Бесплатный фрагмент - Кустырь

Пролог

Кустырь — это союз слов пустырь и кусты. Все жители окраин и небольших городов знают эту местность. Здесь в меру много мусора, кое-где блестят под ногами стёкла и пышно растут сорняки. Часто одной стороной кустыри примыкают к гаражам, а другой могут даже к лесу. Иногда тут можно найти неожиданную грядку, но чаще ожидаемые последствия выпивки мужиков на свежем воздухе.

На кустыре легко обнаружить лысую покрышку, одинокую лыжную палку или деревянный футляр от швейной машины. Иногда на тропинках лежат доски, когда-то помогавшие преодолеть лужи. Вокруг вроде бы нет людей, но дорожки не зарастают никогда. Здесь лежат бетонные блоки, огромные, непонятно откуда взявшиеся, заросшие травой, нагревающиеся на солнце.

Кустырь — это далёкая обочина города, как балкон захламленной квартиры, где

находятся причудливые вещи. Кустырь — это волшебное место, если знать, как

посмотреть.

Природа тут отвоёвывает своё у городов. Не потому, что человек сопротивляется, а потому что до этих мест ему нет дела. Царство котов и собак, которые, как ни стараются, не могут сократить количество мышей. Заросли бурьяна надёжно хранят сцены погонь, чудесных спасений и успешных охот. Люди, о которых я пишу в этой книге, объединены тем, что живут где-то неподалёку от кустыря.

Городские сумасшедшие

Часть первая. Вчера

Городские сумасшедшие должны быть известны окружающим, ведь без этого они останутся просто вашими чудаковатыми соседями.

В каждом городе есть сумасшедшие, и по отношению к ним иногда можно оценить людей по шкале зрелости. Подростки, бывает, насмехаются над ними, дразнят. Большинство людей игнорируют. Немолодые люди, повидавшие много, вздыхают и протягивают мелкую купюру или пирог, купленный в магазине неподалёку.

Самурай не был настоящим городским сумасшедшим. Но не был он и обычным взрослым человеком, который оказывается на улице только по пути на работу или во время прогулок. Окружающие записали его в ряды безумцев пока только карандашом. Мужчина он возраста неопределённого, от сорока до шестидесяти. Телосложения он был обычного, расширяющегося к середине и сужающегося сверху и внизу. Как все.

Одежда вызывала противоречивые чувства. В глаза бросался рюкзак с рамой (обычно полупустой) и белый платочек в мелкий синий цветочек, повязанный на голове от солнца. Не как бандана, а по-стариковски, с двумя узелками спереди. Он был недостаточно грязен, чтобы выгнать его из автобуса, но и недостаточно чист, чтобы позволить взять у него что-то ребёнку.

Самураем его прозвали давно. Так сложилось, потому что он однажды отмудохал двух пьянчуг, задумавших его ограбить и перевернувших тележку, с которой он изредка ходил. В тележке всё устроено хитро, подвязано и закреплено так, что из неё, даже упавшей набок, ничего не вывалилось. Нападающие были не слишком страшные, к тому же с характерным для пьянчуг рассинхоном в движениях. Мужчина достал длинную палку, которой он пользовался, чтобы не наклоняться к грибам и не прыгать за яблоками, и как следует отходил двух нападавших, тыкая их в бока и бёдра при попытке приблизиться. Это событие осталось бы одой из множества безымянных драк между маргиналами, но Рюмка увидел финал этой драки, проходя мимо. Неудивительно, что так случилось, ведь их район городка был небольшой, и все проводящие свои жизни на улице в поисках еды или компании кивали друг другу при встрече по нескольку раз за день.

Рюмка, увидев происходящее, сначала опустил руку в безбрежный карман и нашарил носок, набитый свинцом, но быстро понял, что его помощь не нужна. Посрамлённые пьяницы удалились, а история эта благодаря Рюмке обросла героическими подробностями и разлетелась по всем барам и рюмочным, после чего и вовсе выплеснулась за их пределы, став главной новостью недели. Мужчину с палкой в рюкзаке стали звать Самураем. Пытались ниндзя, но не прижилось — чуждое русскому языку слово, несклоняемое.

Палка у самурая была самая обычная, в меру сучковатая, крепкая, всегда в рюкзаке, торчала чуть заметно из дыры сбоку, но не как рукоятка, а как крючок, что ли, сантиметров на шесть. Он вешал на эту ручку матерчатый мешок при случае, так что для тех, кто не знает, это и выглядело точно как крючок, никакой угрозы.

Начало июня в их полосе — время благодатное, нежаркое и сочное. Идти хорошо и приятно, а в воздухе летает надежда на лучшее. Мужчина с приметным рюкзаком вышел из дома как всегда спозаранку, и к обеду успел переделать множество дел. Когда пришло время поехать за город, Самурай увидел лежащего человека и решил подойти и посмотреть, кто это. Пьянчужка обложился пакетами и спал у стены жилого дома. Видимо, был совсем пьян, потому что не укрылся, не подложил ничего под себя или хотя бы под голову. Самурай покачал головой: он всегда считал, что алкоголизм — это просто затяжная попытка самоубийства. Выход трусов, которым не хватает смелости на роковой шаг. Медленное погружение в смерть, сопровождающееся изменением личности, отравлением и без того не слишком приятного человеческого тела, вызывал у него отвращение. Мужчина побрёл дальше, размышляя о том, что уйти с высоко поднятой головой получается не у многих.

Самурай шёл за город собирать чабрец. Там, далеко за свалкой и за брошенными деревенскими домиками, есть холм с отлогими уклонами. Эти поляны на удивление бедны земляникой, хотя она растёт кругом, зато богаты фиолетовыми, растущими неправильными пятнами чабрецовыми зарослями. Самураю нравилась это естественное несовершенство природы: оно строилось на точнейших и тончайших скрытых механизмах и являлось венцом совершенства. Кривое розовобокое яблочко было куда милее его сердцу, чем идеальные упаковки, сделанные людьми. Как только еда была не россыпью, а упаковкой, то она теряла всю привлекательность. Там ведро сахара, куча соли и пластика. Нет уж.

Мужчина уже давно объявил войну супермаркетам, которые продают людям то, что растёт на улице. В конце концов, растут же где-то бананы или морошка. Растут и составляют нужное питание для тех людей. А мы — люди не те, а эти, местные. И овощи с фруктами нам нужны местные.

У Самурая было четыре огородика — тайных посадок, которые он после долгих исследований городских окраин, пустырей и оврагов расположил в таких местах, где никого не бывало. А если забредали туда какие-то случайные люди, то очень редко: никому не хотелось лезть в жальники или преодолевать ручьи и балки. Своей земли у Самурая не было, но на ничьей, брошенной, дикой проращивал он результаты своих трудов, никому не мешая и ничего у земли не забирая сверх положенного.

Май кончился, всё уже было посажено, засеяно, но толком ещё не подошло, так что он, как обычно для себя, занимался сбором других даров природы. Землянике мужчина посвятил целую неделю июня и решил с ней закончить, хотя она ещё не отошла — просто некуда было.

Банки современные, однотипные и безликие он тоже не любил, так что искал старые, толстого стекла, с рельефными изображениями на прозрачно-зелёных боках. Продавцы на рынках и развалах, как и прочие городские скитальцы, знали об этой его черте и старались банки эти приберегать и откладывать. Запас банок был ограничен, поэтому нельзя было спускать их бесконечно на земляничное варенье.

Кроме душистых ягод, он сделал запас дубовой коры и берёзовых почек. И вот чабрец. Ранний, готовый к сбору только на тайных солнечных полянах, и самый полезный. У природы часто так: весенняя жгучая крапива лучше всего, а слаще поздних арбузов не сыскать.

Самурай знал свою окраину крепко. Город заканчивался высокими домами, переходя в частный сектор, самый неинтересный для него. Там всё полнилось людьми рачительными, знающими ценность плодов и ягод. А вот среди высоких домов и магазинов никто не обращал внимания на растущие тут же обильные деревья и цветы. Городским что лютик, что барвинок. Совсем за городом же обращать внимание и собирать было особенно некому. Так что он промышлял на этих городских участках, а в частный сектор не совался, проезжая его на автобусе.

Выйдя на конечной, Самурай шёл в сторону от всех, к своим местам, где было всевластие его и природы. Там были его огороды среди зарослей, примеченные грибные и ягодные поляны, расклёванные и прикормленные места в прудах, заимки кое-каких вещей, а в одном месте для души пересаженные цветы. Тут было всё интересное и нужное, от подснежников до безвременника. Сад среди дикости, живущий и процветающий только его заботой.

Самурай ходил по городу осторожно, как и по лесу, стараясь следить за происходящим вокруг. Это не было вздорной паранойей: кроме городских скитальцев в этой среде существовало множество конкурентов, норовящих разъесть кусочки из их и без того скудной кормушки. Фриганы, бомжи, панки, бабули с тележками и множеством свободного времени. Несмотря на высокий спрос на бесплатное питание, люди поспевали не везде. Бродячих животных немного, но они успешно разрывали мешки с мусором, открывая пусть птицам и крысам. Любой побирающийся знает, что тронутое животными уже лучше не есть.

И тем радостнее было каждый раз покидать каменные джунгли, меняя их на настоящие леса.

Самурай шёл лёгким шагом на автобус. Навстречу ему попался Михаил. Мишенька или просто Рюмка, один из их немногочисленного братства. Алкоголик с голубыми выцветшими глазами, он мог сделать их молящими и безобидными, но естественное их состояние было чуть соловелое, хоть и деятельное.

— Сносить решили, — без приветствия начал он. — Самая свежая тебе новость.

Самурай знал, о чём говорит Рюмка. Это он о старых металлических гаражах неподалёку, которые попадали на территорию строящегося жилого комплекса.

— Что ж… — неопределенно ответил мужчина.

— А то ж. Заберут коробки себе, а содержимое раскатают бульдозером, как год назад было.

— Когда? В понедельник?

— Ага. Даже бумажки с датами повесили на ржавь эту. Торопятся, в прошлый раз неделю дали, а в этот раз вот — четыре дня.

— Нехристи. Спасибо за информацию, Михаил.

— Спасибо не тянется и не булькает.

— Ты обожди, забулькает.

— Только обещаешь.

Рюмка хохотнул и, приветливо махнув, пошёл по своим бездомным делам. Он признавал в Самурае своего и пытался вытрясти из него скорее в шутку. Среди уличных скитальцев был негласный кодекс: со своих не брать.

Мужчина пошёл дальше, думая о том, что не помнит, когда поставили эти гаражи. Ещё в его детстве, наверное. Внутри них давно уже сгнили автомобили, да и вещи тоже, а если кто-то ещё был жив из владельцев, то эти люди, как и многие до них, просчитались, забыв, что забрать с собой ничего не получится ни у кого.

Гаражи стояли там будто всегда. Над ними склонялись ветви деревьев и кустов, и в этих естественных убежищах родились и окрепли бессчётные поколения котят, а чуть выше — галчат. Крыши кое-где провалились, а ржавые бока были на своём месте.

Задумавшись и потратив время на разговор с Мишенькой, Самурай успел лишь к концу очереди, выстроившейся на автобус.

В автобусе ехать привычно. Самурай смотрел в окно, и этот вид всегда гипнотизировал его, помогал переживать ожидание. Пусть и не по-настоящему, что, конечно, к лучшему.

Если, слыша словосочетание «городской сумасшедший», вы представляете себе пьяного, грязного бомжа с расстёгнутыми штанами, то это не так. Некоторые из этих людей бомжи, это правда, но они должны запомниться, найти способ существования, чтобы жить в городе, а не сгорать, спиваясь или употребляя наркотики. Также, чтобы оправдать прилагательное «городские», они должны существовать на улице или проводить там большее время, вместе с тем обладая уникальной причудой, чтобы окружающие их замечали и запоминали. В их небольшом городе таких было несколько десятков, а ареал их обитания был распределён достаточно равномерно. Это не совпадение, а условие выживания, ведь большинство из этих странников промышляли попрошайничеством или поиском барахла и еды на помойках. Конкуренция, слишком плотная, выдавливала слабейших.

В их районе сумасшедших было пятеро, среди них только одна женщина, что тоже было типично. Причина сложно определима. Может та же, почему серийных убийц женщин почти не существует. Или всё по той же причине, по которой в десятку самых богатых людей входят одни мужчины. Женщины берегут себя, они более умеренны и осторожны, уязвимы и, сойдя с ума, остаются женщинами, предпочитающими гнёзда улице.

Самурая записали в безумцы за приступы неожиданного созерцания, ступора, зависания. За них и за манеру собирать растущие на улицах города плоды и растения. Ну может ещё за рюкзак с рамой и немного за внешний вид. Тут неспроста так много «за», ведь все эти люди существуют за желанной картиной жизни и за пределом понимания большинства. Изнанка капитализма, обратная сторона сытого благополучия.

Автобус остановился на конечной с усталым вздохом. Здесь не было никакого депо или вообще какого-то обозначения стоянки автобусов, а просто пыльная асфальтная площадка для разворота. От неё начиналась широкая грунтовка, ведущая к садовому товариществу, пустующему из года в год. И несколько тропок. Самурай помедлил, проследив, что все немногочисленные пассажиры разошлись, выбрал еле заметную тропинку, идущую вдоль недействующей узкоколейки, которая вскоре обрывалась. Он шёл по траве знакомым маршрутом, вслушиваясь в птичий весенний гомон. В одном месте свернул и пошел через поле. Тут стояли три остова дачных домишек: четвёртый рухнул зимой и превратился в неприметный холм.

Свернув через ручей к опушке, мужчина заглянул на солнечную полянку и одобрительно кивнул жёлтым точкам лисичек. Ещё рано, но скоро.

Спустя какое-то время он был на месте. Пологий склон, доступный всем, но едва ли кому-то нужный или известный, находился в нескольких километрах от ближайшего дачного домика, где можно преклонить голову на скрипучей самодельной кровати. Безлюдные такие пространства полны зарослями крапивы или бурьяна, но встречаются и прекрасные фиолетовые самоцветы среди полупустой породы. Просто нужно уметь посмотреть.

Самурай прикинул, что фиолетовых всполохов чабреца полдюжины, значит, много забирать с каждого не нужно.

Потопал ногами возле первого с тем, чтобы прогнать дремлющих на солнце змей, и уселся на траву. Матерчатый вместительный мешок таил ножницы и пару редисок. Последние были съедены в несколько укусов, и мужчина принялся за работу. Первые горсточки верхушек, украшенных мелкими цветочками, посыпались в темно-зеленую темноту.

Когда мешок почти наполнился, мужчина просто из внутреннего стремления к прекрасному перешёл на последнее месторождение чабреца. Срезав несколько горстей, он увидел осу, прилетевшую изучать цветки. Контраст жёлтых её лапок и фиолетовых лепестков бросился в глаза, властно привлёк всё внимание. Если всматриваться, то можно увидеть целых четыре гибких сочленения на конце лапы. Вся оса являла собой прославление продуманной ловкости природной механики. Самурай медленно оседал, примяв краешком тела мешок, но ничего уже не мог поделать с этим. Оса не торопясь топталась по цветку, а он, заворожённый охотник на чабрец, не отрываясь следил за её локоточками, глазами, усами и крыльями как за физическим воплощением самой прекрасной и естественной музыки, прославляющей жизнь.

Часть вторая. Четыре истории

Городской сумасшедший — это последовательная чёткая позиция в жизни. Кто-то из них иногда выздоравливает просто до бомжей, некоторые заболевают до пациентов специальных больниц, но большую часть жизни они проводят между этими двумя состояниями.

С каждым из городских сумасшедших, живших на их небольшой городской окраине, Самурая связывала небольшая история. Так сложилось.

Вильма-курица.

Алевтина была полной, но довольно ловкой тёткой. Не женщиной, дамой или особой, а именно тёткой. Крикливой и скорой на суждение, острой на язвительные замечания и матюги. Она была бы обычной вздорной продавщицей в мясном отделе или бакалее, может парикмахершей в дешёвом месте или даже сотрудницей паспортного стола, но удивительная судьба одарила её противоестественной любовью к птицам. Голуби, утки, воробьи, грачи, вороны — любые птицы были её друзьями и богами одновременно. Она запаривала овёс, покупала дроблёнку, подмешивала комбикорм для своих зерноприношений. Но главное, что она искала заброшенные места для кормления: если безмолвных взрослых свидетелей птичьих пиров Алевтина ещё как-то терпела, то детей, неловко бегущих гонять птиц, не переносила на дух.

Она тратила все деньги, что оставались от элементарных её надобностей, и ещё умудрялась просить возле церквей и в переходах. Всё собранное таким образом она с каким-то восторженным облегчением инвестировала в корм и отдавала птицам. Будто труды её уносились в желудках пернатых в небо, поближе чему-то высшему.

Знали Алевтину и стражи порядка. На неё регулярно жаловались соседи за неряшливость и запах от варки всяких странностей на общей коммунальной кухне. Были и приводы, потому что если тётка видела, что кто-то обижает птах, то в ход шли не только слова, но и тяжёлая женская сумка, полная птичьего корма, готовая обрушится на голову обидчика крылатых. Часто её принимали за бомжиху, но, несмотря на неряшливость, в отличие от синего племени она не пила сверх меры. Ну и была у Али ещё одна особенность, пугающая окружающих, которая и появилась благодаря Самураю. Их связывала история, произошедшая года полтора назад.

Зимой мужчина всегда немного маялся, ведь заготовочные работы сворачивались. Он всё чаще впадал в свои транс-наблюдения за природой и, понимая эту свою особенность, одевался тепло, чтобы не поплатился переохлаждением.

Погода уже дней десять стояла солнечная и прелая, кое-где даже появлялись проталины, и он отправился досматривать свои сокровенные места. Самурай иногда выкапывал и пересаживал на свой тайный сад созерцания подснежники. Зимой мужчина старался не слишком часто обходить свои владения, опасаясь следов, выдающих его перемещения. По пути он увидел, что проталины ещё недостаточно большие, совсем мокрые и чёрные от едва сошедшего снега. С мыслями о том, не повернуть ли назад, он почему-то шёл вперёд, когда краем глаза приметил движение. В лесу часто можно увидеть всякую мелкую живность, так что мужчина удивлён не был, но, присмотревшись, остановился и потёр глаз. Это была курица. Вчерашний цыплёнок, долговязое худое существо, что-то выклёвывал на проталине.

Самурай постоял, изучая животное. Ещё постоял, убедившись, что кура не убегает, после чего развернулся и пошёл назад, успев за обратный путь крепко всё обдумать и немного взмокнуть от энергичной ходьбы. Медлить было нельзя, световой день в это время короток.

Чтобы найти Алевтину, пришлось потратить пару часов и опросить немало людей. После проделанной работы по сбору информации окончательно вспревший Самурай вышел на берег замёрзшего пруда, где в полынье плавали утки. Женщина подняла голову и посмотрела на него. Она знала, что он человек серьезный, и просто так мутить воду не будет. Аля высыпала остатки корма из пакета, сложила его и начала подниматься по берегу вверх.

Весь их совместный путь Самурай думал, стоит ли попросить не ходить в указанную им сторону, чтобы Аля не наткнулась на его посадки, почти сейчас скрытые под снегом, но решил лучше смолчать. Знал, что интересуют её только птицы.

Другое переживание было связано с тем, что кура убежит куда-нибудь далеко. «От проталине к проталине, доберётся до Таллина», — почему-то вертелось у него в голове, но тут уж ничего сделать было нельзя.

Они были на месте за пару часов до сумерек. Самурай не торопясь оглядывался, Алевтина ждала. Наконец он уловил движение метрах, может, в шестидесяти, указал направление. Подойдя чуть ближе, женщина коснулась его плеча. Увидела.

Она была в пальто, чулках, малиновом вязанном берете и шарфе. Через плечо висела массивная потёртая сумка искусственной кожи. Наряд не слишком подходящий для ловли птиц, но это уже не его дело. Аля приложила ладонь к сердцу в знак благодарности и махнула рукой назад. Самурай понял, что ему можно уходить.

Он встретил её снова только через два дня на улице. Самурай шёл с тележкой, полной досок — нашёл погреб на заброшенном участке. Аля увидела его и подошла, отогнула плащ на груди и показала курицу, сидящую за пазухой.

— Назвала её Вильма, — голос женщины был хриплый и масляный, как в старых фильмах, когда женщины говорят о любви.

Самурай кивнул без улыбки и пожал протянутую в благодарность руку. С тех пор Аля везде ходила со своей Вильмой. Курица пугала встречных, восторгала детей и была избалована до безобразия.

Лев.

Лев, огромный мужик в плаще, скрывающем неряшливую одежду, любил поезда.

Никто не знал, что связывало его жизнь с поездами. Может какое-то воспоминание или случай, но они были его манией, его сумасшествием.

Лев ходил по центрам городской жизни, здороваясь с незнакомыми прохожими. Он приветливо кивал им, говорил басом и вызывал оторопь у окружающих. Мужчина по каким-то ведомым лишь ему признакам понимал, у кого из встречных можно просить денег. Что вело его и диктовало такое поведение — было решительно неясно. Случалось, что Лев здоровался с десятью встречными, прежде чем у одиннадцатого попросить о финансовой поддержке. Делал он это тоже по-разному, хотя фразы его были более предсказуемы и зависели обычно от пола и возраста прохожего.

Для женщин по степени взросления: «Девушка, не побрезгуйте подсобить страждущему», «Мадам, изыщите возможность отжалеть мне немного мелочи», «Мать, подай на кусок тепла и хлеба».

Для мужчин: «Товарищ, будь снисходителен к страннику», «Отец, поддержи заплутавшего деньгой».

Для мужчин фраз было меньше, потому что Лев избегал молодых мужчин, считая их лишёнными сострадательности. Люди иногда отказывали, иногда давали ему мелочь, часто спрашивали, почему, собственно, должны что-то давать, и тогда мужчина разыгрывал свою лучшую карту. Он смотрел серьёзно, влажно и со значением, обычно сверху вниз, чуть затягивая паузу и с лёгким кивком, минорно, убедительно говорил: «Нужно помогать». Такая сцена весьма впечатляла вопрошающих.

Лев брал всё, что предлагали. Сушки, монетки, конфеты, купюры, пирожки и скидочные купоны. Засовывал в огромные карманы плаща, кивал с неподдельной благодарностью и шёл дальше. Зимний маршрут его был продуман и спланирован так, чтобы можно было погреться в двух десятках магазинов, но не слишком там задерживаться, дабы не выгнали. Он так же захватывал два рынка, три поликлиники, пять отделений почты и несколько примечательных своей оживлённостью и населённостью дворов.

Летом Лев заходил на пляж и на места ловли рыбы, где немного басовитее чем обычно вопрошал о помощи рыбаков. Так же летом появлялись у него на маршруте открытые пивные, где он залезал немного на территорию Миши-Рюмки, но, в отличии от него, выпивкой Лев не брал, так что территорию они делили полюбовно.

В конце трудового дня, после пика людей в магазинах, к восьми вечера, Лев заходил в небольшое привокзальное кафе. Слепенькие лампочки, низкие цены, запах столовой и в меру приветливый персонал. Мужчина брал стакан какао — самую дешёвую позицию в меню после чая (тот не столь напитчив), шёл с этим стаканом к одному из дальних столиков. Тут он выгребал содержимое карманов на серую поверхность стола и перебирал свою дневную добычу. Когда попадалось что-то сдобное, сладкое, удачно приходящееся к какао, оно тут же съедалось. Купюры и монеты раскладывались по номиналам, пересчитывались дважды, ссыпались в пакет из-под молока, для дополнительной прочности обклеенный скотчем. Мусор выкидывался, а если встречалось что-то интересное, но непонятное Льву, он относил это мрачным женщинам на раздаче. Тем было скучно и протяжно работать, и они лояльно относились к странному посетителю, который иногда приносил что-то любопытное. Муж одной из них — нумизмат — без звука брал все попадавшиеся нерусские или старые монетки и купюры, если такие находились. Льва в случае успеха награждали незатейливой местной едой. Если же ничего не было, заворачивали хлеба и печенья с собой, за символическую плату.

Когда мужчина скапливал достаточно денег, он лёгким, упругим шагом, появляющимся в минуты крайнего довольства, шёл в кассу вокзала. Каждый день из их городка в соседний отходил поезд.

Маршрут этот был каким-то атавизмом в стройной системе расписания поездов. Трогавшийся в половину десятого вечера и каким-то чудом пропуская все встречные скорые поезда, он преодолевал двести шестьдесят километров за целых одиннадцать часов, наверняка борясь за победу в гонке наиболее медленных маршрутов.

Лев нёс свой молочный пакет в кассу вместе с паспортом, сложенным для удобства вдвое. Эта комбинация вызывала у молодых кассирш оторопь, но скоро они привыкали к постоянному покупателю. Лев брал билеты в обе стороны, обеспечивая себе две ночи в поезде, то есть тепле и комфорте. Весь день в соседнем городке он занимался своим привычным делом — попрошайничал. Там у него был такой же выверенный маршрут, но не было места для ночёвки.

На кассе он, пользуясь своим опытом и проникновенным басом, наклонялся к окошку кассы и просил.

— Девушка, милая, только уж, по возможности, без соседей.

Поезд всего в пять вагонов, к тому же медленный и ночной, поэтому обычно такое место находилось. И тогда Лев оставался в невероятно желанном для себя уюте, одному ему понятной безопасности. Он просил пустой бесплатный стакан с подстаканником и ложкой у проводницы, заваривал свой чаёк, доедал выпрошенное за день, смотрел в темноту за окном, потом ложился на чистое бельё и спал абсолютно беспробудным сном счастливого человека.

Лев и Самурай не сильно нравились друг другу. Они были с разных полюсов безумия. Один просил милостыню, другой делал запасы своим трудом, вовсе избегая общения с людьми. Но однажды их истории пересеклись.

Самурай обитал в коммунальной квартире, где занимал две комнаты из восьми. Из оставшихся шести обитаемы были только три, остальные использовали для хранения вещей или редких ночёвок. В двух жили бабки разного, впрочем, свойства. Одна пронырливая и любопытная, другая делила дни между телевизором и сном примерно пополам.

В последней комнате жила тихая семейная пара двух серых и безликих горожан, занятых на какой-то нищенской госслужбе. Самурай же старался не пересекаться с остальными жильцами. Он приходил к себе под вечер и обычно ложился спать, прямо так, без душа, только первично рассортировав свои трофеи, чтобы не испортились. В каждой из его двух комнат стояло по холодильнику, а кухня и ванная была общая.

Просыпался мужчина обычно в то время, когда остальные жильцы уже заканчивали вечерний туалет и отходили если не ко сну, то к отдыху. После целого дня на улице, в сборах, посадочных работах или иных трудах, а потом сна в исподнем, всё тело немного зудело и было слежавшееся, скомканное. Самурай устремлялся в пустовавшую ванную и закрывался там на полчаса или даже больше, что днём или тем более утром было решительно невозможно. Там он тщательно и с удовольствием мылся, облачался в чистое. Потом готовил себе нехитрый ужин и брался за заготовки. Он чистил овощи и грибы, мыл ягоды, варил варенье в огромной кастрюле, в другой кипятил банки, мариновал, жарил, солил, квасил. Всё у него спорилось и не вздувалось.

Готовые банки он нёс в свои комнаты, где были сделаны крепкие широкие стеллажи вдоль стен. Счёт заготовок шёл с сотен на тысячи, и они занимали большую часть пространства комнат. На каждой крышке была дата закатки, написанная крупными печатными буквами на бумажке, помещённой под скотч.

У Самурая не было цели, он трудился каждый день, как пчела или муравей. Если какие-то банки хранились дольше положенного, раздавал их, за что абсолютно все городские сумасшедшие были ему благодарны. Даже Аля, сначала сдержанная, прониклась, после истории с Вильмой, а уж мужики брали, едва сдерживая ликование. Лишь с Львом он не делился. Не из жадности или дефицита, а потому что был мало с ним знаком.

В один из вечеров в дверь постучали. Самурай удивился, да и вообще услышал случайно, с кухни. Кроме него в коммунальной квартире уже все спали. Он пошёл открывать, вытирая руки вафельным полотенцем.

— Здравия желаю. Младший лейтенант Красин Сергей Петрович. Вы Ефимов Сергей Германович?

— Здравствуйте, — Самурай хоть и был несколько обескуражен, но лица не потерял. — Так точно.

— Ваш знакомый Решетников Лев Игоревич задержан сегодня днём, находится в изоляторе временного содержания. Он дал ваш адрес, сказал, что вы знакомы и можете написать заявление, необходимое для его освобождения. Это верно?

Самурай подумал пару секунд и кивнул. Было у него большое желание откреститься, но сразу же прошло. Да и интересно, откуда Лев вообще знает место его обитания.

— Дайте мне пять минут на сборы. Чаю хотите?

— Воздержусь. Документы не забудьте.

Выключив конфорки большой газовой плиты, прикрыв всё крышками, Самурай нырнул в свою дверь, успев увидеть, что любознательная соседка-старушка уже высунула нос на общую кухню. Собирался он так быстро, как мог. Одевшись, засунул в небольшую сумку через плечо пару банок огурцов, взял паспорт и денег, сколько было.

Бюрократические препоны всегда являли собой настоящие испытание для Самурая, которое он старался выносить безмолвно, терпеливо и без припадков. Благо, в стенах государственных учреждений почти никогда не было той природы, которая могла его заворожить. Он сначала сидел и ждал, потом что-то подписывал, потом опять сидел. Льва выпустили через какое-то время, и Самурай в первую секунду его не узнал. Без пальто и с пластырем на лице, тут немудрено. Из объяснений он понял, что подростки избили Льва, что не было редкостью среди уличных жителей. Обвинений не выдвинули, но нервы и шкуру потрепали.

Когда Лев ушёл забирать свои вещи, Самурай вручил заранее и через силу купленную в круглосуточном возле отделения бутылку водки и подкрепил дар двумя банками своих огурцов. Так было принято, порядок он знал. Это знал и Лев, и сами полицейские, принявшие дар со сдержанной отстранённой благодарностью.

Мужчины вышли из участка. Светила луна, было прохладно, из закрывающейся двери в участок долетел до них клочок довольного возгласа дежурного, который выпустил их и незамедлительно присоединился ко своим.

— Пить будут, дары твои разъедать.

— Их право.

— Спасибо тебе. Вытащил. Я этих красавцев, что меня измутызкали, даже не видел: подбежали и давай кулаками махать. Зато теперь у них проблем будет — не оберёшься.

— Бывает.

— Бывает. Мы для них тренировочные мешки с песком. Я заявление на избиение написал, у меня на боках всё в синяках. Сниму побои и будет этим подонкам.

Самурай молчал.

— Вот, держи. Тут мои данные, — Лев протянул ему четвертинку листа в клеточку, спрятанного в кармашек для документов из мутного царапаного пластика. — Я специально упаковал, чтоб не промок. Если тебе понадобиться, я помогу.

— Хорошо, — Самурай повертел в руках конвертик. — Переночевать есть где?

— Да, есть. Пойду на свой чердак отлёживаться.

— Вот, держи, — Мужчина сунул Льву последнюю банку огурцов — тёплую, из сумки — и пожал руку. — Будем знакомы.

— Будем.

Спустя год Самурай позвонил по номеру на бумажке. Он собирал шиповник с куста возле высокого нового дома и увидел муравьиную дорожку. Ничего не смог поделать перед властной силой транса, хотя упёрся рукой в землю и изо всех сил старался отвернуться, но всё же улетел в созерцательное забытье. Дети нашли его неподвижным, щекой на траве, и начали играть, забрасывая его издалека игрушками. Потом, осмелев, посыпали песком, что вскоре обнаружили мамочки, поднявшие крик.

Лев вызволил его из полиции куда эффектнее благодаря общительности, басу и избыточной энергичности. Он отделался получасом времени, пивом и чипсами.

— Как дети, ей богу, — прокомментировал Лев, когда они вышли на знакомое крыльцо.

А Самурай кивнул, задумавшись о том, как переменчива судьба.

— Идём, банок с солениями тебе выдам.

— Идём.

Рюмка.

Желание сделать хорошее дело созрело в Рюмке неожиданно, как яйцо в облезлой самочке попугая. Решительное желание, конечно, не такое решительное, как выпить, но всё же весьма определённое.

Рюмка был свойским мужичком. Самым свойским. Его знали поголовно все любители кирнуть, и почти все из них пили с ним из одной ёмкости, даже если это не входило в их планы. Мужичка можно было считать обычным выпивохой, если бы не невероятная устойчивость к алкоголю. Он пил без особенных последствий для себя, а глаза его были всегда немного блаженными или осоловелые — как кто судил.

Рюмка просыпался обычно поздно, незадолго до десяти утра: раньше не было смысла, ведь до десяти в утреннем воздухе была исключительно злоба. Там, в этом ежедневном времени ожесточения, люди шли на работу, толкались в автобусах, ругались на остановках, с томлением проходили закрытые алкомаркеты. Нет, это время определённо лучше проспать.

Мужичок жил в заброшенном садовом домике и давно уже перестал ждать возвращения хозяев. Электричество подключено было незаконно ещё самими хозяевами, так что здесь он чист. Воду брал на колонке. И никто его не трогал, потому что дела никому не было.

На минимальную пенсию можно было купить только самые основные продукты, без изысков. И тем более без горячо любимого горячительного. Так что Рюмка шёл иным, проложенным им самим путём. Он был поставщиком закусок. Не настоящей еды, а разных приятных мелочей, вроде сушек, печенья или плавленых сырков. Эта побочная еда покупалась по акциям в магазинах или выменивалась у Тележки, который знал, где искать. Но венцом его деятельности были сухари. В садовом домике стояла электроплита, на которой не работала ни одна конфорка, зато жарко и исправно функционировала духовка. Полазив когда-то по помойкам, он подобрал к ней два противня.

Рюмка покупал чёрствый хлеб, который брали в основном скотине, нарезал его длинненькими аккуратными кусочками, присыпал просроченными приправами и сушил в духовке. Потом пересыпал в пакеты, добавлял немного другого хабара (случалось разжиться иногда фруктами, выброшенными на рынках, или мелкими семечками со дна мешков, которые отдавали за несложные поручения там же). Всё это добро он дополнял стопкой бесплатных газет и шёл промышлять.

Примерно к одиннадцати утра в пивные, разливайки и рюмочные сползались припухшие слабенькие мужички. Там в меру приветливые и снисходительные тётки занимались алкогольной реанимацией граждан. Обыкновенно такие утренние застолья обходились без особых закусок, которых в некоторых заведениях просто не было. Зато был Рюмка.

Он обходил подобные места и менял свои сухари и прочую закуску на разговоры и глоток-другой спиртного. Даже незнакомые с порядком новички чувствовали инстинктивно, что дядьку, щедро рассыпающего перед ними сухари на газете и слушающего с удовольствием истории, нужно угостить. А Рюмка не брезговал допивать, а уж если наливали целую, так и вовсе церемонно кивал, прикладывая руку к сердцу.

Его распорядок сложился за годы шатания по забегаловкам и был выверен, детально продуман. Когда туман опьянения застилал мозги похмеляющихся, Рюмка откланивался и шёл по магазинам или на рынок, возвращался в свой домик, там спал, ожидая по-настоящему волшебного часа — окончания трудового дня.

К пяти вечера Рюмка был готов. Каждый день был праздничным и неповторимым.

Рюмка брал с собой закусь, газеты, штопор, раскладной стаканчик, складной нож, пару зажигалок и фонарь, чтобы освещать дорогу к своему садовому участку. Мужичонка последовательно обходил злачные заведения средней руки, ища компанию. Он иногда подходил, немного стоял, понимал, что ему не рады, и шёл дальше. Зато у компании, что принимала его, появлялся самый благодарный слушатель и кормилец.

Он наслаждался историями, его угощали выпивкой или разрешали допить. Он мог подсказать, как ловчее открыть бутылку портвейна или водки, где можно принести своё, а где лучше не стоит. Он знал множество людей и со всеми у него находились общие знакомые. Рюмка в определенном смысле слыл человеком известным. Он выступал вечным проводников мира выпивох, Вергилием с сухарями.

За компанию он курил, но никогда сам. Мог ловко смешать ерша или почистить рыбу, если никто не вызывался.

Рюмка получал удовольствие от историй и нисколько не пьянел, справедливо считая себя достойным только остатков, раз уж так сложилась его биохимия.

Истории из забегаловок составляли весь его мир. Из услышанных им откровений можно было извлечь пользу, но он так не делал.

Жёны ударников алкофронта знали его и много раз старались выведать то, сколько, с кем и где был их благоверный, но всегда оставались ни с чем. Рюмка не сдавал никого и был хранителем пьяного братства в их части городка. Совершенно не агрессивный, он неминуемо становился иногда мишенью для нападок, но его всегда спасала репутация. Его знали все и готовы были ручаться за его безобидность и порядочность.

С девяти вечера у пьющих людей включается максимальная громкость: все понимают, что расходится уже пора, но длят веселье дальше. В десять вечера кафе начинают закрываться, остаются только те, что не в жилых домах. Решительные в своём алкостремлении перебирались в такие места. Но и там жизнь била фонтаном горячительного только до полуночи.

Обычно Рюмка убеждался, что даже самые пьяные добрались успешно по домам, перебрасывал свою изрядно опустевшую от закусок сумку за спину и, подсвечивая себе дорогу слепеньким фонариком, шёл спать в свой брошенный садовый домик. Ему завтра не вставать поутру, и он не торопился, перебирая в голове истории, услышанные за вечер.

Ритуал того дня, когда доброе дело внезапно проклюнулось в Рюмке, был нарушен. Он не поторопился вставать утром, а остался лежать и размышлять на своей сетчатой скрипучей кровати. Что может сделать человек хорошего? Он знал, например, что жена начальника автобазы спит с одним из механиков. Знал, кто утащил строительные контейнеры на металлолом. Таких откровений роилось в его памяти множество, но использовать их во благо невозможно, так что Рюмка переключился на иные мысли.

Когда ничего не придумалось, он решил разбить эту оказию на несколько мелких дел.

Для начала нарвать цветов для Ольги из бара «Якорь». Накануне она отдала ему порцию еды, к которой заказавшие её посетители почти не прикоснулись. Потом он вспомнил, что у него завалялась банка собачьего корма: он нашёл её мятую возле пивбара «Пятница», видно хозяин зашёл выпить и не донёс до дома. Можно отдать консервы знакомым псам, которые живут в районе теплотрассы. А ещё ему на рынке отдали множество рваных мешков из-под всякого зерна. Они плохонькие, но Але сгодятся. Вот и целых три хороших дела можно успеть. Рюмка решил не тянуть и отправился немедля.

Рюмка собирал цветы неторопливо и экономно, поставив колено на расстеленный пластиковый пакет. Названия цветов он не знал, беленькие какие-то. Они росли на теплотрассе и пустыре, выделяясь своим нежным цветом на фоне сухой травы и мусора.

Собрав дюжину, он решил передвинуть пакет, но углядел разбитую стеклянную банку, грозящую порезом. Мужичок переместил пакет в безопасную сторону и продолжил сбор.

Уже набрав полную охапку цветов, он замер. Вот же оно. Точно же. Рюмка быстрой походкой, несвойственной его обычно экономным движениям, пошёл в сторону заведения «Золотой Якорь».

Возле входа активно опохмелялась первая компания синеватых ласточек.

— Ооо! Рюмас! Иди к нам, брюхо тянет.

— Извините, парни, я по другому делу сюда.

— Эй, эй, эй, ну Рюмасик, уважь нас, голодно же. Есть может заначка какая?

— Парни, только собачий тушкан, не человечий, — Мужичок развёл руками, извиняясь. — Дайте мне час, вернусь с едой и накатим.

— Давай, конечно, но сказать чего хочу тебе.

— И чего?

— Гав!

Рюмка помедлил.

— Уверен?

— А то ж.

Мужичок вернулся, достал из сумки собачьи консервы и поставил перед похмеляющимися.

— Карен никогда не разрешит.

— Ну дак, милая моя, я же не предлагаю ему рассказывать. Сама отдала алкающим, сама деньги получила, все в плюсе.

— Алкаши они, а не алкающие, растреплют и мне попадёт.

— А ты пригрози, что будут болтать и всё закончится. И я похлопочу. Только тебе предлагаю, больше никому ни-ни.

— Нет, Соколик, не проси. Выплывет.

— Ну Оленька, где ж твоё сердце. Люди вопиют.

— Пьют они просто, без всяких этих твоих…

Ольга решительной рукой взяла пять полных кружек и понесла к столу. Рюмка остался у стойки, размышляя, как уговорить неприступную продавщицу. Цветы не помогли, уговоры тоже, больше ничего в голову не шло.

Оля вернулась какая-то притихшая. Взяла не стеклянную кружку, а пластиковый небольшой стакан, наполнила пивом, поставила перед мужичком.

— Ладно, неси давай. Попробуем.

Рюмка выпил своё пиво, вышел на улицу и углядел, как мужики тянут своё пенное и с помощью складных ложек на пятерых разъедают банку собачьих консервов.

Договорится с Самураем было несложно: у него всё равно постоянно случались остатки банок, срок годности которых подходил к концу. Рюмка сбегал за тележкой и отволок первую партию ассорти в томатном соке, перцев и солёных огурцов в заведение «Золотой Якорь». Ольга в первую же смену с поддержкой Рюмки продала семнадцать банок. И слава о пиво-водочном кафе с закуской из-под полы начала расползаться по району. Новость уж больно хороша была, ядрёная, хрусткая. А вскоре Самурай отжалел им маринованных грибочков, и народ повалил если не толпами, то весьма устойчивым потоком. И Карен, хозяин, был доволен, пусть и не знал всего. Всем хорошо.

Тележка

В жизни Тележки было множество событий. События эти происходили каждый день, и их меру сложно было объяснить сторонним людям. Ведь он был не как все — он был человек поиска. Мужчина искал постоянно, неистово и неутомимо. Находки его не измерялись исправностью или стоимостью, тут всё было тоньше и глубже. Он оценивал их по одному ему известной шкале. И эта его сущность содержала в себе трагедию, ведь места, чтобы хранить свои сокровища, вечно не хватало, несмотря на то, что он обитал в приличного метража трёшке, оставшейся от матери.

Тележка был знатоком свалок, помоек, контейнеров и просто мест скопления мусора. Страсть к выброшенным вещам появилась у Тележки сразу после детдома, когда его, коротко стриженного с острыми плечами и локтями, определили на первое место работы — на конвейер по сборке сельскохозяйственной техники. Он хорошо запомнил свой первый день: ему нужно было пристраивать тяжёлую деталь на своё место и заворачивать один винт. Ещё до обеда начали отниматься руки. Такие же тонкие, как и сейчас. А к концу смены он просто не мог их поднять. Так и шёл в свою комнатку в общежитие с болтающимися плетьми руками.

Минуя проходную, переход и пару дворов, он остановился возле мусорных контейнеров. Они были никак не отгорожены, просто стояли на квадратной асфальтной площадке. Через зелёный край контейнера была перекинута какая-то одежда: сверху коричневое пальто, снизу что-то ещё. Стояли сломанные детские санки, какие-то пакеты, рассыпан кошачий корм, а сбоку несколько бутылок из-под дешёвого вина в соломенной оплётке.

Парень оглянулся вокруг. Никого не было, никто не следил ни за ним, ни за контейнерами.

Все эти сокровища просто лежали на асфальте, никому не нужные, брошенные и оставленные. Здесь было больше вещей, чем у него за всю жизнь, проведённую в приюте. Личного, своего, не казённого. Общие игрушки не в счёт.

Тогда Тележка ещё ничего не понимал о том, как люди выкидывают ценные вещи, не глядя расстаются с книгами и сумками, даже не удосужившись проверить, что внутри. Не знал, что магазины выбрасывают просроченные, но абсолютно съедобные продукты. Да и вообще всё будущее виделось ему туманным.

Парень собрал одежду и бутылки на санки, и с трудом, не поднимая рук, потянул свой груз в сторону общаги. Какое бы ни было будущее, он там будет владельцем множества вещей.

Он шёл, скованно держа руки и упрямо наклонив голову, показывая небесам свой бритый худой затылок.

На Тележку много всего свалится за его жизнь с опущенной головой. Позорное изгнание из общежития за захламление комнаты, увольнение, работа в малярном цеху, инвалидность по респираторному заболеванию, неожиданное обретение матери, которая вышла из колонии, её смерть, квартира и пенсия. Но всё это не будет иметь много значения, ведь главное в его жизни с того момента — поиск, а остальное было условиями жизни, которые он не выбирал. Его власти хватало только на находки, их поиск, сортировку и хранение.

Когда Тележка находил какую-то вещь на свалке или где-нибудь ещё, он внимательно её осматривал. Вещь должна была вызывать в нём внутренний отклик. Ему нравилась бытовая техника, даже сломанная, вазы, картины, книги, портсигары и инструменты. После первичного осмотра он взвешенно и не торопясь принимал решение, нужно ли брать найденное с собой. В случае позитивного ответа подыскивал подходящее место в тележке.

Чтобы было не скучно идти от одного потенциального места наживы до другого, мужчина слушал приёмник на батарейках. Радио поднимало ему настроение и не давало оставаться в одиночестве. Иногда ему снился кошмар о том, что вещание радио остановится, как только не останется слушателей, и он про себя решил твёрдо, что пока он жив, такого не случится.

Еду он добывал почти целиком на помойках, лишь изредка докупая недостающее. Секрета никакого не было, нужно было просто дождаться, когда смена в большом сетевом магазине подойдёт к концу, и сотрудники выбросят продукты в контейнеры. Всё так просто, что мужчине казалось, что вот-вот настанет день, когда кучи людей будут собираться возле контейнеров в ожидании тех же самых продуктов, которые они обменивают на свои деньги, время, жизни. Но ничего не менялось, и здесь всё так же набиралась лишь горстка неопрятных людей. За годы питания с помойки Тележка лишь пару раз схватил расстройство желудка. И вообще, эти продукты, просроченные буквально на несколько часов, казались ему манной небесной.

Годы работы на производствах подорвали его и без того хлипкое здоровье. Государство платило весьма скромную пенсию по инвалидности, на неё Тележка едва ли мог себе позволить есть твёрдый сыр, сырокопчёную колбасу или экзотические, пусть и местами почерневшие фрукты. Сегодня у него из добычи была связка бананов, ананас, творог, который он решил пустить на сырники, пять пачек печенья и рыбные консервы. Он знал, что нужно сделать с последними — рыбный супчик, самое безопасное и нажористое. Тележка довольно вздохнул и ускорил шаг: улов богатый.

Просто так зайти в его квартиру не получилось бы, ведь дверь была настолько заставлена изнутри, что, открыв её (благо наружу), приходилось пригибаться. Арка из коробок пропускала только тележку и человека за ней, идущего гусиным шагом. В комнатах не было видно ни одной стены, только ряды коробок вокруг, от пола до потолка. В двух комнатах было организованно круговое движение вокруг столба из коробок в центре, чтобы в первом приближении можно было достать или переложить какое-то из сокровищ.

В ещё одной комнате посредине было оставлено узкое пространство, куда едва помещался стул и узкий односпальный матрац, лежащий прямо на полу.

Самое большое свободное пространство было на кухне — Тележка боялся пожара от старой газовой плиты. Вернувшись с добычей, мужчина всё тащил к своему матрацу, убирая стул с одеждой прямо на него. Здесь стояла бутылка с уксусом, лежала губка и тряпка. Всё найденное он ещё раз осматривал, протирал уксусом, в который верил больше, чем во все моющие средства вместе взятые. Уксус и сода — отличная пара, стоят совсем дёшево и помогают отмыть что угодно.

Место в квартире уже давно закончилось, так что новые вещи влезали только если выкинуть что-то из старых. Вот и сегодня он тщательно протёр сломанный тостер, убрал его в коробку из-под печенья и поставил на место коробки с ёлочными игрушками, которые сбросил обратно в тележку. Тостер был куда интереснее игрушек, а раз место в квартире кончилось, приходилось постоянно заменять хорошее на лучшее.

Мужчина убрал найденные продукты в холодильник, сварил суп из рыбных консервов, потом помылся, набрав ванну. Это он любил: приятно было опуститься в горячую воду после целого дня на ногах, заодно тут же простирнуть исподнее. Коробки, стоявшие вокруг ванны, были замотаны в плёнку, внутри лежали предметы, которым не может повредить сырость.

Во время бытовых своих дел он не переставал слушать радио. Перед сном он палкой ткнул в узкий проём между коробками, выключив свет. Радио сделал потише: оно будет бормотать всю ночь, даруя спокойный, уютный сон. Тележка лежал среди коробок на спине, смотрел в сереющий над головой потолок и думал о том, что нужно не забыть купить батареек для радио и смазать колёса тележки, чтобы не сталкиваться больше с соседкой, которая талдычит ему, что его квартира пожароопасна. Просто завидует, что у него есть столько всего, а у неё ничего. Мужчина спокойно заснул, только отблеск от красной лампочки на приёмнике выхватывал из темноты его худой профиль.

Летние дни всегда были лучшим временем для всех городских безумцев. Время здоровья, время, когда можно спать хоть под кустом, время, пролетающее так быстро, что можно потом тосковать по нему длинными зимними вечерами.

Мужчина катил перед собой свою вечную дребезжавшую спутницу-тележкомагнитолу. Смеркалось. Вещей он сегодня почти не нашёл, но это оттого, что Рюмка, которому он иногда отдавал излишки найденной еды, так обрадовался твердокаменному сервелату, что угостил его из канистры коньяком, пахнущим клопами. Тележка хотел отказаться, но не смог, и после непривычной для себя выпивки в обед проспал почти до вечера возле пруда, под кустами. Рюмка после их небольшого возлияния убежал ещё более бодрый, чем до него, но это уж как всегда. Впрочем, Тележка не переживал из-за малого улова: дома было много еды, а вещи не находятся просто так, тут нужно везение. Иногда случайный застой нужен для обильного лова после.

Внимательный, вечно шарящий глазами мужчина углядел на обочине лежащее яблоко. Не похоже на садовое, скорее магазинное, вон и наклейка виднеется. Он наклонился, подобрал его и внимательно осмотрелся. Заметил через десять шагов лежащую так же на обочине банку консервированного горошка, хмыкнул. Что за пикник на обочине? Тележка подобрал банку и пошёл дальше по продуктовым следам, а это были именно они. Мужчина провёл на улице в своих поисках много лет и знал, что чаще всего люди теряют продукты, когда вытаскивают пакеты из багажников машин. Бывает, они выпадают из сумок по дороге, но редко и по одному, а вот так, друг за другом — явный след.

За горошком Тележка нашёл йогурт, потом дешёвую коробку чая, ещё одно яблоко, а почти сразу и нерадивого владельца продуктового пакета. Мужик средних лет, в кепке и рубашке с короткими рукавами. Он спал абсолютно пьяным сном прямо возле дороги. Тележка засомневался, что делать дальше. Возвращать продукты он не собирался (поделом раззяве), но оставлять человека спать на улице — негуманно. Вон под головой камень лежит, да и хоть изредка, но мимо ездят машины. Лежит он тут, кошелёк наверняка где-то в карманах. Хорошо, если просто оберут, а вдруг переедут?

Мужчина вздохнул: сам ведь так же спал хмельным сном пару часов назад. Только не на дороге, а под кустом, закидав ветками свою тележку. Но мужика этого в одиночку не унести, нужна подмога. Он развернулся и зашагал в сторону города под звуки радио для дачников, авось повезёт кого встретить.

На удивление повезло: видно мужичок родился под счастливой звездой. А может это оттого, что пьяницам вообще везёт. Птица у них не ультрамариновая, а синенькая, и встречается часто.

Тележка углядел своим острым глазом Самурая, собирающего крыжовник на брошенном участке. Мужчина поманил собрата по безумию окриком и жестом, не желая далеко отдаляться от своих вещичек.

Так же как на стройке или лесозаготовке, там, где есть рабочее содружество, у городских сумасшедших было принято помогать друг другу, пусть и до определённого предела. Еду просить или деньги было табу, также как и отказывать в небольших просьбах. Самурай, кряхтя, вылез из зарослей крыжовника.

Они нашли мужичка на том же месте, и пока Самурай хлопал его по щекам, стараясь привести в чувство, Тележка собрал раскатившиеся продукты в пакет и поставил себе в тележку, демонстративно отдельно от найденного ранее. Законная добыча, тут понимать нужно.

Пьяный мычал и отворачивался, так что пришлось поднатужиться и вести. Потом догадались облокотить на тележку как на ходунки, придерживая с двух сторон, постепенно продвигать вперёд. Спустя минут двадцать мучений достойный сын Бахуса начал немного приходить в себя и икать.

— Если он мне обрыгает добро — сразу бросаем его в траву, надоел.

Самурай согласно побурчал.

Мужик, подойдя к домам, слабо махнул налево, а потом ещё раз налево. Подошли странной процессией к калитке, покликали. Из соседнего дома выскочила тётка и, жестикулируя веником, начала орать. Из дома, на который показал мужик, опасливо выглянула другая женщина.

Городские сумасшедшие сгрузили страдальца на лавочку и разорвали дистанцию. Намечался серьёзный скандал, подтянулись жители соседних домов. Выяснилось, что мужичок показал на дом соседки, куда и покричали-поколотили доверчивые поводыри.

— От же хлюст! — Тележка досадовал.

Вместо потенциальной награды за спасённого тут можно было разве что получить веником по шее.

Мужчины немного постояли со всеми и пошли прочь. Поравнявшись с зарослями крыжовника, Тележка вынул из честно найденного пару яблок и протянул Самураю. Знал, что тот не возьмёт горошек из-за банки.

Самурай взял яблоки, благодарно кивнул и пошёл дальше в темноту обочины собирать крыжовник.

С Тележкой Самурая связывала ещё одно событие, не совсем история, скорее наблюдение.

Самурай как-то сидел весной на солнышке возле небольшой колонии сморчков. Как только нашёл их, сразу же почувствовал, что приближается приступ. Чувство сложное, имеющее властную, безотлагательную природу. Как приближение сна, когда в голове ещё есть вялые, медленные мысли перед засыпанием, а тело уже сковало бесчувственность паралича. Все сознание сжимается до птички в крошечной клетке, на грудь давит, и ты засыпаешь, соскальзывая с этой клеткой вниз с края бездны, наполненной густым беспамятным туманом.

То же происходило во время приступов.

Самурай знал по опыту, что у него осталось буквально несколько секунд. Он опустился на подложку из сухих листьев и веток, сквозь которую пробивалась зелёная трава. Подложил локоть под голову так, чтобы перед глазами оказали грибы и пара крокусов за ними, отключился. Во время созерцательного транса глаза у него были распахнуты, но мыслей и сознания в них не было.

Оказавшись так близко к земле с её непрерывным течением жизни, он просто рассматривал подробности, наполняясь её красотой. Ворсинки стеблей крокусов, иголки и кусочки земли в шляпках грибов, муравьи и гусеницы. Всё тут наполнено смыслом и ценностью куда большей, чем в местах жизни людей. Безжизненные новостройки обретали душу только когда вокруг вырастали деревья, птицы начинали прилетать к кормушкам, а на помойки ночью начинали приходить лисы и кошки. Всё бессмысленно без природы, полной особой силой.

Самурай пролежал так какое-то время, может час, из которого минут 20 наблюдал за божьей коровкой, прилетевшей на траву напротив его малоподвижных глаз.

Его транс прервал скрип колёс. Не автомобильных, а небольших, от тележки из магазина. Мужчина недостаточно ещё владел телом, поэтому просто немного задрал подбородок и увидел фигуру Тележки неподалёку, вниз от опушки по холму.

Сумасшедший был накутан в старое пальто: видно ещё не до конца поверил в тепло и солнце после протяжной зимы. Он катил перед собой свою верную спутницу, полную тряпья, пакетов и неопознанных предметов. Потом остановился, повёл плечами. Самурай прекрасно видел мужчину и смотрел на него тем же взглядом, что и на божью коровку. Неподвижным, вбирающим в себя.

Тележка потянулся, снял пальто, остался в длинной, явно женской кофте. Обошёл своё добро, вытащил смятый пакет и принялся запихивать туда пальто. Внутри Самурая поднималось ленивое удивление: оказывается, за людьми тоже можно наблюдать, как за частью природы. Не так интересно, но можно. По крайней мере, за некоторыми. А может безумцы вообще ближе к природе, чем нормальные люди?

Мужчина принялся рыться в своей тележке, перебирая найденное. Нашёл что-то съедобное, сел на пакет с пальто и начал есть. Склонившись над едой, с упавшими на лицо волосами и бородой, мужчина обрёл особую, авторитетную схожесть.

Самурай подумал, что, может, это неспроста. Может этот безумец указывает верный путь всем людям. Остановить производства вещей хоть на пять лет, заставить разгрести людей свои запасы и залежи, использовать уже произведённое, а за эти годы природа отдохнёт, восстановится и окрепнет. Но кто будет слушать уличных сумасшедших.

Часть третья. Сегодня

Не нужно считать городских сумасшедших безобидными: все они быстро набираются опыта на улицах и знают, на что способны другие люди. Их добыча зачастую происходит из помоек, свалок за супермаркетами, с деревьев или из брошенных домов. У этого добра не было чеков, которые бы указывали на принадлежность и стоимость вещей. Здесь, на отшибе капитализма, права собственности сводились к первобытности, к тому, кто сможет защитить найденное.

У Самурая есть его легендарная палка. У Али газовый баллончик, просроченный на 11 лет и оттого ещё более опасный, у Тележки — небольшой молоток, у Рюмки в кармане всегда лежит носок, наполненный свинцовыми грузилами. Лев привык полагаться на свой размер и умение угрожающе подёргивать плечами.

Октябрь выдался до того тёплым, что в ноябрьский холод никто не верил. Солнечный день, безветренный и тихий. Вид за окном мог легко обмануть неопытного квартирного жителя, но не людей, проводящих большую часть дня на улице. Самурай с самого утра чувствовал какую-то смутную трещину в груди: на стыке сезонов у него в душе всегда рождалась тоска. Миновали уже первые заморозки, отгремели вторые, грибы отошли, сезон почти окончен. Мужчина вздохнул и пошёл собираться, взял сапёрную лопатку, которой было сподручно выкапывать корни. Помедлив, выбрал всё же брезентовую, не слишком тёплую куртку: не хотелось париться, всё же солнце ещё прогревает стылый воздух.

Впрочем, жаловаться Самураю было не на что. Сезон выдался такой тучный, что последние десятки банок он уже закатывал, не обращая внимания на их зелёную одинаковость. Да ещё и яблочный выдался год, так что в одной из его комнат полотняные мешочки, полные сушёных долек, высились почти в человеческий рост. Мужчина заботливо переложил их скрутками из можжевельника, так что пахло немного по-новогоднему бодро.

Начинался обычный день, в который он предпочёл не брать тележку, а обойтись рюкзаком.

После обхода пары мест, которые нужно было проверить, он пришёл к подмёрзшей облепихе, росшей в низинке возле высотного дома. Раскрыл рюкзак и начал срезать прямо с веточками подмёрзшие гроздья ягод. Он смекнул, что лучше их чистить подальше отсюда, надеясь, что гуляющие мамочки с колясками начнут кричать на него не сразу. Первая из них не преминула остановиться и начать его рассматривать. Самурай чувствовал её неодобрительный взгляд, но не останавливался. Работа была сделана примерно на треть.

— Вы что там делаете? Дерево ломаете?

Женщина кричала ему раздражённо и с вызовом. Самурай вздохнул про себя, но не отозвался. Что-то объяснять людям абсолютно бессмысленно, он знал это по своему опыту.

Мужчина продолжал сбор ягод, слушая очередные выкрики. Дело привычное. Хорошо, что тут склон, тётки не полезут, главное не пропустить момент, когда какой-нибудь мужичонка появится. Тогда счёт пойдёт на минуты, ведь только вопрос времени, как быстро мамашки накачают его своей ненавистью и определят мстителем.

Пройдя все стадии интерфазы, человеческое сообщество выросло до пяти кричащих женщин, благо мужчин вокруг не нашлось, кроме скучающего дворника-дедка.

Самурай закончил со сбором, запахнул тряпочную сумку, полную ягодоносных веточек, и удалился по тропинке прочь от группы недовольных женщин, бросив на них единственный взгляд. В глаза бросилась массивная барышня, насмешливо размахивающая ему вслед рукой, с сигаретой, зажатой между пальцами.

Пройдя тихой дорогой, завернув мимолётно в посадки, чтобы срезать чагу, мужчина вышел к схваченному ледком пруду. В кустах возле берега он углядел движение, а спустя пару минут увидел вязанный берет. Чтобы не испугать женщину, Самурай поздоровался издалека.

— Здравствуй, Аля.

Движение прекратилось, тётка осторожно выглянула из кустов.

— Здравствуй-здравствуй.

Самурай пошёл было мимо, но Аля его окликнула.

— Ты ж не куришь, Соколик?

— Ни в коем разе. А чего это ты?

— Да не, не обращай внимания. У Рюмки попрошу.

— Что попросишь-то?

— Да бычков бы мне. Для рябинников гнёзда готовлю на следующий сезон.

— А сигареты зачем?

— От паразитов.

Видя, что Самурай не реагирует, женщина объяснила.

— Птицы, когда выстилают гнёзда, используют окурки, чтобы отпугивать паразитов. Не все, конечно, самые сообразительные. Вот и я тоже сообразила, перед тем как гнездо консервировать, я туда два-три бычка подкладываю, чтобы по весне не канителиться.

Аля показала, как она обёртывает гнездо пластиковым пакетом, закрепляет скотчем, сохраняя таким образом хрупкие птичьи постройки от снега и дождя до следующего сезона.

— Хочешь с Вильмой поздороваться?

Самурай кивнул, и женщина распахнула пальто. Курица набрала веса и отрастила несимметричный гребень.

— Здравствуй, Вильма, — с улыбкой поздоровался Самурай, чинно кивнул куре.

— Всё, Соколик, полетела я, на рынок нужно успеть. Сможешь подсобить мне? Два гнёздышка осталось закрыть.

Мужчина кивнул одеревенело и взял из её рук пару пустых пакетов и почти закончившийся моток скотча.

— Спасибо, Касатик.

Самурай смотрел вслед уходящей тётке и чувствовал, что накатывает приступ. Хотел было крикнуть вслед, но не получилось. Вместо этого он сделал три шага в кусты, опустился на колено и перед ним оказалось опустевшее гнездо с двумя окурками на дне. Один окурок был со следом помады.

Перед глазами понеслись нежданные и невиданные мыслеобразы. Какие-то картинки с плакатов о защите природы или из когда-то виденных фильмов. Природа, так сильно пострадавшая от человека, подставившая в который раз вторую щёку, будто сдалась окончательно. Склонилась перед цивилизацией, пыхтящей трубами и, в частности, перед той, кто это варварство олицетворяет. Перед полной женщиной в синтетической одежде, курящей свою вонючую сигарету. Она за всю жизни ничего не посадила, а только поглотила множество животных и растений. К ней был будто проведён конвейер, на котором лежали коровы и свиньи, сидели кролики и куры. А в ответ натуральный в своём естестве мир получил отброшенный щелчком окурок, покладисто принял дар птичьим клювом и отнёс в гнездо, где затрепещет новая птичья жизнь, пахнущая вымокшим сигаретным фильтром. Гнездо вдруг обернулось неровным сердцем, а кусты замельтешили головастиками, Самурай криво оскалился и упал на спину, подбородок обострился вверх. Пасмурное холодное небо отражалось в его распахнутых, чуть выцветших глазах, а последняя мысль была о том, что оно намного более бездонное, чем океан.

Участковый нашёл Рюмку до обеда в компании похмеляющихся работников фабрики по производству пищевых добавок и смесей. Мужчины сидели с пивом, вспоминая, как накануне пили водку, хрустели маринованным лучком, доставая его из банки одной на всех вилкой.

— Я и говорю мастеру, что всегда четыре мешка за смену уходило, а теперь… — пьющий пиво мужчина прервался на полуслове и выпрямился. Полицейская форма была в питейных заведениях непривычным и нежеланным явлением, хотя они ничего дурного не совершали.

Капитан полиции представился и поздоровался. Один из выпивающих зачем-то спрятал вилку в карман, опытный Рюмка оставался спокоен. Он отошёл вместе с капитаном, выслушал его и кивнул.

Городские сумасшедшие собирались вместе редко. Только в исключительных случаях, как сейчас. Они стояли в квартире Самурая и чувствовали себя неловко. Все, кроме Рюмки: он на правах организатора был скорее активен, к тому же имел козырь в рукаве.

Когда их странная компания зашла в квартиру, высунулась бабка-соседка и начала возмущаться их нашествию, но Лев басом изгнал её. И вот теперь в квартире они осмотрелись и примостились кто где в комнате побольше. Даже тут всё была заставлено припасами, потому для массивного Льва нашлось место только на краю подоконника, Аля устроилась на единственном стуле, а Рюмка с Тележкой — на кровати.

— Я всё узнал, можно вступить в право собственности только через полгода. Так уж устроено.

— А похороны когда?

— Послезавтра. Нашли его вчера, после обеда.

Помолчали. Аля рассматривала фотографию молодого Самурая с женщиной и ребёнком.

— Мы ведь ничего про него не знали.

— Да кто про кого что-то знает? — прогудел Лев с подоконника. — Давайте забудем на полгода про это неожиданное наследство, просто будем ночевать здесь, кому надо, да едой разживаться. И вот ещё, Тележка. Никаких вещей сюда не притягивай, слышишь?

— Слышу, — отозвался мужчина с кровати. — Мне здесь ночевать и не придётся, мне дома спокойнее.

— Ну смотри, здесь захламлять ничего нельзя, имей уважение.

— Я копии ключей сделаю бесплатно, у меня знакомый есть на рынке, — вмешался Рюмка.

— Добро, Рюмас, — Лев снял пальто. — Ты припас жидкости или нужно сходить?

— Обижаешь! — мужичок вытащил из кармана свой козырь. — Закуски здесь на пару лет, только топливо подтаскивай.

— Ты давай за кружками сходи лучше.

— Нет, Лев, тебе идти, — вмешалась Аля. — Там бабка уже чёт ходит, нужно ей разъяснить.

— Ладно, схожу.

Лев на кухне растолковал бабуле про новых соседей и снова изгнал к себе переваривать новость. Нашёл чашки общего пользования, разномастные и со сколами. Вернулся с ними, Рюмка разлил теплую белую на два пальца каждому. Тележка вытащил из горы банок огурцы в томатном соке, открыть не смог, отдал Льву. Когда все были готовы, последний покашлял и произнёс:

— Давайте. За нашего товарища, собравшего нас здесь. Не забудем его, пока живы сами. Не чокаясь.

Все четверо выпили.

Новость о том, что Самурай умер и оставил квартиру своим собратьям по улице, надолго стала самой обсуждаемой в кафе, пивных и на рынке. Благодаря Льву, который уехал своим обычным ночным поездом и рассказал о происшествии в другом городе, на похоронах собрались городские чудаки и оттуда. Что уж говорить про их небольшой город. Дорога к кладбищу была куском автомагистрали, откуда, перейдя мост, нужно было повернуть на обычную грунтовку. Через мост вели пешеходные дорожки, но почти всегда пустующие, пыльные. Никто не приходил сюда пешком, всё на машинах да на автобусе. Но эти странные люди, одетые в разномастное тряпьё, шли отдать долг памяти такому же безумцу, как они все.

Пешеходные дорожки наполнились людьми, сбивающимися маленькими кучками. Они были похожи на освобождённых пленников концлагеря, которым открыли ворота и показали направление, а они пошли своим ходом в поисках куска хлеба и тёплого места под не рухнувшей крышей, где можно без страха преклонить голову.

Прощание проходило возле социальной могилы, вырытой экскаватором в мёрзлой земле. Самураю к бесплатному гробу предоставили ещё покрывало и тапочки.

Аля тихо плакала и гладила Вильму: ей казалось, что мужчина, прикрытый в гробу по подбородок, замёрз. Пришли двое полицейских в гражданском. Соседи по коммуналке. Десяток мужичков привёл с собой Рюмка, сразу предупредивший, что поминок не будет, но они всё равно пришли — может, в благодарность за закусь. Лев привёз с собой из другого городка знакомого деда, у которого на плече сидел кот. Он был старостой сумасшедших и тоже счел необходимым простится с братом по улице и безумию. Кот щурился на Вильму. У Тележки из кармана тихонько звучало радио. Несколько десятков других сынов улицы стояли позади разнородной толпой. Многолюдные похороны для человека без родни.

Спустя полгода полная женщина нотариус, подозрительно косясь на собравшуюся компанию и с сомнением водя носом, выдала документ на подпись о вступлении во владение имуществом четырём гражданам:

Михаилу Сергеевичу Кирееву — Рюмке;

Арсению Павловичу Толстову — Тележке;

Льву Игоревичу Решетникову — Льву;

Алевтине Ивановне Смагиной — Але.

Два языка

Новая жизнь Яны началась с того, что отец перевёз её с вещами в новую квартиру, где ей предстояло существовать дальше. Мужчина переживал про себя, что жильё это выбрали они, родители, не дав девушке возможности сказать своё слово, но та не сопротивлялась и просто помогала упаковывать наполовину собранные с прошлого переезда вещи. Чуть раньше она перебралась от парня к родителям.

Странно себя чувствовал тогда её отец. Он не мог избавится от мысли, что когда-то маленькую Яночку двухдневным младенцем он внёс на руках в их квартиру. Она, проспавшая весь пусть из роддома, испугалась тогда звуков лифта, проснулась и начала тихонько плакать, будто мяукать. И вот, спустя годы, девушка приехала из сурового мира на то же место. Потерпела сердечную неудачу, получила рану, от которой ни защититься, ни заслониться руками. И тоже плакала, просто позже, в своей комнате. И тоже тихонько, не желая волновать их с матерью. Но они слышали.

Когда все вещи, занявшие багажник и оба задних сидения в автомобиле, были подняты, мужчина собрался съездить за женой, чтобы посидеть немного по-семейному, но Яна тихонько окликнула его.

— Паап, — по привычке она чуть потянула гласную.

— Да, милая, — он посмотрел в её глаза и всё понял. Отдал ключи, поцеловал в висок. — Я оплатил эту квартиру на год вперёд. Так что можешь не беспокоиться об аренде, только квитанции на тебе.

Она кивнула, посмотрела с лёгким удивлением и вопросом.

— Но как же?

— Откладывал кое на что, не бери в голову.

Яна поцеловала его в колючую щёку.

— Спасибо, папа.

И мужчина уехал, чуть пыхтя в усы, волнуясь и придумывая, как объяснить жене, что чайного семейного застолья не будет. Ничего, она поймёт. Ничего.

Девушка осталась одна. Побродила среди немногочисленных пакетов и коробок, согрела чаю, выпила его с парой черносливин. Плакаты с музыкальными группами остались в её подростковой комнате, а в нынешней её квартире обои были новёхонькие, безликие.

Яна вытащила плед и положила на диванчик, свернулась под ним и вздохнула. Когда она осталась в одиночестве, её мысли будто остановились совсем.

После внутренней тишины, перед тем как заснуть, она вдруг вздрогнула. Откладывал… Это же папа про свадьбу. Её свадьбу. Они давно с мамой поговаривали об этом, но она отмахивалась, про себя где-то не веря до конца, что Коля сделает ей предложение. Девушка часто удостаивалась от него шуточек о глупых и бездумных желаниях девчонок выйти замуж, успокоиться и начать толстеть.

Понятно, что её семья не богата, и отец хотел подкопить денег, чтобы, если уж случится, выглядеть на фоне новоиспечённых родственников прилично.

Слёзы навернулись и потекли по щекам без всякого сопротивления. Девушка прекрасно знала, как отец может заработать. Про его дополнительные смены, про отпускные, хотя он годами не брал отпуск. Про бережно складываемые в большую советскую энциклопедию премии. Когда-то он на них купил ей первый взрослый велосипед и платье на выпускной. А вот за эти годы скопил на свадьбу дочери, в той же старой книжке со знаниями, всё больше устаревающими с каждой покупкой. Теперь эти деньги ушли на 12 месяцев жизни здесь, в этой чужой маленькой квартирке. Или даже на 13, ведь хозяева наверняка захотели залог за месяц. Нехорошее число, неправильная трата. Нежеланная.

Такие слёзы невозможно остановить: горькие слёзы жалости к отцу, к себе и своей судьбе, которая привела её сюда. Второй этаж из пяти, типовая дверь, серые обои. Яна завернулась посильнее в плед, а слёзы капали прямиком на обивку дивана. Хозяйский, тут стоял, ждал её, серо-зелёный, жёсткий.

Сразу после расставания свою жизнь приходится восстанавливать по осколкам, часть из которых разбита в мелкую крошку, а часть просто потеряна. Но для Яны самым важным было ответить для себя на вопросы, которые жгли её душу: «любил ли её Коля? И если любил, то когда перестал?».

Проснувшись спустя несколько часов, девушка не сразу поняла, где она. Яна немного полежала на диване, безэмоционально глядя перед собой, но потом собралась с силами и встала. Она прошлась по комнате вдоль стен, пробегая пальцами по горизонтальным поверхностям, силясь поставить точку на месте разъедающих вопросов. Когда-то с Николаем её познакомили родители на небольшом дружеском мероприятии. Он сын их давнишних, ещё институтских приятелей, которые уехали работать в город в области и редко оттуда выбирались. Коля немного старше и вдвое больше Яны, симпатичный русый парень, немного грузный и с легко краснеющими щеками. Он сразу потряс девушку уверенностью, с которой держался среди взрослых. В свои тогда восемнадцать лет она чувствовала себя скорее только будущей взрослой. Коля же жал руки, шутил, сам наливал себе коньяк и называл всех на «ты». Яна смотрела на него с любопытством, с которым смотрят на мальчишку, который вздумал ходить на руках перед завучем, и ни о чём романтичном не думала, хотя окружающие и начали многозначительно переглядываться.

Через пару дней после мероприятия мама позвала её к трубке городского телефона. Коля пригласил её на свидание. Яна посмотрела тогда на маму, которая решительно кивнула, и ответила неуверенным согласием.

За этим последовала обычная череда свиданий. Яна тогда никак не могла понять, нравится ли её этот парень с животом и квадратными плечами или нет. Он был драматически не похож на певцов и героев сериалов, которые ей нравились, но эта была жизнь, так ведь, наверное, всегда и бывает.

Постепенно они стали парой. Девушка робела и была благодарно ему, что он не торопил её. Яну удивляло, как другой человек, тёплый и становящийся всё ближе, может быть так иначе устроен. Коля ел огромные порции еды, был всегда обжигающе горячим, храпел раскатисто и был в такие моменты тяжёлым, как КамАЗ. Перевернуть его было ей не под силу, но она и не старалась. А вот кухня была по-настоящему её местом битвы. Пироги, десятилитровые кастрюли борща, тяжеленные куски запечённого мяса: всё это нужно было готовить исправно и в срок, а иначе у парня портилось настроение.

Девушка старалась ответить для себя на вопрос: «обижал ли он её?». Отвечала, но потом начинала сомневаться в верности ответа и начинала обдумывать вопрос снова.

С одной стороны, Коля с его громкостью мог защитить её от кого угодно, что и демонстрировал несколько раз. С другой — эта громкость часто обращалась против неё. Когда Яна рассказывала об этом маме, та всегда отвечала: «Ну просто он такой, трубный».

«Трубный, трудный…» — думала девушка и шагала пальцами как двумя ножками по столешнице.

Парень ругался на неё. Ни разу не тронул и пальцем, но очень ругал за проступки, даже самые не слишком серьёзные, вроде пересоленного супа или мятой рубашки. Его крупное тело порождало исключительно громкий, страшный звук, и Яна замирала с опущенной головой в такие моменты. В её семье никто никогда не кричал, так что громкий голос оказывал на неё самый сокрушительный эффект. Про себя она думала, что большим людям положено громко говорить и их лёгкие — это колыбель бурь.

Спустя примерно полгода свиданий Яна переехала к Коле, про себя решив, что станет примернейшей из хозяек. Они делили быт два долгих года, за которые девушка узнала о парне только повседневные вещи. Сколько класть сахара в чай, какой толщины блины и какое постельное бельё. Куда он ходил, чем занимался на работе и после неё, когда задерживался, — ей спрашивать было нельзя.

Яна села на пол, прислонившись спиной к стене.

Может Коля и любил её, но только пока ему было это удобно и приятно. И это не значит, что за эти два года совместной жизни она стала меньше для него стараться, нет. Но, видно, время прошло, и он просто устал от неё.

Девушка не могла не заметить, что Коля стал всё меньше времени проводить дома. Он задерживался допоздна, часто уезжал к друзьям с ночёвкой и стал ещё придирчивее в еде. Яна не задавала вопросов и в его отсутствие ходила тайком на танцы, которые парень не одобрял. Не запрещал совсем, но отказывался туда её возить.

Эта небольшая отдушина грела сердце девушки, позволяла не грустить в одиночестве по вечерам. Кружась под зажигательную испанскую музыку, она думала о том, что Коля когда-нибудь оценит её неконфликтность, покладистость и терпеливость.

Но не случилось. И теперь она одна. Вместе с грудой своих вопросов, надежд и сожалений.

Квартирка была аккуратная, безлико-чистенькая. Особенно обживаться здесь пока не хотелось, зато постоянно хотелось спать. Приходя после работы домой, Яна просто залезала под плед, не принимая душ и не готовя еду, и засыпала. Ей будто нужно было отделить рабочее время, во время которого она была прежней улыбчивой секретаршей в крохотной компании, от времени, когда не нужно притворяться. Просыпаясь через час или два, она ощущала, как неподходящая для сна одежда врезается в тело. Избавлялась от неё и шла принимать душ. Потом ела салат, хлеб и варенье с чаем, после чего залезала в кровать с книгой.

Девушка начинала читать в эти недели разные книги: библиотека находилась всего в двух домах от её хрущёвки. Книги она набирала без особенной идеи, просто снимая привлёкшие её томики с полок с классикой. Проблемы начинались, когда она дочитывала до каких-то моментов в историях, которые как-то перекликались с её жизнью. Стоило появится крупному громкому гусару, он начинал ассоциироваться с Колей, юные робкие девушки сразу же становились ею, а несущие разлуку обстоятельства — их расставанием.

Закрыв несколько книг в самом начале, Яна начала выбирать тщательнее, и спустя какое-то время поняла, что ей нужно. Те размеренные и ненавистные школьникам описания природы, проза наблюдений. Она тогда скучала так же, как и все, находя тексты затянутыми и бессобытийными, и только теперь поняла, зачем они нужны. Пластыри души, милосердие для сознания. Застреваешь в них, погружаясь в подслащённое тихое спокойствие. Это всепрощающая искусственная кома для тяжело больных и разбитых людей. Все эти истории про деревья, рыб и ежей нужны, когда ты хочешь выздороветь, хочешь дождаться момента, когда сердце зарубцуется.

Девушка ждала выздоровления, и сама себе назначив строгий распорядок. Работа, сон, книги, танцы, посещение родителей. Ей не хотелось ничего лишнего, даже встреч с немногочисленными подругами, которые сначала жаждали подробностей расставания, но потом отстали.

Этот режим был расширенной версией лечебных столов, но касался всей жизни. Она запрещала себе фильмы, в которых был хотя бы намёк на романтику. Запрещала плакать и, когда хотелось, начинала делать уборку или растяжку. Получалось почти всегда, но всё же случалось ронять слёзы в ведро с водой или на ковёр.

Мама Яны чувствовала за собой небольшую вину из-за состояния дочери, и теперь она старалась убедить её, что всё к лучшему, и Коля с самого начала был каким-то не таким, не родным, что ли. Этим она вызывала у девушки раздражение. Раз мама что-то там знала, что же не сказала ей раньше? Папа только вздыхал в усы и ободряюще сжимал ей руку.

Постепенно стол номер шестнадцать начал работать. Всё реже подкатывали слёзы. Первой вернулась музыка, снова начав приносить радость.

Яна точно знала, что двери много значат. Они не просто разделяют помещения, двери что-то меняют в сознании. Чтобы выйти из офиса, ей приходилось преодолеть целых пять дверей, и это кардинально меняло её настроение, внутреннее состояние и даже выражение лица.

Девушка заканчивала очередной рабочий день, и за время, что она проходила все эти двери, она сворачивала полностью внутреннюю проводку, систему реагирования на любые просьбы, звонки и сообщения. Расслаблялась, превращалась из слышащей всё проворной секретарши, в девушку, которая может не откликнуться на своё имя на улице.

Этот поход с работы к своему серо-зелёному дивану Яна совершала под негромкую музыку в наушниках: нью-эйдж в этнических своих воплощениях дарил чувство свободы, растворения и спокойствия. Она никогда не заходила в магазин по пути домой, так как спешащие и раздражённые люди портили ей настроение. Еда на вечер была куплена в обед и уже лежала в её рюкзаке. Девушка привыкла к новому маршруту и радовалась тому, что путь её лежит через парк. Но в этот вечер, сквозь флейту Пана, наложенную на звуки цифрового пианино и мысли о скорой встрече с Пришвиным, Яну окликнули. Это оказалась её бывшая однокурсница, яркая и приветливая Виктория. Она сидела на покрывале с двумя парнями. Докричавшись до подруги, она обрадовалась ей и потащила знакомиться со своими собеседниками. Яна оторопела, от неожиданности сделала несколько шагов, влекомая Викой, поздоровалась и, поняв, что отступать уже некуда, аккуратно присела на край расстеленного на траве покрывала. Парни оказались нерусскими, энергичными и доброжелательными.

Яна украдкой рассматривала их, стесняясь принимать участие в разговоре.

Один, с широким лбом, на который падала завитушка волос, с белоснежной улыбкой, был старшим и сносно говорил по-русски.

Как Яна поняла из разговора, второй парень приехал совсем недавно посмотреть Россию, и студентом пока не был. У него были не такие кудрявые волосы, и походил на брата он только стройностью и мастью. Черты лица его тоньше и улыбался он сдержано, будто немного натянуто, лишь слегка показывая зубы. Оба их лица несли непривычные, экзотичные черты. Небольшие, но остро-чёрные глаза, чётко очерченные брови, полные, но неяркие губы.

Никакие черты по отдельности не были чужеродными, но вместе сливались в непривычные образы.

«Наверное, младший ведёт себя скромно оттого, что не понимает язык», — решила Яна и стала снова украдкой рассматривать лицо его. Ей казалось, что в больших зрачках парня очень уж ярко отражается дневной свет, будто вспыхивает, как на обработанных гранях полудрагоценных камней.

Мимо их компании прошли две девушки, бывшие одноклассницы Яны. Они были из тех популярных и задиристых девчонок, у которых хватало мозгов не попадаться на глаза взрослых во время розыгрышей разного уровня жестокости.

— Глянь, — одна сжала запястье другой, — Янка, что ли. Та, тормозная.

— Где?

— Да вон, на покрывале, в компашке, к нам спиной.

— Она, она. Иностранцы с ней что ли какие?

— Ага. Не верится даже. Может госпрограмма какая для поддержки женщин, обделённых вниманием русских парней?

Девушки засмеялись.

— Для неё в самый раз.

Посидев с ребятами полчаса на покрывале, Яна почувствовала себя на удивление раскованно. Речь шла о простых и понятных вещах, вроде интересных мест города и уличной еды. Старший понимал лучше, чем говорил, и на всё реагировал немного чрезмерно радостно, иногда споро и певуче переводя брату.

— Мы живём в одном месте. Общежитие. И почти всегда там, недалеко. Не бываем здесь в центре и вообще нигде.

Рауль смешно произносил имя «Биктория», на что она пошутила, что предпочитает только мужчин. Тот явно не понял, но смеялся за компанию радостно.

Вика строила глазки Раулю, а Яна с его младшим братом Мартином чувствовали себя немного лишними.

Когда Вика начала учить выговаривать его букву «В» в своём имени, Мартин поднялся.

— Сможешь проводить его на остановку, Ян?

Виктория произнесла это на удивление душевно и просяще.

«Кажется, тут дело серьёзное», — подумала про себя Яна и, конечно же, согласилась.

Марти поцеловал брата и Викторию на прощание, и во время этого Яна немного разволновалась. Он сделал это так обыденно и легко, словно у всех людей по всей Земле принято прикасаться друг к другу губами и не придавать этому особенного значения.

До остановки Яна и Мартин шли молча, совсем не тяготясь тишиной. Каждый думал о чём-то на своём языке, и только жмуриться от яркого солнца приходилось вместе. Девушка улавливала слабый аромат дерева и каких-то цветов, исходивший от Мартина, и запах этот был для неё совершенно новым, непривычным, но дарящим чувство лёгкости и беззаботности.

Когда пришло время прощаться, Яна немного напряглась, но парень только широко ей улыбнулся и посмотрел своими обжигающими глазами с каким-то удивительным для него, не говорящего на русском, пониманием.

На следующий день Яна была на танцах, потом наступили выходные, которые она провела за просмотром многосерийного фильма про любовь, чтением и генеральной уборкой кухни. Она давно поняла, что для уборки всей квартиры у неё не хватает сил и настроения, а убирать без настроения значило портить хрупкую атмосферу затаённого одинокого спокойствия, царившего у неё дома.

В понедельник после работы небо было серое, будто вот-вот пойдёт дождь, но девушка отказалась от мысли поехать домой на автобусе и неторопливо зашагала по дорожке в парке. Она шла мимо места посиделок на пледе с тайной мыслью увидеть всю компанию снова, несмотря на то, что в воздухе уже носились первые тени сумерек, да и вообще был ветрено, чуть тревожно.

Конечно, на том же месте никого не было. Девушка чуть замедлила шаг, отметила про себя, что ничего здесь не напоминает о дне их знакомства и смеха на покрывале, даже трава не примята.

Она пошла дальше, раздумывая о том, смогла бы она быстро узнать братьев в потоке иностранцев, гомонящем и радостном, вываливающемся после пар на улицу. И как можно так легко и радостно жить, чтобы улыбаться каждой мелочи, как Мартин с братом?

Удивительно устроен наш разум: получив радостную новость от оперативно работающей зрительной системы распознавания лиц, в первую долю секунды он не успевает сообразить, сформулировать, осознать до конца, и просто вбрасывает тёплую волну радости. Яна издалека увидела знакомую, чуть кудрявую голову. Совсем мельком, краем глаза, и фигуру парня сразу же заслонили женщины с колясками, но уже во вторую половинку секунды она знала, что это он. Постаралась как можно скорее обогнуть мамаш, чтобы убедиться в этом.

Мартин сидел на лавочке и, несмотря на книгу, лежащую на коленях, он рассматривал людей, не опуская глаз к страницам.

«Может он ждёт меня?» — мелькнула предательская мысль, и девушка замедлила шаг. Ей захотелось достать из сумочки свою серебристую кнопочную раскладушку и сфотографировать его, пока он не видит, пусть фотографии на телефон и получаются достаточно размытыми.

Мартин заметил её. Может потому, что только она из всех размеренно идущих по парку людей и замедлила шаг. Он улыбнулся и взмахнул рукой, не до конца подняв её в воздух, а замерев на полпути, держа ладонь чуть выше лица, будто неуверенный троечник, случайно знающий правильный ответ на вопрос грозной учительницы. Яна приблизилась к лавочке и замедлила шаг, раздумывая, что сказать.

— Привет! — негромко произнесла девушка, надеясь, что Мартин её поймёт.

— Saudação! — парень открыто взглянул на Яну со своей лавочки, после чего встал и пошёл рядом с ней, отставая на треть шага.

Идти по прежнему маршруту не хотелось, но Яна не была готова звать Мартина домой, в свою маленькую, опрятную, девичью квартиру. А парень ни на чём не настаивал: он медленно и молча шагал, ведомый Яной, держа в одной руке свою недочитанную книгу.

Они свернули в сторону от дороги, к зелёной траве и высоким елям, которые величественно покачивались от порывов ветра. Покрывала у них не было, так что они, не сговариваясь, сели на отшлифованное множеством парочек бревно возле небольшого вялотекущего фонтана.

— E lindo como em casa. São Paulo, — негромким и мягким голосом произнёс Мартин, запрокинув голову и разглядывая ветви дерева, сквозь которые виднелось вечернее небо. На нём была светлая футболка, делающая тон его кожи ещё более смуглым, и расстёгнутая клетчатая рубашка, полы которой иногда раздувал ветер.

— Извини, я не понимаю, — Яне было неловко открыто смотреть на Мартина, поэтому она уставилась на его книгу, которую парень положил рядом с собой. Название и автор были написаны на незнакомом для неё языке, но на обложке девушка смогла рассмотреть украшенный цветами ретро автомобиль, стоящий возле каменной арки.

Лишённые возможности говорить, они просто смотрели на воду и на деревья, которые шуршали кронами и роняли тонкие желтоватые иголки. Иногда Мартин смотрел на неё спокойным, не оценивающим взглядом, а она видела это боковым зрением и улыбалась, отводя взгляд. Издалека раздавались голоса взрослых и вскрики детей, но отдельных слов было не разобрать.

— Olha, Esquilo! — внезапно произнёс Мартин, качнувшись к Яне и тронув её за руку. Движением головы он указал на ствол дерева, на котором девушка рассмотрела застывшую вниз головой белку. Животное подёргивало серо-рыжим хвостом и будто присматривалось к сидящей неподалёку парочке, желая понять, ожидать ли от них опасности. Яна и Мартин тоже застыли, чтобы не спугнуть грызуна: девушка чувствовала своей кожей чужое прикосновение, от которого накатывающий на них вечер казался как будто теплее.

Белка убедилась, что вокруг безопасно, и длинными резвыми прыжками спустилась с дерева на землю, пробежала по усыпанной еловыми иголками земле и запрыгнула на край фонтана. Подбежав к месту, куда ветром сносило немного воды, она принялась пить, иногда поднимая голову и не переставая подёргивать хвостом.

— Искилу. Белка… — шёпотом повторила Яна, и Мартин одобрительно кивнул ей головой, оторвавшись от рассматривания зверька. Она улыбнулась и указала на Мартина пальцем, после чего и он попробовал произнести название животного на русском. Получилось не слишком ловко, из-за чего они рассмеялись, спугнув утолившую жажду белку обратно на дерево.

Вечер сгущался. После появления белки Мартин смог объяснить девушке ещё несколько слов на португальском с помощью окружающих их предметов. Теперь Яна знала, как на родном Мартину языке будет «книга» и «дерево», «рубашка» и «рука»: последнее парень объяснил, чуть-чуть сжав в своих пальцах её запястье.

Когда стало окончательно холодно, Яна жестом показала Мартину, что пора идти. Они вместе прошли через парк, в котором уже давно горели фонари, до её дома и подъезда с закрытой, толстой и снабжённой домофоном дверью. Мартин сел на деревянную лавочку перед подъездом и поманил за собой Яну, после чего изобразил, будто что-то пишет на своей ладони.

Яна достала из сумки ручку и, немного поколебавшись, свою записную книжку. Она не показывала её никому, тем более парням: боялась, что они могут высмеять её любовь к цветным ручкам и крохотным цветочкам на полях. В этом блокноте она собирала строки из окружающего мира, которые ей нравились. Не обязательно из книг, а прозвучавшие при ней вслух или обнаруженные в журналах, газетах, на билбордах. Девушка никогда не решилась бы дать такую личную вещь никому, кто мог бы её прочитать. То есть совсем никому среди её знакомых, кроме Мартина.

Яна открыла ему чистый разворот и дала фиолетовую гелевую ручку. Мартин развернул блокнот боком и неожиданно широко изобразил узнаваемые центральные ворота в парк. Девушка старалась не выказывать своего удивления и восторга, только во все глаза смотрела на его руки, запоминая стремительные движения и тон кожи. Тонкие пальцы, лёгкий нажим, обострившиеся костяшки, летящие линии… На странице проступили две колонны, решетчатая арка главных ворот и калитки. Деталей было немного: Мартин не показывал, как умеет рисовать, просто делал место узнаваемым. В конце он написал на листе: «17.30?», чем вверг Яну в лёгкую панику. Показалось, будто он пишет на её языке — так внезапно появились эти цифры.

Она кивнула и забрала блокнот и ручку. Мартин без слов дал понять, что завтра будет ждать её там. Яна с некоторым усилием над своей робостью подняла глаза: он смотрел на неё с теплотой и улыбался, а в его глазах отражались блики желтоватых фонарей.

— Ну если нету, девушка, где ж я вам возьму? Сама напишу? Нету. И не будет, — Яну в библиотеке ждал крайне нерадушный приём. Она нашла по каталогу, состоящему из твердых картонок, заполняющих длинные шкафчики с литерами возле ручек, что в библиотеке, в хранилище, должен быть русско-португальский разговорник, написанный ещё до её рождения. Чтобы ей его выдали, нужно было написать запрос, довольно объёмный и официальный. Потом подождать ровно неделю, и это только ради того, чтобы услышать отказ.

«Выдан. И не вернули. Возьмите испанский, он похож».

И всё, иди, куда хочешь. На её робкие просьбы найти аналог она получила только раздражительную отповедь.

По пути обратно в офис из библиотеки, куда она ходила в свой обеденный перерыв, Яна думала, что будет дальше. Мартин встречал её почти каждый день, провожал домой и уходил, а она всё так же не чувствовала в себе решимости пригласить его к себе. Он всегда держался спокойно, доброжелательно и улыбался, а её терзало чувство, что именно на ней лежит ответственность за дальнейшие шаги.

Яна понимала, что нравится Мартину, но никак не могла понять, как она сама относится к нему. Да и как это можно просто понять, когда выстроить между ними диалог было практически невозможно. Да, он говорил своё потешное «ждраству» и ещё несколько слов, которым за эти дни научила его Яна, но этого было бесконечно мало.

Яна зашла в офис, думая о том, как решить эту безвыходную проблему. Ведь не будет же он ходить за ней бесконечно. Трезво расценивая свою привлекательность, девушка считала, что уже на следующей неделе его решимость будет давать сбой. Она приостановилась возле зеркала в коридоре и всмотрелась в себя.

«Удивительно, что он и неделю-то проходил».

— А ты чего приуныла, солнце? Пойдём лучше чаю попьём.

Раиса Ивановна была женщиной многоопытной. Сама о себе так и говорила, напрямую и громко. А вот шёпотом по компании ходила история о том, что Раиса была центральным фигурантом по серьёзному экономическому делу, но её оправдали, хотя суммы в деле значились астрономические. И после всех этих событий она пришла к ним, в их небольшую фирму, чтобы провести спокойно старость.

Её внешняя обширность и доброжелательность вводила в заблуждение незнакомых с ней людей. Проницательная и требовательная, она очень любила сотрудников исполнительных и старательных, так что Яна была её фаворит.

Раиса Ивановна взяла над «Яночкой» ненавязчивое шефство, почувствовав особенную её хрупкость и беззащитность. Она тепло её обнимала, зычно ругала её бывшего и подсовывала сушёные яблоки. Эта наивная и грубоватая забота была чрезмерна, но несла некоторое утешение.

Они пришли на офисную кухню. Ни на одном этаже такой больше не было. Всё тут продумано и чисто: Яна следила за этим и немного гордилась своей организацией этого кусочка личной ответственности.

Рассказав как-то Коле о том, как она чудесно обустроила кухню в офисе, она получила понукание за то, что тратит время на ерундовые вещи. Яна тогда промолчала, как и обычно, но подумала о том, что Коля трясётся над чистотой своего салона в машине и так легко переходит на крик, если заподозрит только угрозу для кожи на сидениях. В чём тогда отличие?

Пока Яна возилась с заваркой, она раздумывала о том, стоит ли рассказывать Раисе о Марти. Его образ, засевший ей в душу, так радикально отличался от всего окружающего, особенно от громкой Раисы.

— Ты ожила за последнее время. И глазки заблестели!

Яна замерла. Неужели так это просто? Так очевидны её тайные мысли и чувства, переживания и надежды?

— Рассказывай давай. Дверь только притвори, а уж я никаких сплетен не допущу. И пресеку, если услышу, а то бабоньки шепчут всякое. Тебя-то твой перестал подвозить, вот и гадают.

Они пили чай, а Яна рассказывала. Сидели у окна, выходившего на детскую площадку, и её история, короткая и безвыходная, рассказана была под аккомпанемент далёких, но диких детских воплей.

— Да ладно ещё, придумала проблему. Даже хорошо, что он по-нашему не бельмеса, разговоры иногда даже мешают.

Раиса немного отдувалась от горячего чая.

— Да и какие у вас, молодых, разговоры? Время только тратить. Так что давай, хватай своего Педро и целуй, чтобы вся грусть с тебя спала.

— Его Мартин зовут.

— Да какая разница? Тебе сейчас нужно нос перестать вешать и забыть Ваньку своего.

У Яны хватило соображения не поправлять Раису насчёт имени бывшего. Женщина встала и пошла сполоснуть чашку в раковине.

— Ты девочка хорошая, хозяйственная и складная. Он с ума от тебя будет сходить, — Раиса со стуком поставила чашку на полку, — а ты уж научи его, как женские части зовутся.

Яна нервничала. Непривычна для неё активная роль. Даже по дурости пару телепередач для женщин посмотрела: сплошная болтовня, не имеющая отношения к жизни.

Правота в свете софитов влекла за собой одиночество здесь, в реальности. Она решила для начала привести Мартина на открытую танцевальную тренировку в парке.

В пятницу, когда Яна встретилась с Мартином для ставшей медитативным ритуалом прогулки, она снова достала свой личный блокнот и присела на первую попавшуюся лавочку.

Личным, конечно, назвать его уже было нельзя: примерно до середины он был заполнен рисунками и символами, иногда узнаваемыми, а иногда ни на что не похожими — всё-таки ни Яна, ни Мартин художниками не были. Кое-где попадались слова с переводом, написанные разными почерками и заботливо обозначенные ярко-жёлтым маркером рукой девушки. Некоторые рисунки даже немного смахивали на комиксы, только вместо супергероев — дурацкие рожицы, говорящие в баблы на русском или португальском языках.

Ручка в ладони девушки стала предательски скользкой: это был первый раз, когда Яна куда-то приглашала Мартина первая. А вдруг он занят? Всё-таки выходные… Она неловко начала выводить силуэт здания, возле которого хотела завтра встретиться с парнем. Мартин в это время сидел рядом и наблюдал за движением ручки по бумаге, чувствуя робость и решимость Яны одновременно. Девушка вывела под рисунком «9:30?» и откинулась на спинку скамейки с чувством, будто несколько часов корпела над паззлом с как минимум двумя тысячами деталей. Ну почему это так волнительно?

Мартин пододвинулся поближе, чтобы рассмотреть нарисованное в блокноте. Яна почувствовала, как соприкоснулись их колени, и уставилась на склонившуюся над блокнотом черноволосую голову парня. Ей хотелось протянуть ладонь и запустить пальцы в чуть волнистые, такие непривычные волосы: у Коли волос был светлый и всегда коротко стриженный, да и нежности он не слишком любил.

— Intriga! Eu definitivamente irei, — произнёс Мартин, и по его интонации Яна поняла, что он согласен.

Когда на следующий день Яна подошла к месту встречи, Мартин был уже там и читал книгу, привалившись спиной к стене здания. На нём была свободная гавайская рубашка, чёрная и с большими светлыми цветами. Расстёгнутая, как и всегда, надетая поверх бежевой без принтов футболки. На одном плече парня висел рюкзак.

Яна мельком взглянула в отражение в окне, мимо которого шла, чтобы ещё раз оценить, как она выглядит. Лёгкое летнее платье на тонких бретелях подчёркивало её руки, немного загоревшие от прогулок в парке, а убранные в пучок волосы были очень в тему сегодняшнего предстоящего времяпрепровождения.

Мартин увидел её, когда между ними оставалось несколько десятков метров, и поспешно убрал свою книгу в рюкзак.

— Você está lindo! — он немного развёл руки в стороны, как бы приветствуя Яну. — Привет!

Девушка твёрдо решила, что сегодня утром обнимет Мартина при встрече. Об этом она думала весь прошлый вечер и ночь, когда не могла заснуть, прокручивала в голове волнующий момент и решалась воплотить его в реальность. И сейчас, когда он поприветствовал её по-русски и так открыто стоял перед ней, улыбаясь, она поняла, что отступать никак нельзя. Стараясь не смотреть парню в глаза, чтобы не заробеть окончательно, девушка, не сбавляя шага, подошла в раскрытые руки Мартина и обняла его за шею, прижавшись грудью к его груди. Яна ничего не слышала вокруг, только чувствовала свой зашкаливающий пульс и мягкую ткань рубашки Мартина под своими ладонями. Его запах, став более знакомым за время их прогулок, ощущался так волнующе близко, что Яна закрыла глаза, чтобы сконцентрироваться только на нём. Девушка почувствовала тёплые ладони Мартина на своей спине и его подбородок, прижавшийся к её виску.

— Привет… — шёпотом произнесла она и, постояв ещё немного, отступила назад. Мартин смотрел на неё расширенными зрачками из-под чёрных ресниц и ещё касался кончиками пальцев её талии, когда девушка достала из своей сумки блокнот и буквально парой движений нарисовала прямоугольник с кружочками, изображая автобус.

— Поедем, — сказала она, взглянув в лицо Мартину.

— Поедем, — с нежностью и акцентом повторил он.

Добираться до места решили на автобусе, который, на счастье, быстро подошёл. Оплачивая проезд, Яна увидела у Мартина студенческий брата с переклеенной фотографией.

На фото он с волосами, собранными в хвост, и усами, пусть и редкими. Выглядело непривычно, отчего девушка сразу заробела, ведь почувствовала, что так мало его знает.

Они приехали в парк менее чем через 15 минут: всё же город у них маленький.

Яне нравилось, как Мартин немного медлит, когда видит что-то новое для себя. Не торопится идти, а останавливается и осматривается. Эта его вкрадчивая осторожность заставляла и девушку проявлять чуточку больше внимания ко всему окружающему.

Уже от остановки была слышна музыка; всё это будоражило Яну, ощутимо щекотало в животе, и она повлекла Мартина вперёд, взяв парня за руку. Неловко взяв, обхватив его два пальца своей ладонью, но такой сильный был порыв. Кисть, горячая и костистая, подгоняла Яну вперёд, но долго держать его руку в своей она не решилась.

Они шли по парку дальше, пусть не за руку, но рядом. Яна первая, Мартин на полшага позади. Она ещё чувствовала ладонью тепло и твердость её пальцев, а музыка манила к себе, заставляла ускорять шаг. Музыка сулила прикосновения, вполне невинные, но в то же время желанные. На занятиях Яне доводилось танцевать с парнями, но никто не вызывал в ней особенной приязни. Радовал её полный, но довольно ловкий Антон, меняющий часто футболки, стремительно влажнеющие на тренировках. Именно этой своей заботой о партнёре и безопасной пухлостью он выделялся для неё. А остальные… Они были никакие, не рождающие влечения. Хотя Роман, который слыл сердцеедом, вызывал чуть брезгливое любопытство, но резкий запах его духов и геля для волос быстро отбивал это чувство.

Яна хотела потанцевать с Мартином, почувствовать, будет ли работать его химия на неё. Да и просто мысль о его руках на её талии дарила новые и такие желанные ощущения.

Она постаралась припомнить, сколь лет занималась танцами. Получалось, что если с детских, совсем наивных секций, то лет 7, пусть и с перерывом. Это чуть меньше трети жизни. Но про Мартина она ведь так мало знает, вдруг он и вовсе не захочет танцевать?

Когда сквозь деревья стало видно танцующих, Яна оглянулась. Мартин звонил по своему телефону-слайдеру, но шёл за ней не отставая.

Девушка специально рассчитала всё так, что они пришли не к началу открытой тренировки, когда все разминаются и настраивают звук, а после, к самому веселью. Когда несколько ловких и умелых пар крутятся в танце по центру, а по краям специально набранные для этой цели пары из группы новичков старательно лажают, то присоединиться к танцующим можно легко и естественно. Здесь всё было продуманно и давно выверено: отличная возможность потанцевать, прорекламировать свою школу и повеселить народ.

Яна обернулась к парню, а он по своей привычке медлил, оглядывая площадь и танцующих. Она ждала. Его реакции, взгляда, действия. Ей не хотелось идти первой, хотелось, чтобы он взял её за руку.

Мартин посмотрел на неё радостно, как ребёнок, улыбнулся и жестом попросил её руку. Она подала, в тот же миг немного оробев, но парень только мимолётно коснулся её пальцев горячими губами и повлёк её к танцующим. Пока они шли в самый центр площадки, Яна успела поздороваться с несколькими девушками. Все смотрели с любопытством и лёгким удивлением: новенький, да ещё такой экзотичный.

Яна чувствовала его нетерпение и какие-то перекатывающиеся внутри ритмы. Она положила ладонь ему на плечо, а он начал двигаться, едва коснувшись её талии.

Яна никогда не видела, чтобы кто-то так танцевал. Не было никаких отрепетированных движений и повторяющихся элементов. Парни на танцах обычно скованны, их приходится учить двигать бедрами, ногами, плечами, запоминать яркие пластичные движения и связки между ними. А Мартин танцевал всем телом, задействовал каждый угол рук и ног, поворот ступней и ладоней… Всё было связано и гармонично. Яна старалась не отстаивать от его темпа, удивляясь, сколько жара и энергии в его теле. И как она не разглядела эту пластинку раньше.

Впрочем, скоро она расслабилась. Танцевать всё же было привычно, а его было не догнать, так что она, наоборот, снизила темп, стараясь не упускать ни одно его движение и двигаться соразмерно, вплетая свою скромную и выверенную пластику в бойкую симметрию его движений.

Впервые Яна, танцуя, забыла о времени. Это был один из редких моментов жизни, когда ей не пришлось понукать себя чувствовать или получать удовольствие. Она почти не видела ничего вокруг, только ловила музыку и движения Мартин. На задворках сознания девушка ликовала и запоминала, зная, что будет возвращаться к этому часто-часто в мыслях. Но это всё потом: сейчас был танец, самый яркий и важный в её жизни, такой, ради которого и были все эти многолетние тренировки.

Спустя несколько треков Яна устала, огляделась в поисках воды, которую обычно раздают бесплатно на открытых занятиях, и увидела танцующего Рауля с другими парнями-латиносами. Они все двигались; может не так чудесно, как Мартин, но с пылом и страстью. Его брат тоже танцевал хорошо, но как будто более взросло, хотя дело могло быть в более серьёзном внешнем виде.

Яна поманила Мартина за собой. Они пили воду, сидя на траве, и смотрели на танцующих, касаясь друг друга плечами. После всех танцевальных прикосновений это было естественно и легко.

После некоторой передышки Мартин посмотрел на неё и пружинисто встал.

«Если я ещё потанцую, то просто упаду», — мелькнуло у неё в голове, а он, уловив страдание на её лице, рассмеялся и показал в сторону от площадки.

Они гуляли по парку, держась за руки. Яна замечала, как люди вокруг смотрят на них.

«Все они думают, что мы пара, а на самом деле мне сложно даже просто поблагодарить его за то, что он провожает меня, танцует со мной и никуда не торопится», — думала девушка.

Удивительно было держать за руку этого быстрого в движениях и черноволосого парня. Когда-то её рука тонула в ладони Коли, потому сейчас девушка старалась ощупать все эти непривычные острые уголки и выступы костяшек Мартина.

На обратном пути, когда они медленно шли мимо танцующих, к ним подошёл Рауль. Парни стремительно обнялись рукопожатиями и, перебивая друг друга, поговорили на своём языке несколько минут.

— Яна, спасибо тебе за приглашение. Нам так понравилось быть танцующими с вами. Я говорить с Ольга, что мы будем приходить танцевать каждую неделю. Сегодня многие смотрят, всем нравится, и они тоже хотят танцевать, берут визитки.

Девушка улыбнулась и огляделась: народу и правда скопилось немало, вдвое больше обычного. Много мам с колясками останавливались и обсуждали происходящее.

Парни поговорили ещё немного; Яна смотрела на них со стороны и гадала, кажется ли Мартину русский язык таким же волшебным, как ей португальский.

Начало темнеть. Парень с девушкой медленно шли, двигаясь по привычке к Яниной квартирке. Когда они подошли к знакомой лавочке, Мартин сел, а Яна подала ему блокнот, в котором он просто написал число — послезавтра — и указал ручкой на нарисованный несколькими страницами ранее вход в парк. Она кивнула, не отводя взгляда от чуть разлетающихся на ветру его волос. Блестяще-чёрных и немного вьющихся… В этот раз она не сидела рядом, а стояла напротив него, и когда он, не вставая, протянул ей блокнот и поднял вверх лицо, она наклонилась и поцеловала его в уголок губ, коснувшись ладонью плеча. Мартин, закрыв глаза, обхватил пальцами локоть девушки, чтобы задержать её на подольше; в другой руке он так и продолжал сжимать блокнот с ручкой, которые для обоих сейчас резко потеряли важность.

Отстранившись от парня и сбивчиво дыша, Яна взяла блокнот и решительно двинулась в сторону дома. Лишь прикрывая дверь подъезда, она обернулась на него: Мартин смотрел на Яну и улыбался, запустив опустевшую без блокнота ладонь в волосы.

Яна поднялась на свой этаж, нашла в сумочке ключи от квартиры и открыла дверь. Прихожая показалась девушке тусклой и тихой, безжизненно застывшей. Разувшись, она осторожно подошла к окну: Мартин всё ещё сидел на лавочке, откинувшись на спинку, но через несколько мгновений встал и запрокинул голову, не зная, в какое окно посмотреть. Сейчас девушке стала особенно заметна пружинистость и лёгкость его походки. Вот, что они делают, эти сложенные по-птичьи парни с вьющимися волосами и чужестранными глазами. Они танцуют.

Весь следующий день прошёл в воспоминаниях и ожиданиях новой встречи. Яна знала, что это немного наивно и идеалистично, но его походка отпечаталась в её памяти. Она задумалась о том, что завтра можно было бы отпроситься с работы пораньше, прийти на их место и увидеть, как он идёт к ней своим пружинистым шагом. Яна уверена, что теперь она узнает его где и когда угодно.

Утро принесло ей сюрприз: походку иную, хоть и знакомую, но с недавнего времени пугающую. От своей большой машины, припаркованной наискосок от подъезда, к ней шёл Коля.

«Ну конечно, он же точно знал, во сколько я должна быть на работе. А новый адрес, наверное, сказали родители. Может надеялись, что он хочет помириться. И не предупредили», — подумала она про себя с горечью, внутренне сжавшись.

Две последние ночи и день Яна думала о Мартине. Его образ вставал раз за разом перед глазами, и вот теперь к ней шёл её бывший, будто заслоняя собой весь мир. Плечи напряжённые, чуть вперёд, как и руки. Он, как всегда, обернулся и посмотрел на свой автомобиль, отойдя на несколько шагов: правильно припаркован, не грязный и никто не трётся вокруг. А потом, уже совсем вблизи, посмотрел на Яну, и она, как ни старалась, взгляда его не выдержала, потупилась.

— Подвезу тебя. Привет.

Она кивнула, но, когда они вместе дошли до машины, остановилась.

— Чего ты?

Он спросил это немного доверительно, по-домашнему, как раньше, но волна неосознанного сопротивления поднималась в Яне. Так бывало, что при всех мыслях «за» вдруг возникало решительное «против», хотя ей и казалось, что сейчас она не способна на такое.

— Я не поеду. Хочешь поговорить — пойдём пешком.

Сказав это, она сжалась, почувствовала, как в нём поднимается раздражение. Обычно, когда она говорила что-то неуместное с его точки зрения, он многозначительно смотрел на неё и молчал, давая время ей передумать. Вот так и сейчас.

Яна наклонила голову, чтобы он не видел её лица: она молчала, сжав губы и силясь расправить лоб.

Секунды были тягучие и бесконечные, и когда у неё начало жечь кончики ушей от волнения, он сказал безжизненно и холодно:

— Отлично.

Он пошёл вперёд, в сторону её офиса.

Какое-то время они шагали молча. Яна не хотела сама начинать разговор, но вопросы ей в голову лезли самые наивные и неуместные. Коля отделался общими словами при расставании, укорами о том, что она плохая хозяйка и никудышная любовница, но она никак не могла поверить, что это всё. Её непонимание, вопросы и движения души, не найдя выхода, обернулись слезами и месяцами выздоровления. Сначала она мечтала поговорить с ним, объясниться, что-то исправить. Ждала, ждала и вот перегорела.

Они остановились почти прямо перед входом в офисное здание: дальше без пропуска было нельзя. Он сделал пару шагов в сторону, вдоль забора, будто это могло помочь избежать заинтересованных взглядов. Мимо прошла коллега Яны, звонко с ней поздоровавшись.

— Ты это, — начал он грубовато, басом. Она знала этот его голос, который он приберегал для чужаков, — девчонка теперь свободная. Но давай меня-то не позорь. В городе много кто знает, что мы вместе были. А ты теперь с каким-то негром пляшешь.

Коля осмотрелся вокруг: к офису со всех сторон подтягивались немного сонные, но внимательные к новым деталям окружения работники. Мужчина постоял ещё немного, сплюнул через зубы в сторону и равнодушно пошёл обратно, даже не попрощавшись.

Яна посмотрела секунду на его спину и пошла в офис. Вот и всё. Внутри вдруг наступила тишина и пустота.

Наблюдая последние дни за лицом Яны и безрезультатно стараясь её утешить или вовлечь в весёлый разговор, Раиса Ивановна не выдержала. Она любила решать рабочие вопросы по телефону. Её громкому властному голосу сложно было не уступить, к тому же она была внимательной к мелочам и интонациям женщиной, так что просила всегда умеренно, понимая, где можно перегнуть палку. С таким подходом по телефону можно было добиться почти всего.

Она положила свою красивую полную ладонь на трубку и немного подвигала рукой, чтобы камни колец заиграли на свету. Телефонный аппарат, тёмно-зелёный, с удобной трубкой, был её любимцем, и вместе с калькулятором и компьютером составлял неотъемлемый набор профессионала.

Чуть помедлив, женщина сняла трубку и набрала короткий номер.

Внутренние звонки в их компании были редкостью. Небольшой офис и всего несколько отдельных кабинетов делали их почти ненужными, избыточными. Легче встать и, пройдя несколько десятков шагов, попросить что-то у секретаря лично.

Услышав звонок телефона, Яна потянулась к трубке и увидела, что входящий из кабинета Раисы Ивановны.

— Зайди ко мне, зайка, — послышалось на том конце провода.

— Хорошо, сейчас.

Девушка прошла свои несколько десятков шагов, привычно поскреблась в дверь и зашла в небольшой кабинет свой старшей коллеги. Раиса не могла скрыть своего довольства, она сияла и улыбалась.

«Вот почему она не пошла ко мне сама. Очень уж довольная», — мелькнуло в голове у девушки.

— Садись скорей.

Яна присела, стараясь не заразиться раньше времени улыбкой.

— Я тут позвонила, — женщина выдержала приличествующую паузу. — Коля твой уехал.

— Что? — девушка стушевалась. — Куда?

— В Москву уехал. Работать. С места работы своего уволился, там устроился. На собеседования дважды ездил, так что всё серьёзно.

— Откуда…

— У меня есть знакомые в бухгалтерии его фирмы. Поля там главбух, она мне всё и рассказала.

Яна молчала, обдумывая новость.

— Ну что ты кукожишься? Три дня уже никакая ходишь, вот я и решила проверить кое-что. Всё, нет твоего Николая Павловича больше, был да сплыл. И не нужно теперь нос вешать.

— Спасибо вам, Раиса Ивановна, — Яна не успела прочувствовать всё до конца, но по внутреннему льду побежали трещины. — Спасибо.

— Беги, целуй своего загорелого и забудь про бывшего. Всё, баста, свобода! Финита.

Женщина улыбнулась, продемонстрировав золотой зуб, и девушка на секунду подумала, что это блеск победы.