Бесплатный фрагмент - Лаба, Улла и Нева

Оглядываясь назад

Одним субботним утром пять или шесть лет назад я решил разобрать накопившиеся в шкафах бумаги. Среди множества инструкций к уже сломавшейся бытовой технике, счетов-фактур и книжек абонентов всего на свете я наткнулся на дневники, которые вел во время учебы в университете.

Я читал и не верил своим глазам. Я помню себя другим! Не может быть, что это мое! Да, Боже ж мой, каким тупым и напыщенным болваном нужно быть, чтобы писать такое!

Так я узнал, что моя память, утверждающая, что я — все тот же самый юноша, нагло врет. Я изменился. И ничего не могу с этим поделать.

Руководствуясь правилом «Не можешь победить — возглавь!», я задумал эту книгу не как историю приключений маленького мальчика в Стране Советов, а как попытку осмысления давно уже седым мужчиной своего детства.

С высоты прожитой жизни видно, насколько сложным и разнообразным оно было, как много важного, страшного и интересного мне повезло увидеть и пережить.

Я читаю, я пишу

Мой первый день рождения

У моей прабабушки Пелагеи были лишь дочери: Наталья, Александра и Вера. У моей бабушки Веры тоже: Ирина и Татьяна. Неудивительно, что и от моей мамы ждали рождения девочек.

В женской консультации, оценив форму ее живота (до появления УЗИ на российской земле оставалось еще двадцать лет), подтвердили, что будет девочка. Отец купил розовую ленточку и с нетерпением ждал появления малышки, но вечером 21 февраля родился я.

Первая поздравительная открытка «С днем рождения!» пришла от исполнительного комитета Совета депутатов трудящихся. В ней он поздравил меня, нового гражданина Союза Советских Социалистических Республик, с рождением и пожелал любить просторы родных полей и украшать землю своим трудом.

Времена были брежневские, поэтому меня к тому же наградили медалью. На голубом аверсе — Ленин указывает путь в коммунизм приближающемуся трактору, на реверсе — надпись: «Гражданину СССР, родившемуся на земле Ленинградской», имя и дата рождения.

Я читаю

Мама говорит, что я научился читать лет в пять. На прогулках я читал все, что можно прочитать: вывески, объявления, слова на проезжающих машинах. «Молоко, хлеб, автобус, санитарный день, Главрыба» — и так далее, не останавливаясь.

В начальной школе я продолжал читать взапой. Когда уставал сидеть на стуле, сворачивался калачиком на кресле и продолжал читать. Книга была со мной и в ясный день, и в вечерних сумерках. Ко второму классу у меня уже были очки и близорукость в минус две диоптрии.

Читал все, что попадалось под руку. Вот список прочитанного за апрель в первом классе: Н. Крупская «Рассказы о Ленине», Г. Снегирев «Маленькое чудовище», Э. Успенский «Гарантийные человечки», С. Баруздин «Как Снежок в Индию попал», В. Баныкин «Рассказы о Чапаеве», С. Романовский «Медведь и бабочка». Первые две книжки по три сотни страниц, остальные — по полторы.

Неудивительно, что почти на все праздники мне дарили повести и романы. Книжный в военном городке был один и ассортиментом не славился, поэтому на день рождения я мог получить в подарок несколько экземпляров одного и того же произведения, недавно появившегося в нашем магазине. Оставалось лишь надеяться, что не все они будут подписаны.

Навстречу оловянной свадьбе

В семейном архиве сохранилось довольно много самодельных открыток — «помни, сынок, подарок сделанный — лучше купленного» — с моими поздравлениями маме. Самая ранняя из них начинается с «Дорогая моя Танечка». В пространство между словами «моя» и «Танечка» втиснуто слово «мама».

Нетрудно догадаться, с какого образца писался этот текст. Трудно не заметить торчащие папины влюбленные уши.

Проба пера

Мой отец регулярно писал небольшие статьи в местные издания. Большинство из них вышли в газете «Во славу Отечества». В шестом классе я, вдохновившись его примером, отправил заметку в «Зорьку», газету пионеров Белоруссии. Редакция расставила длинные тире и пропущенные знаки препинания и поработала над стилем. Теперь в ней бодрым пионерским голосом сообщалось: «Первого октября мы отрядом ездили на уборку картофеля. Только слезли с машины — кто-то предложил: «Давайте соревноваться, кто больше картошки соберет!» Дальше там говорилось про энтузиазм, дружбу и взаимопомощь. И заканчивалась заметка так: «А в конце работы мы узнали, что собрали 4,5 тонны картофеля».

Маленькая, буквально в пол-абзаца, заметка произвела фурор. Я получил несколько десятков писем от девочек со всей Белоруссии, которые предлагали свою дружбу. Все они просили прислать мое фото. Пришлось даже специально сняться для ответов. На фото я был вылитый Валя Котик, только хорошо откормленный. Я написал всем, хотя, честно говоря, не особенно понимал, что мне делать с внезапно свалившейся славой. К счастью, большинство поклонниц охладело ко мне на втором-третьем письме, и только одна девочка еще долго продолжала слать длинные письма, которые всегда заканчивались томным «Цалую. Аделаида».

Толстой и дети

Тот новый год я ждал с особым нетерпением. Прошло уже два года, как Ленинград стал лишь частью отпусков, полных суеты и бесконечных встреч с родственниками. Но теперь я был первоклассником, и большая новогодняя елка ждала меня. Подготовка к утреннику шла полным ходом, но тут я заболел. По-моему, свинкой. Новый год и первые зимние каникулы прошли в постели. Градусник, надо много пить, «поспи, тебе нужны силы». Днем, когда температура отступала, я читал «Золотой ключик» Алексея Толстого, мой новогодний подарок. Яркая и красочная, книга напоминала мне о том, что где-то совсем рядом улыбки и смех, настоящий Дед Мороз и храбрые звери, но меня там нет. Обычное стечение обстоятельств. Иногда это достаточная причина для неприязни. Но судьбе было что добавить.

Пятнадцать лет спустя. Второй курс физфака ЛГУ. В программе — термодинамика, и можно выбрать одного из двух лекторов. Первый вариант — физика для умных, вывод из базовых принципов, ряды формул, недостающая математика вводится по ходу обучения. Сложно, но захватывающе красиво. Второй — Никита Алексеевич Толстой. С ощущением собственной важности сидящий в большом кресле и рассказывающий бедным крестьянским детям о чудесах науки. В юности все — максималисты, а мы еще не без оснований «себя считали кем-то из немногих». Стоит ли удивляться, что для нашей группы, практически полностью состоявшей из выпускников физматшкол, посещение лекции Толстого приравнивалось к грехопадению. Может, и зря, но как сейчас проверишь?

В последний раз я столкнулся с Толстыми в музее Набокова на Большой Морской. Директор (хранитель?), она же и единственный тогда сотрудник, представила мне Наталью Никитичну. После нескольких вежливых фраз гостья спросила меня, пишу ли я. Я ответил, почти возмущенно: «Конечно, нет». Я не такой. Не обобщайте.

И вот теперь я из этих. Но кто сейчас не пишет? Инстаграмеры, разве что. Да и они тоже.

Впервые

Колыбель

Наша планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели.

К. Э. Циолковский

29 января 1966 года мои родители, внучка мещанина города Корчева и сын гвардии лейтенанта Красной Армии, поженились. Свадьбу играли в доме ее родителей. В качестве запасного варианта, на случай если патефон сломается, пригласили гармониста. Патефон отработал как надо, так что приглашенный артист напился с чистой совестью, и доставлять его домой пришлось молодоженам. Путь получился неблизкий. Шансов подняться по заснеженной десятиметровой железнодорожной насыпи с не вяжущим лыко гостем не было, пришлось идти через железнодорожный переезд. Но, закончив свою миссию, они двинули домой напрямую. К несчастью, за ними увязался случайный прохожий, приехавший из северной столицы и тоже стоящий перед проблемой преодоления железнодорожной насыпи. Лет под сорок, в хорошо выглаженных брюках и начищенных ботинках, он решил, что местные знают короткий путь на ту сторону. Каково же было его разочарование, когда он с большим опозданием понял, что эта парочка идет по целине, и то, что снег по пояс, им все равно. Как он громко ругался, вызывая очередной приступ их смеха. Их счастья. Они и сейчас светятся, когда рассказывают эту историю.

***

А через два года появился я. У меня довольно много моих детских фотографий. Но лучшую я нашел лет пятнадцать назад. Сделанную американским космическим кораблем «Аполлон-8» 24 декабря 1968 года. Над серой, изрытой кратерами Луной, восходит голубой шарик Земли. Он закрыт облаками, но если бы мы могли, как в Google Maps, приблизить картинку, то увидели бы, что над Западной Европой идет снег, повсюду звучит «Carol of the Bells», творение очередного врага народа, а на елках горят огоньки. А где-то там, по другую сторону от железного занавеса, в шестидесяти километрах к югу от места впадения Невы в Финский залив, держась за мамину руку, я, закутанный в сто одежек малыш, вышел на свою первую в жизни прогулку.

Маленький шажок и огромный скачок для всего человечества в одной фотографии.

Рождение традиции

Празднование дней рождения кажется вещью естественной, но еще пару поколений назад такой традиции не существовало. Бабушка Вера признавала лишь свои именины. Каждый год, 30 сентября, после завершения основных сельскохозяйственных работ, сестры собирались вместе в день памяти святых мучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии, чтобы поздравить виновницу торжества.

То, что в мамином детстве ее день рождения был семейным торжеством — во многом счастливое совпадение. Она появилась на свет седьмого января. Новый год в ее семье особо не праздновали, и, лишь отдавая дань новой советской традиции, украшали елку конфетами и мандаринками. Настоящие подарки появлялись в ночь на Рождество, поэтому мамин день рождения начинался с того, что она бежала в большую комнату, чтобы узнать, какой подарок в этот раз принес ей ангел.

А он был в курсе самых заветных желаний этой советской девочки. В середине 50-х под елкой оказалась импортная, а потому очень дорогая, гэдээровская кукла. У нее, как у будуарных кукол, было мягкое тело, позволявшее ей принимать любые позы. Но главное, у нее открывались и закрывались глаза. Большинство Таниных сверстниц еще долго будут мечтать о таком подарке.

В семье моего отца борьба с праздностью велась еще более решительным образом, осуждались даже именины. После свадьбы моих родителей прошло несколько лет, прежде папа смог привыкнуть к концепции персональных праздников. Трудно, наверное, когда в твой первый день рождения тебе исполняется двадцать четыре.

Между ложью и правдой,
меж Кабулом и Прагой

В младенчестве я был довольно голосистым ребенком и не хотел или боялся оставаться один. Мне было неважно, кто со мной, лишь бы разговор не прерывался ни на минуту.

Родители пользовались моей неразборчивостью. Они включали радио и на цыпочках выходили из комнаты. А я как завороженный часами слушал новости.

— Председатель Совета Министров СССР Косыгин, пролетая над территорией дружественного Афганистана по пути на Родину, направил с борта самолета телеграмму, в которой выразил афганскому народу наилучшие пожелания.

— Соревнование за высокие темпы роста производительности труда получает все более широкий размах. В него вступают все новые и новые коллективы.

— Вчера в Москве состоялся пленум Центрального комитета профсоюза рабочих строительства и промышленности строительных материалов. Его участники обсудили вопрос «О состоянии и мерах по дальнейшему улучшению бытового обслуживания на стройках, предприятиях и общежитиях Министерства строительства СССР».

— Вчера у стенки морского пассажирского вокзала Ленинграда отшвартовался дизель-теплоход «Обь». Он прибыл сюда из Антарктиды с экспедиций советских зимовщиков.

— Славную дату в истории двух братских народов празднуют сегодня трудящиеся Советского Союза и Чехословацкой Социалистической Республики. 24 года назад Советская Армия освободила Чехословакию от фашистских захватчиков.

Питерские цветные карандаши, память

Мое первое воспоминание.

Хмурое утро. Мама тащит меня по улице Дзержинского. Мы идем мимо ограды, за которой в глубине небольшого сада виднеется фасад какого-то унылого госучреждения. Мы спешим, перед моим взглядом мелькают прутья решетки.

На улице то время осени, когда самым ярким цветом оказывается грязно-коричневый. Вокруг мокро, холодно, безнадежно. Голые деревья зябко ежатся под порывами колючего ветра.

Из мира вынули душу, оставив нам лишь огромную пустую коробку.

Я не хочу в детский сад.

Сиверская, ул. Вишневская

Дверь между мирами

Дом бабушки Веры в Сиверской был двухэтажный. Лестница, ведущая наверх, находилась в сенях. Мне было семь лет, и моя спальня, как и положено школьнику, была на втором этаже.

Отправляясь спать, я выходил из кухни. Яркий свет и разговоры, бабушка и родители оставались за хорошо пригнанной, утепленной дверью. Я оказывался один в большом и холодном мире. Мрак в углах пугал, но подниматься по лестнице было страшнее. С каждой ступенькой я оказывался все ближе к длинному черному коридору, в который выходили спальни. За их приоткрытыми дверями тьма была еще гуще и зловещее.

Даже днем, заходя в эти пустые комнаты, можно было ощутить чье-то присутствие. Дом жил долгую жизнь и хотел делиться историями о людях, с которыми ему пришлось столкнуться. Казалось, их легкие тени и нежный шелест наполняли воздух. Ночь вдыхала жизнь в эти создания.

Моя спальня была последней по коридору. Двадцать метров пугающего до дрожи коридора. «Я справлюсь», — говорил я себе и делал первый шаг. «Мужчины не боятся», — и делал следующий. Добравшись до кровати, я быстро раздевался и юркал в холодную постель. Кто-то, невидимый, лежащий в постели, сдвигался к стене, освобождая мне место. «Это наш», — беззвучно говорил он. Теперь я был неуязвим. Тишина и свежий воздух делали свое дело — я мгновенно засыпал.

Просыпался я от того, что в глаза светило солнце. С обоев на меня смотрели сотни дружелюбных собак-космонавтов. «Привет», — говорил я им, потягиваясь и тут же прячась под одеяло. Там было тепло и уютно, а в комнате все еще стоял утренний холод. Требовалось несколько минут внутренней борьбы, чтобы решиться встать.

Выданное мне ночью разрешение закончилось. В пустых спальнях снова что-то начинало шебуршиться, поэтому я их почти пробегал. Лишь спускаясь по лестнице, я замедлял шаг. Да, я знал, что Они сзади, знал, что я не решусь обернуться, но и совсем уж трусом в Их глазах выглядеть не хотелось.

Заветная входная дверь. Стоило приоткрыть ее, и на тебя обрушивалась волна тепла и запаха свежих пирогов. За столом бабушка и родители. «А вот и наша соня. Мойся и садись завтракать. Самовар остывает».

Большое чаепитие

Дом на Вишневской даже после смерти моей прабабушки Пелагеи жил по заведенным ею обычаям. Когда там собиралась вся семья, устраивалось Большое чаепитие. Приготовления к нему начинались рано утром. Пока мы, дети, видели седьмой сон в своих кроватях на мансарде, внизу на кухне подходило тесто. Этим занималась бабушка Шура. Знание дореволюционных кулинарных секретов плюс десятилетия практики превратили ее стряпню в произведение искусства. Мама все мое детство потратила на безуспешные попытки повторить Шурины блины: тонкие, как бумага, желтые, как дыня, и удивительно вкусные.

Но вершиной мастерства Александры были ватрушки. К тому времени, как мы вставали, они уже были готовы и остывали на противне. Нас посылали во двор насобирать сухих шишек, высокие столетние ели отделяли наш двор от улицы. Дед Алексей, третий муж бабушки Веры, на кухне колол ножом лучину. Позже все это в особом порядке складывалось во внутреннюю трубу самовара. Это таинство, как и периодические продувания трубы старым резиновым сапогом, ставило своей задачей не столько вскипятить воду в самоваре, сколько создать запас горящих углей, чтобы поддерживать нужную температуру воды на все время чаепития. Чай следовало пить кипящим и никак иначе. Это требовало особого умения. Чай глотался между вздохами, иначе обожжёшь рот.

Вся семья не помещалась на кухне, самовар несли на веранду. Бабушка Вера заваривала чай, остальные сестры и мама сервировали стол. Тем временем заварочный чайник водружали томиться на специальную конфорку сверху самовара.

Торжественный повод требовал особой посуды. На стол ставили высокие, цвета глубоких летних сумерек чашки с большими блюдцами.

Лучший сахар для чая был из сахарных голов, но их давно уже не продавали, поэтому обычно использовали сахар Ходоровского комбината, плотный, требующий специальных щипцов для деления каждого кусочка на четвертинки. Одного такого кусочка хватало на целую чашку чая вприкуску.

После второй или третьей чашки и нескольких ватрушек наступало время неги. Уставшие от чая, мы были готовы делиться историями или просто молчать, наслаждаясь летом и тем, что мы все еще вместе.

Избранные

А летними вечерами мы играли в домино. Оно хранилось в жестяной банке того оттенка густого темно-красного цвета, который бывает на знаменах полков. На потертой поверхности, на которой сквозь краску просвечивал металл, еще можно было прочитать, что это кофе ячменный и что-то про фабрику имени Микояна.

Само же домино, эксклюзивное, выплавленное из дюралюминия в огне литейного цеха Кировского завода, было временным пропуском в мир, где наша жизнь не похожа ни на какую другую.

И не важно, что после пары часов игры руки становились черными, возможность быть особенным стоила дороже.

Взаимное гарантированное уничтожение

Во влажном климате Сиверской всегда было раздолье комарам, но только когда долгие моросящие дожди погружали весь мир в беспросветную сырость, прилетали караморы, огромные комары. Мы с сестрой были убеждены, что достаточно одного укуса этого монстра, чтобы заболеть малярией и умереть.

Присутствие такого комара на веранде создавало звенящую тишину. Любой разговор глох, все глаза были устремлены лишь на этого ангела смерти. Сам же виновник старался забиться в темный угол, грациозно перепрыгивая с одного стекла на другое.

Он знал о том, насколько хрупка его красота. Мы помнили о своей теоретической смертности.

Безопасная дистанция была единственной вещью, о которой думали все. Этот танец смерти продолжался до тех пор, пока комар-долгоножка не находил способ покинуть веранду.

Объект 77-Б

«Пустышка» действительно штука загадочная и какая-то невразумительная, что ли.

А. и Б. Стругацкие, «Пикник на обочине»

Большую часть ночей своего детства я провел на раскладном кресле-кровати. В собранном виде оно занимало мало места, могло заменить стул и отлично входило в трехтонный контейнер при переездах. Поэтому можно представить мой восторг, когда бабушка сказала, что я буду спать на настоящей железной кровати.

Эта кровать не была похожа на своих сестер из солдатских казарм, она не создавалась для массовых армий и фронтальных войн. Нет, ее приголовную стойку украшал растительный узор, а все железные прутики изящно заканчивались небольшими сферическими заглушками. Большой полированный металлический шар венчал каждую из ее четырех ножек, придавая кровати слегка помпезный вид.

Эти шары легко откручивались. Тяжелые, холодные даже летом, они были столь же совершенны, сколь и бесполезны. Как оказалось, избыточность их существования чувствовал не только я. В 1945 году вышла детская книга Мэри Нортон «The Magic Bed-Knob», в которой именно вращение одного из этих шаров превращало железную кровать в транспортное средство.

Когда пришло время переводить эту книгу на русский, выяснилось, что в русском языке нет устоявшегося названия для этой детали. Ее называли и набалдашником, и шишечкой от кровати, и просто металлическим шариком. Но одно было очевидно — вещь эта совершенно не от мира сего.

Свет знания

Безвременье

В 1977 году перед днем Советской Армии и Военно-Морского флота в местном Доме Офицеров нас приняли в пионеры. И каждому в качестве подарка вручили книгу «Будь готов», красивую иллюстрированную энциклопедию, посвященную рассказу обо всех аспектах жизни советской пионерии.

Основному тексту предшествовал исторический обзор, разбитый на десятилетия. Раздел «Семидесятые» сообщал: «Они начались для советского народа, всех честных людей Земли с…» С чего же начались семидесятые годы для всех честных людей Земли?

Программисты скажут, что 1 января 1970 года — начало эпохи Unix, одного из самых популярных способов измерения времени.

Туристы вспомнят о том, что в этом году начались полеты «Boeing 747», самого распространённого в мире широкофюзеляжного пассажирского самолёта.

Специалисты по катастрофам заметят, что в этом году был основан город Припять и произошла авария на борту космического корабля «Аполлон-13».

Правозащитники упомянут письмо Сахарова с требованием демократизации и Нобелевскую премию Александру Солженицыну.

Фанаты дальнего космоса — начало работы первого лунохода и первое успешное приземление на поверхность Венеры.

Мир менялся, и каждый день приносил что-то новое. Но энциклопедия «Будь готов» голосом Брежнева сообщала: «Семидесятые. Они начались для советского народа, всех честных людей Земли с события исторического. 22 апреля 1970 года отмечалось 100-летие со дня рождения В. И. Ленина».

Спите, жители Багдада. В Багдаде все спокойно.

Вскрытие покажет

Для одноклассников, приходившим к нам домой, я был мальчиком, который, как Кай из «Снежной королевы», целыми днями пытался собрать что-то осмысленное из огромного количества деталей, разбросанных по полу. Но если брат Герды использовал льдинки, то моей страстью был советский металлический конструктор.

Как выяснилось много позже в пражском музее игрушек, этот конструктор был точной копией наборов, выпускаемых до революции британской компанией «Meccano».

Мое увлечение подтолкнуло родителей к идее очень необычных подарков. Они стали дарить мне сломанные вещи. Первой из них был старый будильник. Маме пришлось потратить целый час, чтобы объяснить обиженному ребенку, сколько возможностей это открывает. Мой техно-морг открылся, и следующие несколько дней я провел, разбирая и изучая новое устройство.

А через несколько лет мне и вовсе достался сломанный телевизор. В отличие от часов, я, как мне казалось, смог найти возможную причину неполадки. Правда, к тому времени мы с сестрой уже раскурочили аппарат практически полностью, так что подтвердить или опровергнуть мое «великое открытие» было уже невозможно.

Noli turbare circulos meos!

«Гарантийных человечков» Эдуарда Успенского я прочитал в первом классе. На долгие годы эта книга стала моей любимой. Летопись жизни сообщества технарей, которые буднично и незаметно для всех приводят в движение сложный мир вокруг нас. У них полно дел, но, помимо настоящей работы, им приходится сражаться за собственную независимость с неразумными хозяевами и мышами.

Много позже я понял, чем меня так завораживала книга. Мир гарантийных человечков был миром свободных людей. Ведь, как писал Джордж Оруэлл в своем романе-антиутопии «1984»: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует».

В этом мире можно было не врать. Сияющий город на холме посреди погрязшей в полуправде советской действительности.

Начало

В мои школьные годы ученики средней школы, в особенности девочки, увлекались заполнением анкет. Анкетой называлась общая тетрадь на 96 листов, где на первой странице была перечислена дюжина вопросов, на которые должны были отвечать все, кто соглашался заполнить анкету. Сделка была честной: ты писал о себе, а в обмен получал возможность прочитать что-то о других. Как и дембельские альбомы, анкеты украшали разнообразные аксессуары: девочковые секретики, глупые шутки и тексты-обманки. Практически в каждой анкете был конверт с надписью: «Не открывать». Открыв его, ты читал: «Ах, ты, грязная свинья, здесь написано „Нельзя“». Но основой любой анкеты были, прежде всего, сами ответы. Просьба заполнить анкету была равнозначна признанию, что просящей я был интересен. Как тут устоять?

И всю школу на вопрос о том, кем я хочу стать, я писал: «физиком-математиком». Время от времени баланс смещался то к математике, то к физике, но никогда не менялся по существу. Я даже помню момент, когда эта идея возникла. Это было занятие школьного математического кружка, на которое я, третьеклассник, попал случайно. Учитель рассказывал нам о кругах Эйлера, работа с которыми сводится, по большому счету, к сложению и вычитанию, поэтому и трудностей в понимании даже у меня не вызвала. Решив пару задач, я впечатлил руководителя кружка настолько, что она разыскала моих родителей и страстно убеждала их, что их сын обязан продолжить занятия, ибо у него талант. «Хм, — подумал я, — так я почти Моцарт».

Мои родители никогда математикой не увлекались. Мама пошла по семейным стопам — ее мама и старшая сестра работали в больнице. Она получила среднее медицинское образование, а ее любимым школьным предметом была химия. Отец предпочитал работать руками и к наукам был равнодушен.

Для всех, в том числе и меня самого, мои способности к точным наукам стали полной неожиданностью. И нельзя сказать, что меня не пытались увлечь чем-то более привычным.

На пыльных тропинках далеких планет

Нашим семейным хобби была филателия. Судя по тому, как органично в нем сочеталась мамина пунктуальность и папина страсть, это было увлечение их детства. Нам же с сестрой оно досталось как часть семейной традиции.

У каждого из нас была своя тема. Отец коллекционировал марки на тему «Спорт», мама — флору и фауну, сестра выбрала лениниану, а я — космос. Пока США, оправившись от шока после запуска Советским Союзом первого спутника, не только уверенно выигрывали лунную гонку, но и создавали контуры будущего мира (GPS, интернет, финтех, искусственный интеллект), у нас главным фронтиром гражданской науки оставался космос. Мои школьные годы были золотым временем советской космонавтики. Луну исследовали наши луноходы, советская станция «Венера» первой приземлилась на поверхность планеты-тезки. Даже миссия автоматической межпланетной станции «Марс-3» завершилась более-менее удачно, — успех, который до сих пор не смогли повторить ни советские, ни российские космические агентства.

Автоматические межпланетные станции, а не космонавты, были моими героями. Я до сих пор считаю, что «Вояджер» — вещь покруче Гагарина. И, конечно, люди, за ними стоявшие. У них не было позывных, они не высаживались на льдинах и не поднимали флаги на форпостах. Простые физики и математики с логарифмическими линейками, жившие в мире абстракций. Среди них было много классово чуждых имен. А советские творцы космического чуда: Юрий Кондратюк, рассчитавший орбиту полета к Луне, Сергей Королев, запустивший первый спутник и Гагарина, Валентин Глушко, главный конструктор космических систем времен моего детства? Сплошь враги народа. Да и моего дядю-астрофизика постоянно в чем-то подозревали.

Помните мультик про цыпленка, который у всех спрашивал, кто такие птички? Большинство из нас, как тот цыпленок, все детство ищут своих, мой поиск привел меня к физике и математике. Компания, по официальным советским меркам, так себе. Ну что же тут поделаешь?

А филателия? Она оказалась прислужницей идеологии. Советский Союз долго убеждал всех, что первый полет человека в космос показал, как мало человечество, насколько важно объединить усилия по исследованию космоса, но так и не выпустил ни одной марки, посвященной первой высадке человека на Луну.

К тому же для мальчика с аналитическим взглядом на мир собирание марок оказалось занятием чрезвычайно депрессивным. Достаточно было открыть каталог марок, чтобы понять, что ничего сверх того, что есть там, у тебя никогда не будет. И это в лучшем случае.

Крокодил Гена и криптография

В мире моего детства лента новостей формировалась ежедневными газетами, довольно однообразными, и ежемесячными журналами. Кажется, мы выписывали все: «Пионер» и «Костер», «Юный техник» и «Юный натуралист», «Науку и жизнь» и «Квант». У мамы были свои «Крестьянка» и «Работница», даже у отца, кроме «Филателии», был особенный журнал «Зарубежное военное обозрение», который могли выписывать только военные.

И вот в одном из весенних выпусков «Юного техника» была небольшая, в один абзац, заметка о том, как в 1941 году провалилась попытка партизан организовать подпольную типографию. Их ошибка состояла в том, что они доставили в лес ровно по ящику литер на каждую букву. Когда начали печать листовки, выяснилось, что твердых знаков было в избытке, а букв «о» катастрофически не хватало. И тут меня озарило: неважно, каким числом закодирована буква, частота ее использования останется той же.

На следующий день на перемене я подошел к Гене, моему однокласснику, который общался со своим другом посредством обычного шифра замены, и сказал, что я смогу прочитать его сообщения. Он не поверил и дал мне закодированный текст.

Зашифрованное послание оказалось слишком коротким, и моя попытка применить частотный анализ провалилась. На следующий день я пожаловался на это и попросил его дополнительно написать пару абзацев. Вокруг уже толпились одноклассники, узнавшие о нашем споре, они убедили Гену, что от наличия новой шифровки «невзламываемый» код не пострадает.

К счастью, в новом тексте было много союзов, что вместе с предварительным анализом позволило угадать первые несколько букв. Дальше все было тривиально: анализ окончаний и суффиксов, восстановление коротких слов, а затем и остального текста. Через пару часов исходное сообщение было восстановлено полностью.

На следующее утро в школе меня обступили одноклассники, некоторые с ранее перехваченными записками. И я стал им диктовать таблицу замен, какое число заменяло какую букву. Цифровая абракадабра их записок превращалась в осмысленный текст. Гена честно признал свое поражение, и, похоже, полностью разочаровался в шифровании.

Кстати, текст первой шифрограммы был: «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, а вода по асфальту рекой». Я мог бы и догадаться.

Родом из детства

Эта история началась давно, в первый год реформ Александра II Освободителя, когда Карл Андреевич Яниш, петербургский профессор математики и шахматист, впервые задумался над проблемой доминирования ферзей на доске произвольного размера.

Но так далеко в глубину веков мы уходить не будем и ограничимся той частью, что коснулась меня непосредственно. Первый раз я узнал о Задаче в конце 1980 года. Олимпийский мишка улетел, куда он собирался, а в военном городке Заслоново, расположенном среди лесов Белоруссии, я, тогда ученик 5 «А» класса, открыл только что пришедший номер журнала «Квант». Небольшая, в пару страниц статья захватила меня: в ней рассказывалось о проблеме, которая мало отличалась от задач школьного учебника, но при этом сообщалось, что, несмотря на усилия нескольких поколений ученых, про ее решение почти ничего неизвестно. Я исчеркал несколько тетрадок в клетку, пытаясь найти решение, но тщетно.

P.S. Прошло 25 лет. Рухнул железный занавес, похоронив под собой Советский Союз, мир распахнул нам свои объятия, а интернет отменил расстояния. Однажды, вспомнив это незабываемое ощущение сопричастности к настоящим научным проблемам, я решил нагуглить решение задачи. Оказалось, что, хотя прогресс и не стоял на месте, до полного решения еще далеко. Самой многообещающей была статья американского математика Вильяма Дугласа Викли, но кроме абстракта, найти что-либо в сети не удалось. Набравшись наглости, я написал ему по электронной почте. И он ответил.

Его статья действительно оказалась прорывной, завязалось обсуждение, которое переросло в нашу совместную статью в «The Australian Journal of Combinatorics», в появление у меня собственной странички в Google Scholar, а также в вежливое письмо ассистента Дональда Кнута с просьбой разрешить использовать нашу с Викли статью в четвертом томе «Искусства программирования». Для тех, кто не в курсе, для программиста — это, как если бы про тебя написали в Библии.

В конце позапрошлого года мне пришел еmail, что в издательстве «Springer» вышел двухтомник «Теория графов. Самые интересные гипотезы и открытые проблемы», в котором профессор Викли рассказывал, в том числе, и о нашей с ним работе. Мол, когда он уже отчаялся найти подход к проблеме, вдруг пришло письмо из Сибири, где много-много диких медведей и когда-то выходил журнал «Квант».

Ленинград, Большая Пушкарская

Город наших страхов

Отличие науки от магии — в отношении к принципу изотропии мира. Ученый убежден в его однородности и ищет универсальные законы, маг — исключения из правил. И в этом смысле город — место магическое. Сотни одинаковых улиц, десятки тысяч домов, но только в одном из них тебе рады, а в остальных даже не откроют.

Мир за пределами твоей квартиры другой. И он не обязан быть добрым. В первый год своей самостоятельной жизни в Ленинграде я остро чувствовал это. Мне часто снился один и тот же сон. Стою я на Лиговском проспекте и жду автобус. А он все не идет и не идет. И тут подходит странного вида «Лаз» с номером неизвестного мне маршрута. Я, решив, что до метро я все равно доеду, сажусь в него. И на ближайшем перекрестке он сворачивает с проспекта в какой-то переулок. И с каждой минутой местность становится все более дикой: мрачные пустыри, больницы, разгрузочные платформы, темные ряды гаражей. Я понимаю, что еду не туда. А остановки все нет. И другие пассажиры, что-то в них меня беспокоит. Я оглядываюсь и в ужасе просыпаюсь.

И нельзя сказать, что это моя личная фобия понаехавшего. В Петербурге есть старая городская легенда о красном доме, который иногда появляется на пустырях. Прохожие, зашедшие в этот дом, исчезали навсегда.

Многие чувствовали, что где-то там, среди этих бесконечных зданий, живет зло. Даже дети. Помните историю про гробик на колесиках?

Осталась девочка одна дома, а радио ей и говорит:

— Девочка, девочка, гроб на колёсиках ищет твою улицу.

Девочка не прячется. Радио опять:

— Девочка, девочка, гроб на колёсиках ищет твой дом.

Девочка не прячется. Радио:

— Девочка, девочка, гроб на колёсиках ищет твою квартиру.

Девочка не прячется. Радио снова:

— Девочка, девочка, гроб на колёсиках уже у тебя за спиной.

Девочка не спряталась, и гроб ее прибил к потолку. И поставил под нее тазик, чтобы кровью не затопить соседей снизу.

Откуда, по-вашему, он приехал? Где их таксопарк? Чья злая воля ежедневно отправляла их на улицы города?

В гости к прекрасному

Когда я закончил первый класс, мои родители решили, что пора, и при первой же возможности повели меня в Эрмитаж.

— Что тебе больше всего понравилось? — спросили меня после экскурсии.

— Сундуки, — ответил я.

С тех пор египетский зал — мой любимый в Эрмитаже.

Дом с двумя ступеньками

Дом, где жила бабушка Шура, был единственным домом на Большой Пушкарской улице на всем протяжении от Кировского проспекта до Кронверкской, у которого парадная была с двумя ступеньками.

Если смотреть на эту парадную с четной стороны улицы, то сзади слева будет улица Ординарная, кольцо троллейбуса №1, остановка, после которой нужно было платить за проезд заново. Сзади справа будет Бармалеева улица, давшая название злодею детской сказки.

Слева от входа — арка, ведущая в лабиринт дворов, ближайший путь к квартире-музею Кирова, на завод «Пирометр» и на улицу Рентгена, на которой в 90-х было обнаружено захоронение радиоактивных материалов. Слева расположен дом, увешанный памятными табличками в честь проживавших там государственных деятелей. Бабушка Шура дом этот обходила стороной: трудно питать добрые чувства к дому, жильцы которого пытались тебя съесть. Далее через улицу расположен небольшой скверик, облюбованный малышами и их мамами — плешь, оставшаяся от взорванной в 1932 году Покровской церкви.

Двери в парадную были трехметровые, на внешней стороне можно было заметить остатки узорных барельефов. После того как дверь за тобой закрывалась, сразу становилась тихо, как в музее, и в темноте и прохладе проступал запах благородной старины. Справа был проход к почтовым ящикам и квартирам, расположенным в подвале. Поднявшись на десяток ступенек, мы попадали на первый этаж. Дальше можно было на лифте (тяжелая ажурная металлическая внешняя дверь и двери-распашонки внутри кабины) или по винтовой лестнице с широкими ступенями.

Дверь в коммуналку украшали несколько звонков. Каждый звонил на свой лад, и никто и никогда не открывал дверь, услышав чужую трель. Не из-за безразличия, а исключительно охраняя право на частную жизнь соседей. Но не дай бог гостю позвонить не в тот звонок! Разговоров было бы на недели. К счастью, нам не нужно было разбираться в этой хитрой системе, стена бабушкиной комнаты была наружной, и можно было просто постучать в нее в определенном месте.

Данная нам в ощущениях

Комната бабушки Шуры всегда казалась нам частью какого-то музея. Возможно, дело было в старомодных диванах или в неубиваемом запахе мастики, которой еженедельно натирался паркет. А может быть, в настольной лампе с зеленым абажуром, как будто сошедшей со страниц рассказов о Ленине. И, как в музее, трогать что-либо нам с сестрой запрещали, поэтому мы сидели на диване и смотрели по сторонам.

Справа был пропахший нафталином шкаф, набитый доверху одеждой. Бабушка хорошо шила, но шила в шкаф, предпочитая носить практически ветошь. Так же она относилась к постельному белью. Несмотря на наличие целой полки новых простыней и пододеяльников, выданные нам были покрыты несколькими слоями заплат. «Без старого нового не будет», — говорила она.

Слева от нас в углу стояло высокое старинное зеркало, с трудом помещающееся в комнате с четырехметровыми потолками. На комодике перед ним расположилась коллекция фарфоровых фигурок: пастух и пастушка, задумавшийся ангел, лежащая, длинная, как удав, гончая. Они украшали собой кладбище парфюма: едко пахнущую пудру, немощные, почти полностью выдохшиеся духи, какие-то непонятные полузасохшие кремы в баночках.

У большого, во всю стену окна подоконник находился на уровне колена, так что смотреть с высоты четвертого этажа было немного страшно. Зато благодаря эркеру можно было видеть всю улицу. От рам, даже в июле, когда вся комната наполнялась духотой летнего города, исходил запах влажной древесины, ни на минуту не давая забыть о близости моря.

На противоположной от нас стене рядом с телевизором стоял буфет. Из правого шкафчика несло корвалолом и прочими лекарствами, а левый благоухал бакалеей: сушками с маком, фруктовыми подушечками, крепким цейлонским чаем в желтой пачке со слоном.

Рядом с буфетом стояла аккуратно застеленная железная кровать. На ней, как у средней руки принцессы, лежали четыре или пять матрасов. И накидки, покрывающие две стопки подушек, и подзор, маскирующий спрятанные за ним чемоданы, были накрахмалены до хруста.

В центре комнаты на круглом раздвижном столе, кроме упомянутой уже лампы, всегда стояла сахарница с кусочками сахара и специальными щипцами для его колки и широкая кастрюлька с кофе, который свои последние сорок лет хозяйка пила по четыре раза в день.

Между этим столом и расположенной за длинным извилистым тридцатиметровым коридором кухней сновала восьмидесятилетняя бабушка Шура. Она убегала с лавровым листом. Возвращалась за солью. Уносила мыть чашки. Несла кипящий чайник. Туда-сюда, туда-сюда.

Revenants

Коммуналка, в которой бабушка Шура прожила большую часть своей жизни, была перепланирована из квартиры доходного дома, предназначенной для проживания состоятельных граждан Российской Империи. Черная лестница на кухне. На потолке квартиры еще была видна оригинальная лепнина, в комнатах осталось несколько облицованных изразцами печей, выполнявших, в основном, декоративную функцию, сохранился паркетный пол, который жильцы натирали мастикой каждые три дня.

Александре даже повезло познакомиться с детьми бывших жильцов этой квартиры. Они приехали во второй половине 1960-х годов, тихие, уже немолодые, по-русски говорили хорошо, хотя и не без акцента. Ходили по комнатам, делились воспоминаниями своих родителей. Потом Александра организовала стол, к спиртному они не притронулись, но чай пили с удовольствием. Ей даже пришлось ставить кипятить второй чайник.

Когда она вернулась с кипятком, они засобирались и вскоре ушли. Через пару дней Александра заметила, что один из изразцов, которыми была облицована печь, сдвинут. Поддев ножиком, она легко его вынула. За ним оказалась небольшая ниша. На покрытом толстым слоем пыли дне ниши был явно виден контур шкатулки, простоявшей там многие годы.

Вчера было рано, завтра будет поздно

Седьмого ноября праздник проникал в комнату на Большой Пушкарской еще во сне. Я просыпался от радостного гомона на улице и бежал к эркерному окну, чтобы увидеть, что по-питерски строгая улица преобразилась.

Флаги, воздушные шарики, плакаты и грузовики, превращенные в передвижные платформы — все было расцвечено в десятки оттенков красного. Не работали светофоры, не было больше правил, народ заполонил все улицы. Боковые улицы Кировского проспекта — место формирования праздничных колонн, люди стекались сюда со всего города. Построившись, они шли к Кировскому мосту и по улице Халтурина выходили на Дворцовую площадь.

Какой был восторг влиться в этот поток, не вслушиваться в бесконечные здравицы, ловя лишь ключевое «Ура, товарищи!», и вместе со всеми кричать «Ура!». Единственный день в году, когда можно было идти по центру города и орать, что есть мочи.

Военная форма жизни

Безродные космополиты

Военная служба устроена просто. Вы заключаете пятилетний контракт. По его истечении вам предлагают несколько новых мест службы. Если одно из них вас устраивает, вы подписываетесь на следующий срок. После четырех таких контрактов вам положена военная пенсия. Первые места службы самые лучшие, командованию важно удержать специалиста, а на пятый, дополнительный, дающий большие бонусы к пенсии, могут послать и в тьмутаракань, если созданные за годы службы связи не помогут.

Первый контракт моего отца был заключен, когда мне исполнилось пять лет, поэтому все мое детство расчерчено на пятилетки. Каждые пять лет мой привычный мир стирался полностью: город, улицы, школа, друзья, образ жизни. И все начиналось с чистого листа.

Человек, как ветка тополя, оставленная надолго в одном месте, прорастает корнями в местную почву. И, когда тебя из нее выдирают, это больно, по крайней мере, в первый раз. Как сказать другу: «Прощай»? Другу, с которым вы были вместе все пять счастливых лет, то есть ровно половину твоей жизни? Я видел своими глазами, как она, а моим первым и самым настоящим другом была Света, уходила вместе с родителями к ждавшему их уазику, и не верил, что это навсегда. И уж тем более не понимал, что и весь этот мир исчезнет вслед за ней буквально через несколько месяцев.

Но все, что не убивает нас, делает нас сильнее. В Заслоново, куда привел нас очередной отцовский контракт, мы жили в Белых ДОСах, крепких четырехэтажных кирпичных домах довоенной постройки. Вокруг на соснах гнездились аисты, невдалеке шла железная дорога. За ней начиналась деревня Даниловка. Нам, детям военных, местные жители казались кем-то вроде хоббитов, никогда не покидавших свой Шир. Они гордились своей малой родиной и друзьями на всю жизнь, и на входе в эту деревню поставили самодельный указатель: «Даниловка, центр мировой цивилизации». Как мило. Как по-детски.

Жажда приключений

Смысл жизни военного — защита своей Родины. В жертву этой цели приносилось все. Включая экологию. Вокруг каждого гарнизона рано или поздно возникала своего рода зона отчуждения, в которой в изобилии присутствовали следы деятельности военных: развалины непонятных бетонных сооружений, невыводимые пятна мазута, свинцовые скелеты огромных аккумуляторов, залежи деревянных ящиков от танковых снарядов.

Среди бессмысленных артефактов встречались и вещи полезные. Например, траки гусениц танков. Неподъемные, они были как снитч в квиддиче. Достаточно было найти и приволочь парочку таких траков — они всегда находились парами — в школьный двор, и твой пионерский отряд выигрывал соревнование по сбору металлолома.

В гарнизоне Високе-Мито такая зона начиналась сразу за домами Ивановки. Ее своеобразие было не столько в количестве военного мусора, сколько в экстремальной пересеченности местности. Кучи земли всех размеров и форм, уже частично поросшие травой, соседствовали с многочисленными глубокими ямами. Ландшафт был настолько не похож на результат осмысленной человеческой деятельности, что в голову приходили мысли о взбесившемся экскаваторе, вырвавшемся из застенков секретной лаборатории.

Каждое лето, после дождей, многочисленные ямы превращались в небольшие, несколько метров диаметром, озерца. Из длинных досок оружейных ящиков мы сооружали плот и отправлялись в путешествие с одной стороны большой лужи на другую. Мы чувствовали себя Колумбами и Магелланами. Когда зуд географических открытий ослабевал, и нам надоедали однообразные чартерные рейсы, проходящие без происшествий, мы устраивали бурю, раскачивая наш плот в самом глубоком месте водоема.

Подумать о полутора-двух метрах воды под нами и склизких крутых берегах лужи никому не приходило в голову. А ведь ни плавать, ни спасать утопающих никто из нас тогда не умел. «Слабоумие и отвага» — таким был девиз страны наших детских приключений.

Взрослые дети

Первые два-три года мы — большие куклы наших родителей. Наши мамы и папы сами решают, что и когда нам носить. Но даже научившись одеваться и раздеваться, мы не приобретаем настоящей субъектности. Впереди еще больше десяти лет борьбы за право вето в процессе покупки одежды и полную автономию в вопросах необходимости ношения шапок.

Печально осознавать, что есть люди, которым не удается достичь этого даже взрослыми. Это военные. На всю свою трудовую жизнь они согласились носить форму. Причем её фасон может измениться в любой момент, и они уже заранее его одобрили, даже если это будет набедренная повязка или растянутая кофта со слюнявчиком.

Чтобы как-то соотнести единую военную форму и меняющуюся за окном погоду, существует зимний и летний варианты обмундирования. Приказ о переходе на другую форму одежды издается командиром части. Если он сказал, что настало лето, все надевают рубашки с короткими рукавами. И обсуждать здесь нечего.

И наоборот. Даже если на улице плюс двадцать, но у вас всё ещё зимняя форма одежды — надень шарф и шапку! Простудишься!

Жизнь на пороховой бочке

Мама будит меня. Уже в школу? За окном кромешная тьма. Я, как всегда, не выспался. На автомате я начинаю утренний ритуал. Мама останавливает меня. Берет сестру на руки, и мы выходим из дома. Зачем? Мама почти бежит, я с трудом успеваю за ней. Я не слышу звука шагов. Это сон или реальность? Бегу. Сколько времени прошло? Мы останавливаемся у развилки дорог. Начинает светлеть, но солнце еще за горизонтом. Зябкий утренний туман почти полностью скрывает деревья окружающего нас фруктового сада. Где мы? Впереди что-то темнеет: то ли трансформаторная будка, то ли часовенка на распутье. Вокруг ватная тишина.

Пару часов назад в танковой части, расположенной через дорогу от нашего дома, начался пожар. Огонь подходил к складу боеприпасов и была объявлена эвакуация. В вое пожарных машин, едком дыме горящего пластика и всполохах взрывов топливных баков горящих танков люди сражались с огнем и победили. Мой одноклассник, чей дом выходил прямо на ворота той части, потом хвастался, что у него в комнате обгорел угол ковра. Мы ему жутко завидовали.

Угрозы и вызовы

Подготовка к любому празднику в воинской части начиналась за день до него. На выходные все помещения опечатывали. Но перед этим проходили многочисленные обязательные проверки: наличия вооружения на складах, количества автоматов и патронов в оружейных комнатах, соблюдения правил пожарной безопасности. Обычная рутина производства, работающего в условиях повышенных рисков.

Но была угроза, которой уделяли особое внимание — угроза неконтролируемого распространения информации. Каждая печатная машинка или ризограф в СССР регистрировались в первом отделе.