Бесплатный фрагмент - Кривое псише

Тысяча вторая ночь

Панкратов был обстоятелен во всем, поэтому коньяк купил заранее в ‎«‎дорогом» магазине у знакомой продавщицы. Объяснил, что хочет поздравить с профессиональным праздником хорошего человека.

Потом, как говорится, закрутился и про праздник забыл. Опомнился через неделю, позвонил, договорился о встрече.

— Если можешь, в конце рабочего дня…

— Могу. Буду.

Пошёл за лимонами сквозь морозный туман к заиндевевшему ларьку у автобусной остановки.

Открывшаяся на стук форточка впустила Панкратова в сияющий фантастическими красками и волшебными запахами оазис посреди сорока пятиградусной действительности. Женщина с тоскующими глазами пожилой газели сказала, не дожидаясь просьбы:

— Берите два. Свежие и тонкокожие. Как у Вашей…

Пронизывающий, до невыносимого ясный взгляд приостановил сердце. Панкратов хотел бежать. Дёрнулся назад. И был возвращён полунасмешливой, полу-сочувственной улыбкой полных губ.

— Я вас обману наоборот. Обвешивать не буду. Понятно? Они завесили на двадцать четыре рубля. Давайте тридцать. А я не дам сдачи.

Панкратов сделал, как просила. Потом аккуратно положил лимоны в сумку и, теряя последнее ощущение реальности, вбросил в уже закрывающееся окошко:

— Цыганка?

— Дагестанка. Летите. Ведь ждёт. Достойная женщина. Знаю. На этом речь дозволенную прекращаю…

Панкратов грянул на автобусную остановку. Ждал недолго… Уверенно вскочил в седло.

Гибкое тело каурого красавца пронизывало морозный туман, оставляя яркий млечный путь за собой.

Всадник привстал в стременах, перекрестился на церковь, пронёсся ещё пару кварталов.

Лихо процокал конь по этажам растерявшегося здания и, деликатно перебирая копытами, мягко вошёл в кабинет. Светло-рыжий с жёлтыми подпалинами.

Зажглись созвездия глаз. Она потянулась ресницами навстречу всаднику:

— Что, мало такси в городе?

— Да, — ответил Панкратов-романтик.

Приобретение

Свиридов купил мебель, красивую, как стоящая в чистом озере рыба. Привёз её, родную, из магазина, с трудом установил, потому что работал один, и стал ждать чувства удовлетворения. Оно не пришло к Свиридову, сидящему в новом мягком кресле. Свиридов встал, распахнул настежь окно и впустил в квартиру солнце и ветер.

Лучи ушли вглубь неполированного дерева, придали ему значительность, а ветерок охладил свиридовское желание.

— Ну, купил, ну и что? — подумал Свиридов. — Теперь есть. А вот раньше не было. Раньше — хуже, сейчас — лучше…

В последней мысли Свиридов был не уверен. Вернулся в кресло.

— Раньше, конечно, ни событий, ничего. А сейчас много свободного места. Можно положить что-нибудь. Пусть лежит себе.

Свиридов развеселился.

— Хорошо-то как — лежит себе и лежит. Как смарагд какой-нибудь… Что такое смарагд? Откуда слово взялось? Стоп, давай, Свиридов, назад. Лежит и лежит, как смарагд какой-нибудь. Нет, так не соображу. Энциклопедии нет. На работе спрашивать неудобно. Вспоминать надо. Может, имя древнее? Перс там или грек с римлянином… Непохоже. Скорее всего, еда. Изделие кулинарное. Уж больно от названия смрадом попахивает. Нет, кажется, не попал… Надо же, засела мысль. А, может, это зверь?

Свиридов промучился всю ночь.

Прошла неделя. Свиридов слегка осунулся, похорошел. Постоянная мысль колотилась, как здоровое сердце, придавая небольшим глазам нестерпимый блеск.

Свиридов энциклопедию не доставал, у приятелей не спрашивал. Он думал. Настойчиво и не торопясь, как пытливый исследователь. Это было ново, мучительно и хорошо.

Через две недели Свиридов купил и прикрепил полки для книг, красивые и пока пустые, как глаза стоящей в чистом озере рыбы.

История одной пятёрки

Урок истории в пятом ‎«‎Б‎» начался как обычно. Вопросы по предыдущему материалу, ответы с дрожанием в голосе и пальцах и, наконец, рассказ учительницы Клавдии Осиповны о восстании Спартака.

Замершим ученикам казалось, что клубится возле доски пыль из-под копыт римских всадников, ест глаза пот, смешанный с кровью, слышны вопли раненных и стоны умирающих.

Хорошо говорила учительница, лишь слегка задыхалась, будто только что спрыгнула с коня, который вынес её из самой гущи тел, мечей, щитов и копий… Вдруг замолчала и оглядела класс. Мальчишки сидели, вцепившись в поднятые крышки парт, как в ручки пулемёта. Девочки держались за передники, готовые разорвать их в любой момент, чтобы перевязать рану.

Клавдия Осиповна улыбкой сняла напряжение битвы. Подошла к доске и написала: «Положение рабов в Риме в I веке до нашей эры‎»‎. Повернулась к классу и сказала:

— Представьте себя на их месте. Итак, Рим времён Спартака… фантазируйте.

И отошла к окну, привычно улавливая осторожное дыхание, которое боится спугнуть мысль.

Вечером дома, проверяя написанное, Клавдия Осиповна со вздохом подчёркивала орфографические ошибки и, стараясь не обращать внимания на неуклюжие фразы, оценивала красным карандашом правильность понимания учениками пятого ‎«‎Б‎»‎ обстановки в рабовладельческом Риме.

Последнее сочинение в толстой пачке тетрадей, казалось, было написано человеком, лишь приблизительно знакомым с русским языком. Усталая учительница ставила вопросительные и восклицательные знаки, подчёркивала и подчёркивала, почти не отрывая карандаш от бумаги. С трудом добравшись до конца, она собралась было поставить соответствующую отметку, и тут, после заключительной фразы ‎«‎На нас обуты цепи, поэтаму нам тижело‎»‎, увидела подпись ‎«‎Рабыня Фролова‎»‎.

У Клавдии Осиповны перехватило дыхание. Ровно настолько, чтобы отчётливо услышать стук собственного сердца. Сердца, получившего новый заряд бодрости от двух слов, которые написала великая фантазёрка из пятого ‎«‎Б‎»‎.

А чуть позже, складывая тетради в портфель, Клавдия Осиповна вдруг представила, как подпишется Фролова, когда через два года в классе будут изучать материал о Жанне Д’Арк.

Улыбнулась. И заранее поставила твёрдую пятёрку.

Магия зачёта

Преподавателя физики в институте боялись все студенты. Он был строг и неулыбчив. На экзаменах требовал чёткого изложения материала. Фразы ‎«‎я учил, но почему-то не понял…‎»‎, ‎«‎…пропустила, потому что болела‎»‎, ‎«‎…был на соревнованиях‎»‎ не влияли на оценку. И никто из студентов не знал, что в далёкие годы обучения в университете будущий преподаватель замечательно играл в театральной студии и мечтал стать режиссёром. Но судьба сложилась иначе… И он превратился в неприступного преподавателя.

Сегодня, почти через тридцать лет случилось непредвиденное. Преподаватель принимал очередной экзамен. Напротив него сидела симпатичная студентка с перепуганными глазами. Она, не отрываясь от листка, густо исписанного формулами и текстом, произносила незнакомые слова, как ему казалось, с брезгливостью и антипатией. Преподаватель прервал её, взял листок и произнёс: ‎«‎Списано на ‎«‎отлично‎»‎. Вот вам чистый лист бумаги. Запишите уже изложенное вами.

Меня интересует закон…‎»‎. Ужас застыл в глазах девушки. Она взяла ручку и задумалась, силясь вспомнить то, что никогда не знала и что так удачно списала. Время тянулось бесконечно. Ручка стала влажной от пота, потекла тушь на ресницах, помада перешла на кончики зубов… Холодный взгляд преподавателя равнодушно останавливался на этих проявлениях безысходности. Через минуту дрожащая рука студентки протянула листок. Преподаватель мельком взглянул, деланно вздохнул, отодвинул зачётную книжку и сухо произнёс: ‎«‎Приходите через неделю. Хотя я сомневаюсь… В формуле три ошибки‎»‎.

Он взглянул в лицо девушки и опешил. Глаза её были радостно расширены, она всплеснула руками и воскликнула:

‎«‎А я так чувствую!‎»‎. Преподаватель вздрогнул и мгновенно помолодел на тридцать лет.

Он взял зачётку и поставил ‎«‎удовлетворительно‎»‎.

За джаз! И за Онассиса

Прилетел в Москву, пошёл сдавать багаж: две скромные спортивные сумки.

Физиономия приёмщика произвела впечатление сродни эффекту фразы: ‎«‎… для широкого круга читателей‎»‎ в аннотации к волшебным сказкам ‎«‎Тысяча и одна ночь‎»‎. Пошёл искать родственную душу.

Из соседнего багажного окна доносились звуки музыки. Приёмщик — лысый старик с хитрыми глазами, сказал:

— Угадаешь, кто — бесплатно и надолго. У тебя десять секунд.

Через двадцать, когда зазвучала труба, я узнал Армстронга.

— Не знаю, что с тобой делать. В музыкальную фразу ты не уложился. А чувствую — наш. Кстати, кроссворд тут. Кто написал ‎«‎Четвёртый позвонок‎», и кто есть великий русский путешественник?

— Марти Ларни и я.

— Подходит и подходишь. Я — флейта, кларнет, сакс и прочая. В филармонии, цирке и прочая. Раньше. Теперь — не меньше пяти бутылок шампанского в смену среди этих, пьющих прочее.

Он достал из ящика стола удивительной красоты бокал и полиэтиленовый мешок с полотенцем. Протёр. Из холодильника вытащил початую бутылку шампанского. Многозначительно произнёс:

— Четвертая.

Налил мне и, блестяще артикулируя, размял речевой аппарат:

— За джаз. И Аристотеля Онассиса.

Обнял губами горлышко бутылки, как захватил мундштук. Мягко оторвался:

— Дарящему — бокал. Мне — остальное. Сменяюсь в девятнадцать пятнадцать. У тебя десять часов. Поставь сумки вон туда.

В девятнадцать десять мы расстались друзьями на всю жизнь.

Болоньевый плащ
Якопо делла Кверча

Мне тяжело выбрасывать старые вещи. Особенно свои. Те, что носил много лет. Мы жили вместе, когда я был велик или унижен, радостен или печален, вдохновенен или безмерно глуп. Они были со мной всегда. Два страшных слова: всегда и никогда.

Так вот, повторяю, они были со мной всегда. А я их использовал и выбросил на помойку. Предал. Впрочем, тема предательства достойна более философичного пера. Хотя годится и для длинного дорожного разговора…

Эти нехитрые мысли я доносил благообразному человеку лет шестидесяти, профессору какого-то московского университета. Мы только что позавтракали в салоне самолёта, который летел из Норильска в Москву. Он возвращался из командировки, я предвкушал отпускное блаженство, завтрак был хорош, поэтому беседа текла плавной рекой: то, слегка ускоряясь на поворотах мысли, то, замирая в заводях размышлений.

— Единственное прощение, если вообще предательство можно простить, — вдруг проникновенно произнёс профессор, — состоит в том, чтобы хоть изредка поминать старые вещи.

Прозвучало печальное слово, а у меня возникла светлая картинка примерно тридцатилетней давности: южный город, конец лета, косой тёплый дождь, и люди в плащах из болоньи.

— Болоньевые плащи помните? — спросил я.

Профессор как-то странно отвёл взгляд. А меня уже понесло.

— Расскажу вам несколько историй, — знакомые мурашки пробежали по рукам, я чувствовал трепет вдохновения. — Они произошли со мной в разных городах в то ‎«‎болоньевое‎» время.

История первая — норильская

Металлическая дверь ‎«‎Котлетной» на улице Бегичева хлопала резко и отрывисто, как лай собаки. Здесь пили, ели, курили и разговаривали, стоя за высокими столами, которые редко убирались. Резкие запахи и смачные слова придавали непревзойдённый колорит заведению.

Я сдул пену со второго бокала пива и, глотнув, отодвинул подальше остатки обглоданной кем-то чужим рыбы. Оперся на очищенное место и начал медленно поглощать, впуская жидкость в промежутках между двумя ударами сердца.

Напротив стоял, лёжа головой на скрещённых руках, просто человек. Он отдыхал, по-мужски похрапывая. Иногда в полудрёме вздрагивал ногами и переступал, устраиваясь поудобнее.

Я допил пиво и размышлял, задумчиво глядя на дверь, взять ли ещё. Возле двери, внимательно всматриваясь сквозь дым в окружающее, стоял ещё один просто человек. Он безысходно напоминал дрозда с поломанной лапкой. На лапке висел болоньевый плащ.

Наши взгляды столкнулись. И ‎«‎дрозд‎»‎ дёрнулся к столу. Скользнул мутно по моим пустым кружкам и подошёл к отдыхающему напротив. Дёрнул за плечо, разбудил. В ответ на осоловевший взгляд, сказал:

— Купи плащ.

— Сколько?

— Рубль.

— Дорого!

Более лаконичного и наполненного диалога я не слышал никогда. А завершающей сцены не постыдились бы и великие режиссёры. Отдыхающий медленно сомкнул губы, осуждающе сдвинул брови, сурово покачал головой, строго взглянул в глаза ‎«‎дрозда‎»‎, резко упал на скрещённые руки и тут же захрапел. ‎«‎Дрозд‎»‎ минуту постоял и вышел, почему-то больше никому не предлагая свой товар.

История вторая — ленинградская

Я жил тогда возле Балтийского вокзала в мрачном дворе-колодце, в который вёл длинный арочный проход. В конце прохода висел ржавый, видимо, ещё со времён последней войны, фонарь с одинокой лампочкой. Он вечно скрежетал, раскачиваясь под завывание ветра и стук капель холодного дождя.

Я уходил из этого серого мира в цветной и яркий мир Индии. Читал в библиотеке редкие книги о мудрецах, достигших божественного совершенства, и богах с человеческими чувствами, которые любили пастушек и носили на шее ожерелья из цветов.

Однажды увлёкся реинкарнацией, по-простому говоря, переселением душ. Изучал, кто в кого может переродиться, и как можно выяснить, кем был ты раньше. Вполне понятно, что нужды и интересы обычных людей меня перестали заботить, и гордость поселилась во мне, прочно закрепив взгляд на недосягаемую для них высоту. Я жил, презрительно глядя на ничтожных людишек, примитивные мысли которых, вне всяких сомнений, недостойны моих, возвышенных и сложных. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы однажды я не возвращался домой поздним вечером.

Помню, вошёл в арку. В конце прохода, под тусклым качающимся светом сидел на задних лапах непонятной породы лохматый здоровенный пёс. Склонив внимательно доброжелательную морду, он смотрел на сидящего перед ним в такой же позе человека в болоньевом плаще. Человек нетвёрдо опирался на руки, тянулся к морде собаки и что-то говорил. Я подошёл ближе и услышал:

— Нет, псина, ты подожди. Кем ты был при прошлой жизни?

Пёс молчал и только виновато слизывал с плеча человека капли редкого дождя. Я стоял долго. Но они не замечали меня в своей важной беседе.

А гордыня исчезала, растворяясь в мокром длинном пятне на болоньевом плече.

История третья — московская

В те далёкие годы Курский вокзал был грандиозен, убог и грязен. Я сидел на деревянной скамье в ожидании поезда и развлекался тем, что наблюдал за бомжем, который расположился напротив меня в углу под репродуктором. Одетый в порванный во многих местах болоньевый плащ, совершенно непонятно какого цвета, с трех-четырёхдневной щетиной, в помятой фетровой шляпе с надорванной тульей, он был на редкость живописен. Сидел на корточках с потухшей ‎«‎беломориной‎»‎ во рту, полуприкрытые глаза время от времени чуть вздрагивали ресницами на скрип милицейских ботинок. Его не трогали: видимо, привыкли. Был он монументально недвижим, но складки болоньевого плаща придавали чарующую лёгкость композиции.

Я любовался этой полной жизни картинкой. И вдруг… ожил репродуктор. Скрипучий женский голос, прорываясь сквозь все возможные шумы, возвестил:

— Внимание, граждане встречающие! Скорый поезд Николаев-Москва прибывает на третий путь.

Человек в болоньевом плаще встрепенулся. Вытащил папиросу изо рта, задрал голову к репродуктору и чётко произнёс:

— А ну, сука, повтори!

И сверху в ответ тут же проскрипело:

— Повторяю. Скорый поезд Николаев-Москва прибывает на третий путь.

Бомж важно кивнул, вернул папиросу на место и застыл в прежней позе. Складки болоньевого плаща приняли привычную форму.

…Собственно, вот три истории о старом болоньевом плаще, который, конечно же, был и у меня в те годы.

— Пристегните, пожалуйста, ремни. Идём на посадку, — голос стюардессы традиционно любезен.

— А у меня — другое, — профессор смотрел на меня недобро. — Понимаете, я тоже, безусловно, помню болоньевые плащи. Но мои ассоциации более глубокие. Может быть, это профессиональное. Болонья, Вы, конечно, знаете — город в Северной Италии на реке Рено. Знаменит наклонными домами-башнями, дворцами в стиле ренессанса, готическими палаццо, и всем известным скульптурным порталом мастера Якопо делла Кверча. Всего хорошего. Будьте здоровы.

Профессор бодро поднялся и с гордо поднятой головой прошёл по салону на трап. Я так и не понял, почему он обругал меня своим монологом.

Настроение было испорчено. А тут ещё начал накрапывать противный холодный дождь. Выходя из здания аэропорта, я увидел профессора. Он стоял под навесом и застёгивал портфель. На нем был старый болоньевый плащ. Уже почти неразличимого цвета.

Ей-богу, не брешу!

Есть у человека удивительное свойство — желание быть в центре внимания. У каждого мужчины должны быть свои истории, с которыми можно выступить за столом, чтобы прослыть интересным.

Дарю таким любителям сюжет…

Случилось это в далёкие студенческие годы в городе Николаеве. Я учился в одной группе вместе с неким Димой, который ничем особенно не отличался, кроме папы. Таких пап на факультете не было ни у кого. Он работал начальником военного аэродрома в тридцати километрах, как тогда говорили, «под Николаевом». Этот высокий крепкий пятидесятилетний генерал-майор в отставке всю жизнь прослужил лётчиком-испытателем.

Как-то так получилось, что после нескольких застолий на Диминых днях рождения я с ним подружился, если так можно назвать восторженное обожание двадцатилетнего юноши, внимающего бесконечным историям, которые блестяще рассказывал бывший лётчик.

Иван Максимович меня любил, и я старался отвечать ему тем же.

Редкие встречи лишь только подчёркивали глубину чувств. И вот однажды…

В каждом рассказе обязательно должна быть эта интригующая фраза.

…Однажды я опоздал на первую пару в институт. На своём обычном месте, рядом со мной, Димы не было. Просто так он не прогуливал, поэтому в перерыве я позвонил ему домой и игриво спросил:

— Не спал ночью?

— Не спал, — ответил он с какой-то странной интонацией.

— Что так? — осторожно проговорил я.

— Отец в аварию попал. Но, всё — слава Б-гу!.. И не расспрашивай меня. Лучше зайди к нему. Он в военном госпитале. Палата номер три. Заскочи ко мне за пропуском.

И положил трубку.

Примерно через час я вошёл в палату номер три и увидел лежащего на постели Ивана Максимовича с забинтованной, привешенной к какому-то устройству ногой. Изрядно поцарапанное лицо было обильно смазано зелёнкой. Зелёный раскрас и гневное выражение производили угрожающее впечатление. Он взглянул на мои яблоки и скомандовал:

— Их — в холодильник. Сам — садись на табурет рядом.

— Что случилось, Иван Максимович?

Смягчившееся было лицо опять затвердело.

— Слушай. Только не смейся…

Еду я сегодня утром на работу на родной «Волге». Скорость моя — обычная: за городом — сто десять — сто двадцать. Думаю о чём-то своём, трасса пустая, приёмник что-то мелодичное напевает. Хорошо… Двигатель шепчет, чистое голубое небо вокруг, машина несётся легко, и я… парю.

А там, у самого аэродрома, железнодорожный переезд. Я парю и пропускаю предупредительные знаки… И вдруг перед капотом — шлагбаум. Я, естественно, беру штурвал на себя…

Мой судорожный всхлип смеха прервал бывшего лётчика-испытателя. Я вылетел из палаты, сопровождаемый страшными ругательствами…

Рассвирепевший индеец не мог меня догнать и убить, потому что был привязан за ногу к замечательному устройству на спинке кровати.

Я буду проще, Дима

‎«‎Гордись, дурак, что ты россиянин‎»‎, — сказал фельдмаршал Суворов своему подчиненному, поклоннику, кажется, прусской моды.

Я вспомнил Александра Васильевича летом в Киеве, когда покупал билет на Кипр. Воплощение украинской женственности, дивчина, которая должна была его продать, спросила, насупившись, листая мой паспорт:

— А кипрская виза где?

И услышала в ответ гордое:

— Это для граждан Украины, а я из России.

Вздохнула коротко, колыхнулась грудь, вскинула карие очи, разошлись черные брови. Заиграла длинными пальцами на клавиатуре: искала удобный рейс. Кажется, мы думали об одном: о понятном притяжении человеческом и непонятных законах.

…Аэропорт в Ларнаке встретил яркими огнями, духотой безветрия и приветливыми лицами. Ночь. Звезды, которые нависли куполом только над этим островом и светят только для тысяч жителей, готовых предоставить лучшие пляжи, подарить наследие великих цивилизаций — греческой, византийской, римской. Древние храмы, средневековые монастыри, крепости и замки — это все твоё, пока ты здесь. А если ничего этого не надо, а просто хочется поесть, то тут тебя накормят вкусно и разнообразно.

Именно удивительная способность русских со знанием дела и, главное, много съесть толкнула владельцев кафе и ресторанов, кафешек и ресторанчиков на ухищрения, присущие практичному восточному уму.

Речь официантов состоит теперь из многих русских слов, связанных довольно лихо в затейливую доброжелательную фразу. Фраза обычно сочетается с такой удивительно приветливой улыбкой, что хочется тут же побрататься со всем персоналом, как положено, кровью, ну, хотя бы из бифштекса. Хочется назвать официанта Димой, вместо напыщенного Деметрис. Хочется пригласить в Россию. Хочется, слегка привирая, рассказать о вечной мерзлоте и ветре, который не интригующе завлекательно для мужчин развевает женскую одежду, а довольно неромантично швыряет эту одежду вместе с женщиной на грязный снег.