Бесплатный фрагмент - Кружево дорог

Предисловие

«Ну что ты мне сказки рассказываешь?!» Сказки: настолько закрепилось в сознании это слово, как нечто несерьезное, развлекательное, для детей. А то и вообще, лживое, как в этой громкой фразе. Есть, конечно, и отголосок ценности, когда о чем-то воистину прекрасном говорят «сказочно». А ведь первоначально это сочетание букв имело совсем другой смысл. Означало сказанное или писанное слово, имеющее силу документа. Какая уж там причина была такого кардинального изменения понятий не знаю, но это и не суть. Гораздо важнее другое.

Когда я первый раз столкнулся с использования сказки как инструмента психологической терапии, услышал такое идею: психика легче воспринимает рассуждения даже о серьезных вещах в виде эдакой волшебной истории. Не отторгает в непроизвольной защитной реакции даже болезненное. Ну, или меньше отторгает.

У меня сразу же протянулись ниточки к моему личному восприятию. Я долгое время уже предпочитаю всем жанрам именно фэнтэзи. Суть — та же сказка, разве что с более развернутым сюжетом, по сравнению с детскими вариациями. И в этом направлении литературы выбираю именно тех авторов, которые в такой форме делятся своими размышлениями о реальном мире, о роли человека в нем, о вполне читаемых в этих строках настоящих чувствах, сомнениях героев, их внутренних метаниях в поисках важных смыслов. Их пути, в результате которого они познают, преодолевают, меняются. И я поймал себя на мысли, что очень многое извлекаю для себя из этого чтива.

А с серьезной литературой намного сложнее. И значительно меньше откликов глубоко внутри. Тех самых, которые как отдаленный звук, эхо такого, что давно ждешь, и чуть заслышав, подскакиваешь всей сутью, погружаясь вниманием в окружающее пространство. Показалось? Нет, вот оно, настоящее, живое. Ведет блуждание размышлений к ключевым точкам осознания. И не важно, что на обложке дракон или чудо-юдо какое, а не имя известного ученого.

В этих рассуждениях я ни в коей мере не принижаю значения научных трудов. Больше говорю о личном восприятии информации. Ну а раз такой инструмент, как сказко-терапия в психологии появился, то в этом я не один. И он работает. Ведь если рассудить даже так, на обывательском уровне: история сказочная, как следствие, разум ослабляет свою логическую хватку, перестает проталкивать информацию через сито критического мышления, отпуская тотальный контроль. А существам, плавающим в глубине океана нашего бессознательного без разницы, звучит в тексте диагноз депрессия или, как вариант, возник такой герой, как царевна Несмеяна. Они поднимаются на поверхность услышав влекущие вибрации сути, откликаются на родственный зов. А если соединить эту легкость подачи, дабы дать этим существам объявиться, а затем подключить логику размышлений? Думаю, вместе всегда сильнее.

Истории героев в рассказах, собранных в данной книге, рождаются из вопросов, задаваемых себе и из запросов других людей, кто так же доверяет поиск ответа идущему путем аллегорий и метафор. Все на этом пути выстраивается в духе идеи мономифа, со всеми положенными стадиями путешествия. Ведь не может жёлудь сразу стать могучим деревом. Не упав в благодатную почву, не пройдя стадии только проклюнувшегося ростка, постепенно крепнувшего поглощаемой памятью своих предков, ставших частью земли, насытивших силой ее сок. И итогом путешествия всегда становится обретение: знания, силы, новой жизни.

Можно ли отнестись к этим сказочным на вид историям, с точки зрения того, первоначального смысла слова «сказка»? Я думаю да. Доказать обратное не так просто. Все-таки речь идет не о внешнем мире, а путешествиях в чертогах разума и чувств человека, о погружении в глубины бессознательного. И кто, положа руку на сердце с уверенностью готов сказать, что там этого нет? Вот пусть и будет. И пусть пути этих героев принесут и вам толику вспыхнувших эмоций, яркости озарений и чистой радости чтения.

Крылья

Он жадно смотрел в разрыв сплетения древесных крон, открывающий провал в яркую синь небес. Из влажного плотного сумрака зарослей она выглядела, как нечто нереальное: притягивала взгляд, но не откликалась внутри ощущением возможности дотянуться, попасть туда. Как и красочные существа, мелькавшие в этой вышине, замысловатое движение которых завораживало своей гармоничностью.

Не так, конечно, это звучало в голове Неро. Он просто смотрел и не мог оторвать взгляд, с щемящим желанием внутри чего-то… Чего — подобрать слов Неро не мог или не осмеливался.

Наконец, вздохнув, он побрёл дальше. Его закованное в массивные роговые пластины тело, передвигаясь на четырех крепких когтистых лапах и лениво шевеля мощным хвостом, проламывало подлесок, огибая лишь достойные в своей крепкости стволы. Со спины Неро явно неудобным грузом свисали кожистые наросты. Они, волочась по бокам, цеплялись за всё и пачкались в жирной лесной грязи. Протискиваясь между двумя особо коряжистыми деревьями, Неро досадливо на них покосился. «У-у, зараза! Одни проблемы от вас. И зачем я с вами родился?» — с раздражением подумал он.

В такие моменты из глубоких пещер его памяти поднимались едкой жижей воспоминания: из самых нижних, казалось бы, уже давно заброшенных и забытых расщелин.

…Искрятся на солнце нежные перепонки. Ловят чутко красоту мира, робко постигая его, знакомясь. Ищут в интуитивном стремлении его ласку и отзывчивость. Солнечные лучи, проходя через их тонкую прозрачность, высвечивают неповторимую структуру, очерченную паутиной токов жизненной влаги.

Жесткий удар бросает на землю, комкая изящность, вбивая в грязь и прелую листву. Красота скручена вспышкой боли. Тонкая гармония окружающего грубо смята и размазана, стерта, как нестойкий мираж, жалкая выдумка.

— Опять этот слизень тут нежнятину свою распустил! Где твоя мощь?! Что за никчемные обтянутые кожей прутики?! Какая от этого польза?! Ты же слабак! — сгрудились вокруг, заслоняя свет бугристыми защитными пластинами и роговыми наростами. — Ты позоришь свою принадлежность к народу вахва! Соберись, ты должен стать как мы или тебе не место рядом с нами! Перестань распускать свои хрупкие никчемности! Пока мы их тебе совсем не вырвали!

Хрупкие никчемности, крылья: такие бесполезные и мешающие в темных дебрях Сурового Леса, где в цене грубая сила, непробиваемый панцирь и в порядке вещей втаптывать в землю слабого. Здесь нельзя быть другим, просто опасно. Закуй свое тело в тяжесть брони, ощетинься когтями, рогами и жвалами. Единственный путь как-то жить среди прочих, даже не будучи самым мощным. Это спасает — быть как все. Не распускать крылья, забыть о них. Тащить их, словно бесполезный, мешающий в жизни груз. Считать себя ущербным и завидовать тем, кто лишен этой обузы.

Скорчившийся от боли Неро чувствовал, как унижение скользкими цепенящими щупальцами проникает внутрь, принуждая всё то, что так доверчиво и чутко тянулось к миру, скрючиться и отгородиться от внезапно встреченной жестокости. Презрение словно обволакивало едкой оболочкой, ставя перед выбором: совсем размякнуть, раствориться и в конце концов пойти на удобрение окружающей растительности, или обрасти крепким панцирем, ороговеть телом и душой.

Неро оброс: не сразу, постепенно. Вместе с тем, как броня его крепла, на него все меньше нападали просто так, из-за инаковости. Конечно же свою роль сыграли и попутно выросшие когти и зубы.

Неро и впрямь стал забывать, зачем это нечто у него на спине. Неудобство досадное осталось: в зарослях мешает, за всё цепляется. А силу как с этим проявлять, как соперника крушить, если он при любом удобном случае хватает за уязвимую обузу? Но совсем оборвать досаждающие придатки, как делали некоторые из вахва, кому тоже «посчастливилось» с ними родиться, что-то останавливало.

Увлекшись воспоминаниями, Неро так ушел вниманием внутрь себя, что шёл через плотные заросли плохо отслеживая окружающее. Вдруг, проломив телом очередное сплетение веток, ощутил под правой передней лапой пустоту. Инерция движения не дала удержаться на краю неожиданно возникшего на пути обрывистого берега реки. Неро ухнул всей массой вниз, еле успев подобрав лапы и хвост, дабы принять форму, подходящую для скатывания со склона.

Вода встретила ледяным объятием, останавливающим дыхание, завертела своим суматошным течением, сбила ощущение сторон света. Неро панически молотил лапами, чувствуя, как намокшие крылья сковывают движение и тянут вниз. Река крутила, мотала, бросала и настойчиво старалась ворваться в его лёгкие.

Наконец, после, казалось бы, вечности трепыхания в ледяной мокрой хватке, Неро почувствовал под лапами твёрдое и судорожно оттолкнулся. Разорвав в хаосе брызг поверхность, увидел берег и уже целенаправленно погреб в его сторону. Ещё немного, и он обессилено растянулся на нагретом солнцем камне, опустив веки.

Тепло мягко вытесняло наполнившую тело речную стылость. Напряжение мышц постепенно обернулось расслабленной негой. Сбивчивое жадное дыхание успокоилось и выровнялось. Неро открыл глаза.

Он лежал на низком каменистом берегу. Дальше простиралось покрытый травой луг. Только вдали, вверх по течению, виднелись знакомые заросли. Привлекло внимание движение невдалеке. На сочной зелени, испещрённой островками ярких мелких цветов, расправив переливающиеся радугой крылья, кружилось восхитительное создание. Мягко переступая лапами и изогнув шею, оно, словно чутко следуя каким-то путеводным токам, перемещалось замысловатой траекторией, время от времени поворачиваясь вокруг своей оси. Крылья его плавно помахивали, добавляя перемещениям невесомости и плавности. Хвост завораживал своим заманивающим гибким мельканием.

Неро ошеломленно замер. Одно дело видеть подобное далеко вверху, сквозь скудность просвета в кроне. Другое — на расстоянии быстрого рывка. Вся суть его словно подалась вперед, вопреки замершему телу, потянулась к этому, пробуждающему внутри отголоски чего-то сильного, того, что оказалось невозможно заглушить при всём старании. Неро словно со стороны отметил на своей спине некое шевеление, на смену которому пришло сильное напряжение давно забытых мышц — с непривычки они даже заныли. Одновременно с этим его захлестнул бушующий поток чувств, ярких картинок, оглушающих ароматов, заставивший всё нутро Неро трепетать от этого обилия и яркости. Он ощутил, как этот поток наполняет его бурлящей энергией, какой в нём не было уже давно.

Неро скосил глаза и увидел, что сам того не собираясь, раскинул перепонки своих крыльев. Совсем как в таком далёком детстве. Хотя были и отличия: сейчас эти крылья не выглядели такими хрупкими и нежными, как в смутных воспоминаниях. Речной поток смыл с них осевшую грязь, и они развернулись в своем новом обличье. Это была сила отличная от грубой силы костяного панциря и мощных жвал. Но это совершенно определенно была мощь, хоть и иного характера.

Охваченный догадкой, Неро немного неловко сложил крылья — поток ощущений и приносимых ими энергии значительно иссяк. Он продолжал переливаться бодрящими струями внутри Неро, но уже не охватывал с головой. «Сколько силы! И этим мне не давали пользоваться, слабаком звали?!» — всколыхнулась возмущением внезапная мысль. Неро уже осознанно развернул перепонки в полную их ширь, жадно вслушиваясь в незамедлительно нахлынувшие, бодрящие потоки чувств.

Наконец удивительное создание, не прекращая своего парящего танца, оторвалось от земли и спиралью устремилось ввысь. Неро инстинктивно тоже рванул крыльями вниз, вторя увиденному, стремясь остаться вместе с ускользающей красотой — воздух неожиданно сгустился, обретя упругость незримой опоры, и Неро почувствовал необычную легкость. Ноги его почти перестали ощущать вес тела, а после ещё одного мощного движения мышцами спины, вообще свободно повисли, расслаблено шевелясь, словно и не зная, что делать без привычной работы. С каждым взмахом Неро поднимался все выше и выше. Ошеломляющее восторгом ощущение полета охватило его. Тело звенело напряжением, но крылья позволяли творить невозможное, создавать новый, ранее неведомый и недостижимый путь.

Еще несколько взмахов и Неро понял, что в этот раз ему не угнаться за ускользающей мечтой: тяжесть брони неудержимо тянула вниз. Непривычные к новой работе мышцы налились тупой болью. В конце концов он немного неловко, но вполне мягко, опустился на землю, аккуратно спланировав. С сожалением оглядел своё закованное в мощные пластины тело. С удивлением отметил, что броня, хоть и оставшись всё ещё тяжелой и массивной, явно уменьшила свою толщину. «Еще недавно с чувством сожаления я смотрел на крылья. Да уж. Интересно, неужели это новое так повлияло на мой панцирь? А если он совсем исчезнет? Тяжело дальше жить будет, — бродило внутри смятение, однако вдруг сменившееся ярким сполохом, — а, плевать! Не откажусь больше от этого! Не дождетесь…»

Почувствовав окончательно накрывшую его усталость, Неро опустился на землю и не заметил, как уснул. Солнце, словно только этого и ждало: погрузилось за край луга, мягко подсветив напоследок буйство разнотравья, украшенного вкраплениями ярких цветов, наполнив картину особым очарованием оттенков и игры теней. Неро этого уже не увидел. Переживания дня во сне перенесли его в детство: раскрытые крылья, шквал ощущений, с ясностью, четкостью и силой пережитых только-что, трепетное предвкушение полета. Вот-вот, еще чуть-чуть и он очутится среди манящих силуэтов в голубой выси… Удар. Жестокость. Боль. Унижение.

***

Он проснулся с первыми лучами, чувствуя себя разбитым. Оглядел свое тело: всё та же массивность костяных пластин, словно и не было вчерашнего их уменьшения. Неро немного настороженно развернул крылья. Встающее солнце мягко коснулось их. Тепло и красота утра обволокли его напряжённую, после вернувшегося во сне, душу, подарив некоторое расслабление и покой. Это было не так сильно, как накануне, но всё же помогло справится с липкой тяжестью сна.

Неро с надеждой взмахнул крыльями, но оторваться от земли не смог. Восстановившая за ночь свою крепкость броня тянула вниз. «Надо что-то с этим делать», — подумал Неро и в тягостных размышлениях побрел в сторону привычного сумрака Сурового Леса.

Тени и лесные хитросплетения охватили его. Окружившее пространство потеряло простор. Куда не бросишь взгляд, везде что-то было: изгибы веток, массивы стволов, веера листьев, щетинистость игл, увитая вздыбленными корнями земля, ломанные линии скалистых выступов, провалы нор, черные зевы пещер. И тропы, тропинки, стежки, лазейки между всем этим нагромождением.

Неро шёл среди хаоса очертаний, среди сложно закрученного кажущейся несвободой пространства. Шел, как много раз до этого. Но все-же было и другое. Внутри него бродили отголоски ощущений, отчасти всплывших из глубины памяти и новых, ранее не изведанных. И те и другие меняли его, всё большими нитями связывая с миром вокруг.

Он понял, что двигается по зарослям не так, как прежде, напролом, огибая только неодолимые препятствия. Подаренное новым опытом, более тонкое восприятие мира накладывало большую чуткость ко всему вокруг. Тело невольно искало в себе большую гибкость, возможность не слепо ломиться, а гармонично встраиваться в окружающее. Найти свободу там, где в отличии от небесного простора, её не увидишь сразу.

У него всё лучше и лучше это получалось. Пластины брони, поначалу жестко зафиксированные, начали двигаться относительно друг друга. Поглотивший Неро процесс удивительным образом поддерживал сам себя: чем больше он прислушивался к миру, тем легче двигалось его тело, находя ранее не доступные для него разрывы меж ветвей, поначалу ломая подлесок, но с течением времени все меньше. Чем легче и гибче давалось движение, тем яснее ощущалась гармония его сосуществования с окружающим.

Наконец, скользнув в одно особо хитрое сплетение, Неро очутился на относительно свободной поляне: небо посмотрело на него и притянуло взгляд кружащимися грациозными силуэтами. Неро завороженно замер и, следуя внутреннему чутью, словно всем своим существом приветствуя их, открыл крылья.

Ударившая в него наотмашь волна ощущений и смыслов заставила невольно прикрыть глаза, поглотила в своей ошеломляющей пучине. Он одним махом впитал всю сложность взаимосвязей Сурового Леса, ощутил его красоту и гармоничность происходящих в нём процессов, значимости всего вокруг. Значимости выпадающих радостей и вдохновений, препятствий и испытаний. Это было сокровенным знанием, долго томящимся в потёмках души, которое разом вырвалось из-за лопнувшей препоны, ослабленной случившимся.

Он понял, что и жестокости, и презрению есть своё место, как некому фильтру, моменту инициации, точке возможного пробуждения тебя другого. Того, кто познал много больше сторон, контрастов и светотеней жизни, стал от этого только сильнее. Это нечто, выдергивающее из быть может прекрасной и тонко ощущающей мир, но слабой ипостаси, и дающее возможность преодолеть жесткий, но эффективный урок. Нечто ставящее тебя ободранным и беспомощным перед лицом унижающей действительности с вопросами:

— Возьмёшь волю? Волю жить несмотря ни на что, чувствовать. Волю искать в себе любовь. Найдешь в себе силу дерева, которое распрямилось после жуткого урагана и устремилось к солнцу? Познаешь хребет свой или слизью расплывёшься?

И надо ответить на эти вопросы. Взять свободу своей сути не как случайный подарок с неизвестной ценой, а узнав все стороны существования, ощутить вкус её и вкус жизни во всём богатстве оттенков. Тот, кто справится, не закостенеет в страхе и желании спрятаться, может сохранить всё то же тонкое восприятие, но при этом стать ещё и крепче.

А еще он понял, кто на самом деле является народом вахва, народом сильных. Красочные грациозные силуэты в вышине. Те, кто смог. Несмотря на испытание слабостью и презрением, из дебрей колючих зарослей, из-под ломающей крылья грубой жестокости, из ограничений наросшей поневоле брони — вверх. В свободу полета и пронизывающих токов силы. Народ вахва, народ сильных.

Следом за этим пришло, почему тот, кто так и не смог полететь сам, ломал крылья другому: слабость и малодушие. Да, мощь брони и острых жвал, — на первый взгляд неокрепшего детеныша, внушает страх, подавляет, ломает волю. Кто сильный, как ни эти, что способны походя втоптать тебя в землю, награждающие унижением и презрением. Но кто они на самом деле, там, глубоко внутри, под многослойностью наросшей брони? Живущие без любви, с чувством боли своего существования, они делятся с другим тем, чем полны. Чтобы он занял среди них «достойное» место, не попал туда, наверх. Не показал вдруг, что это возможно. Ведь если увидеть такое, можно понять, если хватит духу себе в этом признаться, своё малодушие и трусость. Как жить с этим тому, кто убедил себя в своей мощи и превосходстве над другими, наступив на слабого?

Всё это, обрушившись на Неро выбивающей дух волной, ворвалось в каскад пещер его памяти и сознания, наполнило их очищающим потоком и схлынуло, унося всю едкую мерзость, что отравляла его душу. Он почувствовал небывалую легкость и открытость миру вокруг, суть его вибрировала и восторженно вопила от ликующего ощущения жизни.

***

Он открыл глаза: доспех роговых пластин исчез, растворился, истаял. Тело стало на вид и по ощущениям легким и гибким. Его покрывала практически гладкая шкура с легким рисунком мелкой, еле различимой чешуи. Вместе с тем, с потерей брони он не почувствовал себя слабым. Наоборот: его наполняла бурлящая энергия и спокойная уверенность. Тем более, что острота зубов и крепкость когтей остались с ним.

Неро оглянулся и обнаружил, что не один на поляне. Со всех сторон угрюмо теснились «сородичи». Самый крупный из них уже направлялся прямиком к Неро, угрожающе сопя и сотрясая землю каждым шагом массивного тела: выскочка опять напрашивался на урок, и он готов был его преподать. Без лишних разговоров, начиная с самого главного: поломать и унизить. Потом уже можно и поболтать со скулящим в грязи недомерком.

За пять-шесть шагов здоровяк сокрушительно рванул, метя саблями когтей в, казалось бы, гладкий и незащищенный бок Неро: как раз напротив сердца. Возможно, желание поучить переросло в нечто другое. Неро, гибко изогнувшись, почти ушел от удара. Почти: всё же сказался опыт «учителя». Ударили жесткие когти в грудь — соскользнули, даже царапины не осталось: не так уж нежна оказалась новая шкура.

На подаренном общим озарением наитии, Неро, словно много раз уже так делал, схватил посунувшегося по инерции противника крепкой хваткой зубов за загривок и, вложив в общее движение мощный толчок лап, хвоста и могучий удар крыльями, швырнул его всем телом в толпу прочих. Здоровяк, прокатившись кубарем, вломился в заросли и остался лежать, оглушено всхрапывая. Неро издал яростный рык, поведя оскаленной пастью по кругу. Этот, звенящий торжествующей силою звук, словно объявлял его хозяином самого себя, утверждал его право быть собой, самому выбирать свой путь.

Сжавшийся круг «сородичей» с настороженным испугом раздался. Кто-то посчитал благоразумным отступить в тень древесных исполинов. Впереди, почти не сдвинувшись, остались те, кто, как и Неро прежде, волочил свои сложенные, уделанные грязью крылья — с позором, но всё же волочил.

— Народ сильных?!.. — вскричал Неро, поведя горящим яростью схватки взглядом и, спустя краткую паузу, уже остывая, — вспомните, кто вы! И зачем вы здесь!

А затем, сильно и резко взмахнув крыльями, Неро прянул в небо к своим. И небо приняло его, наполнило собой, вечным простором. Он вплёл своё движение в общий танец-полет. Вся суть чуяла — в нём есть для него место, его здесь ждут. Он впервые ощутил, что это значит — быть своим: полностью и абсолютно, понятым и принятым. Отдался этому единению, слился в потоке общности, в то же время чувствуя — и собой он остался тоже. Можно. Свобода быть. Быть всем и быть собой.

Невольно обратил внимание вниз и увидел — увидел тысячи глаз… Которые следили за его полетом… Как и он в своё время следил за полетом этих удивительных существ в вышине, что вдохновляли его, звали в небо, помогали расправить крылья и сбросить оковы. И всё это было не случайно.

Он с еще большей благодарностью взглянул на парящих и крутящих безумно прекрасные петли своих. Увидел теплое приветствие, искреннее признание и любовь в их мудрых, бездонных как небо, взглядах. Трепетное чувство родства пронзило его, наполнив глаза влагой благодарности. Дрожью вдоль хребта прошло кристальное осознание того, что теперь он, это они, те удивительные существа. И вот — сейчас на него глядят, как и он когда-то. И его полет так же зовёт сейчас взирающих снизу за собой.

Неро самозабвенно отдался вихрям взывающего к жизни движения, чтобы сделать то же самое для других. Для этих тысяч глаз, жадно смотрящих в небо.

Серый мир

Серая хмарь: вокруг, сверху, снизу. Кажется, будто мир обесцветился, холодной влажной пеленой затянулся, съедающей звуки, запахи, стирающей очертания. Всё тускло и безрадостно. Душа тонет в бездонной, сковывающей любой порыв, вязкости. Тут кстати была бы хоть и черная волна отчаяния, способная взъярить душу и разорвать в метаниях опутавшие тенета, но нет, всё ровно и спокойно. Как не приносящий сил сон. Летаргический.

Вила моргнула –наваждение пропало, лишь легкими отголосками на границе восприятия напоминая о себе. Дескать, вот она я, не показалось, нет. Вила нахмурилась. Серый мир, как она назвала его для себя, приходил всё чаще, оставляя в душе липкий осадок. Было неуютно, словно знаешь, что один-одинёшенек в этой жизни. Почувствовать бы уверенность, впечатанную память о коконе сильных добрых рук, незыблемое знание, что есть кто-то… Но нет, ощущение, что никого — отвернулись, забыли, — что всё тянется ровным чередом, пожирающим всякую надежду на яркость, пронзительность, на чувственную дрожь момента, на ликующую вспышку восторга, на трепет нахлынувшего понимания.

Одно вырывало из объятий этой трясины, то, что Вила умела делать хорошо согласно своей природе. Вила, так уж получилось, была феей. Той, что помогают создавать и поддерживать гармонию этого мира. И она всеми силами создавала и поддерживала, помогала и улучшала, защищала и спасала, лечила и приводила в равновесие. Приходила ко всем, кто в этом нуждался.

Когда она применяла свои умения, серый мир оставлял ее, не тревожил душу. Но и у фей случается, что накатывает усталость, поток жизненных сил превращается в слабый ручеек и круговерть дел приостанавливает свой ход. В такие моменты серый мир пробирался внутрь вкрадчивыми струйками, холодной патокой. Происходило это все чаще. То ли свои силы на спад шли, то ли его сила росла.

***

День выдался сумасшедший. С утра, не успела Вила потянуться после сна, как в приоткрытое окно ворвалась сторожевая пустельга, зависла посреди комнаты и известила:

— Мар-р-ра! Мар-р-ра чер-рная! Из Покинутых штолен! Ползет! Чаща жухнет! Зверье гибнет!

Пришлось, не завтракая, запрыгивать в «полевой» костюм, строить портал к штольням и нырять в него, на ходу надевая сапоги. Затем загонять Черную мару обратно в Покинутые штольни, развеивать её губительные для живого эманации, лечить отравленный лес и его обитателей.

Следом пошло спасение жителей одного замка, подожженного случайно залетевшим в эти края драконом. Владелец крепости, спесивый барон, без особого уважения относился к жителям Навьей чащи, но что делать? Прочие её обитатели, особенно прислуга и домашняя живность, жили в ладу с древним народом. Ради них Вила без раздумий бросилась в раскаленные не затухающим драконьим пламенем недра.

В итоге, оградив попавших в огненную ловушку щитом своей силы от давящего со всех сторон жара, она вывела всех через подземных ход, который вырыли по поручению барона еще при строительстве, для возможного бегства при случае. Так что при всей своей спесивости и сам того не полагая, барон послужил доброму делу, за что не был оставлен Вилой в качестве запеченного поросенка в жаровне замка.

В завершении дня, идя пешком к своей жилищу, так как на магические перемещения уже сил не осталось, Вила увидела безобразную картину: на перепаханной копытами поляне китоврас Дивоки, похотливо хохоча, носился за лесной дриадой. Глаза его были переполненными хмельным безумием. Дриада явно была против этих навязчивых ухаживаний, но Дивоки был достаточно быстр и силен, чтобы не давать ей возможности скрыться. Вила, влив остатки силы в правую руку, встала на пути мчащегося в угаре китовраса. От столкновения её узкой ладошки и широкой, заросшей темным волосом, груди китовраса, тот упал на колени передних ног, осаженный на полном скаку. Свесил голову, ошалело помотал буйными кудрями, тяжело поднялся и побрел прочь, по лошадиному всхрапывая, поводя боками и пошатываясь. Дриада, благодарно улыбнулась, помогла окончательно обессилевшей Виле доплестись под крону близстоящего дуба и там прилечь. Фея устало откинулась в его корнях на мягкой подстилке из опавших сухих листьев и слегка прикрыла глаза.

***

Снова она, липкая серая хмарь. Вила, словно забыв себя, бредет в ней как через толщу воды. Звуки тают. Она затравленно озирается вокруг. Где я? Кто я? Я вообще есть? А если есть, где доказательства? Не чувствую… Почему я не чувствую? Ведь было же, помню… И даже сердце, кажется, не бьётся. Хотя нет, постукивает, но словно нехотя, не находя веской причины гонять остывающую кровь по жилам.

Тропинка вьется бледным дождевым червем. Конец её упирается в невысокое крыльцо — знакомое крыльцо. Это же мой дом… Почему так серо и мрачно? Только в этом году обновила краску на фасаде. Дверь отворяется без привычного скрипа.

Она идет, оглядываясь по сторонам, темными, пустыми коридорами. Нескончаемая вереница комнат: тянется, тянется, тянется. Откуда столько? Двери, лестницы: все сливается в одинаковую круговерть, в которой уже совсем не чувствуешь направления. Временами коридор оканчивался тупиком: неожиданно и без всякой логики обрывается. Приходится возвращаться, копаясь в ставшей набором тусклых картинок памяти. Она шла, отупев от бесконечного блуждания.

Вдруг, в одной из комнат внимание цепляется за старинное, в тяжелой раме зеркало в человеческий рост. Она всматривается в свое отражение: милая, стройная женщина с усталыми взглядом. Он притягивает. Чем больше она всматривается, тем больше погружается в эти глаза. Неожиданно они неуловимо меняются: становятся цепким и пронизывающими. Губы зеркальной Вилы произносят:

— Что ты хочешь?

Вила отшатывается, но её отражение уже ведет себя как обычно. Испуг гонит прочь: она бежит чередой комнат, сворачивая наугад. Её преследует звучащий со всех сторон голос, произносящий всё тот же вопросом: «Что ты хочешь?» Наконец она останавливается, упершись взглядом в дверь под лестницей. Морщит лоб в раздумьях: не припоминает в своем доме двери в этом месте. Осторожно подходит. Дергает ручку — не поддается. Приближает ухо к двери: там плачут.

***

Вилла открыла глаза, рывком села. Почувствовала при этом, что всё тело затекло. Оказалось, что, обессилев, она то ли уснула, то ли прям так провалилась в Серый мир и провела под деревом всю ночь. Встающее солнце без всякой магии делало утренний лес сказочным местом. Рассвет приветствовало мелодичное перекликивание пернатых певцов. Вокруг не было ни следа серости и унылости, но не покидало стойкое ощущение, что она где-то рядом. «Так, надо с этим что-то делать, — не в первый раз мелькнула мысль, — Только вот что? Похоже придется со Стредни увидеться…»

Стредни была лесной ведьмой, хорошей знакомой Вилы. Во всем, что касалось общения с духами, ей не было равных в округе. Отголоски странного сна явно говорили о том, что без духов не обошлось. Ну а раз так, если уж и идти с таким вопросом к кому, то лучшей кандидатуры не сыскать.

Так сильно допекло её произошедшее, что Вила отправилась к Стредни, не заходя домой. Благо жила лесная ведьма неподалеку, на болоте: где ж еще, если не там? Её небольшую хижину с трех сторон окружала непроходимая топь. С четвертой стороны она тоже присутствовала, на первый взгляд. И на второй — для тех, кто смотреть не умеет. Вила умела, фея все ж таки, поэтому уже вскоре стучала в почерневшие доски двери.

— Да заходи уж, будто не понимаешь, что жду тебя, — раздался голос из глубины хижины.

Вила открыла сварливо скрипнувшую дверь и вошла.

Стредни сидела в кресле у горящего камина, закутавшись в цветастую шаль. Воздух был заполнен прядями белесого дыма, который струился из кривой трубки с длинным мундштуком, которую ведьма держала в тонких красивых пальцах. В хижине было жарко. Затянувшись и выпуская очередное облако дыма, сквозь которое прищур её внимательных глаз выглядел еще более загадочным, Стредни указала на второе кресло. Вила без лишних слов присела.

— Видишь, мерзну? Да и как не мерзнуть, когда стылостью такой несет оттуда, — многозначительно сказала Стредни. — Своих завсегда сильнее чувствуешь. А ты не идешь все и не идешь. Всё в заботах от себя прячешься.

— Ну дак сказала бы, намекнула, подруженька, — смущенно пробормотала Вила.

— Э-э, нет. Сама знаешь, в таких делах дозреть надо. Ну а раз дозрела, падай! Есть тебя будем, — плотоядно ухмыляясь крепкими, острыми зубами, пошутила Стредни. — Рассказывай.

Вила немного помолчала. А потом, сбивчиво и сумбурно, поведала о провалах в Серый мир. О ощущениях, эмоциях, о блужданиях по вроде своему, но такому незнакомому дому, о вопросе своего отражения и призрачного голоса, о двери, которой вроде как нет, о услышанном плаче. Стредни не прерывала, только зябко куталась в шаль. Смотрела внимательно, время от времени добавляя новые космы дыма к уже витающим вокруг потолочных балок.

— Ну, вроде ничего не пропустила, — сказала она, когда Вила закончила.

— Это же дух какой-то? Что надо ему? Я по этой части не очень, не разберу никак. Пока просто в мир этот серый проваливалась, все понять не могла. Порча, заклятие? Дак почуяла бы, если бы кто такое вытворил. А тут голос ещё этот и отражение… Ну, я сразу к тебе, — сказала Вила.

— Дух? М-м-м, — с загадочной улыбкой опустила глаза Стредни. — Одно тебе точно скажу: на вопрос ответь.

— Э-э-э, в смысле? — озадаченно спросила Вила. — Что я хочу? Я много чего хочу. Сейчас вот есть, например.

— Есть? Сыр, хлеб, вино на столе. Яблоки еще — сказала терпеливо Стредни. — Но ответить надо. Что — сама поймешь. И как дальше быть. Если бежать перестанешь. Дам тебе травку одну, выпьешь на ночь.

Вила взяла со стола большое красное яблоко и, усевшись обратно, стала его задумчиво грызть. Стредни молча наблюдала за ней, не мешала.

— Давай свою травку, — наконец сказала Вила.

Стредни усмехнулась и, покопавшись в кладовке, выдала небольшой мешочек с чем-то похрустывающим и легким.

— Вот, кипятком зальешь, 15 минут постоит и вперед. Перед самым сном, — выдала дополнительно напутствие.

Вила взяла, поблагодарила и направилась домой. Придя, долго стояла, смотря на стену под лестницей на второй этаж: стена как стена — гладкая, лишь с мелкой паутиной трещин на штукатурке, никаких линий, чтоб дверь напоминали. Потом занялась домашними делами, благо в этот день злосчастья взяли паузу: замки не горели, китоврасы не скакали. Так незаметно, в бытовой суете прошел день. Вечером, как и было указано, Вила запарила выданной травки, выждала положенное и выпила. Лишь только горячий настой докатился до желудка, накатилась тяжелой волной усталость, словно кости все из тела вынули, и держится оно лишь усилием воли. Вила еле доплелась до кровати и, упав в ворох подушек, мгновенно ушла в сон.

***

Она вроде находилась так же в своем доме, но каком-то сером и поблёкшем, по сравнению с явью. И оказалась не в постели: стояла перед тем самым ростовым старинным зеркалом. В нём ничего не отражалось. А точнее, в нём была только комната, а Вилы не наблюдалось. Это рождало ещё больше вопросов. Было ощущение какой-то смутной подсказки, вот только какой? В тоже время вызывало сумбур внутри, смущало необъяснимостью происходящего. Отражение, которое не совсем я, если живет самостоятельной жизнью? Или совсем не я? Но вроде и обычное оно было, пока взгляд не изменился и вопрос не прозвучал. А сейчас где оно?

Вила подошла ближе, как завороженная протянула руку и коснулась поверхности зеркала. Ничего не произошло, отражение не появилось, под пальцами была просто гладкость стекла. «Так, ладно. Зависла я что-то. Мало ли что привидится во сне или в наваждении этом. Смысл ждать от него обычного поведения. Дальше надо», — подумала Вила, стряхнув внутри оцепенение момента, и уже почти убрала руку от зеркала, как вдруг от места её прикосновения по стеклу разбежалась изморозь, как на застывшем зимой окне. И словно кто-то с той стороны написал на этом налёте пальцем: «Что ты хочешь?»

Вила, сперва нахмурилась и фыркнула, порывисто передернувшись. Затем словно поймала себя, остановилась: вспомнила совет подруги. Вдохнула глубоко, выдохнула. Вслушалась, позволив вопросу проникнуть внутрь себя, пустить корни, прорасти, охватив своим звучанием самые потаённые уголки души. Вначале легким отголоском, следом чуть слышным шепотом, словно из глубины, начали просачиваться слова. Вила выпустила их: первые медленно, словно выдавливая, затем всё быстрее и напористей, не задумываясь превращая чуть донесшийся смысл в звук:

— Любви хочу. Чтобы знать. Чувствовать. Не сомневаться. Чтобы так было, что точно знаешь — вот она, любовь. Просить не хочу об этом. Вымаливать, заслуживать. Хочу быть просто. И любовь чтоб была. Защиты хочу. Да, сама защитить могу, есть силы. Но хочу, чтоб меня. Чтоб как за стеной. Вообще не думать. Всегда чувствовать. Есть она и боятся нечего. Даже слабой можно стать. Руки опустить, сдаться. Другие руки обнимут. Укроют. И не посмеет никто. Эмоций хочу! Не только ровно, благостно. Жаром полыхнуть, желанием опалить! Вино пить, терпкость в небо втирать, на грудь проливать. Жадно мясо есть. Не кусочками скромными. В подгорелый, сочащийся кровью шмат впиться, постанывая, глаза закатить в блаженстве. Буре в лицо кричать восторгом! Под ливнем кружиться, хохотать безумно! В объятия вжаться, одним стать! От нежности задохнуться! — звенящей тишиной повисла пауза, и, уже выплеснув запал, — Ну что, довольно?!

Зеркало оттаяло и просветлело, как и ни было ничего. В нём обычным образом отражалась Вила. На её раскрасневшемся лице застыло вопросительное выражение, глаза горели. Но долго это не продлилось: отражение вдруг улыбнулось и одобрительно кивнуло, затем развернулось и направилось на выход из комнаты.

— Э-эй, ты куда?! — вскрикнула Вила и, видя, как её отражение окончательно выходит в отраженную дверь, тоже поспешила выбежать в коридор.

Там быстро огляделась: слева за углом померещился мелькнувший край платья. Вила не стала долго раздумывать и направилась в ту сторону. Путь через череду комнат и коридоров, которым вело это постоянно заманившее почти призрачное движение, привел к той самой двери под лестницей на второй этаж. Вила взялась за ручку и повернула. Замок щелкнул и перед глазами феи появилась вертикальная щель темноты.

***

Вила открыла глаза. Пол холодил босые ноги. Вместо того, чтобы нежиться на перине среди подушек и одеял, она стояла перед стеной под лестницей, как и во сне. Только двери никакой не было.

— Да что ж такое-то! Опять там есть, а здесь нет. Проснулась-то почему, если там дверь открылась? Стену что ли ломать?

«Если бежать перестанешь…», — эхом памяти прошелестел отголосок слов Стредни.

Вила, вспомнив пришедшее состояние, в котором она во сне ответила на поставленный вопрос, опять остановила себя. Окунулась вниманием в ощущения, в то, что случилось во сне. Вгляделась в стену: не в отдельные детали, трещинки и прочее, а стараясь как бы охватить это место полностью, смотря словно кем-то изнутри себя. Реальность и воспоминания перемешались, она будто бы видела одновременно и пустую оштукатуренную поверхность и образ двери, обнаруженной в Сером мире.

От напряжения на глазах выступили слезы, картинки начали плыть, смешиваться. Вила, не выдержав, часто заморгала. Восстановив наконец резкость зрения, не сразу осознала, что хоть и отвлеклась от своей сосредоточенности, но дверь и без того осталась. Замок сам собой щелкнул, и она приглашающе открылась тянущей стылостью темной щелью. Вила потянула створку на себя, открывая на всю ширину: вниз вели ступени. Немного помедлив, она шагнула в темноту, пустив вперёд небольшого магического светлячка. Осторожно спускаясь по скользкой лестнице, Вила внимательно вслушивалась. Кто плакал в прошлый раз за этой дверью?

Ступени закончились обширным подвалом с теряющимися во мраке углами, многочисленными закутками и ведущими не понятно куда проходами. Некоторые из них были открыты, некоторые заперты крепкими створками. Стены блестели иглами льда, стылый воздух своими прикосновениями вынуждал ежиться легко одетую Вилу. Вдруг, она услышала какой-то звук. Направилась в ту сторону, напряженно вглядываясь.

В одном укромном месте, где в покрытой инеем стене находилась невысокая ниша, сжавшись в комочек сидела маленькая девочка в темном платьишке. Она легонько поскуливала. Вила осторожно подошла к ней, не решаясь окрикнуть, чтобы не испугать, и опустилась рядом. Холодный камень ожог колени.

— Э-эй, малышка, что с тобой? Не плачь, — легонько позвала она и дотронулась до девочки.

Та медленно подняла голову. Словно замороженная посмотрела отсутствующим взглядом сквозь Вилу. Кожа её была сероватого оттенка.

— Холодно. Так холодно, — чуть слышно произнесла девочка.

Вила медленно, стараясь не делать резких движений, пододвинулась к девочке и аккуратно обняла её, стараясь согреть. Почувствовала, как стылость, угнездившаяся в девчушке, тянет тепло из её и так уже озябшего тела.

«Так просто я её не согрею. Да и что я как маленькая, в конце концов! Фея я или кто?!» — пришла в голову мысль.

Перед внутренним взором сразу вспыхнули языки пламени: стихия огня предлагала самую явную в этой ситуации помощь. Чувствуя наитием всю глубину укоренившейся мерзлоты, Вила как само собой вспомнила не остывающее драконье пламя, что буквально днем, не справившись с её щитом, оставило всё же неизгладимый отпечаток на её силе. Ну, а что не ломает, попадает в кубышку и дальше служит на пути. Вила смешала внутри знакомое состояние огненной мощи с памятью о ярости и стойкости жара древнего народа и направила своим умением в кокон объятий, а затем и дальше, гоня окружающую стылость.

Ярящаяся рыжая волна ударила в обступивший со всех сторон серый мир, снося прочь холодные сквозняки и топя иней. По стенам побежали ручейки, вокруг закапало, камень под Вилой нагрелся и перестал обжигать холодом колени. Щеки девчушки порозовели. Она наконец, судорожно вздохнув, будто проснулась и посмотрела внимательными темными глазами в глаза Вилы.

— Ну, как ты? Сейчас теплее? — поинтересовалась фея.

— Ты меня любишь? — вдруг спросила девчушка серьезно, смотря всё так же внимательно.

Вила на секунду растерялась, но тут же неожиданно ощутила: да, любит. Вот она вроде только обнаружила эту девочку, и в тоже время не покидало острое ощущение, что она не заново её нашла. Своя она, давно, всегда. И ещё: страшно было об этом думать, но похоже если и не сама посадила она её в ледяной подвал, то позволила ей там очутиться. От этих мыслей было и больно и в то же время радостно, что всё разрешилось. И теплое чувство в груди становилось всё больше и больше, пока наконец не пролилось слезами облегчения, словно и внутри Вилы что-то растаяло и вышло этой влагой.

— Да. Очень люблю, — сказала она просто и искренне.

Девчушка, довольно зажмурилась и улыбнулась, затем уютно уткнулась ей в грудь.

— Тепленько, — сонно прошептала она, устраиваясь поудобней.

Вила, чуть выждав, поднялась с задремавшей девчушкой на руках, вышла из подвала, по пути отметив, что стены стали полностью сухими. Чтобы не подниматься на второй этаж, в спальню, пошла со своим ценным грузом на руках в гостиную.

Только фея уложила девчушку, уже сопящую в глубоком спокойном сне, на диван гостиной, как в дверь постучали: на пороге оказалась Стредни. Лесная ведьма была в этот раз в легкой блузке, без шали, с раскрасневшимися щеками.

— Ну ты, подруга, дала! Еле успела закрыться! Шаль на выброс, да и леший с ней. Вот, кстати, он новую и подарит. Ну, рассказывай, показывай, — ворвалась она в дом без стеснения легким вихрем свободной юбки.

— Вот, — только и нашла, что ответить Вила и указала на спящую девочку.

Стредни подошла, с легкой улыбкой в уголках губ посмотрела, провела над малышкой рукой, к Виле повернулась.

— Нашла значит. Хорошо, молодец, подруга, — сказала она с одобрением.

— Мир-то серый, что, не вернётся теперь? Не наберет силу опять? — спросила немного растерянно Вила.

— Мир серый? Силу наберет? Сила-то вся твоя, подруженька, куда направишь… — многозначительно ответила Стредни. — Ну, я пошла, знакомьтесь тут.

Распрощавшись со лесной ведьмой, Вила вернулась к дивану, затворила дверь в гостиную от лишних звуков, и села рядом на стул. «Моя вся сила, значит… Серый мир, выходит, тоже мой? Так, серый… На счет мира не знаю, а вот платье это никуда не годится», — глядя на одёжку девочки, подумала она.

И Вила бросилась к сундукам в небольшой кладовке, вход в которую был здесь же, и зарылась в них чуть ли не с головой. Наконец с радостным возгласом выдернула с самого дна отрез ткани: словно кусок яркого летнего луга достала, заполненного изумрудом травы и красочными вспышками цветов. Растянула перед глазами, полюбовалась. Затем, довольно мурлыкая под нос веселенький напев, вернулась в гостиную, чтобы быть если что рядом, когда девчушка проснется. Удобно усевшись, с головой погрузилась в швейное творчество: кроила, отмеряла, наметывала. Иголка, с добавленной толикой магического проворства, так и мелькала, собирая яркую красоту в прелестную форму.

Спустя время позади послышался довольный зевок. Вила обернулась: девчушка, сев в кровати, довольно потягивалась. Вила подошла.

— Доброе утро, малышка! Вот, у меня подарок тебе. Нравится? — и протянула ладно скроенное платьице, с ленточками на плечах и пышной юбкой.

Девчушка словно в один момент проснулась. Глаза её загорелись восторгом, ручки протянулись вперед и она, ничего не говоря, со счастливым выражением мордашки, несколько раз кивнула. Вила помогла ей переодеться. Старое, темное, измызганное платье, недолго думая, кинула в камин, на догорающие угли. Пламя, будто заждавшись, взметнулось вверх: миг — и мрачного платья не стало.

Маленькая красавица внимательно оглядела себя со всех сторон в зеркало, покружилась, раздув подол цветастой полянкой, радостно рассмеялась и кинулась Виле на шею. Поцеловала её в щеку, отстранилась и, держа ручки на плечах Вилы, проникновенно сказала:

— Большое, большое спасибо! Я не успела представиться, ужасненько хотелось спать. Меня зовут Ясни. Такое красивое платьишко, я так давно о таком мечтала. А давай, мы с тобой поиграем?

— А меня зовут Вила. Я рада, что платье тебе понравилось. Поиграем? Конечно, с удовольствием.

Ясни захлопала в ладоши, спрыгнула с коленей Вилы и протянула ей свою ручку.

— Пойдем, я тебе что-то покажу, — предложила она, состроив загадочное выражение милого личика.

Невольно улыбнувшись, Вила приняла её ручку, поднялась со стула и последовала за Ясни. Они пошли к выходу из комнаты. Вила только успела подумать: «Интересно, куда она меня ведет, в подвал что ли?», как Ясни толкнула дверь, и она раскрылась. Вила, хоть и была феей, все же опешила: очень уж долго она обнаруживала за ней коридор. Направо к лестнице на второй этаж, налево к выходу из дома. В этот раз створки распахнулись в ошеломляющий яркостью мир. Вила всей своей сутью ощутила витающие в этих красках потоки силы, вызывающие трепет невольного узнавания тех желаемых состояний, о которых она говорила, отвечая на поставленный вопрос. Высказанных и многих других, которые она лишь смутно ощущала, не сумев облечь в слова, а может и слов таких ещё не придумали. Да и не к чему. Ведь главное же, что вот они, есть. Ведь правда же?

Ясни, лукаво поглядывая, спросила:

— Ну как, нравится?

Вила с наполненными восторгом глазами и улыбкой, молча кивнула.

И они пошли.

Лесная девица

Заблудился Яшка, вконец заплутал. И по солнцу уже выйти пробовал, и по мху стороны света искал. Так и не распутались блудливые тропинки, не стали прямой дороженькой. В очередной вышел он все к той же низко нависшей толстой ветке, но в прошлые разы на ней никто не сидел, в отличии от данного момента. Этот кто-то сильно походил на молодую гибкую девицу, если бы не покрытое легкой шерсткой тело, прикрытое только на груди и бедрах повязками из странного вида ткани, да ещё несколько деталей, выдававших в ней не человека. Хвост, например: хороший такой, цепкий — вон как ветку обмотал. Сидит чудо непринуждённо, как на лавке.

— Ты кто? — удивился парнишка.

Лесная девица посмотрела на него несколько свысока, и не в ветке было дело.

— Я Злыдня. Вообще-то надо говорить Злыдня Тёмного Бора, но мне лень. Поэтому просто Злыдня. Ты не против? Э-э? — И она многозначительно прищурилась, скривив рот и показав при этом не сильно большие, но отчётливо острые зубы.

— Ну-у-у… Эта-а-а… Нет конечно. А что такое злыдня? — несколько оторопело ответил Яшка.

— Злыдня, это не что, а кто. И это я. Тебе этого должно быть достаточно. И вообще — ты кто такой? Что забыл в моем лесу? — заносчиво ответила лесная девица.

— Да заблудился я. Не хотел тебя потревожить. Но раз уж так, то может, подскажешь дорогу? Хотя для начала поесть бы чего…

— Поесть? — как-то уж очень живо отреагировала Злыдня, ловко вскочила на ветку и, шустро перебирая всеми конечностями, юркнула к стволу дерева, вниз и куда-то в подлесок.

Спустя миг она вынырнула совсем с другой стороны и с широкой улыбкой, немного жутковатой из-за острых зубов, предложила обоими руками по большому грибу. Глаза её аж лучились радостью. Будто только и мечтала, как путника случайного накормить. Яшка не узнал предложенное: съедобное – нет. Нерешительно протянул руку. Злыдня с оживление закивала и подвинула ближайший гриб к нему. Парнишка отдёрнул ладонь, сам непоняв почему. Лесная девица, изобразив огорчение, выбросила это угощение и сказала:

— Ну-у-у, да-а-а. Пра-а-а-вильно. Ядовитый он. Этот на.

Яшка смотрел с сомнением, тянуться уже не спешил.

— Ну-у, да-а-а. Э-э-этот то-о-о-же ядовитый, — гримасничая, изобразила разные оттенки досады Злыдня.

— Ты меня, что ли, отравить хотела? — удивился Яшка.

— Ну, хотела, не хотела. Может да, а может нет: я ещё не решила, — и гибко потянулась телом, цветом как платан, покрытым пятнами различных коричнево-зеленых оттенков. — Вообще, конечно, отравить тебя интересно было бы. Посмотреть, как ты корчиться будешь, пену пускать, посинеешь весь. Красота! Но я обещала бабушке, что стану хорошей. Поэтому давай, вот, бери орехи. Они нормальные. — И как в подтверждении закинула себе в рот горсть.

Яшка подуспокоился, начал жевать новое угощение. Вдруг Злыдня схватилась за горло, выпучила глаза и захрипела. У Яшки челюсть отвисла, чуть не сел, где стоял. С ужасом посмотрел на орехи в ладони. Хрип Злыдни перешёл в сдавленный хохот:

— Ты бы себя видел! Ааа-ха-ха-а! Умора! — похрюкивала от восторга лесная девица. — Ладно, пошли уже, выведу тебя, раз травить нельзя. — И двинулась по тропинке вихляющей походкой, вырисовывая кончиком хвоста сложные узоры в воздухе.

Яшка покорно поплелся следом. Девица его малость пугала, но в целом нравилась. Хотя юморок у неё был еще тот. Правда, шутила ли она? Об этом Яшка решил не задумываться.

Идя следом за Злыдней, он попробовал поддержать разговор:

— А у меня тоже есть бабушка. Вот как раз ей за лекарством ходил. На обратном пути срезать хотел, чтоб быстрей и вот… Злыдня заинтересованно обернулась на ходу:

— И что за лекарство, что далеко так ходить надо?

— Дак это, настойка корпун-травы. Редкая, говорят, и чудодейственная.

— Ну-ка, дай гляну.

Злыдня понюхала пузырёк с лекарством, который Яшка бережно нёс в мешочке на шее.

— Ха-а, ну ты простофиля. Обманули тебя. С этого разве что понос случится. Чудодейственный, конечно.

— Как же так-то? — расстроился парнишка. — Что ж делать теперь? Болеет бабушка. А деньги последние отдал за это…

— Ладно уж. Завернем на поляну одну. Есть такая трава в моем бору, — успокоила его Злыдня и свернула на неприметную тропинку.

Яшка поспешил следом. Не сделав десятка шагов, весь в мыслях о оплошке с лекарством, он чуть не уткнулся в слегка притормозившую Злыдню: посреди тропинки валялось огромное дерево, по сторонам все было забито колючим кустарником. Только подумал Яшка, как должно быть неприятно будет сквозь него продираться, Злыдня двинулись дальше — прямо на дерево.

— Сломайся, — сказала, не сбавляя шаг.

Ствол, лежащий, будто топором гигантским рубануло — только щепа полетела, — освободился путь.

— Че, вот так просто? — удивился Яшка.

— Ты про что? А, это… Ну ты же не напрягаешься, чтобы воздуху вдохнуть. Ну, разве что я бы тебя малость за горло пальчиками прихватил бы так, со вкусом. М-м-м-м… Блин! Этот путь добра такой утомительный!

Немного пропетляв, тропка вывела к болоту. Невдалеке виднелся островок. К нему вели реденькие кочки.

— Тебе туда. Травка такая — с ярко-красными листиками. Не ошибёшься, — махнула рукой Злыдня.

— М-мне? А ты? — испугался Яшка.

— А мне туда нельзя — дядька Болотник запретил.

Что делать, надо добывать лекарство бабушке. Раз уж сам оплошал с покупкой, придётся сейчас с духом собраться: Яшка подтянул штаны и начал примериваться к первому прыжку. Сперва дело пошло неплохо: без проблем преодолел полпути до острова. Приободрился, расслабился. Вышло так, что зря: очередная, на вид большая и очень устойчивая кочка рассыпалась под ногами, и Яшка с ужасом ощутил, как он погружается в жадно расступающуюся грязь. Провалившись по пояс, запаниковал, стал дёргаться и крутится, вопить:

— Злыдня! Где ты?! Помоги, топну я! Но та куда-то запропала: не видать, и отклика нет.

Яшка почувствовал, будто чьи-то руки хватают за лодыжки и неуклонно тянут вниз, в заполненную жижей тьму. Совсем уж было с перепугу разум потеряв, вдруг подумал: «А бабуля-то, как без меня?» Прильнул всем телом к поверхности топи, расслабился как смог и давай её уговаривать:

— Топюшка, милая! Ты уж отпусти меня. На что я тебе? Батюшка Болотник, бабушка у меня болеет, вот и потревожил я тебя: за травкой вот хотел для неё добраться. — А сам потихоньку, упрямо, лёгкими движениями вперёд ползёт.

Отпустила топь: чавкнула напоследок, и отпустила. Поршни, правда, забрала в отдарок, да невелика цена. Добрался Яшка до ближайшей кочки, вылез на неё, отдышался. И уже без приключений до островка допрыгал. За первый куст зашёл, а там полянка. А на ней кто бы вы думали? Злыдня лежит на мягкой травке: нога на ногу, цветочек нюхает. Островок оказался не настоящим: с этой стороны на него просто тропинка из лесу выходила.

— Ты чего так долго?! Я чуть не уснула! — возмутилась, приподнявшись на локте Злыдня, правда, поглядывая с хитринкой. — Вон, трава твоя, собирай. Водой горячей зальешь, день да ночь постоит — отцедишь. И давай бабуле по три глотка утром и вечером, — перешла она тут же на деловой тон.

Яшка вздохнул и пошел молча собирать драгоценное растение. Полный мешочек набил: когда ещё случай представится?

\Как управился, дальше его Злыдня повела. Начало смеркаться. Невдалеке раздался волчий вой.

— Ну вот, Одноухий своих на охоту вывел. Кого-то сейчас по косточкам растащат, — с намёком глянула на Яшку лесная девица.

Парнишке стало чутка не по себе. Он стал держаться как можно ближе к своей провожатой и время от времени озираться. Злыдню он, не смотря на её шуточки, бояться уже перестал.

Вышли на поляну. Не успели дойти до середины, как из чащи выметнулись серые тени и окружили их грозно взрыкивающим кольцом. Вперёд вышел огромный волк с оборванным в давней схватке ухом: он угрожающе рокотал, вздергивая губы над хищно белеющим частоколом клыков. Злыдня вдруг стремительно припала к земле и, поводя оскалом вокруг, яростно зашипела. Затем, фыркнув почти в морду Одноухому, рявкнула с угрозой:

— Это моё мясо. Я сама его съем, — и издала нечто среднее между мявом разъяренной кошки и рыком медведицы, щёлкнув дико оскаленными зубами.

Волки смущённо попятились. Последним спрятал клыки вожак. Миг, и поляна опустела. Злыдня скосила глаза и, увидев, что Яшка никак не отреагировал на обещание его сожрать, надулась и пошла дальше. Парнишка поспешил следом.

Вскоре вышли на окраину леса. Вдали виделись огни Яшкиной деревни. Он радостно подался к ним, но, опомнившись, обернулся к Злыдне, которая осталась стоять в сени деревьев.

— Уходишь? Зря я тебя не съела. Или не траванула, — сказала та мрачно, насупилась, отвернулась, ссутулилась и поплелась в лес.

Яшка смотрел ей вслед и нисколько не сердился: жалко было её. Шутки злые шутит, а видать, что самой не сладко, заноза какая-то в сердечке. Да и с травой вот помогла, и волкам не отдала на поживу — хорошая, в общем. Глянулась ему девица лесная.

Он окликнул:

— Злыдня! Можно я ещё приду? Грибами угостишь.

Злыдня живо обернулась, воспрянула вся, расплылась в радостной улыбке.

— Я-я-ядо-о-о-ви-и-и-и-ты-ы-ми-и-и! — пропела она, хитро подмигнув. — Приходи, я разозлюсь, но буду очень рада! — И, весело подпрыгивая, убежала в лес.

Яшка улыбнулся и пошёл к огонькам деревни, сжимая в руках заветный мешочек. Выздоровеет бабушка, он ее со Злыдней познакомит.

***

— Ну и где он?! При-и-ду, при-и-ду! А сам!.. — Злыдня, сгорбившись, ходила кругами вокруг раскидистого дерева, высоко в ветвях которого она любила спать в хорошую погоду, и безудержно ворчала. — Врун! Путь только появится… Отравлю его. Нет — загрызу! — на миг Злыдня остановилась, наморщив лоб в раздумьях, представляя, как будет расправляться с Яшкой. — Не, чей-то я сама грызть его буду? Одноухому отдам!

— Три дня же всего прошло, как из леса ты его вывела. Сама говорила, — флегматично заметил сидящий у дерева лесовик Кузьма, похожий на обомшелую корягу с глазами.

— Целых! Три! Дня! — бешено выпучив глаза и сшибая ногой на каждое слово по мухомору, прорычала Злыдня.

Кузьма спокойно пожал плечами и не стал комментировать.

— Так. Сама к нему пойду. Приду и вот тогда-то он у меня попляшет. Узнает, как заставлять девушку ждать. А то ишь, я тут, понимаешь, рук не покладая из леса его вывожу, а он!.. Неблагодарный! — фыркнув напоследок, Злыдня решительно направилась по тропинке, ведущей в сторону окраины Темного бора.

Когда впереди обозначился широкий просвет, чаща вздохнула, пробежав тяжелой волной по густому морю листвы и протяжно заскрипев ветками.

— Куда нацелилась, внученька? — шорох волнующихся крон деревьев сложился в негромкий женский голос, идущий, казалось, со всех сторон.

— Э-э-э, бабуля, я тут рядом. До деревни доскочу и обратно, — насторожено ответила Злыдня, словно пойманная на «горячем».

— Помни про обещание, внученька. Будь умницей. И, прежде посмотри, какую шкурку там носят, — будто поверила спрашивающая и голос затих, успокоилась чаща.

— Умницей, умницей, — зыркая на верхушки древесных исполинов, бормотала себе под нос Злыдня. — Не трави, не души, в болоте не топи. А он потом вон че вытворяет. Что за жизнь-то? Ладно, в деревне бабушка поди не увидит, если вдруг что. Оно же всяко может получиться, когда девушку обманываешь. Может на голову что упасть — случайно.

С рассуждениями Злыдня вышла к опушке леса и остановилась. Шибко просторненько было снаружи, не хватала уютного лесного сумрака, проторенных звериных тропок и заросших изумрудной ряской, гиблых лишь для залетных, болот. Злыдня с тоской посмотрела на раскинутые в гордом размахе могучие ветви. Не умела она сказать деревьям с ней пойти. Бабушка, наверное, смогла бы. Но бабушка и не стала бы тревожить по таким пустякам древних созданий. Хочешь — иди, другие-то при чем?

Злыдня вздохнула и сделала первый шаг за границу тени, бросаемой кронами стоящих с краю деревьев. Боевой задор несколько утих, но упрямство с пути свернуть не давало. Лесная тропинка влилась ручейком в широкую «полноводную» дорогу, что текла своим путем вдоль леса. Злыдня деловито шагала, кончиком хвоста выписывая в воздухе замысловатые узоры. Мыслями она опять вернулась к возможным козням, которые она сотворит с Яшкой за нестойкость его слова. «Сидит поди на лавке, пироги трескает. Когда в лесу с голода помирал, так: „Пое-е-есть бы“. Теперь-то не вспоминает даже, как я там расстаралась, — распаляла себя Злыдня, упуская свои выкрутасы с „кормлением“ Яшки. — Зайду к нему, ка-а-к дам в лоб, чтоб пирогом своим подавился! И в лес спокойненько вернусь. Пусть только попробует еще раз заявиться».

Увлекшись такими яркими картинками, она не сразу услышала гомон вокруг. Так, шумит что-то. Может белки сорятся. Но настойчивый гвалт сложился все же в понятные выкрики:

— Чуда! Чуда идет!

Злыдня вернулась сознанием к реальности и увидела конечно же не белок. Да и откуда им быть посреди дороги в поле? Вокруг уже собралась стайка босоногих детишек разного возраста. Они галдели наперебой, тыча в нее пальцами:

— Зеленая! Ого! Хвост! Хвост какой!

Злыдня растеряно заозиралась. Как-то привыкла уже в Темном бору авторитет свой чувствовать: волки дорогу уступали, медведь, конечно, нет, но и чудой не обзывался.

И тут ее схватили за хвост. Злыдня одним стремительным движением с яростным визгом развернулась, готовая хлестнуть когтями и дико щеря острые зубы. Детвора тотчас притихла и в сжавшемся испуге подалась назад. На земле сидел карапуз, ухватив маленькими ручками хвост Злыдни чуть ниже кисточки и завороженно, широко открытыми в удивлении глазами, глядел, как его кончик в раздражении дергается в разные стороны. Злыдня сама замерла. Скосила глаза на занесенную для удара руку с нацеленными когтями. Медленно опустила, чувствуя, как наползает на лицо виноватая гримаса. Стало неловко. Смотри-ка ты, сильная, чуть детенышей бестолковых не порвала.

Она заставила кончик хвоста замереть. Затем резко дернула влево, вправо. На мордашке карапуза начала солнечным лучиком рождаться улыбка. Кисточка описала круг, восьмерку и, опять ненадолго замерев, слегка мазанула по носу-пуговке ребенка. Тот зашелся в заливистом смехе, отпустил хвост и восторженно захлопал в ладошки. Дети вокруг тоже отмерли и опять подвинулись к уже расслабившейся Злыдне.

— А можно тоже потрогать? А сделай еще раз так! Вот это хвостище! — раздавалось со всех сторон.

Злыдня аж раздулась от гордости. В лесу-то, почитай, у всех такая часть тела имеется, никого не удивишь, а тут такое внимание привалило! Она вертелась, красуясь, в разные стороны. Выписывала кренделя своим замечательным украшением. Щекотала его мелькающим кончиком всех поочередно. Детвора весело визжала. Самые маленькие устроили охоту за ловко мелькающей кисточкой.

Наконец детишки слегка притомились. Одна из девочек постарше сказала:

— Если ты в деревню к нам идешь, тебе так нельзя. Надо платьишко одеть. Тут Злыдня осмотрела себя и вспомнила, наконец, слова бабушки о шкурке.

— Так. И где мне его взять? — озадаченно сказала она.

— Мы тебе принесем. В травке пока спрячься, — сказала поднявшая вопрос о платье девочка.

И дети убежали всей звонкой ватагой.

Осталась Злыдня одна. Завалилась в высокую траву, начала в небо смотреть. Хорошо было внутри. Мысли вредные разбежались и не получалось к ним вернуться. Вот вроде бы и надо позлиться, прямо хочется, а не выходит. Всю злость возня ребячья разогнала. И бабушка говорила, что доброй не сложно быть. М-да.

Пока в синеву бездонную залипала, вернулась старшая девчушка, одна. Платье принесла — длинное, до земли, — и косыночку. Одела Злыдня обнову, подол одернула. Если хвостом не дергать и к зубам не присматриваться — девица и девица. Девчушка в кулачок прыснула и убежала, помахав на прощанье. Ну а Злыдня спокойно к деревне пошла.

***

Наконец дорога вывела Злыдню к деревенской околице. Солнце к тому времени уже за полдень перевалило, обед миновал. С краю деревни, у дома с полуразобранной крышей, о чем-то возбужденно беседовали высокий плечистый парень в усыпанной трухой и прелой соломой одежде и одетая в простое повседневное платье девушка. Правда, горячился больше парень. Девушка показывала сломавшуюся прялку, судя по всему, обращаясь с просьбой о починке, ну а тот что-то выговаривал, поминутно тыкая пальцами в сторону крыши и раздраженно размахивая руками. Казалось, гневное темное облако сгущается вокруг.

«Вот это да! — подумала Злыдня. — Вот бы мне он так… Ох разгулялась бы я…» И уж было направилась, увлеченная мыслью о восстановлении женской справедливости, вносить свои способности в расклад сил. Но остановилась.

— Устал, милый? Дак давай отдохнешь, покормлю тебя, — без всякой колкости, заботливо спросила девушка и по плечу его погладила, с теплотой в глазах.

Как конь ретивый на скаку остановился молодец, голову опустил виновато. Вздохнул, ладонь девушки в своих сжал, поцеловал.

— Устал, любушка. Понесло вот… Прости. И впрямь, отдохну сейчас да сделаю, что просишь. Там и не много — все успею.

Улыбнулась девушка, соломинку из волос парня вытащила, пригладила. Пошли оба уже радостью светлой полные.

Задумалась лесная девица: целовал бы он так руку ей, Злыдне, если б вызверилась она. Мнилось, что вряд ли. Разве что в ногах валялся б в ужасе. На Яшку мысль эту перенесла — не обрадовалась картинке. А вот как руку ее целует, лезло все назойливей. И как она к волосам его тянется. Сама на себя разозлилась вдруг: «Вот еще! Руку ему! Он, понимаешь, забыл меня, а тут к руке тянется!» — гневно вскинулась внутри Злыдня, позабыв тут же, что сама себе это пригрезила. И в то же время отголосок сожаления мелькнул затаенным желанием. В таких противоречивых чувствах она направилась дальше.

Немного еще пройдя, оглядывая дома, да занимающихся хозяйством людей, задалась наконец вопросом: как искать-то она Яшку собралась среди всего этого народа? Странным образом она ожидала: вот, она заявляется гневная такая, а вот он весь такой виноватый сразу ей на глаза попадается. И тут уж она ему устраивает! Что устраивает, правда, стало еще более расплывчато, чем в начале. Да и Яшки все не видать нигде.

«Так, спросить надо кого-нибудь. Вот только кого?» И тут Злыдне увидела сидящую на скамеечке у палисадника ветхую старушку. Злыдня тут же решила, что это ей повезло. Старушка щурится, видит похоже плоховато уже, поди не разглядит вблизи ее лесных особенностей.

— Что, милая? Яшка-то? Да, знаю, как не знать, — ответила старушка на вопрос Злыдни. — Ох справный парнишка! Работяший, домовитый. За бабушкой своей, Марфой Прокофьевной, ухаживат, хозяйство ведёт и другим помагат. Мне вот, давеча, дрова рубил. От платы всё отказывался. А как без платы? Мамки, папки нет. Прокофьевна слегла. А жить-то надоть.

Прям досада Злыдню охватила. Она тут, понимаешь, разбираться с ним идет за его неверность, а ей тут в таком свете его являют.

— Поняла уж, какой. Где живет в итоге? — смурным голосом прервала она старушку.

— Живет-то? Да вона, через три избы. Береза у калитки, — не смутившись ее суровостью, указала старушка.

Направилась в ту сторону Злыдня. На полпути ее несколько пробрало: цель все приближается, а решимость рассеивается. Не так все мнилось в лесу, когда мухоморы она пинала. Но немного помедлив возле входа, внутренне собралась, прошептала: «Я — Злыдня Темного бора», — и вошла. А там и по выложенной деревянными плашками дорожке к крыльцу добралась. И чуть в лоб резко распахнувшейся дверью не получила: Яшка из дому выскочил. Ведра в руках, видать за водой побежал. Замер с разгона, как в стену уперся. Во взгляде первая неожиданность удивления сменилось радостью узнавания. Парнишка смущенно улыбнулся.

— Ой, а я тебя прям и не узнал сразу.

Злыдня тут же сменила выражение лица с легкого замешательства от неожиданно выскочившего вдруг Яшки на надменную заносчивость.

— Не узнал? Ну конечно, а как же! Я, в общем, так и предполагала. Да я и не к тебе шла. Так, гуляю, — с этими словами Злыдня, высоко задрав нос, развернулась и гордо направилась к калитке, внутренне недоумевая, что она вообще несет.

Положение спас Яшка:

— Ну ты чего?! Стой, не уходи! Платье просто это… И косынка…

— Платье? — заинтересованно обернулась Злыдня. — Плохо, да? Так и думала, неудобная шкурка, хвосту мешает.

— Да не, мне очень нравится, — сказал Яшка, смущенно опустив глаза.

От этих слов Злыдне вдруг стало необычно приятно, защекотало внутри, встрепенулось, легкостью пузырящей наполнилось. Она обнаружила, что стоит, улыбается и совсем уже уходить никуда не спешит. Тут же одернула себя: «Вообще-то я сюда шла, чтоб в лоб ему дать». Но как-то уже неуверенно.

— А я тут вот, за водой побежал. Чаю согреть, да отвар для бабушки поставить, — продолжил между тем Яшка. — Ты заходи, я мигом. — И, подхватив ведра, умчался.

Сразу вспомнились отброшенные на фоне общего негодования слова о болезни и о корпун-траве, из-за которой Яшка чуть в болоте не утоп через Злыдневы шуточки. «Ну да. Вот они и три дня… День, ночь настоять. Да на полечить время… Хорошая травка, быстро на ноги ставит, но все ж не за день…» — с неким чувством неловкости подумала Злыдня.

Она нерешительно потопталась на пороге. Бабушка Яшкина не Яшка — как примет? Но все же чуть боязливо вошла по поскрипывающему крыльцу в избу. Войдя, сразу увидела на лавке у печи сухонькую старушку. Та, подслеповато щурясь, подняла взгляд от вязания, лежащего на коленях.

— Яша? — потом, уже разглядев гостью, сказала: — Здравствуй, внученька. Ты к Яшеньке, наверное? Он прибегнет сейчас. Как звать тебя?

— Злыдня, — с некоторой удивительной для себя робостью ответила лесная девица.

— Злыднюшка! — как родной обрадовалась Яшина бабушка. — Проходи моя хорошая, садись. Яша сейчас чай поставит. Он про тебя много рассказывал. И как ты из леса его вывела, как накормила. И как травки подсобила найти. Помогла травка-то: вот, уже на лавке сижу. А то прям лежмя-лежала. Всё, думала, помру уж. Спасибо тебе, внученька. И внучика моего спасла и мне помогла. А Яшка-то мой, как уж соловьем заливался, рассказывал про тебя. Честно скажу, пока не прибег, люба ты ему, ох люба.

Злыдня сидела скромненько на лавке подле Яшиной бабушки и слушала негромко журчащие ласковые слова. Как же сильно это отличалось от надуманного ею, и как же это было приятно. Лицо горело от прилившей в приступе стыда крови: неловко-то как. Она все шуточки шутила да издёвочки. Помогла конечно и впрямь по итогу, но и поглумилась всласть, а он вон как все бабуле поведал. Ее словно волна теплоты окатила, нахлынула, распустила спутанные узелки в душе, разобрала мягкими чуткими пальцами да заново ровный узор пряжи положила.

Тут и Яшка в избу вбежал. Раскрасневшийся весь: видно — спешил, торопился. Были они теперь со Злыдней как два сапога пара.

— А вот и Яшенька. А мы тут уже познакомились. Такая хорошенькая девушка. Ты ставь чаек, внучек, ставь. Надо попотчевать гостью.

Парнишка принялся хозяйничать: воды в самовар подлил, щепочек подбросил — хороший самовар, с трубой, — на стол принялся накрывать. Варенье там, чашка с вкусно пахнущим печевом, накрытым вышитой салфеткой. «Вот и пироги», — подумалось Злыдне.

Она наблюдала за Яшкой. Сейчас он был совсем не такой, как тогда в лесу: заблудившийся, растерянный и голодный. Первое волнение от её прихода прошло. Уверенно делом занимается, без суеты лишней, привычно себя в нем чувствует. На руки его внимание обратила: юноша еще, а руки взрослые, трудом крепкие, ловкие. Почему-то взволновало это Злыдню, аж глаза отвела.

Вода меж тем закипела и заварник принял в себя доли душистого травяного сбора и взъяренной огнем воды. Поплыл травяной аромат, лесом запахло. Причудилось Злыдне, тем ароматом и её бабушка до них дотянулась. Дотянулась и довольна осталась увиденным.

Сели за стол: Яшка помог бабуле, слабенькой еще после болезни, Злыдне скамейку придвинул удобней, сам сел. Под салфеткой и впрямь пироги оказались, с брусникой. Вку-у-с-с-ные! И варенье из ежевики. Злыдня сидела, прихлебывала пахнущий таким родным травяной чай и пощипывала пирожок — четвертый. Три она уже сметелила и не заметила как. Она не ощущала внутри прежнего задиристого настроя, уютно было, как дома. Вспоминала, как сама Яшку кормила, немного виновато улыбалась ему. Тот молча отвечал ей тем же. Ну и Яшина бабушка ласково оглядывала обоих с мудрым пониманием в глазах.

— Ну все детки, покушали. Идите уже, погуляйте может. Я, старая, уж тут отдохну пока. Притомилась, — сказала она наконец.

Яшка с благодарностью взглянул на бабулю. Встал из-за стола и, что-то решив, позвал Злыдню за собой. Они вышли во двор и Яшка пошел к стоящей рядышком дощатой сараюшке. Злыдня с любопытством последовала за ним. Яшка открыл подвешенную на ременных петлях дверь и жестом руки пригласил её войти. Она вошла и в некотором недоумении остановилась. На невысоком верстачке стояло нечто похожее на скамейку, но без ножек. Спинка к нее была уже частично покрыта резьбой с листиками, веточками и цветочками. Почувствовав за плечом присутствие Яшки, Злыдня повернула голову, вопросительно взглянув ему в глаза. Тот, вдруг опять растеряв свою хозяйственную собранность, несколько сбивчиво начал:

— Вот. Это качели. Можно на твоем дереве на ветку повесить. Ну и… Качаться в общем. Для тебя сделал. Ну, почти сделал.

И тут Злыдню окончательно накрыло: три дня, не забыл, бабушку лечил. А тут еще и это. Нашел ведь время среди кучи других дел. А она там чего только не надумала: и обиделась, и казней для него насочиняла. О-ёй! Злыдня чуяла, как внутри неё что-то словно рвется, распадается, размётывается. И собирается в новое, светлое и теплое, лучащееся радостью и чем-то сладким, заставляющим замирать дыхание. Она будто на мгновение пропала во вспышке этих чувств и вновь возникла уже другой. Такое чудесно греющие знание: огромный мир и в нем есть тот, кто думает о тебе, помнит. Любит? Злыдня с на миг остановившимся дыханием бросила пытливый взгляд на Яшку. Яшка не отводил от нее горящих внутренним светом глаз. Казалось, во всем мире остались лишь только они. Всё вокруг замерло, растворилось в звенящей тишине, мгновения вдруг явили себя годами. Юным трепетным листочком по весне родилось понимание. Злыдня моргнула. Время вернуло свой бег.

— Ой… Ты поменялась, — сказал вдруг Яшка.

Злыдня, медленно поднеся руки к лицу, стала ощупывать его, разглядывать свои пальцы, чувствуя, что и во рту, с её острыми зубками приключились некоторые изменения. Принялась вертеться в поисках во что посмотреться.

— Ой, — в который раз за сегодня повторился Яшка. — Твой хвост. Он это, пропал вроде.

Злыдня ахнула, схватила себя за место, где, собственно, этой уже привычной части тела положено было находиться, и даже начала подол вверх тянуть, чтобы глазами удостовериться. Яшка чего-то взор потупил и покраснел. Злыдню это остановило, она успокоилась, поправила платье. Еще раз на Яшку взглянула:

— Э-э, плохо так, да?

Яшка, не поднимая головы, несколько раз ею мотнул. Сказал наконец:

— Нет, не плохо. Мне очень нравится, — тут же в легком испуге вскинулся, — ты не подумай! Мне и до этого очень нравилось и сейчас. Ты вся мне нравишься. — И улыбнулся.

Потом за руку взял и в дом пошли. Бабушка увидела их, разулыбалась, прям помолодела.

— Показал, внучек, да? — у Яшки спросила и к Злыдне уже обращаясь: — Ты уж, внученька прости, не знаю как теперь тебя Злыднюшкой называть — Ладушкой, разве что.

«Ладушка. Хорошее имя для того, что внутри сейчас», — подумала Злыдня и ощутила — да, и впрямь хорошее.

Тут Яшка, о чем-то задумавшись, спросил:

— А если вдруг что? Вон как ты раньше, и по деревьям, и с волками…

Новоявленная Ладушка вслушалась в себя. Услышала. Улыбнулась Яшке:

— Если вдруг что, она рядом. И ты теперь тоже.

Дриада Навьего леса

Подобное гигантским змеям тугое сплетение древесных жил, корни пронзают землю в судорожной хватке, словно пытаясь выжать из неё капли влаги. Тщетно: ствол ссохся до каменной твердости, забыв живительное движение сока в своих глубинах. Как дракон, взметнувший изгибы своего тела в последнем броске в небо, он застыл среди струящегося мимо времени, когтя небосвод сухими сучьями веток, лишенных убранства листвы. Местами кора превратилась в шершавый, изрытый глубокими складками панцирь, наглухо закрывающий от мира, местами отвалилась, оголив не защищенную теперь ничем, когда-то нежную, а теперь грубую от ветра и солнца изнанку.

Она сидела рядом на шуршащей подстилке из опавших, пахнувших прелостью листьев — дриада Навьего леса, Третсшель, довольно юная по меркам этого народа. Однако тело её, лишенное живительной влаги, было иссушено, при движении скрипело, как трущиеся друг о друга ветки, кожа скукожилась узловатым покровом. Всё, что происходило с деревом, отражалось и на ней. Укрепляющие гармонию её сущности ритмы и вибрации искажались огрубевшим панцирем. Разрушающие же напротив стали еще более болезненны в следствии потери части ствола какой-либо защиты.

Внутри неё, как в предельной точке изгиба звенело напряжение: словно безмолвный крик, словно застывшая в вечности боль. Ожидание, зависание между мирами — миром жизни и не жизни: выдержит, сбросив тяжесть гибкой мощью, или треснет, взорвавшись губительным разломом? Она чувствовала себя пустой оболочкой себя же прежней, полной жизненных соков. Не такой, каким может быть, например, порожний глиняный кувшин — бери и наливай в него, что хочешь, — а как оставленный на палящем солнце кожаный бурдюк. Сморщенный и смятый, от зноя он становится жестким в своей исковерканной сплющенной ипостаси: лей в него воду — сколько войдет в оставшееся пространство отвердевших складок?

А наполнится было чем — сила Третсшель была рядом. Она витала в Тонком мире, окружала со всех сторон, но дриада чувствовала её едва-едва. Так ощущаешь легкое дуновение ветра, улавливаешь чуть слышный шепот. Засохнув, дерево закрыло дверь из одного мира в другой. Сила всё же проникала тонкой струйкой через теплящуюся в глубине мощного ствола искру жизни, слегка поддерживая Третсшель, но остальная огромная часть оставалась недоступной.

Почему исчезла влага? Как так случилось, что некогда мощные корни перестали находить её? Жизнь вокруг не остановилась, радовалась буйством сочных красок и перекликиванием ярких голосов. Да, были и такие деревья, как дерево Третсшель: увядающие и сохнущие. Какая в том причина, дриада не знала.

***

Одним солнечным днем к ней наведалась незнакомка: покрытая серой пушистой шерстью, с длинным хвостом и зелёной глубиной завораживающих глаз — лесная кошка. Дриада моргнуть не успела, как ловкое гибкое существо с помощью цепких когтей вскарабкалась до середины ствола, деликатно избегая не покрытых корой участков. Мягкие лапы ступали по ветвям, пока не нашлось местечко на одной толстой развилке, показавшейся кошке подходящим, чтобы с удовольствием разлечься. Кошка потянулась и беззаботна улеглась, довольно жмурясь. Третсшель, не двигаясь, наблюдала за незваной гостьей.

— Раньше, когда листья от солнца укрывали, поприятней местечко было, — произнесла как бы между прочим кошка. — Почему твое дерево сбросило их?

— Разве не ясно? Ему не хватает воды, оно практически засохло. И я с ним, — ответила Третсшель.

— Странно, вокруг столько влаги, а вы засохли, — сказала кошка задумчиво. — Но тебе, конечно же, виднее. У вас корни и все такое, а я всего лишь кошка.

— Вот именно, у нас корни и мы берем ту воду, которая рядом с нами. Не можем пойти в другое место, как ты за мышами, — с горечью произнесла Третсшель.

— Дерево, конечно, не может. А вот у тебя вроде есть ноги, — многозначительно глянула кошка.

— Я не могу бросить своё дерево, — запальчиво ответила дриада. — Я должна быть рядом, чтобы с ним ничего не случилось.

— А что с ним может случиться? Засохнет? — тут же последовал сквозящий ехидством вопрос.

Третсшель гневно глянула, но кошка спокойно смотрела в ответ прищуренными глазами. Дриада не нашлась, что на это ответит.

— Ну, ты как знаешь, а я, пожалуй, пойду поймаю кого ни будь, перекушу, — и кошка в несколько ловких прыжков спустившись на землю, серой тенью растворилась в лесу.

Третсшель, смотря ей вслед, глубоко задумалась: «И впрямь, чем я сейчас его защитить смогу? Сил самая капелька. А с водой и вправду, что-то не то. Вон как вокруг все растет, а мы сохнем. Что у нас, корни что ли самые слабые? Дак на слабых корнях столько ветров бы не выдержали. Пройдусь, может разберусь в чём дело. И как сама сразу не подумала?»

Рассудив таким образом, дриада со скрипом встала и, погладив свое дерево по мощному боку, тяжело двинулась в сторону леса.

Войдя во влажный сумрак под сплетенными кронами, почувствовала некоторое облегчение: тело стало чуть лучше двигаться. Деревья еле слышно приветственно шелестели. Далеко не у каждого из них была дриада, только у особенных, выросших из семени, упавшего в почву при стечении определенных сил. Когда росток, пробившийся из такого, достигал высоты человеческого роста, в мир приходила дриада. Они принадлежали друг другу. Но и прочие деревья и обитатели окрестностей получали дополнительную защиту при необходимости — лес ценил это.

— Дождя и солнца вам, братья и сестры! — пожелала Третсшель. — Вижу, стволы ваши крепки и листья полны сочности, это радует меня!

— Дождя и солнца, дождя и солнца, старшая сестра, — зашелестело со всех сторон. — Дождь обошел тебя. Нам жаль, жаль.

— Да, я сохну. И не знаю, что с этим делать. Влаги, судя по вам, вокруг много, но к моему дереву она не идет. Кто даст совет? — спросила она, особо не надеясь.

— Мы не знаем, не знаем, — прозвучало ожидаемо.

Третсшель вздохнула. Понурив голову, собралась уже обратно, но вдруг послышался знакомый голос:

— Зачем ты у них спрашиваешь? Что они могут знать, простые деревья не прожившие и века? Если кто и скажет, в чем дело, дак это дриада Старшего дерева. Могу тебя к ней отвести, — гордо подняв хвост, вышла из-за ближайшего куста серая кошка. Судя по тому, как она довольно облизывалась, перекусить ей уже удалось.

— А сразу сказать нельзя было? — несколько сердито спросила Третсшель.

— Надо было проверить, способна ли ты в принципе слушать советы. Да и как видишь, у меня было некоторое дельце с мышами. Я, знаешь ли, тоже не хочу «засохнуть», — парировала кошка. — Ну дак что, вести тебя?

— Да, веди. Надеюсь, не очень далеко. Не хотелось сильно отдаляться, да и двигаюсь я еле-еле, — нахмурившись ответила дриада.

Никак не прокомментировав, кошка смерила Третсшель проницательностью своих зеленых глаз, развернулась и пошла. Дриада двинулась за ней, следя за мелькающим впереди хвостом. Она в своем состоянии не могла сказать точно, но казалось, что кошка ведет её не совсем простым путем. Вот сквозь древесную развилку проскочили, и показалось, что лес вокруг чуть изменился. А когда в небольшой овражек нырнули, по другую сторону вообще совсем в новом месте выскочили: деревья другие, мхом белым всё выстлано. Такое ощущение, словно и там и там перемещались на большие пространства, чем казалось.

Наконец они вышли на обширную поляну, по краю которой росли огромные, стремящиеся прямо в небо, деревья. Огромные, если не смотреть на дуб в центре поляны: в сравнении с этим гигантом они были подобны юной поросли. Серая кошка направилась прямиком к нему и, поднявшись повыше, с видом выполненного долга разлеглась на массивной ветке. Третсшель увидела сидящую подле древнего колосса. Та поднялась на ноги и, улыбнувшись, кивком поприветствовала гостью. Это была статная высокая дриада с наполненными вечностью глазами. Чуть запоздало Третсшель глубоко склонилась, выражая вспыхнувшее внутри почтение.

— Встань, дитя. Называй меня Элдретре. Твое имя я знаю, — произнесла дриада Старшего дерева. — Подойди ближе.

Третсшель встала и, трепеща от волнения, подошла близко к Элдретре. Та, ничего больше не говоря, положила одну ладонь на середину её груди, вторую ей на лоб и закрыла глаза. Словно смесь солнечного тепла и влажность летнего дождя окутала измученную молодую дриаду, любовь принявшей семя земли, давшей опору корням и питание, а с ним и силу для роста. Почувствовав это, Третсшель вдруг поверила, что ещё не всё потеряно.

— Я знаю с чем ты пришла и попробую показать путь. Но идти придётся самой, — сказала, спустя время Элдретре. — Пойдем, присядем. Нам надо поговорить.

Они прошли к дубу и сели в его корнях. Элдретре немного помолчала и начала рассказ:

— Помнишь? Ты была совсем юная, но вполне сложившаяся. Дерево твоё уже набрало рост. Стояло гордо на возвышенности, раскинув крону выше других. Это давало тебе больше силы, больше открытости всему. Первые лучи солнца и первые капли дождя — твои. Все свежие, гонящие лишнюю прелость ветра — твои. Во все стороны свобода роста новым побегам.

Элдретре прервалась, внимательно глядя на Третсшель, а та с легкой улыбкой на лице вспоминала. Вспоминала, как наслаждалась всем этим, любила всё вокруг, со смехом танцевала рядом со своим деревом и в этой части леса всё пело звоном её чистой, радостной, доверчивой Силы.

— А потом пришел он: дичайшей силы ураган, что случается нечасто, и дал пример жестокости, — продолжила дриада Старшего дерева. — Тут уж обнаружились сильные стороны тех, кто стоял группой. Ну а на твоё дерево он обрушился всей своей черной яростью. Ломал бешенными порывами, хлестал шквальными струями дождя, рвал в клочья листву.

…Пробужденная словами память острой болью сломанной ветки отозвалась в груди Третсшель. Она словно наяву увидела, как что-то бессвязно кричала, обезумев от горя, обхватив родной ствол руками. Все имеющиеся силы бросила на спасение и защиту. С одной горящей в отчаявшемся сознании мыслью: «Не допустить, спрятать!»…

— Да, вижу, помнишь. И твое дерево выдержало. Будь оно, как многие, выстояв, продолжило бы жить дальше свой срок. Но вы вместе и у вас неразрывная связь, дающая вам силы. Но в тоже время это может обернуться и слабостью. Ты выстроила барьер, обожженная внезапной жестокостью, закрылась от мира. А сделав это, перестала брать то, что твоё. Это повлияло на дерево, поменяло его. Корни стали тоже закрываться, переставая тянуть из почвы так необходимую влагу: не все сразу, дерево продолжало какое-то время расти. Процесс затянулся, но всё же шел неотвратимо. Влиял сам на себя. Ты закрывалась — дерево страдало, получало меньше питания. Это влияло на твою силу. Ты чувствовала необъяснимую тревогу, казалось, что мир ополчился против тебя, стал более жестоким. И ты закрывалась ещё больше. Сейчас вы на грани, почти все корни не берут воду.

Третсшель сидела ошеломленная сказанным. «Вот значит как. Иссушила сама себя… Мое дерево… Мое бедное дерево… Как же я так? Столько времени…»

— Что же мне делать? — спросила она вслух.

— Тебе надо встретиться с ним еще раз, — просто сказала Элдретре.

— Ни за что! Лучше умереть! — вскинувшись, воскликнула Третсшель. Она не осознавала своей реакции, охваченная внезапным ужасом без всякого уточнения, с кем надо встретится.

— Умереть? Твоя реакция меня не удивляет. Она как раз подтверждает мои выводы. Но всё же послушай, — между тем спокойно продолжила Элдретре. — Однажды, ты его уже победила. Да, тебе было страшно и больно, но ты выстояла и выжила. Дак чем же умереть лучше того, чтобы встретится с однажды поверженным? Теперь ты знаешь, как это бывает. Ты и так засыхаешь, без всяких встреч. В тебе поселился страх, окунувшись в который ты и выстроила барьер, не впустив внутрь осознание победы. Но это всего лишь страх, твой, уже знакомый. Ты можешь всмотреться в него, увидеть и понять. В прошлый раз ты победила, увидев этот страх впервые. Подумай об этом.

Третсшель погрузилась в размышления. Слова дриады Старшего дерева упали в её душу, как волшебные семена в благодатную почву: сразу пустили корни и начали пробиваться пока слабыми, но уверенно крепнущими ростками.

— Но во мне тогда была сила! Сейчас я жалкое подобие себя самой! — чувствуя отголоски внутреннего согласия, ухватилась она за последнюю причину отступить назад.

— Верно. Но в этом я помогу тебе. Поднимись и встань передо мной, — ответила Элдретре.

Когда Третсшель сделала, как ей было сказано, Элдретре свела вместе свои ладони и легонько на них подула. При этом её дыхание вырвалось невесомым облачком золотистой пыльцы, окутало сложенные чашечкой кисти и втянулось между ними. Спустя мгновение между пальцев Элдретре появилось золотистое сияние, которое становилось всё сильнее. Она раскрыла их, выпустив на свет вьющийся росток, и, протянув руки вперед, позволила его усикам коснуться груди Третсшель — вьюнок незамедлительно принялся обвивать её тело стремительно растущими побегами.

— Это один из секретов нашего племени, который я храню. Он способен на короткий срок вернуть силу дриаде, потерявшей её по каким-то причинам: ничего не добавляет, только возвращает. Помогает вспомнить себя. Бывает, что этого достаточно, — пояснила Элдретре.

Третсшель и впрямь почувствовала уже, казалось бы, забытое течение силы внутри. С блаженством расправила скрюченное тело, видя, как оно наливается плотью, принимает облик молодой гибкой дриады с упругой гладкой кожей — свой прежний облик.

— Теперь иди. Время действия этого чудесного растения ограничено. Витевур укажет дорогу, — поторопила Элдретре.

— Витевур? — недоуменно спросила Третсшель.

— Витевур, хватит разлеживаться! — окликнула Элдретре.

— Иду-иду. Уже и поспать не дадут, — спрыгивая с ветки, проворчала серая кошка, которая и оказалась той самой Витевур. — Не отставай.

Произнеся это, кошка длинными прыжками понеслась через поляну в сторону леса. Третсшель последовала за ней, переходя на бег. Уже на ходу, крикнула слова благодарности и махнула на прощанье рукой.

***

Она бежала вслед за Витевур, наслаждаясь вернувшейся пластикой, с отчетливой остротой ощущая, как это прекрасно быть свободной в своем движении. Витевур вела так же замысловатым путем, только с большей скоростью. Ныряла в овраги, прыгала через поваленные стволы или подныривала под них, просачивалась через развилки деревьев. Третсшель следовала строго за ней. Теперь она с помощью вернувшейся силы различала, что Витевур вела её не просто лесными тропами: это была цепочка естественных проколов пространства, которые серая кошка умела видеть, пройти сама и провести другого. Вторая часть помощи Элдретре в виде чудесного вьюнка обвила гибкими усиками тело Третсшель и мягко сияло в сумраке леса золотистым светом.

Заданный темп движения в своей гармонии с ритмами тела не мешал попутным размышлениям. Третсшель еще раз вернулась воспоминаниями в тот день. Вспомнила боль древесных волокон, как они стонали и рвались под напором дикого шквала. Вспомнила отчаяние бесконечности происходящего ужаса. Реальность была так прекрасна и сладка и вдруг всё как в страшном сне, без возможности проснуться. «Да, как же мне было страшно. Очень страшно. Но я же и вправду не сдалась, выстояла. Многих с корнем вырвало, поломало совсем. Я, выходит, и впрямь победила. А вспоминаю — до сих пор страшно. Так. В конце концов! Ну, страшно… Куда хуже просто сохнуть, не понимая, что происходит. И чтобы я, победив такую силищу от своего же страха перед ней загнулась совсем?! Ну нет! Дриада я, наследница рода древнего или так, цветок-однолетка?!»

Уйдя в мысли, Третсшель не сразу обратила внимание, что лес сменился предгорьем с редкими низкими деревьями. А вот они уже бегут по каменистой тропе не свойственными племени дриад местами. Витевур нырнула между двух тесно стоящих скалистых отрогов. Третсшель поспешила за ней. Выскочив с другой стороны короткой расщелины, она резко остановилась, настороженно пригнувшись: в лицо ударил шквалистый порыв ветра. Впереди открылась каменистая возвышенность, с трех сторон обрывающаяся, казалось, в никуда.

— Мы на месте. Дальше тебе туда, — показала движением головы Витевур. — А я тебя здесь подожду.

— Т-туда? Одной? — вдруг разволновалась Третсшель.

— Давай-давай. Делай свои дела, да обратно двинемся. Мышей здесь нет, а я уже есть хочу. Имей совесть в конце концов, — разворчалась серая кошка и, запрыгнув на небольшой валун, непринужденно улеглась.

Третсшель глубоко вздохнула и, подумав, что уже и так непозволительно долго боялась, совсем, как оказалось, засушив свое дерево, решительно двинулась по возвышенности.

С каждым шагом она чувствовала, как ветер усиливается, как беспорядочно трепет её волосы, старается сорвать чудесный вьюнок с её тела. Наступил момент, когда он принялся хлестать её уже со всех сторон тугими незримыми плетями, выбивая дух своими жестким напором, тщась сбить с ног, протащить острой теркой камней. Вместе с этим накатил непроизвольно сжимающий, сковывающий тело страх, вопящий о вспышках боли от торчащих щепой сломанных веток, безжалостно содранной коры. Она словно наяву увидела, как сила её сжалась тогда в непробиваемый извне кокон, как корни дерева шевелились в тщетной попытке пробиться к вожделенной влаге. Но крепок оказался барьер, выстроенный умением древнего народа.

Острота этого осознания охватила её, прокатилась жаркой волной по мятущейся сути дриады, закипела поднимающимися бурунами гнева. Третсшель расставила шире ноги, чувствуя, словно сама стала деревом: мощным, много веков врастающим крепкими объятиями корней в земную твердью. Широко раскинув руки, она закричала, обратив гневное лицо навстречу бушующей стихии ветра, гоня страх вспыхнувшей ярость:

— Нет! Так не будет! Ты не сломал его! Не смог! Я не боюсь тебя! У меня есть корни!

Ветер трепал и рвал Третсшель, словно проверяя истину её заявления. Казалось, это никогда не кончится. В один миг она поняла, что время чудесного вьюнка иссякло: он буквально на глазах завял и обсыпался клочьями под ударами ветра. К ней стремительно вернулся её привычный в последнее время облик и приток нахлынувшей силы иссяк. Но ярость, заместившая страх в душе, осталась. Она дала опору или что-то другое… В общем, Третсшель продолжала стоять. Внутри окрепло: нет, не в этот раз, и не в ближайшее время. Только когда она сама решит, что всё, хватит, можно и упасть, но не сейчас.

Третсшель не заметила того момента, когда ветер утих, а с ним ушла и ярость. Снаружи и внутри была тишина, и в этой тишине проклюнулся ещё один робкий росточек. Как много она в себе познала: страх, чувство победы, свои корни… Поняла, что на месте сломанных веток выросло ещё больше побегов. И есть ведь что-то ещё, что позволила расти её дереву дальше, даже не смотря на возникший барьер. Это есть в ней при любых обстоятельствах, это её основа, это то, что не отнять. Всё сложно и в тоже время так просто.

— Спасибо, — сказала она чуть слышно.

Волосы её слегка шевельнуло легким дуновением.

Обратный путь занял много больше времени. Вернувшаяся после увядания чудесного вьюнка скованность уже не позволяла бежать: тело скрипело и ныло, но Третсшель это не волновало. Внутри было спокойно и звучала песня уверенности: я выстояла, я могу! Витевур привела дриаду прямо к месту её обитания и тут же исчезла в лесу. Третсшель не возражала: ей нужно было побыть наедине с собой. Точнее — со своим деревом.

Она подошла к нему и прижалась, обхватив, на сколько хватило, руками.

— Здравствуй, мое хорошее. Ты прости меня. Я тебя так люблю.

Ей стало тепло в груди — дерево ответило.

— Живое… — прошептала она.

По её щекам скатились капли влаги и упали на землю меж корней. Внутри окончательно растворились остатки напряжения, рассыпались трухой так долго держащие оковы. Она села в корнях и просто смотрела на садящееся солнце. Думала. С последними лучами глаза её сомкнулись, Третсшель крепко уснула.

***

Свет мягко проникал через её веки. Звуки природы говорили о приближающемся полдне. Воздух был полон мягким теплом. Третсшель сладко потянулась, не открывая глаз, чувствуя в своём тело лёгкую скованность, но одновременно с этим приятные, смутно знакомые ощущения. Она открыла глаза. Смотрела, но в какой-то прострации не понимала.

— Вот, так-то уже лучше, — прозвучало над её головой.

Взгляд притянул довольный прищур, сверкающий с ветки среди молодой, едва пробившейся нежной листвы. Среди листвы.

Третсшель как завороженная вперила взгляд в этот калейдоскоп зеленых резных пятнышек, подсвечиваемых ярким солнцем. Вдруг поняла, что за знакомые ощущения бродят в ней: она вновь чувствовала себя живой. Судорожно села, начала осматривать себя: руки, тело, ноги — гладкая кожа, упругая гибкость. Третсшель неуверенно улыбнулась.

Не скрывая солнца набежало тяжелое от дождика облако. Первые редкие капли выбили пробный рваный ритм по свежей листве. Чуть стихли… И припустились в веселый пляс сверкающих на солнце брызг!

Третсшель, счастливо смеясь и запрокинув лицо в небо, кружилась под этой небесной благодатью. Она чувствовала, как насыщается влагой плоть её дерева. Смотрела, как прямо на глазах крона его набирает сочность и пышнеет. Как смягчается панцирь коры, становясь подвижным, оставаясь, вместе с тем крепким. Как начинает отблескивать глянец свежего покрова на оголенных прежде участках.

В то же время она ощутила, как сама словно наливается животворящим соком. Сосуд её естества расправлялся, освобождая место для силы, и та не заставила себя долго ждать. Она ворвалась искрящейся волной, заполняя каждый уголок сущности Третсшель, принесла спокойную уверенность и бурлящую радость жизни, пронзительное ощущение гармонии и тончайшее восприятие всего вокруг. Третсшель сладко всхлипнула, задержав дыхание, глубоко вдохнула и выдохнула.

— Элдретре, кстати, передавала привет. Так и сказала: «Передай привет моей… младшей сестре», — мастерски выдержав паузу, сказала спрыгнувшая тем временем на землю Витевур.

— Спасибо! Передавай ей тоже. И благодарность. Я и сама как-нибудь зайду, если проводишь, — тепло ответила Третсшель. — И тебе спасибо.

Витевур довольно прищурилась и, больше не произнеся ни слова, исчезла в кустах.

Третсшель же обратилась взором на свое дерево: такое красивое, крепкое, пережившее сложное время и ставшее лишь краше и мощней. Всё случившееся стоило этого. Она счастливо рассмеялась, и лес вокруг снова увидел её радостный танец и услышал светлую песню её силы.

Слово счастья

Судорожно мечутся тени, шарахаясь от движения зажженной лампы, превращаясь то в исполинских птиц, то в драконов, то в невообразимых демонических существ. Свет, призванный для борьбы с темнотой, делает ее порождения еще страшнее. Руки тянутся к корешкам книг, от которых временно отогнан охраняющий их мрак. Пальцы листают страницы: одну за другой, одну за другой. Мелькают формулы, знаки, вязь слов сплетается тайными смыслами, дарит сокровенные знания, но руки чем-то недовольны: они раздраженно захлопывают книгу, ставят на место и берут новую. Опять не то.

Лампа выхватывает из темноты бесконечные ряды наполненных мудростью источников, истрепанных временем и множеством ищущих прикосновений. Наконец, уже почти проплыв мимо, она возвращается, лишь слегка осветив глубину одной из полок, где сверху других книг виднеется затертый, ничем не примечательный томик. Рука тянется, открывает наугад ближе к середине и сразу становится ясно — оно. Те самые, нужные слова, стоит лишь прочесть которые и все: случится то, без чего давно тянущей болью ноет душа и еле мерцает огонек жизненного смысла внутри — счастье.

Глаза с надеждой впиваются в вожделенные строки, всматриваются в них… Нет! Что это?! Почему?! Словно не хватает света: буквы плывут мутью, тускнеют. Только же хватало, не мешало постигать смысл других книг. Ну нет же, нет!

Свет не причем. Строки блекнут, словно проваливаясь внутрь страницы, тонут в ее чуть пожелтевшей белизне, исчезают. Лампа гаснет. Мрак тотчас наваливается удушающей непроглядностью. Немое отчаяние сжимает тисками, мешая легким втянуть даже толику воздуха.

***

Лика с трудом выкрутилась потным телом из липкого объятия одеяла и судорожно втянула в себя воздух. Сердце бешено стучало, не желая успокаиваться. Так было всегда, когда ей снился этот сон про исчезающие слова, таящие возможность вернуть в жизнь Лики счастье.

Лика знала — такое возможно. Она с детства чувствовала мир не так, как многие. Мало кто верил ее детским россказням, ее открытиям: когда она видела, как есть и как может быть, если произнести правильные слова. И такие слова приходили. Иногда они сами искали Лику, иногда она звала их. Но над ней смеялись или ругали за выдумки. Со временем Лика перестала рассказывать. Ей было больно от недоверия. Больно, что, казалось бы, такие очевидные для нее вещи, вызывают даже на лицах родных и близких в лучшем случае доброжелательную скептическую улыбку. О худших моментах и вспоминать не хотелось.

Но желание делиться этим не уходило. Горел внутри восторг знания о тех тончайших нитях, что сложной вязью соединяют все вокруг. Их не тронешь ни пальцем, ни даже перышком: они слишком тонки для этого мира. Но их можно тронуть звуком, и тогда возможно многое. Лика удивлялась, что не все это видят, потом привыкла.

Когда выросла, поступила в институт на факультет психологии: чем-то близким отозвалось. Хитросплетения человеческой психики и результаты исследований в этой области давали возможность хоть как-то выпустить желание говорить о чудесных нитях: подводили под это некую основу, приемлемую для настоящего времени. Ей легко давалось постижение этой науки. Даже скорее не постижение, а узнавание в ней того, что она и так чувствовала. Со временем она стала помогать другим людям разобраться в причинах течения их жизни.

Все бы ничего, но была одна проблема. Лика улавливала разнообразие связей внешнего мира, легко постигала связи в мышлении других людей, могла подсказать и помочь. Что касается себя… Она, конечно, тоже вроде все понимала, но было ощущение некой тяжкой мешанины внутри, будто взял кто и скрутил тонкое кружево в смятый несуразный комок. Смотришь в свою сторону, и плывет зрение, ускользает знание, как в том сне. Словно она что-то забыла и никак не могла вспомнить. Возможно, те правильные слова, что расправили бы легкой рукой спутанность нитей, освободили воздушность узоров и принесли счастье.

Что-то все же ей удавалось: поддержать себя, от краю оттащить. Но на большее сил не хватало или действительно, не в силах было дело.

***

— Зар-р-раза! — ругнулась в сердцах Лика, полоснув соскочившим ножом по пальцу.

Как всегда в таких случаях, все внутри на миг сковало от испуга рассеченного железом живого тела. Лика как зачарованная смотрела на порез, набухающий кровью. Жирная алая капля налилась, ища свой предел, сорвалась и шмякнулась прямо на шипящую жиром ребристую поверхность кухонного гриля. Комната поплыла перед глазами, их заволокло дымом: Лика аж зажмурилась. Откуда столько? Купаты сгорели?