Бесплатный фрагмент - Кукла века

Пусть сдохнут все враги.

Славяне, будем жить!

А. Меньшиков

Александр Меньшиков
Кукла века
Роман

Светлой памяти безвременно ушедшего из жизни лучшего друга нашей семьи Авершина Анатолия Александровича посвящается.

Пролог

Резкий поворот машины заставил обоих крепко схватиться за подлокотники. Колбасило во все стороны, но Хозяин, звать которого Александром, вел машину с невероятной ловкостью. Он реагировал на стремительно меняющуюся обстановку инстинктивно, словно машина была продолжением его собственного тела. Разуман, опытный наставник, привыкший к экстремальным ситуациям, все же сжал кулаки. Он — вечный Заступник наблюдал с пассажирского сидения, как его Ученик с легкостью лавирует между препятствиями.

Гул двигателя смешивался с визгом покрышек, создавая какофонию смертельной гонки.

— Как думаешь, получится? — спросил Александр, попятившись вперед.

— Должно. Должно получиться, — ответил Разуман, не отводя глаз от дороги.

Машина неистовствовала на сумасшедшей скорости. Дорожные огни мелькали за окнами, превращаясь в калейдоскоп из ярких полос.

За ними по пятам гнались их преследователи. Они надеялись первыми заполучить Посланца, владеющего секретами мироздания.

Хозяин понял, что ставка слишком высока. Учитель, с его новым посланием, был ключом к будущему, и враги не остановятся ни перед чем, чтобы заполучить его.

Но Разуман и хозяин театра удачно маневрировали, уходя от преследования врагов. Им оставалось совсем немного и, на этом их последнем пути для этих двоих было всего лишь два исхода — жизнь или смерть. Однако ни Учитель, ни его Ученик, даже и не думали об этом, потому что никто из них не привык просто так проигрывать.

Жизнь или смерть… они выбрали борьбу, и теперь борьба начиналась заново.

Автомобиль преследователей, взвизгнув тормозами, остановился у полицейского патруля, который минутами ранее минули беглецы.

— Нам кто-то из них пособляет, — заметил Разуман. — Нам дают фору.

— А может, с нами хотят поиграть в «кошки-мышки»? — парировал хозяин театра. — Им терять нечего, ведь именно их блокпост, наших врагов — банды мертвоголовых, пришельцев с враждебной нам галактики Maffei 1 в созвездии Кассиопея, впереди нас.

— Теперь слушай меня внимательно, — решительно сказал Учитель. — На этом блокпосте ни в коем случае не останавливаемся. Я тебе рассказывал за этих мертвоголовых. Помнишь? Так вот, они не знают человеческих нравов и не могут просчитать их поступки сходу. Поэтому притормозим немного, чтобы усыпить их бдительность, а затем газу, газу, чтобы педаль уперлась в полик. Понял? — чуть ли не кричал Посланец. — И, кстати, присмотрись к местности, если увидишь лазейку, дай мне знать.

Учитель и Ученик сосредоточенно следили за дорогой и были готовы к любым поворотам судьбы.

Сто пятьдесят… сто сорок… сто тридцать… Блокпост устрашающе подступал к машине наших героев.

— При-торма-живай, при-торма-живай… — говорил медленно Учитель, высматривая в блокпосте хоть какую либо мизерную лазейку.

Сто двадцать… сто десять… Сердце Ученика колотилось в бешеном ритме, отбивая такт приближающемуся столкновению. Он сдавил руль автомобиля так, что костяшки пальцев побелели. Учителя, казалось, это не волновало. Его лицо, обычно освещенное мягкой улыбкой, было сосредоточено и непроницаемо, как гранитная скала. Александр плавно корректировал скорость, притормаживая так, чтобы машина едва заметно снизила ход. По ощущениям, это было похоже на осторожное приближение к хищнику, готового в любой момент наброситься на жертву.

Когда же блокпост стал настолько близко, что казалось, будто уже не избежать столкновения, Разуман вдруг указал на маленькую тропинку, ведущую в сторону от дороги.

— Лазейка! — воскликнул он, указывая на нее. — Там!

Александр мгновенно понял намек Учителя и, не задумываясь, резко свернул с основной дороги на узкую тропинку. Машина с шипением покатилась по неровному грунту, пряча их от преследователей.

— Вот она, есть — наша спасительница, будем жить, Хозяин.

— Где? Где она? — нетерпеливо вопрошал Александр.

— Справа, видишь, небольшой пешеходный проход и танк, танк видишь в сторонке? — тихо спрашивал Посланец. — Давай дуй, прям туда, резко вправо и газу, газу.

— Зачем нам танк? — воскликнул Хозяин, вильнув автомобилем.

— Цыц! Ша- Саша! Ша… — приказным тоном начал Учитель недавно усвоенным своеобразным местным сленгом, пристально наблюдая за происходящим. — Теперь объезжай танк у кромки и вперед, вперед, въезжай в его колею. И дальше продолжал:

— Они не заметили нас, — прошептал Разуман, с облегчением опускаясь на сиденье.

Машина стрелой влетела в просвет, резко вильнув вправо, и помчалась вдоль танка. Удар о колею не заставил себя ждать. Автомобиль подбросило, но Хозяин, упираясь всем своим телом, удержал его в колее. Задняя часть внедорожника слегка задела гусеницу танка.

— Понял, значит? — прокричал Учитель сквозь шум и гам. — Это излюбленный прием шпионов, когда за ними гонятся. Опасный, но действенный.

— Уверен, я запомню, — кивнул Александр.

Учитель откинулся на сиденье, потянулся, насколько это было возможно, глубоко-преглубоко вздохнул и медленно выдохнул. Он, сидевший рядом, был спокоен, лицо его, освещенное мерцающим светом приборной панели, выражало какое-то трогательное, безмятежное умиротворение.

— Эта его канава не заминирована, по ней он выходит на исходную позицию для стрельбы, — пояснял Посланец. — Усек, не заминирована. Он отстреливается и ворачивается по ней же.

— Ха, прекрасно, — обрадовался Хозяин. — Что дальше?

— А теперь — вон из-за руля. Дай немного порулить.

Разуман перехватил руль и неистово надавил на газ. Машина, резко вильнув влево-вправо, будто включив форсаж, помчалась вдоль посадки по бездорожью.

Ненадолго, правда, но преследователи потеряли их из вида.

Автомобиль беглецов, надрываясь, довольно юрко пробивался по танковой колее. Опомнившись и осознав, что произошло, враги с блокпоста начали палить из всего оружия, которое у них было под рукой. Танк задействовать не смогли — он оказался в это время без боекомплекта, но зато задействовали боевые дроны. Пули разного калибра небольшими стайками сопровождали автомобиль Учителя и Хозяина, посвистывая и полязгивая со всех сторон.

— Хреночки, не достанете уже, — уверенно проговорил Разуман.

Несколько пуль, правда, пройдя мимо Хозяина, попали через кресло прямо в Учителя. Для него же, Сына Божьего, пули были нипочем.

— Вон перед тем мостком выпрыгнешь из машины, как я тебя учил — невидимым для врагов.

Мосток показался неожиданно, словно мираж. Учитель указал рукой на край дороги, где в густой тени сгущался туман, похожий на дым.

Александр, стиснув зубы, смотрел на мост, на туман, на лицо Учителя, искаженное какой-то странной смесью решимости и безысходности. Сердце колотилось в груди, как бешеная птица, заглушая все остальные звуки. Он никогда не был солдатом, не проходил тренировок по выживанию, его жизнь состояла из репетиций, премьер и светских раутов. А сейчас… сейчас он должен был исчезнуть, стать невидимкой, словно призрак, в этой жуткой, дышащей смертью неизвестной местности.

Учитель, словно почувствовав колебания Александра продолжал:

— Сейчас! — просипел он. — Думай о том, чтобы стать невидимкой, о том, чтобы раствориться словно призрак. И прыгай!

Хозяин театра отказывался верить в то, что происходило. Его, человека театра, человека искусства, погружали в реальность, куда более жестокую и непредсказуемую, чем любая сценическая постановка. Его жизнь, так долго вращавшаяся вокруг сцены, костюмов и аплодисментов, внезапно превратилась в бегство на жизнь от смерти.

Учитель оглянулся. Его взгляд был наполнен какой-то неземной силой. Он словно вырос в росте, стало казаться, что воздух вокруг него искрится.

— Прыгай, Хозяин! Время истекает! — прокричал он и его голос пронзил холодный воздух.

— Я не буду прыгать, я не оставлю тебя, — бунтовал Александр, — мы доберемся к своим, да и что нам уже может помешать?

— Смерть, — утвердительно заявлял Учитель, — а теперь слушай, слышишь, слушай меня внимательно. Ты сейчас покинешь машину, ты должен выжить, слышишь меня, ты должен выжить. Вы люди смертны. Мне же смерть не страшна. Если и доведется сгинуть, то я уйду туда, откуда пришел.

— Я не буду прыгать, я не оставлю тебя, — надрывался в пылу погони хозяин театра.

— Это приказ, и ты его исполнишь, ради меня, ради всех нас и, надо поднимать с колен веру истинную и, пробуждаться, — приказным тоном говорил Посланник. — Приготовься, сейчас откроется портал. Соберись весь, и мыслями тоже, прыгай Хозяин, прыгай! Знай, я тебя никогда не забуду!

И вот, внезапно, все замерло. Время словно остановилось. Хозяин театра резко повернул голову и увидел, что Учитель сидел неподвижно, словно окаменев. Его глаза были полны умиротворения, а на лице замерла таинственная улыбка. Он знал, что это нечто большее, чем просто улыбка.

Не в силах перебороть учительский авторитет, вмешанный в магию происходящего, и неумолимую логику самосохранения, Александр выпрыгнул из машины. Сначала он оказался в густом, холодном тумане. Мир вокруг задрожал. Перед ним расстилалась темнота, из которой выделялись две ярко-голубых точки, которые постепенно сливались в ослепительный свет. Это был портал.

Растворившись в пространстве, Хозяин извне увидел ревущий, побитый весь в ухналь, в отметинах от пуль, почти без стекол автомобиль, который из последних сил ускоряясь, удалялся. Вражеские беспилотники преследовали Учителя. Слезы застилали глаза Александра. Он мог только надеяться, что это было не в пустую. Портальный свет становился все ярче, притягивая Хозяина к себе, как мощный магнит. Александр медленно открыл глаза. Туман вокруг него сгустился, словно живая сущность, поглощая его в свои мрачные объятия. Он чувствовал себя невесомым, прозрачным, практически несуществующим. Мир вокруг остался таким же зловещим, но его не видели…

— Какой я все-таки… Учитель! Прости! — дикий, безудержный вопль его разорвал эфир. Александр понял, что он жив, и что миссия Учителя, хотя и окутанная тайной, была выполнена. Он остался жив, чтобы поднять с колен веру, о которой говорил Учитель. Это будет его новой сценой, его новой жизнью, где он будет и хранителем забытых истин, и символом надежды в пост-апокалиптическом мире.

Звуки преследования, удаляясь, доносились издали — гул двигателей, крики, взрывы, свист пуль. Хозяин с тревогой прислушивался к различным шумам, понимая, что его спасение — лишь вопрос времени. Он был один, без Учителя, без поддержки, в окружении врагов. Он знал, что этот вечер станет переломной точкой в его жизни, точкой, которая разделит его былое существование и жестокую, но новую реальность, где на кону стоит не только слава, но и сама жизнь. Его будущее зависело от того, сможет ли он пережить этот бесконечный бег от смерти.

Посланник Разуман продолжал сражение:

— Та-ак, повоюем, Хозяин, — говорил Учитель, глядя на врагов с неба. — Ну, сученок, попробуй, возьми.

Безоружный Посланец вел неравный бой с тремя вооруженными до зубов бесовскими стервятниками. Он резко дал по тормозам, затем так же резко нажал на педаль газа. Разрыв. Взрывная волна, подбросив автомобиль, избавилась от еще остававшихся стекол автомобиля, осколки от разрыва улеглись спереди. Учитель блаженствовал, двигатель неистово ревел, рвался изо всех сил вперед.

— Да-а! — точно так же, сжав кулак, показал он свое превосходство.

В следующее мгновение автомобиль Его зарылся, как вкопанный, на обрыве моста. Разрыв. Мимо.

— Назад, ну давай назад, — говорил учтиво Учитель, обращаясь, как к живому, к своему «железному коню».

Дикий рев всего израненного, побитого до неузнаваемости, но живого внедорожника свидетельствовал о том, что это еще не конец. Шестьдесят, пятьдесят, пятьдесят метров до своих, до истинных русских православных. Рукой было подать, вот буквально сейчас.

— Братцы, братья мои, я иду к Вам. Сейчас, сейчас, еще чуть-чуть, — искусно управляя автомобилем, сообщал Учитель, — сейчас, еще с одним бесенком разберусь. Стоп машина! — и изо всех сил уперся в педаль тормоза.

Летательный аппарат, визжа точно свихнувшись, пронесся вперед.

— Полный вперед! Вот она победа, вот она жизнь, — проговорил Учитель.

Дьяволенок тоже сделал подобный маневр. Но земля и воздух две абсолютно разные стихии. Машина на миг вырвалась вперед, и, тут раздался взрыв, но уже позади.

Мертвоголовые националисты с созвездия Кассиопеи, наблюдавшие за поединком, вдруг начали дико орать.

— Горит, вон он горит, — ликующе драли горло они.

От взрывной волны видимо сдетонировало топливо в бензобаке автомобиля. Он полыхнул. Машина была похожа на летящий огненный шар.

Ноги Учителя уже горели. Языки пламени вовсю облизывали стан Разумана, пытаясь дотянуться до лица. Рукава пиджака тоже уже занялись. Замедляя ход, автомобиль все-таки пересек «серую зону» и остановился будто мертвый. Бешено полыхающий он неумолимо превращался в адское полымя, пожирая свою добычу. Огненные жернова, подобно злобным демонам, извивались и плясали вокруг, словно празднуя победу над своей жертвой. Внутри этой пылающей геенны — Разуман, вечный посланец света. Его ноги, превратившиеся в обугленные головешки, стремительно догорали, а тело, истерзанное пламенем, скрючивалось и скорчивалось от нестерпимого бело-яркого каления. Казалось, само Солнце спустилось на Землю, чтобы испепелить посланника. Но даже в этот последний, мучительный час лицо Его хранило печать непоколебимой решимости. Глаза, обращенные ввысь, отражали не страх, а вызов судьбе. Огонь, безжалостный и беспощадный, не сломил Его дух. В последний момент Разуман нашел в себе силы произнести несколько слов, которые стали его последними:

— Братья мои, я навечно с Вами!

Пламя, словно в насмешку, вспыхнуло еще ярче, гложа его останки.

Обугленные части каркаса автомобиля, некогда гордо мчавшегося по дороге, стали теперь безжизненным остовом, сожранным несусветным пламенем.

Дух Учителя, вырвавшись из тела, вознесся к небесам, оставив позади пылающий ад. Посланец, придя на землю, до конца выполнил свою миссию. Но это не было концом — скорее всего это было лишь началом нового пути.

Глава 1

Действо — реальное иль мнимое?

«Господи, Боже мой! Господи, Боже мой! Господи!» — вскричал папа, раб рабов Божьих (кричала душа его), продолжая не переставая молить.

— Отец наш, сущий на небесах, — выговаривал он. — Да святится имя Твоё! Да придет царствие Твоё.

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Смотря на понтифика со стороны, можно было утверждать, что он, как обычно, стоял и просто молчал. На самом же деле все его, скажем так, бренное тело затекло и занемело с ног до головы, а душа его разрывалась на части. Говорить же он не мог — был нем.

— Хлеб наш насущный дай нам на сей день, — продолжал молить, не издавая ни малейшего звука, — и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.

Никакой жалости. (Он был беспомощным). Нет ни малейшего сострадания к Епископу Рима. Да, нас будут упрекать в жестокосердии, бесчеловечности, беспощадности. Ведь посмотрите — викарий Христа творил молитву, он начал раскаиваться, мучиться угрызениями совести. С чего бы это? Решил замолить грехи, а их-то предостаточно.

— И не введи нас во искушение, — произнес (безгласно) он, — но избавь нас от лукавого.

Ибо Твоё есть Царство и сила, и слава во веки.

Аминь.

Время для Франциска будто бы остановилось навсегда. Вот уже вторые сутки викарий Христа не отступал от молитвы, стоя пред образами. Мольбы исходили от него одна за другой:

— Тебя, Бога, хвалим; Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, вечного Отца, вся земля величает.

За это время папа Франциск потерял свой величественный прежний облик. Все черты лица до неузнаваемости осунулись, морщины приобрели устрашающие формы, неимоверно увеличились провалы глазниц, приобрели коричнево-черный оттенок, губы посинели, лицо стало бледно-желтым — все указывало на явный нравственный провал. Силы находились на пределе возможного. Чтобы окончательно не сойти с ума, он решил, во что бы то ни стало, повторять свое собственное имя. Прервав молитву, он, как казалось ему, заорал, закричал во все горло имя свое:

— Хорхе Бергольо! Хорхе Бергольо! Я — Хорхе Бергольо!

Ярый теолог уповал на чудо. Хотя чудо недавно и совершилось, и именно он был его свидетелем, о чем мы будем повествовать ниже, но ему, верховному первосвященнику Вселенской церкви, необходимо было другое чудо, будто бы он, именно он и есть мессия. Связан был язык святого немотой, знамения свыше не было — Франциск оставался нем. Все с большим и большим неистовством продолжал нескончаемый молебен:

Тебе все ангелы, Тебе небеса и все силы,

К Тебе херувимы и серафимы непрестанно взывают:

Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф.

Полны небеса и земля величества славы Твоей.

Тебя славный апостольский хор,

Тебя пророков хвалебный сонм,

Тебя пресветлое мученическое воинство хвалит.

Тебя по всей вселенной исповедует святая Церковь.

Отца безмерного величия, досточтимого единого и истинного Сына и Святого Утешителя Духа.

Ты — Царь славы, Христе.

Ты — Отца присносущный Сын.

Ты, ко избавлению приемля человека, не возгнушался утробы Девы.

Ты, одолев смерти жало, отверз верующим Царство Небесное.

Ты одесную Бога восседаешь во славе Отчей.

Веруем, что Ты придешь судить нас.

Поэтому просим: помоги рабам Твоим, которых Ты Драгоценной Кровью искупил; навеки сопричисли их к святым Твоим во славе.

Спаси, Господи, народ Твой и благослови наследие Твое.

Правь им и вознеси его вовеки.

Во все дни благословим Тебя и восславим имя Твое вовек и во веки веков.

Помоги нам, Господи, в этот день сохраниться без греха.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

Да будет милость Твоя, Господи, на нас, ибо мы уповаем на Тебя.

На Тебя, Господи, уповаю; да не постыжусь во веки.

Аминь.

Папа Франциск упал на колени, помутневший взор обратив ввысь:

Благословим Отца и Сына, и Святого Духа. Прославим и превознесем вовеки.

Слава Тебе, Господи, на тверди небесной

Всехвальный и преславный, и превозносимый вовеки.

Господи, услышь молитву мою, — и отвечал. — И вопль мой да придет к Тебе.

Раздался безмолвный крик, обращенный к Богу:

— Помолимся. Господи, милосердие Твое безгра­нично, и сокровищница благости Твоей неисчерпаема. Благодарим величие любви Твоей за все Твои дары и молим непрестанно милосердие Твое, чтобы, услышав наши молитвы, Ты всегда охранял нас и приготовил нас к вечной награде. Через Христа, Господа нашего.

— Аминь.

***

Вернемся на два дня назад до настоящих событий. Тот декабрьский день выдался необыкновенно светлым и теплым для зимнего времени. Ничто не предвещало каких-либо осадков, тем более, небывалого порывистого ветра. Не­обычная тишь окутала весь Ватикан. И все-таки, что же происходило там, на площади?

Как обычно, вознесясь над площадью Святого Петра на Лоджию Благословений, Папа оказался ближе к Богу, он так действительно считал. Даже, более того, не ближе, а вровень с Богом. Епископское одеяние его было настолько божественным, что казалось, он, Вели­кий понтифик Франциск, был лучше Бога, и все его решения на этой многострадальной, грешной-прегреш­ной Земле должны восприниматься и выполняться ­беспрекословно — ведь он же Бог.

Воскресная месса началась.

Сегодня он изменил традиции и начал с Symbolum Nicaenum — «Верую», Никейского символа веры:

— Верую в Бога единого,

Отца всемогущего, создателя неба и земли, всех видимых и невидимых.

ВЕРУЮ!

И в Господа единого

Иисуса Христа, единородного Сына Божьего, и от Отца рожденного перед всеми веками.

Бог от Бога,

Свет от Света,

Бог истинный от Бога истинного рожденный, не сотворенный, единой плоти Отца, которым сотворено все.

Который ради этих людей и для нашего спасения спустился с небес.

И обрел он плоть от Святого Духа и Девы Марии и стал человеком.

Распятый же нами при Понтии Пилате, страдал и погребен, он воскрес на третий День, согласно Священному писанию, и вознесен в небеса, восседает по правую руку Отца.

И вторично придет со славою, судить живых и мертвых, и царствию его не будет конца.

Верую в Святого духа и Господа животворящего, который от Отца и Сына происходит.

Кто вместе с Отцом и Сыном одновременно обожаем и восславляем: кто сказался через пророков.

Верую в единую, святую, католическую и апостольскую Церковь.

Признаю одно лишь крещение во имя отпущения грехов.

И жду воскрешения мертвых и жизнь будущих времен.

Аминь.

После страстной молитвы он — папа Римский с неким умилением обратился к прихожанам и впоследствии закончил мессу молитвой «Аве Мария»:

— Братья и сестры, — возгласил Папа, — будьте милосердны ко всем людям, каких бы вероисповеданий они не придерживались. Многих перечислил и упомянул нарушив катехизис.

Он нес такую ахинею, гнал такую пургу, но это было видно только со стороны. На пьяцца Сан Пьетро истинно верующие, недоумевая, прекратили молебен, посчитав Франциска сумасшедшим. Были на площади и другие, которые забавлялись действом. Этим гражданам, собравшимся здесь, было все только лишь по приколу, молебен — по приколу, «Аве Мария» — тоже.

Вы себе представляете, если бы викарий Христа сказал бы, что это больные люди, что существует и такое редкое заболевание, и, что таким людям надо предоставить хороших врачей, поместить в лучшие психотерапевтические учреждения и лечить их с покаянием. Он же, понтифик, наслаждался звуком собственного голоса, медленным баритоном произносил молитву «Аве Мария», сияя от самодовольства, казалось, он, находился на том самом месте, что и Бог. И это была его правда.

Вдруг дерзкая мысль проскочила у него в голове: «А как же Шифф, Лейба, Кун, Барух?» Но та эйфория, которая накрыла его с головой, эту мысль пропустила без внимания: «Нет ничего. Есть только Я, Бог. Крысы те сидят по норам и не высовываются. Прихлебатели получат по заслугам».

Затем, со скоростью света, промелькнула другая дерзостная мысль: «А как же катехизис?». И с той же скоростью явился его ответ: «Да плевал Я на все это с высокой колокольни».

За одни только слова папы Римского о необхо­димости государственной лояльности к «семье» и «браку» можно с уверенностью утверждать: Франциск — черт, самозванец. Но самое главное не то, что он черт, что грехопадение его достигло самого дна, пугало на самом деле его вольнодумие, которое может привести к необратимым, катастрофиче­ским последствиям.

После прочтения «Аве Мария» Епископ Рима воз­несся надо всем и всеми. «Я, именно Я», — однозначно полагал он.

И этих «Я» было у него невообразимо много. Он даже и представить себе не мог, что это конец. Что это когда-нибудь закончится, пропадет, исчезнет в небытии, тем более что это «когда-нибудь» уже наступило. Наступило и раздавит, как шмордявку. И это ему пред­стоит испытать прямо сейчас.

Отойдя немного от мессы, Франциск понемногу приходил в чувства. Он велел оставить его, наверное, чтобы поразмыслить, вообразить невообразимое.

Но тут явился «Он».

Солнечные лучи последние мгновения поиграли на дворцовой площади, отблескивая в стеклах оконных проемов, прощупав своими светлыми, неимоверно бо­жественно-теплыми щупальцами каждый шов, каждый камень всего «Великого Ватикана».

«Чертовщина какая-то, дьявольщина, сатанинские выходки», — подумал он.

Вдруг дерзкий порывистый ветер, хлесткий, невероятно холодный, пронизывающий насквозь все, казалось, до самой последней косточки, сорвал с «рабов папиных», находящихся и молящихся здесь, головные уборы, платки, не пощадил даже их одеяний.

Солнце исчезло в миг за тяжелыми, темными тучами.

Мрак с примесью тумана и поднятой дорожной пылью накрыл находившихся тут «рабов-прихожан».

«О Боже!».

Раздался небывалый раскат грома.

«Откуда он взялся зимой? Декабрь месяц».

Стример молнии, ослепительно яркий, безобразно кривой прошил все владения Святого престола, «рабы» же рухнули наземь.

«Неужели пали в преисподнюю?».

«Может быть».

— Богохульствуешь, Франциск, — раздался громо­гласный голос…

— Кто ты такой? — отвечал высокопарно Хорхе Бергольо.

— Не признал, зря. За такую выходку побудешь безголосым. Зажрался ты, Хорхе, зажрался, будто бы хряк ты, даже не раб рабов Божьих. И учти, не дай Бог.., хотя ты уже нем, козней боле не выкинешь, — говорил сам Гавриил.

Голос Архангела Гавриила звучал, казалось, по­всеместно, тембр его поражал сознание, завораживал, пронзал все пространство. Грома, грохотавшего извне, слышно не было, только голос, непостижимый голос его — Архангела.

Великий понтифик корчился от боли, схватившись руками за горло. Голосовые связки, как будто по одной тянули изо всех сил, такая, казалось, была невыносимая пытка. Муки беспощадные испытывал викарий Христа. Наступил паралич горла.

Папа все понял.

— Господи, покарай меня, — промычал он, — почему позволил пасть духом, порази же плоть мою, не допусти, Господи, до большего малодушества.

— Вижу, немного пришел в себя, — произнес Гавриил, — неужто ты, плотское создание, уверовал в…

Епископ Рима упал на колени.

— Гавриил, — попытался внятно (бессловесно) произносить папа, до сих пор с трудом осознавая явь, — пусть смерть настигнет меня в сию минуту, грешные мы, знаю, грешные, интриги и непостижимая алчность и зависть затмили разум наш. Покарай! Покарай!

— Сегодня, — читая мысли Франциска, посланец продолжал, — с тебя станется, довольно, говорю, а если не уяснил, останешься вечно безгласен, жрать тебя медленно проказа станет, нутро твое гнить будет пожизненно. Сдохнешь ты, и кара моя, смерть твоя, будет неторопливой и непостижимой.

Покорно и молча смотрел Папа на Гавриила. Необычайной красоты картина возникла вдруг пред взором понтифика. Она-то, эта картина, была и прежде, но взору его ныне просветленному явилась только теперь. Место, где происходило действо, оказалось неимоверно теплым, и теплота эта исходила, казалось, струилась отовсюду, как будто пространство было соткано из материи, состоящей из атомов тепла. Времени здесь не существовало. А свет, свет был серебристо-белым, невероятно прозрачным, будто фотоны, прошивая все в округе со скоростью света, успевали даже поблескивать серебром. Архангел во все времена был ослепительно прекрасен, переливаясь всеми оттенками спектра белого света.

— Слушай меня внимательно, Франциск, — говорил спокойно и тихо посланник. — Радуйся! Отец наш Все­вышний отправил Сына Своего указать истинную Цер­ковь, тело Христово и Храм Духа Святого, где до сего дня и во веки веков исполняется, и будет исполняться миссия Христа и Духа Святого, именно для тебя по­вторю, указать веру праведную, не запятнанную в бы­лых веках, отстоявшую честь и славу.

— Господи, конец света! — произнес папа.

— Ха, ха, ха, — разносилось непередаваемым эхом по всему пространству Рима, — размечтались. Не будет Армагеддона, не будет, как вы себе его представляете или рисуете, не будет, даже и не надейся.

— Почему именно сейчас? — проговорил епископ Рима, — почему?

— Время пришло, — говорил тем же тембром Гавриил, — к тому же, я предупреждал вашего Бенедикта задолго до сего дня. Учтите и уймитесь, говорил я, веру свою почитать и оберегать надобно. Скоро наступит час, когда засияет Вифлеемская звезда, и придет «Он», и, убьете снова, уничтожите Вы «Его». И вознесется «Он», и править будет до скончания света, наконец-то сгинет антихрист. Настанет жизнь вечная, праведная, светлая.

— Так ведь это наступит вот, буквально вот, — без­участно молвил (безмолвно) Франциск.

— Радуйся, все тебе будет прощено, и знай, — говорил Архангел Гавриил, — «Он» идет указать народ свой.

— Ведь Мы, Мы его народ! — начал уже утверждать папа.

— Неужели, я не знаю этого народа, — довольно уме­ренно проговорил Гавриил, — Во всякое время и во вся­ком народе Богу угоден боящийся его и действующий справедливо. Но Бог соблаговолил освящать и спасать людей не по отдельности, без взаимной связи; но «Он» постановил сделать их народом, который признавал бы его в истине и служил ему в святости. И что за народ? Говори, Франциск.

— Неужели это не мы, католики? — задался он вопро­сом.

— Что? Не ваши ли религиозные извращения учения Христа кроваво отозвались в судьбе миллионов людей земли в былые века и продолжаются по сей день, — продолжал Архангел, — не ваше ли католическое истолкование (интерпретация) учения Иисуса Христа обернулось миллионами человеческих жертв по всей Европе, привело к религиозным войнам, к кострам инквизиции, к геноциду по всей планете. А дальше из вашего же католичества вылезло гнусное и пакостное протестантское извращение учения Христа. Расползлось ещё дальше католического и привело вообще к возрождению рабства в мире. Рабовладение на протяжении многих веков создавало могущество европейской либеральной цивилизации, которая теперь не желает признавать своей вины за вечную «отсталость» развивающихся стран.

Архангел продолжал дальше и так же жестко.

— Народ Божий обладает свойствами, которые четко отличают его от всех в истории религиозных, этниче­ских, политических или культурных группировок, — пояснял посланник. — Он есть Народ Божий: Бог же Сам не принадлежит никакому народу. Состояние этого народа — достоинство и свобода сынов Божиих: в их сердцах Дух Святой обитает, как в храме. Он имеет законом новую заповедь: любить, как Христос возлюбил нас. Это «новый» закон Духа Святого. Его миссия — быть солью земли и светом мира. Он является для всего рода человеческого крепчайшим зародышем единства, надежды и спасения. Наконец, его назначение — Царство Божие, начатое Самим Богом на земле, которое должно все более расширяться до тех пор, пока в конце времен будет завершено Самим Богом. Вы ли это, Франциск?

— Истинно верующих не счесть, — промолвил понти­фик.

— Народ и вера, указанная Сыном нашим во веки веч­ные, править миром будут с сего времени и до скончания света, — пояснял когда-то Бенедикту, как тебе сего дня, и что? Спасовал. Отрекся. Отрекся от престола. Бездарь.

— Бенедикту! Вот оно что, — с презрением тихо прого­ворил Франциск, — Господи, только одно у меня осталось в этом мире — ненависть, неслыханная ненависть. Так пусть же сдохнет он… Пусть сдохнут все, кто ими помыкал. И кончина, уготованная им, пусть будет во сто крат страшнее злодеяний, свершаемых ими.

— Зря ты так, зря. Не призывай анафему, просто оставь.

Архангел продолжал.

— Придет «Он» в облике узнаваемым Вами, людьми, не противьтесь этому, — говорил Гавриил, — явится в образе человечьем, не ведая ни боли, ни страданий телесных, и наречен он будет именем разума, и спасет людей Своих от грехов их. Да, и не вздумайте младенцев новорожденных побить, как в былые времена.

— Каком облике? — вопрошал папа.

— Придет время — узнаешь, — недоверчиво произнес посланец, — неужто вам можно доверять. И еще учти, Отец наш не единожды Сына своего направлял, а вы, что делали вы? — «Его» убивали. Умирая в муках, смертию своей он подтверждал, что главная и единственная обязанность человека — есть исполнение воли Бога, то есть любви к людям и впоследствии единения людей.

— Не единожды? — удивленно вопрошал Франциск.

— А-а-а, тебе напомнить, сколько Ватикан погубил народу мудрого, — убедительно утверждал Гавриил, — ну ответь хотя бы, зачем вы убили Жака де Молэ? А? Скажи? Иль тебе перечислить сотни тысяч истинно верных?

— Причем тут Молэ? — не споря, интересовался Фран­циск.

— Молись, Хорхе, молись во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — сказав последнее, Архангел Гавриил растворился во свете.

Как будто бы вся Земля содрогнулась от последнего сильнейшего несусветного раската грома, в последний раз блеснула молния. Все закончилось. Все стихло.

Верховный первосвященник Вселенской церкви Франциск упал замертво. И последняя мысль кружилась у него в голове, отражаясь эхом в пространстве, как будто бы резонируя в сводах куполов, гремела повсе­местно. «Господи всемогущий, я жду тебя!»

Глава 2

Где-то далеко-далеко

Молчание. Только скрип старого театрального кресла нарушает тишину заброшенного подвала. Кукла, изваянная из древнего, непонятного материала, похожая на фарфор, но одновременно и на окаменевшее дерево, медленно повернула голову. Ее глаза, похожие на крохотные, застывшие озера, смотрели в бесконечность, отражая мерцание единственной свечи, поставленной перед ней. Молитва, прозвучавшая в пустоте, эхом отразилась от пыльных стен, наполненных забытыми декорациями и реквизитом. Ответ пришел не как громогласное божественное откровение, а как шепот ветра, проникающего сквозь щели в полуразрушенном здании. Он проявился в виде видений, проносившихся перед глазами куклы, словно кадры из немого фильма. Сначала — яркий свет, сотворение мира. Куклы, неуклюжие и совершенные одновременно, вылепливались из первоматерии рядом с первыми людьми. Смех, игры, общий радостный крик — это была эпоха неразделимого существования. Куклы учились у людей, люди — у кукол. Мудрость передавалась не словами, а жестами, взглядами, чувствами. Куклы показывали людям красоту мира, его скрытые символы, люди — способы выражения эмоций, которые куклам были недоступны в их первозданной форме. Затем видение сменилось. Эпоха равнодушия. Люди забыли о куклах. Они стали игрушками, пылящимися на полках антиквариатов, атрибутами музеев, бездушными экспонатами. Куклы остались живы, но их мудрость перестала быть нужной. Их долголетие превратилось в тягостное проживание времени, изначальная неуязвимость не защищала от забвения. В следующем видении кукла увидела своего творца. Не в образе грозного божества, а как старого, уставшего мастера, окруженного разбитыми куклами, с грустью в глазах. Он не мог защитить своих детей от равнодушия людей, его мощь оказалась бессильна перед забвением. Он понимал, что их судьба зависела от самих кукол, от их способности напоминать о себе, о своей мудрости, о своем существовании. Видение исчезло. В тишине прозвучал ответ, не словами, а чувством. Ответ был в глубине сердца куклы, в ее неугасающей жизни, в ее способности чувствовать. Выживание не будет простым. Куклы должны найти новый путь к сердцам людей, найти новый язык для диалога. Это будет долгий и трудный путь, но это единственный шанс избежать полного забвения. Не жертвуя своей сущностью, куклы должны стать не только наблюдателями, но и активными участниками жизни людей, напоминая им о красоте, мудрости и ценности каждого мига, не только через свои старые, забытые образы, но и приспосабливаясь к новому времени, не теряя своей сущности. Это и был ответ Бога кукол. В нем не было волшебства, только горькая правда и задача, стоящая перед нею и ее братьями.

А. Меньшиков

Именно в это время, в одном из городов русских, далеко-далеко от Ватикана, институтский спецавтомобиль подрулил к парадному входу театра. Почти все сотрудники выскочили во двор поглазеть на необыкно­венный товар — «Куклу века». Смотреть было не на что, товар был затарен по-военному: скрупулезно, основа­тельно и солидно. Тарный контейнер поблескивал на солнце, по всему периметру верхней, съемной плиты располагался десяток кодированных замков мудреной конструкции. Каждый винт, рукоять, замок говорили о том, что товар необыкновенный, ценный и выполнен с исключительной точностью и аккуратностью.

«Что за знамение, какое-то предвестие», — подумал Хозяин.

Вдруг, как на зло, солнечный свет моментально куда-то исчез, резкий порывистый ветер, хлесткий, невероятно холодный, пронизывающий насквозь все, казалось, до самой последней косточки, рвал с работников театра головные уборы, платки, не щадил даже их одеяний.

Солнце исчезло в миг за тяжелыми, темными тучами, мрак с примесью тумана и поднятой дорожной пылью накрыл находившихся у входа.

«О Боже!».

Раздался небывалый раскат грома.

«Откуда он взялся зимой? Декабрь месяц».

Стример молнии, ослепительно яркий, безобразно кривой прошил все в округе. Буквально все попало в бурный водоворот сиюминутных событий, переполох накрыл всех с головой.

Промокнув до нитки, сотрудники театра через несколько минут все же разместили контейнер за кулисами.

Знамение, неожиданно возникнув, так же и прекратилось, указывая на необыкновенные обстоятельства.

«Могут же делать», — подумал я с какой-то необыкновенной гордостью за наших людей, русских, «а ведь кто-то пытается говорить и убедить всех в том, что мы сырьевой придаток. Ну, нет уж, хреночки. Сволочь разных мастей пусть знает, что и не такое сможем, если понадобится».

Коды замков у меня были, оставалось только их набрать. Затылком чувствовал, что интерес у коллектива нарастает с каждой секундой. Ожидание было непродолжительным, но мучительным. Когда плита была снята, во всем своем великолепии, пред нами, «о Боже!», возникла наша Кукла. Несколько секунд, тишина невозмутимая. На расстоянии трех, четырех метров можно было утверждать, что перед нами человек, только бездыханный. И еще лицо выдавало куклу: сравнительно больших размеров рот и прямой нос, и глаза, глаза довольно-таки большие, но не на выкате. Все остальное: голова, уши, брови, лоб с несколькими морщинками, щеки с ямочками, губы узкие, прямой подбородок почти, как у человека. Волосы темно-каштановые, чуть вьющиеся, усы большие и густые, лицо смуглое — настоящий славянин.

Весь коллектив, кроме нашего зама, окружил контейнер. Рассматривали буквально все, замечая малейшие детали.

Подоспел и Толя.

— А, как вам это нравится? Пока я там эндеэс шекелями перекладывал, тут внизу возник немалый шухер, — спокойно, но как всегда, с некоторой долей иронии на своем местном языке говорил мой заместитель, — позвольте полюбопытствовать, шикса, что-ль какая пробежала.

— Или шобла с револьвертами? — сильно дивясь.

Заметив контейнер с Куклой, Толя продолжал:

— Я извиняюсь, но я вас умоляю, ше без меня шухлядку бикицер доставили, и даже не воспользова­лись мною как амбалом, я вам шо шмок — амбал-сороканожка?

Я, было, хотел сказать пару слов, но какой-то необузданный всплеск смеха перекрыл мне дыхание.

— Я не знаю, как мы будем дальше, но надо ехать, — продолжал уверенно мой заместитель, — й — к- л — м — н, какой лапсердак, на минуточку, — фильдеперсовый!

Долгое время, уже зная и работая с Анатолием, я никак не мог привыкнуть к этому его местному наречию, иногда приходилось домысливать, учитывая акцент и мимику, что именно он имел ввиду.

— А ты что думал, напрасно мы ночей не спали, с ума сходили, — встрял вдруг я, да еще и с Толиными словечками, — абы не до лампочки.

— Александер, а тебе не кажется, что он какой-то необыкновенный, живой? — спросил заместитель, перейдя на чисто русский.

Видимо, дуновением от кондиционера колыхнулись волосы на голове Куклы.

— Ты это серьезно или так, разыграть меня вздумал?

— И, чтобы да, так нет, — продолжал на своем диалекте Толя, — лечить я тебя не собираюсь, не имею такого счастья, но портрет, портрет-то кой, просто лэхаим. О, мы таки стоим на пороге крепко большущего сабантуя, и, это, я скажу тебе, не какой-то там гоп-стоп или хухры-мухры, кадухис. Как тебе это нравится?

— Почему нет. Примем все как есть, — ответил я.

— Кошерно! — утвердительно воскликнул Толя, — не размазывая кашу, давай кругом-бегом, легонечко и усадим его в кресло.

И он был прав.

Я хотел было до завтра оставить наше детище здесь, как говорится, «на складе», но куда там, эта Кукла, это наше творение за какой-то миг, в мгновение ока, казалось, овладела нами, будто бы заворожила, медленно опутывала чарами наш с Толей разум. Это хорошо, что именно в это время нас было двое, потому что все происходящее казалось каким-то наваждением, объяснить которое можно было бы лишь сумасшествием.

Мы занимались марионеткой, бросив все свои дела, отставив в сторону планы, не отходя от нее ни на долю секунды.

— Давай, давай, кругом-бегом, — протяжно, будто напевая, будто про себя, говорил заместитель, беря куклу в охапку.

Водрузив на плечо наше детище, Анатолий, кряхтя, скомандовал мне:

— Подайте кресло шоп легонечко, не хочу сильно шарпать.

Придерживая кресло, я пытался хоть чем-то помочь. Толя опять командовал, возясь с куклой.

— Ша, Саша, ша, — довольно проговорил он, подняв руки вверх, — а, ты смотри, шикарный вид. Предлагаю, — не успокаивался он, — шухлядку в сторону, ставим сейчас столы и садимся напротив него. А, как тебе это нравится?

Я завороженно, буквально не отрывая глаз, смотрел на сидящую бездыханную персону. И вот пока я так смотрел, а времени ушло не знаю сколько, мой замести­тель без устали организовывал смотрины.

— Ша, Саша, цигель-цигель, нам его еще разговорить надо, — с усмешкой, шутя, проговорил зам, указы­вая мне на кресло, — присядьте вон на ту табуреточку.

Присев оба в кресла, мы с Толей уставились на марионетку. Наша Кукла была великолепна. Одета она была в строгий костюм, который слегка поблескивал на свету. Руки, ноги и, естественно, осанка, если бы это был живой человек, указывали бы на неординарную личность, скажем так, интеллектуала, изощренного благородными манерами. Лицо. Лицо было красивым. Конечно же, мы здесь не будем спорить о вкусах, как говорит русская народная: «На вкус и цвет товарищей нет», но взгляда было не оторвать. И все пространство вокруг нас, уже троих, приобретало неповторимую, атмосферу, свойственную магии или волхвованию.

Место, где происходило действо, стало вмиг неимоверно теплым, и теплота эта исходила, казалось, струилась отовсюду, как будто пространство было пронизано, соткано из материи, состоящей из атомов тепла. Времени здесь не существовало. А свет был серебристо-белым, невероятно прозрачным.

— Александер, и чтоб я сдох, — улыбаясь, проговорил Толя, он хотел и дальше говорить, но его что-то прервало, а, может быть, он что-то вспомнил, но чертыхнулся про себя, махнул рукой и опять уставился на нашего героя.

Марионетка наша тоже уставилась на нас. Сидя в кресле и откинувшись на заднюю спинку взглядом она как будто бы благодарила нас и явно даже хотела что-то сказать, такое было ощущение.

— Он явно, что-то хочет нам сказать, — от потрясения заместитель перешел на русский, — так иль не так?

— Чтобы да, так нет, — парировал я, разводя руками. — Но чего-то не хватает.

Зря я выдвинул такую версию, потому как у Анатолия по этому поводу существовало личное, годами выработанное мнение, и он его озвучил моментально.

— Шмурдяка, — как всегда, с какой-то небывалой, уверенностью сказал Толя, — а в шухлядке нашей, как всегда, текилка или коньячок.

Прошла доля секунды и на нашем столе появилась выпивка. Я принялся было разливать.

— Тебе в рюмку аль в стакан?

— Абы побольше, — держа крепкий напиток в руке, Толя с удивлением заметил, — ты смотри, наш друг как будто осуждает выпивку, ты заметил, взгляд как поме­нялся?

— Ты утверждаешь, что пред нами творение, обладающее способностями человека, разумное существо?

— А я знаю? Я шо, Архимед? Я просто смотрю ту­дой и вижу, — запнулся на полуслове и дальше продол­жал, сменив интонацию, — ше сюдой, — показывает на рюмку, — ничего не накапано?

Лицо и именно глаза настолько филигранно были выполнены, что казалось, что оно, это создание, действительно участвует в нашей беседе, слушает и запоминает. Взгляд его как будто проникал сквозь нас, фокусировался позади, отражался и снова фиксировался в нем. и, видимо, существо могло считывать мысли.

— Они там что-то нахимичили, они там что-то нахимичили, — ненавязчиво утверждал мой зам, — понатыкали каких-то цацок-пецок, вдруг еще фортеля мочить станет. И я даже и не возмущусь, если «ИИ» они запихнули. Смотри, молчит и слушает. Давай еще по сто, кушать надо внимательно.

Закусили, как обычно, лимоном.

— За пару шекелей Тимурка мой, шоп, я ничего не прощелкал, новости мне всякие тудой-сюдой поясняет, и, за той же ж «ИИ» — тоже, — преспокойно говорил Толя, — так вот, а знал ли ты за Вифлеемскую звезду? Говорят, раз у восемьсот лет загорается, вот скоро и заблистает, через несколько дней.

Лицо нашей куклы вроде бы изменилось. Казалось, что она, наша марионетка, тайно наслаждается и испытывает неподдельную радость.

В комнате нашей продолжал источаться свет лучезарный, как будто бы открывая нам Сына Человеческого в Его славе в день пришествия.

— Говоришь, мессия явился, — хотел было поддеть я Толю, — в образе марионетки?

— А вдруг? Воплощенный сын Божий.

«Еще мне не хватало дело иметь с разумными куклами», — думал я, даже и, не подозревая, что через не­сколько часов начнутся непредсказуемые, немыслимые изменения в наших судьбах.

Вифлеемская звезда готовилась засиять со дня на день.

***

Вернемся в недалекое прошлое.

Деньги лежали на столе в том же положении, в котором их оставил представитель партии. На сленге нашего зама это выглядело бы так: «Шухлядка, напичканная до нисхочу пачками крупных шекелей, шикарно располо­жилась на нашем столе, указывая на планы партии за бабки народа». Прошло немного времени, и ведущие сотрудники собрались в кабинете. Было немного шумно. Все подспудно чуяли, что собрались здесь не случайно, и, что именно сегодня им предстоит содеять что-то незаурядное. Беседовали между собой и высказывали какие-то предположения, слышались и сомнения. Я сидел безучастно, наблюдал за происходящим, хотел было с чего-то начать, но пока что не мог определиться, с чего.

— Наша задача, — начал я, и все затихли, — создать произведение… сотворить шедевр… и желательно в самые что ни на есть короткие сроки, или… Или вот этой суммы мы не увидим. В разговор, как всегда, вмешался Анатолий.

— Уважаемые братья и сестры! Артельщики! — будто с трибуны обратился он к народу, и далее шутя продолжал подначивать, упражняться своим местным сленгом. — Сэры и сэрухи! Пэры и старухи! Эндеэс шикарный, шекели в шухлядках, да шоп я сдох, но адиетов среди нас нет. Кругом-бегом да варим башмалу, что кушать будут все. А, как вам это нравится?

— Деньги договорные на создание рекламной кампании, и, если мы отдадим заказчикам бездарную ра­боту, то их придется вернуть. Я сейчас не могу ничего предложить и даже собраться с мыслями, потому что даже для меня такой разворот событий — это полная неожиданность. Но я знаю одно: мы здесь для того и находимся, чтобы создавать и демонстрировать и, де­монстрируя, зарабатывать свои «капиталы»… Я уверен… Хотя такого плана работу мы не выполняли, и я ее не планировал включать на ближайшее время в программу. Но, вы видите сами, так распорядился, можно сказать, фатум. И мы… Мы не должны ударить лицом в грязь иль того хуже — в дерьмо.

Я почему-то немного разволновался, такого не испытывал уже давненько. Но это и к лучшему. Такое состояние мне известно, случалось в коммерческих вопросах. Как обычно, в таких делах есть взлеты и падения, так вот, оно, как правило, ощущалось во время между падением и подъемом. Все-таки надо себе иногда устраивать маленький террор, а то мы как поганые коммерсанты, закостенеем на немалой высоте и рухнем об землю с небывалою силою. Все, все правильно делаем. Единственное, я не могу «ухватить ту нить». Начал автоматически, не замечая того сам, водить по столу ладонями. Тьфу, черт. Встал из-за стола, взял сигареты и закурил.

— Давайте так, как говорится, одна голова хорошо, а две лучше, и чем больше, тем прекрасней. Предлагаю поимпровизировать или, если хотите, устроим небольшой мозговой штурм, говорят, помогает. Согласны? Да, и еще, чье предложение окажется наиболее приемлемым, получит большую, в сравнении с другими, премию. Это я гарантирую.

Анатолий Александрович, естественно, не мог пропустить такого момента и, закурив, поддел:

— Спрашивается вопрос, товарищ директор, а когда я не имею такого счастья?

— А я знаю? — отшутился я.

В полемику вдаваться не стал. Да и в кабинете буквально все перешли на импровизированные шутки, слышался смех. Обстановка обещала быть приятной. Решили, что для «штурма» не хватает пока что чая, кофе и сладостей. Дипломат определили в сейф.

Заседание длилось уже несколько часов. Разговаривали кто о чем, но каких-либо предложений выдвинуто не было. Я не торопил события, да и ситуация была не такой, чтобы кого-то торопить. Знаю по себе, все должно было перебродить, выиграться, и только лишь потом получится настоящий, качественный продукт.

Начал Константин:

— Знаете, звуковые заставки и световые эффекты я, думаю, сделать смогу, а вот каких персонажей подобрать, не могу, хоть убей, даже и представить.

— Слушайте сюдой, я не пойму, ну, что тут сложного, — продолжил Толя. Ты мне скажи, какая это партия, проправительственная или оппозиционная? Цимес же вон где. Если это оппозиционеры, то значит, создадим десятка два персонажей кукол. Как их там, Полина, — перчаточных или тростевых? И подготовим юмористическую текстуру. А если это партия в когорте с проправительственными, то значит, десятка два персонажей из оппозиции, и все, чего тут голову ломать.

Полина, ни на кого не смотря, ответила сразу:

— Я думаю, мы не должны смотреть ни на партии, ни на то, какие у кого интересы. Я считаю, мы должны сделать что-то новое, и даже не юмористическое, юмор уже порядком поднадоел, смотреться не будет, а что-то, не знаю пока, как и выразиться…

Я смотрел сейчас на свою дочь Дашу, она вообще не обращала ни на кого внимания и играла с куклами. Тростевых — поигравшись, складывала на подоконник и полку, а перчаточных — возле себя. Я единственное что вспомнил, так это то, что есть еще и марионетки, и что у нас доселе их не было. «Может быть, марионетку?» — Подумал я. «Мороки много… Хотя…»

— А по поводу кукол, — продолжала Полина, — так я предлагаю марионетку, Петрушку. Нас еще в институте учили, что марионетка строится по образу человече­скому, но сходство ее с человеком крайне условно, а пластическая выразительность совершенно самостоя­тельна… У марионетки свой язык жеста, на который она переводит человеческие эмоции. А творчество ее явля­ется художественным синтезом.

«Умничка», — подумал я, — «с языка сняла, прекрасно».

— Круто ты загнула, — вступил Толя, — чтоб ви знали, плюнем так, аж артельщики все остальные удивятся. Так, Полина, чтоб я так жил.

Полемика продолжалась, но меня «зацепило» предложение Полины, которая перешла сейчас совершенно к другой теме. Разговоры в кабинете то стихали, то возобновлялись с новой силой. Каждый высказывал свою точку зрения, но не настаивал на правильности предложенного. Я же не мог отделаться от мысли о марионетке. «Ну, допустим». — Думал я. «Если марионетка, то какая? Тогда… тогда кукла в рост человека. И что получится? Надо будет делать или копировать человека практически один к одному. Сложно, очень сложно, а управление? А что управление. Сейчас, в наше-то время, можно наворочать такого! Техника позволяет, да и я-то все таки инженер, знаю, невыполнимых задач нет. Да, и что тут сложного, куклу марионетку привести в движение. Сделаем так, что лучше человека двигаться будет, и даже автоматически, как говорится, на „автопилоте“. Дальше, что дальше? Наверное… Наверно, нужна вторая куклу. Ну, ладно. Предложение интересное, да и сценарий должен получиться не хуже. Прорвемся».

— Ну, что, будем заканчивать на сегодня? Думаю, нам необходимо остановиться на предложении Полины. До завтрашнего попрошу развить тему. Мое мнение: готовим марионетку в полный рост человека с «авто­пилотом», может, понадобится второй персонаж таких же параметров, из сценариев прорабатываем диалог персонажей. Пока что все.

В диалог вмешалась дочь Даша. Она ни с того ни с сего оживилась. Я даже и не заметил, когда.

— Куклу в полный рост? Папа, а как я с ним, с Петрушкой, играть-то буду?

Толя мгновенно парировал:

— Даша не переживай, это он будет с тобой играть.

В кабинете, еще какое-то время продолжался смех. Я знал, что дочка не любила, когда смеялись над ней, но сегодня бестрепетно перенесла это, и смеялась сама.

***

В театр я опоздал на несколько часов. Все, кроме Полины и Витали, занимались повседневными пред­ставлениями, они же дожидались меня в кабинете. По­приветствовав их, я уселся на диван и, естественно, закурил.

— Пап, если нужна моя помощь, то я готов порабо­тать, сколько будет необходимо.

— Как у тебя дела с фэнтези «Рыцарь Трехмирья»?

— Пап, ты что? Я его уже давным-давно закончил, и, уже первый тираж распродали.

— Помощь-то мне нужна, но ты же ведь не специа­лист в политических ситуациях. А по роману «Рыцарь Трехмирья» я интересовался следующим двухтомником. Ты же сам говорил…

— Почему ты так считаешь? Я прекрасно ориентируюсь в партиях, в институте задолбили, агитаторы хре­новы, и ту партию, от которой заказ, я тоже знаю. Но я знаю и другое, нам всем необходимо забыть, кто разме­стил заказ, и постараться создать сценарий, который будет интересен всем и каждому, раскрывать не полити­ческую и идеологическую ситуацию в стране, а… ну вы понимаете.

— Мы тебя понимаем, и вопросы морали занимают в нашем обществе не последнее место. Поэтому ты прав как никогда. Я даже и не подозревал, что у тебя такие мысли. Я такого не ожидал, и то, сын, что все-таки хоть один раз, но возникло желание поучаствовать в нашей работе.

— Почему? Ты просто меня не поймешь. Меня не интересуют мелочные, скажем, пьески. Я хочу выполнить хоть и трудную, но грандиозную вещицу.

— Похвально. А за помощь заранее спасибо.

— Александр Анатольевич, — продолжила Полина, — мы вместе с Виталей рискнем провести работу по написанию сценария.

— Почему рискнем, Полин, я почти на «все сто» полагаюсь именно на вас, я тоже попытаюсь что-то предпринять, но вы моложе меня, и, ваше мнение будет намного интересней, да и умней, нежели мое.

— Тогда мы рассчитываем на вашу помощь и под­держку.

— Вот это другой разговор. Я согласен быть вашим консультантом. Да и вообще, мое место, как и нашего зама Анатолия Александровича, в партере.

— Мы не согласны, — в один голос начали двое моих помощников, — вы еще не ведаете о своих возможностях, это мы уж знаем, и покажете еще такое…

— Ну, спасибо за доверие. Полина, я вижу, ты еще хочешь что-то рассказать?

— Вы знаете, я полностью с вами согласна относи­тельно марионетки в рост человека, но вот «автопилот» нам дорого будет стоить.

— И что ты предлагаешь?

— Я предлагаю использовать в роли куклы нашего актера. Загримируем его, подготовим костюм со всеми механизмами движения, так сказать, подготовим муляж. А по поводу имени для марионетки, кроме Петрушки Старшего, пока не могу предложить ничего.

Я буквально на секунду затянул с ответом. «Какая у меня молодежь, ну у них мысли, как из „рога изобилия“. Они опережают меня во всех отношениях. Надо же додуматься до такого, это просто гениально, актер, и все. Проблема решается сама собой. Значит, мы идем по правильному пути, выбрав главным героем марионетку. Знаю по себе, что если в работе ладится и, получается все с первого раза, значит, все выбрано верно, и в этом направлении надо продолжать двигаться».

Я немного успокоился, потому что на работу приехал взъерошенным и возбужденным от нехватки прозрачности и ясности картины.

«Действовать, да, надо действовать, но от создания „деревяшки“ я не откажусь, ни за какие деньги».

— Гениально, Полина, молодчина! В отношении имени, подумаем. А вот по поводу актера… Предлагаю такой вариант: первое, мы готовим чертежи и изготав­ливаем куклу как и обычно, и второе, мы готовим актера и, все, что для этого нужно, это на всякий случай. Тогда мы, в таком варианте на «все сто» гарантированы на успех. Другое дело, пока не забыл, перед тем как нам всем приступить к работе над сценарием, необходимо определиться с количеством персонажей, это сейчас главное.

— Пап, стало быть, оставляем главным действующим куклу?

— Я думаю, надо сделать все возможное и невозможное, но показать на что мы способны. Да и сами видите, какие средства финансируются в эту программу. А уж на всякий случай актер. Еще раз повторюсь, с актером придумано просто, гениально. И мне пришла еще одна мысль. По поводу сценария, считаю — диалог, диалог между человеком и куклой, думаю, самое лучшее, что можно придумать.

В разговор тут же вмешалась Полина.

— Диалог с Петрушкой буду вести я.

Меня вдруг шарахнуло, словно током.

— Нет, я! Все, решено окончательно, диалог буду вести я. Так тому и бывать!

— С тобой пререкаться бесполезно. — Вступил в разговор сын. — Ну, а по сценарию, да, Поля, стало что-то проясняться. Нам теперь необходимо только время.

— Времени у вас, — я посмотрел на часы, — считаю, достаточно, но в обрез. Как вам такое?..

Они переглянулись. Полина с улыбкой и какой-то таинственностью во взгляде.

— Будем… На всех парусах…

— Пап, ну теперь мы попьем кофейку, тебе приготовить?

— Не против, давайте устроим кофепитие, но я еще, с вашего позволения, выпью немного водки, полагаю, предлогов предостаточно.

Устроившись в своем кресле, я принялся за кофе с конфетами. Полина и сын знали о моих слабостях, поэтому предо мною стояла целая ваза конфет. Я, не обращая внимания на молодежь, а они о чем-то активно переговаривались, обдумывал дальнейшие шаги. «Еще вчера проблемы такого плана не то, что не волновали меня, их просто не существовало. К чему бы это? Знаю, заказ выполним. Еще бы сориентироваться по сценарию, и я все равно не успокоюсь, пока… Подождем, надо немного подождать. Только время расставит все на свои места. Но… Но я не могу понять, такое предчувствие, что мы стоим на пороге каких-то серьезных перемен. Что за чертовщина. Хочу знать, что это за такие перемены. Но… Но я же не пророк, значит, примем все, что произойдет, лишь бы… вот именно, не какая-либо чушь».

***

Толя зашел вовремя. Я опять накрутил себя до такой степени, что, сам того не замечая, буквально носился по кабинету, выкурив почти пачку сигарет.

— А мне сказали, что ты в хорошем расположении духа, по сравнению с сегодняшним утром. Что стряс­лось? Кто у тебя был?

— Не было никого. А что?

— Вей з мир. Ты посмотри на себя. Шлимазл. Мотаешься по кабинету как угорелый, посмотри на себя в сторону, имеешь бледный вид.

— Да? Так, ну ладно. О чем это я думал? «Не хорошо, провалы в памяти, с чего бы это. Кукла, ах да, чертежи, и как можно скорее изготавливать».

— Саш, ты это, присядь на диванчик, а конфеты я сейчас поднесу. Или, может быть, тортик? А может, что покрепче — шмурдяка? Лично я не отказался бы от конь­ячку.

— Наверное…

— Толя, — начал я резко, пока он разливал коньяк, — надо срочно чертежи, и…

— Так, товарищ директор, сейчас выпьем и надо ехать, тудой, пошамать. Обговорим все мелочи, ничего не упустим. Цимес получится репрессивный.

— Согласен. Я только прихвачу свой ежедневник.

Только в ресторане я понял, что был зверски голоден. Ежедневник не понадобился. Никаких вопросов мы не обговаривали. Насладившись плотным обедом, мы тут же вернулись обратно, бодрые и полные сил. Но все-таки почему-то, хотелось сильно спать. Проницательность Анатолия была незаурядной.

— А теперь, я извиняюсь, вон диван, подремли не­много, а я покараулю, чтобы никто не мешал.

Я проспал до самого вечера. Толя в приемной об­суждал, какие-то организационные вопросы, кроме того, много звонил, а рядом сидели наши актеры-кукольники.

— Та-ак, «товарищ соня», мы тут в поте лица…

Никто из присутствующих на слова никак не отреагировал. Актеры занимались чертежами. Было видно, что задача не из легких, к тому же, работу выполнить надо очень быстро. Заместитель был чем-то озабочен, хотя и старался казаться спокойным.

— Видите ли, дерево порезать в размер они не могут, артельщики хреновы. Хромает пока еще наша сфера услуг. Ты представляешь, обзвонил весь город — и ноль.

— Анатолий Александрович, предлагаю не ломать голову и пригласить нашего старого знакомого Юрия Викторовича, он спец в таких вопросах, думаю, помо­жет. — отряхнув остатки сна, предложил я.

— Точно! Как это я раньше не додумался, сижу, «долблю» телефон. Юра, он все знает.

Позвонили нашему знакомому, договорились о встрече. Решив пораньше попасть домой, проверили обстановку и уехали.

***

— Я знаю только одно, — говорил Юра, рассматривая чертежи, — никто вам в городе такой заказ не выполнит.

— И что же делать? — Возмущенно реагировал Толя.

— Что делать? Что делать? Сушить весла. Плести лапти.

У меня сразу же проскользнула мысль с актером. Анатолий пытался как-то повлиять на Юрия Викторо­вича, чтобы тот не был так категоричен. Но наш дав­нишний знакомый, ярый скептик, мы давно это знали, сопротивлялся долго и яростно. Потом это безнадежное дело решили обмыть. Анатолий продолжал, и не отста­вал практически ни на минуту.

— Юра, ну вот ты мне все же скажи, может быть, чертежи и расчеты не правильные?

— Дело не в чертежах и расчетах, дело в работе и в специалистах. Я знаю, что у нас таких нет.

— А где есть? — Не успокаивался Толя даже на се­кунду.

После того, как было выпито по полбутылки водки на брата, Юра после долгой паузы все же решился, и, забыв свои принципы, рассказал нам о существовании полувоенного института.

— Там у них хорошая материальная база, если не разграбили и не разобрали. Специалисты были тоже высочайшего класса, сейчас не знаю.

— Юра, мы можем съездить? — поинтересовался я.

— Поехали.

— Ты мне скажи, чтобы не впустую ездить. Сколько?

— Бери побольше.

Взяв все необходимое, мы уехали в командировку.

***

Представители института провели нас в цех после обсуждения всех нюансов. Он был громадных размеров по сравнению с институтом. Освещенность и чистота — идеальные, станки и оборудование размещались в полдюжины рядов. За всю свою жизнь я повидал много оборудования, но такого, которое было здесь, не видал никогда, да, наверное, и не увижу более. Заручившись обещаниями выполнить заказ как можно быстрее мы уехали обратно. Я был немного взволнован лишь слегка, хотя за руль автомобиля не сел.

***
Глава 3

Удачный ход консерваторов

Двое священнослужителей, отец Тихон и отец Илларион, покинули границы Ватикана, пройдя мимо последнего гвардейца.

— Что Вы скажете, отец Илларион, о понтифике? — тихо произнес отец Тихон.

— То же, что и кардиналам Джорджу Пеллу и Вальтеру Брандмюллеру, — ответил отец Илларион, — нужно время, глядишь, объявятся свидетели, или кто сболтнет какой-либо пустяк, вот тогда-то и можно будет делать какие какие-либо заключения.

— Я волнуюсь больше вот о чем, — продолжал отец Илларион, — так как мы с вами «большие друзья» кардиналов консерваторов, считаю, что другая их часть нас в покое не оставит.

— Вы правы. С чего бы это в Ватикане вдруг объявляются православные старообрядцы, встречаются с Папой и разговаривают с кардиналами по каким-то там вопросам.

— Ну, с Папой мы не встречались, — сказал отец Илларион. — Вы же знаете, что мы увидели его лишь со стороны, чтобы было возможно понять, что случилось с Франциском.

— Мораль-то их шибко пала, потому обязательно скажут: встречались, и переговоры сепаратные вели, прошу не забывать, это все ж таки Ватикан.

— Пусть хоть сам Пьетро Паролин или Аудрис Юозас Бачкис, — на мгновение отец Тихон остановился. «Почему Паролин и Бачкис, там хватает либералов и покруче их, — подумал он. — Не об этом сейчас думать надо, остерегаться нужно».

— Давайте сговоримся и будем придерживаться некоторых правил, отец Тихон, они наверняка постараются устроить за нами слежку. Потому предаемся молитве и песнопению, говорим на мирские темы, а что касательно папы Франциска, переходим на телепатию. Я слышал, Вы большой специалист в сфере телепатического разговора.

— Доколе они (разговаривают телепатически), эти либералы-отщепенцы не властны над нашими мыслями, мы всегда будем в выигрыше, — утвердительно проговорил отец Тихон, и далее в голос. — Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй мя.

Отец Илларион тут же перекрестился, перебирая в руке лестовку.

— Сатанистам неподвластны наши головы, — проговорил он, — сохраним же ведомые нам тайны.

Отец Илларион являлся современным древлеправославянином из польского Сейна, отпрыском старообрядцев-федосеевцев. Отец же Тихон, такой же современный старообрядец, только из румынского — Ясси, но отпрыск казаков-некрасовцев.

Оба они попали в поле зрения ватиканских кардиналов только лишь благодаря своим способностям, которыми в наше время не обладает ни один из патриархов, тем более мирян. Кроме всего прочего, они и избу срубить могут, и баньку истопить, рыбы наловить, и из ружья стрелять. Редкий дар. Старообрядцы же говорят просто: «Без Божьего повеления ничего не делается».

— Давайте-ка устроимся поудобнее, — проговорил вдруг отец Тихон, — потому как, думаю, нам на этой улице Примирения доведется провести кое-какое время.

Некоторое время он собирался с мыслями, устремив в окно, где во всей красе распласталась та самая улица Примирения, свой пристальный взгляд.

— Никто среди известных, и тем более неизвестных нам кардиналов не поможет нам в поисках сущей истины, пока закрытой от нас завесой неестественного безмолвия, уважаемый отец Илларион. Тем более возлагать надежды на какие-либо домыслы, уповать и ждать неведомых нам свидетелей, еще хуже верить сплетням и слухам. Вы полагаете, кардинал Рэймонд Берк или Курт Кох, тем более Брандмюллер и Джордж Пелл не располагают информацией, к тому же, нам недоступной, закрытой? И теперь ответьте мне, с какой стати?

— Возлагают на нас надежды?

— Какие? И почему мы с Вами в этом участвуем, а, отец Илларион? — проговорил преподобный. — И я вам отвечу — проникнуть в тайну верховного первосвященника Вселенской церкви. Вот эта тайна — последствия, как я думаю, глубочайшего духовного кризиса, с которым Франциск не совладал.

— Так я и знал, — после долгой паузы, слушая отца Тихона, вдруг заговорил отец Илларион, — лишь бы нам не заблуждаться и окончательно не потерять благости Господней.

— Вот именно, я Вас спрашиваю еще раз, — искренне, с неким отчаянием в голосе говорил отец Тихон, — мы с Вами можем приблизиться к истине? Можем. И это они знают, знают, что обладаем силой Духа, благодаря которой дети Божии могут принести плоды. Тот, кто привил нас к Лозе истинной, даст нам вынашивать плод духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание. Мы живем духом; и чем больше наше самоотвержение, тем более по духу и поступать должны. А они нет. Вы спросите, наверняка, почему? Да потому как отвергли они все, никогда не признавали и ничего не признают. Святости в них нет. — Крестясь, произнес. — Господи Исусе Христе, сын божий, помилуй мя.

— Дорогой мой, старый друг мой, все, все, что сказано Вами, верно, — тихим голосом произнес отец Илларион, — кстати, я еще раз хочу отметить, Вы, как всегда, верны себе. Но позвольте, чтобы между нами не было расхождения во мнениях, а задача пред нами необыкновенная, а именно «исключительная тайна», и что она в себе хранит, ни Вы, ни я объяснить пока не в силах, поэтому предлагаю начать все с самого начала. Что мы имеем на данный момент? И первое, что бросается в глаза, так это внешние факторы. И, кстати, Вы заметили, они довольно красноречивы, к тому же, как это все преподносится. А это, я Вам скажу, уже кто-то использует в своих целях. Но давайте их внутренние цели опустим, к тому же, они их захлестнут, затянут всех в такой водоворот событий, что выбраться оттуда они уж более никогда не смогут. Мы же давайте остановимся вот на чем. Что происходило перед тем, как мы увидели понтифика?

— Папа Франциск после воскресной мессы был обнаружен лежащим на полу без сознания, врач, осматривавший понтифика, не отметил никаких отклонений, он просто потерял сознание, — пояснил нам тогда кардинал Рэймонд Берк.

— А вот теперь самое главное, неужели с Папой сыграла злую шутку банальная усталость? — проговорил отец Тихон в некотором раздумии. — Но друг мой, — с какой-то ласковой вежливостью в голосе продолжал он, — все-таки давайте еще раз и с самого начала. Вы, уважаемый, предпочли середину действа, но я Вас спрашиваю, что же было немного ранее? Но то, что происходило до воскресной мессы нам неведомо, хотя и интересно, ведь наверняка были кое-какие посылы, а может быть, и не кое-какие, а неведомой силы, и нам их не предоставляется возможности понять. Ну да бог с ними. Начнем с речи. Как Вы считаете, что могло предопределить такую противоречивую нехарактерную речь, наверняка, на сегодня уже присущую Ватикану, но ни в коей мере, Господи избавь от лукавого, не свойственную нам вовеки?

— Именно, — невозмутимо подтвердил отец Илларион, — и что они, ватиканисты? И я отвечу, — творят больше зла, нежели добра.

Он продолжал далее.

— Говорят, мы живем в смутное время, зыбко все кругом, неустойчиво. И каждый ищет, на что опереться. У нас, православных, самой привычной опорой является семья, труд и вера. И, может, кто-то скажет, слишком просто? Может быть. Вообще истина так проста, что в нее не очень-то верят. Но разве от этого истина перестает быть истиной? Поэтому, я Вам скажу, он, папа Франциск, заложник того ватиканизма, который изначально существовал в контексте абсолютно иных истин. А это что значит?

— Ну, уж Вы махнули, батюшка, ну да ладно, — иронично проговорил отец Тихон. — Давайте оставим эти наши изыскания и обратимся именно к душевным и духовным чувствам оного. Отмечу, у нас было очень мало времени, но я вот какие выводы сделал: так как Франциск уже давно потерял надежду преуспеть на духовном поприще, к тому же, являясь одержимым безмерной властью, попросту погряз в суетных заботах. Отсюда мы можем наблюдать чрезмерную душевную тупую боль, которая исходит не из святости, а из праздности, и эта боль прямое проявление его духовности. Тогда понятно противоречивое его поведение. А если это не так? А если есть что-то, к чему мы с Вами еще и не думали подходить?

— Знаете, я сегодня несравненно рад, дорогой мой отец Тихон, что у меня есть такой собеседник, как Вы. То, что сейчас было сказано, натолкнуло меня на следующую мысль: произошло нечто, чего епископ Рима даже и не мог предположить, и что радикально расходилось с его мировоззрением. Но что?

— Давайте уже займемся расшифровкой того внутреннего состояния, которое овладело папой Франциском, потому как только так мы приблизимся к истине, к тому же, я знаю, глубокоуважаемый отец Илларион, что Ваше мастерство, да и мои кое-какие старания принесут нам все же тот вожделенный продукт, которого мы добиваемся.

— Именно так, вернемся к мыслям нашего понтифика. Я поражаюсь, отец Тихон, Вашему ясному и прозорливому уму и, думаю, Вы не будете возражать против того, что у нашего «товарища», — и он сделал язвительный акцент на последнее слово, показав тем свое отношение к Папе, — в тот момент было очень много довольно противоречивых мыслей, которые нагромоздились в его башке, перепутались, как будто сплелись в никчемный кокон и запутали его окончательно. Да и нам от этого его положения несладко придется. Но сейчас давайте разберем Ваше упоминание о его одержимости, думаю, здесь тоже есть рациональное зерно. Раз одержим властью, значит, одержим бесом. А он испытал противоестественное его состоянию воздействие. Спрашивается, какое? И чье?

— А что если пофантазировать и представить на миг Архангела Гавриила. Как вам такое сумасшедшее продолжение? Скажете, рехнулся?

— Стоп!

Предположение отца Тихона, как ушат холодной воды, подействовало на отца Иллариона, он продолжал.

— Я заметил мысль его, он не раз к ней возвращается: «Вот, я делаю новое». А не наблюдаем ли мы с Вами сегодня богоявление? Вот от этой мысли мне становится не по себе. Нельзя, разумеется, положить предел рассуждениям и предположениям, но лишь бы нам не ошибиться.

Эти двое любопытных малых, я имею в виду двух старообрядцев, напомнили мне русских естествоиспытателей, изобретателей-рационализаторов. Ведь почему славяне самые умные на Земле? А они могут все. Зачастую, в кризисных ситуациях действуют методом «тыка». Вот этот метод «тыка» не подвластен, кроме русских, никому на свете. К тому же, большинство истинно русских — опираясь на свой единый и могучий язык, а именно: сказки, пословицы, поговорки, афоризмы, шутки, притчи, тосты, могут выдавать такие шедевры мысли, делать такие глобальные умозаключения, что — куда там всем остальным. И, я думаю, пора это наконец-то признать.

Но давайте вернемся к «нашим», отцу Тихону и отцу Иллариону, и самому главному персонажу — Папе.

Папе Римскому Франциску, действительно, явился Архангел Гавриил и, предупредил его о пришествии Сына Святого а, тот духовный кризис и душевная боль были следствием того видения, той яви, которую испытал понтифик.

Отец Тихон и отец Илларион какое-то время находились в некотором замешательстве, молча, что один, что другой обдумывали последствия того, что они сейчас открыли. Время шло, сколько, никто не считал. Молчание длилось, казалось, неимоверно долго.

Тайна одержимости Папы пала невероятно легко.

— Ну, где нам «Его» искать? — вдруг проронил отец Тихон.

— А Вы знаете, дорогой мой друг, ведь это же не так-то и сложно. Как всегда, люди не сразу замечали своего «Учителя», мессию, и это не странно. Откуда людям знать, что среди них посланец, Сын Святой.

— Верно, верно. И еще. Там, где он является, начинают происходить с людьми необычные деяния. А раз так, то это все выйдет наружу. Другое дело, что эту информацию надо будет выудить первыми, и…

— Нам надо уже сейчас отслеживать средства массовой информации, и по возможности не показывать виду, чтобы нас не засекли. Вы видели, что мы уже «под колпаком»?

Разговаривают и далее телепатически.

— Мы с Вами, отец Тихон, как люди более просвещенные, имея хорошие задатки пророчества, в настоящей ситуации опираясь только на Веру в Господа, можем ли сказать, где может происходить подобное действо?

— Ну уж точно не на западе и не в Ватикане. Вся их вера от лукавого. Сатанисты вознамереваются мир под себя подмять, хотят построить империю нового мирового порядка с единым мировым правителем, и имя его — антихрист.

— Думаю, да. Зло растет. И мы не образумимся. Западом и наказывал и накажет нас Господь, а нам все в толк не берется. Завязли в грязи западной.

— Если не в Европе, так значит, в Америке? — с лукавой усмешкой произнес отец Тихон.

— Я Вам отвечу по-другому, словами истинных подвижников православных, отцов святых. «Дело будет утверждаться голосом Церкви. Ведь есть же очи, но не видим, есть уши, но не слышим, и сердцем не разумеем… Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня.» Что же касается Америки, ну не смешите меня отец Тихон, ведь сказано же было: «Придет время, когда ни гонения, а деньги и прелести мира сего отвратят людей от Бога и погибнет куда больше душ, чем во времена открытого богоборчества. С одной стороны, будут воздвигать кресты и золотить купола, а с другой — настанет царство лжи и зла. Истинная Церковь всегда будет гонима, а спастись можно будет только скорбями и болезнями. Гонения же будут принимать самый непредсказуемый и изощренный характер. Но спасение миру — от России».

— Вот! Вот именно то, что я хотел услышать. Неужели все пророчества истинны и исполнятся, — отмечал отец Тихон, — мы на верном пути. Нам нужно во что бы то ни стало увидеть эту явь лично, убедиться в правоте наших слов. Нам нужен знак, весть, попросту сигнал и мы тут же окажемся в любой точке России.

— Пришло время, давайте помолимся, — проговорил очень тихо отец Илларион, — для укрепления нашего Духа нужно молиться, и так мы осилим все нами намеченное и все еще ненамеченое, неведомое стоящее пред нами стеной, осязать которое сейчас мы не в силах.

Прошло достаточно времени. Отец Тихон и отец Илларион были в приподнятом настроении, хотя со стороны их состояние не проявлялось никоим образом, изначальное их замешательство исчезло, как фантом. Оставалась самая малость — некоторые не оговоренные моменты.

Один из них озвучил отец Илларион.

— Что мы скажем кардиналам? Они…

— Как скажем кардиналам? — перебил его отец Тихон, — поведать нашу тайну кардиналам смерти подобно. То, что мы сейчас с Вами знаем, они не изведают даже на предсмертном ложе. Поймите же Вы, им не дано. А раз так, то тайна, которую Вы предлагаете озвучить им, погубит мгновенно в первую очередь нас.

— Ради Христа, не ведаю, что и молвил, — очнулся вдруг отец Илларион, — верно говорите, нас распнут тут же.

— Слава Богу, а я-то уж подумал невесть что. Сходить с ума не наша участь. То, о чем ведаем мы с Вами, дорогой мой друг, под страхом смерти не должен знать никто. Более того, я Вам открою еще одно. То положение, в котором находимся мы, одно из неприятных, больно уж скользких, и, Слава Богу, что молчит Франциск. Мы живы до тех пор, пока он нем.

— Нам нужно как можно быстрее исчезнуть отсюда. Но где же наша весть?

— Только спокойствие, дорогой мой отец Илларион, — с некоторой иронией в голосе говорил отец Тихон, — у нас еще есть время, а вот ту весточку мы должны отыскать сами. Давайте так. Чтобы нам ввести в заблуждение наших «смотрящих», вы делаете вид, что интересуетесь той информацией, которая идет из западных источников, а я тем временем из-под полы одолеваю то, что нам нужно. Идет? Вы должны приложить все усилия и со стороны казаться убедительным. К тому же, чтобы интересно провести оставшееся время, продолжим дискуссию о том, что говорили наши православные истинные подвижники. Желаете?

— Здесь уместно упомянуть такие слова, — сказал отец Илларион: «Сейчас мы переживаем предантихристово время. Начался суд Божий над живыми и не останется ни одной страны на земле, ни одного человека, которого это не коснется. Началось с России, а потом дальше… А Россия будет спасена. Много страдания, много мучения… И когда малейшее на чаше добра перевесит, тогда явит Бог милость Свою над Россией…»

— Вот видите, никогда не думал, но мы с Вами сейчас непосредственно участвуем в этом. Есть еще что сказать?

— Да, и знаете, отец Тихон, происходит такое таинство — я будто заново рождаюсь. Как говорил епископ Иоанн Шанхайский: «Отряхните сон уныния и лености, сыны России! Воззрите на славу ее страданий и очиститесь, омойтесь от грехов ваших! Укрепитесь в вере православной, чтобы быть достойными обитать в жилище Господнем и вселиться в святую гору. Воспряни, воспряни, восстань, Русь, ты, которая из руки Господней выпила чашу ярости Его! Когда окончатся страдания твои, правда твоя пойдет с тобой, и слава Господня будет сопровождать тебя. Приидут народы к свету твоему, и цари — к восходящему над тобой сиянию. Тогда возведи окрест очи твои и виждь: се бо придут к тебе от запада, и севера, и моря, и востока чада твоя, в тебе благословящая Христа во веки»!

— Я тоже об этом много думал. А слышали такие слова: «Будет шторм. И русский корабль будет разбит. Но ведь и на щепках и обломках люди спасаются. И все же не все погибнут. Надо молиться, надо всем каяться и молиться горячо… Явлено будет великое чудо Божие… И все щепки и обломки волею Божией и силой Его соберутся и соединятся, и воссоздастся корабль во всей красе, и пойдет своим путем, Богом предназначенным…»

— А Вы помните, что говорил святитель Феофан Полтавский: «В России будет восстановлена монархия, самодержавная власть. Господь предызбрал будущего царя. Это будет человек пламенной веры, гениального ума и железной воли. Он прежде всего наведет порядок в Церкви Православной, удалив всех неистинных, еретичествующих и теплохладных архиереев. И многие, очень многие, за малыми исключениями, почти все будут устранены, а новые, истинные, непоколебимые архиереи станут на их место… Произойдет то, чего никто не ожидает. Россия воскреснет из мертвых, и весь мир удивится. Православие в ней возродится и восторжествует. Но того Православия, что прежде было, уже не будет. Самим Богом будет поставлен сильный царь на престоле».

— Знайте, отец Илларион, мы стоим на пороге нового времени, пока противоречивого, даже, я бы сказал, уродливого. И ведь об этом говорили, и многое подтверждается, например: «Во всем этом будет активно участвовать и Ватикан, чтобы воспрепятствовать воссоединению и возрастанию роли Православия. Но это обернется полным уничтожением ватиканского влияния до самого основания. Так повернется Промысел Божий… Будет попущение Божие, чтобы были уничтожены те, кто сеет соблазны. И Господь так ослепит их умы, что они будут уничтожать друг друга с ненасытностью. Господь попустит это специально, чтобы провести большую чистку. Но после этой большой чистки будет возрождение Православия не только в России, но и по всему миру, большой всплеск Православия».

До той весточки, что ждали православные старообрядцы, оставалось совсем немного времени.

***

И снова вернемся в недавнее прошлое.

Понтифик лежал на полу, не подавая никаких признаков жизни.

Первым, кто увидел понтифика, был кардинал Франческо Монтеризи. Тут же вызвали врача.

Буквально в один миг Ватикан перевернулся с ног на голову. Весть разлетелась молниеносно по всему государству. Армия была приведена в полную боевую готовность. Впускали всех, не выпускали никого.

В палатах Ватикана, естественно, возникли версии заговора.

— Необходимо не теряя времени, по свежим следам искать виновных, — обмолвился кардинал Станислав Марян Рылко, — явный заговор.

— Кому мог Франциск перейти дорогу? — вопрошал кардинал Марк Уэлле.

Врач, осматривавший понтифика, переведя дыхание от произошедшего, отметил, что произошел обычный обморок, и что никаких отклонений в здоровье папы Франциска он не наблюдает. Сердцебиение и давление в норме, и в данный момент верховному первосвященнику необходим только лишь покой.

— Необходимо хотя бы на неделю отменить все службы, запланированные встречи с кем бы то ни было, текущие дела Церкви. Понтифику нужен покой, — говорил врач Ватикана.

— Ваше Высокопреосвященство, — говорил кардинал Жозе Толентино де Мендонса, обращаясь непосредственно к собравшимся кардиналам: Пье́тро Пароли́ну, Ларсу Андерсу Арборелиусу, Освальду Грасиасу, Франсиско Хавьеру Эррасурису Осса, Мигелю Анхелю Аюсо Гиксот, Луису Тагле, Кристофу Шёнборну, Оскару Родригесу Марадьяга, Шону Патрику О’Мелли, Рейнхарду Марксу, Болоньи Маттео Дзуппи, Джузеппе Бертелло, Марчелло Семераро, Мауро Гамбетти, а также Майклу Черни и архиепископу Жан-Клоду Хёллеришу, — понтифик наш находится в очень большой опасности. Мы должны помочь ему. Враги наши объявили тем самым нам войну, она, если видите, очень проста. «Нужно устранить викария Христа», только тогда все изменится кардинально. Происходит очень простая и незамысловатая операция. Что же нам необходимо сейчас предпринять?

— Кардинал Жозе Толентину де Мендонса, я считаю, прав, — взял, конечно же, слово кардинал Пье́тро Пароли́н. — Этот заговор необходимо раскрыть, Папа Франциск стал жертвой наших врагов. Необходимо раскрыть, найти и наказать всех заказчиков и исполнителей, а для этого предлагаю привлечь британскую и американскую разведку. Все согласны со мною?

В то же самое время кардинал Джордж Пелл, объединившись вместе с кардиналами Рэймондом Берком, Вальтером Брандмюллером, Карло Каффара при поддержке архиепископа Карло Мария Вигано, предложил обследовать душевное и духовное состояние понтифика.

— И к этому предлагаю привлечь моих знакомых, — говорил кардинал Реймонд Берк, — именно эти люди нам дадут четкий ответ на то, что произошло сегодня с папой Франциском. Владея этой информацией, мы будем точно знать и управлять происходящим в Ватикане.

Было ясно видно, что никуда не делись два конгломерата, решения которых впоследствии и камня на камне не оставят от настоящего миропорядка.

***
Глава 4

Дивный сон и наваждения

Было уже утро, и как на ладони я видел свой сон. Странный сон. Добравшись до театра одержимый тем, что я еще помнил, в малейших деталях произошедшее этой ночью, хотел поделиться, не медля с Толей. Именно рассказать сон, навеявший мне дивное настроение.

— О, я дико извиняюсь, ше, Саша, имеешь кой-то бледный вид, — распластал руки в стороны и молвил Толя, — ну говори, ты шо вчера Шамиля словил, нет, нет, я дико извиняюсь, давай ты бекицер быстренько поведаешь, шо сталось, а я буду сильно удивляться.

— Ты в снах разбираешься? — начал тихонечко я, — видел я сон, он-то приятный, но чудной какой-то. Так я хочу знать, к чему бы это? Может, все же ты пояснишь?

— Не размазывай кашу, валяй.

— Я всегда боялся высоты, а тут взмахнул руками и взлетел, и парю, еще махнул, дальше двинулся, лечу. Сначала было боязно, нет никакой опоры, легкость невыносимая, начал привыкать. Как-то стал на ноги. Думаю, неужели так легко можно летать? Опять взмахнул руками и опять взлетел, и, дальше осваиваю возможности движения в пространстве, и, так много раз. Самое главное, что это все мне нравится. И, ты мне скажи, что за хр…, хотел было перейти на непристойные выражения, которых в жизни не употреблял, к чему все это?

— Что, просто взмахнул и взлетел?

— Ну да, говорю ж, что необыкновенно легко. И это мне почему-то понравилось. Я всегда в жизни боялся снов, даже пытался избавиться от них, не запоминать и не упоминать о них. А тут все наоборот.

— Ты же знаешь, я не Архимед и даже не Папа Римский, хотя щас… — проговорил Толя.

В этот момент он был невероятно собранным и обстоятельным, Толя понимал, что именно сейчас мне необходима реальная помощь и поддержка и вспомнил про Галю.

— У тебя же есть Галя.

Речь шла о цыганке. Один раз, давно-давно, хозяину театра цыганка Галя бросила вслед некое пророческое высказывание, которое впоследствии сбылось, а Хозяину добавило душевных переживаний.

— Я тебя умоляю, Толя, какая Галя? Ты же знаешь, я уважаю цыган, но я же и побаиваюсь их. Неведомое частенько пугает.

— Но ведь она же тебе тогда сказала правду. И, ты говоришь, приятные ощущения, страха нет, сон-то славный. Значит, она тебе и поведает что-то хорошее. А может, ты этого давно ждешь, просто мечтаешь? Съезди и найди ее.

— Сколько лет прошло, где мне ее искать?

— Где искать? Где искать? На рынке. Просто спроси, где Галя, и она обязательно к тебе придет. Да, и денег не жалей.

Я сделал так, как сказал Толя.

Цыганка Галя вспомнила меня незамедлительно.

— Сколько лет прошло, а, Галя? — хотел было удивить ее таким оборотом, и продолжал далее, — ведь ты каждый божий день видишь множество людей, а меня почему-то запомнила?

— Ты прав, людей я вижу много и у многих души все черные и грязные. А такие, как ты, Хозяин, встречаются очень редко, вот потому и запомнила.

— Ты, даже знаешь, как меня кличут, удивительная ты, Галя. Откуда? — спросив, я тут же опомнился.

Галя тут же засмеялась тихим, непринужденным и пронизывающим смехом.

— А как поживают твои родственнички, дохнут потихонечку? — тихо спросила Галя с единственной, наверное, целью, чтобы убедить меня окончательно, что много-много лет назад она была права в своих пророчествах, предупредив меня, что будет много врагов.

— И знай, — продолжала она, — они подохнут скоро все.

Я же на тот момент даже и не подозревал, что ярыми моими врагами, кроме всех прочих, являются мои дальние родственнички и что души у них абсолютно черны, и зависть безобразной желчью заволокла их мутный рассудок.

— Почему так бывает, а, Галя? — догадываясь об ответе, хотел с ее слов убедиться в правильности своих размышлений.

— Добрая у тебя душа и любовь невероятная, даже кровных врагов готов простить. Но прощать их не надо, от них надо освобождаться. Чем быстрее они подохнут, тем легче будет нам, — спокойно и убедительно говорила Галя.

«Я им уже сделала на смерть», — подумала Галя втайне от Хозяина.

— Я не могу тебе изъяснить все нашим мирским языком, но они, прожив долгую никчемную, уродливую жизнь, все годы ее блуждали и кружили, и отпрыски будут блуждать и кружить безысходно вокруг собственного ничтожества.

— Их постоянное стремление к злу и греховные помыслы доставляют им какую-то омерзительную радость, но знай, за это им уготована дикая, звериная участь — бес их растерзает в клочья.

Я больше не опасался этой цыганки. Почему-то поверил ей окончательно, да и слишком убедительной она была.

— Я не знаю, поймешь ли ты меня. Но я тебе, Хозяин, открою кое-что. Знаю, ты не предашь. Вижу я всех, как саму себя. Я без всякого труда проникаю в чужую душу, и этому ты не должен удивляться.

Я с прежним спокойствием говорил с цыганкой.

— Не тяжко ль, имея такое умение, наблюдая саму человеческую сущность, жить в таком противоречивом, двойственном мире, прекрасном и невообразимом — с одной стороны, и отвратительном — с другой.

— Тяжко, очень тяжко, — тихо вздохнув, проговорила Галя, — но я всегда безмерно рада, когда открываю душу простую и бесхитростную, тихую, добрую, ласковую.

Галя обладала невероятными способностями прорицания. Она мне рассказала такое, что осознать, постигнуть прямо здесь казалось невозможным.

— А у тебя, Хозяин, душа еще прекрасней, наполнена каким-то невообразимым светом, изъяснить словами это льющееся, немеркнущее сияние, открывшееся мне, — я не в силах. Знаю лишь то, что ты почему-то избран тем, кто создаст пристанище для Духа Святого. Я не ведаю, что это такое, вижу лишь одно: судьба твоя только от этого и зависит. Может, сгинешь, а может, будешь жить, дальше я не вижу ничего.

— Спасибо, Галя, порадовала.

— Верь мне, Хозяин, — говорила цыганка, — это не выдумки, и не бойся меня и себя, приходит новое время, и, время это необыкновенное, прекрасное. И поведает тебе все это Творение твое, не противься, прими все как есть.

Не сознавая, что свершилось чудо, я также с прежним спокойствием направился к машине, попрощавшись с цыганкой.

«Ступай с Богом, Хозяин, я тебя больше никогда не увижу», — подумала женщина.

Еще долго эхом отзывались ее слова: «Верь мне, Хозяин, верь мне…»

***

Мой автомобиль живо мчался по мостовым города, набережной, улицам окраины города и автобану.

«А ведь как все начиналось. Постановки, пьесы, новый театр, душа-коллектив. Нет, все же я абсолютно спокоен».

Галопом проносятся перед глазами воспоминания последних дней, круто, наверное, изменив мою судьбу, а может быть, и нет. Мысленно перелистываю события последних дней.

«Как такое могло случиться? Почему это произошло? Почему это случилось именно со мной? Я, наверное, слишком гоню автомобиль. Да, именно так» — предупредительный поворот, обочина, автомобиль замер.

Неизвестные поля, лесополосы, ручьи и ветер, сильный ветер, он воет и поет — нарушитель тишины.

«Ее-то, тишины, мне и не хватает, — а может, ветра? Да, именно так — тишина, я ненавижу жизнь спокойную и размеренную, расписанную поминутно. И только вперед, неизвестность манит».

Не спеша, закурил. Эпизоды последних дней смешались в голове.

«Да, именно смешались, и лезут, и покоя не дают. Все, иду к психиатру. Я сошел с ума. Как это сошел с ума? Нет, я еще нормальный человек. Как же это там у врачей? „Поехал“ — тот, кто не отвечает за свои поступки и ведет себя неадекватно. Я же до сегодняшнего дня полностью отвечал за дела и поступки. Нет, к врачам не нужно… Я даже могу доказать, что не лишился рассудка, и Разуман предупреждал, что это именно такой метод мышления. И никуда тут не деться».

***

Перелистываю в мыслях все произошедшее. Пер­вое, что вспоминается, так это сон, приснившийся в ночь накануне представления.

«А ведь он действительно вещий».

Предупредительный поворот, «Мерседес», словно зверь, врывается на автобан.

«Я его помню, но смутно».

А после этого началось наваждение. Навязчивое представление того, что меня ждало впереди.

«Знаю только одно, все время разговаривал и спорил со своей новой Куклой, других „сценариев“ не было. Из всего спора запомнил четко только одно его довольно противоестественное высказывание».

— Я тебя попросил бы, Хозяин, называй меня Петром Разумановичем или Разуманом и других предупреди. Да, и не забудь сценарий переделать, знай, я тебя поддерживаю и плохого не хочу, действующими лицами будут: Петрушка, Разуман и Хозяин.

«Я что-то, по-моему, отвечал, но, правда, не помню что. А Разуман все продолжал и продолжал».

— Ты должен понять, что я Разуман размышляющий, что я могу думать и говорить, ловить на лету мысли и сразу же на них отвечать, отвечать правдиво и прямолинейно. Я не человек и могу это позволить. Это у вас, у людей, на вопрос может найтись десяток ответов. Вот поэтому вы, люди, и запутались, делая все больше и больше глупостей. Единственное, чего я не могу, так это двигаться сегодня после представлений и во время антрактов, а далее ты все увидишь, ты все поймешь. Я пришел, сюда, в ваш мир, чтобы поставить все на свои места, и ты мне в этом поможешь.

— Как пришел, откуда пришел?

«Я не понимал ничего. Не понимал, как так, и, кто со мною говорит. Но оно, это творение, называясь Разуманом, все продолжало и продолжало».

— И знаешь, Хозяин, твой сценарий мне не годится. Может быть, не со мною и в другое время он и будет востребован, а сегодня ты будешь действовать так, как я тебе подскажу. Я не намерен с твоих замечательных подмостков заниматься ерундой. Поучать и осмеивать неразумных человечков толку мало. Приготовься к импровизации и только не вздумай, я тебя прошу, отказываться от нее, ты сможешь, и мы не завалим произведение.

— Какой сценарий, какое произведение, как услышу, какая, к черту, импровизация?

«Наваждение захватило с потрохами, я то сходил с ума, то снова приходил в чувства. „Простая деревяшка“ упрямо продолжала».

— Верь мне, и ты все поймешь и услышишь.

Автомобиль мчался неведомо как.

Наверное, чары, навеянные цыганкой, продолжались.

«Первое действие. Ведь никто из моих сотрудников и знакомых ничего не заподозрил. Нешуточная импровизация с Куклой века, Петром Разумановичем, поразила своей исключительностью не только меня…»

***

«Разуман в начале представления сидел в небрежной позе в профиль к зрителям. Лицо у него ироническое, брови с изломом, крупный прямой нос, большие овальные глаза, одним словом, красивое лицо. Одет он в строгий черный кожаный пиджак, черную футболку и джинсы, лакированные туфли, на шее красуется золотая цепочка граммов на несколько сот, на левой руке крупный перстень с черным опалом, во всем облике самоуверенность и изящество».

«Импровизация, начатая чуть раньше, продолжалась, говорил Разуман».

— С вами, людьми, не то что обстоятельно беседовать надо, но и спорить и свидетельствовать, изо всех сил.

— Что же ты нам собираешься поведать? -«Говорил я, правда, уже зная, что Кукла века — Разуман».

— За то, что создал меня, а такие как ты встречаются не часто, премного благодарен. Я в курсе, ты создавал Петрушку, но знай, ты сотворил Петра Разумана.

«Зрители тогда, не отрываясь, смотрели на сцену. Начало. Сценарий путаный и довольно тяжел для восприятия, а вот кукла потрясала исключительностью и филигранной точностью — человек, да и только. Единственное, что ее выдавало, так это тихий, прерывистый шум приводных двигателей. Я тогда думал, что пока все нормально, но… Но что за чертовщина, что за импровизация? И опять я где-то это слышал. Разуман продолжал».

— Я уж более десятка тысяч лет наблюдаю за вами, за людьми. И, ты знаешь, все у вас, у людей, одно и то же, и живете вы не так, как могли бы, и созидаете вовсе не то. А ведь вы единственные разумные существа. Уже давным-давно бы могли… Нет, нет, не то. Истина и путь, да, истинная дорога, дорога бытия, вот что необходимо. Знаю, найти ее необычайно тяжко, но вы, вы люди, и смогли бы. Трагично. Проходят сотни лет, а вы все топчетесь на месте.

«Я, не понимая происходящего, пытался импровизировать».

— На месте? Ты что, Разуман…

— На месте. — Истерично крича, продолжал он. — Скажи мне, где вы? Кто вы?

«Что-то совсем не так. Не могли они меня не предупредить, это очень серьезно. Что произошло? Что случилось? Так переиграть сценарий… Как увидеть Тимурку, наверное, надо включить мобильный, Поля разберется и даст знать. Играть вслепую не гоже, кто подыграет?». Как будто со стороны слышу голос: «Ты играй, я подыграю, и побольше импровизации». «Если это импровизация, то откуда я знаю это имя? О! Я вспомнил, Полина предложила это имя. Эх, мне бы знать. Наверняка это люди из того, полувоенного института сотворили что-то. Лица у них были какие-то макиавеллевские. Но что они могли сделать?»

«Двигается Разуман великолепно, речь отработана до мельчайших частностей, световые рефлекторы стали срабатывать, на удивление, четко, световая и цветовая гамма словно стелилась по залу и фокусировалась на сцене и в портале. Музыкальное сопровождение просто безукоризненно. Постой-ка, музыка, я такой никогда не слышал, благозвучная и мелодичная. Меня устраивает все, но все таки что-то приключилось. Я должен знать».

«В диалог тогда вмешался Петрушка»:

— Ты что, Разуман?! Да ведь это же люди. И они очень понятливы, и, все в их действиях явственно, расчетливо.

— То, что их действия понятны и предсказуемы, я и без тебя знаю. Другого не видно, того, на что они, в самом деле, способны, и веры мало, веры.

— Любопытно, — вступил тогда я, — мы-то способны на многое и на месте не стоим.

— Если тебе любопытно, то думаешь ты сейчас о том, что вот мы, мол, какие «человеки», — прогресс шагнул настолько, что и представить немыслимо. Так ведь?

«Быть того не может, я думал, что он читает мои мысли. Угадал? Да нет же, нет, — но как? Он считывает полностью всю информацию, поэтому и ведет… Этот Разуманович… Я знаю, точно знаю, что все это уже где-то было. Но где? Кто он таков? Откуда явился? Что за такое „разумное“ существо? Анатолий ничего не знает. Все механизмы в зале работают без вмешательства наших операторов. Но как? Есть ли выход? Прервать постановку? Мы потеряем все. Надо продолжать — но смогу ли? Нужно импровизировать, но я никогда не работал без подготовки. И если так, я даже не знаю, как обстоят дела. До чего мы таким образом договоримся? И все таки, где я слышал все это, откуда знаю?»

Секунда, и…

«Сон… Неужели вещий? И что тогда?»

«Разуман упорно продолжал».

— И то, что вы, люди, называете прогрессом, о котором ты, Хозяин, так мне хотел поведать, сущая ерунда и мелочи в сравнении с проходящими веками.

— Тех-ни-чес-кий про-грес-с-с! — Проговорил он, почти крича, с желчной ухмылкой, — ваш козырь перед своей же совестью. Мораль и вера! — резко крича, — вот то, что может двинуть человечество с мертвой точки развития цивилизации. — Мизерная передышка. — И хотя бы немного мозгов, которых, по-моему, у вас предостаточно.

— А знаешь, Хозяин, — проговорил Петр Разуманович тихим, спокойным голосом, — козырь, которым сейчас некто так умело манипулирует и пользуется, скоро погубит их, и это они поймут только в аду. Ты, именно ты меня постигаешь, это я знаю, знаю доподлинно.

«Темп диалога неумолимо нарастал. Я практически не успевал осмысливать происходящее. Куда там до того, кто передо мною. Импровизация захватила меня полностью, с «потрохами»…

— Стал бы я по пустякам спорить. — Продолжал Разуман. — Развели демагогию. А твои домыслы слишком сентиментальны. Именно сейчас необходимо расставить все на свои места. Отмести прочь устаревшие, паразитирующие учения, а также так называемую демократию, либеральную демократию, захватившую, завладевшую разумом миллионов.

— Считаешь меня благонамеренным? А я с тобою заодно. Твое недоверие оправдано. Типов, посягающих на здравый смысл, все больше.

— Перестань. Никто не сомневается в чистоте твоего морального облика.

— Тогда начнем…

— Поехали…

«Я говорил, как будто, не своими словами. Но за­тем… Затем, что-то открылось, что-то надломилось. Я словно вошел в портал иного измерения, и диалог полился сам собою, как бы по написанному. Будто бы моя же двуличная сущность оказалась рядом со мною, наблюдая за ней, я оценивал ее, не прерывая диалога с Разуманом. Он же продолжал».

— Теперь-то я знаю, что ты Хозяин…

«Он не хотел раскрывать „интригу“, — я уловил это моментально, но раскрывать надо».

— Личность…

«Я тогда воспрял духом. Вот что мне нужно, я свободен, я мыслю, я поступаю, поступаю как хочу, я хотел этого, я шел к этому целую жизнь, я жаждал этого, я от этого теперь никогда не отойду».

— Личность! Личность, которая может буквально все, обладающая не нервами, а способностью пробуждаться. Как говорится: «Тот, кто подчиняет свое собственное тело и управляет своею душой, не давая захлестнуть себя страстям, — тот сам себе Хозяин: его можно назвать царем, ибо он способен править своей собственной личностью; он свободен и независим и не сдается в плен.

— Потрясающее продолжение. — Петрушка уже довольно долго не лежал на тахте с сигарой в зубах, он расхаживал со стороны в сторону. — Разуман, что мол­чишь, парируй, я такого никогда не слышал.

«Я видел только его, Разумана, самоуверенного, тогда немного изумленного. Зал я уже не воспринимал, да и не хотел воспринимать. Интрига и импровизация поглотили меня целиком. Я судорожно налил и выпил водки.

— Гениально! Я знал, знал, Хозяин, ты «въедешь»… Продолжай но только не вздумай смотреть на свое «Я», на свое второе «Я». И знай, только личность может манипулировать своим внутренним миром, миром добра и красоты, миром зла и тьмы.

— Все, хватит, надо остановиться, Разуман, мы по­грязли по уши в этой дрянной философии. Нет. Нет. Не хочу.

— Перестань, Хозяин. Мудрая речь — высшая философия. Ведь ты же этого хочешь? Мы все хотим, и, только глупцы презирают мудрость.

— И оставь, Хозяин, этот разговор. Мы еще вспомним вашу так называемую философию, промозглую трепню. Ты что же думал, что жизнь — это променад по райскому уголку? Нетушки, дружище. Жизнь — нешуточное испытание потом и кровью, порою, безрассудством, нечеловеческими усилиями. Одним словом, импровизация — вот что такое жизнь. А что же до «баловней», то все очень просто, продай «душу дьяволу», и для тебя в жизни откроются врата неведомых доселе наслаждений и потех. Правда, взамен потребуется ни над чем не задумываться и периодически продавать всех и вся, а если потребуется, то и растоптать, распять неугодного. У вас, у людей, такое повсюду, Петрушка прав, особенно в этой стране. Думающих и мыслящих людей просто презирают проклятые холуи. Ты же сам, Хозяин, на своей шкуре испытал лицемерие скотов, которые заполонили все. Ряды людских тварей растут с неимоверною быстротой. «Души» распродаются оптом и в розницу — чертям блаженство. Не успел родиться, как смотришь, а он уже «торгует» всем и вся, продает мораль, продает совесть, торгует страной.

— Не хотел говорить, но… Происходит неимоверное, гибель да и только, — продолжал я. — Полнейшая катастрофа, падение в небытие. Вымирание общности, захваченное мертвой антихристовой хваткой, произойдет неимоверно быстро. Да-а, жаль, признавать собственную кончину, бессилие, расписаться в собственной тупости, показать всему миру собственное безумие и безрассудство, увидеть себя в мировом зеркале в ипостаси черта. Смешно и горько!

Сейчас я, полулежа, сидел в кресле автомобиля, двигатель работал.

«Надо отдохнуть десяток-другой минут»

И опять-таки навеянное второе действие было перед глазами.

***

«Я помню, тогда Разуманович медленно встал, походил по подмосткам, как будто бы ориентировался в пространстве портала, тишина в зале была такой, что слышны были даже рефлекторные щелчки, а световые фильтры создавали иллюзию промозглой полутьмы. Всех, и меня в том числе, интересовало только повествование Разумана».

Разговор зашел о смерти.

— Человек умирает… что же он видит после того, как его сердце перестает биться? Что чувствует? А, Петрушка? Ответить трудно, это правда, никто этого не переживал, но предположить, в принципе, легко. О чем думают люди, когда перестают слышать стук своего сердца? Но видят они, Петрушка, не только смутную тень уже пережитого, видят они пережитое ясно и отчетливо, до мельчайших подробностей. Все проносится в бешеном галопе перед застывшим взглядом. Боль! Но боль, Петрушка, не только физическая…

«Разуман остановился, бегло окинул взглядом буквально каждого присутствующего».

— Ну что, готовы слышать такое якобы полнейшее безумство? Никогда и никто не говорил этакого. Но чтобы начать новый отсчет времени, времени переосмысления, становления, безумного противостояния и вознесения, перехода на последний, доселе неведомый уровень сознания, все вы должны знать эту правду, жесточайшую правду жизни и, в особенности, смерти — чистилища душ. — Разуманович жестко продолжал. — Слушайте. Слушайте все. Слушайте и постигайте. Вы люди… вы разумные… вы единственные… вы равные… вы творцы… обладатели величайшего дара — разума, в сотни миллионов и миллионов раз превосходящего по силе наше Светило, нашу звезду — Солнце, да что там Солнце, — всю вселенную. Каждый из вас умрет, покинет этот свет, разум каждого постигнет та же участь.

— Но как? Как умирают люди? Суровейшее испытание придется пройти каждому, его обойти нельзя, обмануть также, тем более купить — все тщетно!

— Смерть — она же нешуточный разговор со своей совестью, настигнет каждого, предъявив последний ультиматум.

— Ведь что происходит — вы только вдумайтесь. — Сердце человека останавливается, он недвижим, но мозг-то его продолжает какое-то время существовать. Почему не наоборот?

— Помнишь, Хозяин, ты видел его смутно, а рассмотреть не смог, — почему? Потому, что не человек это, а его угасающий разум.

— И вот в этот последний миг своего существования он осознает эту банальность и только лишь совесть в полную силу дает о себе знать. Угасающему разуму хочется сделать «ВСЕ». Он кричит, но его никто не слышит и не услышит больше никто. Он безмолвен и недвижим. А ведь так хочется встать и творить Добро и искупить содеянное. Он продолжает кричать, но не докричаться. Поздно. Слишком поздно. И осознание безысходности ситуации доводит до того, что мозг работает на все сто, и борьба разума с совестью приводит к тому, что мозг, образно выражаясь, согревается, затем — от безрассудства прожитой жизни закипает и сгорает. Вот и все. Получите ад, получите пекло.

«Я тогда вспомнил свой недавний сон и решил поимпровизировать с Разуманом. А он-то, сон, дей­ствительно диковинный и показался мне поначалу не ­осмысленным».

— Видел я такое видение: что стою я в бескрайней пустыне, себя не вижу, знаю только, что я это. Пустыня эта не жаркая и не холодная, не темная, но Солнца нет. Не близко, но и не далеко стоит человек.

Я его никак не могу рассмотреть, но силуэт виден отчетливо.

Человек этот пытается кричать, но кричать у него не получается — безмолвный он.

Я всматриваюсь пристальней и вижу, что он хочет двинуться, но он недвижим. Всего его держит что-то, но я больше никого и ничего не вижу.

Через некоторое время я его вижу, но уже не так отчетливо. И понимаю, что он не уходит, он исчезает как фантом.

Он также пытается кричать, кричать дико и безобразно.

Он также пытается двинуться хотя бы на йоту, рвется изо всех сил.

Но тщетно.

И, через некоторое время я не вижу его вовсе, пе­редо мною лишь бескрайняя пустыня.

«Рассказав, я остановился. Смотрел на Разумана, а он как будто перелистывал миллионы мыслей, но ответа не находил. В зале царило ожидание неимоверного. Петрушка, стоя, затих, изредка затягиваясь. И вдруг Разуман спокойно проговорил:

— Ты, Хозяин, видел смерть, и ты ее даже изведал, но в полном здравии.

— Разуман, ты что мелишь, «поехал», что ли? Какая, к черту, смерть?

— Я поведал, и поведал точно. А ты, я вижу, напуган? И черта перестань вспоминать, он будет очень рад стать твоим другом. Или ты уже с потрохами одержим бесом?

— Тогда как?

— Скажи просто, Господи Боже мой, и тебе, Хозяин, воздастся.

«Действительно, я тогда был не в себе, но Разуманович продолжал».

— Каждый, кто пришел сюда, должен хотя бы на шаг приблизиться к истине. И если этого не произойдет, всякий из вас, осознавая истину уже на смертном ложе, будет искупать свою вину. И никакие вместе взятые самые изощренные в мире пытки и издевательства над человеком не идут ни в какое сравнение с состоянием смерти, с так называемым вами, людьми, пеклом и адом.

«Да, было и такое. Импровизация оказалась нешуточной. Прав был Разуман или нет, не знаю. Отдохнул? Надо ехать».

***

«Мерседес» рванулся с места.

«Я все же найду то, истинное, желаемое. И к тому же, с Разуманом в третьем действии мы вывели тенденцию развития любого, даже самого примитивного государства. Рассказали людям, что может быть через три десятка лет, в недалеком будущем: развивайся общество по законам морали, здравого рассудка, интеллекта и веры. Именно такая страна и будет лидером в мире, воскреснет из небытия, поднимется из пепла, вознесется на высшую ступень человеческого бытия, буквально, уже вот-вот. Ладно, хватит об этом».

«Нужно созидать. И найти истину. А ведь так все и начиналось…»

***

Снова вернемся в недавнее прошлое.

Тогда Хозяин театра испытал, кроме наваждения, и необыкновенный сон. Все говорило о наступлении некого события. Небеса неотступно, и днем и ночью, посылали явные сигналы, разгадать которые не представлялось возможным в данный момент, учитывая, наверное, наш менталитет, а может, событие, не укладывающееся ни в какие рамки сознания. Мы же привыкли к добропорядочному мещанскому бытию, а тут такое.

И лишь ночь диктует нам редкостные решения. Хочется поведать о странном сне, приснившемся в одно из непростых времен. Он частенько мне видится и, видимо, так постоянно бывает, что в болезненном или безысходном состоянии видения бывают необыкновенно яркими и чрезвычайно сходными с действительностью, причем картина иногда чудовищная, но обстановка и весь процесс происходящего выглядят настолько вероятными и дополнены такими тонкими, неожиданными подробностями, что их невозможно отличить от реальности. Такие сны, а может, и не сны, а посещение себя самого, очень болезненны, иногда повторяются несколько раз, долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и возбужденный рассудок.

Странный сон приснился мне. Вижу, как будто со стороны себя. Чудно, такая легкость, не чувствую, как иду, будто бы парю. Хотя, не единожды видя такой сон, я испытывал страх и нерешимость, в этот раз в душе не было ничего, кроме нетерпения почти радостного. Живость мыслей была такова, что я ощущал ее, казалось, во всем теле — нетерпеливое возбуждение, лихорадочный подъем и ощущение настоящей жизни.

Мне не раз снился такой сон: подпрыгну и зависаю в пространстве, расправлю руки и парю, страшновато, боюсь упасть, но не падаю, хочется за что-то схватиться, но не могу — опоры нет. Вот так, бывало, и летаю, но здесь мне стало интересней — и я начинаю осваивать свой сон, свое такое интересное положение, осмотрелся и, к великому удивлению и радости моей, все пространство и обустройство места оказалось, как и наяву, в обычной жизни. Необычайная живость и вольное парение мысли будто опьянили меня, начал искать взглядом в ночном мраке знакомые предметы, все было на тех же местах, что и в реальности. Все мне здесь знакомо. Неведомо все остальное, что нельзя объять взглядом, мыслью. Порою надо залететь под облака, оторваться от земли грешной. Вообразите, порою необходимо устремиться сквозь ночную тьму навстречу неведомому, бросить вызов всему свету, самому себе.

***

И еще.

Буквально несколько недель назад новенький кукольный театр жил своей обыденной жизнью, создавая новейшие постановки.

И вдруг заказ.

Крупный заказ… заманчивый заказ…

А начиналось все так…

***
Глава 5

Либералы в замешательстве

Нам необходимо сейчас оставить театр и его хозяина и вернуться в Ватикан. Ведь события, произошедшие там, впоследствии потрясут весь мир. Что же сейчас происходило там?

Контрразведчик Али Саад, представитель Британской разведки Ми-6 ждал своего, так называемого, компаньона, американского фэбээровца.

И, пока он ожидает Мэтью Батлера, так звали американца, мы немного расскажем о самом разведчике Али.

Как он попал в разведку, достоверно неизвестно, но биография его нам поведала довольно-таки забавные и неестественные обороты его судьбы. Сам он по национальности ливанец родом из Бейрута, а это уже о многом говорит, учтите: не англичанин. Что нам еще известно из его биографии? У Али Саада было много братьев и сестра, ну это и неудивительно, так как арабские семьи в большинстве своем многодетные. Отец Али был небедным человеком, к тому же, детям своим он обеспечил престижное высшее образование за рубежом, тем самым подтвердив свою высокообразованность. Нам известно также, что Али Саад был младшим в семье, и, может быть, по воле рока его направили учиться в Советский Союз.

Здесь необходимо упомянуть, что сейчас ему немного за пятьдесят.

Старшие братья его учились, кто в Америке, кто во Франции. Но нашего героя абсолютно не смущало то, что он попал в Союз. Он даже гордился тем, что учится в России, тем более что обучение стоило намного дешевле, нежели в Америке, а качество советского образования было на порядок выше, специалисты-инженеры выходили, скажем так, «широкого профиля», обладающими обширным спектром познаний в различных технических дисциплинах. Али быстро освоил язык, и, на удивление, говорил практически без акцента. Необходимо отметить также, что он неплохо владел французским и английским. Самое главное, что никакого высокомерия, тем более, хвастовства за ним не наблюдалось, просто среднестатистический студент.

В дальнейшем это все нам понадобится, потому как именно Али Саад сыграет одну из главнейших ролей в предстоящих событиях. Давайте продолжим далее.

Мы сказали, что он говорил на русском практически без акцента, но этого мало. Он, как «истинно русский» человек, любил русские пословицы и поговорки, умело пользовался афоризмами, шутить просто обожал, на раз запоминал несвойственные русскому языку речевые обороты, такие, например, как: «тудой-сюдой», «ше, шмаровозом устроился» или такое вот: «лабуда эта была ближе до шнифтов лохов», а вот еще: «я вас умоляю, мамаша», «сиди-катайся», «пойдите и спросите», «вас здесь не стояло», и это лишь малая толика того словарного запаса, которым владел Али. И все же необходимо вернуться к внешнему образу этого человека, и тут тоже никаких тебе существенных отклонений. Истинный араб. Я думаю, уже можно себе представить внешний облик Али, так как мы, порою, узнав национальность, можем мысленно представить внешние черты человека, будь то лаосец или кубинец, чилиец или литовец, но отметим, что наш герой ростом был чуть-чуть ниже среднего, коренастенький и немного приземистый. Как только он начинал говорить, можно было утверждать, что человек приятной натуры, довольно грамотный и умный.

Фэбээровец вот-вот должен был появиться, поэтому необходимо заканчивать с нашими изысканиями относительно внешнего вида Али Саада, контрразведчика Британской разведки Ми-6.

Вот еще последний штрих. Волосы его были, как ни странно, светлыми, тонкими и редкими, практически не заметными, потому казалось, что он лысоват, голова, как свойственно большинству арабов, приплюснута со стороны затылка, казалась кругленькой, лоб с залысиной, глаза карие, нос небольшой, толи с небольшой горбинкой, толи ровный, губы и улыбка чисто арабские.

Американец Мэтью Батлер не заставил себя долго ждать, появился вовремя.

— Как ты думаешь, что приключилось с Папой Франциском? — пренебрежительно и язвительно начал Али Саад, обращаясь на ты к Мэтью Батлеру.

Эти американцы уважительного слова «Вы» не знают напрочь, шибко грамотные, неучи. К тому же, стоит отметить, что сотрудник ФБР Мэтью Батлер внешне, и «так себе» был прямой противоположностью английскому разведчику.

Немного туповатый Мэтью сразу же, в первый миг общения с всученным ему компаньоном выказал свою глупость, высокомерно глядя на разведчика. Али мгновенно «прохавал» американского идиота. Тот не понял ничего. Куда там.

К тому же, он был еще и обрюзгший, несуразностью перло аж за две версты. Довольно высокий, своим ростом он, казалось, на порядок возвышался над Али Саад. Очень лупоглазый, с коварно бегающими большими недоверчивыми злыми глазками. Во взгляде улавливалась неимоверная завистливость и равнодушие. Сморчковатый, с пышной шевелюрой и усами, носатый, с неприлично густыми и большими бровями, а также «лаптями» сорок восьмого или даже пятидесятого размера, одним словом, «бледнолицый америкос», как не в шутку его будет называть Али Саад. В разговоре всегда морщился и щурился, тем самым показывая свою неприязнь, и почему-то какое-то высокомерие, полагая, что это высоконравие.

— Так я жду ответа, — продолжал безоговорочно подчинять себе американскую посредственность Али Саад.

Казалось, дикий кролик, невзначай захваченный взглядом удава, больше и не трепыхнется. Так нет же.

Тот, от такого разворота событий ощутил полнейшее фиаско, и, что ему не светит в данном положении быть лидером, так сказать, к чему он с детства был приучен: указывать, руководить и помыкать всеми, потянулся, было, к кобуре.

— Брось, я сказал, брось, даже и не думай, — проговорил, не оборачиваясь, разведчик, будто затылком чуя незамысловатые действия фэбээровца, — ковбой хренов, чуть что, сразу же за пестиками лезете. Один на один слабо?

Мэтью Батлер, очухавшись и поняв, кто здесь хозяин, заговорил через силу.

— Я говорил с кардиналами Рейнхардом Марксом, Болоньи Маттео Дзуппи, Джузеппе Бертелло, — они утверждают, что это заговор, причем заговор не внутренний.

— А с Папой Римским ты не говорил? — опять-таки поддел контрразведчик Мэтью Батлера, — проехали, валяй дальше.

— Я попросил бы…

— Ну, давай рассказывай, — проговорил с некоторой лояльной усмешкой Али, решив немного разрядить обстановку, и все же дать возможность высказаться другому.

Он, разведчик Али Саад, был непревзойденным психоаналитиком и владел многими приемами овладения человеческими бессознательными мотивами, постепенно или мгновенно трансформирующихся в разного рода поступки. Хочешь знать человека или мотивы совершенного им действа — овладевай его бессознательным. Это он знал точно, всегда пользовался этим знанием, и оно знание не подводило его никогда.

— Видишь, на лицо заговор, — говорил как всегда предвзято Мэтью, — всех надо наказать, всех уничтожить.

— Я еще ничего не вижу, а то, что ты тут мне рассказываешь, так иди, шлифуй уши кому-нибудь другому, тут на бедность не подают.

— Не понимаю, что ты говоришь?

— А, никогда и не поймешь, афёрист, — спокойно говорил Али Саад. — Мне нужны факты, мне нужны фамилии. Может, ты мне скажешь, кто устроил террор?

Американец, Мэтью Батлер, вылупившись, смотрел на разведчика. Он понял, что его американская хрень, которой они кичились во всем мире, поставила его, Мэтью, в очень неудобную позу под названием: «Он может, имел иметь», которой с легкостью мог воспользоваться обычный контрразведчик. Все это положение бесило его, но сделать он ничего не мог, и за это каждый раз будет его щемить разведчик Али.

— Я так, в раскорячку, не могу, — уже улыбаясь, отметил Али Саад, — а если ты не больной на голову, то сюда, на стол, — указывая на стол, продолжал Али, — положи все дела Хорхе Бергольо и Бенедикта в мирской жизни — Йозеф Алоиз Ратцингер, всех двухсот кардиналов, не забудь и про гвардейцев.

— Что, дела в бумажных версиях?

— А ты как думал, или будем тыкать пальцами? Ну да, ну да, ты, и окружение твое холуйское в этом большие мастера. Да, куда уж нам, мы «гарвардов» не кончали, я напрочь забыл, дико извиняюсь, имею стыд.

Большую часть своих мыслей в отношении Папы Али Саад держал при себе, много размышляя, потому как не считал необходимым делиться с англоросом. «Почему с англоросом», — вдруг подумал Али, ведь он же америкос, да какая, нахрен, разница, все одно, что америкос, что англорос — все тупорылые».

«Он меня постоянно сбивает с мысли», — подумал разведчик.

Беседы ни о чем с американцем Мэтью Батлером не давали и не могли дать ни малейшего результата, к тому же, бесили Али.

«Спокойствие, только лишь спокойствие».

Али Саад сейчас полностью восстановился и продолжал свои размышления.

«Йозеф Алоиз Ратцингер, Его Святейшество Папа Римский Бенедикт XVI. Почему я его упомянул?» — Подумал вдруг Али Саад, и далее размышлял: «Папа Римский, интересная фигура. Но почему я вспомнил о нем?».

— Чего это ты затих, Али Саад? Спроси у меня что-то или пошли куда-то, — начал было Мэтью. — Я же твой компаньон.

— Да пошел ты… Посиди-покатайся.

«Йозеф Алоиз Ратцингер, Его Святейшество Папа Римский Бенедикт. Папа Римский на покое, Папа римский на покое. Почему мне эта мысль покоя не дает?» — думал Али. «А что Бенедикт? Молчит он», — продолжал размышлять разведчик: «А я бы его допросил. Ну да, ну да, лицо неприкосновенное. Только время все покажет, другого пока не дано. Лишь бы раньше срока не преставился».

Прошло немного времени. И вдруг опомнился Мэтью Батлер.

— А тот всемогущий, — он сделал явный презрительный акцент на слове «всемогущий» и далее продолжал Мэтью. — Кардинал Рэймонд Берк будто помешался, стал якшаться с православными старообрядцами.

— С какими, с какими старообрядцами? — вдруг почуял неладное Али Саад, недоумевая и глядя на американца.

— Так, сам он их пригласил и к Папе Франциску водил, — ничего не подозревая, продолжал Мэтью Батлер, — одного звать отец Тихон, другого — отец Илларион.

— Шо? — взбесился разведчик, — тупорылые америкосы, или как там тебя?

— Я вообще-то считал, что это никчемная информация.

— Сам ты никчемный и ущербный. Так и знал, ну ты, америкос, и чмо, ну ты и идиот, — орал контрразведчик, — да ты хоть, «на минуточку», — вставив бессознательно русский оборот, — представляешь, кто такой Рэймонд Берк, и, — он продолжал орать еще сильнее, — и русские старообрядцы?

Американец Мэтью Батлер не мог, казалось, найти себе места, в один миг он будто преобразился в мелкое гнусное и омерзительное существо, стараясь забиться в какой-либо угол, раствориться во вселенной.

— Вей з мир. Это же ж самое главное, — чуть сбавил обороты разведчик, он очень устал и поэтому не мог так далее продолжать орать. — Не цуцылы-муцылы разводить, а вот это, это надо было сразу мне рассказать, а ты все ножки свои растопыривал и шнифты свои вылуплял. Ну, почему мне всегда достаются тупорылые америкосы или англоросы? Адиет, кто ты? Ей Богу, пойдешь у меня кибитки красить.

— Фанаберии твои аж за ватерлинию хлюпают, — утвердительно, но уже не крича говорил Али Саад, — фаловать я тебя не стану, слушай сюдой или тебя здесь не стояло.

— Я тебя очень внимательно слушаю, но понять никак не могу, — старался уже все безоговорочно выполнять Мэтью.

— Сколько у нас штыков полицейских? — распорядительным тоном продолжал разведчик, — надо всех их хорошенько взбудоражить и поставить на цырлы. Понял?

— Значит, так, глаз с этих двоих не спускать. И не дай Бог с ними что-нибудь случится или они куда-либо исчезнут, — командирским голосом жестко продолжал Али Саад. — Улицу Примирения и отель Borgo Pio 91 взять под круглосуточную охрану и наблюдение, если нет, то дополнительно, не привлекая интереса, установить прослушку и видеонаблюдение. Докладывать мне каждые два часа. Надеюсь, это ты в состоянии выполнить? Не подведи меня под монастырь, Мэтью.

— Все выполним, — проговорил с каким-то неподдельным упоением фэбээровец, — но объясни мне, Али, что такое: «под монастырь».

Али Саад в первый раз за сегодняшний день открыто рассмеялся.

— Русский язык учи, Мэтью Батлер, без него, хочешь ты того или не хочешь, никуда. Наступившее тысячелетие, учти, тысячелетие мирового истинно-русского господства.

***
Глава 6

Постижение

Перенесемся на миг в наш театр.

В то самое время, как Ватикан становился с ног на голову, здесь царило спокойствие, свитое воедино с деловитой оживленностью.