Бесплатный фрагмент - Куда уходит солнце?

Куда уходит солнце?

Повесть

Песни прощальные, гавани дальние

В жизни у каждого сказка своя.

(Н. Н. Добронравов)

Глава первая. Фотография

На книжной полке в моей комнате стоит цветная фотография, на которой запечатлена я.

Я сижу у окна за письменным столом и что-то калякаю красной ручкой в альбоме для рисования.

На мне надеты розовые колготки и светло-кремовая футболка. Мои ноги ещё не достают до пола, и на стуле я сижу в позе лягушонка.

У меня отвлечённый взгляд — меня запечатлели в тот момент, когда я не ожидала этого. Но я помню тот момент, тот короткий эпизод из моей жизни.

Меня фотографировал отец: он попросил меня посмотреть в объектив и улыбнуться.

Я посмотрела в объектив, но не улыбнулась: я была слишком увлечена своим занятием — рисованием.

На снимке у меня светло-русые детские жиденькие волосёнки — мне там не больше трёх лет.

Сквозь тонкие белые шторы с узором в виде больших голубых цветов пробиваются солнечные лучи, падая на подоконник, и по нему тянутся косые тени от оконных рам.

Комната оклеена теми старыми обоями с васильковым орнаментом. Фотография проникнута светлым, радостным и сказочным настроением…

Как же мне хочется снова оказаться у солнечного окна, запечатлённого на фотографии, сесть на подоконник, откинуть лёгкие белые шторы с голубыми цветами и увидеть зелёную улицу, весну, заросшую кустами и травой территорию детского сада, автобусную стоянку с маленькими жёлтыми автобусами, которых теперь уже нет.

Теперь всё по-другому, хотя, вроде бы, всё то же самое — и улица, и автобусная стоянка, которая виднеется из окна, и даже стол, за которым я сижу на той фотографии, всё тот же и стоит на том же месте: у окна в моей комнате.

Но всё это — другое.

Время существенно изменило и мою комнату, и улицы, да и саму меня тоже. Я давно уже не та маленькая девочка в розовых колготках с рассеянным взглядом карих глазёнок.

И я заметила, что в последнее время мне не хватает солнца, солнечного света, а тогда его было много.

Мне тогда казалось, что солнце светит всегда; я почти не помню тёмных, дождливых и пасмурных дней.

Глава вторая. Терлецкие пруды

Мне запомнились только солнечные дни с ясным лазурным небом.

В такие дни мы с мамой или бабушкой, а иногда и с отцом, ходили гулять в лесопарк, название которого я хорошо знала — Терлецкие пруды, а дома его называли просто — «Терлецкие».

Бывало, скажут мне:

— Пойдём на «Терлецкие» гулять!

Мы начинали собираться, а потом шли в крупный лесопарк с пятью прудами.

Один пруд такой большой, что на его берегу разместилась спасательная станция.

Раньше в четырёх прудах можно было купаться, и только в одном из них стояла мутная и грязная вода.

Это был самый дальний пруд, в котором собачники купали своих любимцев.

За это мы с мамой прозвали этот пруд собачьим, а на самом деле он назывался «Утиный», и это тоже было верно.

Здесь всегда гнездились утки, потому что этот пруд был самым тихим, и на нём было меньше народу, чем на остальных.

Этот пруд был живописным — по его берегам росли раскидистые толстые дубы, камыши и околоводные шаровидные ивовые кусты, в которых, помимо уток, обитали другие птицы: сороки, дрозды, вездесущие воробьи и сойки.

На этом пруду есть небольшие островки, поросшие осокой и ивняком.

Зимой можно добраться до этих островов по льду, но летом это идеальное убежище для уток, со всех сторон окружённое водой.

Раньше на Терлецких прудах водились почти одни кряквы, а гоголи — небольшие уточки с жёлто-зелёными глазами, тогда были редкостью.

Они пугались людей, а ещё их притесняли кряквы.

Увидеть гоголя на каком-нибудь из прудов для нас с мамой означало увидеть маленькое чудо, особенно весной, когда самцы гоголей контрастно окрашены в чёрно-белый цвет.

Впрочем, мне нравились и обыкновенные кряквы — они были по-своему красивы, особенно селезни с блестящими фиолетово-зелёными головами и жёлтыми клювами.

Кроме прудов, в лесопарке есть множество дорожек и тропинок, ведущих в тихие лесные уголки.

Во многих местах ещё сохранился природный ландшафт, хотя, конечно, человек попортил его.

Тогда, во время моего раннего детства, тихих и умиротворённых уголков было значительно больше, нежели сейчас, а людей и мусора — меньше.

В жаркую летнюю пору на берегах прудов не валялось столько загорающих людских тел, а зимой можно было свободно кататься на горках, не дожидаясь очереди…

«Терлецкие» для меня были чем-то большим, нежели просто местом для прогулок и отдыха.

Пойти на Терлецкие пруды для меня было всё равно, что отправиться в сказочную страну, где обязательно случится пусть маленькое, но чудо.

Однажды, когда мы зимой пошли туда с отцом, на асфальтированной площадке, которая находилась недалеко от «собачьего» пруда, бродили девушки в синих сарафанах и в кокошниках, ездили на лошадях витязи в доспехах и остроконечных шлемах.

Конечно, это было всего лишь какое-то костюмированное представление, но для меня в детстве это было настоящим чудом.

Я потом часто рассказывала маме и бабушке, как мы с папой были на «Терлецких», а там ходили «Василисы» и богатыри.

Глава третья. Загадочный язык

Наверно, у всякого ребёнка был свой тайный язык. В нём есть названия предметов из окружающего мира, а может быть, и живых существ. Причём этот детский язык прекрасно совмещается с обычным языком, с помощью которого общаются все люди.

Я уж не берусь говорить за всех детей, но у меня этот язык был, и, к тому же, был очень богатым.

В нём имелись существительные, прилагательные, наречия; словом, все части речи — может быть, кроме местоимений и числительных.

До десяти лет я помнила многие слова из своего языка, но потом стала забывать и забыла окончательно.

Однако я запомнила принцип, по которому возникает такой своеобразный язык.

Это не просто «детский лепет», это — какие-то определённые ассоциации, возникающие в голове у ребёнка, когда он познаёт мир и пытается объяснить по-своему разные события и явления.

А поскольку у ребёнка не хватает опыта и словарный запас ещё скудный, то и возникают разнообразные бессознательные ассоциации, которые выражаются в словесной форме.

Из своей жизни я запомнила два случая, когда я изобрела очередные слова для своего языка.

Когда мы отправились с отцом на прогулку, я увидела неизвестную мне маленькую серую птичку.

У этой птички была красноватая грудка с зелёным отливом, а на крыльях — белые крапинки.

Я с любопытством наблюдала, как птичка ходит по земле и что-то выискивает, а потом говорю отцу:

— Вон, смотри, «каколниста»!

— Кто-кто? — с удивлением переспросил отец.

— «Каколниста», — повторила я, показывая пальцем на птичку.

Отец захохотал, а я не поняла, почему.

Он сфотографировал «каколнисту», а потом, не переставая хохотать, объяснил мне, что эта птичка зовётся зябликом.

Теперь я и сама смеюсь, когда смотрю на фотографию того самого зяблика, которого я тогда окрестила странно и смешно.

Другой случай пополнения моего детского словаря произошёл дома, когда я шарила за креслом и искала там какую-то свою игрушку, а вместо неё обнаружила там старую мамину босоножку.

Это была чёрная кожаная босоножка на невысокой подошве и с завязками с нанизанными на них цветными бусинками.

Я вытащила босоножку из-за кресла и, показав её маме, воскликнула:

— Мам, смотри, «удуис»!

Мама с улыбкой посмотрела на меня.

— Что? — спросила она.

— «Удуис»! О, вот и второй, — я вытащила вторую босоножку. — Вот они, «удуисы».

Другие босоножки я не называла «удуисами». Такое слово у меня возникло в голове только при виде тех чёрных босоножек с завязками и цветными бусинками.

Позднее слова для моего языка я изобретала из реально существующих в русском языке слов, а не просто из абстрактных ассоциаций, и уже могла вполне разумно объяснить, почему я то или иное слово придумала.

Ну, например, когда я впервые услышала мурлыканье кошки, я назвала кошку «звероверочная».

Всё это потому, что мне слышалось в кошачьем мурлыканье фраза «звери верят».

И если я вряд ли смогла бы объяснить, почему я назвала зяблика «каколниста», то в данном случае я могла объяснить происхождение слова «звероверочная».

Потом к словам из моего детского языка начали прибавляться слова из обычного русского языка, и так предметы окружающего мира приобретали у меня двойное название, а позже, когда русский язык стал в моём словаре доминировать, детский — напрочь забылся.

Глава четвёртая. Раёк

В раннем детстве я мало общалась со сверстниками.

Они были мне неинтересны — разноцветные толпы шумных детей.

Меня никогда не тянуло к ним, мне нравился мой маленький и замкнутый мирок, и я не представляла себе другого.

Я просыпалась рано, и утреннее солнце заливало мою комнату.

Я взбиралась на подоконник и подолгу смотрела в окно, наблюдала за жизнью улицы.

Улица бежала и двигалась — по ней торопливо шли прохожие: старушки, мамаши с детьми и колясками, школьники с рюкзаками, собачники, мужчины в деловых костюмах.

Изредка проезжали машины; хрипели и сипели на стоянке за гаражами автобусы, и до меня доносился запах бензина. Наш двор находился между автобусной стоянкой и заросшей обширной территорией детского сада, которая была ограждена забором из сетки «рабица».

Двор наш был тогда очень зелёным — в нём росло множество деревьев и кустарников, а некоторые из них растут и по сей день.

Перед самыми окнами высятся стройные чёрно-белые стволы берёз с длинными ветвями.

Осенью берёзы и прочие деревья во дворе — клёны, ясени, тополя окрашиваются в золотисто-жёлтые, пурпурные, ало-багровые и охряные цвета.

Сначала, где-то в начале сентября, изменение цвета листвы происходит местами, не полностью, как будто загадочный гигантский богач-скряга начинает выбрасывать на зелёный ковёр из своего сундука драгоценности, чтобы полюбоваться на них — но сначала осторожно, маленькими горсточками, и через них ещё просвечивает зелень ковра.

А потом, видимо, роскошный блеск и красота драгоценностей овладевают этим богачом всё сильнее и сильнее, и он начинает рассыпать направо и налево золото, рубины, шпинель, опалы, вылетают из сундука и алая парча, и красный бархат.

И к середине октября и земля, и деревья сияют благородными, слегка приглушёнными цветами драгоценностей: богач любуется ими.

А потом, к ноябрю, богач снова потихоньку складывает свои драгоценности в сундук, налюбовавшись на них.

Летом и поздней весной наш двор окрашен в сочные и тёплые зелёные оттенки с добавлением позолоты — солнечного света.

С раннего утра, как только шаловливые солнечные лучи начинают бегать по листьям, щебечут птицы, и их голоса начинают звучать не сразу, а постепенно, один за другим.

Сначала слышится тоненький и слабый голосок какой-то маленькой птички, за ним следует другой — уже более громкий, затем третий, и так к полудню набирается уже целый ансамбль.

Где-то, совсем недалеко, в ветках тополя, кричит и постукивает дятел, тенькает синица и верещит воробей.

По берёзам лазает поползень, ищет насекомых в трещинках стволов.

Тогда ещё не было в нашем дворе цветных с резными спинками скамеек, стоящих на круглой площадке с мелкой щебёнкой.

Была только маленькая деревянная шаткая скамеечка да толстый ствол поваленного дерева.

На этой скамеечке и на стволе под зелёной сенью клёнов, тополей и ясеней, сидели пожилые пьяницы — жильцы нашего дома.

Они обменивались анекдотами, вели какие-то бесконечные беседы, иногда выносили шашки и шахматы, играли, потягивая спиртное и беря закуску, разложенную на газете.

Временами к ним заходили другие забулдыги из соседних дворов; становилось веселее; кто-то приносил гармошку, и её ноющие звуки разносились довольно далеко по окрестностям.

Из всех пьяниц мне запомнился дядя Петя — наш сосед с первого этажа, который и зимой, и летом носил серо-коричневую фетровую шляпу и никогда её не снимал.

Этажом ниже, в соседнем подъезде, жила сумасшедшая старуха Машка, которая ругала с балкона всех тех, кто, по её мнению, нарушал общественный порядок.

— Что это такое?! Безобразие какое! Сволочи! — орала она хрипловатым голосом.

У Машки было постоянно перекошенное от злости лицо с маленькими чёрными и пустыми глазками.

Тогда у Машки и её взрослого сына, с которым она жила, был большой чёрный пёс породы ризеншнауцер.

Когда Машкин сын уходил на работу, пёс подолгу и заунывно выл на балконе, задрав голову и сложив губы трубочкой.

Машка не выводила его гулять — она не могла с ним справиться, потому что он рвался с поводка и норовил убежать.

Вот он и выл, скучая по хозяину и по прогулке.

Летом Машка выходила во двор и орала во дворе, либо сажала цветы в палисаднике и ухаживала за ними.

Она ревностно охраняла свои цветы, и боже упаси, если кто-нибудь наступал на них. Сразу выливался на голову целый поток ругательств:

— Сволочь! Безобразие какое! Здесь нельзя ходить! Зачем цветы топчешь?! Я сейчас милицию позову! Всё, иду в милицию звонить!

Она и правда звонила в милицию, которая, естественно, никак не реагировала на сообщения вроде тех, что дети бегают по газону или кто-то ставит машину в неположенном месте.

Машка орёт до сих пор, теперь ещё вдобавок стучит по балкону, и засыпает милицейский участок своими бесконечными звонками.

Опираясь на костыль и слегка прихрамывая, из нашего подъезда выходила древняя старушка — баба Аня, живущая на первом этаже.

У неё была пушистая белая с рыжими и чёрными пятнами кошка Муська, которая целые дни проводила на улице.

Вечером она сидела в подъезде на коврике перед входной дверью квартиры бабы Ани.

Баба Аня не знала, что Муська вернулась, и иногда ей приходилось сидеть долго, прежде чем открывалась дверь.

Иногда соседи звонили в квартиру бабы Ани, чтоб та впустила кошку. Временами соседям открывал сумасшедший сын бабы Ани, который лишился разума из-за травмы на работе.

— А, киску, — говорил он, шаркая ногами и шлёпая губами. — Давайте киску…

Рядом с бабой Аней жила тётка Маринка — большая сплетница, любительница выпить и болтушка, которая знала всё про всех.

Плакат «Не болтай!» был в советское время создан именно для таких, как тётка Маринка.

У тётки Маринки было две дочери, которые улыбались, глядя на меня, маленькую. Одна из них, Таня, подарила мне плюшевого утёнка с жёлтыми лапами и жёлтым клювом, когда мы с мамой заглянули к тётке Маринке в гости.

Во дворе соседнего подъезда нашего дома стояли скамейки со спинками.

На них с утра до вечера сидели три толстые старухи, которые сплетничали между собой и обсуждали каждого выходящего из подъезда соседа.

В холодную погоду они прогуливались со скоростью улиток вокруг дома, не переставая сплетничать.

Иногда к ним подходили другие старухи, и их беседа становилась более оживлённой.

Когда я выходила на балкон и заглядывала за его край, я видела целое море зелёных листьев, по которым бегали солнечные зайчики.

На ветках берёз перед окном сидели толстые сизые голуби с переливающимися грудками и красноватыми радужками.

А в лазурно-бирюзовом небе летали небольшой стайкой домашние белые голуби, которые жили в голубятне за автобусной стоянкой — там, где кончалась территория детского сада.

Голубятня эта и до сих пор стоит, и белые голуби по-прежнему вылетают из неё.

Каждое утро хозяин выпускал голубей, и они до заката скользили по небу, и мне тоже хотелось иметь крылья, чтобы взмыть ввысь и последовать за ними.

Однажды я завернулась в белую прозрачную штору, висящую у открытого балкона, и представила, что это крылья.

Я закрыла глаза. Лёгкий весенний ветерок, веющий с балкона, обдувал меня.

Вдруг мои ноги начали отрываться от деревянного порожка у балкона, я постепенно, плавно стала подниматься в воздух, взмахивая крыльями…

Вот я уже за краем балкона, лечу над зелёным морем кустарников, оглядываясь на окна нашей квартиры на третьем этаже в серой кирпичной пятиэтажке — «хрущёвке».

Белые голуби уже совсем близко, я вижу их кроткие чёрные глаза-бусинки, поджатые грубые лапки с коготками и маховые перья…

Видение уплыло.

Я снова стояла у балкона, завёрнутая в белую занавеску. Но тогда я не поверила, что это было всего лишь видение.

Просто вовремя вернулась домой.

«Никто не должен знать, — подумала я, — что я умею летать».

Таким был мой маленький раёк.

Глава пятая. Отправляясь в плаванье

Отца я знала мало: он ушёл в другую семью, когда мне было три года. В другой семье он произвёл на свет мою единокровную сестру Олю.

Отец приезжал к нам по выходным.

Часто он, приезжая, захватывал с собой видеокамеру и снимал меня на неё.

Он всё время смеялся, шутил, играл со мной в разные игры, учил меня делать бумажные самолётики.

Мы с ним ходили в Терлецкий лесопарк, частенько к нам присоединялась мама, особенно после того случая, как он уронил меня в пруд.

А произошло это вот как.

Мы с ним стояли на песчаном берегу пруда, и он, шутя, спросил:

— Хочешь отправиться в плаванье?

— Нет, — подумав, ответила я.

— Точно? — отец подмигнул мне.

— Точно, точно…

Вдруг отец взял меня на руки и стал раскачивать над самой водой.

— Море волнуется раз! — произнёс он со смехом.

Мне стало весело, у меня поднялось настроение. Я махала руками и ногами, имитируя плавательные движения на руках у отца.

— Море волнуется…

Внезапно я почувствовала, что нахожусь в воздухе, а через секунду услышала всплеск, и я очутилась по пояс в прохладной воде.

Я, слегка растерянная, сидела в воде рядом с берегом.

Мне не было больно: вода смягчила удар о дно.

Надо мной склонился отец и протянул мне руку.

— Не ударилась? — спросил он.

Я помотала головой.

— Тогда идём домой — сушиться будем.

Дома я рассказывала, что пустилась в плаванье.

Глава шестая. Расправа над куклами

Я не любила кукол.

Эти резиновые и пластмассовые игрушки в виде девушек и детей со слащавыми и бестолковыми лицами вызывали у меня какое-то иррациональное отторжение.

И мне не нравились резина и пластмасса — она плохо пахли.

А куклы были сделаны именно из этих зловонных материалов.

Из-за того, что я ненавидела кукол, родители мне их не дарили.

Но куклы у меня всё же были — купленные ещё задолго до моего рождения или подаренные какими-нибудь мамиными друзьями и знакомыми, плохо знавшими мои предпочтения.

Сначала я пыталась заставить себя играть в куклы.

Я наряжала их, укладывала спать с собой рядом, но чувство иррационального отторжения вскипало в моём подсознании, когда я видела эти неподвижные искусственные лица с пустыми глазами.

Я шмякала кукол об пол, выкручивала им руки и ноги, а иногда и головы, если хватало сил.

Бабушка, наблюдая мою очередную расправу над какой-нибудь куклой, говорила:

— Что ж ты над ней измываешься, садистка? Она у тебя уже орёт и плачет! Вот фашистка-то…

— Фашистка? — удивилась я, услышав новое слово. — А что это?

— Фашисты во время войны над людьми издевались, — объяснила бабушка. — Это изверги.

— А, — махнула я рукой и в очередной раз стукнула со всей силы куклу об пол. — Ну, они людей мучили. А это кукла. Она не орёт и не плачет. И ничего не чувствует.

— Всё равно — оставь ты эту несчастную в покое. Чего ты её бьёшь?

— Я не люблю кукол!

— Все девочки любят, а ты — нет…

— Нет! Фу, дурацкая кукла! Гадина! — я пинала куклу.

— Не любишь — не играй, а бить и издеваться-то зачем? — спросила бабушка.

— Нечего ей тут быть…

— Ну, подари её кому-нибудь.

— Никому не подарю!

Какое бы отторжение я ни испытывала к куклам, а дарить кому-то что-либо я ни в коем случае не хотела.

Жадность пересиливала мою нелюбовь к куклам.

Я готова была хранить вещь, которая абсолютно мне не надобилась, но когда её требовалось выбросить или отдать, мне становилось её жалко.

Я перепрятывала эту вещь с приятной мыслью о том, что она никому не досталась, она не валяется на помойке, она — моя, и только моя.

Глава седьмая. Как стать птицей?

Я любила слушать сказки и песни, записанные на кассету, которая вставлялась в магнитофон.

Я подолгу сидела у магнитофона, крутила одни и те же сказки и песни, пробовала и сама подпевать.

Иногда я плясала под эти песни и прыгала по квартире.

«Медленно минуты уплывают вдаль,

Встречи с ними ты уже не жди.

И, хотя нам прошлого немного жаль,

Лучшее, конечно, впереди…»

Эта всем известная мелодия из мультфильма о крокодиле Гене, Чебурашке и их друзьях, приводила меня в особенный восторг.

Я прыгала, бегала и смеялась, слушая эту песню по десять раз подряд.

Я представляла, как я еду в сказочном голубом вагоне со стучащими по рельсам колёсами, на окошках этого вагона — беленькие занавески в светло-голубую клеточку, а на перроне стоят Чебурашка, крокодил Гена и старуха Шапокляк, и машут платочками.

А голубой вагон уносит меня в солнечные дали, проносясь мимо цветущих лугов и сельских деревянных домиков.

Однажды на крышке магнитофона я увидела какую-то кассету. Поскольку читать я тогда не хотела (но уже умела), я не обратила особого внимания на надписи на кассете.

Я подумала, что это кассета с детскими песнями, которую я, как обычно, оставила на магнитофоне.

Магнитофоном я умело пользовалась: я отлично запомнила, какие кнопки надо нажимать, чтобы вставить, перемотать, вытащить и поставить на паузу кассету.

Я вставила эту кассету и услышала удивительные звуки.

Чей-то прекрасный голос пел на неведомом языке.

Я вслушивалась в это пение, пыталась понять, о чём поётся — ведь, поскольку язык был другой, смысл оставался для меня неясным.

Мне казалось, что этот пронзительный голос поёт о чём-то грустном, печальном — может быть, о несбывшихся мечтах, о том, что нельзя научиться летать.

Я мечтала научиться летать.

И я верила в то, что мечта моя сбудется — в одно прекрасное утро я проснусь, а у меня за спиной вырастут большие и красивые крылья.

Но в записи на кассете, конечно, пелось совсем не об этом. Это был отрывок из какой-то итальянской оперы.

Я уж не знаю, по какому признаку были собраны песни на этой кассете, но, помимо отрывка из оперы, там ещё присутствовала запись всем известной песни «Yesterday» из ансамбля «The Beatles».

Я тогда ещё, конечно, не знала, что это за песня и не разбирала в ней слов, но она мне нравилась.

Я наслаждалась ею так, как будто бы я летела вместе с птицами под облаками в ясный солнечный день, выпорхнув из окна.

Вообще, все представления о радости, счастье и наслаждении были связаны у меня с небом, облаками и птицами.

В альбомах для рисования я всегда изображала птиц, кривых и схематичных.

Я рисовала птиц в клетках, но у этих птиц из глаз текли слёзы. Они тосковали по небу.

А потом я изображала радостную сцену вылета птиц из клеток. Я и сама представляла себя птицей.

Я хотела быть птицей, понимать язык птиц, и не хотела, чтобы птицы меня боялись.

Глава восьмая. Загадочная Матрёна

Я помню бабушкину квартиру с тогдашней обстановкой — зелёными в белую полоску обоями, старинным ореховым сервантом с закруглёнными углами, платяным шкафом из карельской берёзы в комнате и рыжим выцветшим линолеумом на кухне.

В квартире пахло домашней затхлостью и готовкой.

Окна располагались на солнечной стороне дома, поэтому в квартире всегда было тепло и светло.

Когда мама уходила на работу, бабушка обычно забирала меня к себе.

С ней жила её престарелая тётя Матрёна, которая заменяла ей мать, умершую во время Великой Отечественной войны.

Матрёну я запомнила высокой, худощавой пожилой женщиной, которая всё время молилась с лестовкой в руках на коврике под лампадой и иконами, стоящими на шкафу в кухне.

Я внимательно смотрела, как она что-то бормочет про себя, кланяется, становится на колени, и меня это сначала пугало.

Когда бабушка сказала, что она молится богу, я перестала бояться.

Но интерес, с которым я наблюдала за молитвами прабабушки, не пропал — мне всё время хотелось услышать слова молитв.

Но я ничего не могла разобрать, кроме «Господи, помилуй» и «аминь», которые Матрёна произносила несколько громче, чем все остальные.

Матрёна любила меня: она играла со мной в мячик, в ладушки и читала мне вслух книги.

Глядя на меня, она по-доброму улыбалась, и я улыбалась в ответ.

Глава девятая. У бабушки

Помню ночи в бабушкиной квартире.

Бабушка укладывала меня спать в комнате и прикрывала дверь, а сама уходила на кухню.

Из-под прикрытой двери виднелся на потолке длинный треугольник света, который чем-то напоминал мне плоский клюв какой-то большой неведомой птицы.

Я медленно засыпала, слушая, как бабушка гремит на кухне сковородками и кастрюлями, до меня доносился запах еды.

Иногда бабушка шёпотом ругалась и шипела, когда обжигалась рукой об электроплиту или случайно роняла кастрюлю, или обрезалась о нож, роясь в ящике кухонного стола.

А рядом со мной, на соседней кровати, спала прабабушка Матрёна и храпела.

Поздней ночью бабушка, наконец, выключала свет в кухне и сама ложилась спать. Она слегка всхрапывала и глубоко дышала во сне…

Иногда, засыпая, я подолгу смотрела в окно и видела там жёлтые и оранжевые огни, подвижные и неподвижные.

До моих ушей доносился шум машин, не прекращающийся ни на секунду.

Глава десятая. Побег

Меня решили отдать в детский сад. Это случилось зимой.

И я впервые узнала, что такое просыпаться по утрам с превеликой неохотой и куда-то бежать.

Я не хотела быть вместе с чужими людьми, в неприятной обстановке.

Меня отдали в чуждый, враждебный мне мир, в котором я совсем не умела ориентироваться, а главное не хотела.

Я не смогла долго терпеть такую несправедливость по отношению к себе.

Однажды я прямо и хладнокровно заявила строгой и сухой старухе-воспитательнице:

— Я спать не буду! Не хочу.

Наверно, вид у меня был такой решительный и упрямый, что старуха ответила, бросив на меня беглый взгляд:

— Ну не хочешь — не спи…

В то мгновение я не побоялась её крика.

А она частенько орала противным скрипучим голосом, когда, например, мои сверстники начинали беситься и шуметь.

В один прекрасный зимний солнечный день в мою голову закралась одна привлекательная мысль.

Когда воспитательница вывела нас гулять, я, как обычно, пристроилась позади всех.

Когда мы отошли от детского сада, а воспитательница отвлеклась, я сказала своим сверстникам, которые, впрочем, не обращали на меня никакого внимания:

— Идите, дети, гулять…

Кто-то из них посмотрел на меня, услышав мои слова, но тут же обо мне забыли.

Все двинулись в сторону детской площадки, а я, пока меня не заметили, пустилась во весь дух домой.

Я выбежала за ворота детского сада, перебежала через двор, и вот я уже у нашего подъезда. На душе было радостно. Я, наконец-то, вырвалась из клетки.

Свобода!

Солнце улыбалось мне, и зимний день смеялся вместе со мной…

После моего побега меня забрали из детского сада.

Я перестала ходить в эту клетку для малышни, меня вернули в мой раёк.

Глава одиннадцатая. Зачем они плачут?

Вскоре моя прабабушка Матрёна умерла, и мы с мамой поехали на похороны.

Приехало множество родственников.

Я никого не запомнила, кроме старшего брата бабушки — деда Мити. Он помахал нам с мамой рукой, когда мы подходили к участку, где хоронили Матрёну.

Погода была холодная, везде лежал снег.

Потом все поехали на поминки в бабушкину квартиру.

Все приехавшие родственники что-то говорили, пили вино и водку из хрустальных рюмочек; стучали по фарфоровым тарелкам ножами и вилками.

Под потолком висела большая двухъярусная люстра в стиле сталинского ампира из матового стекла с хрустальными подвесками и посеребренным наконечником, и излучала тусклый жёлтый свет.

Этот свет проливался на красную ковровую дорожку с зелёными краями, на стол, на зелёные в полоску обои и занавески на окнах, добавляя ещё больше тоскливости в невесёлую атмосферу поминок.

Я понимала, что произошло с моей прабабушкой. Я видела, как её тело опустили в разрытую земляную яму, но ведь душа, как я думала, осталась.

И она есть, она живёт. Правда, её никто не видит. Зато она всех видит.

Я не понимала одного: ведь если душа осталась, почему все собравшиеся на поминках плачут и произносят скорбные речи?

Потом я для себя решила: наверно, потому, что души не видно, и поговорить с ней нельзя.

Глава двенадцатая. Прогулки с бабушкой

Когда мы с бабушкой ходили гулять на «Терлецкие», мы шли через широкую берёзовую аллею к детской площадке, находящейся недалеко от «собачьего» пруда.

На детской площадке были качели, скамейки, турники, песочницы и полуразрушенная зацементированная кирпичная стена с проделанными в ней круглыми дырками разного диаметра.

В самой большой можно было уместиться в полный рост, в самой маленькой умещалась только голова.

Родители и бабушки не разрешали детям лазить на стену с дырками, потому что считали её опасной, а детей так и тянуло туда.

Рядом с детской площадкой, через небольшую дубовую рощицу, находилось небольшое голубое здание летней шашлычной, из которой валил дым и доносился ветром запах углей и подгоревшего жира.

В берёзовой аллее на деревянных скамейках каждый день собирались старики, старухи и распевали под звуки гармошки и балалайки народные песни, а иногда водили хоровод.

Их протяжное пение доносилось до детской площадки, где мы с бабушкой гуляли.

Площадка граничила с футбольным полем, по которому, поднимая пыль, бегали взрослые мальчишки и с силой пинали длинными ногами мяч.

На скамейках у детской площадки под липами сидели другие бабушки, гуляющие со своими внуками и внучками.

Моя бабушка садилась на скамейку и присоединялась к беседе остальных бабушек, а я знакомилась с детьми.

Познакомившись, мы начинали играть, ловить бабочек, качаться на качелях и спорить о чём-нибудь.

Иногда мы ссорились и не разговаривали друг с другом.

Я не запомнила этих детей, с которыми общалась почти каждый день.

Мне было с ними неинтересно, но бабушка всё время тащила меня на эту детскую площадку, и я с ними играла поневоле.

Сначала я хотела уйти домой, но потом привыкала к этой детской площадке, к играм с детьми, и под вечер мне уже никуда не хотелось уходить, даже когда дети расходились.

— Все уже уходят, а мы всё тут сидим! — говорила бабушка. — Пойдём.

— Нет, я не хочу! — отвечала я. — Хочу гулять!

— Я сказала — пошли! — голос бабушки становился всё более жёстким.

— Нет! — упрямствовала я.

Тогда бабушка пыталась схватить меня за шиворот и потащить за собой.

Я не давалась; я бегала по площадке и дразнила бабушку.

— Я не хочу домой! — кричала я. — Я не пойду!

— Тогда я одна пойду, а ты оставайся! — бабушка поворачивалась и уверенными шагами направлялась к выходу из парка.

Волей-неволей я шла за ней следом.

Я боялась оставаться на площадке одна.

Глава тринадцатая. Алёна

Одну девчонку, с которой мы познакомились на детской площадке в Терлецком лесопарке, я запомнила.

Девчонку звали Алёна.

Её мать и моя бабушка жили в домах по соседству и знали друг друга давно.

Алёна была старше меня на год, чем она очень хвасталась, но это не мешало нам дружить.

Мне было абсолютно всё равно, сколько ей лет, поэтому не обращала особого внимания на её поддразнивания и подтрунивания.

Чего мы с Алёной только не придумывали! В какие только игры не играли!

Мы даже смастерили себе удочки, привязали к ним нитки вместо лески, сделали из пластилина грузила, а из обломанных сучков — крючки.

Закинув свои «удочки» в пруд, мы стали ждать, у кого из нас клюнет золотая рыбка.

Это был своего рода конкурс на лучшую удочку.

Кто поймает золотую рыбку — у того, значит, и удочка лучше.

Только ждать, притаившись на берегу, мы долго не могли, терпения не хватало.

И, пока мы удили, рассказывали разные истории из своей жизни и выдуманные, время от времени проверяя, не клюнула ли золотая рыбка.

Потом наступал второй этап рыбалки — отпугивание золотой рыбки от удочки противника.

Этот этап наступал сам собой: когда терпение уже совсем иссякало. Начинал отпугивание всегда кто-то один из нас. Скажем, я.

Я подходила к Алёниной удочке, начинала дёргать её изо всех сил, опуская конец, к которому крепилась нитка, в пруд, затем я старалась запутать нитку, заменявшую леску, выкрикивая при этом что-то вроде «Золотая рыбка, иди быстро ко мне!»

Алёна в отместку отталкивала меня, хватала мою удочку и трясла её изо всех сил с криком:

— Нет, золотая рыбка — моя!

В итоге, мы обе стояли на берегу и орали.

Один раз мы с такой силой начали толкать друг друга, что по инерции забежали в воду по щиколотку и промочили ноги.

По берегам этого пруда росли камыши, ивняк и осока, а берега были пологие, песчаные.

Этот пруд чем-то напоминал нам море, и мы решили, что именно в нём водится золотая рыбка.

Мы с Алёной обменивались детскими анекдотами и страшилками. Страшилки мы придумывали, в основном, сами, но иногда вспоминали

что-нибудь из детских книг и «пугалок», рассказанных взрослыми.

Мы не хотели уходить домой, когда нас звали.

Глава четырнадцатая. Не пойду!

Однажды, когда мы с детьми играли в мяч, все вдруг отвлеклись от игры и посмотрели в сторону дубовой рощи, около которой пролегала дорожка, вымощенная тротуарной плиткой.

По этой дорожке, озарённой дневным летним солнцем, мимо золотисто-зелёной рощи, медленно продвигалась свадебная процессия.

Впереди шёл жених в чёрном фраке с невестой под руку.

На солнце ярко-белое платье невесты казалось ещё белее.

Её голова украшалась сверкающей диадемой.

Все дети, замерев, смотрели на невесту. За её платьем тащился длинный шлейф.

— Эй, вы будете играть? — окликнула я всех, подбрасывая мяч.

— Ну подожди, — ответил мне кто-то. — Смотри…

— Ну и что? — спросила я, ещё раз бросив беглый взгляд на свадебную процессию, ничуть меня не впечатлившую.

— Давайте подарим невесте цветы, — предложила одна из девчонок. — Только сначала нарвать надо.

— Да вы уж быстрее рвите, а то они уйдут, — сказала одна из бабушек, сидящих на скамейке.

Девчонки побежали рвать одуванчики, которые жёлтыми пятнами пестрели в траве на площадке.

Когда букет был собран, свадебная процессия как раз проходила там, где дубовая роща граничила с футбольным полем.

Девчонки стали решать, кто понесёт цветы.

Все робели.

— Давай ты пойдёшь, — обратилась ко мне девчонка с короткой стрижкой. — Подаришь невесте цветы и пожелаешь ей счастья.

— Да уж нет! Сама иди, если тебе так надо, — ответила я, — а я не хочу. Мне вообще неинтересно всё это. И невеста тоже.

— Как так?! — с некоторым изумлением воскликнула другая, курносая девчонка. — Она ведь замуж выходит, у неё сегодня самый счастливый день…

— Ну и что? И пускай, я ей не мешаю. Но цветы дарить не буду, — не отступалась я. — Не буду, ясно?

— Тогда мы не будем играть с тобой, — ответили девчонки.

— Не играйте, а цветы я дарить не пойду. Вот не пойду — и всё, — стояла я на своём.

И я отошла в сторону.

Какая-то девчонка всё же подошла к невесте, поцеловала её в щёку и подарила ей цветы.

Все, кроме меня, с волнением наблюдали за этим процессом. Когда девчонка вернулась, все обступили её и начали расспрашивать, как всё прошло.

— О, она так обрадовалась! — с восторгом рассказывала девчонка. — Она обняла меня и тоже пожелала мне счастья!

Затем она повернулась ко мне и показала мне язык.

— А ты не хотела идти.

— Не хотела — и не пошла, — я показала язык в ответ.

Никто из тех детей теперь не помнит меня. Моё имя стёрлось из их памяти, а их имена стёрлись из моей.

Мы забыли о нашей наивной и мимолётной детской дружбе, о наших беседах и играх.

Мы стали друг другу чужими.

Наши дороги разошлись и более не пересекутся.

Глава пятнадцатая. Что с ним будет?

Есть в нашем районе авиаконструкторское училище

Раньше территории училища располагался на двух высоких бетонных пьедесталах самолёт, раскинув свои большие бело-голубые крылья.

В этот самолёт, приставив к пьедесталам доски, нередко забирались малолетние хулиганы.

Стёкла на окнах этого самолёта давно были выбиты.

На бело-голубом проржавевшем фюзеляже красовались неприличные надписи аэрографом.

Хулиганы орали и хохотали внутри самолёта и мочились из окон вниз, на землю.

Мы с бабушкой часто ходили через территорию училища, поросшую мягкой зелёной травкой и одуванчиками, в Терлецкую дубраву, и однажды мы видели, как из самолёта кто-то вывалился и грохнулся спиной оземь.

Затем из самолёта выпрыгнули его приятели — подростки лет четырнадцати, и окружили пострадавшего.

Он лежал, распростёршись, и не двигался; физиономия его приобрела землисто-серый оттенок, а пальцы рук онемели.

— Вот шпана-то, — сказала бабушка, наблюдая всё это.

— А что теперь с ним будет? — спросила я.

— Да, наверно, в больницу его отвезут. Пойдём…

— А он умрёт, да?

— Не знаю. Если позвоночник сломал — может и умереть. Да так ему и надо. В следующий раз будет думать перед тем как безобразничать.

Как я заметила, после того случая желающих забраться в самолёт стало меньше.

Потом территорию училища оградили высоченным забором, чтоб никто не влезал в самолёт и не мусорил; оставили только калитку для прохожих.

Потом закрыли и её.

Глава шестнадцатая. Магазин с канарейкой

На одной из улиц в нашем районе был целый ряд всяких магазинов, куда бабушка часто заходила.

Из этих магазинов мне особенно нравился хозяйственный, потому что там под потолком висела клетка с жёлтой щебечущей канарейкой.

Иногда я упрашивала бабушку специально зайти в этот магазин, чтобы полюбоваться на канарейку. Я могла подолгу наблюдать за ней.

Один раз я видела, как эту канарейку кормила девушка-продавщица.

Она вставала на стремянку и сыпала зёрна на маленькое блюдце, прикреплённое к прутьям клетки.

А бывало, что наоборот — бабушка уговаривала меня зайти в этот магазин.

Это случалось тогда, когда мы с ней шли из других магазинов, а я была уже вымотанная и уставшая.

А ей надо было зайти за чем-нибудь в хозяйственный.

— Я не пойду, — начинала я ныть. — Ну пойдём домой, а? Не надо в хозяйственный…

— А пойдём на канарейку смотреть! — предлагала мне в ответ бабушка. — Пойдём?

— Ура! Пойдём, — радовалась я, и, забыв про усталость, бодро шагала в этот магазин — смотреть на жёлтенькую птичку.

Глава семнадцатая. Петруша

Был у нас волнистый попугайчик по кличке Петруша.

На вид он был самый обычный: с голубым животом, синим ступенчатым хвостом, белым лбом и подбородком с чёрными пятнышками, синим надклювьем, жёлтым клювом и серой с рябинками спиной.

Только лапы у него были серые, что нетипично для попугайчиков его окраса: как правило, они розовые.

Но Петруша отличался от своих собратьев особой смышлёностью.

Он понимал человеческую речь, много говорил, рассказывал разные детские стишки, пел песенки и совсем не хотел на улицу, как многие другие попугайчики и прочие комнатные птицы.

С ним можно было спокойно выходить на балкон.

Когда я лежала в детской кроватке, Петруша прилетал ко мне.

Он садился на спинку кроватки, и, перебегая от одного угла к другому, мотая при этом головой, начинал говорить своим скрипучим голосом.

«Петя-Петя, петушок! — старательно и ритмично произносил он. — Золотой гребешок, шёлкова бородушка, масляна головушка, что ж ты рано встаёшь, детям спать не даёшь?»

Я наблюдала и повторяла за ним.

«Петруша хороший! Нельзя-ца кусаться!»

Петруша был старше меня на три года — его подарили бабушке на день рождения, когда меня ещё не было на свете.

Бабушка жила в своей квартире, а Петруша — у нас, и когда она приходила к нам, он садился на её плечо и начинал говорить.

Он был любимцем всей нашей семьи. При опасности Петруша громко звал по имени моего отца, и не беспричинно.

Когда однажды мама готовила, Петруша, будучи ещё молодым и неопытным, залетел на кухню, упал на плиту и попал под решётку между зажжёнными конфорками.

Мама, растерявшись, закричала, позвала отца.

Он пришёл, выключил все конфорки и вынул Петрушу из-под решётки.

Всё обошлось, и Петруша запомнил: при опасности надо что есть сил звать моего отца.

Случилось, что Петруша подвернул лапку, и мама, думая, не сломал ли он её, повезла его к ветеринару.

В очередь к ветеринару стояли с большими собаками и кошками, а у мамы была такая мелочь — волнистый попугайчик. Ветеринар, когда подошла мамина очередь, усмехнулся, глядя на Петрушу:

— Ой, это кто ж у нас такой-то?

«Я — Петруша!» — ответил Петруша.

С лапкой было всё в порядке — попугай просто ушибся.

Был и ещё один случай, когда Петруша понял слова человека.

Отец сидел за столом на кухне, обедал.