Бесплатный фрагмент - Крохи бытия

Прогулка вверх

Рассказ

Ржавый тарантасик, который в пору его юности называли РАФИКОМ мчится по узкой асфальтовой дороге. Дорога на удивление пока без ухабов и пробоин. Слева мелькают пальмы, а через их пальцы теплое море. Я постоянно бьюсь головой о потолок маршрутки, Надька глазеет как сова, хищно ища почву для радости в курортном пейзаже. Мой двоюродный брат Каха сонно водит раскосыми глазами по коленям.

Вот дорога постепенно отходит от побережья и втискивается в Батумские горы, перед нами раскрываются владения Ботанического сада, которые организовал русский ученый и ботаник, кажется Краснов. Полотно дороги извивается во все стороны, как придавленная змея. Соседи по маршрутному такси все как один танцуют под дудочку водителя, как завороженные кобры.

Вот мимо пролетает Самтредиа, вот пролетает маленький базарчик, а вот и конечный пункт нашего путешествия. Я, Надя и Каха высаживаемся. Слева от нас что-то вроде автобусной остановки, заботливо обнятой кроной дуба, справа заброшенное известковое одноэтажное здание. Из проема для двери торчат, дрожащие, лапы рыжей собаки. Под тенью остановки укрылись два парня. Они привычно копаются в сотовом телефоне, то доставая симку, то батарейку с видом инженеров из силиконовой долины.

Пока мы с Надей осматриваемся и привыкаем к обстановке, Каха о чем-то спорит с водителем маршрутного такси, складывается впечатление, что они давно знакомы и этот спор один из тех необходимый ритуалов, с которыми я еще не разобрался. На мгновение все замирает, спор резко смолкает, собачьи ноги перестают дрожать, мобильные гении останавливаются. Секунда, еще одна и все возвращается в прежнее состояние, только водителя уже нет, а мы идем в гору куда указывает Каха пальцем и что-то по этому поводу объясняет.

Дорога приятная, везде доносятся ароматы фруктов, цветов, земли, воды. Не думал что вкусы природы можно ощущать в отдельности и так явно. Подъем становится резче где-то градусов 45. У Кахи больная нога. Он около 8 лет назад попал в аварию. В результате ему раскрошило ногу. Родственники собрали денег и вывезли на операцию в «Тифлис». Кое-как склеили кости, подчистили от осколков, сшили мышцы, но хромота осталась, как грамота. Да и раскосость у него была с детства, только он ее удачно оттенил, воткнув лет 5 назад себе проволоку в глаз. Родственники, конечно, собрали денег и вывезли в Россию к какому-то сильному глазному хирургу. Он влепил ему в череп стеклянный глаз, который не очень вписался в ось и с тех пор Каха смотрит на мир добрым, простым, разобщенным геометрически взглядом. Но так ему даже идет. Он один из той нескончаемой плеяды счастливых неудачников, которыми так полна наша ироничная матушка планета.

Мы поднимаемся медленно, но каждый по своим причинам. Я с удовольствием нагружаю ноги, что бы ощутить спортивную, приятную натугу и усталость в мышцах. Наслаждаюсь влажным воздухом, сладко растекающимся по всему телу, наблюдаю за попутчиками и окружающим миром. Каха выпивоха и лентяй то и дело пыхтит, потеет и сопит поминутно закуривая, прихрамывая, кивая, вздыхая. Вообщем выполняет функцию органического шума. Надя порхает вокруг нас то убегая вперед, то сбегая вниз как бабочка. Кажется для нее это сродни путешествию к центру Земли.

Дорога идет вверх и вправо. Метрах в двадцати с каждой стороны торчат кривые, потемневшие колья ограды. Сеном и медом пахнут коровьи лепешки, заботливо выложенные местным кулинаром у нас на пути. То и дело из какой-нибудь калитки высовывается козел с круглыми глазами, вечно жующей мордой и завинченными рогами или грязный хряк, семеня копытцами равнодушно, нет даже надменно перебегает нам дорогу и падает на краю обрыва, как бы говоря я то тут все знаю!!!

Идем не торопливо и каждый издавет свою мелодию, каждый видит этот день по-своему. Вдали, около изгороди показалось большое инжировоое дерево. Давно таких не видел. Ствол не обнять. Он от времени настолько расширился, что разорвал своим телом забор, как бы вышагивая из него. Древесина у инжирового дерева достаточно мягкая и молочная, так что под тягой собственных лет и влажного воздуха весь ствол и ветви как-то ссутулились к улице. Если бы пройти в сумерках мимо этого места, можно принять силуэт этого дерева за подвыпившего гиганта, который забыв про калитку выломал ограду и бредет в пещеру, где ждет жена и побои.

Под этим деревом кто-то собирает инжир. Приблизившись стало понятно, что это старушка лет 60-ти. Коренастая с широким тазом, сильными предплечьями и как полагается для жизнерадостного человека вся в дуговых морщинах. И как бы стесняясь совей жизнерадостности, одета в черное платье и повязана черным платком.

Мы поравнялись с ней. Она нас приметила боковым зрением, но работы не прекратила. За сбором инжира было занимательно смотреть. И поэтому мы все остановились перед сценой. Актриса подносила могучие руки к ветвям и сантиметров за 5 до места объятий ветви сами начинали тянуться к ее ладоням. Она бережно обволакивала ветку рукой и указательным и большим пальцем притрагивалась к мочке корешка плода и инжир хохоча от щекочущего прикосновения сваливался в приготовленный для этого подол. Надя увидела свалившийся на землю еще зеленый фрукт и подобрала принюхиваясь и с любопытством разглядывая откуда же он смеется. Старуха заметив этот интерес сразу же отпустила ветку, та плавно расправилась до своей обычной сутулости и замерла, наблюдая уже за нами. Теперь мы на сцене. Старуха вытерла решительно руки о подол своего платья, что не убавило, а даже прибавило ее наряду колорита. Подошла к корзине и перебрала плоды, выбрала штук семь. Проплыла к нам и протянула лакомство. Мы сначала выжидательно замерли. Она мгновенно оценив нашу нерешительность раскрыла один плод. И когда в его чреве показались зерна разлитые в лиловом янтаре мы не выдержали и все хором навалились на кушанье. Это было проделано без малейшего намека на разговор, только жесты, которых было достаточно. Руки старухи, говорили добро пожаловать. Черные, большие, глубокие глаза смеялись и от этой немой сцены всем захотелось петь. Все стало родным и понятным. Мы помахали уходя липкими ладошками, а она мотнула в нашу сторону подолом платья и принялась за оставленную работу, уходя с нашей дороги и в тоже время оставаясь в наших сердцах навсегда.

Старик и душа

Рассказ

«Роберт. Роберт! Очнитесь», — медсестра с бесстрастным видом склонилась над стариком и терпеливо ждала, пока сознание окрепнет в мутных глазах.

«Всё в дымке, очертания размытые. Наверное, это действие морфия. Я ещё не умер? Доктора, как всегда, ошиблись, чёртовы эскулапы. Все профессии заняли дилетанты. Куда ни глянь. Политика, наука, медицина — везде недоучки. Пора уже заканчивать с этим миром, а они всё суетятся вокруг меня. Что она на меня так смотрит? Как курица на яйцо. Мудрость больших карих глаз лишь обман. Генетическая мимикрия евреев. Нельзя поддаваться её мудрости. Нельзя доверять её мудрости».

«Роберт, нельзя доверять вообще человеческой мудрости. Человеческая мысль требует постоянной проверки и совершенствования, но и без мудрости существовать невозможно. Таков парадокс измерения, где есть пространство и время. Ничего не поделаешь, но основополагающие принципы этого мира построены на бинарности, единстве противоположностей и многом в таком роде».

Медсестра замолчала, ожидая ответа умирающего человека. На вытянутом лице старика проступили крупные капли пота. Как всегда, он старался просчитать все возможные ходы и варианты. После перебора комбинаций вывод сам слетел с губ: «Бред? Ты галлюцинация?»

«Возможно, галлюцинация. Возможно, параноидальный бред вашей больной головы. Возможно, заговор евреев и ЦРУ. Что это меняет? Главное то, что я здесь ради вас».

На лице Роберта появилась горькая, циничная улыбка, он подумал: «Получается, что мозг окончательно спёкся. Ну что ж, сыграю последнюю партию с паранойей. Это лучше, чем медленно умирать в собственной моче».

Начиная партию, старик преобразился. Даже в больничной койке, нашпигованный трубками, катетерами и аппаратурой, он умудрился принять непринуждённый, ленивый вид. Как всегда делал во время игры. Его тонкие, длинные пальцы пианиста напряглись, как паук перед прыжком. И он сделал пластичное и в то же время упругое, резкое движение кистью, как если бы передвигал фигуру.

«Первый ход за мной. Королевская пешка. Как в старые добрые времена», — промелькнула у него мысль. «Зачем же ради меня такие сложности? Или бюро не знает, куда ещё сливать бюджет страны?» — сказал он вслух.

«Роберт, пора освобождаться. И то, что вы видите сейчас — это процесс, который уже начался. Просто для мозга так удобней и легче».

«Что значит — освобождаться? Разве я не свободен? Я выбрал себе страну, в которой хочу жить. Я устанавливаю правила и говорю, что хочу и кому хочу. Я могу просчитать на шесть ходов вперёд развитие ситуации. Кому это ещё под силу?».

«Вы отступник — страна отказалась от вас. Вас загнали в угол — живёте на маленьком клочке земли как в резервации. Вы зависите от общественного мнения, от денег, от времени. Вы одиноки. Ваш материал изношен — почки отказывают. Комбинаций и ходов в абсолюте гораздо больше. Похваляться этим — всё равно что с гордостью демонстрировать инженеру кулич в песочнице. Что же вы называете свободой?»

На лице старика появилась усмешка, он сказал: «Я не попадусь в ловушку. Не стану называть свободу выбора свободой как таковой. Но послушаю, как ты считаешь».

«Это несложно, Роберт. Любые условия, границы, рамки существуют в мире, где вы живёте. И они мешают осознать свободу. Но без них человеческий разум не смог бы развиваться, для того чтобы начать осознать, так как мера это первый шаг к пониманию.

Ваш мир полон таких капканов, и свобода в одном из них. Свобода там, где нет ограничений для чистых принципов и идей. Где идеи могут сливаться, а принципы изменяться. Где нет давления, сопротивления, времени, пространства. Там, где нельзя отлучить от церкви, так как церквей нет. Там, где нельзя казнить, так как нет бренного тела».

«Это всё громкие слова в духе чинуш дяди Сэма. Они говорят о свободе, равенстве и братстве, но их истинные мотивы противоположны. За их словами кроется анархия, совокупления братьев и сестёр. За такими словами следует вседозволенность. Ханжи и моралисты любят эти скользкие словечки, чтобы, вовсю нарушая свои же заповеди, прикрываться ими».

Лампы дневного света в палате начали давать прерывистый свет, как при испорченном стартере. За окном догорало солнце, вечер почти затушил его, раскрасив небо багровым. Вдруг свет в палате поблёк, а тень у тумбочки удлинилась и приняла человеческие очертания. Удушье схватило за горло старика. Но он не подал вида и старался держать непринуждённую мину. Медсестра внимательно посмотрела на него.

«Не бойтесь, Роберт. Ваше сознание выбирает образы, опираясь на состояние тела. Видимо, вам не хватает старого телохранителя и друга. Просто наслаждайтесь светопреставлением.

А я пока отвечу на последний вопрос. В мире материи это так. Потому что всё здесь сужено до неё или связано с ней. Любовь связана с размножением и продолжением рода. Страх связан с возможностью получить увечья или потерять дееспособность. Даже сумасшествие связано с материальным миром. Это искажение восприятия мира телом. Как лоботомия, когда разделены полушария. Только здесь душа остаётся в теле, но связь нарушена. И не будь материи, разве всё это имело бы какое-то значение? Тогда не было бы рамок и оков для свободы. И тут мы подходим к вопросу морали. Мораль так же слита с миром материального. Это попытка создать модель автономного и гармоничного взаимодействия элементов системы или людей. Но проблема в том, что основа морали — наказание. Поэтому модель несовершенна. Если один элемент получает выгоду и радость, когда другой страдает, то система в целом не откалибрована».

«Ах ты, хитрая морда. Ты думала, я упущу эту деталь? Ведь мораль устрашает душу попаданием в ад, где она будет испытывать вечные мучения. Другими словами, мораль связана не только с миром материального», — он с довольным видом смотрел на неё.

Медсестра, выждав, пока Роберт насладится ощущением своего превосходства, продолжила: «А как человек может испытывать боль от адского пламени, если после смерти лишается тела, а следовательно, и нервных окончаний? Боль в мире чистых идей не имеет такого влияния, как в реальном мире. Тоска тоже не имеет силы, так как, осознавая себя в мире абстрактного, ты понимаешь, что потеря невозможна. И пространство, время, смерть больше не разделяют тебя ни с чем и ни с кем».

«Семантика, игра словами. Вот ты говоришь радость, страдание. Так ответь мне, сестричка — что абстрактная идея может знать о радости рождения, если она бесплотна и бесплодна. Не пережив этих мук, она не приобретает для себя ценности от своего плода. Что такая идея может знать о созидании и творчестве, муках и искусстве, когда она не осязает, не чувствует. Ведь это по твоей логике дано только материальному телу, которое содержит в себе дух. Надо пережить это с потом и кровью, а потом уже созданное творение доставляет радость душе», — старик в изнеможении ухватился рукой за простыню, как бы вытягивая аргументы из неё для безжалостного и непонятного существа, а может быть, порождения своего воспалённого мозга.

«Роберт, искусство — это агония меняющегося сознания. Сознания, которое начало проникать и постигать совершенство из-за близости с душой, или, как мы говорим, с абстракцией, идеей. Сознания, пытающегося вырваться из этого мира в измерение, в которое его тянет душа. Как птенец рвётся из гнезда в небо, подгоняемый родителем.

С другой стороны, мир хочет удержать сознание в теле, зацементировать его там. И мир даёт красоту сознанию, даёт возможность прикоснуться к ней. Но это внешняя красота, блёклое отображение внутреннего совершенства. И чем больше сознание человека изучает эту тонкую грань между красотой и совершенством, тем более понимает, что в материальном мире совершенство недостижимо. Оно искажено страстями, любовью, радостью, которые, в свою очередь, подчиняются материи».

Вдруг тень в форме человека встрепенулась, как бывает, если сквозняк спугнёт пламя свечи. А затем метнулась в окно. Старик отпустил съёжившуюся простыню и проследил полёт тени. За его взглядом медленно последовала медсестра. Они увидели, как из окна сочится ночь. А по другую его сторону сел ворон. Его притянуло к окну как магнитом. Ворон глухо бил крыльями по стеклу. От ритмичных движений отражённый от крыльев серебряный лунный свет разливался огнём. Проезжающая под окном машина полоснула светом фар по окну, и видение исчезло. Остались только следы от ударов крыльев.

Старик застыл, обдумывая то, что услышал и увидел. Его охватил приступ кашля. Через силу он с ним справился и нервно вытер, искривившийся рот. И сказал скрипучим голосом: «Ну что же, давай подведём итоги твоей проповеди. Во-первых, без противоречия нет мудрости, во-вторых, маленькое тело — большая свобода, в-третьих, абстрагироваться — это, так сказать, остаться с душой наедине, в-четвёртых, мораль — это наивная попытка души, если она вообще есть, жить в гармонии с лицемерным телом, в-пятых, искусство — это кривляние инфантильной и обиженной души за то, что её запихнули в сраное тело. И к чему это всё нас ведёт? Какая истина должна открыться мне?»

«Это неважно. Раз мы об этом говорим, значит, вы об этом думаете. Очень давно (по человеческим меркам) был схожий разговор с одним человеком, но он к тому моменту уже понимал, что чистая идея состоит из возможности, потенции и принципа, который потенцию реализует. Это и есть душа. Она самостоятельна, и в то же время часть всего сразу. Человеческое тело само по себе такой возможностью не обладает. Ведь даже если не будет материи, то принцип и возможность останутся. Если ваш мир разлетится на атомы или станет ничем, то возможность и принцип его появления вновь останутся. Это частный случай того, что вы называете надеждой. Не зря мудрецы говорят, что надежда есть всегда».

Сказав это, медсестра расправила простыню Роберта и продолжила: «Душа даётся на время. Из общего в частное. В момент зачатия и созидания появляется щель между измерениями, и у душ есть возможность попасть из мира идей и абстракций в мир материальный. Душа выбирает сосуд для этого и потенция реализуется».