он творит беззаконие, не будучи Помазаником Божьим, то и жизни лишится как простолюдин. Сожалею, что в машине был руководитель, недостойный смерти… Руку поднял не на государство, а на тирана. Во мне боль униженных, оскорблённых соотечественников к отмщению зовёт… Хочу, чтобы судили меня прилюдно, дали слово правды сказать перед смертью неминуемой.»

Прервемся, мой читатель, для того, чтобы понять причину, пожалуй, самого длинного судебного процесса в нашей стране. Постараемся выяснить, по какой причине был отложен суд над особо опасным преступником аж на семь лет? А ведь время было суровое, военное, когда за менее тяжкое преступление человека без суда и следствия расстреливали. Вот чтобы всё это понять, не лишне будет окунуться в прошлое тех жестоких дней, узнать факты малоизвестные, но очень интересные из жизни главного «судьи» и подсудимого.

Глава 3. Иосиф Сталин

Слова обвинения.

Мы живём под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца…

Осип Мандельштам 1933 год.

Слова восхваления.

Я б рассказал о том, кто сдвинув ось

ста сорока народов чтя обычай…

он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать его-не Сталин-Джугашвили?

Осип Мандельштам 1937 год.

В переводе с осетинского Джуга — это «железо, сталь, стадо, община», швили — «сын, вожак, пастух, пастырь». Странное совпадение, не правда ли?

О том, что на Красной площади некий террорист, надеясь убить товарища Сталина, открыл огонь на поражение по машине, в которой ездят члены правительства СССР, Верховному Главнокомандующему доложили в тот же день. Умный грамотный политик запросил подробные сведения на задержанного. Нашёл-таки время руководитель огромной страны, чтобы ознакомиться с личностью преступника. Так вот, из дальнейших донесений, рапортов, резолюций руководство органов НКВД усматривается, что решение о дальнейшей судьбе Дмитриева по всей вероятности принял всё-таки лично Сталин. Только он мог по законам военного времени отсрочить и отменить скорый суд и расстрел злоумышленника.

Удивило, поразило и заставило задуматься отца народов то, что врагом государства впервые оказался не просто верующий христианин, а старообрядец. Ведь представители древлеправославной веры никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не допускали противления власти на Руси, в России, в стране Советской, а тем более выступить с оружием, это вызов не только ему, Сталину, но и всему сообществу старой веры. Знать, на то были веские причины, что солдат Красной Армии одновременно нарушил военную присягу и заповедь Божью «не убий».

К верующим людям любых религий вождь относился с уважением. Каким бы Сталин не был, но он выходец из народа, который в 362 году принял христианство. А в 1227 году султан Джелал-ад-Дин захватил Тбилиси и приказал вынести главные святыни, иконы Спасителя и Богородицы, чтобы бросить их посередине моста через реку Кура, согнав пленных воинов и оставшихся в живых жителей к мосту, он поставил жестокое условие: «Кто осквернит святые лики, просто переступив через них, тот будет освобождён, а поступившим иначе отсекут голову.» Ни один грузин-христианин не решился на такое богохульство. Река на много километров была кроваво-красной от крови христианской. Это исторический факт. И говорю я об этом не ради того, чтобы выделить чью-то народность, а потому как в истинной вере нет различий между национальностями.

А кто такие старообрядцы, к которым относился задержанный ефрейтор, Сталин знал ещё со времён своей ссылки в Сибирь. Уважал он людей этой благородной старой веры за их смелость, свободолюбие, бескорыстную помощь, за вклад в развитие России. Знал вождь, что оперный театр Москвы основал старообрядец Зимин, другой приверженец той же веры Савва Морозов создал и содержал Московский художественный театр, один из организаторов Третьяковской галереи также был почтенным прихожанином Московской общины староверов. Как экономист, товарищ Сталин был осведомлён, что до революции большую часть капиталов в копилку России давали купцы-староверы. Умело находили они, куда пристроить прибыль. Их преданность идеалам отчизны совпадала с убеждениями веры. Его фраза на одном из заседаний правительства: «Плохо, товарищи, что нет среди нас Морозовых, Третьяковых, Рябушинских, Платовых» во многом объясняла снисходительность к категории таких лиц.

Оно и верно. Знаменитые «Трёхгорка» — Ивано-Вознесенский, Орехово-Зуевский, Тульские, Уральские, Сибирские предприятия, да всё Волжское пароходство находилось в руках этих честных, преданных Родине, глубоко религиозных людей.

Верно и то, что Пётр Великий только мечтал о флоте, а прихожане монастыря на реке Выге уже бороздили на судах да кораблях Белое море.

Ходили те поморы-беспоповцы аж до Шпицбергена. Выходцы с реки Керженец при любой сделке более всех печатей, бумаг ценили слово «данное».

Ещё семинаристом, будущий правитель великого государства был поражен стойкостью, преданностью убеждений ревнителей старой веры. Загадка осталась для него не решенной, за что семьями добровольно на костёр шли противники реформ патриарха Никона? Думаю, уместно напомнить, что священик с церковно-старообрядческим именем Иеромонах Аввакум, будучи энциклопедически образованным знатоком Востока, ещё в 1852 году был назначен переводчиком в миссию князя Путятина по установлению дипломатических отношений с Японией. Так что начало дипломатии между Петербургом и Токио — заслуга корабельного священнослужителя.

Военноначальников Иосиф Сталин оценивал за талант, стратегический ум, насквозь видя их, кто честно служил, а кто прислуживал. Назначал на высокие посты, преданных служению, без оглядки на вероисповедание.

Назначал, невзирая на доклады, доносы Мехлиса, Берии: «Генерал такой-то перед боем двуперстием осеняет себя и поле брани …, а полковник… как в бою правильно действовать, в пример атамана участника аж 1812 года Платова ставит… майор… в разведку „кержаков“ отправляет…. а у товарища Жукова в машине икона Георгия Победоносца припрятана лежит».

Вождь знал, что среди видных большевиков, окружавших его, было немало выходцев из староверческой среды. Самые известные из них: Михаил Калинин, Климент Ворошилов, Николай Шверник, Георгий Маленков, Павел Постышев. Их старообрядческая психология давала уверенность Сталину, что они никогда не предадут, не обманут, не изменят своим внутренним убеждениям. Потому-то и выжили эти люди в междоусобной партийной схватке.

Вот почему вождь народа вынес свой вердикт в отношении верующего Савелия Димитриева: «Возраст человека, закон преступившего, такой же, как и у Иисуса, тридцать три года… Есть у христиан одно распятие… ни к чему творить новое… И если этот солдат истинно верующий, то рано или поздно он осознает ошибочность проступка своего… Вот тогда и судите, и расстреливайте, а пока пусть живёт». Всё исполнили опричники, как повелел великий стратег. Быстрый суд творить в таких случаях не стали, а вот все силы и средства, законные и незаконные, применили, чтобы принудить арестанта свою вину полностью признать, чтобы осудить по форме закона.

Вся трагедия Савелия в тот момент была в непонимании им обстановки судебных, политических процессов 1940 годов. Тогда на всенародное обсуждение выносились дела только на группы лиц, совершивших преступление против советской страны. А главным подстрекателем и организатором преступного сообщества, как правило, называлась некая иностранная разведка, враждебно настроенная к СССР. Признай эту абсурдность, Димитриев возможно избежал бы те нечеловеческие пытки, издевательства и, возможно, получил бы доступ к трибуне, чтобы выразить свои взгляды принародно. Наш же правдоискатель в силу своих моральных и религиозных воззрений не мог пойти на сделку со своей совестью и обвинить в происшедшем своих родных и знакомых, которые же, испугавшись за свою жизнь, под взглядом суровых дознавателей признались в деяниях, которые не совершали. Все попытки морального, физического воздействия на Савелия для дачи «нужных» показаний, что он якобы действовал в составе «контрреволюционной» организации, не увенчались успехом.

Глава 4. Следствие по делу Димитриева

«Петух красиво лёг на плаху,

допев своё «кукареку».

И каплю крови, на рубаху

Брезгливо бросил мужику.

Поэт народник-сибиряк

Кутилов Аркадий Павлович.

Вглядываюсь в фотографию арестованного. На ней, судя по дате, сделанной через пару часов после задержания, приятное, открытое, славянское лицо. Отражается спокойствие, даже некая умиротворенность. Взгляд уравновешенного человека, уверенного в осознанных поступках, своих действиях, ни тени признаков того, как в одном из документов указано: «личность с нарушенной психикой, с симптомами шизофрении… пресыщен злобой к окружающим… не способный реально оценивать происходящее… тупой религиозный фанатик».

Так почему же с таким диагнозом он не стал пациентом «психушки», а более года подвергался не лечению, а изощренным издевательствам? Коль «не адекватен», чего проще любую бумажку с «ходу» подписать. Больной, а никого не оговорил и никаких надуманных, выгодных, нужных показаний не дал следствию. «Ненормальный» далеко виден, а этот в сердце столицы два часа «дурака валял». Представьте, вас на расстрел вывели, и два часа вы смерть ожидаете. Это какую же психику крепкую надо иметь.

Нужно также заметить, что даже для самого мерзкого садиста-убийцы юридическим обоснованием назначается защитник. Его же у Савелия Димитриева не было. Я считаю, что весь смысл процесса сведен только к доказательству преступного умысла. Многие причины, побудившие красноармейца открыть огонь на поражение, основаны лишь на домыслах следователя, предположения эти зачастую бездоказательны, ничем не подтверждены.

Скептик возразит: «а показания свидетелей». Да, есть такие, но в них словно под копирку: «Савелий, ненавистник Советской власти …замышлял убийство членов правительства, пытался создать террористическую организацию и вербовал для вступления в неё своих знакомых.» Но все эти обвинения без конкретных фактов, где, когда и с кем, каким образом Димитриев хотел бороться с Советской властью.

Так вот, десять малодушных пошли на сделку с совестью, и только главный организатор до самой смерти стоял за правду, тем самым защитил и оградил от наказания писавших эти признания. Вышестоящее начальство и исполнители были недовольны, что не удалось сколотить группу для громкого, показательного процесса. Прочтём же эти бездоказательные измышления дознавателей:

«Когда в период коллективизации семейство Димитриевых причислили в категорию кулаков, Савелий, с намерением мстить и вредить новой власти, по наущению единоверцев вступил в колхоз… Затаив злобу и не желая работать в сельском хозяйстве, через сообщников выхлопотал нужные документы и уехал в Подмосковье…

Начало войны и успехи фашистов воспринял с надеждой, что власть коммунистов рухнет… Читал немецкие листовки, но ни с кем не делился о содержании, так как хотел скрыть свои намерения сдаться в плен».

В отношении этого вывода достаточно было Савелию честно ответить на вопрос дознавателя: «Не приходилось ли Вам читать, видеть листки Геббельса?» Прямодушный ответ допрашиваемого: «Таковые видел, но не читал, когда по приказу командования привлекался для сбора гитлеровских прокламаций, что сбрасывались с самолёта над городом». И всё, новое обвинение готово!

А далее, дорогой читатель, дозволь представить выписку одного из первых протоколов допроса.

Дознаватель: …все вы, верующие, как вас прижмет, так сразу Богом прикрываетесь, как щитом. Вот вы, старообрядцы, на окраинах государства селились не ради веры, а чтобы, при случае, в соседние государства через дорогу, аль речку перепрыгнуть, от властей бежать.

Димитриев: Вы, гражданин-начальник, такой образованный, а, простите, неверно говорите. Ведь весь Юг Сибири, Востока дальнего и Крайнего Севера, это и есть нынешняя граница моей и вашей страны. А знамо ли вам, что первыми поселенцами, да устроителями пограничных дозоров были люди тогда, гонимые и неугодные мирским и духовным властям. Вот по этим заимкам и поселениям находили свое пристанище первые жители тех мест, староверы. Вот по этим заимкам и поселением находили пристанище местные жители, а староверы их обруссили и оправославили всех поселенцев тех окраин пограничных.

За это Савелий поплатился выбитыми зубами. А ведь верно было суждение простого солдата.

Желание Савелия Тимофеевича ещё до войны устроиться на завод оборонного значения, было представлено, как попытка внедрения на секретный объект, чтобы выведать, выкрасть важные материалы для передачи вражеским агентам, совершить диверсию.

Понятно сие было человеку, даже малосведущему в юриспруденции, очевидно, что дело шито «белыми нитками», а я же хочу выяснить, в чём был стержень стойкости земляка? Также хотелось разобраться в словах Савелия «про каплю царской крови» у вождя всех народов, и почему он, обладая таким грозным, убойным оружием, как зенитная установка, предпочёл русскую винтовку?

Десятки протоколов допроса, но все они предвзяты, политизированы, однообразны: «Кто руководитель шайки бандитов? Кто сообщники? Когда и кем завербован для работы на фашистов?» Все схожи. Отличие лишь в подписях дознавателей от лейтенанта до комиссара Госбезопасности первого-второго рангов.

А каков человеческий характер арестанта? Каково его психологическое состояние? Или точнее сказать, что он за человек? Как ни странно, но сей пробел, характеризующий обвиняемого, более развёрнуто восполнен донесениями агентов внутрикамерной разработки, что-что, а секретные сотрудники НКВД натасканы, обучены мастерски «вытянуть душу наружу» из любого человека. Почерк, стиль изложения доносчиков желает лучшего, но зато правдиво объективно показаны как отрицательные, так и положительные качества подследственного. Кроме сильных, слабых сторон отражены навыки, сокровенные мысли, ум и привычки «объекта».

Прочитаем некоторые места, писанина «подсадной утки» силового воздействия под псевдонимом «Малюта». Насколько внешне схожи «сексот» с палачом Ивана Грозного, не знаю, но что физически надломить жертву — тот мог, это однозначно.

АГЕНТУРНОЕ СООБЩЕНИЕ

от 25 декабря 1942 года

принял капитан госбезопасности Жодин.

«Сегодня источник снова хотел разозлить Димитриева… толкнуть в парашу, вроде бы случайно облить водой, … окурок за шиворот засунуть, но он хоть и пораненный да побит на допросах, шибко вёрткий, ловкий, избегает скандала. Источник пайку хлеба отобрать у него попытался, так тот сам отдал, да ещё, сволочуга, с приговором: «Ты ростом да весом велик боле всех, а есть наравне с малыми дают…». Крест сорвать так и не удалось. Худой да тощий, а уцепился, за руку укусил…! Источник тут-то душу отвёл, врезал по полной, кровище, пару зубов выбил и вопрошает: «Где же твой Боженька-заступник? Что же ты щёку правую подставляешь, боженькин наказ не исполняешь…?»

Арестант зубки выплюнул, губки подтёр да шепелявит в ответ: «Господь во мне! Ты, меня ударив, ему боль принёс непростительную, а мне утешение, что силы есть перенести такое унижение. Готов я подставить и другую сторону, да только тому, кто озарён благодатью Творца, осознать вину прегрешения. Ты же пуст внутри! Духа святого, разума праведного Всевышнего, лишён! Суть твоя в грехе погрязла, злом закрыта от Христовой заповеди „возлюбить ближнего“. Потому моё благоразумие не позволяет подставлять себя под удар новый. Нет в противлении моем нарушения наказа Бога моего, не грешен я… А вообще у нас в Сибири на удар подлый достойный отпор дают, приговаривая: „Какой мерой вы мерите, такой вам отмерено будет“ — хошь, верь, хошь, не верь, но так сказал Сын Божий. И вообще ты видел хоть раз икону где „Георгий Победоносец“ поражает зверя? Так что за правое дело кроме щеки надо и мечом поражать насильника, что и делают люди старой веры и никогда они ворогу спину не подставляли и челом не били. Ответил бы я тебе по-мужски, да сил на сегодня не имею. Потому недостоин на унижение идти».

Другой провокатор-агент, «Мазепа» вроде, сочувствуя и сожалея о неудачном покушении, своё мнение на этот счёт изложил: «Я бы с ружья палить не стал, ненадёжно, а влупил бы очередью из зенитки… такая силища у тебя в подчинении, … а потом сбежал бы к немцам… в героях бы у них ходил… или в тайгу сибирскую, там говорят скитов кержацких уйма…». Собеседник рассудительно, понятно отверг эти убеждения агента. «Да зенитка самолёт сбивает, от машины решето оставит, только кара моя одному предназначенная горем для жертв невинных обернётся. Грешно это! В Сибири каждый сельский третий мужского пола стрелок отличный с малолетства к охоте приучен, за сто-двести шагов да с трёхлинейки, любая цель в яблочко поражаема. Бежать я к врагу не собирался. Моё место Всевышнем определено, где народился там и пригодился. Да и к фашистам ненависть жуткая. Суда я хочу открытого, про боль, обиду сказать, наказ власть имущим донести про справедливость, правду людскую. Вера моя старая духом крепка, народу верна, измену любую эта вера не приемлет. Люди в Сибири приветливые. Приют там каждому, кто от суда нечестного скрывается, несправедливо гоним, оскорблён, а кто предательством себя заклеймил, властям будет выдан без сожаления…»

Другой доносчик, агент «Курбский», сообщает, что Димитриев, доверяя слухам касательно династии царской семьи, убеждён, что Сталин — законный наследник престола Российского, поскольку внуком приходится императору Александру II, так вот почему Савелий на первом же допросе заявил, что вождь народов избежал смерти, потому что является наследником царской фамилии. Прошу, дорогой читатель, не воспринимать с иронией данное утверждение. Действительно, по мнению некоторых историков, Иосиф Сталин не был сыном горийского сапожника, а являлся отпрыском выдающегося путешественника Николая Пржевальского. На первый взгляд, предположение абсурдно. Где Смоленск и Гори, и при чём царь Александр II?

Факт известный, неоспоримый: мать Пржевальского — Елена Алексеевна, в девичестве Каретникова, была в любовных связях с Великим князем, который позднее возведён на трон Российский. Родители, узнав о беременности своего чада, своевременно замуж выдали за друга близкого дворянина по фамилии, столь звучной и вошедшей в историю.

Не странно ли!? Николай Пржевальский — внебрачный сын царя, будучи мелкопоместным дворянином, получает звание генерал-майора Генерального штаба Российской армии, высокую должность и признание в Географическом обществе, принимаем при дворе царском. К тому же, ещё учась в лицее, великий познаватель далеких стран вольности допускал, за которые другого бы исключили из учебного заведения, а на дальнейшей государственной карьере другому поставили бы крест, а этому всё прощали, за нелюбимые предметы ещё и оценки завышали.

Сталин, учась в семинарии, тоже «шутил», но почему-то был прощён. По некоторым данным Пржевальский по делам службы на Кавказе бывал в семье, где прислужницей была Екатерина Георгиевна Геладзе, мать Сталина. А фото, если сравнить Сталина и Пржевальского? Идентичность профиля, взгляда, осанки, умение Сталина достойно держаться, несмотря на малый рост, в тюрьме среди отъявленных уголовников, а далее в ссылке множество незаурядных событий, которые наверняка знает любознательный читатель.

Есть воспоминания Якова Свердлова: якобы в 1913 году Сталин по случаю 300-летия царского дома Романовых послал в Петербург от себя лично поздравительную телеграмму. Его царственное поведение, осанка, походка на встречах с руководителями таких государств, как США, Англия! И Сталин ведь навязал им свою волю по дальнейшему мироустройству в послевоенный период, не правда ли, достойный претендент на царский трон? Прошу извинить за такие отступления, но думаю, для размышления и понимания происходящих тогда событий, это будет не лишнее.

Вернемся вновь к личности подследственного, чтобы проверить, насколько верны утверждения следователя, что Димитриев якобы «тупой религиозный фанатик». На этот счёт прочтём донесение агента «Искариот», получившего задание от оперативного работника «идеологически разоружить» старообрядца Димитриева. Вот вроде бы простые, но философские вопросы секретного сотрудника:

Для чего человеку дана жизнь?

Зачем попы и староверы носят бороду?

О чём так усердно Бога просишь, подолгу молясь?

В ответах агенту «Искариоту» Савелий немногословен. Однако, видно, что он хорошо знает тексты Библии и умеет на их основе правильно излагать своё понимание жизненных вопросов. Вот они: «Человек- существо, ограниченное в познании Мироздания, и ему всего-навсего нужно найти путь к Богу и жить по заповедям Его, дал время земное, чтобы сотворенный Им, научился любить и прощать окружающих, творить добро не сеять зла, жить по совести, человеком быть в земной жизни, а не подлецом. Но, а смысл бытия нашего земного, чтобы своим разумом понять и осознать, что смерть плоти -это новое рождение, невидимой ипостати, но всё той же сути человеческой для вечного существования в мире ином. Всё ведь просто! Вот душа, где она? Да во всем человеке. Комар укусил, охранник обидел всё одно, во всём естестве твоем боль отзывается. Повсюду она душенька в тебе витает, а потому и слушай не голос желаний мирских, а мысли, что ангел тебе нашёптывает. Про бороду от дедов ведаю… у каждого бугорка ворсинки на теле — это Божье предназначение. Новобранца, арестанта почему бреют на лысо? Чтобы он утратил свою связь с прошлым. Новому такого легче подчинить. Постриг монахов- отдача сути своей в услужение Всевышнему. Локоны девицы окороти — у ней другая жизнь начнется. Да остриги таракану, кошке усы — животное блудить начнёт. Вот и люди, чтобы связь свою с Богом и прошлой жизнью не терять, к своему волосу на теле относятся с почтением. Насчёт молитвы одно скажу: это мой разговор с Всевышним, где я благодарю Создателя за всё, что имею, а не хуже, чем могло бы быть. Молясь, прошу не для себя, а для близких своих благодати Божьей». Не сожалел и не сожалею, что свободы лишен, для меня без Христа и на воле тюрьма, а с Христом и в заточении вольно».

«Служителей фемиды» на Лубянке раздражало «негативное влияние» нового арестанта на сокамерников, и то, что он не в общей упряжке6 страха, безысходности и растерянности, как остальное стадо подневольных ведет себя. Вновь поступивший заключённый молча переносил все издевательства. Тюремные палачи, опытные физиологи, на такой работе изучили, что жизненный ресурс организма человека рассчитан на три-четыре дня. С новичком надеялись управиться за неделю. Тушили сигареты о лоб, затылок, уши, в местах достоинства мужского. Чтобы пальцы рук у Савелия сохранить (авось «вражина» собственноручно напишет признание), на ногах под ногти вонзали острые предметы.

Но этот худосочный, избитый, кровоточащий, сутками лишённый сна арестант свёл на «нет» все старания и усердия мастеров выбить нужные признания. Молча, без жалоб, ползком добираясь до нар, оклемавшись, предавался молитве. Ослабевшему оказывал помощь, нужное слово находил для «павшего духом», хлебом, делился кашей с нуждающимся. Дошли слухи, что арестованные с интересом слушают его проповеди о сущности Божьей.

Глава 5. Искушение

…Простота в сознании

Чуткость в созерцании

Преданность в доверии

Смелость в искуплении.

Совершенство в действии

Осторожность в следствии

Вера в искушении.

поэт Андрей Алейник.

Все, что могли, получить жрецы правосудия от подследственного Савелия Димитриева — это его честное признание, для чего он проник на Лобное место России. Это, казалось бы, давало право поставить точку в уголовном деле, но одно «но», самое важное, этому мешало: они не могли согласиться с тем, что арестованный свершил задуманное в одиночку, без сообщников, и все действия блюстителей закона склонить его к оговору других лиц сводились к нулю.

«Служителям фемиды» необходимо было «громкое дело» с большим числом преступников, а дело одиночки-террориста их не устраивало, как никак, а покушение на самого и где — в центре страны советов. А потому, главный обвиняемый должен был не просто признать факт покушения на большевика №1, а выступить с осуждением своих вражеских намерений. Но вот никак хлипкий на вид солдатик, имея всего-то за душой старую веру в Бога, не ломался, не давал ложных показаний, не отрекался…

Наконец-то до инквизиторов дошло, что корень всех их неудач не в простом упрямстве, физической выносливости, а в крепости убеждений заповедей Христа. Было ясно: пока он останется верующим, результата им не добиться.

Возмущению главного стража правосудия не было границ: «Вы, силище самое сильное в мире, какого-то там старообрядца из сибирской глуши переубедить, переуверить не можете… даю неделю, чтоб он позабыл, как молиться да креститься… и пожелал бы стать коммунистом».

Растерялись «господа опричники». Что делать дальше с нарушителем спокойствия, проповедником старой веры? Подсуетились. Нашли выход. В числе вновь прибывших арестованных оказался священнослужитель из так называемой среды церковных обновленцев. Для справки: обновленцы русской православной церкви возникли, словно пена на волнах революции 1917 года. Уже к 1922 году это марионеточное церковное управление, поддержанное Л. Д. Троцким, взамен насильно устраненного патриарха Тихона, практически внесло «раскол» в официальное православие. Это направление имело определенный вес в иерархии ни много ни мало до 1950 года. Состояло это сообщество из «серых батюшек — обрядоисправителей, идейных модернистов, ратующих за свободу нравов в богопочитании, разного рода карьеристов с семинарским и духовным образованием».

Так вот, отец Гавриил Фадеев был как раз из таких «серых батюшек», считающих, что соблюдение канонических обрядов при богослужении необязательно. А потому, оказавшись среди сидельцев Лубянки, стал склонять и без того людей, сломленных тюремным бытом, «к обретению истинной» новой веры. Начал крестить ранее не крещенных, кого в бане, прямо из-под крана водой окропляя, а кого и здесь же, на нарах. Исповедовать, отпускать грехи, не соблюдая церковных канонов. Вот начальство тюремное, чтобы внести раскол в душу верующего ефрейтора и водворило этого обновленца в камеру, где содержался Димитриев.

Савелий молился двумя перстами, исполняя глубокие земные поклоны, прежде укладывал на пол вместо подручника (специальный коврик у старообрядцев для поклонов) чистый платок. Сокамерники со временем, видя истовое благочестие «брата по несчастью», уже с уважением стали относиться к традициям, что Димитриев свершал, прекратили прежние насмешки, колкости и уже не мешали тому исполнять потребности души.

С прибытием Фадеева арестанты, видя резкий контраст в отношении к Богу у этих, в общем-то, единоверцев, высказали желание выяснить суть различия христианских воззрений. Отец Гавриил, чувствуя неподдельный интерес такой аудитории и видя, что соперник его по вере никакого духовного образования не имел, разошелся не «на шутку». В проповеди своей все в кучу смешал: христиан, католиков, евреев, мусульман, утверждая, что все они — единоверцы, а потому ни к чему соблюдать какие-то обряды и догматические различия. Главное, по его мнению, чтобы душа Бога принимала.

Указав на смиренно молящегося Димитриева, напустился на того: «…вот вам типичный, ярый противник свободного вероисповедания… вот такие тормозят и мешают созданию мировой, единой религии… да какая разница, двумя или тремя пальцами креститься… из лоханки банной иль реки суть свою окроплять… зачем к Богу взывая, землю лбом ковырять… часы долгие, на нудную службу церковную тратить… кому это надо?»

Савелий хотел сначала промолчать, пусть «собака лает, а караван идет, нечего бисер пред свиньями метать», однако взоры сокамерников, обращенные к нему, заставили поступиться принципом «непротивления, молчания», а потому сказал свое слово для жаждущих услышать истину.

«Ты, батюшка, ересь не сей среди людей, Богом особо не просвещенных. Судя по облачению священного сана, что на тебе остался с момента ареста да креста наперсного, который неизвестно от чего у тебя остался на груди, ты не особо желаешь сменить одежду, что к Богу к тебя приближает, на платье мирское?»

Возмутился отец Гавриил: «С чего бы я должен переодеться в костюм цивильный… иль крест, мне по сану положенный, нечестивцам отдать… пусть все видят, кто я таков».

«Верно, говоришь, — согласился Савелий. — Да только противоречие есть в речах ваших, якобы ни к чему традиции веры соблюдать, а ведь одеяние ваше — это один из элементов древлеправославного порядка. Вот вы, отец Гавриил, прежде чем к начальству духовному идти, наверняка, не кушаете плотно, вино не пьете, а не то ум можете потерять и строгость речи, так ведь?»

«Да, верно», — хоть и нехотя, священник согласился. Савелий же дальше продолжил: «Вы, отец Гавриил, перед старшим по сану кланяетесь, ручку целуете, любое нравоучение без ропота воспринимаете, указания исполнять спешите точно, как изволено?»

Молчание батюшки говорило о согласии. Савелий же продолжил: «А вот одеяния моряков, авиаторов, она ведь тоже своего рода часть прошлых традиций, а портреты вождей, — продолжал он, — красные флаги на демонстрациях да торжествах, это разве не повторения прошлых устоев новой власти?»

И снова молчание в ответ.

«Вот и получается, отец Гавриил, что к любому значимому событию или явлению человек должен обращаться, соблюдая какой-то высший определенный порядок. А Создатель мира нашего, Он превыше всех и всего, и наше внутреннее чувство к Богу мы можем и должны выражать не иначе, как соблюдая внешние и внутренние законы, данные Им Самим.

Через неделю отец Гавриил, после еще долгих бесед, чтобы не быть посрамленным, преодолев свою гордыню, к немалому удивлению сокамерников, вдруг начал осенять себя двуперстием при молитве.

Руководство тюрьмы, видя полнейший провал своих планов, подыскало нового кандидата для идейного разоружения стойкого солдатика. И нашли. Им оказался отец Максимилиан, в прошлом преподаватель православной духовной семинарии и даже какое-то время представитель священного синода. Он был арестован в 1941 году за некие «противоправные действия религиозного характера», весьма образованный, начитанный и грамотный священнослужитель. Вот ему-то стражи меча карающего пообещали досрочное освобождение и право вести службу в церкви, но за это он должен убедить упрямого старообрядца пойти на сделку со следствием, по сути преступить христианскую мораль — произнести ложь во благо государственных интересов, и ход придумали такой: привести раскольника в лоно «правоверия». Как уж не пытались воспитатели Любянки засекретить причину появления учёного богослова в камере, где содержался старолюбец-арестанты всё прознали заранее, а потому в ожидании очередного балагана, устроенного начальством на спор, ставки виде пайки хлеба, одежды «чей Бог победит» росли как на дрожжах.

А что же виновник сего события? Савелий, переживая неведомый ранее сумашедший восторг от озарения, что хватит метать бисер перед свиньями и размазывать сопли, а пора сказать правду, плюнув в харю всем поскудникам, что толкают его подобными диспутами на кощунство, уничижения истины божий.

При появлении в «хате» ожидаемого проповедника, Димитриев неожиданно для жаждующих забавного зрелища первым обратился к вошедшему «Ваше преподобие всех кого вы сейчас видите, прекрасно понимают кто вы и для чего здесь оказались, так что не утруждайте себя тем как лучше исполнить приказ тюремного начальства. Я помогу вам сохранить ваше достоинство, скажу правду возможно не приятную для вас и тех кто в этом имеет свои интерес. Так в чём же различие между старообрядцами-раскольниками и вами, нынешнем священством, церкви? Главное, ваша церковь благочестия лишина со времен Никона, потому как стала зависимой от власти, превратилась в казённое православие. Даже тайну исповеди — достояние Бога — вы доносите судьям мерзким. В приход местный священник уже не общиной избирается, а назначается. Где же та икона, общение святых с Создателем мира кукишем происходит? На всех образах двуперстие, потому как нельзя мысль молящегося сжимать троеперстием и не пущать посыл души в небеса. А на кресте нательном Христос распятый, а ведь крест символ, а Христос личность, образ, который лицезреть и лицезреться должен. А вот теперь уважаемый священнослужитель в чём я не прав?»

Перекрестился отец Максемельян, в глазах появились слёзы. Далее ученый богослов, желая убедить Савелия, сказал: «Коль сегодня миллионы людей свершают Богопочитание по новым правилам, то старообрядцы, коих единицы, несомненное меньшинство по сравнению с последователями Никона, обязаны подчиняться и делать то, что делает большинство». С таким утверждением Савелий не согласился, а вот прямой вопрос его: «А как же истина?» поставил отца Максимилиана в тупик и заставил задуматься о сути старой веры.

Священнослужитель не смог выполнить задание переубедить обреченного на смерть, и кто знает, осознал ли он свою духовную и душевную слабость, или наоборот, остался на своих позициях, но можно предположить, что неискушенный, необыкновенно твердый в вере человек, преисполненный в своем сердце любовью, доверием ко Христу, произвел на отца Максимилиана сильное влияние. На очередной встрече с представителем госбезопасности отец Максимилиан твердо заявил о своем нежелании дальнейшего сотрудничества с кем-либо из представителей власти. Расплата за это была скорой и суровой: десять лет лагерей без права переписки, однако на свободу отец Максимилиан вышел раньше, в августе 1950 года, в тот же день, когда спаситель его души, Савелий Димитриев, был расстрелян.

А потом в тюремном хозяйстве запахло скандалом.

Молодой, перспективный сотрудник НКВД, после ряда бесед с «вражеским агентом» вдруг подал рапорт на увольнение. Невиданное дело в чекистской конторе. Начали разбираться, а тот по простоте душевной и выложил всё. На решение отказаться от служебной карьеры как раз и послужили его беседы с Димитриевым на темы, хотя и не запрещённые, но и не рекомендованные. Ответ Савелия всего -то на один вопрос чекиста повернул мировоззрение безбожника на все сто восемьдесят градусов, заставил того из кучи изъятой религиозной литературы взять для чтения Евангелие. Вопрос любознательного следователя короткий: кто же такой Исус Христос? Ясный, доходчивый и понятный ответ Савелия поверг в изумление атеиста-чекиста. Прочитаем и мы сей ответ: «Исус Христос, слуг не имея, Господином звался. Наукам не обученный, признан Учителем. Без лекарств душу и тело исцеляя, почитался как великий врач. Будучи без гроша, бесплатно подарил высшую мораль человечеству. Не имея ни охраны, ни войск, заставлял бояться себя царей. Без войны, битвы победил законы мира сего».

Начальство после всех таких дел, боясь худшего, быстро нашло место для одиночной изоляции подследственного. Снова доносы, допросы, справки, запросы и ответы на них.

В аккурат на пасху, не просто событие, а встряска всей казематной гвардии и арестантам, Савелия, доведенного до изнеможения истязаниями в числе других, подобных ему, вывели на прогулку во двор тюряги. Все для того, чтобы узники не испустили дух, прежде дачи признания. Церквям страны к этому времени уже было разрешено открыто молиться, а пот ому даже сюда, за высокие каменные стены проникал колокольный переговор оживших московских храмов. Особенно в этот воскресный день усердие звонарей наполняло столицу хвалой Богу. Димитриев, будто забыв о телесных болях, ополоснутый ароматом свежести, яркостью небес вдруг отпрянул от понуро идущих собратьев по узам и без разрешения вертухаев вышел на свободный пятачок пространства. И откуда в этом изувеченном поникшем существе возродился человек с голосом звонким, властным, чистым, громкое звучание Благовеста заставило аж выскочить наружу концелярскую свору, арестантов прильнуть к зарешеченным окнам. Всех раздирало люопытство, что же там такое творится внутьри каменного мешка. А глас молящего взывал:

— Господи, сын, Божий, спаси и помилуй от падения, дай силушку достойно перенесть надругательства. Вы, стража, надсмотрщики, значи мые в этом мире, очнитесь, взгляните на небо, там главный смотритель, блюстителшь, справедливости, а не вы.

Савелий сам еще не понимая, в исступлении, не видя необчного явления над головой, пал на колени и указывал двуперстием вверх. Надо же такое природе сотворить — облако, живой божьей сутью, изображало старца на троне с золотым венцом на голове. И вдруг, тут же — гром, жуткий, будто упреждающий и угрожающий. Все это бестелесное внушительное явление быстро проплыло над головам людей пронзив их страхом и оцепенением. Впервые никто из охраны не посмел прервать молитву человека.

О происшедшем начальник побоялся докладывать куда-то выше, боясь прослыть суеверным. Димитриева же с того времени прекратили подвергать пыткам и издевательствам, однако провокаторов и соглядатаев подсылали еще в большей степени.

Глава 6. Из прошлой жизни Савелия

Без покаяния, вовсе без стыда,

Идём путём бесславным- в никуда,

Довольные неволей — как судьбой,

Сроднившись и с сумою, и тюрьмой.

Поэт Александр Андреевский.

Кто же такой Димитриев? Куда, зачем, как шёл по жизни мой соотечественник?

Родился, рос Савелий в обеспеченной христианской, многодетной, дружной, работящей семье. Отец с точностью до копейки от доходов крепкого большого хозяйства «десятину» отдавал в местную общину старообрядцев. Приверженец старинной, опальной веры не гнушался общением и дружбой с местными татарами, мусульманами, алтайцами, с поляками-католиками, когда-то сосланными в Сибирь. К веротерпимости приучил потомство. Не возбранялась любовь, браки с иноверцами, только был один закон — креститься и венчаться.

Хозяйство справное: десятка два коров, тройка лошадей, пара сотен овец на притаёжных заимках, две пасеки мыловарения да артель по производству валенок.

Ленивые, пьяницы, вороватый люд обходили их хозяйство, знали, не «ко двору». Работникам отец Савелия платил достойно, исправно. Кто по нужде обращался, взаймы давал без «роста» процента. Отец семейства Димитриевых сам работал «с восхода до захода», а потому три сына, две дочери, снохи да внуки, что повзрослее, трудились без различия наравне со всеми.

К революционным переменам староверы отнеслись с пониманием: «Любая власть от Бога», доверились обещаниям большевиков на счёт земли. В надежде хоть что-то сохранить из нажитого, Димитриевы на семейном совете порешили лучший выход — самим отдать безвозмездно большую часть живности, а производство мыла, валенок, пасеки полностью передать новой власти. Вступили после этого в колхоз. Надежда, что «власть советов» во благо народа использует безвозмездно отданное, не оправдалась.

Больно, обидно было видеть, как вместо одного управленца Тимофея объявилась стая саранчи: руководители и бездарные начальники. За год всё порушили, пропили, промотали, а чтобы скрыть воровство, прежних хозяев по новым законам объявили кулаками, всю вину за свою алчность свалили на них, приписали вредительскую деятельность, вынесли дело на суд.