Бесплатный фрагмент - Культура электронной эры

Новая парадигма

Киберкультура: к проблеме генезиса явления

Мы живем в эпоху активного развертывания глобальной электронной цивилизации постмодерна, формирующегося панкультурного новообразования, сетевого постобщества. Превращение виртуальной операциональной среды в инфраструктуру практически любой социальной деятельности, растущая сложность систем глобального информационного обмена, непредсказуемость порожденных ею социальных и культурно-антропологических модификаций указывают на то, что феномен виртуального не только вырвался за пределы «кибергетто» (термин Уильяма Гибсона), но и приобрел высокий культурный статус трендового формообразования.

Всеобъемлющие процессы виртуализации общества (его экономики, политики, науки и искусства), в целом, имеют общекультурный генезис, поскольку в отличие от века ХIХ и первой половины ХХ века в нынешнюю эпоху постмодерна сущность человека отчуждается не столько в социальную (с последующим овеществлением), сколько в виртуальную реальность, Под виртуализацией в данном случае стоит понимать замещение реальности ее симуляцией, когда искусственная («гиперреальная») медиареальность предшествует в коллективном сознании первой, естественной реальности и постепенно вытесняет ее. То, что в глобальной культуре постмодерности дан зеленый свет именно процессам виртуального протезирования реальности, заменяемой виртуозной оптико-кинетической иллюзией, показывает превращение в модный тренд стереоизображения в формате 3D –сначала в компьютерной анимации, а потенциально и во всем объеме современной кино- и телепродукции. Поневоле возникает вопрос: в чем причина загадочной толерантности современной культуры к процессам виртуализации психики и социума; где источник наблюдаемой пролонгации социально-культурного заказа на дереализацию человеком его самообраза и места обитания?

Превращение Интернета в базовый культурный институт современности, рост значимости Сети как новой культурообразующей среды, источника инновационных социально-культурных практик, с невиданной быстротой приобретающих массовый характер (достаточно вспомнить «революцию социальных сетей» и ЖЖ), все настоятельнее заставляют задуматься о генезисе данного явления. Как справедливо отметил Мануэль Кастельс, один из наиболее проницательных и благожелательных исследователей Сети, «технические системы представляют собой общественный продукт, Общественное производство определяется культурой, и Интернет не является исключением. Культура создателей Интернета формировала данную среду, и эти люди одновременной становились первыми пользователями Сети» [1, с. 59].

Корни современной сетевой культуры уходят в молодежное движение 60-х, различные медиапроекты «альтернативной культуры» 70-х, создававшиеся «своими и для своих» на основе общих групповых ценностей и зачастую по принципу бесплатного пользования. Либертарианский индивидуализм, культ сиюминутного («здесь и теперь») переживания как наследия молодежной культуры 60-х в соединении с трайбалистским техноромантизмом субкультуры хакеров 70-80-х и сетевым анархизмом киберпанков 90-х прослеживается в апофеозе виртуальности как «республики сбывшихся желаний» (Хаким Бей — [2]) у представителей современной западной технической и гуманитарной элиты (Дж. П. Барлоу, К. Келли, П. Леви и пр.); в массовых сетевых культурных практиках, в первую очередь в пространстве социальных сетей и ЖЖ, зиждущихся на привычных субкультурных моделях самопрезентации и групповой солидарности.

Прослеживая линии концептуально-стилевой преемственности современной киберкультуры, с одной стороны, и «альтернативной культуры» 70-80-х гг. с ее техноавангардизмом и коммунитарными экспериментами, с другой, поневоле задумываешься: не был ли дар человечеству первых поселенцев «электронного фронтира» троянским даром, взорвавшим изнутри незыблемую доселе крепость устоявшихся культурных смыслов и социально-антропологических координат? С тех пор все мы, познавшие вкус вируса виртуальности, volens nolens обживаем неведомые ландшафты социокультурного креатива; по слову классика, плывем,…вот, «паруса надулись, ветра полны; громада двинулась и рассевает волны», — не зная «куда ж нам плыть?» {3, с.265}.

Интернет как культурный институт: субкультурное прошлое

Пресловутые освободительные энергии экстаза контркультуры 60-х, если понимать их как взрывное расширение «Я», прорывающееся за пределы его повседневных границ, сегодня нашли свое фактическое воплощение в технологии.

Эрик Дэвис. Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху [4, с.242—243]

Проблему генезиса киберкультуры делает экстремально сложной то, что фактически она — плод более чем тридцатилетнего развития череды субкультурных модификаций западной культуры, радикально трансформировавших миросозерцание охваченных ими слоев молодежи, выработавших новые модели социализации и аккультурации индивида. Как это всегда бывает в истории культуры, то, что было «инсайтом», вновь обретенным смыслом, в процессе межпоколенной трансмиссии, с одной стороны, массовизировалось и коммерциализировалось с последующей девальвацией содержания, с другой — формализовалось, превращаясь в компонент новой культурной структуры.

Если о коммерциализации контркультуры и последовавших за ней «Нью эйджа» и «Движения за развитие возможностей человека» написаны горы книг, то весьма значимая преемственность контркультурных техник расширения сознания с их интерактивным и коллективистским потенциалом, а также at last not least психоделической составляющей, у киберпанков (в первую очередь Уильяма Гибсона и Брюса Стерлинга) 70-80-х и в субкультуре хакеров, успешно заменивших наркотический «трип» «экстазом коммуникации» (по Бодрийяру), начинает осознаваться исследователями современной культуры только сейчас, в то время как для массового сознания и доныне киберкультура предстает родившейся внезапно, наподобие Афины Паллады, выскочившей из головы родителя в полном боевом вооружении. Между тем как даже становление Интернета, основополагающей социально-коммуникативной парадигмы современного глобального общества, в латентный период его развития, в эпоху «Электронных досок объявлений» (Bulletin Board System, сокращенно: BBS) и первоначальных пользовательских сетей (Usenet, Фидонет и пр.), во многом, совершалось в пространстве компьютерного андеграунда, тысячами нитей –идейно-смысловых, социальных, биографических — связанных с контркультурным подпольем.

Как отметил Мануэль Кастельс, « Интернет был рожден в результате кажущегося невероятным пересечения интересов большой науки, военных исследований и либертарианской культуры» [1, с.31]. Если этапы формирования научно-технологической парадигмы Интернета, начиная с создания в 1966году Ларри Робертсом первого проекта ARPANET, давно преданы гласности и задокументированы (для ознакомления с этой информацией достаточно, например, обратиться к знаменитому Архиву Интернета Роберта Хоббса Закона (Robert Hobbs Zakon) [5], то с прояснением генезиса социально-культурной парадигмы Сети дело обстоит не так просто. Обширное контркультурное подполье, сформировавшееся к началу 80-х гг. в США и странах Западной Европы, опиралось на собственную систему СМИ: координационных информационных центров (например, «Центр исследования будущего» в Лондоне с общественной библиотекой литературы по неформальным жизненным стилям, «Briarpatch» в Сан-Франциско), «альтернативных» газет и журналов (например, ежемесячный журнал «Brain/Mind Bulletin» из Лос-Анджелеса, калифорнийский ежеквартальник «Co-Evolution Qwaterly», западногерманская газета «Taz», Tageszeitung, «Оксмокс» в Гамбурге), «параллельных» издательств, киностудий, «свободных» радиостанций, информационных агентств [6,7}.

Новый ценностный консенсус контркультуры с его коммунитарным антиистеблишментским настроем, установкой на эксперименты самоосуществления и жизнестроительства, обусловил такие формальные особенности альтернативных СМИ, как упразднение цензуры и редактуры выпускаемых материалов, их принципиальную неупорядоченность, тяготение к малоформатным изданиям с нестандартной полиграфией (использованиие особых шрифтов, более грубой бумаги, любительских фотоснимков); алогизм языка, максимально приближенного к живой речи, обилие жаргонных субкультурных речевых структур. Из этого речевого субстрата, в конечном счете, произросло раскидистое древо неформальной стилистики сетевого самовыражения. Иными словами, вполне по маклюэновскому закону содержательности средств коммуникации ценности «сверстнических» (pear) субкультур с их анархической антиструктурностью и стихийным демократизмом, откристаллизовавшись, превратились в формальные видовые характеристики совершенно новых средств информации. Таковыми и стали, в первую очередь, BBS, «электронные доски объявлений» (их на территории США к 1980 году насчитывалось уже больше тысячи), а также первоначальные компьютерные сети, особенно Фидонет, проложившие путь от виртуальной общины к виртуальным сообществам.

Таким образом, в развертывании на протяжении 70—80 –х годов прошлого века новаторской социально-коммуникативной парадигмы Интернета можно, как представляется, выделить две параллельные линии развития. Первая и более очевидная — это поступательное наращивание сетевых мощностей в рамках финансируемого Министерством обороны США исследовательского проекта ARPANET от диаграммы из четырех узлов (Калифорнийский унитерситет в Беркли, Стэнфордский Исследовательский институт, Университет Калифорнии в Санта-Барбара и университет штата Юта) в 1969 году, пятнадцати узлов в 1971 году до формирования в 1986 году Национальной Научной Федерацией (National Scientific Federation, сокращенно. NSF) NSFNET, открытой сети, представляющей корпоративным пользователям совокупные вычислительные мощности пяти супер-компьютерных центров. Вторая и куда менее публичная линия развития — постепенно овладение сетевыми практиками индивидуальных пользователей, представителей как технократической элиты, так и хакерского сообщества (зачастую обе группы бесконфликтно совмещались в одной личности, взять хотя бы такие ключевые для развития интернет-технологий фигуры как Бернерс Ли, Тед Нельсон, Дуглас Энгельберт, Ричард Столлмен, Линус Торвальдсен).

Многолетние исследования социально-культурных параметров Сети привело Мануэля Кастельса к выводу, что «культура Интернета — это культура создателей Интернета. … Для культуры Интернета характерна четырехслойная структура: техномеритократическая культура, культура хакеров, культура виртуальной общины и предпринимательская культура. Все вместе они определяют идеологию свободы, столь широко распространенную в интернет-сообществе» [1, с.58]. Конкретизируя свою мысль, он подчеркивает: «Без техномеритократической культуры хакеры представляли бы собой всего лишь специфическое контркультурное сообщество компьютерных фанатов. Без культуры хакеров общинные сети в Интернете ничем бы не отличались от остальных альтернативных общин. Аналогичным образом, без культуры хакеров и общинных ценностей предпринимательскую культуру нельзя было бы охарактеризовать как специфическую для Интернета» [1, с.53]. Где же та равнодействующая сила, оказавшаяся способной слить воедино технократизм научных элит, анархическое бунтарство хакеров, спонтанный демократизм «электронной агоры», предпринимательский азарт Интернет-бизнеса и заставить этот квартет играть сообща? Дух свободы, сотрудничества и взаимодействия, о котором говорит Кастельс, — нечто слишком общее и абстрактное, вряд ли способное породить новую культурную среду, киберпространство.

Чтобы открыть новый культурный континент, вывести человечество на рубежи электронной цивилизации, требовались экстремальная отвага и решительность в исследовании небывалых возможностей парадоксальной слитности, интерференции человека и компьютера. Наградой, удваивающей энергию поиска, было особое чувство экзистенциальной легкости, возникавшее в процессе разработки новых операциональных фунций «умной машины», то яркое сенсорное ощущение повышенной «сподручности» мира (выражаясь хайдеггеровским языком), которое выразилось в популярном слогане Кевина Келли, редактора журнала «Wired»: «Мы стали как боги, и вы могли бы стать такими же» [8, с.467]. Эйфория виртуального всемогущества, артикулированная идеологами «цифрового поколения» компьютерщиков-дигерати, в первую очередь на страницах «культовых» журналов «Extropy», «Wired» и газеты «High Frontiers» («Высокие рубежи»), как психоантропное ядро рождающейся киберкультуры, получила у западных аналитиков меткое наименование «киберделии». Присмотримся внимательнее к этому культурному феномену.

Рождение куберкультуры: киберхиппи, киберпанки, хакеры и tutti frutti

Корпоративная киберделия — один из признаков наступившего объединения конткультурной техники экстаза с фабрикой информационного общества западного побережья. Многим еще памятен один из самых параноидальных слухов 1960-х годов о том, что фрики собираются добавить ЛСД в систему водоснабжения. Но может выясниться, что наши цифровые устройства и медиамашины гораздо лучше способны «обдолбать» население, подключая вообще всю культуру к совершенно психоделическому режиму восприятия».

Эрик Дэвис. Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху [4, с.242]

Прежде всего, следует отметить, что далеко не всякое состояние фанатической одержимости освоением авангардных цифровых технологий, граничащее с технофетишизмом и технофилией, может быть признано киберделией. Речь идет не об издержках психологии специалиста, а о столь характерном для «хайтечных» (high tech) субкультур особом состоянии виртуального «позитива», которое основатель отечественной виртуалистики Н. Носов метко называл «гратуалом» [9], как начисто лишенном рефлексии псевдоантропном режиме сознания, ловящего «кайф» от странствования по возможным жизненным мирам в киберпространстве. То есть перед нами одна из разновидностей виртуального состояния сознания, для которого характерны, по Носову, следующие свойства: непривыкаемость, спонтанность возникновения, фрагментарность мироощущения, объективированность, изменение статуса телесности, а также изменение статуса сознания, личности и воли [9, с.59].

Конкретизируя временные рамки явления, Марк Дери пишет: «Киберделия примиряет трансцендентальные порывы контркультуры 1960-х годов с „информоманией“ 1990-х, но не забывает она и о 1970-х, заимствуя у них миллениаристский гностицизм Нью-эйджа и апофатическое самопоглощение всякого потенциального человеческого действия» [10, с.32]. Будучи интегральной характеристикой культурного праксиса глобального техноавангарда, как парадигма сознания, легитимизирующая фантазмы персональности, киберделия, безусловно, — преемница «психоделической революции» 60-х. Вряд ли случайно, что Тимоти Лири, экстравагантный гуру психоделики, призывавший «включиться, загрузиться и выпасть», позднее называл компьютеры «ЛСД 90-х» и вообще был страстным технофилом, разрабатывавшим кибернетический сценарий дальнейшей видовой эволюции человечества [11]. Другой значимой фигурой контркультурной сцены, подготовившей появление киберхиппи, «хакеров сознания», был, безусловно, Кен Кизи и со своей группой «Веселые проказники». Причем в отличие от Тимоти Лири с его «Лигой духовного развития» и Ричарда Алперта (позднее более известного как самодельный дзен-гуру Баба Рам Дас) Кен Кизи, — замечательный писатель, в частности, автор культового романа «Над гнездом кукушки», — оказался сильным неформальным лидером, отнюдь не склонном замыкаться в рамках элитарных проектов, ориентированных не столько на реальную психопрактику, сколько на интеллектуальные экзерсизы (метко именуемые им «гностическим онанизмом»).

Как повествует Том Вулф в «Электропрохладительном кислотном тесте», названном «Нью –Йорк таймс» «лучшей книгой о хиппи», именно Кен Кизи с «Веселыми проказниками», объехавший в середине 60-х гг. пол-Америки на своем нашпигованном электроаппаратурой, раскрашенном люминисцентными акриловыми красками и расписанном безумными лозунгами школьном автобусе образца 1939 года, а позднее организовавший в пригородах Лос-Анджелеса знаменитые «фестивали полетов», массовые музыкальные вечеринки-хэппенинги, и был тем, кто фактически, сформировал мировоззрение хиппи, и сакраментальной «кислоте» в творившихся им сиюминутных (ситуционистских) сценариях групповой психотерапии отводилось, кстати, далеко не первое место. Чего же добивался Кизи, призывавший вырваться из мира «обучения и воспитания, где мозг всего лишь редукционный клапан» [12, с.74] и пережить «опыт восприятия Иного Мира, более высокого уровня реальности, и ощущение вечности» [12, с. 174]? Организовать посюстороннюю «вечность» в соответствии с лозунгом: «Кроме вас здесь богов нет» на импровизированных сеансах групповой психотерапии, в едином действе — СИЮ МИНУТУ — сочетая свет (стробоскопические вспышки прожекторов), цвет (психоделический плакат и невероятные костюмы), музыку (какофоническую «музыку толпы»), танец и, конечно, «кислоту», смешанную с прохладительными напитками. Новый способ самовыражения тотчас был подхвачен субкультурой хиппи: «истинно хипповский опыт — вовсе не пляски нагишом на поляне среди ромашек, но наркотический трип на рок-концерте. Психоделическое звуко- и светошоу было как техническим, так и диониссийским ритуалом: от забойного звукового оформления до видеоэффектов, создаваемых с помощью фильмов, слайдов, стробоскопов и диапроекторов, и ЛСД, под знаком которой проходил весь этот опыт» [10, с.36].

А ведь если отбросить криминальную экстравагантность «кислотного» компонента, — кстати сказать, позднее сам Кизи призывал отказаться от наркотиков, поскольку, как оказалось, электростимуляция органов чувств посредством стробоскопов способна «вызывать многие ощущения, связанные с опытом восприятия ЛСД без всякого приема ЛСД» [12, с.196], — здесь формировалась новая культурная матрица, парадоксальное соединение постулатов интерсубъективности, актуальной одномоментности, интерактивности и синкретизма электронных средств воздействия (праобраз грядущей мультимедийности), основные компоненты которой почти полностью совпадают с канонизированными Маклюэном характеристиками глобальной электронной цивилизации, вытесняющей индивидуалистическую и рационалистическую цивилизацию письменного слова. Иначе говоря, у стихийного бунта хиппи против опостылевших шаблонов истеблишмента обнаруживается весьма солидная культурно-антропологическая база, да и открытая ими новая модель «сверстнической» (peer) коллективистской мультимедийной социализации, хоть и напоминала вновь, «вслепую», открытые обряды шаманской инициации, явно была праобразом нынешней массовой киберсоциализации (например, через компьютерные игры).

От синкретических действ «фестивалей полетов» Кизи протянулась нить к дискотекам с «кислотой» и прочими «синхро-энерджайзерами» для расширения сознания, весьма значимыми для поп-культуры 70-80-х; психоделический плакат с его основанной на диссонансах цветовой гаммой и механистической фрактальной логикой тематического развития лег в основу последующей компьютерной графики. «Кислотный» рок, стиль, открытый «Благодарными мертвецами» (Grateful Dead), музыкальной группой, выступавшей вместе с «Веселыми проказниками» Кена Кизи, был подхвачен и растиражирован «Биттлз» периода их альбома «Оркестр клуба одиноких сердец под управлением сержанта Пеппера». Но этим, отнюдь, не исчерпывается общекультурный резонанс экспериментов Кизи. Главное как раз заключалось в другом — в выработке культурной модели, «запускающей» процессы виртуализации психики на основе массированного применения обеспечиваемого электроаппаратурой сенсорного шока, мультимедийности и возрожденного трайбализма.

Как говорится, семя пало на добрую почву, поскольку весьма быстро выяснилось, что киберпространство потенциально несет в себе куда больший заряд самотрансцендирования, чем стробоскопия или даже ЛСД; надо только следовать рецепту Кизи: «плыви по течению», «не борись с этим», «не сопротивляйся», «не принимай и не отвергай», т.е., отключив рефлексивные процедуры, растворяться, по выражению Дугласа Рашкоффа (р.1961), историка киберкультуры и активного участника многих контркультурных проектов, во «всеобщем фрактальном уравнении постмодернистского опыта», где не действуют правила линейной реальности, где «на пике эйфории транса все люди, частицы, индивиды и планеты воспринимаются частями великой сущности … — единого гигантского фрактала» [13]. Так родился культурный феномен киберделии, в рамках которого «психоделики воспринимались как техника освобождения сознания, а электронные средства аудиовизуальной информации — как расширяющие сознание психоделики» [10, с.43]. Как отмечает Рашкофф, «Киберианцы (cyberians) стояли на общей платформе с психоделиками. Для них наркотики были не средством расслабиться, но сознательным и зачастую дерзким налетом на новые возможные реальности. Психоделики давали им доступ к тому, что Макенна называет сверхразумом и то, что мы называем киберией» [13].

Интересно отметить, что непосредственно из «Веселых проказников», — ряды которых, надо сказать, сильно поредели уже к началу 70-х гг., поскольку многие умерли или сошли с ума от передозировки наркотиков, кое-кто разбился, ведя машину под «кайфом», — вышли такие значимые для последующего развития киберкультуры персонажи, как Стюарт Бранд, архитектор и писатель, основатель знаменитого контркультурного журнала «Всеземной каталог» (Whole Eath Catalog), а также совместно с Ларри Брильянтом и Говардом Рейнгольдом популярнейшей BBS — WELL (Whole Earth Lectronic Link), крупного виртуального сообщества в Калифорнии середины 80-х, кстати сказать, действующего и доныне [14], — организатор первой хакерской конференции в 1984 году, как это ни парадоксально, затем ставший членом совета директоров борющегося за права интернет-пользователей «Фонда электронного порубежья» («Electronic Frontier Foundation»); и известный американский журналист Джон Перри Барлоу, бывший когда-то текстовиком рок-группы «Благодарные мертвецы», а позднее уже в 90-е прославившийся анархической «Декларацией независимости киберпространства».

Для Барлоу даже в 90-е киберпространство, к тому времени уже порядком замусоренное и вдоволь нашпигованное рекламно-маркетинговыми технологиями, все еще сакральное пространство, зона свободы. Когда в феврале 1996 года Билл Клинтон подписал Закон о телекоммуникациях, куда в качестве составной части вошел и пресловутый «Communications Decency Act», Закон о благопристойности в коммуникациях, Джое Перри Барлоу разместил в Интернете «Декларацию независимости киберпространств», где с гневной филиппикой, как ветхозаветный пророк, обрушился на власти: «Правительства индустриального мира, вы, бессильные гиганты из плоти и стали, я пришел к вам из киберпространства, новой обители разума. Во имя будущего я прошу вас, живущих в прошлом, — оставьте нас. Вы — незваные гости среди нас, и ваша власть не простирается туда, где собираемся мы. Киберпространство лежит вне ваших границ. Не думайте, что вы можете построить его, как завод или жилой квартал. Вы не можете. Это природное образование, которое развивается самостоятельно через посредство наших коллективных действий. Мы подготовим наш собственный Общественный Договор» [15].

Имевшая широкий общественный резонанс «Декларация независимости киберпространства» Барлоу, одного из патриархов инфосферы, отцов-основателей дискурса киберкультуры, — любопытный документ, демонстрирующий стабильность концептуального синтеза переходящего в электронный популизм контркультурного антиэтатизма, «хайтечного» либертарианства и лобового технократизма, прямо отождествляющего «электронный фронтир» с передовыми рубежами человечества. В конце 90-х, однако, агрессивное отстаивание суверенности киберпространства как зоны беспрепятственной самореализации индивида, — повседневного факта культурного праксиса миллионов, — представлялось анахронизмом эпохи киберхиппи, донкихотством, игнорирующим реалии «сетевого общества».

В феврале 1985 года в интервью «San Francisco Focus Magazine», говоря о массовой трансформации общин хиппи в ранние электронные сообщества, Стюарт Бранд заметил: «Это поколение залпом проглотило компьютеры, почти как дозу». Комментируя высказывание Бранда, Теодор Роззак, один из идеологов контркультуры 60-70-х гг., многозначительно проронил: «Возможно, это буквальная истина, в куда большей мере, чем та метафора, которую он подразумевал» [16, p.153). Кстати сказать, Роззак в 70-80-е годы был одним из немногих леворадикальных мыслителей, не подпавших под магию «культа информации», возможно, по причине давнего неприятия «антиперсоналистического консенсуса» индустриально-технократической цивилизации, канонизировавшей куцый «миф прогресса» и подвергающей дискриминации как целостного («тотального») человека, так и природу [17]. Интересно отметить, что одна из глав книги Роззака «Культ информации» под названием «Компьютер и контркультура» (1986) специально посвящена истории создания персональных компьютеров в 70-е годы группой молодых специалистов из Силиконовой долины, многие из которых были «ветеранами недавнего контркультурного движения в районе Залива» [16, с.142].На деле реализация проекта «народного» компьютера, задуманного в противовес крупным корпоративным машинам IBM как средство просвещения масс, лишь баснословно обогатила его создателей из Apple Computer, при этом, правда, Стивен Возняк, один из соучредителей компании, организовал два крупных рок-фестиваля, в 1982 и 1983 годах, потратив свыше 20 миллионов долларов. Иронически именуя «компьютерным фольклором» упования на расширяющую сознание мощь информации, — «невидимого, но вызывающего всеобщий восторг шелка, из которого было сшито эфирное платье голого короля» [16, p.I Х], — к концу 80-х Роззак пришел к выводу, что «усиливая господство элиты, новая информационная техника ставит под угрозу и нашу свободу, и само наше выживание» [16, p.I Х, Х II].

Но для массового сознания никогда не были популярны призывы культивировать «истинное искусство» Декартовского критического мышления в противовес заражению очередным мифом. Мягкий «ньюэйджевский» мистицизм киберхиппи постепенно перетекал в жесткую техномагию киберпанков; на роль культурных героев выдвигались хакеры [18] наподобие «ковбоя консоли», киборга Кейса из «Нейроманта» У. Гибсона [1984],ведущего бесконечную герилью с «новым тоталитаризмом» ТНК. Новая фаза киберделии уже не ассоциировалась с «космическим сознанием», пантеистическим растворением в киберпространстве, отождествляемом с наконец-то достигнутой ноосферой. Фантазм всемогущества приобрел более эгоцентричный, прикладной характер; социальное воображение оккупировали киборги, биороботы, начиненные трансплантантами нейрохакеры, одновременно «воплощавшие эскапистское желание живительного и познавательного транса и утилитаристское желание реорганизовать себя в соответствии с производственной логикой машины» [4, с.218] — возможное отображение в зеркале научной фантастики становящегося фактом интерфейса человека и машины в приобретающих массовый характер персональных компьютерах (кстати, термин был введен Стюартом Брандом) и первых пользовательских сетях.

Киберделия как «постдефицитная технологическая утопия» (Марк Дери) общества потребления, поощряя создание спроектированных реальностей, способствовала все большей подмене общественного пространства сюрреалистическим медиаландшафтом, когда, казалось, само система начинала галлюцинировать, выдавая за приемлемый образ мира то аркадные видеоигры, то нашпигованный спецэффектами фэнтезийно-комиксовый кинематограф, то основанные на зрелищной симуляции массовые развлечения в парках аттракционов. Сращение информационных технологий с массовой поп-культурой, приведшее к беспрепятственному тиражированию фантазмов подсознательного в невиданных ранее масштабах, по сути, маскировало факт глубинного переформатирования всей социокультурной сферы. Следствием все более эгоцентричного культурного производства в формате киберпространства становилась приватизация социальности, — недаром наиболее чуткие аналитики, например, Артур Крокер, последователь Маклюэна, писали в эти годы об исчезновении социальной ткани, — как конвенциональной реальности воспроизводимых общественных связей, сминаемой напором социокультурного креатива.

Виртуализация культурного дискурса в 70-е и особенно 80-е годы, будь то в литературном и кинематографическом жанре фантастики, либо в компьютерных играх, основных модификациях киберпанка, осуществлялась, в первую очередь, за счет трансформации хронотопа, открывающей доступ в возможные миры (так, в культовом романе Брюса Стерлинга «Схизматрица» 1985 года [19] действие происходит в Корпоративной орбитальной республике Моря Ясности в некоем неопределенном будущем времени), а также посредством невероятного ускорения действия (канон жанра экшн), ломающего режим привычного мировосприятия. Именно в эти годы параллельно с ростом империи видеоигр, постепенно ставших и онлайновыми («Air Warrior» и «Gemstone» 1987 года), разрасталась Киберия, обосновавшаяся в «окопах гиперпространства», — если позволительно обыграть название известной книги Дугласа Рашкоффа [13], — волшебная страна симуляционных игровых стратегий; коллективная греза, замешанная на сюрреалистических страхах подсознания; подобное лабиринту пространство искусственной яви на экране монитора, дарующее допинг иллюзорного всемогущества. То, насколько хаотичным, синкретическим и вместе с тем откровенно технократическим мог быть дискурс киберкультуры в эти годы, демонстрирует сам Рашкофф в своем знаменитом определении киберии: «Киберия — это место, куда попадает воин-шаман, выходя из тела; место, где оказывается танцор на „кислотной“ дискотеке, испытывающий блаженство техно-кислотного транса. Киберия — место, на которое указывают мистические учения всех религий, теоретическая цель любой науки и самое безумное желание любого воображения. Теперь, однако, как никогда раньше в истории, киберия — в пределах достижимости. Технологический прорыв постмодернистской культуры, вкупе с возрождением древних духовных учений, убедили растущее число людей в том, что киберия — то измерение, которого скоро достигнет человечество» [13].

Подчиняясь духу времени, фантастами (а, может быть, просто фантазерами) стали и те культовые фигуры из генерации «яйцеголовых» хиппи, академических ученых, что на рубеже 60-х первыми выпустили джина из бутылки, инициировав эксперименты с наркотиками зачастую, как потом оказалось, в рамках секретных проектов ЦРУ (например, Джон Лилли был участником проекта «NK — Ultra). Так, Тимоти Лири (1920—1996), в конце 60-х занимавшийся картографированием наркотических грез, вдохновляясь «Тао те кинг» и тибетской «Книгой мертвых» [20], десятилетием позже пропагандировал «инфопсихологию»; концепцию безграничного развития мозга, способного считывать галактическую информацию, корректировать генетический код и т. д. [21], а в 80-е стал разработчиком программного обеспечения. Джон Лилли (1915—2201) из биолога (знаменитые опыты с дельфинами) и нейропсихолога, создавшего камеру сенсорной депривации, где он и проводил эксперименты с ЛСД, превратился в «психонавта», посвятившего себя перепрограммированию человеческого биокомпьютера и принимавшего послания от кометы Когоутека [22]. Сходной была эволюция Ричарда Алперта, Ральфа Метцнера и Чарльза Тарта (р. 1937), автора знаменитой книги «Измененные состояния сознания» [23]. Все они из «рейверов», проникнутых нью-эйджевской эзотерикой, постепенно приходили к информационализму, эволюционистскому трансгуманизму того или иного толка.

Но, в действительности, ход развития киберкультуры к началу 90-х гг. в связи с вхождением Интернета в жизнь миллионов все меньше напоминал популистско-технократические мечтания престарелых киберхиппи. Граничащие с эскапизмом и социальным аутизмом киберийские поиски «кайфа» при посредстве технологий виртуальной реальности, все в большей степени востребуемые массовой культурой, существенно расходились с социально позитивной разработкой коммуникативной парадигмы киберпространства. Вырвавшись за пределы субкультурного подполья, ассоциированного с BBS и маломощными пользовательскими сетями, киберкультура все больше напоминала ту «культуру реальной виртуальности», о которой говорит Кастельс как о мейнстриме современного культурного развития: «Мы действительно живем в условиях культуры, которую я… обозначал как „культуру реальной виртуальности“. Она является виртуальной, поскольку строится, главным образом, на виртуальных процессах коммуникации, управляемых электроникой. Она является реальной (а не воображаемой), потому что это наша фундаментальная действительность, физическая основа, с опорой на которую мы планируем свою жизнь, создаем свои системы представительства, участвуем в трудовом процессе, Связываемся с другими людьми, отыскиваем нужную информацию, формулируем свое мнение, занимаемся политической деятельностью и лелеем свои мечты. Эта реальность и есть наша реальность. Вот что отличает культуру информационной эпохи: именно через виртуальность мы в основном и производим наше творение смысла» [1, с.227]. Киберкультура стояла на пороге нового витка парадоксального становления в изменившемся контексте начала ХХI века, по-прежнему сохраняя статус зоны социального креатива.

Список литературы

1. Кастельс М. Галактика Интернет: размышления об Интернете, бизнесе и обществе. — Екатеринбург: У-Фактория, 2004. -320 с.

2. Бей Х. Временная автономная зона // Криптоанархия, кибергосударства и пиратские утопии (под редакцией П. Ладлоу). — Екатеринбург: Ультра Культура, 2005. — С.530—594.

3. Пушкин А. С. Осень (отрывок) //А.С.Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. — Т.3.- Москва-Ленинград: Издательство Академии наук СССР, 1949. — С.262—265.

4. Дэвис Э. Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху. — Екатеринбург: Ультра Культура, 2008. — 480 с.

5. Hobbes Internet Timeline. — [Электронный ресурс]. –Режим доступа:http://www.Zakon/org/Robert internet timeline

6. Hollstein W., Panth B. Alternativprojecte: Biespiele gegen Resignetion. — Hamburg, 1980. — 450 S.

7. New Age Catalog. — N.Y.: Doubleday, 1988. — 244 p.

8. Перди Дж. Бог «дигерати» //Криптоанархия, кибергосударства и пиратские утопии (под редакцией П. Ладлоу). — Екатеринбург: Ультра Культура, 2005. — С.467—478.

9. Носов Н. А. Виртуальная психология. — М.: «Аграф», 2000.- 432 с.

10. Дери М. Скорость убегания: киберкультура на рубеже веков, — Екатеринбург: Ультра Культура; М.: АСТ МОСКВА, 2008. — 478 с.

11. Лири Т. Искушение будущим. — М.: Ультра Культура, 2004.

12. Вулф Т. Электропрохладительный кислотный тест. — СПб.: Азбука — Терра, 1986.- 512 с.

13. Rushkoff D. Cyberia: Life in the Treches of Cyberspace. — N.Y.: Cinamon press, 2002. — 272 p. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www/rushkoff.com/downloadable/cyberiabook/textonly/htnl

14. Rheingold H. The Virtual Community: Homestanding on the Electronic Frontier. — Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1993.

15. Barlow J.P. Declaration of the Independence of Cyberspace [Электронный ресурс]. — Режим доступа: Https://projects.eff.org/ ~barlow/declaration-final.html

16. Roszak Th. The Cult of Information: the Folklore of Computers and the True Art of Thinking. — New York: Panheon Books, 1986. — 238 p.

17. Roszak Th. Person/Planet. The Creative Disintegration of Industrial Society. — Garden City (N.Y.), 1979.

18. Levy S. Hackers: Heroes of Computer Revolution. — New York: Anchor Press/Doubleday, 1984.

19. Стерлинг Б. Схизматрица. — М.: Эксмо; СПб.:Домино,2007.-432 с.

20. Leary Th. Psychedelic Prayers from the Tao Te King. — N.Y., 1967.

21. Leary Th. Info-psychology. –N.Y., 1979.

22. Лилли Дж., Рам Дасс. Центр циклона. Зерно на мельницу, — Киев: София, 1993; Лилли Дж. Программирование и метапрограммирование человеческого биокомпьютера: теория и эксперимент, — Киев: София, 1994.

23. Tart Ch. Altered States of Conscionsness. –N.Y., 1969.

КИБЕРКУЛЬТУРА В ЭПОХУ «УМНЫХ ТОЛП»

С тем, как мы решим использовать эти технологии, и как власти позволят нам пользоваться ими, далеко не все ясно. Будут ли это технологии сотрудничества или же дезинформационно-развлекательная машина?

В ближайшие несколько лет все и решится.

Говард Рейнгольд. Умная толпа. Новая социальная революция

На рубеже нового тысячелетия в контексте универсализации киберпространства как электронного субститута практически всех видов общественной деятельности происходила дальнейшая демаргинализация киберкультуры, постепенно утрачивавшей субкультурный статус. Основная функция киберкультуры предшествовавших десятилетий — творческая дезинтеграция сложившихся культурных институтов и ассоциированного с ними праксиса — все активнее вытеснялась новой функцией: отстраиванием нового электронного социума как комфортной среды самопрезентации для индивидов и групп. Можно ли сказать, что произошедшая на рубеже веков «революция социальных сетей» и ЖЖ завершила череду социокультурных революций второй половины ХХ века, сама став истеблишментом, «новым информационным порядком» (Энтони Гидденс), ядром глобальной электронной цивилизации удобств и услуг? В эпоху массовой компьютеризации при неуклонно растущем репертуаре информационно-коммуникативных услуг нелепым кажется героический пафос хакеров 70-80-х, первопроходцев киберпространства, с их борьбой за свободу информации и альтруистической моралью, о которой так красноречиво писал когда-то Стивен Леви [2]. Киберделические поиски «нового неба и новой земли» раскрепощающей инфантильное «Я» виртуальности подвергаются банализации и рутинизации в империи MMOG (Massively Multiplayer Online Gane), многопользовательских онлайновых компьютерных игр, массово-рыночных поставщиков социальной психоделии.

Всеобъемлющие процессы виртуализации социума сделали обыденной социальную фантоматику, если понимать под ней вслед за классиком жанра научной фантастики Станиславом Лемом подключение «человека его органами чувств, или всем сенсориумом, к компьютеру, так что «этот компьютер вводит в органы чувств, такие как глаза, уши, кожа тела и т.д., импульсы которые непрерывно нам доставляет мир, т.е. обычное окружение» [3, с.13]. Говард Рейнгольд, бывший на протяжении не одного десятка лет активистом компьютерного андеграунда, четко фиксирует произошедшее изменение вектора виртуализации: «Вначале 1990-х «виртуальная реальность» виделась миром, где люди осваивают искусственные вселенные, сокрытые внутри компьютеров. Не так распространены были еще более фантастические представления о мире начала ХХI века, где компьютеры будут встраиваться в действительность, а не наоборот» [1, с.124]. Об опыте переживания искусственной смоделированной реальности он отзывается несколько пренебрежительно: «В 1990 году, когда Фишеру [i] выпала возможность сконструировать «головной дисплей» для NASA, он предложил мне засунуть голову внутрь компьютеризированного шлема, чтобы заглянуть в виртуальную реальность. Пришествие киберпространства состоялось! Как выяснилось, оно походило на мультипликацию» [1, с.126].

Другое дело — наступающая «эра разумных вещей»: оснащенных информационными датчиками и обратной связью с пользователем «умных помещений» (рабочих столов, входных дверей, автомобилей и т.д.); подключенных к Интернету «мыслящих предметов» (холодильников, стиральных машин, теле- и радиоаппаратуры), способных работать в автономном режиме, включаться и выключаться дистанционно; нательных, носимых на одежде компьютеров, сотрудничающих с пользователем. Все эти фантастические устройства разрабатываются целым рядом передовых лабораторий (Группой мобильных общественных вычислительных сред, Social Mobile Computing Group при Шведском институте информатики, Лабораторией информационных сред Массачусетского технологического института, проектной группой AULA при Хельсинском университете и т.д.); некоторые новинки, — например, наручный компьютер Watch Pad компании IBM c устройством Bluetooth для беспроводного Интернета, — уже поступают на рынок.

Кстати сказать, на возможность такого вектора эволюции информационно-коммуникативной техники, нацеленной на охват всего «жизненного мира» индивида, указывал еще Маршалл Маклюэн. В рамках его концепции, как известно, электронные СМИ как технология тотальная и инклюзивная, в отличие от прежних технологий, являющихся проекцией одного органа (как, например, радио — уха) овеществляют всю нервную систему человека. Маклюэн пишет: «Помещая с помощью электрических средств коммуникации свои физические тела в свои вынесенные наружу нервные системы, мы приводим в действие динамический процесс, в ходе которого все прежние технологии, являющиеся просто-напросто расширениями рук, ступней, зубов и механизмов поддержания температуры тела — все эти расширения наших тел, включая города, — будут переведены в информационные системы» [4, с.69].

Основанное на прогрессе микроэлектроники проникновение киберкультуры в быт, в основном, осуществляется по модели «расширенной реальности» (термин Майрона Крюгера) под давлением императива возрастания удобств. Но существуют проекты более интенсивного вхождения в киберпространство, значительно расширяющего диапазон человеческого восприятия. Так, Уоррен Робинет (Warrren Robinet), разработчик компьютеризированных информационных сред, предлагает подключать головной дисплей к микроскопу, телескопу или видеокамере со специальным устройством для визуализации инфракрасного, ультрафиолетового или радиочастотного излучения [5]. Но и это не предел: Стив Манн (Steve Mann), выдающийся специалист в области робототехники из Канады, разработавший версию самоуправляемого автономного «нательного компьютера» (wearable computer), убежден в праве каждого видеть только то, что он хочет — через синхронно работающие дисплеи, создающие оптический образ для каждого глаза — убирая из поля зрения коммерческую рекламу и т. д. [6]

Конечно, трудно предположить, что выдвинутая Манном радикальная версия технологического аутизма станет в ближайшее время мейнстримом киберкультуры, все более активно продвигающейся в сторону «инфотейнмента», сплавления информационных (information) и развлекательных (entertainment) технологий. Говард Рейнгольд, еще вначале 80-х пытавшийся каталогизировать электронные субкультуры, обустраивающие «цифровой фронтир» [7], делает более осторожный прогноз: «Кого бы ни ждал успех — производителей грошовых микросхем, нательных компьютеров, карманных устройств с географическим кодом, привязанных к месту услуг; умных помещений, цифровых городов или разумной мебели — очевидно одно: в ближайшее десятилетие появится множество неодушевленных предметов, подключенных к Интернету, и людей, связанных посредством мобильных технологий группообразующих сетей» [1, с.163]. А это и означает подлинное — а не маргинально игровое — пришествие киберпространства как жизненной среды миллионов; той «реальной виртуальности», о которой писал Кастельс [8], когда исчезающая граница между битами и атомами «проходит там, где смыкаются различные отрасли знаний, связанные с виртуальной реальностью, расширенной реальностью, умными помещениями, осязаемыми сопрягающимися средами (интерфейсами) и нательными вычислительными средствами» [1, с.152].

Это знаменует, в частности, выход на арену «умных толп» — массового потребителя авангардной техники, одновременно и творца, и творения новой социально-культурной парадигмы. Вряд ли случайно, что в подавляющем большинстве «умные толпы» рекрутируются из «цифровых аборигенов» (digital native»), поколения, сформировавшегося в эпоху видеоигр и Интернета; тех, на которых впервые в истории была полновесно опробована модель киберсоциализации. По данным отчета « Эволюция Интернета», опубликованного в августе 2010 года компанией Cisco и подразделением глобальных бизнес-сетей консалтинговой фирмы Monitor Group, уже сейчас Всемирная паутина охватывает 2 миллиарда пользователей и поддерживает рынок объемом в 3 триллиона долларов США [9]. Согласно данным компании ComScore на май 2009 года, 65% глобальной интернет-аудитории составляют посетители социальных сетей [10]. Именно социальные сети, а также сервисные службы блогов и микроблоггинга (в первую очередь Твиттера, последней новинки Интернет-моды) демонстрируют, по данным социологов, наиболее активный рост среди онлайновых ресурсов. Дэвид Чартер в статье «Будущее социальных медиа», опубликованной в июньском номере журнала «Wired» за 2009 год, отмечает: «люди толпятся на этих сайтах в рекордном количестве, … Facebook перевалил сейчас за 200 миллионов пользователей по всему миру, а Twitter вырос за прошлый год на 3000%» [11].

Постепенно, как водится, количество переросло в качество: аналитики заговорили о рождении «общества Web 2.O», стремительно развивающемся социокультурном феномене глобального масштаба, когда из хаотической массы децентрализованных пользователей все более активно вычленяются новые интернет-сообщества, формирующие автономное социальное пространство, престижную социально-коммуникативную модель личной и групповой самомопрезентации. Кстати сказать, возрождение «новой коллективности», — парадоксальной общности эгоцентрических индивидов, сбивающихся в «электронные племена», — было предсказано классиком теории СМИ Маршаллом Маклюэном.

Общество web 2.0: новая парадигма или старый архетип

Я прихожу к заключению по поводу человеческого подсознания,… что, как на него ни смотри, машины действительно и есть наше подсознание. То есть не инопланетяне же спустились к нам на Землю и создали для нас машины, … мы сотворили их сами. Поэтому машины могут быть только продуктами нашей сущности и потому окнами в наши души. …Наблюдая за машинами, которые мы строим, и за тем, что мы в них вкладываем, мы получаем потрясающе достоверный лакмус того, как мы развиваемся.

Д. Коупленд. Рабы «Майкрософта»

Отмечая тотальный инклюзивный характер электронных средств коммуникации, овеществляющих нервную систему человека, Маршалл Маклюэн писал, что «с пришествием электричества и автоматизации технология фрагментированных процессов внезапно слилась воедино с человеческим диалогом и потребностью во всепоглощающем внимании к человеческому единству. Люди вдруг превратились в кочевых собирателей знания, кочевых, как никогда раньше, информированных, как никогда раньше, свободных от фрагментарного специализма, как никогда раньше, — и вместе с тем, как никогда раньше, вовлеченных в тотальный социальный процесс» [4, с.412]. Период новой кочевой устности в онлайне — это также вполне по Маклюэну, период слухов, неуверенности, тревоги (издержек «открытости», трансцендирующей пространство и время), эпидемического снижения уровня общения, примитивизации интересов, мифологизации мышления, засилья сленга и вульгарной эротики — вследствие ренесанса «социального бессознательного», занимающего место ниспровергнутого «ratio» «гутенберговского», «письменного» человека с его индивидуализмом, интроспекцией и высокими интеллектуальными стандартами.

По Маклюэну «Немезида креативности» (удивительно ёмкий термин!) настигает человечество, когда оно, передоверив электронным технологиям бремя познания и укрощения бытия, в состоянии «нарциссического наркоза» (после «самоампутации» утраченных способностей) эйфорически развивает игровое пространство общения. Очевидно, что в современную эпоху планетарного господства электронных СМИ, когда экстериоризации подвергается сама нервная система человека, шок самоампутации должен быть всеобъемлющим, поскольку же «удар новой технологии парализует процедуры осознания» [4, c.78], закономерно, что «эпоха тревоги и электрических средств является также эпохой бессознательного и апатии» [4, с.57], эпохой господства массовой психологии и ренессанса телесного дорефлексивного восприятия, равно как и упадка элитарного книжного знания, ведь “ в электрически конфигурированном и взорвавшемся внутрь обществе фрагментированный, письменный и визуальный индивидуализм невозможен» [4, с.61].

Возможна, однако, и другая трактовка происхождения новой модели социальности.

Не является ли массовизация инфантильно-эгоцентрического дискурса в креативном пространстве veb 2.0 вкупе с новой сетевой идентичностью акторов общения и негласно признаваемым «продвинутым» сетикетом родимыми пятнами молодежной субкультуры, приобретшей — при посредстве авангардной техники — в эпоху цивилизационной неопределенности и институциональных рисков новое звучание и невиданный, глобальный масштаб? То, что социальное и биологическое взросление — фактор, разрушающий магию новейших онлайновых ресурсов, демонстрирует недавняя статья «Бремя Твиттера» ветерана киберкультуры Стивена Леви. «Каюсь, что имея блог, я не пополнял его семь месяцев. Не то, чтобы мне не нравились социальные сети — я обожаю их. Сам способ мне нравится — он преобразует закоснелый круг контактов и знакомств в нечто, приближающееся к общине», — так интригующе начинает статью Леви [13].

Вскоре, однако, былой энтузиаст кибернетической коммунитарности пришел к неутешительному выводу: «боюсь, что я таскаю кусочки из информационного банка, не делая никакого вклада взамен. Вместо здорового взаимовыгодного участия, я флиртую с паразитическим вуайеризмом» [13]. Наверное, нет ничего удивительного в том, что солидному сотруднику «Newsweek», автору нескольких книг о киберкультуре (кстати, одна из них посвящена трансформации «приватности» в электронную эру [ii]), скучна «электронная тусовка», неинтересно «следить за цифровыми восклицаниями выбранных Twitterati» [13], психологически неуютно быть открытым всем и каждому. Но, как говорится, noblesse oblige, обретшая легитимность свобода сетевого самовыражения не подлежит сомнению. Остаются жалобы на алчное любопытство и низкие запросы анонимного сетевого социума: «Одно дело — от человека к человеку делиться личными моментами. Но где же здесь община? …Мы много слышали о нарушении прав личности Большим Братом и Малым Братом [iii]. Но что если вина за это лежит не на нашем окружении, а на нас самих?» [13]

Странно ожидать высокого общинного сознания от конгломерата интернет-пользователей, как правило, воспитанных массовой поп-культурой с ее корпусом шаблонных жанров (видеоклипы, боевики, триллеры, рекламные ролики, видеоигры), мозаичностью и текучестью мировосприятия, ненасытной жаждой рассеяния и развлечения, боязнью самопознания и партикулярным бунтом против «тоталитаризма» высоких ценностей и вечных истин. До предела выхолощенные ценности молодежной контркультуры 60-х еще в 70-е были адаптированы коммерческой поп-культурой, что и привело — через последовательную легализацию психотерапевтических и психоделических установок андеграунда в более широком по социальной и возрастной базе движении «Нью эйджа» — к триумфальной победе «заговора эпохи Водолея» (если перефразировать название знаменитой книги-манифеста Мэрилин Фергюссон), превратившей специфический культурный канон маргиналов и «леваков» 1960-х в мейнстрим глобальной массовой культуры. Потребительскую ориентацию на «вечное настоящее» техноавангардного интернет-сообщества подчеркивал в одной из последних публикаций видный деятель молодежной рок-культуры Илья Кормильцев: «Интернет –это „Улисс“ на каждый день, а пользователи его — современные блумы-иксеры в их блужданиям по лабиринтам помойки-супермаркета, где каждый артефакт самодвижущегося духа привлекательно упакован и соответственно разрекламирован… Действительно ли „поколение икс“ — последнее историческое поколение, а далее нас ждет тотальное превращение в клиентов Всемирного Виртуального Интерактивного Супермаркета, национальные и возрастные различия между которыми станут второстепенными» [14, с.234].

Культурный праксис в онлайне — хаотический поток краткосрочной визуальной и текстовой информации — может представляться единым планетарным сознанием лишь некоторым ветеранам и теоретикам киберкультуры, воззрения которых (пестрая смесь технодетерминизма, либертарианства и коммунитаризма) получили в американской критической мысли наименование «Калифорнийской идеологии». Яркий представитель ее, Луис Россетто, один из основателей журнала «Wired» [iv], писал в итоговой статье, посвященной пятнадцатилетию выхода в свет этого печатного издания: «Мы с определенностью предсказали новое планетарное сознание, основанное на использовании людьми все более мощных персональных компьютеров и сетей. Возьмите существующую смесь нашего „железа“ и „софта“: миллиард компьютеров в Интернете, восемь терабайтов трафика при двух миллионах сообщений e-mail в секунду; три миллиарда пользователей сотовых телефонов; хранители данных объемом 264 экзобайта. У Единой Машины сейчас в тысячу раз больше транзисторов, чем нейронов в вашем мозге. Позволю себе заметить, что это составляет вычислительную мощность человеческого мозга — один ЧМ; к 2040 году Единая Машина превысит шесть миллиардов ЧМ, превзойдя вычислительную мощность человечества» [15].

Такое прославление Единой Машины, удивительно схожее по смыслу с культом Единого Организма в ритуале фордослужения, сатирически описанном Олдосом Хаксли в «Новом дивном мире», знаменует последовательный технодетерминизм как мировоззренческую доминанту основателя «Wired». Все остальное: продвижение социальных сетей, блоггинга, свободной торговли, органической пищи, генной инженерии, солнечных батарей, глобальной экономики и прочих «коньков» неолиберального мировоззрения — трактуется как формирование новой социально- экономической инфраструктуры и биологического субстрата, необходимых для дальнейших успехов Цифровой Революции. В 1993 году в первом номере журнала Луис Росетто писал: «Цифровая революция затопляет нашу жизнь как бенгальский тайфун». Пятнадцать лет спустя он все тот же преданный служитель Единой Машины: «Мы открывали Цифровую Нацию, новую родину сетевого человечества [v]. И мы восславляли новых героев, вели хронику новых побед, воодушевляли борющихся за создание нового мира» [15].

Бурная интернетизация социума, с приходом социальных сетей и ЖЖ многократно увеличившая плотность онлайновых взаимосвязей как отдельных индивидов, так и групп, интерпретируется Кевином Келли [vi], другим ветераном киберкультуры, как массированное обобществление социальной сферы, скрытое развертывание «нового социализма». В недавней статье «Новый социализм: глобальное коллективистское общество приходит через онлайн», вызвавшей массу откликов в американской блогосфере, он писал: « Неистовый глобальный порыв соединить всех и вся, во всякое время — это медленно свершающийся приход подвергнутой ревизии версии социализма» [16]. Что же имел в виду Келли, говоря о том, что «общинные аспекты цифровой культуры развиваются глубоко и широко» [16]? В первую очередь, факт динамичного роста таких коллективных онлайновых ресурсов как Википедия, число которых, по мнению У. Каннингема (Ward Cunningham), — впервые открывшего в 1994 году веб-страницу, основанную на сотрудничестве интернет-пользователей, — сейчас превышает 150, причем каждый объединяет огромное количество сайтов. Общественная самоорганизация пользователей Сети, безусловно, продолжает традиции «цифровой демократии» эпохи BBS и Фидонета [vii], приобретая все большую востребованность как противодействие растущей коммерциализации Интернета, но можно ли данное явление — даже в ранге метафоры — назвать социализмом?

Каковы же очертания цифрового социализма как «самой свежей американской инновации» по Келли? « В то время как социализм старой школы был орудием государства, — пишет он, — цифровой социализм — это социализм без государства. Этот новый бренд социализма на настоящий момент более активно, чем государство, работает в сфере культуры и экономики. … В отличие от старого социализма с красным флагом новый социализм действует через безграничный Интернет, через жестко интегрированную глобальную экономику. Он предназначен возвысить индивидуальную автономию и ниспровергнуть централизацию. Это — экстремум децентрализации» [16]. Но разгосударствление и предельная децентрализация с поощрением автономизации хозяйствующих и социальных субъектов — далеко не новые принципы либерализма, где же здесь фактор обобществления?

Келли продолжает: «Вместо собраний в колхозах (collective farms) мы собираемся в коллективных мирах. Вместо государственных фабрик у нас фабрики-рабочие столы, соединенные с виртуальными напарниками. Вместо того, чтобы делиться сверлами, кирками и лопатами, мы делимся приложениями, алгоритмами и инструментарием разработок. Вместо безликого политбюро у нас безличная меритократия, где лишь одно имеет значение — довести дело до конца. Вместо национального производства у нас производство распределенное (peer). Вместо государственного рационирования и субсидий у нас — поощрение свободными благами» [16]. Объясняя, почему он воспользовался термином с колоссальными культурно-политическими коннотациями, вместо употребления нейтральных терминов «коллективизм» и «коммунитаризм», Келли делает вывод: «Когда массы людей, владеющих средствами производства, работают ради общей цели и сообща делятся произведенными продуктами, когда они сообща участвуют в трудовом процессе без вознаграждения и наслаждаются плодами свободного обмена, это, безусловно, следует назвать социализмом» [16].

На наш взгляд, вряд ли корректно называть социализмом базирующиеся на сотрудничестве некоторые новые тренды Интернет-экономики (например, распространение адхократий, временных организационных образований, как правило, с жесткой функциональностью нацеленных на решение конкретной инновационной задачи). Под сетевым коллективизмом, с одной стороны, можно понимать новый тип корпоративной культуры, тесно ассоциированной с электронными субкультурами программистов, компьютерных инженеров, Интернет-деятелей, во многом, сохранившими мировоззренческую преемственность от субкультуры хакеров, где, фактически, не существовало понятия частной собственности на тот или иной программный продукт. Именно такой технологически продуктивный коллективизм имеет в виду Келли, подчеркивая, что «это не идеология. Он не требует жесткой веры. Скорее это — спектр определенных подходов, техник и инструментария, ориентированных на сотрудничество, соучастие, объединение, координацию, адхократию и массу иных вновь открытых видов социальной кооперации. Это — конструкция фронтира и исключительно благоприятная среда для инноваций» [16]. С другой стороны, чертами сетевого коллективизма отмечены такие новейшие проекции массового общества в онлайне как социальные сети, ЖЖ, Твиттер, осуществляющие расширенное воспроизводство киберпротезированных социальных взаимодействий. Аморфная нерефлективная коллективность, транслируемая через социальные сети в парадоксальном обличье эгоцентрического дискурса, — это спонтанная общность электронной толпы со всеми признаками массовидного образования (подверженности феномену моды, восприимчивости к манипулятивным воздействиям, рекламному «импринтингу» и т.д.).

Как видим, в обоих модусах цифрового коллективизма, и у производителей сетевого продукта и у его потребителей (пользователей), ничего социалистического не обнаружено; где же в таком случае первоисток этой идеологемы, не подтвержденной сетевым праксисом? Американский журналист Ричард Барбрук, сделавший себе имя на разоблачении «калифорнийской идеологии» неолибералов-дигерати, убежден: «Призрак бродит по Сети: призрак коммунизма», и коренится он в головах избранной кучки интеллектуалов-экстремистов («киберфеминисток, приверженцев коммуникативной герильи, технономадов и цифровых анархистов» [18]), по-прежнему убежденных, что избранное меньшинство призвано осчастливить человечество, что свет истины, воистину, воссияет — но уже не из коминтерновской Москвы, а из Силиконовой долины.

Популярная в узких кругах «продвинутых» дигерати идеология киберкоммунизма (то, что ветеран киберкультуры Джон Перри Барлоу называет непереводимым выражением «dot-communism») являет собой странную смесь технократических амбиций, амплифицированных триумфальным шествием Цифровой революции и успехами сетевого предпринимательства; старых киберпанковских грез о «преображенной плоти» постчеловека — киборга; нового издания пуританского концепта «избранного народа» на просторах Нового Света, маяка спасения для человечества; диковинной аберрации самосознания «спецов» — дигерати, уверовавших в спонтанную «освободительную силу» авангардных информационно-коммуникативных технологий. Но все эти идеологические фантомы не меняют сути глобального капитализма, надевшего цифровую личину, в рамках которого они существуют, как бы не замечая властных и бизнес-структур могущественных ТНК. Как пишет Ричард Барбрук: «Как общественные, так и частные институты лишь затем вводят новые информационные технологии, чтобы обеспечить собственные интересы. Еще в 1960-е годы военные США финансировали изобретение Сети для ведения ядерных войн. Начиная уже с 1970-х гг., финансовые рынки использовали компьютерные сети для распространения гегемонии по всему миру. И в последние годы капиталистические компании, равно как и правительственные службы, опираются на Сеть для улучшения общения с персоналом, партнерами и клиентами. Сейчас любой биржевик с Уолл-стрита ищет киберпредпринимателя, способного построить новый „Майкрософт“. Несмотря на все утопические предсказания дигерати, нет ничего спонтанно освободительного в сращении компьютеров, телекоммуникаций и медиа. Подобно прежним формам капитализма, информационное общество пребывает под управлением иерархий рынка и государства» [18].

Констатируя все большее расхождение «калифорнийской идеологии» киберкультуры и реального культурного праксиса в онлайне, нельзя не отметить, что самодовольная эйфория от успехов Цифровой революции, в которой пребывают некоторые ветераны киберкультуры, мало способствует пониманию тех новых вызовов и угроз, с которыми столкнулось сетевое сообщество уже в ХХI веке. Прежде всего, это нарастающая амбивалентность дальнейшего сращения киберпространства с повседневной жизнью миллионов людей в эпоху «умных толп», когда, с одной стороны, невиданно возрастает уровень комфортности пользования новейшими онлайновыми сервисами, а, с другой, личная жизнь человека во всех нюансах ее биографических, медицинских, профессиональных, мировоззренческих и прочих параметров становится все более проницаемой для технологического наблюдения. Обратная стороны расширяющих пространство личной свободы технологических удобств (социальных сетей, многофункциональных мобильных телефонов, «умных помещений», «мыслящих предметов», «нательных компьютеров») — многократно возросшая возможность контроля, когда любое подключенное к Сети вычислительное устройство потенциально является «глазом» Мегамашины, этого коллективного надзирателя, добровольно выстроенного человечеством. По сравнению с таким рукотворным вездесущим монстром не покажется ли наивной игрушкой паноптикон Иеремии Бентама, о котором так много писал Мишель Фуко как образце технологической эффективности надзирающего контроля?

Говард Рейнгольд, пристально следящий за эволюцией электронного сообщества на протяжении многих лет, признает, что «метатехнологии, способные отвести исходящие от умных толп угрозы, направив их силу в созидательное русло, еще полностью не сложились» [1, с.320]. В связи с этим он высказывает сомнение: «Не превратятся ли в ближайшие несколько лет нарождающиеся умные толпы в пассивных, хотя и мобильных потребителей некоего нового, управляемого сверху, средства массовой информации? Или же утвердится инновационная общественная собственность, где многие потребители будут иметь право творить?» [1, с.320] Одно можно сказать, складывающее на наших глазах глобальное сетевое постобщество до предела обостряет вечную дилемму человеческой свободы — свободу БЫТЬ и свободу ИМЕТЬ.

Список литературы

1. Рейнгольд Г. Умная толпа: новая социальная революция. — М.: ФАИР ПРЕСС, 2006. — 416 с.

2. Levy St. Hackers: Heroes of Computer Revolution. — New-York: Anchor Press/Doubleday, 1984.

3. Лем С т. Молох. — М.: Транзиткнига, 2005.

4. Маклюэн Г. М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. — М.: «Гиперборея», «Кучково поле», 2007. — 464 с.

5. Robinet W. Electronic Expansion of Human Perception //Whole Earth Review. — Fall, 1991. — P.16—21.

6. Mann St., Niedzviecki H. Cyborg: Digital Destiny and Human Possibility in an Age of the Wearable Computer. — Mississceuga: Doubleday Canada, 2001.

7. Rheingold H. The Virtual Community: Homestanding on the Electronic Frontier. — Reading Mass.: Addison-Vesley, 1982.

8. Кастельс М. Галактика Интернет: размышления об Интернете, бизнесе и обществе. — Екатеринбург: У-Фактория, 2004. — 320 с.

9. The Evolving Internet: Driving Forces, Incertainties, and Four Scenarios to 2025. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.newsroom.cisco.com

10. Russia Has World s Most Engaged Social Networking Audience [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.comscore.com

11. Charter D. Future of Social Media: the Walls Come Crambling Down [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.wired.com/dualpercpectives/article/news/2009/06/dp

12. Коупленд Д. Рабы «Майкрософта». — М.: Аст: Люкс, 2005. — 492 с.

13. Levy St. The Burden of Twitter [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.wired.com/techoz/people/magazine/17-02/St_Levy

14. Кормильцев И. Поколение икс — последнее поколение // Иностранная литература.- М. — 1998. — №3. — С.226—234.

15. Rossetto L. In a Letter to His Kids, Wired s Founding Editor Recalls the Dawn of the Digital Revolution [Электронный ресурс]. — Режим доступа:http://www.wired.com/techbiz/media/magazine/16-06/ff_15th rosseto

16. Kelly K. The New Socialism: Global Collectivist Society Is Coming Online [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://wired.com/culture/culturereviews/magazine/17-06/nep_newsocialism

17. Фидонет. Материал из Википедии — свободной энциклопедии [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://ru.wikipedia.org/wiki

18. Barbrook R. Cyber-Communism: How the Americans Are Superseding Capitalism [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.imaginary futures.net/cybercommunisn_art. PDF.

[i] Имеется в виду Скотт Фишер — американский исследователь в сфере технологий искусственной реальности

[ii] См.: Levy St. Crypto: How the Code Rebells Beat the Covernment. Saving Privacy in the Digital Age. — N.Y., 2001.

[iii] Имеется в виду распространенное в американской эссеистике отождествление «внутренней цензуры» человеческого поведения с Малым Братом в противовес Большому Брату — контролю государства.

[iv] «Wired» — иллюстрированный ежемесячный журнал, основанный в 1992 году американскими журналистами Л. Россетто (р.1950) и Дж. Меткаф (р.1961) при поддержке Н. Негропонте и компании «Wired Ventures».

[v] Россетто использует здесь непереводимый неологизм: «Netizen», составленый из двух английских слов: «Net» (сеть) и «Citizen» (гражданин), для обозначения новой популяции людей — граждан Сети.

[vi] Кевин Келли (р. 1952) — американский журналист, один из основателей журнала «Wired» (исполнительный директор), специалист по сетевой экономике, автор книг: «Out of Control. The New Biology of Machines, Social Systems and the Economic World» (1994), «New Rules for New Economy: 10 Radical Strategies for a Connected World» (1999).

[vii] Фидонет (сокращенно Фидо, от англ. Fidonet) — международная некоммерческая компьютерная сеть, созданная в 1984 году американским программистом Томом Дженнингсом для передачи данных с его BBS на BBS его друга Джона Мэдила. По данным Википедии [17], в 1995 году на пике распространения Фидонет насчитывала около 40 тысяч узлов, в мае 2009 года в ней состояло более 5500 узлов.

«Африка внутри нас»: Парадоксы современных процессов визуализации культуры

«В двадцатом веке происходит встреча алфавитного и электронного ликов культуры, и печатное слово начинает служить тормозом в пробуждении Африки внутри нас».

Маршалл Мак — Люэн. Галактика Гуттенберга. Сотворение человека печатной культуры (10, с. 67)

«Избавьтесь от гнета бумаги. …Переходите к веб — стилю жизни».

Билл Гейтс (Гейтс Б. Бизнес со скоростью мысли. — М.: Эксмо — Пресс, 2000. — С.58, 127).

Поистине, можно согласиться с древней максимой восточных мудрецов: величайшие перемены происходят незаметно. За идеологическим противостоянием, концептуальными и стилевыми разногласиями, раздиравшими культуру ХХ века, исподволь сформировалось базовое пространство консенсуса, негласно очерчивающего конфигурацию ментальности подавляющего большинства жителей планеты, во многом детерминирующего их повседневную жизнь, досуг и профессиональную реализацию. Речь идет о прогрессирующей экспансии информационно-зрелищных технологий, отнюдь неслучайно совпавшей в первые десятилетия прошлого века, во время зарождения кинематографа, со становлением массового общества, а ныне в эпоху тотальной компьютеризации и вездесущего Интернета — вполне закономерно — являющейся инструментом глобализации. А вместе с тем, как справедливо отмечает Николай Хренов, обращая внимание на «процесс визуализации культуры, на наших глазах развертывающийся уже не только в кинематографических и телевизионных формах, но и в формах видео и Интернета» [15, с. 5], природа этого явления до сих пор, во многом, остается неясной.

Осознание масштабности происходящих видоизменений требует, безусловно, расширения временных и концептуальных рамок исследования. Неслучайно, например, Г. В. Лысенко [9], опираясь на классические труды М. Мак-Люэна, выделяет следующие этапы всемирной информационно-коммуникативной революции: изобретение языка (1) — письменность (2) — книгопечатание (3) — электронные СМИ (4) — компьютер и Интернет (5). На наш взгляд, наиболее перспективно и практически ценно изучение многоаспектного взаимодействия двух дискурсов: печатного слова и чисто визуальной репрезентации — в контексте современных культурно-антропологических и социокультурных процессов, включая такие гибридные формы, как чтение с дисплея и, скажем, печатные версии телевизионных сериалов. Начнем, разумеется, с книги, из почтения к ее многовековой миссии хранителя и транслятора сокровищ письменной культуры.

Ее величество Книга — Золушка в век электронной коммуникации?

Эх! Эх! придет ли времечко,

Когда (приди, желанное!..)

Дадут понять крестьянину,

Что розь портрет портретику,

Что книга книге розь?

Когда мужик не Блюхера

И не милорда глупого —

Белинского и Гоголя

С базара понесет?

Некрасов Н. А.

Вездесущие СМИ, разумеется, не преминули сообщить нам, что на ежегодной книжной ярмарке в сентябре 2006 г. в Москве было экспонировано на площади свыше 30 тыс. метров 155 тыс. наименований книжной продукции, представленных тремя тысячами издательств из 56 стран мира [26]. Картину видимого благополучия на ниве книгоиздания дополняют стабильно год от году растущие тиражи. Так, по данным ВЦИОМ, в 2000 г. было выпущено почти 60 тыс. наименований книг тиражом 470 млн. экземпляров [4, c. 33]. А в 20002 г., по данным российской Гильдии издателей периодической печати, был зарегистрирован выпуск 69 742 названий книг и брошюр совокупным тиражом 591, 3 млн. экземпляров [26]. Как говорится, прогресс налицо. И это в условиях монопольно высоких цен на продукцию отечественной целлюлозно-бумажной отрасли, в долларовом выражении сравнявшихся с мировыми; отмены льготного налогообложения, действовавшего в период с 1996 по 2001 г.; развала (особенно в провинции) государственной системы книготорговли в условиях массового «перепрофилирования» книжных магазинов и сдачи в аренду их торговых площадей под реализацию более «ликвидного» товара. Не забудем при этом, что на протяжении, по крайней мере, трех минувших столетий культура России имела четкую «литературоцентристскую» направленность, что не могло благоприятно не сказаться при вхождении отечественного книгоиздания в рынок.

Но …«не все спокойно в королевстве датском»; целый ряд характерных признаков заставляет говорить о системном неблагополучии если не книгоиздательской отрасли как таковой, то современного состояния читательской аудитории, т. е. самого «человека читающего». По данным ВЦИОМ за 2001 год, более трети (34,2%) россиян практически не читают книг [4]. В результате трехлетних исследований Центра Юрия Левады выяснилось, что 37% жителей РФ вообще ничего не читают (это преимущественно мужчины, люди старше 50 лет, жители малых городов и поселков, имеющие образование ниже среднего); 40% — читают «время от времени»; и лишь каждый четвертый россиянин является активным читателем (как правило, это люди, живущие в крупных городах, относящиеся к возрастной категории от 33 до 49 лет со средним или высшим образованием) — [27].

Если, как отмечает Андрей Ильницкий, в 80-е гг. в СССР издавалось примерно 80 тыс. наименований книг в год (в России приблизительно 50 тыс.) суммарным тиражом около 1 800 млн. экземпляров, что составляло около семи книг на человека в год, то в середине 90-х гг. в РФ выпускалось в год примерно 35 тыс. наименований книг суммарным тиражом около 425 млн. экземпляров, т. е. менее трех книг в год на россиянина [4, c. 28]. Стоит напомнить для сравнения, что в развитых странах на душу населения в год выпускается никак не менее 15 книг. Недостаточный объем книжного потока усугубляется крайней неравномерностью его распространения по стране: «По экспертным оценкам, в провинциальных российских городах с населением в 500 тыс. человек суммарный книжный ассортимент по всем торговым точкам не превышает пяти тысяч наименований, что в десять раз (!) меньше ассортимента одного лишь московского магазина «Библио-Глобус» [4, c. 5–6]. Результаты — налицо: по данным опроса жителей городов юга Тюменской области в августе 2005 г. в возрастной категории от 25 до 55 лет, как отмечает Г. Г. Сорокин, «результаты исследования выявили невысокий интерес к чтению у большинства респондентов. Более половины опрошенных не прочитали за последний год ни одной книги. 26% не являются постоянными читателями газет и журналов. 16,6% не читает ни книг, ни периодики» [14, с. 240] — Можно снять) Причины книжного «голода» российской провинции не только руинированное состояние системы периферийной книготорговли, но и преимущественное сосредоточение издательских мощностей в столицах: Москве и Санкт-Петербурге. Так, например, по данным аналитика, «в 2001 году более 70% всех книг было выпущено издателями Москвы и Санкт-Петербурга, а их тираж превысил 90% суммарного тиража по стране» [4, c. 48].

На кризисное состояние читательской культуры в стране указывает не только количество, но и качество массового чтения. В 90-е гг. среди переводных книг преобладали следующие жанры: женский роман — 60%, детектив/триллер — 20%, фантастика — 12%, прикладная литература — 5%, детская литература — 3% [4, c. 13]. Именно тогда, в эпоху «дикого российского капитализма» сформировался суррогатный литературный жанр киноромана. Как отмечает, говоря о киноромане, Андрей Ильницкий, «этот незаконнорожденный ребенок литературы, кино и телевидения позволил миллионам россиян, не имевшим в начале 90-х гг. возможности смотреть видео, ознакомиться с мировым кино в вольном пересказе (!) российских „литературных негров“. В начале 1994 г. в первой десятке рейтинга бестселлеров Москвы шесть позиций занимали книжные версии кино — от вполне литературных М. Крайтона „Парк Юрского периода“ и Р. Майлз „Возвращение в Эдем“ до „шедевров“ жанра — кинороманов „Дикая роза“ и „Просто Мария“, кстати, возглавивших эту десятку» [4, с. 14].

В последующее десятилетие лидерами книжного рынка по-прежнему оставались жанры массовой культуры. По данным ВЦИОМ на начало текущего столетия, самыми популярными жанрами среди российских читателей были: детективы, боевики, приключения (свыше 30%), женские романы (23,9%), исторические романы (24,1%), романы русских и зарубежных классиков (14,1%), книги по домашнему хозяйству (6,4%), энциклопедии, словари, справочники (1,5%). Примерно такая же картина складывается и на российском рынке печатных средств массовой информации. По данным А. Яковлева, «в настоящее время в Российской Федерации зарегистрировано приблизительно 40 тыс. периодических печатных изданий, в том числе около 24 тыс. газет, 14,5 тыс. журналов, три тыс. альманахов, сборников, бюллетеней» [18, c.98], что примерно в три раза больше общего количества официально зарегистрированных в РФ печатных СМИ в 1997–1998 годах. Общий тираж российских газет в 2002 г. составил восемь млрд. экземпляров, а журналов — 520 млн. экземпляров. В 2004 г. по предварительным данным эти показатели составили соответственно 8,8 млрд. экземпляров и около 600 млн. экземпляров.- Может быть в сноску?) Но какого характера пресса преобладала в этом, год от году растущем потоке? По данным А. Яковлева, «лидерами по тиражам в 2002 году были кроссвордные журналы, доля которых на российском рынке составила почти 15%. Вторую позицию занимали журналы о кино и телевидении (14,7%), а третью — женские журналы (13,9%)» — [18, c. 101].

Рыночная селекция прессы выдвигает на первый план ориентированные на массового читателя развлекательные издания, как правило, глобальных «раскрученных» брендов; подавляющее большинство журналов-лидеров издается тиражом до 100 тыс. экземпляров. Как правило, основные тиражи располагаются в диапазоне от 15 до 35 тыс. экземпляров. Группа журналов — от 100 тыс. экземпляров и выше — немногочисленна. В ней лидируют «За рулем», «Cosmopolitan», «Караван историй», «Elle», «Домашний очаг». Среди еженедельников — «Семь дней» и «Лиза» [18, c. 102]. Такие журналы, как правило, плотно насыщены рекламой. Согласно годовому отчету Российской ассоциации рекламных агентств, только в 2002 г. печатные СМИ страны «освоили 590 млн. долларов США рекламных средств. 380 млн. из них заработали газеты и 210 — журналы, что составило соответственно 15 и 8 процентов от рекламного рынка страны. В абсолютных цифрах рост прессы за год составил 23% по газетам и 31% по журналам» [18, c. 103]. –Может быть, в сноску?)

Следует сказать, что тенденция к снижению культурного уровня массового читательского спроса носит общемировой характер. По данным исследователей, установившиеся тиражи «серьезной» отечественной прозы (где лидируют книги В. Пелевина, Л. Улицкой, Л. Петрушевской, В. Токаревой, Э. Радзинского) в пять–семь тыс. экземпляров вполне корреспондируются с соответствующими показателями в США, Европе, Китае, Японии. Издания этих успешных авторов совершенно не сопоставимы, например, с объемом публикаций чемпиона по тиражам в РФ, автора — бренда Дарьи Донцовой, чьи произведения, по данным Центра Ю. Левады, начиная с 1999 г., были напечатаны в количестве 18,1 млн. экземпляров, и ее иностранных аналогов [27]. Было бы ошибочным, на наш взгляд, считать первопричиной деформации массового читательского спроса своекорыстную политику книгоиздательского бизнеса, находящегося, в основном, в руках частных владельцев. В РФ, например, по данным Андрея Ильницкого, «в настоящее время негосударственные издательства выпускают свыше 50% всех изданий по наименованиям и более 80% по тиражам» [4, с. 45]. По данным на начало текущего века в рейтинге издательств (а их к этому времени было зарегистрировано не менее 15 тыс., хотя реально ситуацию на рынке определяло примерно 300) в первой двадцатке присутствовало лишь одно государственное издательство «Просвещение», выполняющее государственный заказ на выпуск школьных учебников.

Причины происходящих видоизменений, безусловно, носят общекультурный характер. С одной стороны, нельзя не c согласиться с Р. Шартье, одним из ведущих современных книговедов, в том, что не следует трактовать буквально процесс вытеснения печатной продукции зрелищно-информационными технологиями: «Вездесущая революция почти не коснулась реальных читательских практик, которые в массе своей по-прежнему связаны с печатными объектами и очень частично — с возможностями цифровых технологий. Не следует заблуждаться на сей счет, принимая виртуальную перспективу за реальность» [16, c. 234–235]. С другой стороны, приведенные выше статистические данные массовых читательских предпочтений наглядно указывают на сдвиг культурного мейнстрима в направлении зрелищности, остросюжетности, поверхностной эмоциональности, т. е. заимствовании характеристик популярного теледискурса в качестве новой культурной нормы, что закономерно приводит к литературной рецепции телевизионных жанров: триллера, боевика, сентиментального телесериала (в виде пресловутого киноромана с бесконечными продолжениями). Факты указывают на прямую конкуренцию книги и аудиовизуальных СМИ в борьбе за аудиторию. Так, в уже упоминавшемся исследовании информационной культуры жителей юга Тюменской области выяснилось, что «среди респондентов, для которых мотивом обращения к источникам информации является образование и самообразование, активных читателей оказалось 18%. Доля активных читателей, мотивируемых профессиональной необходимостью, составила 13,5%. Также интересно отметить, что 60% респондентов, обращающихся к различным источникам информации для развлечения, не прочитали за истекший год ни одной книги» [14, с. 23) — Можно снять) Можно привести и другие факты мутирования массовой печатной продукции в сторону зрелищности: например, массированный выход на рынок справочно-информационных изданий для детей по различным отраслям знания, где предельно облегченный текстовой компонент тонет в массе красочного иллюстративного материала, выполненного в стилистике диснеевских мультфильмов; крайнюю насыщенность цветными фотографиями разного рода «имиджевых» персон молодежных и женских развлекательных журналов и прочее, и прочее. А это в свою очередь свидетельствует о внутриценностной эрозии массовой печатной продукции, ее, так сказать, культурно-психологической деспециализации, и — безусловно — о падении социокультурного статуса книги. В этой связи вполне оправданным кажется вывод Николая Хренова об определяющем значении для современной культуры противоборства принципов литературности и зрелищности. «В конечном счете, — пишет он, — особенности того или иного типа культуры, во многом, зависят от того, какой элемент (литературность или зрелищность) будет составлять его ядро. Для современного типа культуры это будет проблема проблем. С другой стороны, тип культуры, в свою очередь, определяет степень развитости в нем элементов литературности и зрелищности» [15, с. 43].

Для современных адептов безграничных информационно-коммуникативных возможностей современных мультимедиа закат эпохи Гутенберга — провозглашенного, кстати, «человеком тысячелетия» по итогам опроса газеты «Санди таймс» (The Sunday Times) в конце 1999 г. среди персон, отмеченных властью и влиянием в различных странах мира, — закономерное следствие спроецированного на культуру технологического прогресса, следствие всемирно-исторического процесса совершенствования форм коммуникации. Как пишет О. В. Шлыкова, «таким образом, эволюция коммуникаций (от мнемической и устной традиции, неалфавитных форм коммуникации, затем письменной коммуникации, позднее аудиовизуальной и экранной культуры), взявши исторический реванш сначала в кинофильмах и радиовещании, затем в телевидении, предопределила появление электронной коммуникации, которая воплотилась в интеграции различных способов коммуникации (устных, письменных, аудиовизуальных) в интерактивные информационные сети» [17, с. 22].

Поступательное развитие средств коммуникации — безусловный факт западной (а в настоящее время и глобальной) цивилизации. Однако, следуя логике технологического детерминизма, трудно рассмотреть качественный характер трансформации культурно-антропологической парадигмы, являющейся подоплекой тех или иных технологических новаций. Продуктивным развитием тезиса Мак-Люэна о содержательности средств коммуникации является попытка соотнесения основных этапов их трансформации с ключевыми узлами культурной истории человечества. В достаточной степени это стало общепринятой трактовкой. Так, например, Евгений Рашковский устанавливает типологическую взаимосвязь периода устной и допечатной коммуникации с архаикой и миром традиционной культуры, период доминирования печатного слова с Новым временем и началом модерна (где уже появляются кино и радио) и, наконец, становление синкретической формы электронной коммуникации с эпохой постмодерна [13].

При этом возникает вопрос, напрямую связанный с дальнейшей судьбой письменности: в какой степени книга является инвариантом культуры; не была ли она непоправимо скомпрометирована, как полагает, например, А. М. Пятигорский, своим центральным положением в системе европейского рационализма, когда вплоть до середины ХХ века печатная книга была «универсальным фактором материализации, локализации и фиксации культуры» [12, c. 94]? Крах новоевропейских просветительских иллюзий о возможности «все понять» и «объяснить» (а следовательно, и контролировать), безусловно, девальвировал значимость книги, литературы, рационального знания. Конец литературоцентризма, доминирования в культуре вербального компонента не случайно совпал в 20–30-х годах ХХ века с выходом на передний план массового визуального искусства, кино «как системы институционализации массовых фантомов» [15, c. 324], во многом, выполнявшего в условиях нарастающей иррационализации социума роль коллективного наркотика.

Реабилитация принципа зрелищности, влачившего в эпоху литературоцентризма весьма скромное существование на задворках культуры (в виде балаганных действ, фольклорного театра, «живых картин», паноптикума, цирка), привела в условиях формирования массового общества к ориентации культуры не на «рассказ», а на «показ»; сенсацию, одномоментность восприятия, актуализацию архаических психических установок. По мнению Николая Хренова, «в широком смысле слова экранная культура является разновидностью игрового универсума» [15, c. 52], «праздничным временем» (давно уже ставшим для миллионов зрителей каждодневным допингом), взрывающим стабильную картину мира ритуальными, по сути, формами показа. Чем более зрелищно, «мифологично» пространство экрана, чем свободнее оно от ограничений литературного текста (психологии, сюжета), тем глубже проникновение в подсознание индивида. Основополагающий компонент экранной эстетики эпохи постмодерна, полагает исследователь, снятие запрета на контакт с хаосом, изживание деструктивности («комплекса Танатоса») через демонстрацию агрессии, жестокости, секса, становящихся для миллионов зрителей необходимой разрядкой, компенсирующей каждодневные психологические травмы от жизни в нестабильном пугающем мире, бюрократически обезличенного механизированного труда, деформации межличностных контактов и проч.

Экстремальность такого рода форм показа, спровоцированную патологическим социальным заказом (т. е. заказом на патологию как способ сохранения общественного гомеостаза), как манифестацию цивилизационного тупика трудно счесть квинтэссенцией зрелищной культуры. В конце концов, зрелищная доминанта господствовала и в средневековье (каменная пластика соборов, иконы) в эпоху весьма относительной грамотности населения, но внутренний хаос архаики (прорывавшийся во время карнавалов, народных гуляний, колядования в строго ритуальных формах) сковывался Словом, пусть слышимым, а не письменно-печатным. Очевидно, что вакханалия самодовлеющих образов возможна лишь в социальном пространстве немоты, вопиющего дефицита осмысленного слова.

Книга под маской: тайный modus vivendi в пространстве Интернета

«Появление нового носителя письменных текстов не означает ни конца книги, ни ее смерти. Быть может, даже наоборот. Однако оно требует перераспределения ролей в системе письма, влечет за собой соперничество (или взаимодополняемость) различных носителей дискурсов и создает новые связи — как физические, так и интеллектуальные и эстетические — с миром текстов».

Р. Шартье. Письменная культура и общество [16, с. 237]

Многостороннее взаимодействие вербального и визуального компонента в культуре современности (или, если угодно, постсовременности) приобретает новые, подчас парадоксальные формы в таком сугубо электронном ресурсе, апогее прогрессирующей технизации культуры, как Интернет. Умберто Эко в лекции под знаменательным названием «От Интернета к Гутенбергу», произнесенной 20 мая 1998 г. на экономическом факультете МГУ, одним из первых обратил внимание на скрытое «превращенное бытие» книги в электронном дискурсе, своего рода реванше за поражение в противостоянии с сугубо визуальными средствами коммуникации (телевидением и кино). «Если телевидение, — отмечает он, — это мир, явленный в образах, то дисплей — универсальная книга, где мир явлен в словах и разделен на страницы», в результате чего электронная книга, ставшая носителем гипертекста, может читаться «слева направо, справа налево, снизу вверх или сверху вниз, это зависит от избранного способа письма» [25].

На вербально-текстовую форму электронной коммуникации обращает внимание и О. В. Шлыкова: «Не вызывает сомнения, что компьютер, по сравнению с телевидением, предоставляет возможность более интеллектуальной коммуникации, развивает элементарную грамотность и учит работать с текстовым материалом, так как так или иначе выводит на передний план вербально-печатный текст. В этом смысле Гутенберг живет и в Сети» [17, c. 21]. «Но, — продолжает исследователь, стремясь всемерно подчеркнуть преимущества электронного дискурса, — вместе с тем коренным образом меняется способ построения текстового пространства: на смену одномерному тексту, представленному в линейной форме, приходит многомерный электронный гипертекст. Именно эта качественная трансформация самой природы текста указывает на вхождение в постгутенберговскую эру — текст более не может мыслиться преимущественно в качестве линейно выстроенного, имеющего определенную направленность, структуру и границы, т.е. он перестает соответствовать принципам, наложенным как станком Гутенберга, так и мировоззрением модерна, и становится воплощением постмодернистского мироощущения» [17, с. 21]. Представляется чрезвычайно важным указание на постмодернистский генезис концепции гипертекста, не являющегося, по нашему мнению, специфической чертой именно электронного дискурса. Многомерность, размытая («диффузная») трактовка авторства, разножанровость различных элементов текста, а подчас и произвольность их сочетания — характерные особенности постмодернистской манеры письма (присущие, например, литературной продукции Милорада Павича или Умберто Эко), равно как и современной арт — практике, реализуемой в проектах актуального искусства.

Более любопытным, на наш взгляд, является сам факт наличия слова в Электронной паутине. В. Н. Катасонов справедливо обращает внимание на то, что автохтонным языком электронной, по сути дела машинной коммуникации являются цифры, а именно: нули и единицы двоичной системы исчисления. «Для современной компьютерной техники, — пишет он, — для алгоритмов, используемых в ней, человек как таковой представляет собой, вообще говоря, помеху, …фактически все эти слова, буквы, „иконки“, „окна“ в компьютере чужеродны самой сути информационной технологии и представляют собой некий пережиток именно книжной культуры. Наоборот, книга в высшей степени соразмерна человеку» [6, с. 79]. Иными словами, как бы далеко ни заходил человек в общении с миром техники, остается фактом неустранимость артикулированной речи как адекватного «тела» его мысли, поневоле продуцирующая словесно-текстовой каркас такого взаимодействия. В. Н. Катасонов формулирует следующие параметры соразмерности книги человеку: «Во-первых (и это главное) соразмерность языка: алфавитное письмо в противовес, с одной стороны, идеографическому, а с другой — машинному языку из нулей и единиц — очень близко к человеческой речи, живому человеческому слову. …Во-вторых, книга соразмерна человеку и, так сказать, пространственно. Книга в виде кодекса, входящего в употребление примерно с I века н. э., удобна в обращении: в отличие от свитка все части ее объема одинаково доступны человеку. И, наконец, соразмерность книги человеку выражается и в смысле индивидуального существования, в определенном смысле присущего книге. Книга как произведение полиграфического искусства подобна картине, скульптуре или другому произведению искусства» [6, с. 80]. Очевидно, что плата за вхождение во всемирную электронную сеть — редуцирование к минимуму бытия книги, уже не являющейся ни полиграфически оформленным материальным артефактом, ни «сподручным» инструментом труда и досуга. В какой мере исторически новая модификация книги в виде электронного текста благоприятна с точки зрения исполнения основной своей миссии — непрерывной трансляции достижений культуры?

На этот вопрос может быть получен парадоксальный ответ: достаточно успешно консервируя знание, электронный текст в значительно меньшей мере, нежели традиционная печатная книга, способен транслировать способы бытия в культуре. Поясним сказанное. Не следует, конечно, преувеличивать прочность электронных хранителей информации. Вряд ли случайна ироническая ремарка Умберто Эко: «Даже напечатанная на современной окисляющейся бумаге, которая живет не более семидесяти лет, книга прочнее и долговечнее магнитной записи» [25], вдобавок для своей реализации банально связанной с наличием работающего компьютера и электричества. Но ведь именно в наши дни, впервые после гибели Александрийской библиотеки времен династии Птолемеев, как никогда близка к осуществлению идея универсальной библиотеки, отчасти уже осуществляемая, например, в масштабном проекте «Open Content Alliance» компанией «Майкрософт» совместно с библиотекой Британского музея и Европейской цифровой библиотекой; можно вспомнить также «Google Print», проект преобразования в электронную форму фондов пяти крупнейших библиотек мира.

С другой стороны, информатизация культуры, безусловно, имеет внутренние как социальные (информационная неграмотность и информационная бедность подавляющего большинства человечества), так и собственно антропологические пределы, связанные с невозможностью для реального индивида «обналичить» в собственном бытии «оцифрованные» сокровища культуры. В отличие от книги, которая «приглашает к вживанию в нее, к активности души, к углублению духовного опыта», «информационные технологии требуют, в основном, лишь напряжения рассудка» [6, с. 80]. Виртуальное бытие книги не только радикально видоизменяет читательскую практику, но и — по маклюэновскому принципу содержательности средств сообщения — глубинным образом воздействует на характер сообщаемого материала.

Как отмечает Р. Шартье, «появление электронного текста — это революция и в технике производства и воспроизводства текстов, и в сфере носителей письменности, и с области читательских практик» [16, с. 235]. В самом деле, при чтении с дисплея книга как бы «расшивается»; перед читателем, как во времена античности, развертывается, как правило, в направлении сверху вниз бесконечный свиток, что нарушает привычную процедуру доступа к справочному аппарату, традиционно размещаемому в конце текста.

Материальность печатного произведения культуры трансформируется в электронное инобытие; разрушается связь текста и объекта, в котором он содержится, целостность (а также цельность и ценность) произведения в таком режиме доступа осознать гораздо труднее. Взамен утраты автономности, уникального статуса произведения, предполагающего вдумчивое проникновение в его суть, читатель получает доступ к гипертекстовым ссылкам, что обеспечивает, по словам О. В. Шлыковой, «переход от одного ресурса к другому, рождая „цепное чтение“ темы, проблемы, создавая почву для его безграничного развития» [17, c. 47]. По сути дела, электронная репрезентация печатного произведения культуры предполагает, как минимум, две процедуры, кардинально воздействующие на его восприятие. Во-первых, деконтекстуализацию, т. е. изъятие из того культурно-исторического (социально-демографического, национального, географического и проч.) гнезда, в котором оно было порождено. Во-вторых, реконтекстуализацию, размещение в определенной нише текстового континуума, организованного по законам логической и функциональной целесообразности, ничего общего не имеющим с внутренней (эндогенной) смыслонаполненностью произведения. Конечно, размещение текста во всемирной электронной сети дает ему массу преференций (и в первую очередь мгновенность распространения и потенциальную безграничность доступа), но и плата — редукция пространственно-временной принадлежности, определенное обезличивание авторства; утрата множества смысловых нюансов, связанных с контекстом возникновения — также не мала, что, возможно, объясняет незначительную успешность электронных версий художественных произведений по сравнению с активной востребованностью энциклопедий и разного рода справочных изданий.

Можно обратить внимание и на другие концептуальные характеристики пользования электронной библиотекой. При чтении с дисплея, как справедливо отмечает Р. Шартье, «тип объекта (классов текстов: статья, газета, журнал, книга, архив) нивелируется; создается некий континуум, где стираются различия между жанрами или группами текстов: все они похожи друг на друга по внешнему виду и обладают равной авторитетностью. Отсюда характерная для нашего времени обеспокоенность: утрачены прежние критерии, позволяющие различать и классифицировать дискурсы и выстраивать их иерархию» [16, c. 232]. Помимо индифферентности к традиционным гуманитарным ценностям, неограниченный доступ в пространство электронной коммуникации приводит к засилью в Интернете сырых (не только не отредактированных, но зачастую и непродуманных) текстов, плагиату, проникновению ненормативной лексики и проч. Отсутствие механизмов защиты качества текста, деиндивидуализация потребления печатных материалов в ходе стихийной электронной коммуникации способствуют развитию процессов коммерциализации Интернета; все большему количеству явной и скрытой рекламы; в перспективе чревато «экономической и культурной гегемонией наиболее модных мультимедийных компаний и лидеров компьютерного рынка» [16, с. 232].

Сказанное выше не ставит под сомнение перспективность новой модели коллективного построения знания, ориентированной на потенциально необъятное расширение круга участников (по данным С. В. Михайлова, если в 2003 г. общее число пользователей Интернета составляло 550 млн. человек, то в 2005 г. их было свыше одного млрд. — [11]); необозримое увеличение совокупной памяти электронных носителей информации; безграничное «сетевое представительство» различных точек зрения, индивидуумов и групп. Велик соблазн увидеть в Интернете не просто универсальную информационно-поисковую среду с саморазвивающимися ресурсами для конструирования и производства знаний, но материализацию ноосферы, коллективное сознание человечества [17] и даже более того — орудие «суперменеза», процесса формирования сверхчеловека и сверхчеловечества [1, c. 39]. Так, пишет В. А. Дубовцев, «человеку и человечеству предстоит борьба за жизнь в условиях сверхъественного, технологического и информационного отбора в отличие от естественного, по Дарвину и Мальтусу, отбора. Это борьба за жизнь как борьба за власть над собственным существованием в суперэкстремальных условиях. Это ответ на вызов уже не только голода и холода, болезней, эпидемий и пандемий, но и глобальной конкуренции, схватки цивилизаций, локальных и мировых войн, социальных катастроф, жизни в глубинах океана, под землей и в космосе. Принять этот вызов глобального кризиса человечеству — значит реализовать себя в технологическом модусе сверхчеловеческого способа существования, в сверхчеловеческом типе, превышающем ограниченные возможности природно-социального человека» [2, с. 156]. «Зарождается, — вторит ему О. В. Шлыкова, — принципиально новый субъект — планетарный интеллект», что ведет к «радикальным подвижкам в менталитете, преобразованиям организационных структур, характера и видов деятельности, образа и темпа жизни» [17, с. 44]. Иными словами: «Человек — это звучит гордо», но… не кажется ли, что это мы уже проходили? К тому же факты упрямо свидетельствуют о том, что Интернет все больше используется в рекреационно-развлекательных целях, что явно идет в разрез с мегалоантропологическим проектом. Причем тенденция эта — общемировая и проявляется даже в российской глубинке. Так, исследования информационной культуры лиц трудоспособного возраста (от 25 до 55 лет), проведенные в августе 2005 г. в городах юга Тюменской области, выявили, что среди мотивов обращения к источникам информации на первом месте стоит развлечение (56, 5%), на втором образование и самообразование (20,7%), на третьем — профессиональная деятельность (19,2%) — [14, c. 238]. 65% респондентов не используют Интернет. Среди постоянных пользователей всемирной электронной сети 10% обращаются к ней, исходя из служебной или учебной необходимости; 5% — в целях образования и самообразования, остальные — для развлечения [14].

Как видим, и во Всемирной паутине продолжается скрытая борьба за культурную гегемонию между Словом и Образом, от исхода которой, можно сказать без преувеличения, зависит, какой будет цивилизация XXI века.

Список литературы

1. Бранский В. Т., Пожарский С. Д. Синергетическая теория глобализации // Социальная синергетика: Безопасность и глобализация в парадигме современного научного знания и практики. Сб. науч. трудов (под ред. проф. В. П. Шамаева). — Йошкар–Ола: МарГТУ, 2006. — C. 28–45.

2. Дубовцев В. А. Ценность и зло планетарной техники // Ценности интеллигибельного мира. Сборник статей Всерос. науч. конф. (под ред. А. М. Арзамасцева). В 2-х тт. — Магнитогорск, изд. МГТУ, 2006. — Вып. 3. –Т. 1. –С. 160–165.

3. Зотов В. В. Информационная культура как условие свободы и независимости в пространстве коммуникации современного общества // Проблемы свободы личности и общества в социально — гуманитарном дискурсе. Материалы Всерос. науч. конф. Курск. 16–17 мая 2006. — Курск, изд. КГУ, 2006. — С. 171–175.

4. Ильницкий А. Книгоиздание современной России. — М.: Вагриус, 2000.

5. Каптерев А. И. Мультимедиа как социокультурный феномен. — М.: Профиздат, 2002.

6. Катасонов В. Н. Технологии информационной революции и мудрость книжной культуры // Общество и книга: от Гутенберга до Интернета. — М.: Традиция, 2000. — С. 76–81.

7. Кириллова Е. А. Глобализация и СМИ // Реформы в России и Россия в реформирующемся мире. Материалы науч. конф. Санкт-Петербург, 17 февраля 2006 г. Т. 2. (Балтийский гос. тех. ун-т). — СПб., 2006. — C. 155–159.

8. Кирмайер М. Мультимедиа. — СПб., 1994.

9. Лысенко Г. В. Средства массовой коммуникации в современном обществе. — Волгоград: изд. ГОЦ ВАГС, 2006.

10. Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга. Сотворение человека печатной культуры. — Киев: Ника–центр, Эльга, Издат. Дом Дмитрия Бураго, 2003.

11. Михайлов С. В. Общение в виртуальном пространстве. — Ульяновск, 2003.

12. Пятигорский А. М. Изменение роли книги в обществе //Общество и книга: от Гутенберга до Интернета. — М.: Традиция, 2000. –С. 92–94.

13. Рашковский Е. Книжная культура в эпоху постмодерна. Из записок российского Книжника // Общество и книга: от Гутенберга до Интернета. — М.: Традиция, 2000. — С. 164–168.

14. Сорокин Г. Г. Информационная культура трудящихся //Социально-экономические проблемы трансформационной экономики. Сб. мат-лов. Вып. 3. — Тюмень: Изд-во «Виктор Бук», 2006. — C. 237–242.

15. Хренов Н. А. Кино: реабилитация архетипической реальности. — М.: Аграф, 2006.

16. Шартье Р. Письменная культура и общество. — М.: Новое издательство, 2006.

17. Шлыкова О. В. Феномен мультимедиа. Технологии эпохи электронной культуры. — М.: МГУКИ, 2003.

18. Яковлев А. Российский рынок печатных средств массовой информации: проблемы и тенденции развития // История и культура в современной культуре. Политика в средствах массовой информации. — Сб. статей под ред. А. С. Алпатовой, Д. В. Васильева. — М.: Ин-т бизнеса и политики, 2005. –С. 98–106.

19. Calleen C. Multimedia and Web: Creating Digital Excitement. –Philadelphia: Harcourt College Publishers, 2001.

20. Cultures of Internet: Virtual Spaces, Real Histories, Living Bodies. — L.: Sage, 1998.

21. McGloughlin St. Multimedia: Concepts and Practice. — New Jersey: Prentice Hall, 2001.

22. McLuhan M., McLuhan E. Laws of Media. — Toronto, 1988.

23. Wise R., Steemers J. Multimedia: A critical Introduction. — L., N.Y.: Routledge, 2000.

Электронные ресурсы:

24. Хайм М. Метафизика виртуальной реальности http:// www.relis.ru/MEDIA/news/ pwvn/uml/hime.html.

25. Эко У. От Интернета к Гутенбергу: текст и гипертекст http://www.artinfo.ru/ text.20.05.1998/

26. http: // www.Gipp.ru

27. http://levada.ru

Глобальный подросток в орбите глобальной культуры

I would I were a careless child.

George Gordon Byron (Хотел бы я быть беззаботным ребенком. Джордж Гордон Байрон)

Становление глобального массового общества — чрезвычайно сложное многоплановое явление, сияющий фасад которого (рукотворный рай мгновенной электронной коммуникации, нескончаемая карнавальность коллективной тележизни; единая мода, «брендовые» товары для бесконфликтного потребления всеми и каждым) не в силах скрыть загадочных теневых сторон этого явления, способных вызвать озабоченность у неангажированного исследователя. При этом речь идет вовсе не об угрозе пандемий, риск возникновения которых многократно увеличился беспрецедентной спаянностью человечества; не о новых «штаммах» электронных вирусов, способных парализовать всю интеллектуальную и хозяйственную деятельность на Земле; не о пресловутом глобальном потеплении (кстати, научно не доказанном). На наш взгляд, к числу опаснейших вызовов будущему человечества, встроенных в саму плоть социокультурной парадигмы глобализации и потому чрезвычайно трудно отслеживаемых, относится нарастающая инфантилизация общественного сознания; исподволь de facto происходящее размывание смысловой оппозиции: «взрослый» — «ребенок», на протяжении тысячелетий являвшейся одной из структурных скреп цивилизации.

Разумеется, на уровне эмпирической антропологии взрослые остаются взрослыми, дети детьми, хотя последние, увы, все раньше втягиваются в орбиту глобальной культуры (достаточно вспомнить достигшие и пределов нашего отечества «конкурсы красоты» для девочек от 7 до 12 лет, психика которых прошла уже успешное «предпотребительское» моделирование посредством игры в куклу «Барби», эталон товарной женственности, c ее модным гардеробом, бойфрендом Кеном и проч.). Но… все громче о «правах ребенка» заявляет «ювенильная юстиция», ограждающая своих подопечных не только от эксцессов родительского насилия (караемых, например, в США крупными штрафами), но и предель но осложняющая возможность контролировать ход их развития со стороны старших: как, например, объяснить ребенку вред «легких» наркотиков, непродуктивность «запойного» погружения в компьютерные игры, когда строжайше «запрещается запрещать»? А вот сами взрослые играют не только все больше (цифры приведем ниже), но и, так сказать, все «круче»: глобальные спекуляции «биржевиков» дестабилизируют финансы целых регионов; подростковая брутальность и военные действия с позиций силы при полном игнорировании мнения надгосударственных консенсусных органов превращаются в пугающую норму общественно-политической жизни; неуправляемость, неправедность развития глобального социума становятся кричащими, провоцируя как дурную закономерность спорадические попытки урегулировать ход дел в мире с помощью террора. Позиционирование незрелости как нормы общественного и личного бытия, без сомнения, чревато массой деструктивных последствий, образующих хаотический шлейф складывающейся системы глобального управления, способный на экстремуме проявления послужить причиной ее краха.

«Глобальный недоросль»: опыт анатомии явления

— В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувств и желания — младенцы.

— Господь наш Форд любил младенцев.

Словно не слыша, Бернард продолжал:

— Меня осенило на днях, что можно быть взрослым во всех сферах жизни.

— Не понимаю, — твердо возразила Линайна.

Олдос Хаксли. «О новый дивный мир» — 21, c.182.

Современная тенденция инфантилизации сознания, заставляющая миллионы людей по всему миру отдаваться грезоподобному досугу, просматривая отснятые по комиксам нашпигованные спецэффектами «блокбастеры», отдавать предпочтение чтению фэнтезийной литературы, все глубже погружаться в компьютерные (в том числе «онлайновые») игры, имеет, безусловно, панкультурное распространение. По данным «Entertainment Software Association» за 2005 г. в США возрастной состав лиц, постоянно играющих в компьютерные игры, распределялся следующим образом: 35% игроков составляла аудитория подростов (до 18 лет), 43% — люди, находящиеся на пике зрелости (от 19 до 49 лет), 19% — пожилые (старше 50 лет), возрастную принадлежность 3% игроков не удалось определить (24).По данным исследовательской фирмы Nielsen, средний возраст американского игрока, как правило, «цифрового аборигена» со стажем, 30 лет. 67% лиц, постоянно играющих постоянно играющих в компьютерные игры, моложе 40 лет (24). Тенденция в повышению возраста среднестатистического игрока (характерный симптом аномии общественного сознания) в полной мере характерна и для постперестроечной России, где, как проницательно замечает Е. Б. Рашковский, «постмодернизация воли коренится в разрушении и саморазрушении традиционных и модерн-пластов нашего наследия», оборачивается инфантилизацией и архаизацией приобретающих причудливый облик паракультурных проявлений, в результате чего “ если присмотреться к культурному облику нынешнего массового российского «слобожанина» из молодежи, то поражает его умение сочетать увлечение компьютерными и прочими электронными «игрушками» с наклонностью к почти немотивированной пьяной поножовщине и стрельбе, умение сочетать веющую племенной архаикой …матерную брань с тонкой осведомленностью по части панк-рока или рэпа. Ничего специфически российского здесь, казалось бы, нет. Это — отражение всемирных процессов постмодернистской культурной энтропии» (19, c.36).

Как показывают проведенные фирмой «Magram Market Research» в январе 2006 года исследования российской игровой аудитории, охватившей 300 «геймеров» Москвы и 200 Воронежа (по социальному составу отнюдь не относящихся к вышеупомянутой «слободской» молодежи), 38% опрошенных составляли лица 18—20 лет, 23% — лица 21—25 лет, 39% — лица старше 26 лет. При этом 50% опрошенных предпочитали игры в жанре «стратегии в реальном времени», 35% — «стрелялки» (shooter) и прочие игры в стиле «action», гоночными стимуляторами увлекалось 11% играющих, на долю остальных (5%) приходились компьютерные варианты карточных игр, головоломок и проч. При этом к удивлению аналитиков оказалось, что 33% опрошенных играют каждый день, 36% — каждые 2—3 дня, 25% — нерегулярно. По числу проведенных за игрой часов опрошенные распределились так: 57% обычно тратит на игру 2—3 часа, 29% — 3—5 часов, 14% — более 5 часов (31).Добавим к вышесказанному пандемию написанных по глобальному шаблону телеигр для взрослых, собирающих миллионные аудитории. О чем свидетельствует безбрежная «играизация» (термин С. А. Кравченко) сознания упорно не желающих взрослеть взрослых? На наш взгляд, не только о личной ущербности индивидуумов, склонных к регрессии психики путем «упрощения реальности за счет виртуализации», «замещении социальной коммуникации информационным потоком», бегства от жизненных проблем за cчет «иллюзии их мгновенного решения» в игровой модели ситуации (20, c.107), как полагают профессиональные психиатры, осознавшие, что современная «культура является одним из важнейших детерминантов психической патологии» (20, c.105).

Очевидна генетическая, концептуальная и стилистическая укорененность феномена невзросления в глобальной культуре постмодерности. В какой-то мере явление это можно признать социокультурным эпифеноменом постмодернистской «непроизводящей» экономики — экономики электронных денег и ТНК, строящих бизнес на производстве и распространении «глобального культурного продукта» (компьютерного обеспечения, фильмов, музыкальной и видеопродукции, системы «быстрого питания» (fast food) и проч.), c наибольшей интенсивностью потребляемого в часы досуга. Неслучайно, что в рейтинге богатейших людей мира, ежегодно составляемом журналом «Форбс», по данным на 2005 год лидируют Билл Гейтс (владелец компании «Майкрософт», занимающий первое место с капиталом в 50 млрд. долларов); У. Баффет (W. Baffett), которому принадлежит компания «Кока-кола» (42 млрд. долларов; второе место); Карлос Слим Хелу (Carlos Slim Helu), богатейший человек в Латинской Америке (телекоммуникационная компания «Telmex», 30млрд. долларов; третье место); Пол Аллен (Paul Allen), один из крупнейших акционеров компании «Майкрософт», владелец голливудской кинокомпании «Dreamwork», на которой были сняты многие фильмы Стивена Спилберга (22 млрд. долларов, шестое место в рейтинге); Б. Арнолт (B. Arnault), владелец брендов «Кристиан Диор», «FENDI», «VUITT» (21,5 млрд. долларов, седьмое место в рейтинге); К. Томпсон, крупнейший медиамагнат из Канады (19,6 млрд. долларов, девятое место в рейтинге); Li Ka-Shing, владелец компании сотовой связи из Тайваня (18,8 млрд. долларов, десятая позиция в рейтинге). В первую десятку крупнейших состояний мира, помимо перечисленных выше, входят лишь два представителя реального сектора экономики: Ингвард Кампрад, владелец знаменитой шведской фирмы «Икеа» (28 млрд. долларов, четвертое место в рейтинге) и индийский «стальной король» Лакшми Миттал (Mittal), хозяин интенсивно развивающейся компании «Mittal Steel» (23 млрд. долларов, 5 позиция в рейтинге) — 32. Таким образом, оказывается, что в современном мире наибольшую «отдачу» приносят вложения в производство «глобального культурного продукта», а также в сферу обслуживания.

Несмотря на то, что для богатейших стран Запада наиболее безоблачные времена общества «всеобщего благосостояния» (welfare state) уже позади в связи с ростом цен на сырье, либерализацией рынка труда и сферы услуг, высокие стандарты потребления остаются незыблемыми, качество жизни составляет предмет национальной гордости; даже в случае потери работы (вследствие, например, все более частого перевода ТНК производства в страны Восточной Европы или Юго-Восточной Азии; регионы с более низкой стоимостью рабочей силы) граждане ЕС получают высокое пособие по безработице; выплаты из специально создаваемых на этот счет общественных фондов (один из таких фондов с ежегодным бюджетом в 500 млн. евро был создан в феврале 2006 г.). Ни для кого не является секретом, что сверхвысокий уровень благосостояния в странах «золотого миллиарда» воспроизводится за счет глобального паразитирования на сырьевых, людских и прочих ресурсах планеты. К числу «доноров» западного мира едва ли не в большей мере относится РФ. По данным отечественных ученых, «сегодня в России проживает 3% населения планеты при сосредоточении на ее территории 35% запасов мировых ресурсов. Однако если принять условную единицу (у.е.) ресурсов на одного жителя планеты (энергетических, биологических, экологических и т.д.), то на россиян приходится 11,7 у.е., на жителя США — 2 у.е., Западной Европы — 0,67 у.е., стран „третьего мира“ — 0,58 у. е. При этом средний американец использует принадлежащие ему ресурсы на 400%, средний европеец — на 398%, а каждый житель РФ на 11%. Россия оказывается всех богаче и в то же время всех беднее» (8, c.206). В отличие от богатых стран Ближнего Востока и Юго-Восточной Азии в странах Запада высокий уровень потребления сочетается с падением стимулов к труду, все большим перемещением фокуса самореализации личности в рекреационную сферу, массированной (еще со времен Просвещения) детрадиционализацией культуры. Показательно, что даже молодежные движения протеста в этих странах (вспомним этнические волнения во Франции в конце 2005 г.) зачастую приобретают инфантильно-потребительский характер борьбы за большую долю общественного «пирога».

Попробуем несколько конкретизировать целевую аудиторию потребителей глобального культурного продукта, обратившись к недавно попавшей в орбиту внимания социологов социально-демографической группе новых «молодых взрослых» (примерно до 40 лет), как правило, хорошо образованных представителей среднего класса, находящихся на пике творческой и социальной зрелости. Именно эта группа населения, именуемая Питером Бергером «интернационалом яппи», во многом, составляет многомиллионный персонал (как правило, среднего и низшего звена) ТНК, число филиалов которых в мире по некоторым данным (28) перевалило за 700 тыс. Будучи естественными «агентами глобализации» (а в недавнем прошлом «глобальными тинэйджерами», cинхронно формируемыми одними и теми же детскими товарами, компьютерными играми, мультфильмами), «яппи» в массе своей вовсе не желают взрослеть; cложившиеся навыки статусного деиндивидуализирующего потребления культуры усугубляются установкой на интенсивную рекреационную «разрядку» после психологически изнурительного труда в бюрократизированных сверхобезличенных офисах.

Самоощущение рядового сотрудника такой компании (относящегося, на жаргоне «яппи», к «офисному планктону») так рисует Дуглас Коупленд в культовом романе «Generetion икс»: находясь в «загончике для откорма молодняка» (так именуется «маленький, очень тесный отсек офиса, образуемый передвижными перегородками, который отводится младшему персоналу офиса»), «по малейшему поводу я был готов извиняться за свою деятельность — работу с восьми до пяти перед белесым как сперма компьютерным монитором, где я решал абстрактные задачи, косвенно способствующие порабощению „третьего мира“. Но потом, ого! Я красил пряди волос в разные цвета и пил пиво, сваренное в Кении. Я нацеплял галстук „бабочку“, слушал альтернативный рок и отвязывался в артистической части города» (10, с.41). И в другом месте, говоря от лица своего поколения: «Наши организмы, пропитанные запахами копировальных машин, детского крем и гербовой бумаги, взрывались из-за бесконечного стресса, рожденного бессмысленной работой, которую мы выполняли неохотно и за которую нас никто не благодарил. Нами владели системы, вынуждавшие нас глотать успокоительное и считать, что поход в магазин — это уже творчество, а взятых видеофильмов достаточно для счастья» (10, с.28). Но эскейпистский бунт Энди Палмера (героя романа) и его друзей, ушедших в «отshellничество», «закос под туземцев» (10, с.341) в Мексике, — продвинутых «пейзан техновека», сделавших девизом жизни слоганы: «я вам не объект рыночной экономики» и «шоппинг — не творчество» (10, с.99,33), — плод личного выбора и по определению массовым быть не может. Удел остальных — покорное данничество глобальной культурной индустрии; убогие изыски «интерьерного снобизма» (вспомним, что роман Коупленда был написан как путеводитель по поколению молодежи 90-х гг.), «превентивный цинизм», «тайный луддизм» («скрываемая от посторонних уверенность в том, что он технического прогресса человечеству ничего хорошего ждать не приходится» — 10, с.340), «безопасизм» (одержимость поисками гарантий личной безопасности) и одновременно «страхохондрия» (ипохондрия, порожденная состоянием перманентного и беспредметного страха); «бембификация» («восприятие живых из плоти и крови существ как персонажей мультфильмов, олицетворяющих буржуазно- иудео- христианскую мораль и такие же отношения» –10, с.99) и подведенный с присущим автору «черным юмором» итог жизни: «умер в 30, похоронен в 70».

Возможно, это шаржированный портрет «глобального человека» эпохи тотальной комьютеризации, торжествующего мультикультурализма, всевластия электронно-магических СМИ, пришедшего на смену «массовому человеку» (знаменитому Хайдеггеровскому «Das Mann») эпохи первых кинематографов, дансингов, спортивных стадионов и пляжей. Однако трудно отрешиться от мысли, что нарастающие деструктивные видоизменения личности и социума, усиливающиеся конформность и инфантилизация панкультурного менталитета, — неотъемлемый структурный компонент складывающейся системы глобального управления, обеспечивающий ее социо-культурный гомеостаз. Более того, как неоднократно отмечалось, утратив былую автономность и «священную» неприкосновенность, в глобальном обществе сфера культуры стала флагманом транснационального бизнеса. Особую роль здесь сыграл, по мнению некоторых аналитиков, опыт применения пиар — технологий в рекламном бизнесе (как товаров, так и политических репутаций), показавший, что психика человека — практически неисчерпаемый ресурс, грамотная эксплуатация которого способна принести колоссальные барыши, что обозначило в качестве мейнстрима развития глобальной культурной индустрии на рубеже ХХI столетия транснационализацию и регрессивную архаизацию человеческого воображения (2, 18, 20, 26, 28).

Поражает коммерческая эффективность и системность раскручивания глобальных брендов; безошибочность маркетинговых технологий, точно рассчитывающих нужный момент согласованного выброса на рынок, скажем, разрекламированного «блокбастера», разноплановых компьютерных игр (включая «онлайновые») на его сюжет, целой серии сопутствующих товаров (игрушек, маек, кепок, значков, плакатов и проч.). Техника деструктивного маркетинга, ведущего «охоту без правил» на глобального потребителя (не важно, взрослого или ребенка), совершенствуется год от года. Если, скажем, показ первых трех серий «Звездных войн» Джорджа Лукаса, вышедших соответственно в 1977, 1980 и 1983 годах, не сопровождался разработкой одноименных компьютерных игр, то выходу в свет последующих трех серий в 1999, 2002 и особенно в 2005 годах (всемирный прокат третьего эпизода «Звездных войн» — «Мести сидхов» — принес только за минувший год 845 млн. долларов) сопутствовало свыше 25 названий компьютерных игр (включая новейшие: «Star Wars: Battlefront» 2004 года, «Star Wars: Empire At War» 2006 года). Выход в свет последней серии сопровождался выпуском отдельного фильма «Империя мечты», повествующего об истории создания киноэпопеи; а также специальным изданием «для любителей» (и за двойную плату) режиссерской версии фильма с предисловием автора и элементами монтажа; игрушками от фирмы «Хасборо», целой серией сопутствующих товаров. Столь же комплексная маркетинговая стратегия «задействована» в продвижении киноэпопеи «Властелин колец», на сюжет которой было выпущено 7 компьютерных игр разных жанров (в том числе «онлайновая» в 2006 году); давно ставшего глобальным брендом «Гарри Поттера»; снятого по комиксу «Spiderman”а и проч.

Комплексность глобального «мерчендайзинга» в сфере компьютерных игр, работающего со всеми категориями их потенциальных покупателей, хорошо иллюстрируется одновременностью выброса на рынок сразу нескольких версий новой перспективной игры: 1.так называемой «бронзовой» (игра в обычной упаковке); 2.«серебряной» (игра в металлической коробке с добавлением инструкции по ее прохождению, кепки или постера); 3.«золотой» (c добавлением майки, брошюры с описанием истории создания игры, интервью с ее разработчиком и проч.); 4.«платиновой» c добавлением еще двух игр от разработчика; 5.«коллекционной», содержащей предшествующие версии c добавлением статуэтки главного героя и проч. Добавим к этому, что игра выпускается одновременно «под все платформы» (для компьютеров, игровых приставок, в «онлайновом» исполнении и проч.); в специальных версиях для различных возрастных страт потребителей: для малышей, детей (возрастная маркировка «K –A», Kids to Adult); детей старше 10 лет (возрастная маркировка «E 10+», Everyone 10 and older); подростков (возрастная маркировка «T», «teen»; от 13 и старше); молодежи от 17 лет (возрастная маркировка «M», Mature); взрослых (возрастная маркировка «AO», Adult Only).

Стратегия формирования «глобального бренда» (транснационального продукта, адресность потребления которого максимально размыта за счет включения механизма ажиотажного престижного спроса) отчетливо видна на примере целенаправленной трансформации компании «Лего», с давних пор занятой производством развивающих детских игр (главным образом разных моделей конструкторов) и заслуженно пользовавшейся репутацией солидной фирмы, обслуживающей базовые потребности детей. Датой основания компании считается 1932 год, когда столяр Оле Кирк Христиансен открыл в городе Биллунде (Ютландия) на западе Дании небольшую фабрику по производству игрушек. В 1934 г. он дал компании (персонал которой состоял из 7 человек) название «Лего» (от датских слов: «LEg Godt», т.е. «играй хорошо») в соответствии с девизом жизни: «Достаточно хорошим может быть только самое лучшее». Долгие годы предприятие постепенно расширялось, сохраняя характер добропорядочного семейного бизнеса: c 1949 года блоки конструкторов стали делаться из пластмассы; в 1958 г. компанию, персонал которой насчитывал 140 человек, унаследовал Годфрид Христинсен (вместе с заветом отца никогда не производить военных игрушек), в 1979 г. передавший дело сыну Кьелу Кирку Христиансену. Несмотря на то, что филиалы «Лего» открывались по всему миру (в 1957 г. в Швеции и Норвегии, в 1959 г. в Великобритании, в 1962 г. в Австралии, в 1980 г. в США, в 1992 г. в Венгрии, в 1996 г. в России), а производственные мощности переводились в США, Швейцарию, Чехию, Южную Корею, компания долгие годы сохраняла традиционный облик и оставалась датской, что не мешало достижению ею солидного финансового успеха (к началу ХХ в. было продано 6 млрд. конструкторов «Лего» в 140 странах мира — 22).

С середины 90-х гг. прошлого века началась стремительная транснационализация компании, сопровождающаяся сменой ее имиджа. В 1996 г. в США было основано независимое дочернее предприятие «LEGO Media International» (c 2000 г. ведущий производитель развивающих игр), специализирующееся на создании «Леголендов» (LEGOland), комплексных парков семейного отдыха, первый из которых был открыт в Виндзоре, близ Лондона. Приоритетным направлением развития практически автономных филиалов (в Лос-Анджелесе, Коннектикуте, Лондоне и проч.), имеющих собственное представительство в Интернете, стала масштабная «медиатизация» бренда: производство компьютерных и телепрограмм, видеоигр, книг и журналов для детского и семейного чтения. Новая стратегия приносит весомые плоды: по данным, приводимым Найджелом Холденом, в 1999 г. объем продаж компании составил 1,25 млрд. долларов, прибыль измерялась в 60 млн. долларов, при этом на ее предприятиях работало около 7 тыс. 800 человек (22, с.184). Открывались новые маркетинговые центры в США, Германии, Италии, Великобритании, странах Восточной Европы. В 2000 г. была приобретена специализировавшаяся на выпуске высокотехнологичных игрушек фирма «Zowie Entertainment», располагавшаяся в г. Матео в 30 км. от Сан-Франциско (основатель Джон Лемончек).Под новым названием «LEGO Lab San Mateo» предприятие было перепрофилировано в перспективный центр разработки новых компьютерных игр.

Парируя частные упреки в потере идентичности, руководство компании настаивает на праве развивать новое «видение Лего» (LEGO vision), осуществлять «миссию Лего: поощрять ребенка в каждом из нас», способствовать самовыражению через игру как детей, так и взрослых. Как отмечает Конни Кэлчер (Kalcher), вице-президент «LEGO Media International» по производству фильмов и телепродукции: “ Чего мы не можем и не имеем права делать — так это выпускать продукцию, не соответствующую бренду фирмы и ее ценностям. Мы не можем делать игры- «стрелялки» или игры с расистским или сексистским акцентом. Мы должны действовать на более глубоком уровне, обращаться к разуму людей и их потенциалу развития» (22, с.205). Однако в отличие от «старого доброго» «Лего», стимулировавшего интеллектуальное развитие ребенка, новое мультимедийное «Лего» является компонентом (пусть и не самым жестким) базовой аккультурации индивида в массовую культуру, глобальную империю Мак- Бренда (Mc Brand) (Сноска. Мак- Бренд (Mc Brand) — популярный в современной западной социологии каламбур, навеянный, как считается, устрашающими игрушками, которые в «Макдональдсе» вкладывают в детские коробки.),где независимо от возраста любой человек трактуется как потребитель, для которого из сподручного технологизированного мифодизайна может быть сконструирован свой «капкан».

И уж совсем мало шансов осознать это у генерации «недорослей» глобального мира, от «младых ногтей» формируемых по лекалу глобальной культуры, при посредстве, например, транснациональной «Уолт Дисней компани» (с годовым оборотом в 24—25 млр. долларов), подвергшей более чем успешной «капитализации» наивное желание детей «жить в сказке».

Всемирный «Диснейленд»: стратегия «глокализации» для детей и взрослых

Более пятидесяти лет назад, 17 июля 1955 г. в небольшом городке Анахайм к югу от Лос-Анджелеса художник-мультипликатор и бизнесмен Уолт Дисней провел транслировавшуюся по телевидению пышную церемонию открытия «Диснейленда», парка аттракционов по мотивам знаменитых мультфильмов, на строительство которого было затрачено 17 млн. долларов. Несмотря на финансовый успех (за первые 25 лет существования парк посетили более 200 млн. человек), «Диснейленд» долго оставался «внутренним продуктом» массовой американской культуры — культуры комиксов, «гэгов», «жевательной резинки» и кулачных боев, и лишь на исходе ХХ в., параллельно с ростом финансовой и организационной мощи компании, стал экспортироваться как глобальный культурный продукт: в 1983 г. свой «Диснейленд» появился в Токио, в 1992 г. — под Парижем. Флагман транснационального бизнеса — в 1999 г. доходы компании исчислялись 24 млрд. долларов, из которых 6,1 млрд. принесла эксплуатация тематических парков — стал «первопроходцем» и в освоении местных рынков, для большей успешности оранжируя продукцию в местные, локальные тона. Стратегия «глокализации» — основа экспансии и такого глобального бренда, как «Диснейленд»; недаром число посетителей разбросанных по всему миру одноименных тематических парков еще в 1996 г. составляло 1, 2 млрд. человек (заметим: это — едва ли не одна шестая часть населения Земли). По словам Майкла Эйзнера, председателя правления совета директоров «Уолт Дисней компани», в ее владении в 2000 г. находилось 7 тематических парков (при четырех строящихся), 27 отелей на 36 888 номеров, два круизных судна, 728 фирменных магазинов, 10 телестудий, 9 международных каналов телевещания, 42 радиостанции, один из крупнейших вебпорталов с 5-ю сайтами, долевое участие в 9 сетях кабельного телевещания и проч.

13 сентября 2005 г. состоялась церемония торжественного открытия первого китайского «Диснейленда» в Гонконге, построенного с учетом местной культурной специфики по законам геомансии «фэншуй», с использованием «восточных единоборств», чайных церемоний и проч. Китайский «Диснейленд» — пока наименьший среди зарубежных парков корпорации; его площадь — всего 126 га (для сравнения: площадь Парижского «Диснейленда» — 1943 га); обслуживают его 5 тыс. сотрудников. Большую часть стоимости проекта, составившей примерно 3 млрд. долларов, взяла на себя администрация г. Сянган. Ожидается, что эксплуатация парка в ближайшие 40 лет принесет в бюджет Гонконга не менее 18 млрд. долларов.

В форватере культурной глобализации стремится плыть и РФ. По словам заместителя министра экономики Московской области Валерия Фильченко, в Раменском районе на площади в 3 тыс. га предполагается строительство крупнейшего развлекательного центра, включающего «Диснейденд», автодром, сафари — парк, поля для игры в гольф. Проект включает обустройство искусственного озера площадью в 50 га, посадку более 5 млн деревьев, тысяч различных видов растений. Предполагаемый объем инвестиций — 60 млрд. рублей. От себя скажем: в том, что касается культурной программы церемонии открытия, а также сюжетов некоторых аттракционов, вряд ли обойдется без камуфлирования глобального бренда в местные — русские — тона: сарафанов, матрешек, бабы-Яги и проч.

Однако развертыванием глобальной сети унифицированной индустрии развлечений для детей не исчерпывается современная бизнес –стратегия компании. «Уолт Дисней компани» в настоящее время третья по величине в мире медиакомпания, c числом персонала свыше 120 тыс. человек, координирующая 5 основных видов транснационального бизнеса: деятельность сети СМИ, организацию студий развлечений, работу тематических парков массового посещения, реализацию потребительских товаров с логотипом компании через сеть специальных магазинов и интернет (перечень их на сайте ошеломляет: мебель, посуда, постельное белье, полотенца, покрывала, спальные мешки, подушки, кошельки, коврики, чехлы для автомобильных сидений, товары для животных, домашние электроприборы, рюкзаки — кажется, нет такого предмета обихода, на котором не красовались бы смышленые физиономии Микки Мауса, Дональда Дака, русалочки Ариэль и проч.) и, конечно же, маркетинг. Четко уловив современную тенденцию к медиатизации общества, компания, уже в 1988 г. возглавлявшая список голливудских киностудий, имеющих самые кассовые сборы, кардинально расширила медиабизнес, приобретя три процветающие кинокомпании: «Hollywood Pictures», «Touch stone Pictures» (продюссер которой Дж. Брукхаймер специализируется на съемке блокбастеров), «Miramax Films», где, в частности, были сняты отнюдь не детские фильмы Квентина Тарантино «Криминальное чтиво», «Бешеные псы», «Убить Билла» (первый и второй фильм). В 1996 г. компания приобрела крупнейшую на тот момент телевизионную сеть «Capital Cites/ ABC» (цена такого слияния, по мнению аналитиков, составила 19 млрд. долларов), став вторым по величине медиахолдингом в мире. В 1993 г. процветающая финансовая империя дебютировала в спортивном бизнесе, создав играющую в НХЛ хоккейную команду «Анахайм Майти Дакс»; приобрела контрольный пакет акций бейсбольного клуба «Калифорния Энджелс».

В сфере производства и распространения глобального культурного продукта для детей компания также руководствуется финансовыми императивами: изготовление сравнительно недорогих игрушек по сюжетам мультфильмов вытесняется производством видео — и комьютерных игр (спрос на которые максимально диверсифицируется по возрастным стратам, отдельно для мальчиков и для девочек); разработкой новых моделей игровых приставок; прейеров серии «MP-3» c песнями из мультфильмов; комплексных игровых центров, базирующихся на самых современных зрелищных технологиях. В апреле 2004 года компания купила «шоу мапетов» — основу транснационального проекта «Улица Сезам». Компания, начало процветания которой было положено прокатом всемирно известных мультфильмов ее основателя, ныне последовательно отказывается от «рисованых» героев в пользу видео- и компьютерных образов. На протяжении нескольких лет последовательно сокращалось «анимационное» подразделение компании (с 2 200 художников-мультипликаторов в 1999 г. до 600 в 2004 г.), что привело к значительной экономии на фонде заработной платы и производственных затратах. Так, был признан успешным проект 2002 г. — компьютерная анимация «Lilo and Stich» — обошедшийся в 80 млн. долларов, по сравнению с 140 млн. долларов, затраченных на изготовление «отрисованного» в том же году мультфильма «Treasure Planet». То, что при этом видеоряд до предела стандартизируется, цветовая гамма делается шаблонной и ненатуральной, т.е. наносится ущерб художественности, похоже, в расчет не принимается. Детские психологи с тревогой отмечают дегуманизирующее воздействие на сознание ребенка новейшей мультипликационной продукции знаменитой студии; перенасыщенность рекламой и высокий уровень насилия, общую атмосферу ажиотажа и подсознательного стресса; граничащее с маниакальностью, c «промыванием мозгов» повсеместное «продвижение» знаменитого бренда.

Ставятся под сомнение культурное качество и психологическая целесообразность развлекательных программ тематических парков; растущее беспокойство общественности вызывает ущерб здоровью и психике детей, наносимый некоторыми широко разрекламированными аттракционами. Так, в июне 2005 г. CША потряс скандал, связанный с гибелью 4-летнего мальчика Daudi Bamuvamie во время работы аттракциона, имитирующего полет ракеты в космос. Инцидент произошел в крупнейшем «Диснейленде» мира, занимающем в г. Орландо (штат Флорида) площадь, вдвое большую, чем весь Манхеттен, с персоналом в 55 тыс. человек. Как оказалось, аттракцион «Миссия — Космос» стоимостью в 100 млн. долларов по форме напоминает центрифугу и после старта начинает раскручиваться с большой скоростью, что сопровождается резким скачком давления внутри аппарата. По всей видимости, у малыша не выдержало сердце, и он скончался от «перегрузок». Выяснилось, что с начала эксплуатации аттракциона в 2003 г. произошло уже 7 случаев, когда детей после его посещения увозили в больницу. Тем не менее всякий раз аттракцион — кстати, один из самых посещаемых — всякий раз открывали заново. Взбудораженная общественность настаивала на полицейском расследовании, но тут выяснился парадоксальный факт: неподконтрольность территории «Диснейленда» законодательству США. «Для „Диснейленда“ нет американской конституции, поскольку у него свои законы», — заявил начальник службы безопасности парка. На волне разраставшегося скандала публичному критическому рассмотрению подверглись нравственные, педагогические, интеллектуальные издержки бесконтрольного самовластья глобальных брендов. Газеты обвиняли компанию в тоталитарных методах распространения бренда («Микки uber alles!»); «промывании мозгов» многомиллионной армии «детей — рабов». А между тем «Уолт Дисней Компани», ТНК –гигант, продолжает триумфальное шествие по миру, захватывая все новые рынки для сбыта глобального культурного продукта, позитивная ценность которого для личности и общества в высшей степени проблематична.

Cломанный горизонт или новые перспективы «вечного ровесничества»: вместо «отцов и детей» «ни отцов ни детей»

Не ново, что многое, вырастая, изменяется. Был ребенком — стал взрослым, и качество уже другое: ребенок неразумен, взрослый разумен. Многое благодаря природе делается не только большим, но и другим.

Луций Анний Сенека (Сенека Л. А. Нравственные письма к Луцилию. — М., 1977. — С.304.)

Оставалось лишь победить старческую немощь….Половые гормоны, соли магния, вливание молодой крови. …Все телесные недуги старости были устранены. …А с ними исчезли все старческие особенности психики. Характер теперь остается на протяжении жизни неизменным…. Работа, игры — в шестьдесят лет наши силы и склонности те же, что были в семнадцать. В недобрые прежние времена старики отрекались от жизни, уходили от мира в религию, проводили время в чтении, в раздумье — сидели и думали!…

Теперь же — насколько шагнул прогресс — старые люди работают, совокупляются, беспрестанно развлекаются; сидеть и думать им некогда и недосуг, — а если уже не повезет и в сплошной череде развлечений обнаружится разрыв, расселина, то ведь всегда есть сома, сладчайшая сома; принял полграмма — и получай небольшой сомоотдых; принял грамм — нырнул в сомоотдых вдвое глубже; два грамма унесут тебя в грезу роскошного Востока, а три умчат к луне на блаженную темную вечность. А возвратясь, окажешься уже на той стороне расселины — и снова ты на твердой и надежной почве ежедневных трудов и утех.

Олдос Хаксли. О новый дивный мир // 21, с.162—163)

Испокон веков человечество конструировало и снабжало общественно-культурной легитимацией различные образы детства, зрелости, старости. На смену зафиксированной в средневековых миниатюрах трактовки ребенка как аллегорической фигуры «несовершенного взрослого» пришел морализаторский пафос Просвещения с его стремлением рационально заполнить «tabula rasa» детской психики; антроподицея детства как откровения «натуры» в социальном мышлении ХYIII –ХIХ вв. перетекала в сентиментальное детолюбие и буржуазно- расчетливое планирование эффективного использования нового семейного «ресурса». Историки культуры (1, 9, 12, 15) спорят о том, насколько соответствует фактам категоричное высказывание Де Моза: «История детства — это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Чем глубже в историю — тем меньше заботы о детях и тем больше у ребенка вероятности быть убитым, брошенным, избитым, терроризированным и сексуально оскорбленным» (4, c.14). Метафоризация образа ребенка (символа спонтанных творческих сил «коллективного бессознательного») в психоаналитической теории К. Г. Юнга (23) и его последователей в 60—70 гг. прошлого века (Эрик Берн, Хуг Миссилдайн) выразилась в популярной в кругах сторонников «New Age» концепции диалога «внутреннего ребенка» (магической креативности, символизируемой правым полушарием головного мозга и левой рукой индивиуума) и «внутреннего родителя» (логики и рассудка, олицетворяемых левым полушарием и правой рукой) — 6. В наши дни достоянием педагогики, смыкающейся в поп- оккультизмом, стала концепция «детей Индиго», приписывающая сверхнормальные способности «поколению 2000 года» (скептически настроенные медики и психиатры усматривают в данной симптоматике синдром «дефицита концентрации внимания и гипервозбудимости» –3) Очевидно однако, что все смысловое многообразие трактовок детства, зафиксированное в мировой культуре едва ли не за трех тысячелетний период, укладывалось в рамки базовой структурной оппозиции: «взрослый» — «ребенок», поставленной под сомнение алогичными конструкциями нынешнего социального постмодерна.

Формирование социально — психологического синдрома «невзросления», несомненно, идейно и генетически связано с социально-культурной революцией 60—70 –х гг. ХХ в., придавшей общественные санкции статусу молодежи как привилегированной «расе будущего», фактически передоверив осуществление ее социализации индустрии массовой культуры, как оказалось, лукавому и корыстному ментору. Инициированный бурным развитием информационной техники скрытый культурный конфликт между «цифровыми аборигенами» (молодежью) и «цифровыми иммигрантами» (старшим поколением, зачастую вынужденным преодолевать при работе с компьютерами психологический барьер) способствовал дальнейшей деформации механизма межпоколенческой трансмиссии.

В эпоху идейно-психологического доминирования и коммерческого всевластия глобальной культуры функция главного агента социализации в массовом порядке переходит к СМИ, отмечают как отечественные (11, 16, 17), так и зарубежные исследователи (27, 28, 29), фиксируя при этом, что «медиазависимость» (media-addict-ness — 28, c.41), «клиповое сознание» и фетишистское преклонение перед глобальными брендами в равной мере свойственны и значительной части старшего поколения. Закономерное следствие массового вхождения населения в новую транскультурную реальность — гомогенизация культурных потребностей различных его социально-демографических слоев на фоне нарастающей экспансии глобального «культурного продукта» (символом его поистине космического — в прямом и переносном смысле — триумфа может служить просмотр фильма «Гарри Поттер и кубок огня», состоявшийся 25 ноября 2005 года на Международной космической станции по требованию американского космонавта).

Неудивительно, что наиболее радикальные приверженцы глобальной культуры постмодерности настаивают на деконструкции самого понятия «поколение» (5). Как отмечает А. И. Пигалев, расшатывание культурной идентичности «глобального человека» — постмодерниста стимулируется разрывом связей между поколениями: «Добиться этого можно, только осуществив перехват смысловых потоков традиции. Для этого предшествующее поколение должно быть лишено статуса референтной группы, которой безусловно подражают молодые» (18, с.330) В глобальном индивидуализированном обществе, где культурная идентичность имеет «характер палимпсеста», блокируется солидаристский потенциал традиции, «исчезают центры кристаллизации культуры, которые нужно было приводить в согласованное состояние», вследствие делегитимации своего символического капитала культура приобретает «фасетное или фрактальное строение, превращаясь в некоторое хаотическое множество» (18, с.329, 331). Не сдерживаемый культурным каноном, транслируемым от поколения к поколению, технологический разум теряет очертания человечности, моделирование культуры в качестве искусственной реальности вырывается на неведомые просторы.

Согласно теоретическим разработкам культурологов- постмодернистов (Э. Джеллнера, Д. Мак- Кенса, О. Апеля, Г. Кюнга), институт традиции как фундамент социально- культурной преемственности утратил право на существование. По их мнению, «межпоколенческие отношения должны строиться так же, как и внутрипоколенческие — на принципе свободной конкуренции на рынке символических ценностей. Таким образом, должен пасть последний бастион социального неравенства — неравенство отцов и детей» (13, с. 144). Культуролог Х. Брук — Роуз выступила с остроумной концепцией, предложив аллегорию «мертвой руки» (означающую в юридической практике владение без права передачи по наследству) в качестве принципа, «фундирующего теорию смерти традиции» (13, с. 144). А. И. Макаров (канд. филос. наук, доцент кафедры культурологии ВолГу) так интерпретирует данную концепцию, выдвигающую презумпцию аксиологического равенства всех идейно-стилистических формообразований культуры: «В результате конфликта ценностей, транслируемых всеми группами, передавать систему ценностей от отца к детям нельзя, дети имеют право на чистый лист своего сознания. Более того, предполагается, что и невозможно ничего передать в условиях стремительной социокультурной динамики современного общества» (13, c.145). Если смысловой строй традиционной культуры (и мира классики) символизировался древом мира, где единый ствол отображал ядро традиции, вертикальность возрастания — иерархию ценностей, ветви — их межпоколенческую трансмиссию, то, напоминает автор, вряд ли случайно, что метатеорией постмодернизма служит концепция «ризомы», выдвинутая Ж. Делезом и Ф. Гваттари в рамках «номадологического» проекта. Использование взятого из ботаники термина «ризома» («корневище») призвано обосновать плюралистическую модель жизни с релятивистским (подчас и циническим) мировоззрением, поскольку «древо мира теперь свое для каждого поколения и даже каждой субкультуры внутри одной генерации. Оно больше не стоит твердо, не уходит корнями в родную землю, а стремится по поверхности, приспосабливаясь к потоку мнений каждого отдельного индивида. Эти ползущие деревья и переплетаются, образуя некое общее корневище» (13, с.147), получившее — добавим от себя — модное наименование «сетевой культуры».

Блокирование передачи социокультурного опыта от поколения к поколению, подрывающий основы любой коллективной идентичности межпоколенческий «аутизм» не исчерпывает список угроз, которыми чревато «расширенное воспроизводство» культурной стратегии «невзросления». Достаточно напомнить о таком социально-демографическом следствии массовизации социальной безответственности, как депопуляция, мрачной тенью нависшем над западным секуляризованным обществом; о проблеме эвтаназии, легализация применения которой в первую очередь может ударить по больным и пожилым; возрастающей с ростом гомогенизации общества опасности хаотизации социума. Ведь не пойдет же человечество в поисках социальной стабильности по пути генетически запрограммированного кастового общества, столь зловеще обрисованного в дистопии Хаксли. Да и там, как известно, наряду с допингами невиданно зрелищной сверхтехнологизированной массовой культуры («запаховые органы», знаменитые «ощущалки», шедевры аудио-видео-кинестезического синтеза, до которым далеко современным «виртолендам») наиболее надежным регулятором личного и общественного самочувствия было знаменитое: «Сомы грамм — нету драм». Да не будет…

Список литературы

1. Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. — Екатеринбург, 1999.

2. Басина Н. И. Общечеловеческие ценности в ситуации постмодерна // Общечеловеческие императивы и этнонациональные ценности интеллигенции. Мат-лы ХYI Междунар. науч.-теор. конф. –Иваново, 2005. — С.149—151.

3. Битюцкий В., Пруссакова Е. Дети «индиго»// Вестник студ. научн. об-ва ОГПУ.- Вып. 2.- Оренбург, изд-во ОГПУ, 2005. –С.14—20.

4. Де Моз. Психоистория.- Ростов/ на Дону, 2001.

5. Зенкин С. Н. «Поколение». Опыт деконструкции понятия // Поколение в социокультурном контексте ХХ века. — М., Наука, 2005. –С.130—136.

6. Каначчионе Л. Сила другой руки. — М., София, 2005.

7. Киселев А. Г. Оправдание детства: от нравов к праву. –Екатеринбург, 2002.

8. Кирьянов В. И., Панкратов С. А. Национально-государственная модернизация России в глобальном мире // Философская теория и социальные практики (сб. статей под ред. Н. В. Омельченко).- Волгоград, изд-во ВолГу, 2005. — C.197—207.

9. Кон И. С. Ребенок и общество. — М.,1988.

10. Коупленд Д. Generation Икс.- М., Ермак, 2004.

11. Крамаренко Р. Н. Ценностный мир российского студенчества // Вестник Волжского ун-та им. В. Н. Татищева. — Серия: Философия. — Вып.6. — Тольятти, 2005. — С.224—237.

12. Крючкова Н. Д. Проблема детства в зарубежной историографии: становление, проблематика, перспектива // Человек: научный альманах. –Вып.1 (под ред. Л. Я. Редько). — Ставрополь, Ставр. книжн. изд-во, 2005. — C.62—74.

13. Макаров А. И. Принцип «мертвой руки» в теории культуры и культурная практика постмодернизма // Философская теория и социальные практики (сб. статей под ред. Н. В. Омельченко). –Волгоград, изд-во ВолГу, 2005. — С. 141 –148.

14. Мид М. Мир детства. — М., 1988.

15. Нефедова П. К. Онтологическая семантика образов детства. — Омск, 2005.

16. Огородникова Е. С. Фантастика — маскулинный тип литературы? // Молодая наука. Мат-лы регион. межвуз. научн.-практ. конф. студентов, аспирантов и молодых ученых. — Ч. II.- Пятигорск, ИГЛУ, 2005. — С.165—168.

17. Омельченко Е. Молодежная культура и субкультуры. — М., 2000.

18. Пигалев А. И. Смена поколений и культурные ценности на фоне глобализации // Поколение в социокультурном контексте ХХ века. — М., Наука, 2005. — С.320—336.

19. Рашковский Е. Б. Апология отрешенных пространств или история российская через призму постмодерна // Современные трансформации российской культуры (отв. ред. И. В. Кондаков). — М., Наука, 2005. — C.19—42.

20. Тхостов А. Ш., Сурнов К. Т. Культура и патология: Зависимости как побочные эффекты социализации //Психологические аспекты зависимостей. — М., Научный мир, 2005. — С.87—105.

21. Хаксли О.О новый дивный мир // Антиутопии ХХ века. –М., Книжная палата, 1989. — С.131 –271.

22. Холден Н. Дж. Кросскультурный менеджмент. –М., Юнити — Дана, 2005.

23. Юнг К. Г. Божественный ребенок. –М., 1997.

24. Chasing The Dream // The Economist.- L., 2005.- 06.08.

25. Christman J. Relational Autonomy, Liberal Individualism, and The Social Construction of Selves // Philos. Studies. — Dordrecht, 2004.- vol. 117, №12. — P.143—167.

26. Cross G. Kids Stuff: Toys and The changing World of American Culture. — Cambridge, 1997.

27. Dufour D.-R. Television, socialisation, subjectivation: Le role du trosieme parent //Debat. — P., 2004, №132. — P.195—213.

28. German Pop Culture. How American Is It? (ed. By A.G. Mueller). — N.Y., 2004.

29. Japan’s Changing Generation. Are Young People Creating New Society? (eds. By Mathews C. and White R.). — L., 2004.

30. Littichen S. After The Gods // New Left Review. — L., 2004. — №30. — P.83—103.

31. Электронный ресурс: www.Rocfeler.ru

32. Электронный ресурс: www.Forbes.com

Блеск и нищета цифры: парадоксы компьютеризации культуры

Экспансия глобальной «электронной цивилизации удобств и услуг», с невиданной быстротой и масштабностью видоизменяющей modus vivendi и modus laborandi миллионов людей по всей планете, закономерно породила в общественном сознании (особенно в российском менталитете, неуклонно тяготеющем к идеократичности) миф о всевластии Цифры, рукотворном Демиурге будущего, камня на камне не оставляющем от «старорежимного» устроения душ и человеческих сообществ. Вместе с тем все очевиднее становится, что свершающееся электронное «переформатирование» почти всех пластов существующей культуры имеет, похоже, свои естественные пределы, далеко от стихийности (поскольку «работает» по собственным операциональным алгоритмам), определенно тяготеет к порождению автономных социокультурных сред расширенной медиареальности.

Встает вопрос: постоянно доказывая способность к транслированию наличного контента культуры, способны ли авангардные информационно- коммуникативные технологии к производству собственного культурного продукта, и каков этот новый культурный продукт, порожденный киберпространством? Не отрицая растущей значимости Сети как зоны социально-культурного креатива, в формате социальных сетей и микроблоггинга, — становящихся не только престижной моделью самопрезентации индивида и средством формирования групповой солидарности, но и весьма действенной формой политической мобилизации (как показали недавние события на Ближнем Востоке), — отметим, что расцвет сетевых практик, безусловно, свидетельствует о высоком общекультурном потенциале Интернета.

Но сопровождается ли массовая киберсоциализация молодежи ее столь же действенной аккультурацией, понимая под последней становление индивида личностью через интериоризацию общекультурных ценностей и установок, — это большой вопрос, и всякий раз он, поскольку речь идет о чуде экзистенциальной трансформации, решается, разумеется, индивидуально. Но в рамках новой матрицы киберкультуры — парадоксального соединения постулатов интерсубъективности, актуальной одномоментности, интерактивности и синкретизма электронной мультимедийности — нет места для старой, ренессансно-просветительской трактовки культуры, и личностное строительство она не то, чтобы не поощряет: просто эта сфера радикально располагается вне ее компетенции.