Бесплатный фрагмент - Laudatio Turiae

Пролог

Последний свет дня, густой и золотой, как старое фалернское вино, лениво перетекал через колонны перистиля, умирая на мозаичном полу кабинета. Пылинки, потревоженные вечерним сквозняком, танцевали в его лучах. В комнате царила почти полная тишина, нарушаемая лишь мерным, успокаивающим бормотанием водяных часов да шелестом увядающих роз в саду. Пахло старым папирусом, полированным кедром и памятью.

В центре этого застывшего мира, на невысоком постаменте, стоял бюст из паросского мрамора. Он изображал женщину, чья красота была не в безупречности черт, а в их одухотворенности. В её глазах застыл ум, в линии губ — достоинство, а в едва заметных морщинках у глаз — мудрая, всепрощающая улыбка. Она была безмолвной, но неоспоримой хозяйкой этой комнаты.

В резном кресле напротив сидел Квинт Лукреций Веспиллон. Ему было далеко за семьдесят, и его лицо, изрезанное морщинами, походило на старую карту, где каждая линия отмечала пройденный путь, выигранную битву или полученную рану. Он не читал. Он просто смотрел на бюст своей жены. Его рука, покрытая старческими пятнами, медленно, почти благоговейно, протянулась вперед и коснулась холодного мраморного лба. Он закрыл глаза, словно пытаясь через этот могильный холод почувствовать давно ушедшее тепло живой кожи.

Тихий скрип сандалий заставил его открыть их. В кабинет, пропущенный вперед рабом, вошел молодой, крепкий каменотес, лучший в Риме. В руках он держал развернутый свиток пергамента с эскизом будущего надгробия.

— Господин, — произнес он почтительно, — я принес чертежи, как вы просили. Здесь достаточно места для стандартной эпитафии, имени и годов жизни…

Луций не взглянул на пергамент. Его глаза, выцветшие от времени, но сейчас ясные и твердые, были устремлены на лицо жены. Он не собирался диктовать стандартные фразы.

— Начинай… — его голос дрогнул, но не от старческой слабости, а от сокрушительной силы чувства. — Начинай так… В самые темные дни Республики, когда право стало силой, а верность — преступлением… Ты была моим светом. Пиши.

Каменотес замер, ошеломленный. Он высек сотни надгробий, но никогда не слышал таких слов.

— Но, господин… обычно пишут имя… титулы…

— Имя и титулы — это для переписчиков, — прервал его Луций, не повышая голоса. — Я хочу, чтобы камень говорил. Чтобы он рассказал историю. Пиши дальше… Ты спасла мою жизнь ценой своей, ты защитила мой дом своим мужеством, ты разделила со мной изгнание своим сердцем…

Он продолжал говорить, но голос его для нас начал затихать, уступая место образам, которые вставали перед его мысленным взором. Старое, морщинистое лицо в закатном свете разгладилось, глаза загорелись огнем воспоминаний. Молодой каменотес, забыв про резец и эскизы, слушал, затаив дыхание. Он слушал не заказ. Он слушал величайшую историю любви, которую когда-либо слышал.

Голос старого сенатора остался в пыльном кабинете, но сам он был уже далеко. Ему снова было двадцать пять, и воздух был наполнен не запахом увядших роз, а свежим ароматом цветов в садах Лукулла, где он впервые увидел её.

История не всегда пишется на папирусе победителей. Иногда самая правдивая история высечена на камне — не резцом, а любовью.

Глава 1

Рим задыхался. Не от летнего зноя, раскалившего камень улиц, а от страха. Воздух, пропитанный ароматами роз и кипарисов в роскошных садах Лукулла, казался густым и тяжелым. Война уже катилась по дорогам Италии, но здесь, на холме Пинций, римская знать продолжала свою игру в цивилизацию. Они обсуждали греческую поэзию, спорили о философии и пили охлажденное вино, делая вид, что грохот сапог легионов Цезаря — лишь далекий, незначительный шум.

Молодой оратор Квинт Лукреций Веспиллон, которого все звали просто Луцием, слушал их и чувствовал, как в душе закипает презрение. Он смотрел на пухлые, самодовольные лица сенаторов, которые еще полгода назад клялись умереть за Республику и Помпея Великого, а теперь вполголоса обсуждали, какие дары преподнести новому хозяину Рима. Они были трусами, переодетыми в тоги философов. Луций, идеалист до мозга костей, верил в старую, доблестную Республику, построенную на чести и законе, и эта вера делала его чужаком на этом пиру во время чумы.

Его взгляд скользил по гостям и вдруг замер. В тени раскидистого платана, рядом со своим отцом, сенатором Турием, сидела девушка. Она не участвовала в светской болтовне, не хихикала, кокетливо прикрывая рот веером. Она молча и невероятно внимательно слушала, и в её темных, серьезных глазах отражался не праздный интерес, а острая, оценивающая мысль. На ней была простая белая стола без кричащих украшений, волосы скромно уложены на греческий манер. Но в её осанке было больше врожденного достоинства, чем во всех этих расфуфыренных матронах вместе взятых. Луций был заинтригован.

Дискуссия, как и всегда в эти дни, свернула на модную тему: что должен делать благородный муж во времена смуты? Принять сторону и сражаться за свои идеалы, как подобает истинному стоику? Или же, подобно эпикурейцам, уйти от мира, сохранив душевный покой в тиши своей загородной виллы?

Луций не выдержал. Он вскочил на ноги, и его молодой, сильный голос зазвенел над притихшим садом. Он говорил страстно, яростно, цитируя великих предков. Он говорил о долге, о чести, о верности Республике. Он клеймил позором тех, кто прячется в своих библиотеках, когда Родина в огне. Его речь была блестящей, и когда он закончил, раздались жидкие, но одобрительные аплодисменты. Он почувствовал себя победителем.

Когда хлопки стихли, в наступившей тишине раздался ясный, спокойный женский голос. Это была она. Девушка из-под платана. Она встала.

— Уважаемый Лукреций, твоя речь была прекрасна, — сказала она, и её голос, лишенный всякого кокетства, заставил всех обернуться. — Но позволь спросить. Если сама Республика больна и её величайшие мужи готовы перегрызть друг другу глотки, не является ли высшим долгом сохранить то немногое, что еще не отравлено этой болезнью? Сохранить честь не на поле брани, а в стенах собственного дома? Сохранить верность не политической фракции, а своей семье? Не является ли строительство одного честного дома большим служением Риму, чем разрушение целого города во имя призрачных идеалов?

Луций замер, ошеломленный. Она не спорила с ним. Она одним точным, хирургическим вопросом вскрыла всю юношескую напыщенность его риторики. Она смотрела не на него, а словно сквозь него, в самую суть вещей. Он, лучший молодой оратор Рима, впервые в жизни не знал, что ответить.

Когда диспут был окончен и гости начали расходиться, он нашел в себе смелость подойти к ней и её отцу.

— Госпожа, — произнес он с искренним уважением, которого не испытывал ни к кому в этом саду. — Ваш вопрос был острее любого меча на Форуме. Вы заставили меня замолчать, а это удается немногим.

Она улыбнулась, и эта улыбка преобразила её серьезное лицо.

— Иногда самые важные битвы выигрываются не в шуме, а в тишине, Лукреций.

Её отец, сенатор Турий, мудрый старик с проницательными глазами, благосклонно наблюдал за ними. Он видел, какое впечатление произвела его дочь.

— Моя Турия любит сложные вопросы, — сказал он. — Приходите к нам в дом, молодой человек. Мы будем рады продолжить эту дискуссию в более спокойной обстановке.

Луций смотрел им вслед, пока их фигуры не скрылись за кипарисовой аллеей. Он уже не думал ни о Цезаре, ни о Помпее, ни о судьбе Республики. Все его мысли были поглощены этой тихой девушкой, чей ум оказался таким же прекрасным, как и её лицо. Он почувствовал, что его собственная республика, республика его сердца, только что нашла свою единственную и вечную правительницу.

«Клянусь всеми богами, — подумал он, чувствуя, как колотится его сердце. — Я должен увидеть её снова».

Глава 2

Прошли дни, но Луций не мог найти покоя. Голос Турии, её ясный, спокойный вопрос о «честном доме» преследовал его, звуча в ушах громче, чем крики глашатаев на Форуме. Её довод разрушил стройную крепость его юношеских идеалов, и он бродил среди этих руин, мучительно пытаясь собрать их заново. Он жаждал увидеть её снова, но просто нанести визит в дом уважаемого сенатора без веской причины было бы верхом невоспитанности.

И тогда он нашел предлог. В своем кабинете, окруженный свитками великих ораторов, он сам взял в руки калам. Но это было не любовное послание, не неуклюжее излияние чувств. Это был вызов. Элегантно, на лучшем египетском папирусе, он изложил продолжение их спора, приведя цитаты из Платона и Цицерона. Он возражал ей, но делал это так искусно, чтобы её ум не мог не откликнуться на брошенную перчатку.

«Пусть она думает, что я спорю с её доводами, — думал он, сворачивая свиток. — На самом деле я просто хочу снова услышать её голос, даже если он будет звучать лишь с этого безмолвного папируса».

Доставку он доверил не обычному рабу, а своему верному вольноотпущеннику, старому греку-философу, который когда-то учил его самого.

Турия получила свиток, когда читала в перистиле своего дома. Увидев печать рода Лукрециев, она на мгновение замерла, и легкий румянец тронул её щеки. Её отец, проходивший мимо, заметил это, мудро улыбнулся и, не сказав ни слова, удалился, оставив дочь наедине с её мыслями.

Её ответ пришел через два дня. Это был шедевр. Такой же умный, острый и безупречно вежливый. Она парировала каждый его довод, противопоставляя его стоикам мудрость Эпикура. Дуэль продолжалась. Но в конце, после всех философских построений, она добавила одну фразу, которая заставила сердце Луция забиться чаще: «Ваши возражения столь же страстны, сколь и ошибочны, Лукреций. Я с нетерпением жду, как вы попытаетесь защитить их в следующем письме».

Это было приглашение.

В последующие недели между их домами, расположенными на разных холмах Рима, летал «говорящий папирус». Их спор о долге и наслаждении постепенно менялся. Он, словно невзначай, начал вплетать в свои аргументы строки из Катулла, самого страстного и откровенного из римских поэтов. Она отвечала ему не менее тонкими цитатами из Сапфо. Это был их тайный язык, их интеллектуальное заигрывание, понятное только им двоим.

Однажды они столкнулись на Форуме. Она шла в сопровождении своей матери, он — в компании друзей. Они не могли обменяться ни словом. Но их глаза встретились над головами гудящей толпы, и этот взгляд длился на одно мгновение дольше, чем позволяли строгие римские приличия. В этом взгляде было всё — все их ночные споры, все стихи, все недосказанные слова.

Их письма становились всё более личными, превращаясь в эротику ума, где каждое слово было лаской, а каждый довод — прикосновением.

«Вчера ночью я не мог уснуть, — писал он, — споря с вашим последним суждением. Ваша логика так же безжалостна и прекрасна, как отточенный удар гладиуса. Она оставляет в душе раны, к которым хочется прикасаться снова и снова».

«Вы пишете о верности Республике, — отвечала она, — но ваши слова о чести пробуждают во мне верность совершенно иного рода. Верность, которая пугает и влечет одновременно».

Наконец, Луций понял, что больше не может и не хочет продолжать эту игру. Он сел, чтобы написать последнее, самое важное письмо. В нем он оставил Платона и Эпикура. Он говорил только от своего имени.

Он признался, что с момента их встречи в саду её вопрос изменил его мир. Что её идея о «строительстве одного честного дома» в рушащемся Риме стала для него единственным идеалом, за который стоит сражаться. Он просил её позволения построить этот дом вместе с ней. Он просил её руки.

Он ждал ответа, и это ожидание было мучительнее любой пытки. День, другой, третий. Ответа не было.

А на четвертый день в его дом пришел раб из дома Туриев. Он передал отцу Луция короткое сообщение: «Сенатор Турий просит твоего отца принять его сегодня для важного разговора».

Луций, стоявший в атриуме, услышал эти слова, и его сердце замерло, а потом пустилось вскачь. Она ответила. И её ответ был не на папирусе. Её ответ был началом их общей жизни.

Он подошел к окну и посмотрел на Рим, охваченный политическим безумием, на город, где братья готовились идти на братьев.

«Пусть они делят провинции и сражаются за власть, — подумал он. — Я только что завоевал свой собственный мир. И я буду защищать его до последнего вздоха».

Глава 3

В кабинете отца Турии пахло старым пергаментом и серьезностью. Здесь не было места для стихов и украденных взглядов. Здесь, в этом сугубо мужском мире, взвешивалась и скреплялась печатью их будущая жизнь. Луций сидел рядом со своим отцом, слушая, как два сенатора, два главы родов, обсуждают размер приданого, условия брачного контракта и политические союзы. Он понимал необходимость этого ритуала, но его душа была не здесь. Она была в соседней комнате, в перистиле, где, как он знал, ждала Турия.

Наконец, отцы ударили по рукам. Союз был заключен. Турию на мгновение позвали в атриум, чтобы она могла поприветствовать своего будущего свекра. Их с Луцием взгляды встретились поверх голов. В её глазах он увидел и радость, и девичью робость перед неизвестностью. В его — обожание и безмолвную клятву защищать её до последнего вздоха. Это был их настоящий договор, скрепленный не воском, а сердцем.

В день свадьбы её разбудили еще до рассвета. Её покои наполнились женской суетой. Мать, сестры, рабыни — все кружились вокруг неё, совершая древние, священные ритуалы. Её длинные волосы расчесали не гребнем, а символическим наконечником копья, а затем заплели в шесть тугих кос, как у жриц-весталок. На неё надели простую белую тунику, которую она соткала сама. Талию туго опоясали шерстяным поясом, завязанным сложным «узлом Геракла» — узлом, который, по традиции, мог развязать только её муж в их первую брачную ночь. Это был осязаемый, волнующий символ их будущего единения. Наконец, её лицо скрыли под ярко-шафрановой вуалью. Она перестала быть просто Турией. Она стала Невестой.

Церемония проходила в атриуме, перед алтарем домашних богов. После того как жрец-гаруспик, осмотрев внутренности жертвенной овцы, объявил, что боги благословляют их союз, пожилая, уважаемая родственница соединила их правые руки. Глядя друг другу в глаза сквозь полупрозрачную ткань вуали, они произнесли нерушимую клятву.

— Ubi tu Gaius, ego Gaia, — сказал он, и его голос был тверд. Где ты Гай, там я Гайя.

— Ubi tu Gaius, ego Gaia, — эхом ответила она.

Это было больше, чем слова. Это было обещание стать единым целым, делить одну судьбу, одну жизнь, что бы ни уготовили им боги и люди.

На закате торжественность сменилась шумным весельем. Луций совершил ритуальное «похищение», под смех и аплодисменты гостей делая вид, что силой отрывает Турию от объятий рыдающей матери. Процессия двинулась по темнеющим улицам Рима. Друзья и родственники зажгли сосновые факелы, заиграли флейты, и воздух наполнился грубоватыми, насмешливыми фесценнинами — ритуальными песнями, призванными отогнать злых духов. Их маленький остров света и смеха двигался сквозь море тьмы и тревоги. Веселый свет факелов выхватывал из мрака напряженные лица прохожих, испуганно озиравшихся на ночные патрули. Радость их маленького праздника казалась хрупкой и драгоценной на фоне безумия, охватившего город.

У дверей его дома, их дома, он, следуя обычаю, поднял её на руки и перенес через порог, чтобы её нога случайно не споткнулась о камень — дурная примета. Тяжелая дубовая дверь за ними закрылась, отсекая шумную толпу, тревожный город и весь остальной мир.

«Она здесь. В моем доме. В нашем доме, — подумал он, осторожно опуская её на мозаичный пол в освещенном атриуме и снимая с неё шафрановую вуаль. — Пусть рушится Республика, пусть мир сходит с ума. Здесь, за этой дверью, мы построим свою собственную крепость. Наш собственный, вечный Рим».

Глава 4

Когда тяжелая дубовая дверь спальни закрылась, отсекая их от остального мира, тишина, наступившая после свадебного шума, показалась оглушающей. В мягком свете масляных лампад их кубикулум, украшенный цветами и благовониями, выглядел как священное святилище. Турия сидела на краю брачного ложа, огромного и торжественного, чувствуя себя маленькой и потерянной. Луций стоял у двери, и несколько шагов, разделявшие их, казались непреодолимой пропастью.

Больше не было ни хитрых философских доводов, ни цитат из поэтов, которыми они так искусно фехтовали в своих письмах. Была лишь волнующая и пугающая реальность: мужчина и женщина, муж и жена, впервые оставшиеся по-настояоящему наедине. Она не смела поднять глаз, её пальцы теребили край белоснежной туники. Он не решался сделать первый шаг, боясь разрушить хрупкое волшебство момента.

Наконец, он нарушил молчание. Он подошел и сел на край ложа, но не слишком близко, давая ей пространство для дыхания.

— Итак, госпожа Турия, — его голос был тихим, и в нем звучала нежная, дразнящая улыбка, — теперь, когда мы остались без свидетелей… кто же все-таки был прав? Стоики или эпикурейцы?

Она подняла на него глаза, и в них вспыхнула искра благодарности, смешанной с облегчением. Этой одной шуткой он вернул их на знакомую, безопасную территорию — территорию их умов, где они чувствовали себя так свободно.

— Боюсь, эту дискуссию, Лукреций, — ответила она, и улыбка коснулась её губ, — нам придется продолжать всю оставшуюся жизнь.

Лед был сломан. Он увидел, что она слегка дрожит, и взял её прохладные руки в свои.

— Я боялся этого момента, — признался он, согревая её пальцы своим дыханием. — Боялся оказаться не тем блестящим оратором, которого ты знала по моим письмам, а просто… неуклюжим мужчиной.

— А я боялась, что ты увидишь не автора умных ответов, а просто… напуганную девушку, — прошептала она.

Их честность и уязвимость сблизили их больше, чем все ритуалы этого долгого дня. Его взгляд опустился на её талию, где сложный «узел Геракла», сплетенный из шерсти, был последним барьером, последним символом, который он должен был преодолеть.

Он не стал срывать пояс. Медленно, почти благоговейно, он принялся его развязывать. Его пальцы, привыкшие к стилусу и свиткам, оказались неуклюжими. Она, видя его старания, чуть наклонилась, помогая ему. Их руки соприкоснулись, и по телу пробежала горячая волна. Узел поддался. Пояс беззвучно упал на пол.

Он помог ей снять верхнюю столу, затем свою тунику. В мерцающем свете лампад он впервые увидел её. И её красота, лишенная прикрас и одежд, оказалась простой, чистой и совершенной. Она с трепетом и любопытством смотрела на него — на широкие плечи, на старый шрам от учебного меча на предплечье. Это было тело не мраморной статуи, а живого, теплого, дышащего мужчины. Её мужчины.

Их слияние было не яростным порывом, а медленным, нежным познанием друг друга. Это было исполнение клятвы, данной у алтаря. Физическое воплощение их союза. Теперь, в этой тихой комнате, в объятиях друг друга, он по-настоящему стал её Гаем, а она — его Гайей.

Когда первые серые лучи рассвета просочились сквозь щель в ставнях, они лежали, измученные и безмерно счастливые. Она спала, доверчиво положив голову ему на плечо. Луций смотрел на её мирное лицо, на темные волосы, разметавшиеся по подушке, на тонкую красную полоску на её коже — след от туго завязанного узла Геракла.

«Вчера я женился на самой умной женщине в Риме, — подумал он. — А сегодня я проснулся рядом с самой любимой. Пусть боги будут свидетелями, я не позволю этому безумному миру отнять её у меня. Никогда».

Глава 5

На первое утро в своем новом доме Турия проснулась одна. Луций еще спал, утомленный долгим свадебным днем. Она тихо выскользнула из-под льняного покрывала. У дверей её уже ждала личная служанка, рабыня-гречанка, её приданое, её тень. Но сегодня Турия чувствовала себя иначе. Это был больше не дом её отца, где она была лишь послушной дочерью. Это было её царство.

Она совершила свой первый хозяйский обход. Атриум, залитый утренним светом, таблинум — кабинет мужа, где на полу валялись свитки, брошенные им вчера, — внутренний садик-перистиль, кухня, где уже стучали ножами повара. Она замечала всё: тонкий слой пыли на бронзовой статуэтке Лара, домашнего бога, недовольный взгляд старого раба-управляющего, привыкшего к холостяцкому беспорядку господина, испуганное любопытство юных служанок.

Собрав главных рабов дома, она отдала свои первые приказы. Её голос был тихим, но в нем не было и тени девичьей робости. Старый управляющий, седовласый грек, попытался возразить, снисходительно объясняя «молодой хозяйке», как всё было заведено при господине. Турия спокойно выслушала его и твердо повторила свои распоряжения о закупке продуктов и смене белья. Она не приказывала. Она устанавливала новый порядок. И её спокойная, компетентная уверенность произвела на рабов большее впечатление, чем любой крик.

Их любовь, рожденная в интеллектуальных спорах и скрепленная в нежности брачной ночи, теперь должна была пройти испытание бытом. Луций, готовясь к очередной речи на Форуме, превращал свой кабинет в хаос из разбросанных свитков и восковых табличек. Турия, любившая порядок, пыталась незаметно прибраться, что однажды привело к их первой, смешной и нелепой ссоре.

— Ты нарушила мой порядок! Я ничего не могу найти! — воскликнул он, размахивая свитком с речью Цицерона.

— Я пыталась навести свой! — ответила она, смеясь. — В твоем «порядке» невозможно дышать!

Он часто приводил домой друзей без предупреждения, и она, как идеальная римская матрона, должна была с улыбкой мгновенно организовать закуски и вино, пряча свое раздражение. Когда она пыталась обсудить с ним огромные расходы на дом, он отмахивался, считая это «женскими пустяками».

Однажды он зашел слишком далеко, в порыве щедрости пообещав другу-поэту крупную сумму в долг, не посоветовавшись с ней. Вечером, когда они остались одни, она подошла к нему. В её голосе не было слез, только тихая, раненая гордость.

— Луций, когда я говорила «Где ты Гай, там я Гайя», я имела в виду, что мы — одно целое. Не только в постели или за столом на пиру. Но и в наших заботах. Казна этого дома — наша общая. Твои долги — мои долги. Твоя честь — моя честь. Не отстраняй меня от своей жизни. Позволь мне быть не только твоей женой, но и твоим единственным, верным союзником.

Он был ошеломлен её мудростью. Впервые он увидел в ней не просто прекрасный объект своей любви, а равного партнера, чья сила была не в страсти, а в спокойной, ясной логике. Он обнял её и попросил прощения. В тот вечер их брак стал по-настоящему крепким.

Их маленький, упорядоченный мир постоянно ощущал толчки от бури, бушевавшей снаружи. Однажды вечером к ним на ужин пришел отец Турии. За столом разговор, как всегда, зашел о политике. Цезарь отпраздновал очередной триумф, и его власть стала абсолютной, божественной.

Луций помрачнел. Его вино оставалось нетронутым. Он произнес гневную тираду против тирании, против унижения Сената, против гибели Республики. Его голос звенел от негодования. Турия не стала спорить с ним или успокаивать его словами. Она просто незаметно накрыла его руку, лежавшую на столе, своей ладонью. Этот простой, тихий жест сказал больше, чем любые слова. Он был её якорем, который не давал ему увлечься опасными речами и удержал от безрассудных поступков.

Позже, когда гости ушли, в доме воцарилась тишина. Он сидел в кабинете над своими свитками. Она — в атриуме, занимаясь рукоделием. Между ними было уютное, понимающее молчание. Их дом стал крепостью, которую они строили вместе, чтобы укрыться от шторма, неизбежно надвигавшегося на Рим.

Она посмотрела на своего мужа, такого сильного и блестящего на Форуме, и такого уязвимого здесь, в тишине их дома. «Он хочет спасти Республику, — подумала она. — А я… я просто хочу спасти его. Кажется, моя задача будет посложнее».

Глава 6

Прошел год, потом другой. Рим изменился до неузнаваемости. Цезарь, вернувшись из Испании после окончательного разгрома сыновей Помпея, стал пожизненным диктатором. Республика, о которой так страстно спорил Луций в садах Лукулла, превратилась в призрак. Вместо шумных политических дебатов на Форуме теперь устраивали пышные празднества и невиданные гладиаторские бои. Цезарь щедрой рукой раздавал народу хлеб и деньги, и народ отвечал ему обожанием. Старая аристократия, напуганная и униженная, либо заискивающе улыбалась новому повелителю, либо молчала, затаив обиду.

Луций возвращался с заседаний Сената мрачнее тучи.

— Что случилось, Луций? На тебе лица нет, — спросила однажды вечером Турия, встречая его в атриуме.

Он с отвращением бросил на стол свиток с протоколом.

— Что случилось? Они проголосовали за то, чтобы поставить его статую в храме Квирина с надписью «Непобедимому богу»! Они хотят объявить его живым богом, Турия! Они ползают перед ним на коленях, как рабы перед восточным сатрапом! А он… он принимает это как должное!