В августе 1941 года наша семья эвакуировалась из Белоруссии в Сталинградскую область. Моя мама получила там работу учительницы сельской школы в Киквидзенском районе Сталинградской области, колхоз «Красный Боец». Хутор, где мы поселились, был небольшим, не более ста дворов. Зданием школы был обыкновенный сельский дом, в учительской комнате мы и поселились на какое-то время. Мы с мамой при обследовании чердака нашли небольшую художественную книжку. Я не помню, что это была за книжка, но мама ее начала читать и сразу же мне сказала, что в этой книге написана моя фамилия — Штальберг.

Но в то время наша фамилия была Стальгоровы, и я о Штальбергах ничего не знал. Мама сказала: «Твой прадед Штальберг Владимир Иванович поменял в 1914 году фамилию Штальберг на фамилию Стальгоров. Но твой папа носил фамилию Штальберг до 1918 года, и только в 1918 году твой папа и его старший брат Владимир перешли на русифицированную фамилию Стальгоров». Мне было в ту пору 8 лет. И вот только в 2000 году я решил заняться своей родословной и начал искать в российских архивах данные о Штальбергах. Я точно знал, что мой прадед был Штальберг Владимир Иванович и что он жил в Смоленске.

Я начал искать Штальбергов в Смоленском областном архиве, получил оттуда несколько справок и стал составлять семейный альбом и генеалогическую таблицу Штальбергов, живших в Смоленске. Пять лет я работал над составлением альбома и генеалогической таблицы. В этой книге я попытаюсь описать жизнь смоленских Штальбергов-Стальгоровых.

Штальберг Владимир Иванович

Это мой прадед, то есть дедушка моего отца. Родился в 1860 г., проживал в г. Смоленске. С 1891 г. по 1906 г. — помощник начальника, а с 1907 г. по 1917 г. — начальник почтово-телеграфной конторы г. Смоленска. В 1910 г. ему присвоен чин статского советника. В 1906 г. совместно с Фон-дер-Рааб-Тилен учредили, а 30 июля 1907 г. официально зарегистрировали «Смоленское теософское общество». Был основателем и редактором журнала «Теософская жизнь». Являлся членом Санкт-Петербургского общества последователей гомеопатии. Имел двоих детей: дочь Александру 1882 г.р. и сына Флорентия 1886 г. р. В октябре 1914 г. во время войны с Германией попросил Императора России Николая II изменить фамилию Штальберг на Стальгоров. Своим указом от октября 1914 г. Император удовлетворил эту просьбу. После революции 1917 г. Владимир Иванович жил у своей дочери Александры в Дагестане, г. Дербент, ул. Буйнакская, д. 53, где и умер в 1938 г.

Александра Владимировна Штальберг (по мужу Спасская)

Родилась в 1882 г. Муж и жена Спасские были художниками. После революции 1917 г. они жили в Дагестане, г. Дербент. Имела двух приемных дочерей: Риту и Зину. Умерла в 1965 г. Дальнейшая судьба мужа и дочерей неизвестна.

Штальбрег Флорентий Владимирович (с 1918 г. Стальгоров)

Флорентий Владимирович Стальгоров — это мой дедушка, отец моего отца. Он родился в 1886 году в Смоленске. Флорентий Владимирович окончил школу, затем окончил сельскохозяйственное училище. В 1909 году работал управляющим имением смоленской княгини Марии Клавдиевны Тенишевой, деревня Полуево Рославльского уезда Смоленской губернии. В 1909 году он женился на крестьянке Селезневой Елене Родионовне — сельской красавице. У нее был жених, рассказывал мне дядя Володя, их старший сын, но она вышла замуж за Флорентия Владимировича. Я спросил дядю Володю: «Почему же она вышла замуж за твоего отца, если у нее был жених?». Дядя Володя сказал, что Флорентий Владимирович был барином, а крестьянской девушке выйти замуж за барина чрезвычайно престижно. Они в дальнейшем прожили всю свою жизнь достаточно нормальной супружеской парой, родили троих детей: в 1910 г. Владимира, в 1911 г. Михаила и в 1918 г. Анатолия.

В то время, до 1918 года, фамилия Флорентия Владимировича и его двух сыновей Владимира и Михаила была Штальберг. После революции, в 1918 году семья Флорентия Владимировича жила в Смоленске, и все уже были с фамилией Стальгоровы. Когда в мае 1918 года родился самый младший сын Анатолий, его зарегистрировали как Стальгорова Анатолия Флорентиевича. После рождения Анатолия Флорентий Владимирович уехал в Сибирь, где воевал у адмирала Колчака под фамилией Штальберг. В конце 1918 года, в ноябре-декабре он был начальником штаба Второй сибирской дивизии. В начале 1919 года он вернулся в Смоленск. Когда я жил у дедушки с бабушкой, мой дедушка рассказывал, как он ехал домой из Сибири от адмирала, хотя я почему-то считал, что ехал он с Дальнего Востока и что он был моряком. Дядя Володя сказал, что мой дедушка никогда не был моряком. Правда, дядя Володя мне не говорил, что Флорентий Владимирович служил у адмирала Колчака.

Дедушка мне рассказал один эпизод из его путешествия из Сибири в Смоленск. Ехал он по железной дороге, а потом где-то на какой-то станции ещё в Сибири он по какой-то причине не смог сесть в поезд и пошел пешком по железной дороге, «по шпалам». А в руках у него было два чемодана. Ему нужно было пройти через тоннель, а где-то в середине тоннеля он попал между двумя встречными поездами. Дедушка говорил, что если бы в его руках не было чемоданов, то он однозначно попал бы под колеса любого из поездов. Он завертелся, как юла, между поездами так, что чемоданы стучали о вагоны, но касались поездов только чемоданы. И воздушный вихрь, образовавшийся между поездами в это время, его не свалил ни под какой поезд. После этого он вышел из тоннеля, посидел, отдохнул, дошел до следующей станции, там сел на поезд и благополучно поехал дальше. Я не знаю, что он вез в чемоданах, но в одном из них была шуба из меха обезьяны. Когда я жил у бабушки с дедушкой, обычно я спал на печи и укрывался этой шубой. С 20-х годов дедушка жил уже в Белоруссии, в городе Осиповичи. Дедушка работал мастером участка линейно-технического управления, так называемое ЛТУ Осиповичской конторы связи. В 1939 году он начал работать почтовым агентом, то есть клерком в почтовом отделении. Впервые я увидел Флорентия Владимировича в 1937 году, когда мы с мамой приехали после ареста моего папы в Осиповичи. Мне было почти 4 года. Я запомнил единственный эпизод, когда бабушка Лена мыла своего мужа, моего дедушку, в оцинкованном корыте во дворе дома. Это был конец августа, и было тепло. Дедушка был полностью неподвижен, и бабушка его переворачивала с боку на бок, как мертвого. Дедушка очень болел, его болезнь называли воспаление седалищного нерва — ишиас. Они жили в коммунальной квартире (я не помню, сколько комнат там было) в доме на первом этаже.

В начале 1938 года дедушка с бабушкой переехали в свой собственный, построенный дедушкой дом. Моя мама говорила, что они с моим папой и дядей Володей помогали строить этот дом, по-видимому, деньгами. Во время переселения дедушки с бабушки из коммунальной квартиры в собственный дом (это было в начале 1938 года) я жил с мамой в деревне Галынка. В 1938 году я приехал в начале лета и жил в этом доме с дедушкой и бабушкой до весны 1940 года. Дом был небольшой, усадьба соток двадцать. И, конечно, в 1938 году там практически ничего ещё не росло, ничего не было. Дедушка высаживал там фруктовые деревья и ягодный кустарник. Потом усадьба ещё более обустраивалась. В 1941 году там появились два улья с пчелами. Дедушка с бабушкой жили, на мой взгляд, достаточно дружно, хотя иногда бывали случаи, когда дрались.

30 июня 1941 года немцы заняли Осиповичи. Дедушка стал работать в русской полиции и служил там до конца июня 1944 года, целых три года. Трудно мне объяснить, почему он пошел в полицию. Я вижу в этом поступке комплекс причин: во-первых, он по происхождению немец; во-вторых, он родился и вырос в привилегированном сословии дворян и в гражданскую войну воевал против советской власти; в-третьих, его сын Михаил был безвинно репрессирован советской властью в 1937 году и умер в тюрьме; в-четвертых, он остался на оккупированной немцами территории, и ему нужно было как-то прокормить жену и двоих малолетних внуков. Он жил в городе, продукты можно было получить только по карточкам, выдаваемым оккупационными властями. Я считаю, что все вышенаписанное и явилось причиной для его поступления на работу в русскую полицию. Службу моего дедушки в полиции, на мой взгляд, можно оправдать и тем, что русская полиция все же защищала мирных граждан от криминала — от воров и бандитов, которые все же имелись на оккупированной территории. А немцы не особенно старались бороться с уголовными преступниками. Да, это была оккупационная власть, да, она прислуживала немцам, да, им приходилось идти на борьбу с партизанами. Дедушка дома рассказывал, что как-то их послали на борьбу против партизан. Во время боя партизаны кричали: «За Родину! За Сталина!». И дедушку очень поражало, почему это кричат «За Сталина!», когда Сталин уничтожал русских людей. 25—26 июня 1944 года наши войска начали вести бои, в том числе за освобождение города Осиповичи.

26 июня начался сильный артиллерийский обстрел и бомбежки Осиповичей. Не знаю, как бомбежка, но сильный артиллерийский обстрел велся по площадям. Получалось в основном по мирному населению. 27 июня во время сильного артиллерийского обстрела были убиты жена Флорентия Владимировича и его внук Эдуард, а также была ранена и контужена его внучка Ольга. 27 числа Флорентий Владимирович похоронил свою жену и внука. Внучку свою Олю, раненую и контуженую, он завернул в одеяло и положил на крыльцо своего соседа Василевского. По-видимому, с Василевским об этом он договорился заранее. Как вспоминает его внучка Оля, он сел на коня и ускакал. 28 июня 1944 года в Осиповичи вошли наши войска, и город был освобожден от немецких оккупантов. Флорентий Владимирович не отступил с немцами, а убежал в Смоленскую область к родственникам своей жены.

В сентябре 1945 года Флорентий Владимирович написал письмо своему старшему сыну Владимиру, который в это время служил в штабе Забайкальского фронта. Он спрашивал у него совета, что ему делать дальше, объяснив при этом, что все три года оккупации служил в русской полиции. Мой дядя Володя ответил своему отцу, что ему надо сдаваться властям. Всё — война кончилась, и лучший вариант сдаться. В марте 1946 года дедушка сдался, и его арестовали. Следствие шло до октября, в нем все искали криминал — издевался ли он над людьми на оккупированной территории, выдавал ли связи какие с партизанами. Во время оккупации в городе Осиповичи немцами были уничтожены 13 690 евреев. Немцы предварительно собрали их в местное гетто, затем всех расстреляли. Флорентия Владимировича проверяли, не участвовал ли он в этих расстрелах. Установлено, что не участвовал. Если бы он участвовал, его бы судили за массовое убийство. А так его судили по Указу Президиума Верховного Совета Белоруссии за работу в оккупационных правоохранительных органах, в полиции. За такую службу указом предусматривалось 15 лет лагерей. Этим указом предусматривалось конкретно 15 лет, без увеличения или уменьшения срока. Ему дали 15 лет и поместили в Озерлаг, в Тайшетский район Иркутской области. В 1946 году Флорентию Владимировичу исполнилось 60 лет. Конечно, до 75 лет, если бы он был здоровым, он вполне мог бы досидеть. Но сидеть в тюрьме, в Озерлаге и работать там с такой болезнью, как воспаление седалищного нерва, просто невозможно. Обострения ишиаса проходят без температуры, поэтому заключенного не признают больным и заставляют работать. Однако при таких обострениях человек не может ни ходить, ни сидеть, ни что-либо поднять. Даже лежать больно. Вот и мой дедушка не вынес этого. Флорентий Владимирович умер в августе 1949 года и похоронен на кладбище вблизи деревни Шевченко Тайшетского района Иркутской области, могила №Е-43. Хочу добавить, что в 1954 году всем осужденным по этому Указу была амнистия, и бывшие полицейские и бургомистры вышли на свободу, кто выжил. 4 октября 1954 года я был призван в армию и ехал из Челябинска в город Киров поездом Владивосток-Москва. Более половины пассажиров вагона, в котором мы ехали, были амнистированными полицейскими и бургомистрами из Прибалтики. Освобожденные ехали домой. Все они были враждебно настроены против советской власти и вообще против России как имперской державы. Если бы мой дедушка дожил всего лишь до 1954 года, он так же вышел бы на свободу. Притом ему было бы не 75, а 68 лет. Вот так закончилась жизнь Флорентия Владимировича. Все же он старался быть самим собой и при советской власти, и при оккупационной власти, не зверствовал, не грабил, работал честно и добросовестно.

Штальберг Владимир Флорентьевич (с 1918 г. Стальгоров)

Владимир — старший сын Флорентия Владимировича Штальберга-Стальгорова, мой дядя. Родился он в октябре 1910 года. В своей автобиографии от 1985 года он пишет, что родился на даче Лущи Рославльского уезда Смоленской губернии. Его отец и мать были Штальберги, фамилии Стальгоров ещё не существовало. В 1918 году дядя Володя и остальные Штальберги поменяли свою фамилию на Стальгоров. Дядя Володя окончил Могилевский землеустроительный техникум в 1930 году и получил специальность «геодезист». С 1931 по 1937 г. он работал в Народном комиссариате земледелия Белоруссии, занимался установлением границ земельных участков и разработкой соответствующих документов на землепользование вновь образованными колхозами в связи с передачей им земли на вечное ее пользование. С 1933 по 1934 г. проходил срочную службу в Красной Армии. Там он окончил краткосрочные командные курсы, после чего ему было присвоено воинское звание «командир взвода». Службу в армии он проходил по месту жительства в городе Минске. После демобилизации в 1934 году он женился на студентке 3 курса Минского института землеустройства Немчиновой Ксении Васильевне. В 1936 году у дяди Володи и его жены родился сын Эдуард. В июне 1937 года жена дядя Володи Ксения Васильевна окончила институт, и они уехали в Москву к месту жительства родителей Ксении Васильевны. В октябре 1937 года в Москве у них родилась дочь Ольга. В столице дядя Володя первое время работал лаборантом при кафедре геодезии в Институте землеустройства, затем старшим техником в «Совхозпроектмонтаже» для работы в экспедициях. Он участвовал в экспедициях в Якутии и в городе Усть-Кут Иркутской области. 22 июля 1941 года из экспедиции в Иркутской области он был призван на службу в Красную Армию, так как началась война с Германией. Во время войны он служил на офицерских должностях в штабе Забайкальского фронта, с частями Красной Армии короткое время был в Маньчжурии. Несмотря на то, что его Забайкальский фронт принимал участие в сражениях и воевал с японскими войсками, дядя Володя в силу своей должности лично в боях не участвовал.

В сентябре 1945 года дядя Володя получил письмо от своего отца Флорентия Владимировича, который сообщил ему, что был полицейским в городе Осиповичи все три года немецкой оккупации, а теперь скрывается от властей. Спрашивал, как ему поступить в дальнейшем. В своем ответе дядя Володя посоветовал своему отцу немедленно сдаться властям. Дядя Володя показал письмо своего отца командованию Забайкальского фронта, своему непосредственному начальнику и сказал, что его честь и совесть не позволяет служить начальником строевого отдела. Начальник ответил дяде Володе, что он зря показал ему это письмо, что он лично доверяет дяде Володе и в дальнейшем служить в этой должности и ни в чем его не подозревает. Дядя Володя настаивал на демобилизации. В сентябре 1945 года его уволили с должности, направив в резерв, и в декабре 1945 года он был демобилизован в звании старшего лейтенанта.

С 23 января 1946 г. до ухода на пенсию по возрасту в октябре 1977 г. он работал в Гипрохолоде в должностях инженера, начальника изыскательской партии, заместителя начальника и начальника отдела технических изысканий, заместителя директора института. В 1943 году во время службы в Красной Армии он вступил в члены ВКП (б). Работая в Гипрохолоде, без отрыва от производства в 1954 г. он окончил Вечерний университет марксизма-ленинизма при МГК ВКП (б). В 1956 г. он поступил и в 1962 г. окончил заочный факультет Московского института инженеров землеустройства с присвоением звания инженера-землеустроителя. Но, как это бывает, ему не совсем доверяли, несмотря на то, что он был членом коммунистической партии. Руководство института ему доверяло, а вот КГБ — нет. Он даже какое-то время был секретарем парткома этого института. Тем не менее, когда нужно было послать в Турцию специалистов из отдела технических изысканий (там Советский Союз строил большой промышленный холодильник), дядю Володю туда не пустили. Его кандидатуру отклонил КГБ, без разрешения которого ни один специалист из Советского Союза не мог выехать за границу, особенно в капиталистические страны.

Дядя Володя вел себя чрезвычайно тихо, скромно, и не то слово, что скромно — боязливо. Я не могу не отметить, что он всю жизнь боялся. И он вообще был очень настороженным, осторожным человеком. Я помню, примерно в 1981 году мы с ним ходили в недавно открывшийся музей в районе парка имени Горького. И там был целый этаж, посвященный Леониду Ильичу Брежневу. В это время Леонид Ильич был Генеральным Секретарем. Я приехал в Москву в командировку, и мы с дядей Володей пошли в этот музей. И тут дядя Володя тихонько меня спрашивает, при этом озираясь по сторонам: «А вот умрет Леонид Ильич, после его смерти что будет с этим залом?». Я ему отвечаю: «Ничего, зал освободят от всех этих экспонатов и разместят другие». Я ему ещё напомнил: «Помните, был музей подарков Сталину, который сделали в 1947 году из музея имени Пушкина? Весь музей был буквально завален подарками, которые дарили люди из всех стран земного шара. И уже после 1956 года там ничего этого не было — там уже вновь восстановился, слава богу, музей имени Пушкина, который функционирует до сих пор». Я говорил дяде, что после смерти Леонида Ильича здесь будут совершенно иные экспонаты, а эти все вынесут и, скорее всего, поскольку я не вижу здесь настоящего искусства, всё выбросят на свалку.

Я очень уважал своего дядю. Поскольку с 1937 года отца у меня не было, я его считал своим отцом. Впервые я его встретил в конце июля 1953 года в Челябинске. Меня направили на работу в Челябинск на завод шлаковых материалов после окончания техникума. По пути туда я заехал в Москву, где тетя Ксения, жена дяди Володи, сказала мне: «А Володя в Челябинске, и вы с ним можете встретиться. Я ему дам телеграмму, чтобы он тебя встретил на вокзале». Я его и увидел в окно вагона, когда поезд подходил к перрону. Я его узнал, мы встретились, обнялись и пошли в гостиницу «Южный Урал», где он проживал. Он был в командировке и занимался размещением холодильника, то есть своей работой. Надо сказать, что он всю жизнь провел в командировках. После совместного с дядей обеда в ресторане я уехал на завод. Дядя Володя мне перед этим сказал: «Ты, как устроишься, сразу мне сообщи». Я устроился с жильем и с работой, а через неделю приехал к дяде Володе снова в гостиницу. Снова мы обедали в ресторане гостиницы, и я ему объяснил, что у меня все нормально, все хорошо, я работаю начальником цеха литой дорожной брусчатки с окладом в 1000 рублей. Он был очень рад моему успеху. Потом я часто приезжал в Москву. В 1963 году я приехал в отпуск вместе с женой и дочерью, тогда у меня была единственная дочь — двухлетняя Ольга. В то время у дяди Володи была уже двухкомнатная квартира на Первой улице Строителей. Там мы провели отпуск.

Дядя Володя ушел на пенсию в 1977 году. После ухода на пенсию он ещё поработал в Гипрохолоде в отделе капитального строительства. В 1977 году он заболел раком предстательной железы — злокачественная опухоль, ему сделали операцию. Обратите внимание — в 1977 году при советской власти была бесплатная медицина, тем не менее, он заплатил 500 рублей хирургу. Он спрашивал потом врача: «Вы как сделали операцию мне? Хорошую?». Врач ответил: «За плохую или плохо проведенную операцию я денег не беру. Я у вас все там вырвал». После этого дядя Володя постоянно принимал какие-то лекарственные препараты. Я помню, как он приезжал ко мне примерно через год после операции, когда я работал в Славянске-на-Кубани. Моя жена — медсестра — делала ему уколы. Дядю Володю периодически клали в московскую онкологическую больницу. Один раз я к нему пришел, он лежал в больнице на профилактике. Я тогда жил в Камышине, это было после 1980 года. Я к нему зашел, он обрадовался и сказал: «Сразу видно — наша кровь». Это обо мне. Приезжая в Москву, я всегда жил у дяди Володи. Один или два раза я ночевал в гостинице, и он очень обиделся: «Зачем ты ночуешь в гостинице? Я всегда с удовольствием принимаю тебя, когда ты приезжаешь в Москву». Я старался чем-то помочь, бывал несколько раз у них, когда они жили на улице Образцова, однокомнатная квартира у них была. Эту квартиру они получили после разделения квартиры на Первой улице Строителей с сестрой тети Ксении, так как та квартира была выдана семье дяди Володи и сестре тети Ксении. Мы с дядей Володей затеяли на кухне менять обои. Мы начали с утра и возились до глубокой ночи — работы много, а мы неопытны. Тетя Ксения помогала, обои разрезала так, чтобы они стыковались. Это были так называемые моющиеся обои, достаточная редкость была в то время. Тетя Ксения говорила: «Я работала картографом в Главсевморпути и совмещала куски карт, я знаю, как это делать». И она клала две полоски обоев, резала их, чуть ли не зажмурив глаза, ножом, и узоры совмещались.

Дядя Володя чудесно играл на балалайке. Не просто чудесно — виртуозно. Он мог играть и на гитаре, но только аккомпанировать. А на балалайке он играл все, что можно было играть. До знакомства с его игрой я не знал, что для балалайки существуют ноты — оказывается, есть. Он играл по нотам любые произведения. Играл самозабвенно, притом мог играть в такой позе, что балалайка у него на спине сзади или пониже спины, и он там играет. Потом берет ее на грудь, на голову и т. д. Он играл очень даже хорошо на мандолине. Он мог ходить, лежать, что угодно делать и одновременно не выпускал из рук балалайку, замечательно играя на ней. Я не встречал больше нигде виртуозов-балалаечников.

В 1985 году дядя Володя с семьей жили уже на юго-западе Москвы, на Ленинском проспекте в трехкомнатной квартире. В настоящее время это буквально рядом со станцией метро «Юго-Западная». Эту квартиру дали, в общем-то, мужу Ольги, но дядя Володя переехал с тетей Ксенией к ним. Во-первых, за ними уже понадобился уход, во-вторых, при всем при этом дядя Володя отказался от однокомнатной квартиры на Образцова в пользу своего внука Антона, сына Ольги. Тогда ещё не было приватизации жилья, но они совершили так называемый родственный обмен.

Дядя Володя умер в начале октября 1987 года. После операции он прожил 10 лет, и на момент смерти ему было 77. Конечно, он мог бы жить ещё, если бы не рак предстательной железы. Так было написано в свидетельстве о смерти, отчего он умер. Вот все-таки рак его одолел. И, когда мне тетя Ксения сообщила, что умер дядя Володя, я тотчас же сел на поезд и приехал в Москву. Хоронили дядю Володю на Ваганьковском кладбище, на могилках, где похоронены папа и мама тети Ксении. На Ваганьковском кладбище нужно иметь закрепленное за семьей место, на этом кладбище уже не хоронят обычных людей. Хоронят либо того, кто покупает за огромные деньги место себе на кладбище, либо того, у кого есть удостоверение, по которому это место принадлежит именно ему, чтобы хоронить там своих родственников. В 1991 году умерла и тетя Ксения. Так же я был на похоронах, но тетю Ксению кремировали — без кремации ее нельзя было хоронить там, где похоронен ее муж. Дядя Володя прожил почти все время существования Советского Союза, и с самого начала советской власти, со времен революции он все время жил, учился и работал. Сын погиб, а его дочь Ольга осталась после его смерти продолжателем рода Стальгоровых. Выйдя замуж за Игоря Килля, она оставила фамилию Стальгорова за собой. Свою дочь Лену и сына Антона она также записала под фамилией Стальгоровы. У дяди Володи была трагическая судьба. Его отец все время воевал с советской властью, вначале у Колчака, а затем служил в русской полиции города Осиповичи во время немецкой оккупации, был арестован и умер в тюрьме. Его мать и сын Эдуард погибли во время обстрела города Осиповичи. Дальнейшая его судьба — это судьба дрожащего или не дрожащего, но опасающегося любого подвоха со стороны властей. Брат его, мой отец, был арестован в 1937 году за контрреволюционную деятельность и умер в тюрьме города Орши в 1940 году. Дядя Володя помогал мне, когда я учился в техникуме, каждый месяц присылал 50 рублей. Стипендию я получал в то время 115 рублей, а у него была семья, и зарабатывал он не так уж много. Дядя Володя присылал мне деньги все 4 года, пока я учился, в одно и то же число каждого месяца. Для меня его деньги были достаточно серьёзной поддержкой. После войны он был все время до конца жизни «на крючке» у КГБ. Тем не менее, он был удовлетворен своей карьерой, благодарил руководство Гипрохолода, что его не выгнали, а могли.

Штальберг Михаил Флорентьевич (с 1918 года Стальгоров)

Михаил Флорентьевич Стальгоров — этой мой отец. Он родился 8 ноября 1911 года в деревне Полуево Рославльского уезда Смоленской губернии. Он зарегистрирован по фамилии Штальберг, так как это фамилия его отца. До 1918 года фамилия моего отца и моего дедушки была Штальберг, а в 1918 году они поменяли ее на фамилию Стальгоров. В 1926 году он окончил 7 классов и поступил учиться в какой-то рабфак, через год он поступил в Витебский сельскохозяйственный институт по специальности «ветеринария». По каким-то причинам диплом об окончании института ему не выдали, и во всех анкетах он писал, что у него образование неоконченное высшее. Тем не менее, его направили работать ветеринарным врачом в совхоз «Хальг» Жлобинского района. 1 августа 1937 года он был арестован, и его обвинили в контрреволюционной деятельности и вредительстве в составе группы «Ветврачей-вредителей». В 1940 году он умер в тюрьме города Орша. Почти всю его сознательную, непродолжительную жизнь лучше всего узнать из протокола допроса. Копию этого протокола и судебную справку привожу полностью. Мне их прислали из архива КГБ Белоруссии в апреле 2017 г.

Протокол допроса обвиняемого Стальгорова Михаила Флорентьевича.

17 августа 1937 года.

Вопрос: Следствию известно, что вы являетесь участником контрреволюционной организации и по ее заданиям проводили вредительство в практике своей работы ветврачом. Расскажите, где и кем вы были привлечены к этому?

Ответ: Я заявляю, что сознательным вредительством я никогда не занимался, но обстоятельства моей работы ветеринарным врачом складывались так, что они внешне, без знания истинного положения дел, могли показаться вредительством. Так, например, отход 40 голов скота за прошедшую часть 1937 года, безусловно, очень большой и не естественен. Наблюдающим за моими действиями могло показаться, что это зависит от моих вредительских действий. На самом деле это не так. Я признаю, что огромный отход скота зависел в известной степени от того, что я не принимал настойчивых мер до конца, чтобы прекратить продолжавшийся в течение нескольких месяцев большой падеж скота. Кроме того, моя недостаточная специальная подготовленность также отразилась на количестве отхода. Но это зависело не только от моих действий, но также и далеко не верных, возможно вредительских, действий старшего зоотехника совхоза [фамилия скрыта] и директора [фамилия скрыта]. В практике моей работы было несколько случаев чисто неудачной работы из-за недостаточной моей квалификации. Так, например, в начале 1933 года я работал ветеринаром в совхозе «Хальг» Жлобинского района. Там мне пришлось столкнуться с почти поголовной вшивостью лошадей. Не зная точно методов искоренения вшивости, я посмотрел учебник по кожным болезням Богданова и на основании рекомендуемого там способа составил препарат в пропорции 2,0 креолина, 50,0 керосина и 50,0 автола. Им я помазал лошадей, которые через несколько часов начали облазить. Как оказалось, через час после смазки его необходимо было смыть водой с мылом, чего я не знал и не сделал. В совхозе после этого мне стали не доверять, а я стыдился признаться в своей ошибке и всячески оправдывался, но, почувствовав, что мой авторитет как ветврача потерян, решил удрать из этого совхоза самовольно, что и сделал. Уехав из этого совхоза, я через некоторое время устроился на работу ветврачом в Осиповичском леспромхозе. В леспромхозе я работал 4—5 месяцев в 1933 году. На одном из совещаний по вопросу невыполнения плана и укрепления работы транспорта директор леспромхоза, отмечая недостатки работы со стороны ряда лиц, сказал также и о том, что я как ветврач не обеспечиваю достаточно должное здоровое состояние конского состава и только разъезжаю по различным точкам и гастролирую, а не лечу. Я в ответ подал несколько резких реплик, и директор, рассердившись, назвал меня мерзавцем. Я обиделся и в тот же день ушел с работы из леспромхоза совсем. Месяца через два, когда я уже работал в совхозе им. Свердлова Дзержинского района, администрация Осиповичского леспромхоза привлекла меня к судебной ответственности якобы за халатное отношение к работе и за самовольный уход из леспромхоза. Меня судил народный суд Осиповичского района и присудил по 196-й статье к 6 месяцам принудительных работ. В совхозе им. Свердлова я работал с августа по ноябрь 1933 года, после чего был призван в РККА. За время пребывания в совхозе им. Свердлова там имел место случай вспышки чумы свиней. Однако диагноз, что это именно чума, поставили не сразу. Туда вызывались специалисты и комиссия НКЗ, которые все давали разноречивые диагнозы. Неожиданно 15.12.1933 года меня призвали в РККА, и до моего отъезда в совхозе диагноз болезни свиней так и не был установлен. Позднее в 1934 году в совхоз «Ударник» приезжал инструктор Минмолпромтреста [фамилия скрыта], который тогда рассказывал, что в совхозе им. Свердлова арестовали и судили за вредительство директора совхоза Делю, зоотехника [фамилия скрыта] и ветфельшера [фамилия скрыта]. В чем конкретно заключалась их вредительская деятельность, я сейчас не помню, что-то с кормлением и содержанием помещений. В РККА я служил в 39-м полку г. Минск, некоторый период я проходил в 40-м полку красноармейцем, а в 39-м полку — уже ветврачом-стажером. В конце апреля 1934 г. меня демобилизовали из Красной Армии в долгосрочный отпуск по не известной для меня причине. Позднее, когда я узнал, что в совхозе им. Свердлова было раскрыто вредительство, я предполагал, что меня демобилизовали в связи с этим. Демобилизовавшись, я по путевке Минмолпромтреста в 1934 году 5 мая приехал в совхоз «Ударник» для работы ветврачом. В этом совхозе в 1937 году мы имели очень большой отход телят-молодняка. Отход происходил главным образом вследствие заболевания их септической пневмонией, т.е. заразным легочным заболеванием, вызванным возбудителем диплококком. Основная причина возникновения этой болезни заключалась в том, что в совхозе не была подготовлена зимовка, особенно помещение для телят. Я в период подготовки к зиме в совхозе отсутствовал, находясь в командировке от наркомсовхоза по борьбе со свиной чумой. В результате заболевания телят септической пневмонией в совхозе за период с 01.01.1937 г. по 01.08.1937 г. пало 40 голов 1937 года рождения. Это заболевание я пытался прекратить лечением с использованием метода, рекомендованного в одной из статей журнала «Советская ветеринария» №2, т.е. путем введения 35% раствора спирта в вену. Однако этот метод лечения положительного эффекта не дал, несмотря на то что я начал применять его начиная с апреля-мая 1937 года. Падеж телят все продолжался, и я лечение подобным образом бросил. Не признавая себя виновным в сознательном вредительстве, я, однако, считаю, что виноват в следующем:

1. единственную ошибку допустил я в лечении скота в совхозе «Хальг», когда смазал лошадей керосином;

2. самовольно бросил работу в леспромхозе г. Осиповичи;

3. в совхозе им. Свердлова не проводил достаточно полных мероприятий по борьбе с чумой свиней;

4. будучи в совхозе «Ударник», не добился проведения ряда мероприятий по подготовке помещения для телят и недостаточно твердо добивался устранения различных недостатков зоологического порядка.

Вопрос: За время вашего пребывания в совхозе «Ударник» был ли падеж другого скота помимо телят?

Ответ: Да, таких случаев также было несколько. Коров отходило примерно 3—4 головы, главным образом от механических повреждений. Был также и падеж лошадей. Особенно значителен был отход в 1934—1935 гг. В 1936 году пало [текст отсутствует] лошади и в 1937 году пало 2 лошади, причем несколько голов лошадей пало от инфекционной [текст отсутствует]. Оговариваюсь, что в 1936 году при мне пало 2 лошади.

Вопрос: Назовите все случаи сокрытия действительного отхода скота в официальных отчетах, допущенных вами и другими лицами.

Ответ: Категорически утверждаю, что мне абсолютно неизвестно ни одного случая сокрытия действительного количества отхода скота по совхозу. Сам я лично этого никогда, ни в какой форме не делал.

Вопрос: Вы даете ложные показания, так как следствию известны конкретные факты сокрытия вами действительного количества отхода скота в совхозе. Требуем правдивых показаний!

Ответ: Утверждаю, что я никогда ни в каких документах не пытался скрывать действительное количество падежа скота в совхозе. Мне также ничего неизвестно по скрытию падежа кем-либо другим помимо меня.

Вопрос: Каков был отход молодняка в июле 1937 года?

Ответ: Точно я сейчас не помню. Кажется, падежа не было вовсе, а если и был, то 1—2 головы, не больше.

Вопрос: Чем вы объясняете столь резкое снижение падежа в июле по сравнению с предыдущими месяцами?

Ответ: Падеж происходил главным образом телят в возрасте до 1 месяца. В июле количество отелов не превышало десяти, отсюда резкое снижение падежа телят в июле.

Вопрос: Следствию известно, что вы с целью вредительства проводили «опыты» над здоровыми телятами, которые в результате пали. Поясните, как вы это делали.

Ответ: Опыты над здоровыми телятами я делал, но только не с целью вредительства. После того как примененный мною метод лечения путем введения спирта в вену не дал эффекта, я с разрешения администрации совхоза, в частности директора [фамилия скрыта], с целью убедиться более наглядно в безвредности этого лечения сделал вливания спирта в вену двум совершенно здоровым телятам. Недели через две один из телят заболел воспалением легких и примерно через месяц после опыта пал. Другой вполне жив и здоров и сейчас.

Вопрос: Следствию известно, что «опыты» были вами произведены не над двумя телятами, а над большим количеством, и все они пали после этого через насколько дней. Требуем правдивых показаний!

Ответ: Да, действительно, я вспомнил, что эксперимент с вливанием я проделал не над двумя, а над тремя телятами. Один из них через месяц пал, заболев воспалением легких, а два других живые сейчас.

Вопрос: Следствию известно, что вы умышленно распространяли эпизоотические заболевания в совхозе. Каким методом вы это делали?

Ответ: Умышленно я эпизоотии никакой в совхозе не распространял.

Вопрос: Вы лжете, так как следствию известно, что с целью распространения эпизоотии навоз из-под больных телят подстилался в коровник к стельным коровам. Требуем правдивых показаний!

Ответ: Действительно, такой случай был, но делалось это не мной, а дояркой, которая самовольно брала зараженную солому и стелила ее коровам.

Вопрос: Вы как ветврач имели все возможности не допустить этого. Почему же допустили?

Ответ: Я приказывал скотнику всю солому из телятника и изолятора сжигать, отвозя в определенное, отведенное для этого место. Остальному обслуживающему персоналу категорически запрещалось использовать вновь эту солому. В названном мной выше случае доярка взяла солому без моего ведома. Кроме того, она использованную солому взяла в телятнике, где она оказаться зараженной не могла.

Вопрос: Если в телятнике не могло оказаться зараженной соломы, тогда зачем вы запрещали ею пользоваться?

Ответ: Опасность заражения использованной соломы была и в телятнике, хотя в меньшей степени, чем в изоляторе, поэтому я с целью профилактики и запрещал пользоваться этой соломой вновь.

Вопрос: Следовательно, и в приведенном вами выше случае заноса использованной соломы в коровник имелась опасность занесения туда инфекции?

Ответ: Безусловно.

Вопрос: Вы как ветврач совхоза не обеспечили недопущение подобного случая?

Ответ: Да, полностью я этого обеспечить не смог.

Вопрос: Сколько было случаев в совхозе болезни лошадей холкой и сколько от этого пало?

Ответ: За время моего пребывания в совхозе холкой болело пять лошадей, из них пала только одна от заражения крови.

Вопрос: Следствию известно, что вы направляли в столовую совхоза явно недоброкачественное мясо с целью возбудить недовольство рабочих. Требуем правдивых показаний по этому вопросу!

Ответ: Мясо мною направлялось исключительно в распоряжение кладовщика всегда доброкачественное, и направляемое уже непосредственно в столовую мясо осматривалось мной только в случаях требования заведующего столовой, в случае подозрения на порчу мяса в кладовой. За все время заведующий столовой вызывал меня для осмотра мяса всего 2 раза, и я оба раза мясо браковал.

Вопрос: Следовательно, вы забраковали мясо в этих случаях только после требования завстоловой, а до этого сами это мясо туда, несмотря на его явную недоброкачественность, направили?

Ответ: Это мясо мной в столовую недоброкачественным не направлялось. Оно могло испортиться исключительно в кладовой совхоза и оттуда уже негодным быть отправлено в столовую. Был также случай, когда один бычок уже сдыхал, я распорядился его прирезать, а сам куда-то срочно выехал из совхоза. По приезде мне завстоловой сказал, чтобы я осмотрел мясо, сданное в столовую. Осмотрев мясо, я его выбраковал. Оказалось, что санитар после прирезки бычка сдал это мясо без моего предварительного осмотра.

Вопрос: Если бычок уже сдыхал, то какую цель вы преследовали его прирезкой?

Ответ: Использовать его мясо в пищу.

Вопрос: Вам должно было быть уже тогда ясно, что его мясо в пищу будет непригодно. Это подтверждается тем, что вы всё-таки, по вашим словам, мясо после осмотра по требованию завстоловой выбраковали. Следовательно, вы и в данном случае пытались снабдить столовую недоброкачественным мясом?

Ответ: Мясо этого бычка было бы годным, но оно в течение двух дней хранилось в несоответствующих местах и испортилось. Я в течение этого времени отсутствовал и приехал, только когда это испорченное мясо было сдано в столовую для приготовления пищи.

Вопрос: Вам предъявляются показания завстоловой совхоза [фамилия скрыта], из которых усматривается, что именно вы непосредственно направляли в столовую явно недоброкачественное мясо. Требуем правдивых показаний!

Ответ: Приводимые случаи в показаниях [фамилия скрыта] о направлении мною в столовую недоброкачественного мяса в действительности места не имели.

Вопрос: Расскажите подробно о ваших взаимоотношениях с райветврачом [фамилия скрыта].

Ответ: С райветврачом [фамилия скрыта] мы неоднократно встречались по служебному поводу, советуясь и информируя друг друга о ветеринарном состоянии совхоза и района. Два раза я с ним встречался в дружественной семейной обстановке, выпивали. [Далее текст скрыт].

Вопрос: Следствию известно, что во время этих встреч вы договаривались об организованных вредительских действиях. Расскажите подробно, каким образом это происходило.

Ответ: Я при этих встречах ни от кого разговоров об организованных вредительских действиях не слышал и сам подобных разговоров не вел.

Вопрос: Когда и от кого вы получали деньги по почте?

Ответ: Никогда и ни от кого я денег по почте не получал.

Вопрос: Вы лжете, так как следствию известно, что в конце июля сего года вы получили деньги по почте в конверте, напечатанном на машинке.

Ответ: Конверт, напечатанный на машинке, я действительно получал. Это было письмо из Москвы от брата, но денег в этом или в каком-либо другом конверте я никогда не получал.

Протокол мною прочитан лично и из моих слов записано правильно. [подпись Стальгороова М. Ф.]

Допросил [фамилия скрыта]

Судебная справка

«Приговором судебной коллегии по уголовным делам Минского областного суда от 20—21 декабря 1938 года за „экономическую контрреволюцию“ (вредительство) члены контрреволюционной организации „Ветврачи-вредители“ были приговорены к различным срокам исправительно-трудовых лагерей. Руководитель контрреволюционной организации ветврач района [фамилия скрыта] приговорен к 20 годам исправительно-трудовых лагерей, ветврач совхоза „Ударник“ Стальгоров Михаил Флорентьевич — к 15 годам исправительно-трудовых лагерей».

Прочитав протокол допроса Стальгорова М. Ф. вместе с моим внуком-юристом, мы пришли к выводу, что никакой контрреволюционной деятельности Стальгоров М. Ф. не вел. Учитывая все его показания, можно было инкриминировать ему только халатность. К слову, в группе арестованных помимо моего отца и районного ветврача был также зоотехник совхоза «Ударник». Так вот, моего отца и ветврача осудили за контрреволюционную деятельность (вредительство) и дали 15 и 20 лет ИТЛ, а зоотехнику инкриминировали как раз халатность и дали всего 1,5 года ИТЛ, после чего тотчас выпустили на свободу, поскольку он уже отбыл этот срок за время следствия. Я считаю, что подобного наказания заслуживали и остальные осужденные. Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда БССР от 17 ноября 1939 года приговор Минского областного суда был отменен, и дело направлено для доследования. У меня есть копия решения этого суда. Коллегия Верховного суда по уголовным делам состоялась по протесту прокурора Белоруссии. Протест мотивировался тем, что материалов следствия недостаточно для обвинения арестованных. Главным образом, потому что не проводилось ветеринарной экспертизы причины падежа скота. Однако необычно то, что в копии приговора Верховного суда после основного текста приговора дописано другим почерком, что мерой пресечения остается арест. Это наводит на мысли о каком-то подлоге. Приговор Минского областного суда отменялся полностью для всей группы. Следователю, ведущему это дело, необходимо было провести более глубокое расследование, в том числе организовать ветеринарную экспертизу с привлечением ученых. Это был достаточно большой объем работы.

В это же время в Смоленской области проходил абсолютно аналогичный судебный процесс над «Ветврачами-вредителями». Он описан Мишагиным, бывшим в то время адвокатом. Мишагин пишет, что с этим делом «Ветврачей-вредителей» и решением Смоленского областного суда он сам побывал на приеме у Генерального прокурора СССР Вышинского. Именно Вышинский спросил у Мишагина: «А была ли ветеринарная экспертиза?». Мишагиг ответил, что никакой экспертизы не было. Вышинский сказал Мишагину, что Генеральная прокуратора разберется, и, если действительно экспертизы не было, будет опротестовывать приговор. Мишагин пишет, что Генеральная прокуратура СССР опротестовала приговор по делу «Ветврачей-вредителей» в Смоленской области, и в конечном итоге все арестованные по этому делу были выпущены на свободу. Я полагаю, что опротестование прокуратурой Белоруссии решения Минского областного суда было также связано с решениями Генеральной прокуратуры СССР. И результат дальнейшего расследования был одинаковый, то есть все арестованные и приговорённые к длительным срокам заключения ветврачи и зоотехники были оправданы за отсутствием состава преступления и были выпущены на свободу. Подтверждением этого является и то, что я видел в декабре 1939 года в доме у родителей Михаила Стальгорова осужденного ранее с ним ветврача Старобинского района. Он ехал из Оршанской тюрьмы к себе домой и заехал к родителям Михаила Стальгорова. Это было ночью или вечером. Я встал с постели и слушал, что рассказывал этот бывший арестованный. Он сказал отцу и матери Михаила Стальгорова, да, пожалуй, и мне, что они все оправданы и отпущены на свободу. Но Мишу Стальгорова начальник тюрьмы отпустить не может, так как Миша избитый лежит в тюремной больнице без движения.

В начале января 1940 года родители моего отца получили письмо от медсестры тюремной больницы города Орша. В письме она написала, что Миша умер. Я жил тогда у бабушки с дедушкой и видел это письмо, хотя читать написанное от руки я ещё не мог. Официальных же известий ниоткуда не было. Моя мама также видела и читала это письмо. Я до сих пор не понимаю, почему не был отпущен на свободу мой папа. Ведь начальник тюрьмы должен был сообщить его родителям или жене, что он болен и что они могут забрать его из тюрьмы, так как он должен быть на свободе. Держать оправданного человека в тюрьме начальник тюрьмы не имеет права — он должен был либо отдать его родителям, либо перевести в обычную гражданскую больницу.

В 2002 году я подал заявление в Генеральную Прокуратуру Республики Беларусь с просьбой о реабилитации моего отца. Генеральная Прокуратура реабилитировала его и прислала мне соответствующее свидетельство о реабилитации Стальгорова Михаила Флорентьевича за отсутствием состава преступления.

Стальгоров Анатолий Флорентьевич

Несмотря на свою фамилию, Анатолий по рождению все же Штальберг. Он родился в мае 1918 года в городе Смоленске. Впервые я увидел своего дядю Толю осенью 1937 года, в это время он учился в Осиповичской школе снайперов. Я помню, у него был офицерский (командирский) ремень с пряжкой в форме пятиконечной звезды, этот ремень мне очень нравится. Он принес домой пластинку с песней «Матрос-партизан Железняк». Мы вместе с его родителями прослушивали эту песню на патефоне, почему-то при свечах. Впрочем, электричества в их доме не было. И песня мне понравилась, и дядя мой мне нравился.

Моя мама рассказывала мне, что она встретила моего дядю Толю в начале 1933 года. Сразу после свадьбы с моим отцом они приехали в дом к родителям отца, мой папа знакомил свою жену с родителями и сказал ей, что здесь же должен находиться его младший брат Толя. Но тут папина мама сказала моему отцу: «Твой папа выгнал Толю из дома за плохое поведение. Где он сейчас находится, мы не знаем». Дальше моя мама рассказала, что на следующий день она стояла на крыльце этого дома (а дом был коммунальный, одноэтажный, там было три или четыре квартиры), и с чердака ее окликнул Анатолий. После этого мама сказала мне, что она почти целую неделю носила ему еду втайне от его родителей.

Я относился к своему дяде как к старшему брату, он ко мне относился также очень хорошо. Я помню, что он говорил мне: «Если тебе придется когда-то быть на морозе, и у тебя замерзнут руки, вернее, начнут мерзнуть пальцы, снимай варежки и разотри свои руки снегом. После этого вытри их о свою одежду и снова надень варежки». Я один раз использовал его совет. В январе 1939 года мама отправила меня поездом из деревни в Осиповичи к бабушке, которая должна была меня встретить на вокзале. Почему-то меня никто не встретил, и я ночью один с вокзала пошел в дом к бабушке. По пути у меня в варежках замерз большой палец. Вот здесь-то я и вспомнил совет моего дяди Толи. Снял варежку, растер палец снегом, вытер об одежду и снова надел варежку. Не помню до сих пор, как я дошел до дома, но я дошел благополучно.

В 1936 году дядя Толя окончил Осиповичский техникум связи, а в 1937 году — годичную школу снайперов. В 1938 году он поступил учиться в Осиповичское общевойсковое училище. К этому времени его родители переехали в свой собственный дом. Вот здесь я ещё раз видел дядю Толю в 1939 году. Он был уже в красноармейской форме курсанта училища, и на нем был теперь ремень не командирский, а матерчатый, обыкновенный солдатский ремень с простой металлической пряжкой. Я спросил своего дядю: «Почему ты не носишь красивый, хороший ремень, который у тебя остался от школы снайперов?». Он сказал, что по курсантской форме одежды ему положен вот такой вот плохой ремень. 10 июня 1941 года в ускоренном порядке, без экзаменов курсантов выпустили в звании командиров взводов. Дядя Толя поехал на службу в Красную Армию. По пути он заехал в Москву и был там приблизительно дня три — 14, 15 и 16 июня 1941 года. Тут же началась война. Он воевал на Западном фронте, был ранен, лежал в госпитале в Уфе. У меня была копия его письма из уфимского госпиталя своему старшему брату Владимиру, которую из Москвы мне прислала моя двоюродная сестра Ольга. Письмо было написано осенью 1941 года. Письмо бодрое, дядя Толя пишет, что он поправляется и снова идет на фронт бить немецких оккупантов. К своему брату Володе он обращался «Вован» — по-видимому, он так звал его с детства.

В 1942 году тетя Ксения, живущая в Москве, получила извещение о том, что лейтенант Стальгоров Анатолий Флорентьевич, командир 7 стрелковой роты 1190 стрелкового полка 357 стрелковой дивизии, погиб 20.01.1942 г. в 6 км северо-западнее крупного населенного пункта Сычевка Смоленской области (не похоронен, оставлен на поле боя). В январе 1944 года сразу после освобождения Смоленска от немцев его двоюродная сестра Лидия Селезнева прислала в Москву моей тете Ксении письмо, в котором она писала, что Толя был у них во время оккупации Смоленска в мае 1942 года. Его в бессознательном состоянии с поля боя подобрали немцы, и он был в немецком армейском госпитале до конца мая. Он пробыл в семье своей двоюродной сестры три дня, сказав при этом, что его начальство отпустило именно только на три дня. Он сказал, что мог бы остаться у них совсем, но у них негде жить (обратный адрес письма Лидии Селезневой — Дорожная будка). В письме написано, что Лидия через неделю после посещения их Анатолием пошла в Смоленск искать его там. Она думала, что он в лагере военнопленных. Пишет, что ей сказали, что никакого лагеря военнопленных уже нет, что половина военнопленных ушли в партизаны, а вторую половину немцы куда-то угнали. В письме в Москву она добавляет: «Вот закончится война, и все найдутся».

До 2013 года никаких известий о моем дяде Толе больше не было. Я начал собирать семейный альбом с 2002 года, и тогда же послал в архив Министерства обороны запрос о судьбе Стальгорова Анатолия Флорентьевича. Два года архив мне не отвечал, а в 2004 году прислал копии извещения о его гибели (оставлен на поле боя) под Сычевкой в январе 1942 года. В 2013 году сын моей двоюродной сестры Ольги Стальгоров Антон Игоревич обнаружил в интернете материалы «Форума тульских краеведов», в которых упоминалась фамилия моего дяди Толи. Тотчас же об этом сообщила мне Стальгорова Ольга. Я жил в это время в городе Волжском Волгоградской области в семье моей старшей дочери Ольги Рыбкиной. У меня уже было плохо со зрением, и я попросил своего зятя Рыбкина Игоря найти в интернете этот форум и распечатать для меня все материалы, что он и сделал. Из материалов форума я понял, что один из краеведов, по профессии журналист написал небольшую книжку об одном из ветеранов Тульского КГБ. Вот с помощью этого ветерана Тульского КГБ журналистом были получены рассекреченные к тому времени документы о моем дяде Толе. Я рассмотрел все материалы этого «Форума тульских краеведов», удалил все то, что не касалось моего дяди, и сделал единый документ.

По материалам «Форума Тульских краеведов», 2012 год.

Выступает Сергей Митрофанов: «В 1942 году в Тульской области на железнодорожном перегоне Арсеньево-Манаенки под проходящим составом с воинскими грузами прогремел взрыв. В тот же день на путях обнаружили вторую мину. Стало понятно: в советском тылу действуют диверсанты, скорее всего переодетые в форму красноармейцев. Чекисты вскоре задержали четверых диверсантов — ими оказались бывшие советские военнопленные. Один из них, Анатолий Стальгоров, и заминировал дорогу. Выяснилось, что он и его напарники были завербованы немцами. Группа Стальгорова, заброшенная в нашу область с воздуха, должна была подрывать дороги и собирать разведданные о Красной Армии, после чего диверсанты планировали вернуться в г. Орел. Однако выполнить задуманное до конца им не удалось. В итоге Анатолий Стальгоров, попавший в плен и выбравший путь предательства, был расстрелян. С диверсантом, который активно действовал в нашем тылу, по-другому в военное время поступить не могли. Этот материал мы со Стасом опубликуем впервые по просьбам наших читателей и в качестве рекламы книги и будущего телефильма о диверсанте Стальгорове»:

Из материалов допроса Анатолия Стальгорова:

Вопрос: Из Смоленска вас направили 10 человек в г. Орел. Там всех вас определили в отряд Русской Национальной Армии?

Ответ: Да, прибыли в г. Орел мы все 10 человек, и все были определены в этот отряд.

Вопрос: Назовите фамилии, кто входил в состав этих 10 человек.

Ответ: Всех фамилий я не помню, но знаю, что были Жилин, Степанов, (3 следующих фамилии неразборчивые — примечание автора), имен я их не знаю.

Вопрос: Расскажите, как вас привлекли немцы к шпионской работе.

Ответ: Когда я находился в отряде Русской Национальной Армии, меня к себе вызвал капитан Тук, который заявил мне, что у него для меня есть работа, то есть перебросят меня на сторону Красной Армии для сбора шпионских сведений. Я согласился, потому что видел в этом единственный выход, чтобы перейти на нашу сторону.

…ещё один раз я был вызван, но в этот раз меня сфотографировали, и расспросов никаких не происходило.

…дня через два после разговоров с капитаном Туком я был самолетом переброшен на сторону Красной Армии.

Вопрос: Когда вы были переброшены и как вас готовили к переброске?

Ответ: 6 июля сего года нас, группу из 4 человек, посадили в грузовую машину и привезли на аэродром. На аэродроме мы подождали с полчаса, затем сели в самолет и вылетели с аэродрома. Самолет был русский двухмоторный.

…с нами вылетел немец — капитан Тук, который давал нам команду к спуску на парашюте с самолета. Приметы капитана Тука: высокого роста, худой, лет 55, одет в форму немецкого капитана с золотыми погонами, по-русски говорит плохо.

Вопрос: Как фамилии остальных переброшенных с вами.

Ответ: Степанов… примерно 28 лет; Жилин… в возрасте 28—30 лет, волосы зачесывает назад; Чинш Михаил Степанович, лет 25, среднего роста… Степанов одет в форму младшего лейтенанта РККА, а Жилин и Чинш — в красноармейскую.

Вопрос: В каком месте вы спустились с парашютом.

Ответ: …я не знаю, так как местность незнакомая. Я пошел на юг, ориентируясь по компасу. Остальные три человека были выброшены раньше меня, местность, где они спустились, я назвать не могу.

Вопрос: Какое задание вы получили от капитана Тука по шпионской работе на стороне Красной Армии.

Ответ: При переброске мне были выданы документы о том, что я являюсь лейтенантом 1181-го стрелкового полка 356-ой стрелковой дивизии Стальгоровым Анатолием Флорентьевичем с удостоверением личности, что я возвращаюсь из командировки в свою часть. Кроме этого, было выдано оружие «Наган», к нему патроны, гранаты с запалом и продовольствие, денег около 500 рублей.

…после того, как высажусь с самолета, я должен был пройти через воинские части, особенно вблизи фронта, и путем наблюдения или расспросов установить, готовятся ли части 61-ой армии к наступлению, когда должно начаться это наступление, ожидается ли подброска танков и в каком количестве. Эти задания я должен был выполнить как можно быстрее и перейти обратно на сторону немцев. Для прохода передовых немецких частей мне был дан пароль «Пауль-Цвай».

Вопрос: Вы намерены были выполнить это задание?

Ответ: Нет, … я хотел прийти в воинскую часть и признаться, что я немецкий шпион и прислан сюда с заданием.

Вопрос: Ведь вы никуда не явились, а были задержаны с… фиктивными документами.

Вопрос Митрофанову от участника Форума:

— Полагаю, что о Стальгорове было прочитано в сборнике «Тревожные будни»?

Ответ Митрофанова:

— Да, часть информации из этого сборника.

— У, а на вопрос, почему Стальгоров стал предателем, то, наверное, он просто мстил Советской власти за своего старшего брата.

— Да, репрессированный брат — действительно, одна из версий того, почему Стальгоров стал диверсантом. У Стальгорова это был не первый переход линии фронта. Если бы он не ошибся с напарником по фамилии Чинш (да и с другими членами группы), который после переброски пришел в сельсовет с. Рылево Одоевского района сдаваться как немецкий диверсант и не рассказал бы чекистам о Стальгорове и его приметах, то хрен бы его поймали в этот раз. Стальгоров был сильный противник, не нытик и хлюпик, как его напарник Чинш, который оказался дважды предателем и мерзостью (даже, трижды, если учесть, что предал своих товарищей по разведгруппе). Какие надо иметь нервы и железную выдержку, чтобы ходить с поддельными документами в прифронтовой полосе противника, да ещё и совершать диверсии? Такие противники, как Стальгоров, достойны уважения, а война — она на то и война, что право на убийство дает государство. Такой факт: Стальгорова, раненного под Сычевкой, свои бросили на поле боя, и офицер попал в плен. Может, разозлился после этого окончательно на Советский Союз. Там кинули, здесь кинули — нате вам в ответочку».

Ознакомившись с материалами Форума, я уяснил военный путь моего дяди Толи. После окончания училища 10 июня 1941 года дядя Толя ушел на фронт. Воевал на Западном фронте, был ранен, лечился в госпитале в г. Уфе. После излечения — снова на фронт под Сычевку Смоленской области. Под Сычевкой он был тяжело ранен, оставлен на поле боя своими солдатами как убитый. С поля боя в бессознательном состоянии он был подобран немцами, лечился в немецком военном госпитале, из которого вышел в мае 1942 года. После госпиталя он пошел на службу в Российскую Народную Национальную Армию, которая формировалась на оккупированной территории белоэмигрантами Ивановым и Кромиади (об этом формировании я читал у авторов Кромиади и К. Александрова). Формирования РННА действительно использовались для организации шпионско-диверсионных групп, действующих в тылу Красной Армии под руководством Абвера. Вот мой дядя и попал в эту группу, был заброшен на территорию Красной Армии, был пойман и арестован, осужден, приговорен к расстрелу и расстрелян. Я решил получить официальный документ и обратился в управление ФСБ по Тульской области. Краткое изложение ответа управления ФСБ от 21.11.2013 г.: «Стальгоров Анатолий Флорентьевич арестован 10.07.1942 года УНКВД СССР по Тульской области. Обвинялся в том, что, находясь в плену (с 21 января по 6 июля 1942 г.), добровольно дал немецкому командованию обязательство вести шпионско-диверсионную работу в тылу Красной Армии. Осужден по ст. 58-1-б УК РСФСР к ВМН — расстрелу с конфискацией имущества. Приговор приведен в исполнение 22.07.1942 г. (место захоронения не указано). Заключением прокуратуры Тульской области от 19.05.1998 г. в реабилитации отказано.

Часть I — Детство

Глава 1

Я родился в Белоруссии 23 сентября 1933 г. в городе Осиповичи Бобруйской области. Моя мама Валентина Матвеевна Стальгорова (в девичестве Вишневская) работала учительницей начальных классов. Она родилась 23 января 1915 года в городе Рогачеве в Белоруссии. Ее папа Вишневский Матвей Иванович родился в городе Вильно в 1880 году, его отец был православным священником. Матвей Иванович учился в Вильнюсской гимназии №1, его одноклассником был Дзержинский Ф. Э. Они дружили, хотя Дзержинский был католиком, а Матвей Иванович — православным. Матвей Иванович окончил эту гимназию, потом поступил в Варшавский университет, который окончил в 1904 году. В том же 1904 году Матвей Иванович со своим однокурсником Львом Устиновичем приехали в город Рогачев. Матвей Иванович женился там на сестре Льва Ольге Михайловне Устинович, она была из семьи мелких белорусских шляхтичей. Ее отец Михаил Устинович работал в Вильно крупным почтовым чиновником. Они были католиками, но распоряжением министра внутренних дел Российской Империи почтовыми чиновниками могли быть только православные. И Устиновичи, чтобы не бросать хорошую работу, перешли в православие. Поскольку в Вильно могли быть конфликты, из-за этого высшее почтовое начальство России отправило Михаила Устиновича работать в православную часть Белоруссии, в город Рогачев, где он и работал начальником почтово-телеграфной конторы. Ольга Михайловна Вишневская, в девичестве Устинович, рассказывала мне в 1944 году, что она довольна православием, что католический бог до 25 лет не давал ей жениха, хотя она ходила на поклон к чудотворной иконе Девы Марии в Ченхостов. А после того, как она, будучи православной, из Рогачева пешком сходила в Киево-Печерскую лавру, православный бог дал ей в мужья Матвея Ивановича. Моя бабушка окончила Вильнюсскую женскую гимназию. Бабушка свободно владела литовским, польским, немецким, французским, белорусским, еврейским (идиш) и русским языками. Они поженились с Матвеем Ивановичем в 1904 году, а в следующем году у них родилась дочь и назвали ее Неонилой, хотя в быту ее все время звали Люся. В 1910 году родилась вторая дочь Татьяна, в 1915 году — третья дочь Валентина (это и есть моя мама), в 1918 году родился сын Петр. Раннее был еще один сын Константин, но он погиб, когда учился в школе в 6 классе. Матвей Иванович, учась в университете и работая в Рогачеве присяжным поверенным, каким-то образом все время общался с Дзержинским, и, когда началась революция в 1917 году, в начале 1918 года Матвей Иванович уехал в Москву к Дзержинскому. Матвей Иванович прослужил в органах ВЧК до преобразования его в ОГПУ. Последняя его должность — начальник снабжения войск ВЧК Белоруссии. После демобилизации он работал судьей в городе Рогачеве. Почти сразу после смерти Дзержинского в октябре 1926 года Матвея Ивановича исключили из большевистской партии и, естественно, освободили от должности судьи. Матвей Иванович не перенес этого и умер от сердечного приступа в начале ноября 1926 года. На его похороны приехали все его бывшие сослуживцы по службе в ЧК. Муж старшей дочери Матвея Ивановича Люси Николай Решетников в это время был начальником ОГПУ в Рогачеве. Он говорил совей жене о том, что ее отец умер очень вовремя, так как к нему поступило указание из Минска арестовать Матвея Ивановича. Николай Решетников боялся, что арест его тестя потянет за собой арест и его самого, поэтому он рад, что Матвей Иванович благополучно умер сам.

Мой папа Михаил Флорентьевич Стальгоров был ветеринарным врачом в Осиповическом леспромхозе. Папа был хорошим наездником и обучал мою маму верховой езде. Однажды она, уже будучи беременной мною, упала с лошади, и я родился раньше срока. В это время маме было 18 лет, а папе 22 года. В 1934 году отца взяли в армию, где он прослужил почти год. На это время мы с мамой уехали в Рогачев к моей бабушке. Удивительно, но я помню, как мы ехали с вокзала к дому бабушки на извозчичьей коляске с открытым верхом, и я просил извозчика поднять складной верх, хотя дождя не было. Это было в конце 1934 года, и мне был всего 1 год, но я этот случай прекрасно помню.

После службы в армии отца в 1935 году направили ветеринарным срачом в совхоз «Ударник», село Плянта Старобинского района Витебской области. Он забрал нас из Рогачева на новое место своей работы и жительства.

Рос я под присмотром няни, тети Саши — сестры маминого отца. До революции она была женой российского посланника в Китае. Иногда она рассказывала истории из своей жизни в Китае.

3 января 1936 года родился мой брат Игорь. Помню, как из роддома привезли маму с братом, а я был дома один и ждал их приезда. Почему-то я считал, что папа привезет маму с малышом на возу с сеном, и думал, что они могут сверху упасть. На самом же деле папа просто положил в телегу лишь немного сена, чтобы было мягко ехать.

Помню ещё эпизод. Летом 1936 года папа по просьбе мамы побежал купить булочку. Была гроза, но дождь уже прекратил лить. Я побежал вслед за папой в магазин, и в этот момент меня ударила молния. Не знаю, как она прошла через меня в землю, но я лежал на земле без сознания. После я узнал, что около меня были разговоры о том, что пораженного молнией надо закопать, чтобы разряд ушел в землю, но мой папа сказал, что он не допустит этого, и оказал мне настоящую помощь.

Каких-либо детских садов в нашем селе не было, а няня ухаживала в основном за моим младшим братом. И мы с такими же мальчишками, как и я, 3—4 лет от роду, бегали по деревне. Нас предупреждали, чтобы мы не ходили на лесопилку, потому что отцу соседского мальчика там отрезало руку дисковой пилой. Но мы туда ходили.

Был ещё случай, когда я мог погибнуть. Это было весной 1937 года. Мы с соседским мальчиком моего возраста зашли в гараж, где стояла машина, на которой привозили кинофильмы (кинопередвижка). Шофер готовился куда-то поехать, и ворота гаража были открыты. Мы поспорили с мальчиком, что я при выезде машины залезу под неё, и машина проедет, не задев меня. А если б придавила? И я это проделал! Когда шофёр после выезда заметил меня, лежащего на земле, он подумал, что задавил меня. Но я вскочил, и мы быстро убежали. Это были первые два случая, когда, я искренне убежден, мой ангел-хранитель сберег меня от смерти.

К осени 1937 года я уже умел читать и прочел несколько сказок Пушкина, несколько сказок братьев Гримм, несколько русских народных сказок и какую-то легенду о Робине Гуде. Мой папа учил меня также разговорному английскому языку — он его знал достаточно прилично.

1 августа 1937 года папу арестовали, и всё кончилось — няня нас оставила, мы с мамой тоже уехали из этой деревни. Мама фактически осталась вдовой в 22 года с двумя детьми — мне было почти 4 года, брату год. Её пока не арестовывали, но с работы уволили. Она отвезла меня к родителям моего папы в г. Осиповичи, а сама же с моим братом Игорем уехала к своей маме в г. Рогачев.

Бабушка с дедушкой жили в коммунальном доме, у них была трехкомнатная квартира. Этот дом принадлежал Осиповичской конторе связи, а дедушка там работал мастером линейно-технического участка. Бабушка нигде не работала, была домохозяйкой. Дом был одноэтажный, электричества там не было, а радио было. Я часто оставался один во всей квартире — бабушка уходила по каким-либо делам. В одной из комнат был радиорепродуктор в виде круглой тарелки. Я часто слушал радиопередачи. Впервые я услышал и до сих пор помню песню «Вдоль по улице метелица метет», она мне понравилась.

По рассказам одной из бабушек, в это время мама ездила к Н. К. Крупской, жене В. И. Ленина, чтобы та помогла ей устроиться на работу. Маму в любой момент могли арестовать как члена семьи врага народа — такая статья была в уголовном законодательстве того времени. Друзья её отца, с которыми тот работал в ЧК, каким-то образом спасли её от ареста. Маму направили в деревню Голынка Осиповичского района учительницей начальной школы. Я с мамой поехал в Голынку, а мой брат Игорь остался у бабушки в Рогачеве.

Глава 2

Вначале мы с мамой поселились в учительской комнате в школе, но через несколько дней переехали жить к бригадиру колхоза. Голынка была одной из двух деревень, входивших в колхоз (не помню его названия), и в каждой деревне был свой бригадир. Нашим бригадиром был здоровый мужчина, белорус, лет 35. Разговаривал он только по-белорусски. Жил он с женой, детей у них не было. С ним жил еще его престарелый отец, который всё время лежал на печи. Когда бригадир приходил обедать, он всегда звал меня обедать вместе с ним. Впервые в моей жизни угостил меня жареными бычьими яйцами, мне понравилось.

Прожив у бригадира с неделю, мы поселились на квартиру к почтальону на другом конце деревни. Я там прожил до весны 1938 года. Дом почтальона был самый обычный, деревенский, состоящий из двух больших комнат. Одна комната называлась горницей, вторая — общая, она же кухня, она и столовая, там же спали хозяева. В горнице была часть печи без топки, на ней спал дедушка, самый старый член хозяйской семьи. Мы спали в горнице на кроватях.

Хозяин дома — сорокалетний мужчина, не был колхозником, так как работал на почте. У него было трое детей, достаточно взрослых. У них были свой огород, корова, несколько свиней и куры. Хозяева и их дети, как и все деревенские жители, ходили в лаптях, которые сами и плели. Хозяин считал лапти самой удобной обувью, даже удобнее армейских ботинок с обмотками.

Я спрашивал его:

— А как ходить в лаптях по болоту, ведь в Белоруссии много болот?

На это он мне отвечал:

— На болоте в лаптях очень хорошо, а на сухой земле — вообще милое дело! Легко, удобно, мягко.

Жители деревни сами драли лыко в лесу. Одежду изготавливали из домотканого полотна, для изготовления тканей выращивали лен и коноплю. Я видел однажды, как хозяева собрали ткацкий станок, и хозяйка ткала на нём льняное полотно метровой ширины.

Деревня Голынка располагается на правом берегу реки Березина. Зимой с высокого, достаточно крутого берега мы катались на санках на лед реки. Хорошими считались самодельные санки типа розвальни. Воду для питья и приготовления еды, как и для всех других нужд, жители деревни брали из реки.

В апреле 1938 года мама меня отвезла в Осиповичи к моим дедушке с бабушкой. Осиповичи — крупная железнодорожная станция, но в деревне Голынке железной дороги не было. Ближайшая к Голынке железнодорожная станция — станция Ясень, в 12 километрах, до нее мы шли пешком. Проходя через какую-то деревню, мы остановились возле колодца попить. На маме был меховой воротник — лиса. Чтобы воротник не мешал, мама сняла его и положила на крышку колодца. Затем она достала ведро воды, мы попили и ушли, забыв лису. Пройдя метров тридцать, мама вспомнила о лисе, и мы немедленно вернулись, но лисы на крышке колодца уже не было. Там стояла какая-то женщина, которая сказала маме, что, по-видимому, лису взяла другая женщина, которая только что отошла от колодца, и указала, где она живет. Мы с мамой подошли к дому этой женщины, и мама попросила ее, чтобы она вернула ей лису, но та сказала, что не брала. Тогда мы пошли в отделение милиции, которое в этом селе было. Зайдя в комнату какого-то милицейского чина, мы увидали, что он стоит на столе и снимает портрет Ежова, бывшего ранее народным комиссаром внутренних дел. Мама пошутила (может быть не к месту): «Это что, новый враг народа?». На что милицейский чин ответил: «Возможно, и так». К просьбе помочь вернуть маме лису он отнесся положительно. Он пошел с нами к дому женщины, которая подозревалась в краже лисы, и просто сказал ей, чтобы она вернула лису, не спрашивая, брала она ее или нет. Та вернула лису немедленно. Поблагодарив милиционера, мы пошли дальше, на станции Ясень сели на поезд и уехали в Осиповичи. Мама в тот же день вернулась в Голынку, а я остался в Осиповичах.

К этому времени дедушка с бабушкой жили в собственном построенном ими доме в Веселом переулке. В это же время у них гостила жена их старшего сына Володи Ксения Васильевна с двумя детьми — Эдуардом и Ольгой. Эдуард был 1936 года рождения, а Ольга родилась в октябре 1937 года. Через месяц они уехали к себе домой в Москву. Во второй половине августа 1938 года мама увезла меня обратно в Голынку.

В декабре 1938 года нас с мамой кто-то из деревенских отвез на санях на станцию Ясень. Мама меня посадила в вагон поезда и попросила проводника высадить меня на станции Осиповичи, где меня должны встретить бабушка или дедушка. Около полуночи проводник высадил меня в Осиповичах, а встречающих не оказалось. Лежал снег, но я был тепло одет. Я немного подождал и решил идти домой один. Вскоре, несмотря на то, что у меня были варежки, замерз палец на правой руке. Тогда я вспомнил, что говорил мне дядя Толя, папин младший брат. Он говорил мне, что замерзшие пальцы надо потереть снегом. Я помню, как снял варежку, натер снегом пальцы, после чего снова надел варежки. Руки согрелись. От вокзала до дома дедушки идти около двух километров. Как я прошел это расстояние ночью по улицам города, я совершенно не помню.

Мы жили втроем: я, бабушка и дедушка. Дом был небольшой, в нем была достаточно большая прихожая. Из прихожей была дверь в зал и в дедушкин кабинет, при входе была веранда. Прежде, чем зайти в дом, нужно было подняться на веранду, которая была почти вдоль всей стены. Если зайти в прихожую, слева — кабинет дедушки, прямо — зал. С правой стороны не было дверей. Получается, прихожая совмещалась с кухней. В кухне находилась передняя часть русской печи, напротив стоял стол, и было окно, выходящее на веранду. Правая стена была без окон. Проходя вдоль печи, попадаешь в спальню. Дверей в спальню также не было. В спальне было окно, с одной стороны стена глухая, с другой стороны перегородка с залом. Как бы при входе в спальню находился угол двух перегородок зала — одна перегородка от спальни, вторая от прихожей и кабинета дедушки. Спальня была очень маленькая. За печкой находилась кровать, на которой спали дедушка и бабушка. Я спал на печи, тоже как бы в спальне. Стелили мне какой-то матрас с простыней, была подушка, а укрывался я шубой из меха обезьяны. Я не хотел какого-то другого одеяла или покрывала, кроме этой шубы. Ее мой дедушка привез из Сибири, где служил в армии Колчака начальником штаба Второй сибирской дивизии. Дедушка работал, и дома его практически весь день не было, а бабушка была. Но я был предоставлен практически сам себе.

Этой зимой я далеко никуда не ходил. Я ходил только играть к соседям Василевским. У них был мальчик одних лет со мной, его папа работал машинистом на железной дороге. В их дворе старший Василевский устроил снежную горку для того, чтобы мы с его сыном с нее катались, поэтому я к Василевским приходил почти каждый день. Бабушка привыкла к тому, что я сам возвращаюсь от Василевских. Однажды я задержался и шел домой достаточно поздно, почему-то не смог открыть калитку и уснул возле калитки на снегу. Бабушка сама пошла за мной, нашла меня и принесла домой. Но я, по-видимому, переохладился и заболел. В Осиповичах, по-моему, не было в то время ни одного врача, но фельдшеры были, и бабушка вызвала домой фельдшера. Он сказал, что у меня двустороннее крупозное воспаление легких, и прописал какое-то порошковое лекарство. Через несколько дней он снова пришел посмотреть, как я себя чувствую, а я чувствовал себя плохо — была высокая температура, я часто бредил, а через какое-то время совсем ослаб. Потом температура упала, но я не хотел ни есть, ни пить. Вызванный фельдшер сказал, что у меня упадок сил, и сделать он больше ничего не может. Бабушка перепугалась, потому что я, можно сказать, умирал, поскольку ничего не хотел есть и не ел. Каким-то образом бабушка вызвала мою маму, а я, пока мама еще не приехала, попросил у бабушки яблок. Однако зимой яблок найти было в Осиповичах практически не возможно. Может быть, у кого-то и были, но как искать? А у бабушки с дедушкой яблони были молодые и не еще плодоносили. Приехала мама и тотчас же нашла яблоки. Она пошла на железнодорожный вокзал, зашла в вагон-ресторан какого-то проходящего московского поезда и там купила пару яблок. Когда она принесла их, я сразу же съел одно и стал жить и поправляться.

Уже после моего выздоровления ранней весной 1939 года я нашел в доме коробку с патронами малокалиберной винтовки — это дядя Толя принес их из своей снайперской школы. И вот я решил подшутить над своей бабушкой. Как-то она растопила печь, чтобы что-то сварить. Я потихоньку подошел и бросил в костер горящей печи пачку патронов, а сам ушел в спальню и залез на печь. Через какое-то время патроны начали рваться, разлетались пули и гильзы. Бабушка, стоявшая у припечка, тотчас же упала на пол, чтобы уберечься от пуль, и лежала, пока не закончились эти «выстрелы». Она поняла, в чем дело, и спросила меня, зачем я это сделал. Я сказал, что хотел над ней пошутить. Она ответила, что шутка глупая, что она могла погибнуть, и я бы остался без бабушки. Тем не менее, она меня не била и даже не ругала. И вообще, сколько бы я у них ни жил, она меня никогда не била и никогда не ругала. И дедушка тоже.

Наступило лето, я познакомился с соседскими мальчишками. Прямо напротив нас жил мой одногодок — мальчик, с которым мы озорничали. Главное озорство у нас было перебегать дорогу перед проезжающими автомобилями, причем мы старались, чтобы для шоферов это было полной неожиданностью. Машин было немного, проезжали они через наш переулок редко, так как дорога в переулке не была мощеной. Там лежал обыкновенный песок, и машины ехали не так уж быстро и иногда даже буксовали. Тем не менее, мы кидались почти под колеса машин. Это кончилось тем, что однажды этот соседский мальчик попал под автомобиль. Он получил какую-то черепно-мозговую травму и сделался ненормальным, в 1941 году немцы его застрелили как сумасшедшего.

Еще я подружился с мальчиком, который жил сразу за Василевскими. Семья Василевских жила в большом одноэтажном двух- или трехквартирном доме, принадлежащем железной дороге. Вдоль переулка за этим домом жил мой новый знакомый мальчик. У них была не то кирпичная, не то саманная небольшая хата, без разделения на комнаты. Детей было двое: мальчик — мой одногодок и его сестра Лида. Ей было лет 12—13. Их мама работала учительницей, а папа был военным летчиком, служил в бомбардировочной авиации, самолеты которой располагались в Быхове под Могилевом. Это был крупный, здоровый, веселый молодой мужчина. Я его видел весной, когда он копал на своем огороде землю под посадку картофеля. Он не копал так, как копают обычные люди, а крутил лопату вокруг совей оси. При этом, когда она находилась в удобном положении, чтобы копать, он вдавливал ее ногой в землю. Это производило на меня такое впечатление, как будто копает какой-то автомат, а не человек.

Весной 1939 года Лида каким-то образом загнала с вою ступню швейную иголку, и ей делали операцию, довольно обширную. Она показывала мне свою ногу и операционный шов, заполненный каким-то порошком и потом завязанный бинтом. Вскоре она поправилась, ее рана зажила, и она несколько раз водила нас в кино. Впервые в моей жизни я смотрел кинофильмы. Первый кинофильм был детский, это был звуковой кинофильм «Доктор Айболит». Детский билет стоил 5 копеек. Еще мы смотрели несколько немых детских кинофильмов. Это было что-то вроде мультфильмов, с музыкой, но без слов. Еще она нас привела на кинофильм для взрослых, здесь билет стоил 15 копеек, невзирая на то, что мы дети. Я смотрел первый в своей жизни кинофильм для взрослых, это был «Цирк». По-моему, был еще немой кинофильм «Броненосец Потёмкин».

В декабре 1939 года к нам заехал ветврач, который сидел в тюрьме с моим папой. Он ехал к себе домой из тюрьмы г. Орши и сказал, что Верховный суд Белоруссии отменил решение суда, по которому им дали одному 15, а второму 20 лет ИТЛ, и направил их дело на доследование. Следователь прокуратуры, к которому было направлено это дело, закрыл его за неимением состава преступления и освободил их из-под ареста. Поэтому он едет домой. Но Миша Стальгоров сильно пострадал от пыток и лежит в тюремной больнице. Начальник тюрьмы сказал, что он его не выпустит, несмотря на то, что тот оправдан и подлежит освобождению. В январе 1940 года родители моего папы получили письмо от медсестры тюремной больницы г. Орши. Она писала, что Миша Стальгоров умер в тюремной больнице. Никакого официального документа об оправдании (реабилитации) никто не прислал.

Весной 1940 года я вернулся из Осиповичей к маме в Голынку, к этому времени она вышла замуж за Верниковского Михаила Викторовича и жила в его квартире. Он работал в местном колхозе кузнецом, а также являлся старшим лейтенантом запаса. Его уволили из армии якобы из-за пьянства, но я ни разу не видел, чтобы он выпивал. Его кузница находилась в другой деревне, примерно в трех километрах от Голынки. Его предыдущая жена тоже была учительницей, она умерла от туберкулёза (на её место и прислали маму). У Верниковского было двое детей: дочь Валя 1930 г.р. и сын Володя 1935 г. р. К первому мая 1940 года из Рогачева привезли моего брата Игоря, и мы с Верниковскими стали жить одной семьей.

Квартира была в большом доме. Полдома занимало правление колхоза, полдома мы. Квартира была достаточно большая и состояла из кухни и двух комнат. Стояли кровати, стол, был подпол, куда однажды упала мама. Она часто ругалась со своим новым мужем, несмотря на то, что он был добродушным. Маме оказалась не по силам такая большая семья.

Весной 1941 года пропал учитель — 18-летний парень, которого прислали на работу к нам в школу после окончания им педагогического училища на смену моей маме, так как мама ушла в отпуск по беременности. Дело оказалось нешуточным. Никто не знал, где учитель, в том числе и директор школы. По деревне поползли слухи, что, мол, Стальгорова и Верниковский убили его, потому что она «ведьма», «жена врага народа», и пропавшего последний раз видели заходящим в их дом. Начали искать труп. Отчима и мою беременную маму арестовали и увезли в Осиповичи. Я по просьбе отчима пошел к его родственникам в соседнюю деревню попросить, чтобы кто-то из них присмотрел за нами — детьми. Труп учителя стали искать в реке Березине, считая, что Стальгорова и Верниковский выбросили его в реку. Искали двое суток, а на третьи сутки появился живой и невредимый учитель. Оказалось, что ему перед отправлением в Голынку не дали положенного после окончания училища отпуска, и он уехал самовольно, не сказав директору школы, к своим родителям далеко от Голынки, в другую область Белоруссии. Маму и отчима сразу отпустили домой.

В 1940—1941 учебном году я учился в первом классе. Еще до первого класса я умел читать по-русски и по-белорусски, считать и выполнять арифметические действия в пределах тысячи. Правда, я не умел как следует писать, тем более по-белорусски. На занятиях я скучал оттого, что мне нечего было делать. Я ходил на уроках по классу, не слушался учителя, когда он просил сесть за парту. Учитель много раз меня пересаживал то к мальчикам, то к девочкам, но это не помогало. Когда он сажал меня за первую парту, я наклонялся, чтобы заглянуть в учительский журнал, и кричал на весь класс, кому какие ставят оценки. Тогда не пользовались балльной системой, а оценки были такими: «вельмi дрэнна» («очень плохо»), «дрэнна» («плохо»), «пасрэдна» («посредственно»), «добра» («хорошо») и «выдатна» («отлично»). Кстати, я за то, чтобы и в наше время оценку «тройка» называть не «удовлетворительно», а «посредственно», ведь между этими словами колоссальная разница. Так я окончил первый класс, и учитель честно поставил мне в ведомости за чтение «выдатна», за письмо «выдатна», по другим предметам тоже «выдатна», а за поведение «дрэнна».

Часть II — Оккупация

Глава 3

В конце апреля 1941 года мама родила от Верниковского дочь, назвали ее Маргарита. Так в нашей семье стало пятеро детей. После 1 мая Верниковского призвали на армейские месячные сборы командного состава в Брест. И вот мы практически всей нашей большой семьей (дочь Верниковскогго Валя осталась у своих родственников, они жили в деревне в пяти километрах от Голынки) в самом начале июня 1941 года отправились в город Рогачев к маминой маме. Ехали поездом. На мне были детская матроска и бескозырка. Я постоянно высовывался из окна движущегося поезда, и в итоге бескозырку сорвало и унесло ветром.

Бабушка жила на ул. Новоднепровской в небольшом двухкомнатном домике. В этом доме жили моя бабушка со своей 16-летней дочерью Женей, а также бабушкина сестра Александра со своим мужем Йозефом Стратановичем. Бабушка с тетей Женей спали в комнате побольше, а Стратановичи — в маленькой комнатке. И вот вся наша орава ввалилась в этот домик, поселились мы в большой комнате. Мы — трое мальчиков — спали на полу. Бабушка отдала свою кровать моей маме и Верниковскому, а сама спала на русской печи, а тетя Женя спала на чердаке. Я залезал к ней на чердак — там было очень хорошо оборудованное для жилья помещение. Были кровать, стол и стулья. Чердак, конечно, не отапливался, но летом там спать было вполне комфортно. В общем, мы не сетовали на тесноту и жили дружно.

Поскольку мой отчим был весь май на военных сборах командиров запаса, его попросили поделиться впечатлениями бабушкины знакомые — два бывших офицера царской армии. Один из них был полковником, другой чином пониже. Они хотели узнать, как оценивает обстановку на границе с Германией старший лейтенант Красной Армии Верниковский. Сидя на веранде, они слушали его рассказы о Бресте, где проходили сборы комсостава. Мне было это интересно, и я внимательно слушал. По мнению Верниковского, Брест напоминал собой прифронтовой город. Отчим говорил, что в городе много немцев в гражданской одежде, а местные жители говорят, что немецкая армия стоит за Бугом и вот-вот войдет в город. Наших войск там тоже много, но много и «бестолковщины». Так, например, танкисты из дивизии, стоящей под Брестом, говорили, что танки стоят без моторов, так как их сняли и отправили на капитальный ремонт. В Рогачеве жители тоже говорили, что война с Германией вот-вот начнется, но гадали, кто начнет её первым — Сталин или Гитлер. Поэтому я в ответ на заявления историков и псевдоисториков, утверждающих о том, что война началась для населения неожиданно, с полной ответственностью утверждаю, что это не так. Войну ожидали, по крайней мере, в восточной Белоруссии, где я в то время жил. А в Бресте — тем более. Я помню, как тот полковник сказал, что, учитывая то, как располагаются наши войска, и общую обстановку, он считает, что Сталин намеревается наступать. Он обосновывал своё суждение тем, что расположение войск, особенно по выступам, таким, как Белостокский и другие, для наступления достаточно благоприятное, а концентрация и численность войск в тех местах, о которых говорил Верниковский, также этому благоприятствуют. Естественно, никто не знал, как скоро Сталин начнет наступление и начнет ли его вообще, однако же один из этих офицеров сказал, что, не приведи господь, немцы начнут превентивное наступление на СССР — нашим войскам будет очень тяжело защищаться. Он объяснял это неудачным расположением наших войск для обороны и духом Красной Армии, подготовленной воевать в наступательных операциях только на чужой территории. Таким образом, все собеседники пришли к единому мнению, что, если Сталин не начнет наступательную войну первым, а первым начнет эту войну Гитлер, нам будет очень плохо. От себя хочу добавить, что впоследствии многие мне говорили, что я просто-напросто выдумал рассуждения этих офицеров. Что я, будучи восьмилетним мальчиком, не мог понимать, о чем они говорят. А я и не понимал. В тот момент я просто дословно запомнил рассуждения офицеров, не понимая их смысла. Кончено, осмыслил я всё это гораздо позднее.

19 июня 1941 года умерла от диспепсии моя сестра Маргарита. Мой отчим сам сколотил для неё маленький гробик. Он взял его подмышку, и мы все вместе пошли на кладбище, которое располагалось недалеко от нашего дома. На этом кладбище был уголок, где были похоронены родственники моей мамы — мамины дедушка и бабушка Устиновичи и мамин папа Вишневский Матвей Иванович. Там же похоронили и Маргариту. Естественно, памятника никакого не поставили, просто воткнули дощечку. Мама сказала, что позже какой-никакой памятник поставим, чтобы видно было могилку. Но 22 июня началась война.

В этот день я с утра играл с соседским мальчиком в их огороде. Мы швыряли камни, и я случайно разбил окно в их доме. Испугавшись, что меня отругают его родители, я убежал к Днепру, а затем домой. Прибежав домой, я по радио услышал выступление Молотова о том, что немцы напали на нас, и началась война. Естественно, о моем наказании все забыли, поскольку весть о войне заняла умы всех горожан. Начались разговоры среди взрослых о том, что немцы, двинувшись на СССР, могут снова занять Рогачев, как они это делали в 1918 году. Некоторые говорили, что немцы дойдут лишь до так называемой старой границы 1939 года СССР с Польшей. Но немцы не остановились на старой границе и пошли дальше, что стало ясно на третий день войны. Пошли разговоры о том, что необходимо бы эвакуироваться подальше от боев, ведь СССР — большая страна с огромной территорией, и можно эвакуироваться к Уралу, вглубь страны. Однако большинство людей не хотели эвакуироваться, даже евреи, которых было около половины населения города. Они говорили, что немцы не тронут мирное население, что еврейский язык и немецкий схожи между собой, что немцы — культурная нация, они ведь не уничтожали мирное население в 1918 году во время оккупации Белоруссии. Подспудно имелось в виду, что советская власть плохая для населения, а немецкая власть будет лучше. Советская пропаганда тоже не упоминала о массовых репрессиях немцев против еврейского народа.

Мама была кандидатом в члены ВКП (б) и 30 июня пошла к первому секретарю райкома партии (его фамилия, насколько я помню, была Суворов) с вопросом, следует ли эвакуироваться, так как немцы по слухам вот-вот войдут в город. Пришла она оттуда злая и сказала, что он принял её очень плохо, прокричав ей: «Нечего сеять панику вестями о наступлении немцев! Если вы будете ещё об этом вслух в городе говорить, то мы вас как провокатора, паникера и вдову врага народа расстреляем». Она сказала нам: «Я с таким дураком в одной партии быть не хочу!». Я помню, как она разожгла на припечке несколько щепок и сожгла свою кандидатскую карточку. Эта картина до сих пор стоит перед моими глазами, и мне тогда было смешно.

В ночь с 30 июня на 1 июля руководство города во главе с Суворовым сбежало из Рогачева, взорвав за собой мост через Днепр. Взрывной волной выбило стекла в нашем доме. Мы, дети, спали на полу под окном, и взрослые бросились к нам, думая, что нас ранило осколками стекла. Однако никто не пострадал, так как нас защитил комод, который прикрывал третью часть окна, и выбитые стекла упали между комодом и стенкой. Утром я с соседским мальчиком побежал смотреть, что случилось с мостом. Мы увидели, как обломки взорванного моста валяются в реке. На берегу стояли большие группы красноармейцев, они ругали руководство города за взрыв моста и своих командиров, говорили, что их предали и продали. Многие переодевались в гражданскую одежду, которую они покупали у местных жителей. Среди солдат много было новобранцев, которые выделялись стрижкой «под ноль».

1 июля начался обстрел города. Стреляла, увы, наша артиллерия, стараясь уничтожить городские постройки. Такая тактика «выжженной земли», следуя которой при отступлении надо было всё разрушать, практиковалась Сталиным и его приспешниками. Стреляли сильно. Мы хотели уйти из города, и тот же полковник, который общался в свое время с моим отчимом, рассказал о существовании брода, по которому можно пересечь Днепр и эвакуироваться.

Конечно, это означало, что идти придется налегке, не взяв с собой ничего из вещей. Люди, одетые в июле месяце в шорты и лёгкие тапочки, собирались эвакуироваться, как будто на пикник (во всяком случае, так думала моя мама). И вот мы: моя мама, её сестра, мой отчим, нас трое детей и этот полковник — лежим в ночной темноте в огороде и ждём, когда прекратится стрельба, чтобы перейти улицу и идти дальше.

Увы, стрельба не прекращалась. Стреляли зажигательными снарядами — горели дома. Откуда-то поднималась ракета, и тут же стреляли в ту сторону, куда она указывала. В темном ночном небе были видны даже трассирующие пули, но мне было непонятно, кто стреляет из пулемета. Возможно, кто-то из находящихся в городе наводил артиллеристов, располагавшихся за Днепром, на цели в городе.

Мы пролежали в огороде примерно 2 часа, и было просто невозможно даже поднять голову. Осколками снаряда мне ранило ногу, и это всё решило. Полковник сказал нам, что он не поведет нас ночью под таким огнем, боясь за наши жизни, и мы вернулись домой.

Артиллерийская стрельба продолжалась и днем 2 июля. При этом немцы в город еще не вошли, а наши войска были за Днепром. Два дня город горел. Когда горели дома рядом с нашим домом, взрослые нашей семьи сидели на крыше и поливали её водой из ведер, а мы носили воду из Днепра. Бабушка трижды обошла с иконой наш дом и молилась, чтобы он не загорелся. Потом, когда обстрел закончился, она хвалилась, что благодаря молитве и иконе наш дом не сгорел.

Глава 4

3 июля 1941 года в город вошли немцы. Огонь советских орудий прекратился. Немцы вошли веселыми, здоровыми, с закатанными рукавами и вооруженные автоматами. Танков у них я не видел, но, как правило, все немцы на чем-то ехали: на автомобилях, на мотоциклах, даже на велосипедах. Ходили пешком только патрули по городу. Они ходили по улицам, заходили во дворы к жителям со словами «матка, яйки!», «матка, курки!». Надо сказать, что хлебом-солью их, конечно, никто не встречал, но и особо не боялись. Мы, мальчишки, разговаривали с немцами, среди которых встречались не только этнические немцы. Среди них было много хорватов, словенцев и чехов, которые худо-бедно, но могли говорить на понятном нам языке и понимали нас.

Помню такой эпизод. Стоят на улице два молодых немца с наградами на груди и примерно пятеро мальчишек. Мы спрашиваем одного из немцев, за что он получил награды, среди которых были три креста и другие значки. А он нам отвечает, что награды получил за французскую кампанию, за взятие разных городов во Франции. Затем он говорит, что у них на вооружении автоматы, а у русских винтовки, и поэтому они, конечно же, русских победят. И вот они сейчас здесь, а через десять дней они уже займут Москву, и русские техника и обмундирование ни на что не годны. Тут он взял валявшуюся на земле красноармейскую каску (она сильно отличались от немецких) и показал на ней дырку со словами:

— Как вы думаете, остался ли жив русский солдат, на котором была эта каска, после попадания в неё осколка?

Мы ему ответили, что, скорее всего, нет. Тогда немец показал на усеянную вмятинами каску своего товарища по имени Ганс, который в это время ел вишню, и сказал:

— А вот на каске Ганса взорвалась русская мина, и он живой. Правда, Ганс?

В ответ на его вопрос Ганс, ни слова не понимавший по-русски, закивал головой со словами «Ja, ja!». И мы, уже имевшие представление про мины и снаряды, разинули рты.

Мы ещё первого июля, когда начался артиллерийский обстрел города, перешли жить в бомбоубежище вместимостью примерно 50 человек, которое было выкопано недалеко от нашего дома трестом столовых для своих сотрудников ещё в 1940 году в ожидании войны. Я думаю, что оно было выкопано по линии гражданской обороны. Бабушка со своей сестрой и Стратановичем дом не покидали. Мой отчим рядом нашёл что-то похожее на маленький блиндаж вместимостью 5—6 человек. Он был глубиной около четырех метров, перекрытие — три наката бревен, с замаскированным лежащими бревнами входом. Я, Вова и Верниковский перешли в маленький блиндаж, а мама с Игорем и тетей Женей остались в бомбоубежище. В блиндаже было достаточно прохладно, и я взял туда из дома свое зимнее пальто.

Через несколько дней немцы начали собирать местных жителей, выгоняя их в сборные пункты из домов и различных убежищ, чтобы собрать из них колонну для эвакуации из города. Они мотивировали это тем, что русские войска будут наступать, и в городе будут бои. И чтобы мирное население при этом не страдало, его надо вывести из города. Я помню, сидим мы втроем в блиндаже, увидели ствол немецкого автомата. услышали по-немецки «Heraus!» («Наверх!») и поняли, что надо вылезать. Стоит мама и чуть не плачет, потому что, когда их выгнали из бомбоубежища в количестве примерно 50 человек, мама кинулась к нашему блиндажу, а немец подумал, что она хочет сбежать, и, наставив на неё автомат, закричал «Halt! Zurück!» («Стой! Назад!») и уже собирался стрелять. Маме кое-как удалось объяснить этому немцу, что рядом есть укрытие.

Когда мы вылезли, нас всех собрали и отвели в подвал детского садика, расположенного неподалеку. Это был как бы сборный пункт. Подвал был затоплен канализационными стоками, но это немцев не волновало. Выход из подвала был один, и охранял нас один немецкий часовой. Мы нашли там место повыше, но проход в подвал был залит фекальными стоками, и вонь была невыносимая. Надо сказать, что все это время бабушка умудрялась прятаться от немцев, поэтому её с нами не было. Из укрытий нас выгнали утром, и, просидев в подвале до примерно 4 часов дня, люди заволновались и стали просить охрану, чтобы их отпустили за какой-нибудь пищей. Немцы согласились отпустить за едой по одному человеку от каждой семьи при условии, что, если они не вернутся через час, их семьи будут расстреляны. Посовещавшись между собой, мама, тетя Женя и Верниковский решили, что за продуктами сходит тетя Женя. Помню, что она вернулась в подвал минут через 40 и принесла продукты не из дома — печенье, шоколадную плитку и т. п. По-видимому, они были из разграбленного магазина, поскольку ещё с начала обстрела городское население и окрестные крестьяне бросились грабить город. В Рогачеве основными предприятиями тогда были консервный завод, знаменитый своим сгущенным молоком, и картонная фабрика. Что уносили с фабрики, я не знаю, а с консервного завода тащили сгущенку. Грабили банк. Моя мама первого июля ходила в райком партии и после того сказала, что там никого нет и что город грабят мародеры, несмотря на то, что немцев тогда ещё не было. Кстати, пришедшие в город немцы грабежам не препятствовали, а лишь смеялись над этим и фотографировали таких людей, выносящих, например, стулья из здания школы. Эти фотографии они потом отсылали домой с комментариями наподобие таких: «Посмотрите на этих русских! Они чуть что грабят и мародерствуют».

Продержав нас какое-то время в подвале детского садика, поздним вечером того же дня немцы перегнали нас в подвал пединститута, все этажи которого горели. Здание было П-образное, трех- или четырехэтажное, во дворе находилась водопроводная колонка. У нас не было ни еды, ни питья. Я помню, как ходил по подвалу, заходил в пустую котельную, видел железобетонные прогнувшиеся и полопавшиеся от давления и жары от пожара перекрытия. В подвале людей было не менее двухсот: старики, молодые люди, женщины и дети. Среди нас примерно половина людей были евреями, все они были с вещами. В разговорах с ними мама выяснила, что немцы, когда выгоняли их из своих домов, требовали, чтобы они брали с собой свои вещи, кто сколько может, тогда как русских немцы выгоняли без вещей. Мама сделала вывод, что евреев навсегда изгоняют из города и, скорее всего, их всех расстреляют. Поскольку нас пригнали на пункт, где было собрано много евреев, мама решила, что вместе с ними расстреляют и нас.

В этом подвале мы пробыли около двух суток. Все хотели пить, но воды не было ни у кого. На вторые сутки кто-то сказал, что заработал городской водопровод, и в колонке, находящейся во дворе института, якобы можно набрать воды. И вот люди столпились у одного из выходов из подвала, чтобы пройти к этой колонке. Немецкие часовые вначале не выпускали никого из подвала, но затем сказали, что те, у кого есть посуда, могут набрать воды, причем могут идти только дети и старики, причем только по одному. Кто-то подсунул мне графин емкостью 2 литра. Кто его мне дал, я не видел, но помню, что у нас в семье графина не было. Я пошел к колонке, думая, что наберу полный графин и принесу в подвал. Чёрта с два! Как только я набрал примерно треть графина, немецкий часовой, который стоял возле колонки, оттолкнул меня, рявкнув «Weg!» («Прочь!»), и я отошел назад с этим графином. После меня к колонке подошёл старик-еврей с окладистой бородой. Посмотрев на него, часовой крикнул «Jude!» и ударил его ногой в живот, не пустив к колонке. От удара старик упал, из подвала выбежали двое мужчин и затащили его обратно. Это был единственный случай издевательства немцев над евреями, который я видел.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.